Семейное счастье (варианты)

Часть 1, глава: 1 2 3 4 5
Часть 2, глава: 6 7 8 9

Разъ я встала раньше обыкновеннаго, мартовское солнышко светило ярко сквозь белыя занавески моей комнатки, и мне стало отчего-то повеселее. Мне даже стыдно стало своей апатiи, я помолилась Богу, какъ давно не молилась, оделась въ любимое свое счастливое серенькое платье, <посмотрелась въ зеркало> и пошла внизъ совсемъ другимъ человекомъ, чемъ накануне. Внизу въ гостиной за самоваромъ мне показалось еще светлее и радостнее. Я растормошила Машу, защекотала Соню, задала ей урокъ, собрала свои давно нетроганные бумаги, <записала свой дневникъ, проиграла все этюды>, разыграла новую сонату и потащила всехъ гулять до большой дороги. На дворе такъ и пахло весной, и весну же мы принесли домой на своихъ платьяхъ и лицахъ.

— Слышала: Сережа прiехалъ! — прокричала мне Маша: — присылалъ спросить о насъ и хотелъ прiехать обедать.

— Такъ и есть, — подумала я, — нынче веселый день.

Мне нужно было нынче новое лицо, а Сережа былъ и новое лицо, и человекъ, котораго я привыкла любить <и уважать, какъ отца или дядю>. Сережа былъ именно тотъ опекунъ, котораго мы ждали. Онъ былъ близкой соседъ нашъ и другъ покойнаго отца, хотя и гораздо моложе его. Какъ встарину папа звалъ его Сережей, такъ онъ и остался для насъ Сережей, когда мы говорили про него. Все въ доме отъ няни до Сони обожали его. Соня родилаcь при немъ и была его крестницей; меня же онъ засталъ 8-летней девочкой, целовалъ, дразнилъ и называлъ ты, <Лизанька и фiялочка. Онъ находилъ, что я похожа лицомъ на фiалку.> Только 3 года тому назадъ онъ, заехавъ къ намъ ужъ после отца, поцеловалъ у меня руку и сталъ говорить вы.

Я до техъ поръ смотрела по дороге, пока не только скрылась его фигура, но и затихъ топотъ его лошади, потомъ побежала на верхъ и опять стала смотреть въ окно и въ росистомъ тумане видела все, что хотела видеть. <Мы не спали съ Машей до трехъ часовъ утра и все говорили о немъ. Она тоже страстно любила его и говорила, что нетъ подобнаго ему человека на свете. Отлично жить на свете! Да, тогда отлично было жить на свете....> Онъ прiехалъ на другой день, на третiй день, и когда онъ день не прiезжалъ, то я чувствовала, что жизнь моя какъ будто останавливалась, и я находила, что онъ дурно поступает со мною. Наши отношенья продолжали быть те же, почти родственныя; онъ распрашивалъ меня, я какъ будто исповедывалась ему, почему-то чувствуя необходимость во всемъ съ трудомъ искренно признаваться ему. Большая часть моихъ вкусовъ и привычекъ не нравились ему. <Я любила соседей, наряды, светъ, котораго не видала, любила изящество, внешность, аристократизмъ, онъ презиралъ все это.> Онъ виделъ въ нихъ зачатки барышни. — И стоило ему показать движеньемъ брови, взглядомъ, что ему не нравится то, что я говорю, сделать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, какъ мне казалось, что я уже не люблю того, что я любила. Когда онъ говорилъ, говорилъ, какъ онъ умелъ говорить, — увлекательно, просто и горячо, мне казалось, что я знала прежде все то, что онъ скажетъ. Только после <передумывая> я замечала на себе, какую перемену во всей моей жизни производили его слова. Я удивлялась, отчего вдругъ въ эти три месяца я <перестала любить, что любила, начинала любить новое> и на Машу, на нашихъ людей, на Соню и на все стала смотреть другими глазами. — Прежде книги, которыя я читала, были для меня такъ, препровожденiемъ времени, средствомъ убивать скуку, съ нимъ же, когда мы читали вместе, или онъ говорилъ, чтобъ я прочла то-то и то-то, я стала понимать, что это одно изъ лучшихъ наслажденiй. Прежде Соня, уроки ей было для меня тяжелой обязанностью, онъ посиделъ разъ со мной за урокомъ, и уроки сделались для меня радостью. Учить <хорошо, основательно> музыкальныя пьесы было прежде для меня решительно невозможно; но когда я знала, что онъ будетъ слышать ихъ и радоваться и похвалитъ, можетъ быть, что съ нимъ редко случалось, я играла по 40 разъ сряду одинъ пассажъ, и Маша выходила изъ себя, а мне все не скучно было. Я сама удивлялась, какъ совсемъ <иначе, лучше я стала фразировать> другою становилась теперь та музыка, которую я играла прежде. Маша стала для меня другимъ человекомъ. Я только теперь стала понимать, какое прекрасное, любящее и преданное это было созданье, и какъ оно могло бы быть совсемъ не темъ, чемъ оно было для насъ. Онъ же научилъ меня смотреть на нашихъ людей, на девушекъ, на мужиковъ, на дворовыхъ, какъ на людей, хорошихъ или дурныхъ, счастливыхъ или несчастныхъ самихъ для себя, не по одному тому, какъ они нужны или полезны для насъ. Смешно сказать, а прежде эти люди, и хорошiе люди, среди которыхъ я жила, были больше чужiе для меня, чемъ люди, которыхъ я никогда не видела. Да и не одно это; онъ открылъ для меня целую жизнь счастья, не изменивъ моей жизни и ничего не прибавивъ кроме себя къ каждому впечатленiю. И все это онъ открывал мне, нетолько не поучая меня, но, я замечала, постоянно сдерживая себя и, казалось, невольно. Все то же года было вокругъ меня, и я ничего не замечала, а только стоило ему придти, что[бы] все это вокругъ меня заговорило и наперерывъ запросилось въ душу, наполняя ее счастiемъ.

