"Роман русского помещика".
I. Первая редакция

I.
[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ.]

Глава 1. Обедня.

Съ 7 часовъ утра на ветхой колокольне Николо-Кочаковскаго прихода гуделъ большой колоколъ. Съ 7 часовъ утра по проселочнымъ пыльнымъ дорогамъ и свежимъ тропинкамъ, вьющимся по долинамъ и оврагамъ, между влажными отъ росы хлебомъ и травою, пестрыми, веселыми толпами шелъ народъ изъ окрестныхъ деревень. Все больше бабы, дети и старики. Мужику Петровками и въ праздникъ нельзя дома оставить: телега сломалась, въ гумённикъ подпорки поставить, плетень заплести, у другаго и навозъ не довоженъ. Земляную работу грехъ работать, а около дома, Богъ проститъ. Дело мужицкое!

Кривой пономарь выпустилъ веревку изъ рукъ и селъ подле церкви, молча вперивъ старческiй равнодушный взглядъ въ подвигавшiяся пестрыя толпы народа; отецъ Поликарпъ вышелъ изъ своего домика и, поднятiемъ шляпы отвечая на почтительные поклоны своихъ духовныхъ детей, прошелъ въ церковь. Народъ наполнилъ церковь и паперть, пономарь пронесъ въ алтарь медный кофейникъ с водой, полотенце съ красными концами и старое кадило, откуда вследъ за этимъ послышалось сморканье, плесканье, ходьба, кашлянiе и плеванiе.

князя, дряхлый Пиманъ Тимофеичь стояли уже на своихъ обычныхъ местахъ въ алтаре. На правомъ клиросе стояли сборные певчiе-охотники: толстый бабуринскiй прикащикъ октава, особенно замечательный въ тройномъ «Господи помилуй», его братъ Митинька, женскiй портной, любезникъ и первый игрокъ на гармонике — самый фальшивый, высокiй и пискливый дискантъ во всемъ приходе, буфетчикъ — второй басъ, два мальчика, сыновья отца Игната, и самъ отецъ Игнатъ, 2-й Священникъ, бывшiй 36 летъ тому назадъ въ архирейскихъ певчихъ.

На паперти толпа заколебалась и раздалась на две стороны: человекъ въ синей ливрейной шинели, съ салопомъ на руке, стараясь, должно быть, показать свое усердiе, крепко и безъ всякой надобности толкалъ и безъ того съ торопливостью и почтительностью разступавшихся прихожанъ; за лакеемъ следовала довольно смазливая и нарядная барынька, летъ 30, съ лицомъ полнымъ и улыбающимся. За веселой барыней следовалъ супругъ ея, Михаилъ Ивановичь Михайловъ, человекъ летъ 40. На немъ былъ черный фракъ, клетчатыя брюки съ лампасами, цветной пестрый жилетъ и цветной, очень пестрый шарфъ, на которомъ лежалъ огромной величины выпущенный не крахмаленный воротникъ рубашки. Въ наружности его не замечалось ничего особеннаго, исключая нешто длинныхъ, курчавыхъ, рыжеватыхъ волосъ съ проборомъ по середине, которые чрезвычайно отчетливо лежали съ обеихъ сторонъ его белесоваго, ровнаго и спокойнаго лица. Вообще онъ ходилъ, стоялъ, крестился и кланялся очень прилично, даже слишкомъ прилично, такъ что именно это обстоятельство не располагало въ его пользу.

Прибывшiе супруги стали около амвона. Прихожане съ почтительнымъ любопытствомъ смотрели на нихъ: они съ спокойнымъ равнодушiемъ смотрели на прихожанъ. — Обедня все еще не начиналась.

— Гаврило, — сказала шопотомъ барыня.

Гаврило выдвинулся впередъ и почтительно пригнулъ свое ухо съ серьгой къ устамъ барыни.

— Попроси батюшку вынуть за упокой, вотъ по этой записке; да спроси отца Поликарпiя, скоро-ли начнется служба?

Гаврило живо растолкалъ набожныхъ старушекъ съ книжечками и пятаками, столпившихся у боковыхъ дверей, и скрылся.

— Батюшка велелъ сказать, что очень хорошо-съ, а начнется скоро, — сказалъ онъ, возвратившись. — Кривой пономарь, хотя нетвердою отъ старости, но самоуверенною походкою, съ такимъ-же точно видомъ сознанiя своего значенiя, съ какимъ ходитъ Секретарь по Присутствiю и актеръ за кулисами, вышелъ за лакеемъ и сталъ продираться сквозь толпу. Уже много пятаковъ и грошей изъ узелковъ въ клетчатыхъ платкахъ и мошонъ перешло въ потертый комодъ, изъ котораго отставной солдатъ давалъ свечи, и уже свечи эти, переходя изъ рукъ въ руки, давно плыли передъ иконами Николая и Богоматери, a обедня все не начиналась. — Отецъ Поликарпiй дожидался молодаго Князя Нехлюдова. Онъ привыкъ ожидать его матушку, дедушку, бабушку; поэтому, несмотря на то, что молодой Князь не разъ просилъ его не заботиться о немъ, отецъ Поликарпiй никакъ не могъ допустить, чтобы Хабаровскiй помещикъ, — самый значительный помещикъ въ его приходе, — могъ дожидаться или опоздать.

Кривой пономарь вышелъ за церковь и, приставивъ руку ко лбу, сталъ съ усилiемъ смотреть на Хабаровскую дорогу. По ней тянулись волы, но не было видно венской голубой коляски, въ которой онъ привыкъ видеть полвека Хабаровскихъ Князей.

— Что, верно ужъ къ достойной? — спросилъ пономаря молодой человекъ, проходя мимо него.

<Можетъ быть, даже онъ раскаивался въ томъ, что такъ долго поджидалъ такого непышнаго Князя.>

— Нетъ, батюшка, ваше сiятельство, все васъ дожидали, — и онъ принялся звонить.

Молодой человекъ покраснелъ, пожалъ плечьми и скорыми шагами пошелъ въ церковь, ломая на каждомъ шагу свою шляпу, чтобы отдавать поклоны направо и налево мужикамъ, снявшимъ передъ нимъ шапки. Толпа на паперти опять заколебалась, и супруги оглянулись назадъ, но любопытная барыня ничего не увидала, кроме мелькнувшей выше другихъ коротко обстриженной русой головы, которая тотчасъ же скрылась отъ ея взоровъ въ углу за клиросомъ. Михаилъ Ивановичь не оглядывался больше, но его супруга несколько разъ посматривала по тому направленiю, по которому во время обедни, которая тотчасъ-же и началась, преимущественно кадилъ отецъ Дьяконъ.

Молодой человекъ стоялъ совершенно прямо, крестился во всю грудь и съ набожностью преклонялъ голову, и все это онъ делалъ даже съ некоторою афектацiею. Онъ съ вниманiемъ, казалось, следилъ за службой, но иногда задумывался и заглядывался. Разъ онъ такъ засмотрелся на 6-летняго мальчика, который стоялъ подле него, что повернулся бокомъ къ иконамъ и сталъ ковырять пальцемъ воскъ съ высокаго подсвечника. Хорошенькiй мальчикъ съ светлыми, какъ ленъ, волосами, поднявъ кверху головку, разинувъ ротъ, смотрелъ своими голубыми глазенками на все его окружающее.

— А это что? — говорилъ онъ, дергая за сарафанъ подле него стоящую женщину и указывая на Дьякона.

«Миколе». Онъ оборотился и, какъ видно было, съ величайшимъ удовольствiемъ принялъ подаваемую ему свечу. Дотронувшись ею до плеча какого-то мужика, онъ передалъ ее, прибавивъ твердо и громко: «Миколе».

Певчiе пели прекрасно, исключая концерта, который совсемъ было упалъ отъ несогласiя отца Игната съ Митинькой; даже бабуринскiй прикащикъ, покрасневъ отъ напряженiя, не могъ покрыть своей октавой страшную разладицу. Несколько стариковъ, старухъ и крикливыхъ детей причащались Святыхъ тайнъ. Г-жа Михайлова выставляла нижнюю губку и очень мило морщилась, когда грудные младенцы кричали около нея. Она удивлялась, какъ глупъ этотъ народъ: зачемъ носить детей въ церковь? Разве грудной ребенокъ можетъ понимать что нибудь. Только другимъ мешаютъ. Вотъ ея нервы, напримеръ, никакъ не выдерживаютъ этаго крика. <Г-жа Михайлова, у которой ея собственный ребенокъ оставался дома на рукахъ кормилицы, не принимала въ соображенье, что у крестьянскихъ женщинъ не бываетъ кормилицъ, и что оне кормятъ своихъ детей и на работе и въ церкви.>

Священникъ показался съ крестомъ въ царскихъ дверяхъ.

Господа Михайловы и за ними люди позначительнее — прикащики, однодворцы, дворовые, дворники — подвинулись ближе къ амвону, чтобы, какъ водится, приложиться къ кресту однимъ прежде другихъ. Молодой человекъ вместе съ толпой тоже невольно придвинулся къ амвону. Отецъ Поликарпiй обратился съ крестомъ къ нему, какъ будто не замечая Г-жу Михайлову, которая уже крестилась, быстро пододвинувшись къ нему такъ близко, что касалась его ризы.

Молодой человекъ, заметивъ ея движенiе и краску досады, которая покрыла ея лицо, вспыхнулъ и не трогался съ места, но отецъ Поликарпiй упорствовалъ. — Нечего было делать: онъ торопливо подошелъ къ кресту и, совершенно растерявшись, не отвечая на поздравленiе съ праздникомъ Священника, не оглядываясь, протеснился сквозь толпу и вышелъ на паперть.