ее толстую, пухлую шею и говорила ей, что я совершенно счастлива. И она, бедняжка, тоже уверяла, что она совершенно счастлива, и въ глазахъ ея, глядевшихъ на меня, мне казалось, что точно светилось счастье. Потомъ она притворялась сердитой, прогоняла меня и засыпала, а я до зари сидела на постеле и переби[ра]ла все то, чемъ я такъ счастлива. И не было конца причiнамъ счастья, и къ каждому изъ моихъ счастiй примешивался онъ или его слово, или его мысль. Иногда я вставала и молилась. Молилась такъ, какъ ужъ больше никогда не молилась. И въ комнатке было тихо, только Маша дышала, и я поворачивалась; и двери и занавески были закрыты, и мне не хотелось выходить изъ этой комнатки, не хотелось, чтобы приходило утро, не хотелось, чтобы разлетелась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. — Мне казалось, что мои мечты и мысли и молитвы — живыя существа, тутъ во мраке живущiя со мной, стоящiя надо мной, летающiя около моей постели. И каждая мысль была не моя, а его мысль, и каждая мечта была мечта о немъ, и въ каждомъ воспоминанiи, въ воспоминанiи того даже времени, когда я его не знала, — былъ онъ, и молитва была за него и съ нимъ. <Онъ наяву, и въ мечтанiяхъ, и во сне, онъ всегда былъ со мною>. Однако я еще сама себе не признавалась въ любви къ нему. Ежели бы ясно поняла, что я чувствую, я бы сказала это Маше, а тогда я ей еще ничего не говорила. Я тогда еще боялась признаться себе въ своемъ чувстве. Я была горда. И женской инстинктъ мне говорилъ, что ежели бы я ясно сказала себе, что люблю его, я бы спросила себя, любитъ ли онъ меня, и должна была бы ответить: нетъ. Я смутно предчувствовала это и потому боялась разогнать волшебный туманъ, окружавшiй меня. Притомъ мне такъ было хорошо, что я боялась всякой перемены. Онъ всегда обращался со мной, какъ съ ребенкомъ. Хотя и старался скрывать, но я всегда чувствовала, что зa темъ, что я понимаю, въ немъ остается еще целый мiръ, чужой для меня, въ который онъ не считаетъ нужнымъ впускать меня. Никогда почти я не могла заметить въ немъ смущенья или волненья при встречахъ и разговорахъ со мной, которые бывали иногда такъ искренни и странны. Главное-жъ — онъ никогда не говорилъ со мной про себя. <Онъ былъ предводитель нашего уезда и> Я знала по деревенскимъ слухамъ, что кроме своего хозяйства и нашего опекунства онъ занятъ какими-то дворянскими делами, за которыя ему делаютъ непрiятности. Но всякой разъ, какъ я наводила разговоръ на эти занятiя, онъ морщился своимъ особеннымъ манеромъ, какъ будто говорилъ: «полноте, пожалуйста, <болтать вздоръ и> притворяться, что вамъ можетъ быть это интересно», и переводилъ разговоръ на другой предметъ.

[55] Потомъ, что тоже сначало обманывало меня, онъ какъ будто не любилъ или презиралъ мою красоту. — Онъ никогда не намекалъ на нее и морщился, когда при немъ называли меня хорошенькой. Напротивъ, все недостатки мои онъ ясно виделъ и любилъ ими какъ будто дразнить меня. <Родинку на щеке онъ называлъ мушищей и уверялъ, что усы мне скоро придется брить съ мыломъ. Красивые туалеты или куафюры новыя, которыя мне шли, казалось, возбуждали въ немъ отвращенье.> Одинъ разъ въ свои имянины я ждала его и надела новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, <и красныя ленты> и переменила прическу, зачесала волосы къ верху, что очень шло ко мне, какъ говорили Маша и девушки. Когда онъ вошелъ и удивленно посмотрелъ на меня, я оробела, покраснела и умоляющимъ взглядомъ спрашивала его мненья о себе въ новомъ наряде. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочелъ другое. Онъ сделалъ свою недовольную мину и холодно посмотрелъ на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мне ясно, почему ему непрiятно было. Деревенская безвкусная, безтактная барышня, которая начинаетъ нравиться, воображаетъ себя красавицей и победительницей и для 2хъ соседокъ и стараго друга дома нескладно убралась всеми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этотъ день онъ жестоко мучалъ меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Онъ былъ офицiально холоденъ со мной, насмешливъ и ни на одинъ волосокъ не былъ со мной иначе, чемъ съ другими. Въ целый день я не могла вызвать отъ него ни однаго дружескаго, интимнаго слова или взгляда. Вечеромъ, когда все уехали, я сказала Маше, что платье мне жметъ, и ушла на верхъ. Я сбросила противное платье, надела лиловую кофточку, которую онъ называлъ семейно-покровской кофточкой, и, уничтоживъ съ трудомъ сделанную утромъ прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла внизъ.

— A! Лизавета Александровна! здраствуйте, — сказалъ онъ, увидавъ меня, и все лицо его отъ бороды до лба просiяло той милой, дружески-спокойной улыбкой. — Наконецъ-то удалось увидать васъ. Такъ-то лучше.

— Разве вы не любите ея новую прическу? — спросила Маша. — А я нахожу, что къ ней очень идетъ.

— А я ненавижу всякое фр, фр, фр! — сказалъ онъ. — Зачемъ? Эти барышни, что были здесь, теперь возненавидели ее за это сизое платье <я и поговорить не смелъ целый день>, и самой ей неловко было, да и не красиво. То ли дело — такъ опять запахло фiялкой и Александръ Иванычемъ и всемъ хорошимъ. —

Я только улыбалась и молчала. Маша видела, что я нравлюсь ему, и решительно не понимала, что это значило. Какъ не любить, чтобы женщина, которую любишь, выказывалась въ самомъ выгодномъ свете? А я уже понимала, чего ему надо. Ему нужно было верить, что во мне нетъ кокетства, чтобы <сильнее> любить меня, и когда я поняла это, во мне и тени не осталось кокетства нарядовъ, причесокъ, движенiй. Правда, явилось тогда во мне белыми нитками шитое кокетство — простота, тогда, когда еще не могло быть простоты. И онъ верилъ, что во мне не было кокетства, а были простота и воспрiимчивость, которыхъ ему хотелось во мне. <Какъ часто въ это время я видела, какъ онъ приходилъ въ восторгъ отъ своихъ собственныхъ мыслей, которыя я ему высказывала по своему, какъ онъ наивно радовался на самаго себя, видя, воображая, что радуется на меня. Однако> Женщина не можетъ перестать быть кокеткой, когда ее любятъ, не можетъ не желать поддерживать обмана, состоящаго въ томъ убежденiи, что она лучшая женщина въ мiре, и я невольно обманывала его. Но и въ этомъ какъ онъ высоко поднялъ меня отъ того, что я была прежде. Какъ легче мне было и достойнее — я чувствовала — выказывать лучшiя стороны своей души, чемъ тела. Мои волосы, руки, мои привычки, какiя бы оне не были, хорошiя или дурныя, мне казалось, что онъ все зналъ и сразу оценилъ своимъ проницательнымъ взглядомъ, такъ что я ничего кроме желанiя обмана, ломанья не могла прибавить къ своей красоте, душу же мою онъ не зналъ, потому что онъ любилъ ее, потому что въ то самое время она росла и развивалась, и тутъ-то я могла и обманывала его. Притомъ какъ мне легко стало, когда я ясно поняла это. Эти смущенье, стесненность движенiй совсемъ изчезли во мне, какъ и въ немъ. Я чувствовала, что спереди ли, съ боку, сидя или ходя онъ виделъ меня, съ волосами кверху или книзу, — онъ зналъ всю меня <(и мне чуялось, любилъ меня какой я была) я не могла ни на одинъ волосъ крепче привязать его. Но за то> Я даже не знаю, была ли бы рада, ежели бы онъ вдругъ сказалъ мне, что у меня глаза стали лучше. Зато какъ отрадно и светло на душе становилось мне, когда пристально вглядываясь въ меня и какъ будто вытягивая глазами изъ меня ту мысль, которую ему хотелось, онъ вдругъ, выслушавъ меня, говаривалъ тронутымъ голосомъ, которому онъ старался дать шутливый тонъ: — Да, да, въ васъ есть. Вы отличная девушка, это я долженъ вамъ сказать. Вы интересная девушка, не interessante, а интересная, [такъ] что мне хотелось бы узнать конецъ отличной вещи, которую я въ васъ читаю.

И ведь за что я получала тогда такiя награды, обхватывавшiя всю мою душу счастiемъ? За то, что я говорила, какъ трогательна любовь старика Григорья къ своей внучке, что какъ онъ по своему хорошо любитъ ее, и что я прежде этаго не понимала. Или за то, что мне совестно бываетъ отчего-то гуляя проходить мимо крестьянокъ, когда они работаютъ, и хотелось бы подойти къ ихъ люлькамъ, но не смею. Или что Бетховен поднимаетъ меня на светлую высоту, что летаешь съ нимъ, какъ во сне на крыльяхъ. Или за то, что слезы у меня навернутся, читая «Для береговъ отчизны дальней». И все это, какъ теперь вспомню, не мои чувства, а его, которыя смутно лепетали мои детскiя уста. И удивительно мне подумать, какимъ необыкновеннымъ чутьемъ угадывала я тогда все то, что надо было любить, и что только гораздо после онъ открылъ мне и заставилъ полюбить.