онъ загляделся въ церкви, покрывалъ его подбородокъ, и трудно даже было предположить, чтобы пушокъ этотъ когда-нибудь превратился въ щетину. Онъ былъ выше обыкновеннаго роста, сильно и прiятно сложенъ. (Въ сложенiи, какъ и въ лице, есть неуловимыя, неопределимыя черты красоты, которыя отталкиваютъ или привлекаютъ насъ.) Но, не смотря на этотъ ростъ, на несколько горделивую походку и осанку (онъ высоко носилъ голову) и на выраженiе твердости или упрямства, которое заметно было въ его небольшихъ, но живыхъ и серыхъ глазахъ, только издалека и съ перваго взгляда его можно было принять за мужа; ясно было, что онъ еще почти ребенокъ, но милый ребенокъ. Это заметно было и по плоскости груди и по длине рукъ и по слишкомъ нежнымъ очертанiямъ около глазъ и по светло-красному недавнему загару, покрывавшему его лицо, и по нежности кожи на шее, а въ особенности по неутвердившейся и совершенно детской добродушной улыбке. Въ одежде его, какъ ни мало употребила времени для наблюденiй Г-жа Михайлова, она заметила непростительное неряшество. Пальто въ пятнахъ, шейный платокъ, Богъ знаетъ, какъ повязанъ, на панталонахъ пятна: ясно, что запачкано дегтемъ и не отмыто. Сапоги съ заплатками. А руки-то? Красныя, загорелыя, безъ перчатокъ. И Г-жа Михайлова решила, что въ молодомъ князе есть что-то очень, очень странное.

Глава 2. Шкаликъ.[86]

Сойдя съ паперти Николинька набожно перекрестился и, надевъ шляпу, собирался было отправиться домой, какъ въ толпе выходящаго народа заметилъ маленькаго плотнаго краснорожаго мужичка въ синемъ кафтане. Это былъ дворникъ съ большой дороги, занимающiйся лугами, скотиной, хлебомъ, отчасти и рощами, но преимущественно всякаго рода плутовствомъ, как-то: кормчествомъ [?], даванiемъ денегъ и хлеба въ ростъ беднымъ мужичкамъ, кляузничествомъ и т. п. Когда можно, грубiянъ, когда нужно, маленькiй, ничтожный человекъ, иногда пьяный и распутный, иног[да] притворно набожный и смирный, но всегда сколдырникъ и кляузникъ. — Дворникъ съ большой дороги всегда человекъ опытный въ житейскомъ деле и говорить мастеръ. Онъ отъ другихъ всегда получаетъ деньжонки, а платитъ онъ прiятель со всеми суседскими прикащиками, со всеми мужичками зажиточными и съ Становымъ ладитъ, но бедный мужикъ — это природный врагъ его. Ужъ попадись онъ только ему въ переделъ. «Народъ оголтелый, необузданный, неотесанный». Онъ целый векъ или дома всыпаетъ и пересыпаетъ разный хлебъ у амбара, и, перетянувшись ремнемъ, разъезжаетъ верхомъ на гнедой мохнатой лошади, которую купилъ у гуртовщиковъ, по разнымъ делишкамъ въ околотке. Часто лошадь эту можно видеть безъ седока, привязанной у крыльца домика съ вывеской.

Прокутился-ли помещикъ, онъ скачетъ къ нему и торгуетъ 10,000-ный лесъ, а всехъ денегъ у него тысячи не наберется. Однако онъ за весь предлагаетъ 2,000; его гонятъ въ шею, онъ скачетъ къ купцамъ, уговариваетъ, чтобы цены не надбавляли, а онъ для нихъ купитъ, только-бъ ему за хлопоты магарычи были: онъ всемъ доволенъ, онъ человекъ ничтожный! и опять едетъ къ помещику и опять; потомъ ужъ помещику до зарезу: купцы не едутъ, за нимъ присылаютъ, глядишь, а за 10,000-ный лесъ онъ 500 рубликовъ задатку даетъ, да по выручке 2,000 приплатитъ, и лесъ его.

Неурожай-ли случился, ему мужичокъ за осьмину четверть на другой годъ всыпаетъ. Другой за семяны ему годъ, почитай, целый работаетъ. Онъ привыкъ по 2 гривны пудъ сена брать, да по рублю проезжимъ спускать, другой торговли онъ и не знаетъ. 10 процентовъ въ годъ получить онъ и пачкаться не станетъ, а торговля ему всякая открыта. — Платитъ мещанскiя подати и за детей солдатчины не боится, потому что въ разные города приписанъ, а въ гильдiю записаться — онъ не дуракъ. Да и что? «Куда ему? — онъ человекъ ничтожный». Онъ любитъ чай, муку, въ которой вечно пачкается, лошадокъ, водку и донское пивалъ съ писаремъ, который ему кляузы пишетъ; очень любитъ трактиры и половыхъ, а когда говорятъ о девкахъ, то со смеху помираетъ. Но грамоте не знаетъ, только умеетъ имя писать да «цифиры». Прозвище его Шкаликъ, но все зовутъ его Алешка, исключая бедныхъ мужиковъ, которые, низко кланяясь, говорятъ ему «Алексей Тарасычь, батюшка».

Когда Ал[ешка] «прогоритъ» или «вылетитъ въ трубу» то это обстоятельство всегда возбуждаетъ истинную радость во всехъ его знакомыхъ, и тогда онъ, погибшiй человекъ, или попадаетъ въ острогъ или спивается съ кругу. Къ несчастiю Алешки, Липатки и Купрiяшки изобилуютъ не въ одномъ N уезде, а ихъ по всей Руси много найдется.

за вещи, не имеющiя никакой положительной ценности, получаютъ черезъ руки нашихъ помещиковъ трудомъ и потомъ добытыя кровныя деньги русскаго народа, и, самодовольно посмеиваясь, увозятъ ихъ за море, къ своимъ соотечественникамъ. Но, по крайней мере, тутъ можемъ мы обвинять европейское влiянiе, можемъ утешать себя мыслью, что люди эти спекулировали на счетъ нашихъ маленькихъ страстишекъ, въ особенности на счетъ подлейшей и обыкновеннейшей изъ нихъ — на счетъ тщеславiя. Мы можемъ утешать себя мыслью, что, разрабатывая тщеславiе, они наказываютъ его. Но каково же видеть Алешекъ и Купрiяшекъ, успешно разрабатывающихъ незаслуженную нищету и невинную простоту народа, которыя одне причиною удачи ихъ спекуляцiй. <Алешки и Купрiяшки, не въ томъ, такъ въ другомъ виде всегда будутъ существовать, но разве не отъ помещиковъ зависитъ ограничить кругъ ихъ преступной деятельности?>

— Шкаликъ, поди-ка сюда, — сказалъ Николинька, подзывая его и отходя въ сторону. — Что жъ, братецъ? — надень шапку — когда ты намеренъ кончить дело съ Болхой? Надень-же, я тебе говорю, — я тебе сказалъ, что, ежели ты до нынешняго дня съ нимъ не помиришься, я подамъ на тебя въ судъ, и ужъ не прогневайся.

— Помилуйте, Васясо, я готовъ для вашей милости все прекратить и съ Болхой готовъ мировую исделать и все, что вамъ будетъ угодно, только не обидно ли будетъ-съ, говорилъ Алешка, опять снимая шляпу.

— Ахъ, скука какая! Надень, 20 разъ тебе говорю, мне не въ шляпе дело, а въ томъ, чтобы ты говорилъ толкомъ, а не болталъ всякiй вздоръ; хочешь ты или нетъ кончить дело мировой? Ежели хочешь, ступай сейчасъ къ Болхе и отдай ему по уговору 50 р.; ты вспомни, что ужъ вотъ 2-ая неделя; ежели не хочешь, такъ скажи прямо, что не хочешь.

— Оно точно, Васясо, — отвечалъ Шкаликъ, надевая шляпу и мутно глядя черезъ плечо Князю, деньги отдать нечто, да больно обидно будетъ: наше сено разломали, наши веревки растащили, да чуть до смерти не убили, а вы съ меня же изволите деньги требовать, да судомъ изволите стращать. Сами изволите знать, мы за деньгами не постоимъ, да дело-то незаконное, а по судамъ, слава Богу, намъ не въ первой ходить, насъ и Матвей Иванычь знаютъ.

— Что?

— Впрочемъ на то есть воля Вашего Сiятельства, только насчетъ денежекъ-то извольте ужъ лучше оставить, — прибавилъ онъ, поглаживая бородку.

— Не понимаю! Такъ ты говоришь, что ты ни въ чемъ не виноватъ, что ты бабу не билъ?

— Никакъ нетъ-съ, — отвечалъ Шкаликъ, съ выраженiемъ совершеннаго равнодушiя поднимая брови.

— И денегъ платить не хочешь?

— За что-жъ намъ платить? сами извольте посудить, Васясо, — отвечалъ онъ съ улыбкой, добродушно потряхивая головой.

— Ахъ, ка-кой — плутъ!!! — вскричалъ Князь, отвернувшись отъ него съ видомъ чрезвычайнаго изумленiя и отвращенiя. — Хорошо же негодяй! — прибавилъ онъ, вспыхнувъ и быстро подходя къ нему.

— Помилуйте, Васясо, — отвечалъ Шкаликъ, снимая шляпу и отступая, — мы люди маленькiе, темные.

на другое употребленiе.

— Послушай, Шкаликъ, я советую тебе обдуматься, — продолжалъ онъ спокойнее, но въ это время кто-то сзади довольно грубо толкнулъ его, прибавивъ: «позвольте». Онъ отодвинулся и, не переменяя суроваго выраженiя лица, оглянулся. — Г-жа Михайлова, сопутствуемая своимъ супругомъ и выделывая головой и глазами самыя, по ея мненiю, завлекательныя маневры съ явнымъ намеренiемъ обратить на себя чье-то вниманiе, вертлявой походочкой проходила къ экипажу.

— Советую тебе обдуматься, — продолжалъ Князь къ Шкалику тотчасъ же отвернувшись. — Ты самъ верно чувствуешь, что поступаешь безчестно и безсовестно. Помяни же мое слово, что, ежели не я, то Богъ жестоко накажетъ тебя за такiе гнусные дела. А тогда ужъ будетъ поздно. Лучше обдумайся.

— Известно, Ваше Сiятельство, все подъ Богомъ ходимъ, — съ глубокимъ вздохомъ отвечалъ Шкаликъ, но Князь, повернувъ за уголъ, уже шелъ по тропинке, ведущей въ Хабаровку. —

— Все подъ Богомъ ходимъ, — повторилъ Шкаликъ, бросая лучезарную улыбку на окружавшихъ его слушателей.

— Заметилъ ты, Михаилъ Ивановичь, — говорила Г-жа Михайлова, усаживаясь въ новыя троечныя дрожечки на рессорахъ, — какое у него лицо непрiятное. Что-то этакое злое ужасно. Ну, а ужъ ходитъ, нечего сказать, не по княжески.