№ 3 (I ред.).

его счастливый видъ у насъ наводили меня на эту догадку. Но чуть-чуть я взглядомъ, словомъ показывала свою радость и надежду, онъ спешилъ холодно-покровительственнымъ тономъ, иногда больно и грубо разбить эту надежду. Но я еще сильнее надеялась, чувствуя, что онъ боится меня. — Къ концу лета онъ сталъ реже ездить, но на мое счастье нашъ прикащикъ заболелъ во время самой уборки хлеба, и онъ долженъ былъ прiезжать на наше поле и не могъ не заезжать къ намъ.

* № 4 (I ред.).

— Какже, неужели вы никогда не говорили: — Я васъ люблю, — спросила я смеясь.

— Не говорилъ и не буду говорить наверное, и на колено одно не становился и не буду, — отвечалъ онъ. <А черезъ неделю онъ мне говорилъ эти слова и говорилъ невольно, изъ всей души, и были знаменья, и слова эти были эпохой въ нашей жизни. И въ словахъ этихъ было все лучшее счастье и моей, и его жизни. Ему, казалось, былъ непрiятенъ разговоръ на эту тему, онъ подозвалъ Соню и сталъ ей разсказывать сказку.

— Да вы хорошенькую разскажите, чтобы и нам слушать можно было, — сказала Маша.

— Хорошо, постараюсь.

— Исторiю разскажи, — сказала Соня, — чтобъ похоже было.

— Хорошо, самую похожую. Я вамъ исторiю разскажу, и онъ взглянулъ на меня. Я уселась подле него и стала слушать. Соня села къ нему на колени. Онъ обращался къ ней и не смотрелъ уже на меня. Вотъ что онъ разсказалъ.

— Въ некоторомъ царстве, въ некоторомъ государстве жила была одна принцесса.[56]

— Какъ ее звали? — спросила Соня.

— Звали ее..... Никитой.

Соня захохотала.

— Только у барышни Никиты не было ни отца, ни матери.

— Какъ у насъ, — сказала Соня.

— Да ты не перебивай. Была только у нея волшебница, которая очень полюбила ее. Волшебница разъ пришла къ ней ночью и сказала: — Ты хорошая принцесса, я тебя люблю и хочу дать счастье. Чего ты, говоритъ, хочешь? — А Никита не знала, чего она[57] хочетъ, и говоритъ: — Я не знаю. — А ежели не знаешь, такъ вотъ тебе два пузырька,[58] въ нихъ самое лучшее счастье. — Что же, говоритъ, съ ними делать? — А вотъ что. Носи ты всегда эти пузырьки при себе, подле сердца, и когда тебе захочется счастья, возьми голубенькой пузырекъ, выпей сама, а красненькой дай выпить какому нибудь человеку, который бы былъ не много старше тебя, и будешь счастлива.

— Отчего? — спросила Соня.

— Оттого, что будешь всю [жизнь] любить другъ друга съ этимъ человекомъ.

— И вкусно это, что въ пузырьке[59] было? — спросила Соня.

— Вотъ увидишь. Только вотъ что, — говоритъ волшебница, — ежели ты не сразу выпьешь свой пузырекъ и тому человеку не весь отдашь, то вместо счастья будетъ тебе несчастье и темъ, кому ты будешь давать пить, и еще говоритъ, ежели ты перепутаешь и сама будешь пить изъ красненькаго, тоже будетъ тебе несчастье. А ежели прольешь, разобьешь или понемногу раздашь изъ пузырьковъ эту воду, то ужъ другихъ тебе не будетъ. — Ну хорошо. Только у принцесы былъ одинъ прiятель, тоже Принцъ,[60] который часто къ ней ездилъ въ гости и очень любилъ ее.

— Она съ нимъ и выпьетъ? — спросила Соня.

— Нетъ, съ нимъ нельзя, потому что онъ былъ старый, его нельзя было любить, а волшебница сказала, чтобы съ ровесникомъ выпить, котораго можно любить. Только старый Принцъ, когда узналъ про пузырекъ,[61] очень обрадовался за Принцесу и сталъ учить ее, какъ принять эту воду и какъ угостить ей кого нибудь. Но принцеса отведала немножко своей водицы, изъ голубенькой, и, чтобъ попробовать и посмеяться, подлила потихоньку въ супъ, из красненькой, старому принцу. Принцъ былъ уже старый хренъ.

— Хренъ! — засмеялась Соня.

— Да, старый хренъ, и ему случалось пивать этой воды, онъ зналъ ее вкусъ, и она уже мало действовала на него. Но это ему было ужасно прiятно. Онъ зналъ, что вредно, a съелъ целую тарелку супу. Однако ему стало немного больно.

— Животъ заболелъ?

— Да, а главное — ему жалко стало Принцесу, что она такъ, изъ любопытства, потеряетъ свое счастье. Онъ не сталъ больше есть супу и говоритъ ей: ведь я знаю, чтò вы сделали, вы мне подлили волшебной водицы, а помните, что вамъ сказала волшебница, — чтобъ пить и давать пить всю разомъ; а то будетъ худо. Вамъ худо, а не мне, я уже привыкъ и мне не почемъ, а вы растратите даромъ, жалеть будете, потомъ не воротите. A поезжайте-ка лучше въ другое государство и сыщите себе хорошаго принца и все ему дайте выпить, тогда я опять буду у васъ супъ есть, а то ни чаю, ни супу, ни воды, ни вишень отъ васъ есть не стану. — Всталъ и уехалъ.>

— Какже, неужели вы никогда не говорили: — Я васъ люблю, — спросила я смеясь.

— Не говорилъ и не буду говорить наверное и на колено одно не становился и не буду, — отвечалъ онъ.

— Какiе вы пустяки говорите, — сказала я решительно.

— Вотъ те на, — проговорилъ онъ.

— А знаете, что я нынче заметила, сказала я: — Вы ужасно ненатуральны. Вы самыя простыя вещи хотите сделать еще проще и отъ этаго запутываете ихъ.

— Вотъ воспитанница какъ своего учителя учитъ! — сказала Маша.

— И я знаю отчего, — сказалъ онъ.

— Отчего?

— Знаю.

— Ну разскажите.

— Ведь это не легко, — сказалъ онъ, не глядя на меня.

— Ну дайте понять, я, право, ничего не понимаю.

— Хорошо, постараюсь. — Онъ задумался. — Я вамъ исторiю разскажу, — и онъ взглянулъ на меня.

— Разскажи, разскажи исторiю, — сказала Соня и села къ нему на колени. Онъ обращался къ ней и не смотрелъ на меня.

— Ну, какъ бы вамъ это разсказать, — началъ онъ. — Есть такое царство, въ которомъ все девочки родятся заряженныя разнымъ вздоромъ — плясками, тряпками, романами и главное кокет<ствомъ и всякой дрянью>. И въ царстве этомъ такъ устроено, что девочки эти не могутъ быть счастливы до техъ поръ, пока они не выпляшутъ весь зарядъ пляски, не выносятъ все тряпки и, главное, не выкокетничаютъ все кокетство.

— Что такое кокетство? — спросила Соня.

— А ты у Лизы спроси, — отвечалъ онъ.

— Вздоръ, ничего, — сказала я. — Ну....

— Только въ этомъ царстве, — продолжалъ онъ, — была такая девочка, славная девочка, очень заряженная всеми этими штуками, и у нея былъ другъ одинъ — такъ, старичокъ, учитель, который каждый день ходилъ къ ней и старался потихоньку разряжать ее, чтобы ей легче было. Только разъ пришелъ этотъ учитель, хотелъ посидеть съ ней, учить ее, а она какъ обернется къ нему, какъ выстрелитъ въ него, такъ что ему и больно немножко сделалось, а главное онъ испугался, чтобъ она себе вреда не сделала. Онъ и говоритъ: — Зачемъ вы въ меня стреляете, я ведь съ вами не воюю, вы стреляйте въ другихъ, а то ужъ я лучше уеду отъ васъ. — А она такъ разсердилась, что стреляетъ себе и ничего слышать не хочетъ и все думаетъ, что это очень просто, и что напрасно старичокъ ее учитъ. Стрелять хочется, ну и стреляй. Старичокъ подумалъ, подумалъ да взялъ и уехалъ отъ нее. — Дай, говоритъ, вамъ Богъ счастья, а ужъ я вамъ не товарищъ, коли вы такъ хотите со мной обращаться.

— И вся? — спросила Соня.

— Вся.

— Ну, это не хороша. А что же девочка? — сказала она.

— После разскажу, когда увижу, — сказалъ онъ и всталъ.

Онъ смущенно улыбался и взглянулъ на меня, какъ будто ему совестно было за то, что онъ сказалъ. Я ничего не могла говорить и чувствовала, что неестественный румянецъ стоитъ на моихъ щекахъ. Мне страшно и больно, и досадно на него было. Тысячи мыслей кружились въ моей голове, мне хотелось и по своему закончить сказку, хотелось сказать ему, что онъ видитъ то, чего нетъ, и все ищетъ трудностей, где все ясно и легко, но что-то сковывало мой языкъ, и я только смотрела на него. Онъ подалъ мне руку и хотелъ уйти.

№ 6 (I ред.).

Былъ успенскiй постъ, и я въ то же утро, къ удивленiю Маши, объявила, что буду говеть, и поехала въ Церковь. Онъ ни разу не прiезжалъ во всю эту неделю, и я не тревожилась, даже не жалела и спокойно ждала его къ дню моего рожденья. <Никогда ни прежде, ни после, я не говела такъ искренно и добросовестно.> Я говела для своей души <для Бога>, но отчего не признаться — и, надеюсь, Богъ проститъ меня — я говела тоже для него, для того чтобы снять съ себя все старые грехи, все то, что я делала дурнаго до него, и явиться ему раскаявшейся, спокойной и чистой и достойной его. Въ сравненiи съ светлымъ состоянiемъ моей[62] души какъ черно мне казалось тогда мое детское невинное прошедшее. Часто въ эту неделю я думала о немъ, но совсемъ не такъ, какъ думала въ ночь, когда узнала про его любовь. Я не желала, не боялась его какъ пре[жде], я была убеждена, что онъ мой, и думала о немъ, какъ о себе, невольно примешивая мысль о немъ къ каждой мечте, къ каждой надежде. Подавляющее влiянiе, которое я испытывала въ его присутствiе, изчезало совершенно въ моемъ воображенiи, когда его не было. Я не только чувствовала себя равной ему, но съ высоты того духовнаго настроенiя, въ которомъ я находилась эту неделю, я даже спокойно судила и жалела его. Судила за его непростоту и жалела за его притворныя,[63] какъ мне казалось, спокойствiе и холодность.