— Да и слухи про него не такъ то хороши, — отвечалъ Михайло Ивановичь, глубокомысленно вглядываясь въ лоснящiйся крупъ правой пристяжной. — Князь, такъ и держи себя княземъ, а это что?

Глава [3]. Кляузное дело.[87]

На прошлой неделе 5 хабаровскихъ бабъ ходили въ казенную засеку за грибами. Набравъ по лукошке, часу въ 10-мъ оне, возвращаясь домой черезъ шкаликовскую долину (онъ снималъ ее отъ казны), присели отдохнуть около стоговъ. По шкаликовской долине, занимающей продолговатое пространство въ несколько десятинъ, между старымъ казеннымъ лесомъ, молодымъ березникомъ и хабаровскимъ озимымъ полемъ, течетъ чуть видная, чуть слышная речка Сорочка. На одномъ изъ ея изгибовъ расли 3 развесистыя березы, а между березами стояли стога стараго сена и вместе съ ними кидали по утрамъ причудливую лиловую тень черезъ речку на мокрую отъ росы шкаликовскую траву. Тутъ-то полдничали и спали бабы. Тонкая сочная трава растетъ около речки, но ближе къ темнымъ дубамъ, стоящимъ на опушке леса, она сначала превращается въ осоку и глухую зарость, а еще ближе къ лесу только кое-где тонкими былинками пробивается сквозь сухiя листья, жолуди, сучья, каряжникъ, которые сотни летъ сбрасываетъ съ себя дремучiй лесъ и кидаетъ на сырую землю. Лесъ идетъ въ гору и чемъ дальше, темъ суровее; изредка попадаются голые стволы осинъ, съ подсохшими снизу сучьями и круглой, высоко трепещущей, зеленой верхушкой; кое-где скрипитъ отъ ветра нагнувшаяся двойная береза надъ сырымъ оврагомъ, въ которомъ, придавивъ ореховый и осиновый подростокъ, съ незапамятныхъ временъ, гнiетъ покрытое мохомъ свалившееся дерево. Но когда смотришь съ долины, видны только зеленыя макушки высокихъ деревъ, все выше и выше, все синее и синее. И конца не видать. — Березникъ, лесокъ незавидный, нешто, нешто, слега, а то и оглобля не выйдетъ. — Трава тоже пустая, тонкая, редкая, косой не захватишь по ней. Шкаликъ скотину пускаетъ. Зато[88] место веселое. Въ то самое время, какъ бабы отдыхали подъ стогами, Шкаликъ изъ города заехалъ посмотреть свою долину и, объехавъ ее кругомъ, удостоверившись, что трава растетъ и побоевъ нетъ, подъехалъ къ стогамъ. Дальнейшiя же обстоятельства могу передать только въ томъ виде, въ какомъ оне дошли до меня.

Въ тотъ-же день Князю Нехлюдову доложили, что прiехалъ Шкаликъ и имеетъ сообщить важное дело. —

на верхней губе. Одежда, сгорбленное положенiе и болезненное выраженiе глазъ и сильный запахъ водки свидетельствовали о необычайномъ его разстройстве.

— Что съ тобой? — спросилъ Князь.

— Ваше Сiятельство, защитите.

— Что? что такое?

— Ваши мужички... жисть мою прекратили.

— Какъ жисть прекратили? Когда? где?

— Только, вотъ, вотъ вырвался отъ злодеевъ, спасибо объезчикъ меня спасъ отъ варваровъ, а то бы тамъ и лишиться бы мне смерти, Ваше Сiятельство.

— Где это было и за что? Объяснись обстоятельно.

— На Савиной поляне, Ваше Сiятельство. Ездилъ я въ городъ позавчера по своимъ надобностямъ, только нынче напился чайкю съ Митряшкой, ежели изволите знать, что на канаве дворъ, онъ и говорить: «поедемъ лучше, Алексей, вместе, я тебя на телеге довезу, а лошадь сзади привяжь».

— Ну, — сказалъ Князь, усаживаясь на перила и продолжая слушать съ напряженнымъ вниманiемъ.

на конную, какъ потомъ М[итряшка] убедительно приглашалъ его въ трактиръ, но какъ онъ, къ своему несчастiю, не согласился на его предложенiя. Потомъ следовалъ разсказъ о томъ, какiя выгоды можетъ приносить С[авина] поляна, и какiя родятся на ней сена. Далее онъ передалъ, что чувствовалъ, какъ бы предчувствiе своего несчастiя, но нелегкiй затащилъ его заехать на долину, на которой онъ и былъ изувеченъ хабаровскими мужичками. О причинахъ же, доведшихъ его до этаго несчастнаго положенiя, онъ умалчивалъ.

— Какiе-же были мужички на долине, и за что вы поссорились? — продолжалъ допрашивать Князь, замечая, что Шкаликъ такъ-же охотно умалчивалъ о сущности обстоятельства, какъ охотно распространялся о предшествующихъ тому случаяхъ съ нимъ, съ Митряшкой и съ другими его знакомыми.

— Игнашка Болхинъ былъ, Ваше Сiятельство.

— Ну что-же у васъ съ нимъ было?

— Ничего не было.

— Такъ за что же онъ тебя билъ?

— По ненависти, Ваше Сiятельство.

— Да неужели онъ такъ, безъ всякой причины, подошелъ и началъ, молча, бить тебя. Что-же онъ говорилъ?

— Ты, — говоритъ, — наши луга травишь, да ты хлебъ нашъ топчешь, да ты такой, да ты сякой, взялъ да и началъ катать. Ужъ они меня били, били.

— Кто же они?

— Тутъ и бабы, тутъ и девки, тутъ ужъ я и не помню.

— Зачемъ-же такъ бабы били?

— Богъ ихъ ведаетъ, — отвечалъ онъ, махая рукой, какъ будто желая прекратить этотъ непрiятный для него разговоръ. — Сено мое пораскидано, стога разломаны...

— Зачемъ-же они сено разломали?

— По злобе, Ваше Сiятельство. Я еще сказалъ Афеньке Болхиной: «вы сено, бабочки, не ломайте», какъ она схватитъ жердь, — продолжалъ онъ, представляя ея жестъ и выраженiе лица, — а тутъ Игнатка съ поля какъ кинется... Истиранили, Ваше Сiятельство, на векъ нечеловекомъ исделали, — продолжалъ онъ, опять приводя свое лицо и фигуру въ положенiе прежняго разстройства. — 20 летъ живу, такого со мной не бывало. Меня здесь все знаютъ, я никому обиды не делалъ, ну ужъ и меня разсудите, Ваше Сiятельство, по Божьему, чемъ намъ кляузы иметь...

— Странно, — говорилъ Князь, пожимая плечами, — такъ безъ причины бросились бить. Хорошо, я все дело нынче вечеромъ разузнаю, а ты прiезжай завтра рано утромъ, и, ежели твоя правда, строго взъищу, будь покоенъ.

— Коли имъ острастки не дать, Ваше Сiятельство, они убить рады — это такой народъ.

— Будь покоенъ, прощай.

Князь воротился въ комнату. Несчастный Шкаликъ въ виду лакея насилу влезъ на лошадь, но выехавъ на большую дорогу, началъ выделывать туловищемъ, плетью и головой престранныя эволюцiи и вдругъ пустилъ лошадь во весь скокъ до самаго кабака.

Въ тотъ же день вечеромъ призванный Игнатка Болхинъ объяснилъ дело это совсемъ иначе. Онъ просилъ у Князя милости и защиты отъ Шкалика, который будто-бы, подъехавъ къ стогу, у котораго отдыхали бабы, почалъ ихъ безщадно бранить за расхищенiе какихъ-то веревокъ и сена. На слова ихъ что оне ни его, ни сена не трогаютъ, онъ отвечалъ темъ, что, схвативъ съ стога жердь, погнался за ними.

на бугре, что за березникомъ (на который сваливалъ навозъ) услыхалъ крикъ и кинулся туда. Увидавъ, что хозяйка его ужъ хрипитъ, а Шкаликъ ее все таскаетъ, онъ отнялъ у него хозяйку и жердь. Онъ готовъ былъ идти къ присяге, что все это была истинная правда, и опирался при этомъ на свидетельство объездчика. Допрошенный объездчикъ изъ гвардейцовъ действительно подтвердилъ слова Игната, съ одобрительной улыбкой прибавилъ, что Игнатка-таки похолилъ Шкалика, и что Шкаликъ верно не сделалъ бы такого, не будь онъ въ Бахусе. Дело уяснилось.

Глава [4]. Примиренье.[89]

Шкаликъ не являлся. Но когда посланный отъ Князя конторщикъ объявилъ ему, что Афенька выкинула, что Князь изволятъ крепко гневаться и обещаются взыскать съ него по законамъ, — а они у насъ до всего сами доходятъ, — прибавилъ конторщикъ, — Шкаликъ трухнулъ. Ему смутно представились острогъ, кобыла, плети, и все это такъ непрiятно подействовало на него, что онъ поехалъ къ Князю, молча упалъ ему въ ноги, и только после неоднократныхъ требованiй встать и объясниться, всхлипывая сказалъ: «виноватъ, Ваше Сiятельство, не погубите!» Трогательное выраженiе раскаянiя Шкалика подействовало на неопытнаго Князя.

— Я вижу, ты не злой человекъ, — сказалъ онъ, поднимая его за плечи. — Ежели ты искренно раскаиваешься, то Богъ проститъ тебя, мне же на тебя сердиться нечего; дело въ томъ, проститъ ли тебе Болха и его жена, которымъ ты сделалъ зло? Я позову къ себе Болху, поговорю съ нимъ. Можетъ быть все и уладится».

При этомъ юный Князь сказалъ еще несколько благородныхъ, но не доступныхъ для Шкалика словъ о томъ, что прощать обиды лучшая и прiятнейшая добродетель, но что въ настоящемъ случае онъ не можетъ доставить себе этаго наслажденiя, потому что обида нанесена не ему, а людямъ, ввереннымъ Богомъ его попеченiю, что онъ можетъ только внушать имъ добро, но управлять чувствами этихъ людей онъ не можетъ. Шкаликъ на все изъявилъ совершенное согласiе. Игнатка былъ позванъ въ другую комнату, и юный Князь, очень довольный своей ролью посредника, сталъ внушать Игнатке, очень удивленному темъ, что все дело еще не прекратилось таской, которую онъ далъ Шкалику, — чувства любви и примиренiя.