<Вотъ какъ я думала тогда о нашей будущей жизни. —

Мы женимся въ деревне, прiедутъ его и мои родные, привезутъ музыку из города; дней 5, 6, неделю мы повеселимся, потомъ съ нимъ и съ Машей поедемъ къ нему въ его хорошенькой домикъ, который будетъ такой свеженькой, веселинькой, съ коврами, гардинами и колонками. Онъ введетъ меня въ мой кабинетъ, убранный, какъ игрушечка, и спроситъ:

— Что, не скучно тебе будетъ тутъ со мной, моя фiалочка?

И мы одни будемъ въ комнате. Я обхвачу его руками, я встормошу его волосы.

— Ежели бы тебя не было, мне бы было хорошо, а съ тобой мне везде скучно, — скажу я.

свои дела поскорее. Я ему помогу ихъ кончить, и къ зиме мы поедемъ за границу, и дорогой будемъ одни съ нимъ, только двое сидеть в карете, и въ Риме и въ Париже только одни, двое будемъ ходить и ездить между толпой, которая будетъ любоваться нами. Такой сильный, мужеств[енный] человекъ и стройная, милая и мило одетая женщина. И везде будутъ радоваться моей красоте и говорить, что счастье съ такой женой, съ хорошенькой женой, за которой многимъ бы хотелось поволочиться, ежели бы не видно было, что его однаго она любила и всегда любить будетъ. И ежели будутъ у него заботы, онъ придетъ и раскажетъ ихъ жене, и жена обниметъ его, поцелуетъ добрые глаза, и заботы пройдутъ, и сядетъ жена за фортепьяно и съиграетъ ему то, что онъ любитъ, и онъ потихоньку подкрадется и въ шею поцелуетъ ее. Одна Маша будетъ съ нами везде, и его сестра будетъ моимъ другомъ. И много новыхъ знакомствъ и друзей у меня будетъ. И все, что онъ будетъ любить, буду любить и я. И ничего для меня не будетъ скрыто въ его жизни. Потомъ мне приходило въ голову, что кто-нибудь влюбится въ меня, скажетъ мне, что я хороша или что-нибудь такое, и эта мысль больше всего радовала меня. Я приду, скажу ему:

— Serge! знаешь, чтò мне сказали?

Онъ разведетъ руками и скажетъ:

— Боже мой! какая прелесть!

подушку, и слабыми глазами благодарно смотреть на меня, и какъ онъ будетъ грустенъ и озабоченъ, и я все разделю съ нимъ и утешу его! и какъ я на ципочкахъ буду подходить къ его двери и смотреть, что делаетъ мужъ мой. Да, онъ мужъ мой. Мой мужъ... «Подите спросите у мужа. Я съ мужемъ прiеду къ тебе... Мужъ нe любитъ этаго». Кто лучшiй и добрейшiй и прекраснейшiй человекъ на свете? Это все мужъ мой, мой мужъ. — Одна эта мысль и слово доставляли мне странное, невыразимое удовольствiе. Потомъ я думала, какъ мы опять вернемся въ деревню, опять милый домикъ, тишина, и мы одни другъ съ другомъ, и опять любовь, опять счастье. Опять у него какiя-то дела, заботы и ангелъ, который облегчаетъ все эти заботы и даетъ счастье. О детяхъ я не думала, и, по правде сказать, мысль эта портила созданный мною мiрокъ, и я отгоняла ее.>

№ 8 (I ред.)

блестяще. — Одинъ изъ техъ первыхъ осеннихъ дней, когда после дождей и холодовъ вдругъ разгуляется, и на холодномъ свете солнца въ первый раз видишь уже не лето, a замечаешь осеннюю желтизну, оголенность и свинцовую бледность неба. — Онъ предоставилъ мне назначить день сватьбы, объ одномъ прося только, чтобы не было никого гостей, не было вуаля невесты, флеръ доранжа и шаферовъ и шампанскаго. Машу это сердило; по его выраженью, ей хотелось бы натыкать мне цветовъ въ помаженную голову, шептать въ церкви, чтобъ не мяли венцомъ прическу, и съ большимъ вкусомъ плакать, глядя на вуаль и белое платье. Ей было точно досадно; но я понимала его. Мы не назначили день сватьбы, чтобъ никто не прiехалъ, и я, которой онъ поручилъ это, обещала объявить этотъ день накануне. По правде сказать, я ожидала только хорошей погоды, и поэтому, какъ только барометръ поднялся, и перваго Сентября открылось все небо, я решила, что ежели онъ согласенъ, то мы завтра же будемъ венчаться. Онъ смутился, покраснелъ и какъ-то офицiяльно, чтобъ скрыть свою радость, поцеловалъ мою руку. Когда я ему объявила это, мне смешно стало. Мы объявили Батюшке о нашемъ желаньи, и старикъ поздравилъ насъ и въ сотый разъ разсказалъ ему, что онъ венчалъ моего отца, крестилъ меня, и вотъ Богъ привелъ венчать и дочку. Священникъ приготовился ужъ было служить, столъ былъ накрытъ, суповая чаша, стеклянные подсвечники съ восковыми свечами, кадило, крестъ съ мощами, все было на месте. Маша попросила подождать, побежала къ себе наверхъ. Черезъ несколько минутъ она принесла новый образъ Угодника Сергiя въ серебряной ризе, которой она заказывала въ Москве, чтобъ благословить меня, и только что получила. И я, и онъ — мы давно знали про этотъ образъ, но желанье ея благословить меня въ день сватьбы образомъ Ангела моего мужа, къ которому я имела большую веру, должно было быть тайной и сюрпризомъ для меня. И мы будто бы ничего не знали, не знали, какъ она сбила последнюю копейку на этотъ образъ, какъ посылала мерку, какъ получила ящикъ и совещалась съ нянюшкой, мы, стоя въ зале и дожидаясь службы, даже не заметили, какъ толстая, кругленькая Маша легкими шагами сбежала съ лестницы и, не глядя на насъ, прошла залу и поставила образъ на столе, такъ чтобы онъ не катился, шепнула батюшке: — и Угоднику Сергею — и, строго взглянувъ на насъ, прошла къ своему уголку у двери, где и стала, слегка пошевеливъ губами и сложивъ руки.

— Благословенъ Богъ нашъ! — провозгласилъ давно знакомый голосъ Священника, и я перекрестилась и взглянула на будущаго мужа. Въ глазахъ его была нежность и умиленiе, но на губахъ его какъ будто готова была улыбка, которая не понравилась мне. Какъ будто онъ только за меня и за Машу умилялся и радовался, а не за себя. Я долго, пристально посмотрела на него. Онъ понялъ меня, отвернулся и перекрестился. Я изредка взглядывала на него. Онъ стоялъ, нагнувъ голову и <молился, я чувствовала это> въ глазахъ его, которые я такъ знала, было искреннее <глубокое> чувство. Отходя отъ креста и обтирая платкомъ мокрые, окропленные глаза, я подошла къ нему и взяла его за руку.

— Я вами довольна, мой другъ, — сказала я.

— Вамъ, все вамъ я обязанъ <въ лучшемъ>. Вы мой ангелъ хранитель.

— Не говорите такъ, — сказала я, съ нимъ вместе направляясь къ двери и чувствуя, что у насъ завяжется разговоръ, для котораго намъ нужно быть однимъ. — Это не хорошо, я грешница, такая же, какъ и все. Иногда я замечала въ васъ то, что меня мучало. Вы какъ бы это только понимаете, а не чувствуете всего этаго. Я давно хотела сказать вамъ.

— Ахъ, мой другъ, не говорите про то, что было, какимъ я былъ, теперь берите меня, какимъ я есть, я вашъ, я вами думаю, я вами люблю. <Теперь съ вами молюсь и верю и буду молиться.> Я чувствую, что мне нельзя жить теперь безъ васъ <и безъ молитвы.> Я чувствую, какъ съ каждымъ днемъ таитъ мое сердце, и все прекрасное становится близко ему. Мне опять 16 летъ становится.

— И оставайтесь такъ всегда, увидите, какъ вамъ хорошо будетъ, — сказала я.

— Какъ мне ужъ теперь хорошо, мой ангелъ!

№ 9 (II ред.).