— Потеря твоя ужъ невозвратима, — говорилъ Николинька, и, разумеется, ничемъ нельзя заплатить за сына, котораго ты лишился, но такъ какъ этотъ человекъ искренно раскаивается и проситъ простить его, то не лучше-ли тебе кончить съ нимъ мировой? Онъ, я уверенъ, не откажется заплатить тебе 50 р. съ темъ только, чтобы ты оставилъ это дело и забылъ все прошлое. Такъ что-ли?

— Слушаю, Ваше Сiятельство!

— Нетъ, ты говори по своимъ чувствамъ, я тебя принуждать не намеренъ. Какъ ты хочешь?

— На то воля Вашего Сiятельства.

Больше этого Князь ничего не могъ добиться отъ непонимающаго хорошенько, въ чемъ дело, Игната, но, принявъ и эти слова за согласiе, онъ съ радостнымъ чувствомъ перешелъ къ Шкалику. Шкаликъ опять на все былъ совершенно согласенъ. Князь, очень довольный приведеннымъ къ окончанiю примиренiемъ, перешелъ опять къ Игнату и, слегка приготовивъ его, привелъ къ Шкалику въ переднюю, где и заставилъ ихъ, къ обоюдному удивленiю и къ своему большому удовольствiю поцеловаться. Шкаликъ хладнокровно отеръ усы и, не взглядывая на Игната, простился, заметивъ, что съ нимъ денегъ только целковый, а что онъ привезетъ остальныя завтра. «Вотъ, — думалъ Николинька, какъ легко сделать доброе дело. Вместо вражды, которая могла довести ихъ, Богъ знаетъ, до чего и лишить ихъ душевнаго спокойствiя, они теперь искренно помирились.

[90]

Шкаликъ, не заезжая домой, отправился въ городъ, — прямо въ нижнюю слободу, и остановился у разваленнаго домика чинов[ницы] Кошановой. Исхудалая, болезненная и оборванная женщина въ чепце стояла въ углу сорнаго, вонючаго двора и мыла белье. 10-летнiй мальчикъ въ одной рубашёнке, одномъ башмаке съ ленточкой, но въ соломенномъ картузике сиделъ около нея и делалъ изъ грязи плотину на мыльномъ ручье, текшемъ изъ подъ корыта, 6-летняя девочка въ чепчике съ засаленными, розовыми лентами лежала на животе посереди двора и надрывалась отъ крика и плача, но не обращала на себя ничьяго вниманiя.

— Здраствуйте, Марья Григорьевна, — сказалъ Шкаликъ, въезжая на дворъ и обращаясь къ женщине въ чепце, какъ бы вашего Василья Федорыча увидать?

— И, батюшка, Алексей Тарасычь, — отвечала женщина, счищая мыло съ своихъ костлявыхъ рукъ, — 4-ую неделю не вижу.

— Что такъ?

— Пьетъ! — грустно отвечала женщина.

Въ одномъ слове этомъ и голосе, которымъ оно было сказано, заключалось выраженiе продолжительнаго и тяжелаго горя.

— Верите-ли, до чего дошли: ни хлеба, ни дровъ, ни денегъ, ничего нетъ, такъ приходилось, что съ детьми хоть съ сумой иди. Спасибо, добрые люди нашлись, дали работу, да и то мое здоровье какое? Куда мне стиркой заниматься? — продолжала женщина, какъ будто вспоминая лучшiя времена. Вотъ только темъ и кормлюсь: куплю въ день две булочки, да и делю между ними, — прибавила она, какъ видно съ удовольствiемъ распространяясь о своемъ несчастiи и указывая на детей. А печки мы, кажется, съ Пасхи не топили. Вотъ жизнь моя какая, и до чего онъ довелъ меня безчувственный, а кажется, могъ бы семью прокормить. Ума палата, кажется, по его уму министромъ только-бы быть, могъ бы въ свое удовольствiе жить и семейство... все водочка погубила. —

— A разве не знаешь, где онъ? Мне дельце важное до него есть.

Описанiе нищеты подействовало на Шкалика, должно быть, не такъ, какъ ожидала Марья Григорьевна; онъ презрительно посматривалъ на нее и, говорилъ ей уже не «вы», а «ты».

— Говорятъ, на съезжей сидитъ. Намедни, слышно, они у Настьки гуляли; такъ тамъ драка какая-то съ семинарскими случилась. Говорятъ, мой-то Василiй Федоровичъ въ сердцахъ одному палецъ откусили что-ли. Богъ ихъ знаютъ.

— Онъ теперь трезвый, я-чай?

Женщина помолчала немного, утерла глаза щиколками руки и ближе подошла къ лошади Шкалика.

— Алексей Тарасычь! вамъ верно его надо насчетъ бумагъ. Вы сами знаете — онъ вамъ ужъ писалъ, такъ, какъ онъ, никто не напишетъ. Ужъ онъ кажется самому Царю напишетъ. Сделайте такую милость, Алексей Тарасычь, продолжала Марья Григорьевна, краснея и кланяясь, — не давайте ему въ руки ничего за труды: все пропьетъ. — Сделайте милость, мне отдайте. Видите мою нищету.

— Это ужъ тамъ ваше дело. Мое дело заплатить.

— Верите-ли, со вчерашняго утра у детей куска хлеба въ роте не было, хоть бы вы... — но тутъ голосъ Марьи Григорьевны задрожалъ, лицо ее покраснело, она быстро подошла къ корыту, и слезы покатились въ него градомъ.

— А пускаютъ ли къ нему? — спросилъ Шкаликъ, поворачивая лошадь.

Марья Григорьевна махнула рукой и, рыдая, принялась стирать какую-то салфетку.

Все, кто только зналъ Василья Феодоровича, отзывались о немъ такъ: «О! умнейшiй человекъ, и душа чудесная, только одно...»

Такое мненiе основывалось не на делахъ его, потому что никогда онъ ничего ни умнаго, ни добраго не сделалъ, но единственно на утвердившемся мненiи о его уме, красноречiи и на томъ, что онъ будто-бы служилъ въ Сенате. «Заслушаешься его речей», говорили его знакомые и въ особенности те, которые обращались къ нему для сочиненiя просьбъ, писемъ, докладныхъ записокъ и т. п. Въ сочиненiи такого рода бумагъ для безграмотныхъ людей и состояли съ незапамятныхъ временъ его средства къ существованiю въ то короткое время года, въ которое онъ не пилъ запоемъ или, какъ, смягчая это выраженiе, говорили о немъ, — не бывалъ боленъ. —

болезни составляютъ безпечность, безчестный промыселъ, равнодушiе къ семейству и упадокъ религiозныхъ чувствъ, общiй источникъ которыхъ есть полуобразованiе.

Хотя у[мнейшiй] человекъ зналъ отчасти гражданскiе и уголовные законы, но въ бумагахъ, сочиняемыхъ имъ, ясность и основательность изложенiя дела большей частью приносилась въ жертву риторическимъ цветамъ, такъ что сквозь слова «высокодобродетельный, всемилостивейше снизойдти, одръ изнурительной медицинской болезни» и т. п., восклицательныя знаки и розмахи пера, смыслъ проглядывалъ очень, очень слабо. Это-то, кажется, и нравилось темъ, которые обращались къ нему. Лицо его, украшенное взбитымъ полуседымъ хохломъ, выражало добродушiе и слабость; никакъ нельзя было предполагать, чтобы такой человекъ могъ откусить палецъ семинаристу.

У[мнейшiй] человекъ небритый, испачканный, избитый и испитой, въ одной рубашке, лежалъ на кровати сторожа и не былъ пьянъ. Онъ внимательно выслушалъ разсказъ Шкалика о деле его съ Княземъ. Шкаликъ обращался съ Василiемъ Федоровичемъ съ чрезвычайнымъ почтенiемъ. Узнавъ, что заболевшая отъ побоевъ баба была взята въ устроенную недавно Княземъ больницу и уже выздоровела, что отъ Князя никакого прошенiя не поступало, а должно было поступить такого-то содержанiя (Шкаликъ досталъ отъ конторщика черновое прошенiе), что свидетель былъ только одинъ, у[мнейшiй] человекъ сказалъ, что никто, кроме его, не можетъ устроить этаго дела, но что онъ, такъ и быть, берется за него, темъ более, что Шкалику выгоднее, вместо того, чтобы платить 50 р. какому-то (Рюрику)[91] мужлану, заплатить ему хоть 15. «Такъ-то, братъ Алешка», — сказалъ онъ, приподнимаясь. — «Такъ точно», — отвечалъ Шкаликъ. После этаго умнейшiй человекъ, не слушая обычныхъ лестныхъ словъ Шкалика насчетъ своего высокаго ума, впалъ въ задумчивость. Плодомъ этой задумчивости были две бумаги следующаго содержанiя: 1) По титуле: такого-то и туда прошенiя, а о чемъ тому следуютъ пункты. 1) Проезжая туда-то и туда-то, нашелъ на поляне такой-то и такой-то сено мое расхищеннымъ (ночью должно было разломать два стога и увезти во дворъ); 2) похитителями были хабаровскiе крестьяне, въ чемъ я удостоверился, заставъ ихъ на месте преступленiя. 3) Увидавъ, что гнусный и преступный замыселъ ихъ открыть, они возъимели намеренiе лишить меня жизни, но всемилостивейшее Провиденiе спасло меня незримымъ перстомъ своимъ и т. д.; 4) и потому прошу, дабы съ злоумышленными похитителями онаго сена, и грабителями поступлено было по законамъ. Къ подаче надлежитъ туда-то, сочинялъ такой-то и т. д.

2-ая бумага — отзывъ на прошенiе, которое могъ подать Князь.