Домъ нашъ былъ одинъ изъ старыхъ барскихъ домовъ, въ которыхъ со дня ихъ основанiя ничего не изменялось изъ стараго порядка, а только въ томъ же порядке прибавлялось новое вместе съ изменявшимися поколенiями и потребностями. Все отзывалось воспоминанiями о немъ, о его детстве, о его матери, отце, деде. <Кабинетъ его былъ кабинетъ его отца и деда, еще дедовская, кожанная мебель съ гвоздиками стояла въ немъ и висели портреты его отца, деда и прадеда и охотничьи гравюры, привезенныя дедомъ изъ Англiи и отцомъ его обделанныя въ рамки. Шкапы съ книгами въ библiотеке рядомъ были наполнены — одинъ философскими энциклопедическими книгами деда въ кожанныхъ переплетахъ съ золотыми обрезами, другой непереплетенными и неразрезанными историческими книгами отца и третiй его книгами. Въ гостиной постарому стояла симетрично дедовская мебель и висели два въ золотыхъ рамахъ зеркала, картина снятiя съ креста, всеми принимаемая за Тицьяна, и два портрета бабушекъ>. Отцомъ его старая мебель была <отполирована за ново> и обита штофомъ, и картина снятiя со креста и коверъ во всю комнату, теперь ужъ старой, были прибавлены къ украшенiю гостиной. Татьяна Семеновна, уже вдовой, украсила гостиную перегородкой съ плющемъ и надела чехлы на мебель и протянула полосушки черезъ коверъ. Точно такiя же прибавленiя и украшенiя заметны были и во всехъ другихъ комнатахъ, особенно на половине и въ комнате Татьяны Семеновны. Тамъ было столько дивановъ, диванчиковъ, ширмовъ, ширмочекъ, шифоньерокъ, шкапчиковъ, столовъ, столиковъ, часиковъ, вещицъ, все разныхъ временъ и цветовъ и фасоновъ, дедовскихъ и нынешнихъ, что все это на первое впечатленiе поражало своей пестротой и разнородностью и загроможденностью, но потомъ все это очень прiятно соединялось въ одинъ общiй характеръ домовитости и уютности, который особенно понятенъ былъ, когда среди всего этаго въ своемъ волтеровскомъ кресле сидела сама Татьяна Семеновна. Посуда, кухня, экипажи, старая прислуга, столъ — все было въ томъ же изобильномъ старинномъ и фамильномъ характере. Всего было много, все было не ново, но прочно, опрятно и по старинному красиво. Отъ всего, начиная отъ тяжелыхъ медныхъ подсвечниковъ, изображающихъ толстаго амура, дувшаго вверхъ, отъ тяжелаго трюмо съ резными полками, до кiе[в]скихъ соусниковъ и старыхъ лакеевъ Татьяны Семеновны и особеннаго никольскаго манера делать кашку, — отъ всего пахло хорошими старыми семейными воспоминанiями. Все эти воспоминанiя тотчасъ же сроднились со мною. Мне казалось, что я сама помнила, какъ умиралъ его отецъ такъ [3 неразобр.] на большомъ кожаномъ диване, какъ самъ Сережа, бывшiй ребенкомъ самымъ прекраснымъ, живымъ и милымъ, въ мiре[?], разбился головой объ уголъ, сбегая съ лестницы, какъ изъ детской въ первый разъ перевели внизъ къ гувернеру этаго самаго кроткаго ребенка въ мiре, и какъ онъ спрыгнулъ въ окно изъ залы, и его посадили въ этотъ самый чуланъ подъ лестницей, и какъ онъ, лучшiй сынъ въ мiре, въ растопель въ первый разъ прiехалъ большимъ после университета. Вся эта старина, отъ разсказовъ его матери, няни и его самаго, ожила въ моихъ глазахъ и слилась съ воспоминанiями о немъ въ то время, когда я не знала его.

Такъ было и въ то время, когда я надеялась быть матерью. Внимательность и уваженiе ко мне мужа какъ будто еще увеличились въ это время, но часто мне больно и неловко было замечать, что какъ будто не одна я, были причины этой внимательности.

Часто, сама размышляя о новомъ предстоящемъ мне чувстве, я становилась недовольна вечной разсеянностью и пустыми заботами, поглощавшими меня, и мне казалось, что вотъ стоитъ мне сделаться матерью, и я само собой брошу все старыя привычки и вкусы и начну новую жизнь. Я ждала и перерожденья, и счастiя отъ материнской любви. Мне казалось, что новое чувство безъ всякаго подготовленья съ моей стороны, противъ моей воли, схватитъ меня и увлечетъ за собой въ другой счастливый мiръ. Но Богъ знаетъ отчего это случилось? отъ того ли, что я хуже другихъ женщинъ, отъ того ли, что я находилась въ дурныхъ условiяхъ, или это общая участь всехъ насъ, женщинъ, только первое и сильнейшее чувство, которое мне доставилъ мой ребенокъ, было горькое оскорбительное чувство разочарованiя, <смешанное съ гордостью, сожаленiемъ и сознанiемъ необходимости некоторой притворно-офицiяльной нежности.> Сгорая отъ нетерпенiя узнать это сильнейшее новое чувство, обещавшее мне столько радостей, я въ первый разъ ожидала своего ребенка. Ребенка принесли, я увидала маленькое, красное, кричащее созданьице, упиравшееся мне въ лицо пухлыми ручонками. Сердце упало во мне. Я взяла его на руки и стала целовать, но то, что я чувствовала, было такъ мало въ сравненiи съ темъ, что я хотела чувствовать, что мне показалось, что я ничего не чувствую. Я хотела отдать ребенка, но тутъ были няня, кормилица съ нежно улыбающимися лицами, вызывающими мою нежность, тутъ были его глаза, какъ-то вопросительно глядевшiе то на меня, то на Кокошу, и мне стало ужасно больно и страшно.

— Вотъ они все ждутъ отъ меня чего-то, — думала я, — ждутъ эти добродушныя женщины, ждетъ и онъ, а во мне нетъ ничего, — какъ мне казалось. Но я еще разъ прижала къ себе ребенка, и слезы выступили мне на глаза. — Неужели я хуже всехъ другихъ женщинъ? — спрашивала я себя. И страшное сомненiе въ самой себе проникло мне въ душу. Но этотъ страхъ, эти сомненья продолжались недолго. Съ помощью вечнаго разсеянья, частью притворяясь, частью признаваясь себе и другимъ въ своей холодности къ ребенку и полагая, что это такъ и должно быть, я примирилась съ своимъ положеньемъ и стала вести старую жизнь.

Примечания

56. Переделано из: барышня.

57. В подлиннике: онъ.

59. Переделано из: пузырькахъ.

63. Переделано из: притворную

1 2 3 4 5
6 7 8 9