Въ числе похитителей сена, означенныхъ въ прошенiи моемъ, поданномъ тогда-то, преждевременно разрешившаяся безжизненнымъ плодомъ женщина Афенья Болхина не находилась, а поэтому въ несчастiи, ее постигшемъ, я не могъ быть причиненъ. Но, какъ слышно, произошло то отъ побоевъ мужа ея, наказывавшаго ее за распутное поведенiе. Боясь же открыть свое преступленiе помещику своему, студенту, князю Нехлюдову, имевшему къ выше упомянутой Афеньи особенное пристрастiе (что видно изъ того, что она была тотчасъ же взята для пользования на барскiй дворъ), вышеупомянутый крестьянинъ Болха ложно показалъ, что она находилась во время покражи моего сена и буйства, произведеннаго хабаровскими крестьянами такого-то числа на Савиной поляне, и что я могъ быть причиною несвоевременнаго ея разрешенiя и т. д.

человекъ и министръ продолжалъ быть боленъ, т. е. пить запоемъ. Шкаликъ съ радостной улыбкой получилъ, въ заменъ 15 р., две красноречивыя, драгоценныя бумаги. Эти-то бумаги находились уже въ его кармазинномъ кармане, когда онъ после обедни глубокомысленно говорилъ князю: «Все подъ Богомъ ходимъ, Ваше Сiятельство».

Глава [6]. Размышленiя Князя.[92]

Юный князь скорыми шагами шелъ къ дому. Прихожане съ любопытствомъ поглядывали на него, замечая отрывистые жесты, которые онъ делалъ, разсуждая самъ [съ] собой. Онъ былъ сильно возмущенъ. «Нетъ! — думалъ Николинька, — безстыдная ложь, отпирательство отъ своихъ словъ, вотъ что возмущаетъ меня. Я не понимаю, даже не могу понять, какъ можетъ этотъ человекъ после всего, что онъ мне говорилъ, после слёзъ, которыя казались искренними, такъ нагло отказываться отъ своихъ словъ и иметь духу смотреть мне въ глаза! Нетъ, правду говорилъ Яковъ, онъ решительно дурной человекъ, и его должно наказать. Я буду слабъ, ежели я этаго не сделаю. — Но правъ ли я? Не виноватъ-ли я въ томъ, что онъ теперь отказывается? Зачемъ я требовалъ эти проклятыя деньги? Мне и тогда что-то говорило, что не годится въ такомъ деле вмешивать деньги! Такъ и вышло. Можетъ, онъ точно раскаявался, но я привелъ это хорошее чувство въ столкиовенiе съ деньгами, съ скупостью, и скупость взяла верхъ. Точно, 50 р. для Болхи значитъ много, и хотя не полное, но все-таки было вознагражденiе, а для него пожертвованiе 15 рублей было доказательствомъ его искренности. — Разумеется, ежели-бы я теперь пересталъ требовать деньги, онъ охотно-бы помирился и опять поцеловался-бы, — вспомнивъ эту, сделанную имъ смешную сцену между Шкаликомъ и Игнаткой, Князь вздрогнулъ и покраснелъ до ушей, — но что же бы это было за примиренiе? комедiя. Довольно и разъ сделать глупость. — Главное то, — продолжалъ Князь, нахмурившись и прибавляя шагу, — онъ меня одурачилъ. Я могу за это сердиться, могу желать отмстить ему, потомъ могу смеяться надъ собой и своимъ сердцемъ, могу забывать и презирать его обиды. Все это будетъ очень любезно, — продолжалъ онъ иронически, — но какое я имею право забывать не свои обиды, а зло, несчастiе, которое онъ причинилъ людямъ, которыхъ я обязанъ покровительствовать, обязанъ, потому что они не имеютъ средствъ сами защищаться. Ежели я оставлю дело это такъ, то что-же обезпечитъ не только собственность, но личность, семейство, — самыя священныя права моихъ крестьянъ? Они не могутъ защищать ихъ, поэтому обязанность эта лежитъ на мне. Я самъ не могу защитить ихъ, поэтому я долженъ искать защиты у правительства. Да, я не съ Шкаликомъ буду тягаться, а я буду отстаивать самыя священныя права своихъ подданныхъ. Тутъ нетъ ни меня, ни Шкалика, а тутъ есть справедливость, которой я долженъ и буду служить. Николинька въ первый разъ начиналъ тяжбу. Это тревожило его. Хотя онъ и былъ юристомъ въ Университете, но имелъ самое смутное и непрiязненное понятiе о присутственныхъ местахъ. Поэтому, чтобы решиться иметь съ ними дело, онъ долженъ былъ вызвать въ окружающихъ должное для него понятiе о долге. —

Глава. Иванъ Чурисъ.[93]

Подходя къ Хабаровке, Князь остановился, вынулъ изъ кармана записную книжку, которую всегда носилъ съ собой, и на одной изъ страницъ прочелъ несколько крестьянскихъ съ отметками именъ.

«Иванъ Чурисъ — просилъ сошекъ», прочелъ онъ и, взойдя въ улицу, подошелъ къ воротамъ 2-ой избы съ права.

Жилище Ивана Чуриса составляли полусгнившiй, подопрелый съ угловъ срубъ, похилившiйся и вросшiй въ землю такъ, что надъ самой навозной завалиной виднелось одно разбитое оконце — красное волоковое съ полуоторваннымъ ставнемъ и другое — волчье, заткнутое хлопкомъ; рубленные сени, съ грязнымъ порогомъ и низкой дверью, которые были ниже перваго сруба, и другой маленькой срубъ, еще древнее и еще ниже сеней; ворота и плетеная клеть. Все это было когда то покрыто подъ одну неровную крышу, теперь же только на застрехе густо нависла черная гнiющая солома, на верху же местами виденъ былъ решетникъ и стропила. Передъ дворомъ былъ колодезъ съ развалившимся срубомъ, остаткомъ столба и колеса и съ грязной лужей, въ которой полоскались утки. Около колодца стояли две старыя, старыя треснувшiя и надломленныя ракиты, но все таки съ широкими бледно-зелеными ветвями. Подъ одной изъ этихъ ракитъ, свидетельствовавшихъ о томъ, что кто[то] и когда-то заботился о украшенiи этаго места, сидела 8-летняя белокурая девчонка и заставляла ползать вокругъ себя другую 2-летнюю девчонку. Дворной щенокъ, вилявшiй хвостомъ около нихъ, увидавъ Князя, опрометью бросился подъ ворота и залился оттуда испуганнымъ дребезжащимъ лаемъ.

— Дома-ли Иванъ? спросилъ Николинька.

Старшая девочка остолбенела и начала все более открывать глаза, меньшая раскрыла ротъ и сбиралась плакать. — Небольшая старушонка, притаившись въ сеняхъ, повязанная белымъ платкомъ, изъ подъ котораго выбивались полуседые волосы, и въ изорванной клетчатой поневе, низко подпоясанной старенькимъ, красноватымъ кушакомъ, выглядывала изъ за дверей.

Николинька подошелъ къ сенямъ. «Дома, кормилецъ», проговорила жалкимъ голосомъ старушонка, низко кланяясь и какъ будто очень испугавшись. Николинька, поздоровавшись, прошелъ мимо прижавшейся въ сеняхъ и подперевшейся ладонью бабы на дворъ. На дворе бедно лежалъ клочьями старый почерневшiй навозъ. На навозе валялся боровъ, сопрелая колода и вилы. Навесы вокругъ двора, подъ которыми кое-где безпорядочно лежали кадушки [?], сани, телега, колесо, колоды, сохи, борона, сваленныя въ кучу негодныя колодки для ульевъ, были вовсе раскрыты, и одна сторона ихъ вовсе обрушилась, такъ что спереди переметы лежали уже не на углахъ, а на навозе. Иванъ Чурисъ топоромъ и обухомъ выламывалъ плетень, который придавила крыша. Иванъ Чурисъ былъ человекъ летъ 50, ниже обыкновеннаго роста. Черты его загорелаго продолговатаго лица, окруженнаго темнорусою съ проседью бородою и такими-же густыми, густыми волосами были красивы и сухи. Его темно голубые, полузакрытые глаза выражали умъ и беззаботность. Выраженiе его рта резко обозначавшагося, когда онъ говорилъ, изъ подъ длинныхъ редкихъ усовъ незаметно сливающихся съ бородою, было столько-же добродушное, сколько и насмешливое. По грубости кожи глубокихъ морщинъ и резко обозначеннымъ жиламъ на шее, лице и рукахъ, неестественной сутуловатости, особенно поразительной при маленькомъ росте, кривому дугообразному положенiю ногъ и большему разстоянiю большаго пальца его руки отъ кисти, видно было, что вся жизнь его прошла въ работе — даже въ слишкомъ трудной работе.

тесемкой съ висевшимъ на ней негоднымъ ключикомъ.

— Богъ помочь тебе, Иванъ, — сказалъ Князь. Чурисенокъ (какъ называли его мужики), увидавъ Князя, сделалъ энергическое усилiе, и плетень выпростался изъ подъ стропилъ; онъ воткнулъ топоръ въ колоду и, оправляя поясокъ, вышелъ изъ подъ навеса.

— Съ праздникомъ, Ваше Сiятельство, — сказалъ онъ, низко кланяясь и встряхивая головой.

— Спасибо, любезный... вотъ пришелъ твое хозяйство проведать. Ты ведь сохъ просилъ у меня, такъ покажи ка на что оне тебе?

— Сошки?

— Да, сошки.

— Известно на что сохи, батюшка Ваше Сiятельство, все старо, все гнило, живаго бревна нету-ти. Хоть мало-мальски подпереть, сами изволите видеть — вотъ анадысь уголъ завалился, да еще помиловалъ Богъ, что скотины въ ту пору не было, да и все то ели ели виситъ, — говорилъ Чурисъ, презрительно осматриваясь. — Теперь и стропила-ти и откосы, и переметы, только тронь, глядишь, дерева дельнаго не выдетъ. А лесу где нынче возьмешь?

— Такъ для чего-же ты просилъ у меня 5 сошекъ? — спросилъ Николинька съ изумленiемъ.

— Какже быть-то? старыя сохи подгнили, сарай обвалился, надо-же какъ нибудь извернуться...

— Да ведь ужъ сарай обвалился, такъ подпереть его нельзя, а ты самъ говоришь, что коли его тронуть, то и стропилы все новыя надо. Такъ 5 сохъ тебе не помогутъ.

— Какого рожна подпереть, когда онъ на земли лежитъ.

— Тебе стало быть, нужно бревенъ, а не сошекъ, такъ и говорить надо было, — сказалъ Николинька строго.

— Вистимо нужно, да взять то где ихъ возьмешь. Не все-же на барскiй дворъ ходить! Коли нашему брату повадку дать, то за всякимъ добромъ на барскiй дворъ кланяться, какiе мы крестьяне будемъ? А коли милость ваша на то будетъ насчетъ 2 дубовыхъ макушекъ, что на гумне лежатъ, говорилъ онъ, робко кланяясь и переминаясь, такъ тоже я, которыя подменю, которыя поурежу изъ стараго какъ-нибудь соорудаю. Дворъ-то зиму еще и простоитъ.

— Да и ведь ты самъ говоришь, что все пропащее: нынче этотъ уголъ обвалился, завтра тотъ и весь завалится. Какъ думаешь, можетъ простоять твой дворъ безъ починки года два, или завалится?

Чурисъ задумался и устремилъ внимательные взоры на крышу двора.

— Оно, може, и завалится, — сказалъ онъ вдругъ.

— Ну вотъ видишь ли! чемъ тебе за каждой плахой на барскiй дворъ ходить (ты самъ говоришь, что это негодится), лучше сделать твой дворъ заново. Я тебе помогу, потому что ты мужикъ старательный. Я тебе леса дамъ, а ты осенью все это заново и сделай; вотъ и будетъ славно.

— Много довольны вашей милостью, — отвечалъ, почесываясь Чурисъ. (Онъ не верилъ исполненiю обещанiя Князя.)

— Мне хоть бревенъ 8 арш., да сошекъ, такъ я совсемъ справлюсь, а который негодный лесъ въ избу на подпорки, да на накатникъ пойдетъ.

— A разве у тебя изба плоха?

— Того и ждемъ съ бабой, что вотъ вотъ раздавитъ кого-нибудь. Намедни и то накатина съ потолка бабу убила.

— Какъ убила?

— Да такъ убила, Ваше Сiятельство, по спине какъ полыхнетъ, и такъ она до ночи, сердешная, за мертво лежала.

— Что-жъ прошло?

— Прошло-то прошло, да Богъ ее знаетъ, все хвораетъ.

— Чемъ ты больна? — спросилъ Князь у охавшей бабы, показавшейся въ дверяхъ.

— Все вотъ тутъ не пущаетъ меня, да и шабашъ, — отвечала баба, указывая на свою тощую грудь.

— Отчего-же ты больна, а не приходила сказаться въ больницу? можетъ быть тебе и помогли.

— Повещали, кормилецъ, да недосугъ все. И на барщину, и дома, и ребятишки, все одна. Дело наше одинокое, — отвечала старушонка, жалостно потряхивая головой.

<Учрежденное Княземъ съ такой любовью и надеждою на несомненную пользу деревенское заведенiе для подаянiя простыхъ медицинскихъ средствъ больнымъ крестьянамъ не могло принести пользы въ этомъ случае, котораго онъ не только не предполагалъ, но и даже понять не могъ хорошенько. Это озадачило его, онъ поспешилъ переменить разговоръ>. 

[94]

<Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. — На лево[95] отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ меднымъ венчикомъ, несколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возле. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не помешали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.>[96]

<За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли светецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почерневшая большая смрадная печь и полати.>

Неровныя темно серыя стены были увешаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ середине потолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ местахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушенiемъ.

— Да, изба очень плоха, — сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хотелъ начинать говорить объ этомъ.

— Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, — начала приговаривать баба, прислонившись къ стене подъ полатями и, казалось, собираясь плакать.

— Ты не говори, — строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, — и ума не приложу, что делать, Ваше Сiятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исделать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ переменить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.

Николиньке было ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы все прямо приходили къ нему за своими нуждами, — а довелъ себя до такого положенiя; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покраснелъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гневъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.

— Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мне этого? — сказалъ онъ тономъ нежнаго упрека, садясь на лавку.

— Не посмелъ, Ваше Сiятельство, — отвечалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смело и развязно, что трудно было верить ему.

— Наше дело мужицкое, какъ мы смеемъ, да мы... —начала было всхлипывая баба.

— Не гуторь, — лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ жене.

— Въ этой избе тебе жить нельзя, это вздоръ, — сказалъ Николинька, подумавъ несколько, — а вотъ что мы сделаемъ: виделъ ты каменныя герардовскiя — эти съ пустыми стенами — избы, что я построилъ на Старой Деревне?

— Какъ не видать-съ, — отвечалъ Чурисъ насмешливо улыбаясь, — мы не мало диву дались, какъ ихъ клали — такiя мудреныя. Еще ребята смеялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стены засыпать. Избы важныя — острогъ словно.

— Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухiя, и теплыя, и две семьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.

— Не спорю, Ваше Сiятельство.

— Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ сенями и пустою клетью совсемъ ужъ готова, я тебе ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я вырежу тебе изъ новины. — Земли твои во всехъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ вырежу. Что-жъ, разве это тебе не нравится? — сказалъ Князь, заметивъ, что какъ только онъ заговорилъ о переселенiи, Чурисъ съ тупымъ выраженiемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ места.

— Вотъ, Ваше Сiятельство, — отвечалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто задетая за живое и желая сказать свое мненiе.

— Вотъ, Ваше Сiятельство, — сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревне намъ жить не приходится.

— Отчего?

— Нетъ, Ваше Сiятельство, котъ насъ туды переселить, мы вамъ на векъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.

— Да отчего?

— Раззоренiя, Ваше Сiятельство.

— Отчего?

— Какже тамъ жить? место не жилое, вода неизвестная, выгона нету-ти, коноплянники у насъ здесь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего нету-ти. — Раззоримся мы, Ваше Сiятельство, коли насъ туда погоните. Место новое, неизвестное, — повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.

— но худо-ли, хорошо, — считавшiй необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженiй, — особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненiе выгодъ переселенiя въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ дельно, но Чурисъ делалъ иногда такiя неожиданныя возраженiя, что Князь приходилъ въ недоуменiе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между владельцами земель, онъ находилъ еще, что отрезывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насмешливостью, что по его мненiю хорошо бы поселить на хуторе стариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хлебъ караулили. «Вотъ бы важно-то было». Но главный аргументъ и который онъ повторялъ чаще другихъ, былъ тотъ, что «место нежилое, необнакновенное».

— Да что-жъ, что место нежилое, отвечалъ терпеливо Николинька, ведь и здесь когда-то место было нежилое, а вотъ живутъ, и тамъ вотъ ты только первый поселишься съ легкой руки.

— И, батюшка, Ваше Сiятельство, какъ можно сличить, съ живостью отвечалъ Чурисъ, какъ будто испугавшись, чтобы Князь не принялъ окончательнаго решенiя, это место съ тамошнимъ: здесь на мiру место, место веселое, обычное и дорога, и прудъ тебе белье что ли бабе стирать — скотину ли поить и все наше заведенье мужицкое, тутъ и гумно, и огородишки, и ветлы вотъ, что мои родители садили здесь, и дедъ мой, и батька здесь Богу душу отдали, и мне только бы векъ тутъ свой кончить, Ваше Сiятельство, больше ничего не прошу. Будетъ милость ваша избу поправить, много довольны вашей милостью, a нетъ, такъ и въ старенькой свой векъ какъ-нибудь доживемъ. Заставьте векъ Богу молить, — продолжалъ онъ съ чувствомъ и низко кланяясь, не сгоняйте меня съ гнезда нашего. Тутъ гнездо наше, Ваше Сiятельство.

Въ это время старушонка выскочила впередъ и въ слезахъ упала въ ноги совершенно сконфуженному Николиньке. — Не погуби, кормилецъ, ты нашъ отецъ, ты наша мать, куда намъ селиться, мы люди старые одинокiе, какъ Богъ, такъ и ты...

Николинька пришелъ въ сильнейшее волненiе: онъ вскочилъ съ лавки, морщился, краснелъ, не зналъ, куда деваться, и никакъ не могъ уговорить бабу перестать.

— Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, такъ не надо, я принуждать не стану, — говорилъ, разчувствовавшись Николинька, и безъ всякой причины махая руками.

Невыразимо грустное чувство овладело имъ, когда онъ селъ опять на лавку, и въ избе водворилось молчанiе, прерываемое только хныканьемъ бабы, удалившейся подъ полати и утиравшей слезы рукавомъ рубахи; онъ понялъ, что значитъ для этихъ людей разваливающаяся избенка, обваленный колодезь съ лужей, гнiющiя ветлы передъ кривымъ оконцемъ, клевушки и сарайчикъ. Онъ понялъ, что какое бы ни было ихъ гнездо, они не могутъ не любить его. Пускай вся жизнь ихъ прошла въ немъ въ тяжеломъ труде, горе и лишенiяхъ; но все-таки это было ихъ гнездо, въ немъ выражалась вся 50-летняя трудная ихъ деятельность.

— Какже ты, Иванъ, не сказалъ при мiре прошлое Воскресенье, что тебе нужна изба, я теперь не знаю, какъ помочь тебе. Я говорилъ вамъ всемъ тогда, что я посвятилъ свою жизнь для васъ, что я готовъ самъ лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы. — Слова эти ясно доказывали неопытную молодость Николиньки. Онъ не зналъ, что обещанiя такого рода не прибавляютъ никакой цены ихъ исполненiю, что, напротивъ, благодеянiя безъ приготовленiй гораздо силънее действуютъ на душу техъ, которые ихъ получаютъ; не зналъ, что слова эти запомнются и въ случае неисполненiя ихъ, вселятъ недоверiе въ его мужикахъ и въ немъ самомъ удвоятъ тяжелое чувство поздняго раскаянiя. Онъ не зналъ и того, что такого рода излiянiя не способны возбуждать доверiя ни въ комъ и въ особенности въ русскомъ человеке, любящемъ не слова, a дело и не охотнике до выраженiя чувствъ, хотя глубоко воспрiимчивомъ. — Но простодушный Николинька не могъ не излить благородное чувство, преполнявшее его душу.

Чурисъ погнулъ голову на сторону и медленно моргая, съ принужденнымъ вниманiемъ, слушалъ Николиньку, какъ человека, котораго нельзя не слушать, хотя онъ и говоритъ вещи, совершенно до насъ не касающiяся и нисколько неинтересныя.

— Но ведь я не могу всемъ давать все, что отъ меня требуютъ. Ежели-бы я не отказывалъ всемъ, кто у меня проситъ леса, скоро у меня ничего не осталось, и я не могъ бы дать тому, кто истинно нуждается. Затемъ-то я и отделилъ заказъ и определилъ его для исправленiя крестьянскаго строенiя. Лесъ этотъ теперь ужъ не мой, а вашъ — крестьянскiй, и ужъ я имъ не могу распоряжаться, а распоряжается мiръ, какъ знаетъ. Ты приходи нынче на сходку, я мiру поговорю о твоей просьбе, коли онъ присудитъ тебе избу дать, такъ и хорошо, а у меня ужъ теперь лесу нетъ. Я отъ всей души желаю помочь, но дело уже не мое, a мiрское.

— Много довольны вашей милостью, — отвечалъ смущенный Чурисъ, — коли на дворъ леску ублаготворите, такъ мы и такъ поправимся.

— Нетъ, ты приходи.

— Слушаю.

Николиньке видно хотелось еще спросить что-то, онъ не вставалъ и после довольно непрiятнаго для него молчанiя, онъ робко спросилъ, заглядывая въ пустую нетопленную печь: — Что вы ужъ обедали?

Подъ усами Чуриса обозначилась несколько насмешливая и вместе грустная улыбка, онъ не отвечалъ.

— Какой обедъ, кормилецъ? — тяжело вздыхая, проговорила баба: — хлебушка поснедали, вотъ и обедъ нашъ. За сныткой нынче ходить неколи было, такъ и щецъ сварить не изъ чего, что кваску было тамъ — ребятамъ дала.

— Нынче постъ голодный, Ваше Сiятельство, — вмешался Чурисъ, — хлебъ, да лукъ, вотъ и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хлеба-то нету, а луку ныне везде недородъ, у Михаила Брюхина за пучокъ по грошу берутъ, а покупать нашему брату не откуда. Съ пасхи, почитай, что и въ Церкву не ходилъ: — свечку Миколе не на что купить.

Николинька зналъ въ какой бедности живутъ крестьяне, но мысль эта была такъ невыносимо тяжела для него, что онъ противъ воли забывалъ истину и всякiй разъ, когда ему напоминали ее, у него на сердце становилось еще грустнее и тяжеле.

— Отчего вы такъ бедны? — сказалъ онъ, думая вслухъ.

— Да какъ-же намъ и быть, батюшка, какъ не беднымъ? Земля наша какая? вы сами изволите знать, глина, бугры, да и то, видно, прогневали мы Бога, вотъ ужъ съ холеры, почитай, хлеба не родитъ. Луговъ и угодьевъ опять меньше стало, которыя позаказали, которыя попридрали. Дело мое одинокое, старое..., где и радъ-бы похлопоталъ — силъ моихъ нету. Старуха моя больная, что ни годъ, то девчонокъ рожаетъ. Ведь всехъ кормить надо. Вотъ одинъ маюсь, а 7 душъ дома. — Грешенъ Господу Богу, часто думаю себе: хоть-бы прибралъ ихъ Богъ поскорее, и мне бы легче было, да имъ то, сердечнымъ, лучше, чемъ здесь горе мыкать. — Вотъ моя подмога, вся тутъ, продолжалъ онъ, указывая на белоголоваго, шаршаваго мальчика летъ семи, который съ огромнымъ животомъ въ это время робко подошелъ къ нему и, уставивъ изъ подлобья удивленные глаза на Николиньку, сморщился и изо всехъ силъ ковырялъ у себя въ носу. — Вотъ и подсобка, — продолжалъ звучнымъ голосомъ Чурисъ, проводя своей шаршавой рукой по лицу ребенка, — когда его дождешься; a мне ужъ работу не въ мочь. Старость-бы еще ничего, да грыжа меня одолела. Въ ненастье хоть крикомъ кричи; a ведь ужъ мне давно въ старики пора, вонъ Данилкинъ [?] Ермишка — все моложе меня, а ужъ давно земли сложили. Ну мне сложить не на кого, вотъ беда моя, а кормиться надо, вотъ и бьюсь, Ваше Сiятельство.

— Какъ же быть, ведь мiръ не согласится съ тебя земли сложить.

— Известно дело, коли землей владать, то и барщину править надо, какъ-нибудь малаго дождусь, только будетъ милость ваша насчетъ училища его увольте, а то намедни Земской приходилъ, говорилъ Его Сiятельство гневаться изволятъ, что мальчишки нетъ. — Ведь какой у него разумъ, Ваше Сiятельство, онъ еще и ничего не смыслитъ.

— Нетъ, Иванъ, мальчикъ твой ужъ можетъ понимать, ему учиться пора. — Ведь я для твоего-же добра говорю, ты самъ посуди, какъ онъ у тебя подрастетъ, хозяиномъ станетъ, да будетъ граммоти знать и считать будетъ уметь, и въ Церкви читать, ведь все у тебя дома съ Божьей помощью лучше пойдетъ, — договорилъ Николинька, стараясь выражаться какъ можно популярнее.

— Не спорно, Ваше Сiятельство, да дома-то побыть некому: мы съ бабой на барщине, онъ хоть и маленекъ, а все подсобляетъ: и скотину загнать, лошадей напоить. Какой ни есть, а все мужикъ, — и онъ съ улыбкой опять провелъ рукою по его лицу.

— Все таки ты присылай его, когда ты самъ дома, и когда ему время, — слышишь.

— Слушаю, — неохотно отвечалъ Чурисъ.

— Да, я еще хотелъ сказать тебе, — сказалъ Николинька, — отчего у тебя навозъ не довоженъ?

— Какой у меня навозъ? и возить нечего, 2-хъ кучь не будетъ. Скотина моя какая: кобыла, да коровенка, а телушка осенью изъ телятъ Ш[калику?] отдалъ вотъ и скотина моя.

— Отчего-жъ у тебя скотины мало, а ты осенью ей телку изъ телятъ отдалъ?

— Кормить нечемъ.

— Разве соломы не достанетъ тебе на 2-хъ коровъ-то, ведь у другихъ достаетъ.

— У другихъ земли навозныя, а моя земля глина.

— Такъ вотъ ты и навозь, чтобы не было глины и чтобы было чемъ скотину кормить.

— Да и скотины-то нету. Какой будетъ навозъ. — Опять и то сказать, Ваше Сiятельство, не навозъ хлебъ родитъ, а все Богъ. Вотъ у меня летось на пресномъ осьминнике 6 копенъ стало, а съ навозной и крестца не собрали. Никто, какъ Богъ, — прибавилъ онъ со вздохомъ. — Да и скотина мне ко двору нейдетъ, вотъ летось одна телка сдохла, другую продали, и за прошлый годъ важная корова пала. — Все мое несчастье.

— Ну, братецъ, чтобы ты не говорилъ, что у тебя скотины нетъ отъ того, что корму нетъ, а корму нетъ, оттого, что скотины нетъ, вотъ возьми себе 7 р. с., — сказалъ Николинька, доставая и разбирая скомканную кучку асигнацiй изъ кармана шароваръ, и купи себе на мое счастье корову, а кормъ бери съ гумна, я прикажу. Смотри же, чтобы къ будущему Воскресенью у тебя была корова, я зайду.

— Много довольны вашей милостью, — сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».

Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ вследъ Чурисъ.

— Я радъ тебе помогать, — сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отвечая на благодарности Чуриса, — тебе помогать можно, потому что я знаю, ты не ленишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.

— Ужъ не то что поправиться, только бы не совсемъ раззориться, Ваше Сiятельство. Жили при бачке съ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!

— Зачемъ же вы разошлись?

— Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сiятельство. Тогда уже дедушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не смели бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами после вашего дедушки заведывалъ Алпатычъ — не темъ будь помянутъ — человекъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, нетъ, мылъ, житья отъ бабъ, дозволь разойдтись, ну подралъ, подралъ, а наконецъ тому делу вышло, все-таки поставили бабы на своемъ — врозь стали жить. А ужъ одинокiй мужикъ — известно какой. Ну, да и порядковъ то никакихъ не было, орудовалъ нами Алпатычъ, какъ хотелъ. Чтобъ было у тебя все, а изъ чего нашему брату взять, этаго не спрашивалъ. — Тутъ подушные прибавили, столовый запасъ то-же сбирать больше стали, а земель меньше стало, и хлебъ рожать пересталъ. Ну, а какъ межовка прошла, да какъ онъ у насъ наши навозныя земли въ господскiй клинъ отрезалъ, злодей, и порешилъ насъ совсемъ, хоть помирай. Батюшка вашъ, Царство Небесное, баринъ добрый былъ, да мы его и не видали, почитай, все въ Москве жилъ, ну, известно и подводы туды чаще гонять стали. Другой разъ распутица, кормовъ нетъ, а вези. Нельзя-жъ безъ того. А съ опекой-то, — сказалъ онъ на распевъ, ухъ, много горя, много приняли мужички. Онъ махнулъ рукою и замолчалъ.

Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другiе стали, и прикащикъ-то другой человекъ сталъ. — Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.

Славный народъ и жалкiй народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.

Чурисъ былъ однимъ изъ техъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенiя для всехъ предполагаемыхъ имъ улучшенiй въ хозяйстве и быте самихъ крестьянъ. Чурисъ с техъ поръ, какъ отделился отъ своего брата, сталъ беденъ. Онъ былъ работящiй, сметливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба преследовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хлебъ незародъ. Управляющiй же, радея о барской и преимущественно своей пользе, не переставалъ тянуть со всехъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и сметливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованiю. Онъ почелъ такое состоянiе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. — Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ бедности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенiю. — Николинька испыталъ это. Все пособiя, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ труде, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. — «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сделать все убежденiя и советы Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое утешенiе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.

[97]

«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечке и перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.

Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ свежаго светло-сераго осиноваго леса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ навесомъ, съ затейливыми перильцами, вырезанными изъ досокъ. Сенцы и холодная изба были тоже исправны; но общiй видъ довольства и достатка, который имела эта связь, нарушался несколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ навесомъ, который виднелся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной стороны къ крыльцу, — съ другой подходили две женщины крестьянки, несшiя ушатъ. Одна изъ нихъ была жена, другая — мать Юхванки. Первая была плотная, румяная баба, съ необыкновенно просторно развитой грудью, въ красномъ кумачевомъ платке, въ чистой рубахе съ бусами на шее, шитой на шее и рукавахъ занавеске, яркой паневе и тяжелыхъ черныхъ смазанныхъ котахъ, надетыхъ на толсто намотанныя онучи. Конецъ водоноса не покачивался и плотно лежалъ на ея широкомъ и твердомъ плече. Легкое напряженiе, заметное въ покрасневшемъ и обильно вспотевшемъ ея лице, изгибе спины и мерномъ движенiи рукъ и ногъ еще более выказывали ея силу и здоровье. Другой-же конецъ водоноса имелъ далеко не такую сильную и высокую опору. — Юхванкина мать была одна изъ техъ старухъ, лета которыхъ невозможно определить, потому что оне, кажется, дошли уже до последняго предела разрушенiя въ живомъ человеке. — Корявый остовъ ея, на которомъ надета была черная изорванная рубаха и безцветная панева, былъ буквально согнутъ дугою, такъ что водоносъ лежалъ скорее на спине, чемъ на плече ея. Обе руки ея съ искривленными пальцами, которыми она держалась за водоносъ, были какого-то темно-бураго цвета и, казалось, не могли уже разгибаться; понурая, мерно качавшаяся голова, обвязанная какимъ-то тряпьемъ, носила на себе самые тяжелые следы глубокой старости и нищеты. Изъ подъ узкаго лба, съ обеихъ сторонъ котораго выбивались остатки желто-седыхъ волосъ, изрытаго по всемъ направленiямъ глубокими морщинами, тускло смотрели въ землю красные глаза, лишенные ресницъ, длинный носъ казался еще больше и безобразнее отъ страшно втянутыхъ щекъ и впалыхъ безцветныхъ губъ. Одинъ огромный желтый зубъ выказывался изъ подъ верхней губы и сходился почти съ вострымъ подбородкомъ; подъ скулами и на горле висели какiе то мешки, шевелившiеся при каждомъ движенiи; дыханiе ея было громко и тяжело, но босыя, искривленныя ноги — хотя волочась, но мерно двигались одна за другою. —

Юхванка былъ не родной ея сынъ, а пасынокъ. 5 летъ онъ остался сироткой съ братомъ своимъ Алешой дурачкомъ. Вдове оставили мужнину землю, и она одна своими трудами кормила сиротъ. Управляющiй взялъ Юхванку къ себе, научилъ граммоте, а потомъ отдалъ на миткалевую фабрику. Вдова осталась одна съ Алешой и, не переставая трудиться, довела хозяйство почти до цветущаго положенiя. Когда Юхванка уже сталъ на возрасте, вдова взяла его, женила и передала ему землю и все свое имущество. «Примерная мачиха», сказали бы в нашемъ быту, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. Этаго еще мало: когда Юхванка сталъ въ доме хозяинъ, мачиха поняла, что она ему въ тягость — не трудно было ей о томъ догадаться, потому что, что на сердце, то и на языке у простаго человека. Юхванка можетъ быть не разъ намекалъ ей объ этомъ. — Чтобы не есть даромъ хлебъ, мачиха не переставала трудиться по силе, по мочи. «Сноха женщина молодая — надо ее пожалеть», говорила она себе и старалась исполнять всю трудную работу въ доме. Но сноха не жалела ее: часто посылала туда, сюда и даже выговаривала ей. — Старуха не думая о томъ, что все, что было въ дворе: скотина, лошади, снасть — все было прiобретено ею, безропотно повиновалась и работала изъ последнихъ силъ — «какое примерное самоотверженiе», сказали бы въ нашемъ свете, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. У нихъ человекъ ценится по пользе, которую онъ приноситъ, и старый человекъ, зная, что онъ уже не зарабатываетъ своего пропитанiя, старается темъ больше, чемъ меньше у него остается силъ, чтобы хоть чемъ нибудь заплатить за хлебъ, который онъ естъ. Зато бездействiе, желчность, болезни, скупость и эгоизмъ старости неизвестны имъ такъ же, какъ и низкiй страхъ медленно приближающей[ся] смерти — порожденiя роскоши и праздности. Тяжелая трудовая дорога ихъ ровна и спокойна, а cмерть есть только желанный конецъ ея, въ которомъ вера обещаетъ блаженство и успокоенiе. Да, трудъ — великiй двигатель человеческой природы; онъ единственный источникъ земнаго счастiя и добродетели.

Почти столкнувшись съ Княземъ, молодая баба бойко составила ушатъ, потупилась, поклонилась, потомъ блестящими глазами изъ подлобья взглянула на Князя и, стараясь рукавомъ вышитой рубахи скрыть легкую улыбку, быстро, постукивая котами, взошла на сходцы и скрылась въ сеняхъ, какъ будто находя неприличнымъ оставаться съ Княземъ на улице. Скромному герою моему очень не понравились и движенiя эти и нарядъ молодой бабы, онъ строго посмотрелъ ей вследъ, нахмурился и обратился къ старухе, которая согнувъ еще более свой и такъ летами черезъ чуръ согнутый станъ, поклонилась и хотела сказать что-то, но, приложивъ руки ко рту, такъ закашлялась, что Николинька, не дождавшись ее, взошелъ въ избу. —

былъ русый, курчавый парень летъ 30, худощавый, стройный, съ молодой остренькой бородкой и довольно красивый, ежели бы не бегающiе карiе глазки, непрiятно выглядывавшiе изъ подъ запухлыхъ векъ и недостатокъ 2-хъ переднихъ зубовъ весьма заметный, потому что губы были коротки и безпрестанно складывались въ улыбку. На немъ была праздничная, чистая рубаха, полосатые набойчатые портки и тяжелые сапоги съ сморщенными голенищами. Внутреннiй видъ избы былъ также беденъ, но не такъ мраченъ, какъ той, въ которую мы заглядывали. Две вещи здесь останавливали вниманiе и какъ-то непрiятно поражали зренiе: небольшой, погнутый самоваръ, стоящiй на полке, и портретъ какого то архимандрита съ кривымъ носомъ и шестью пальцами въ черной рамке подъ остаткомъ стекла, около образовъ, изъ которыхъ одинъ былъ въ окладе.

Князь недружелюбно посмотрелъ и на самоваръ, и на архимандрита, и въ печурку, въ которой изъ-подъ какой то ветошки торчалъ конецъ трубки въ медной оправе.

— Здраствуй, Епифанъ, — сказалъ онъ, глядя ему въ глаза. Епифанъ поклонился, пробормоталъ: «Здравiя желаемъ, Ваше Сiятельство», особенно нежно выговаривая последнее слово, и глаза его мгновенно обегали всю фигуру Николиньки, избу, полъ и потолокъ, не останавливаясь ни на чемъ; потомъ онъ торопливо подошелъ къ полатямъ, стащилъ оттуда зипунъ и сталъ надевать его.

— Зачемъ ты одеваешься? — сказалъ Князь, сядясь на лавку и следя за нимъ глазами.

— Какже, помилуйте, Ваше Сiятельство, разве можно? Мы кажется можемъ понимать...

— Поди-ка сюда, — сказалъ Николинька, — замечая, что онъ ни на минуту не остается на месте и указывая на середину избы, — я зашелъ къ тебе узнать, зачемъ тебе нужно продать лошадь, и много-ли у тебя лошадей, и какую ты лошадь хочешь продать?

— Мы много довольны вашей ласкою, Ваше Сiятельство, что не побрезгали зайдти ко мне къ мужику, — отвечалъ Юхванка, бросая быстрые взгляды на архимандрита съ кривымъ носомъ, на печку, на сапоги Князя и на все предметы, исключая лица Князя, — мы всегда за васъ Богу молимся...

— Зачемъ тебе нужно лошадь продать? — сказалъ Князь, возвышая голосъ.

Юхванка вздрогнулъ, встряхнулъ волосами, взглядъ его опять обежалъ избу и, заметивъ кошку, которая спокойно мурлыкала на полатяхъ, онъ крикнулъ на нее: «Брысь, подлая», и торопливо оборотился къ Князю.

— Лошадь старая, Ваше Сiятельство, негодная... коли-бы животина добрая была, я бы продавать не сталъ...

— А сколько у тебя всехъ лошадей?

— 3 лошади, Ваше Сiятельство.

— А жеребятъ нетъ?

— Какъ можно, и жеребенокъ есть.

— Пойдемъ, покажи мне своихъ лошадей, оне у тебя на дворе?

— Такъ точно-съ, Ваше Сiятельство. Какъ мне приказано, такъ и сделано, разве мы можемъ ослушаться. Мне приказалъ Яковъ Ильичь, чтобъ, мылъ, лошадей завтра въ поле не пущать, мы и не пущаемъ. Ужъ мы не смеемъ ослушаться...

Покуда Николинька выходилъ въ двери, Юхванка вынулъ трубку изъ печурки и сунулъ ее на полати подъ полушубокъ. Худая сивая кобыленка перебирала старый навозъ подъ навесомъ, 2-хъ месячный длинноногiй жеребенокъ какого то неопределеннаго цвета съ голубоватыми ногами и мордой не отходилъ отъ ея тощаго, засореннаго репьями желтоватаго хвоста. Посередине двора, зажмурившись и задумчиво опустивъ голову, стоялъ утробистый гнедой меренокъ. —

— Такъ тутъ все твои лошади?

— Никакъ нетъ-съ, вотъ еще кобылка, да вотъ жеребенокъ, — отвечалъ Юхванка, указывая подъ навесъ.

— Я вижу. Такъ какую-же ты хочешь продать?

— А вотъ евту-съ, — отвечалъ онъ, махая полой зипуна на задремавшаго меренка. Меренокъ открылъ глаза и лениво повернулся къ нему хвостомъ.

— Онъ не старъ на видъ и собой лошадка плотная, — сказалъ Князь, — поймай-ка его, да покажи мне зубы.

— Никакъ не можно поймать-съ одному, вся скотина гроша не стоитъ, а норовистая и зубомъ, и передомъ, — отвечалъ Юхванка, плутовски улыбаясь и пуская глаза въ разныя стороны.

— Что за вздоръ! поймай тебе говорятъ!

Юхванка долго улыбался, переминался и только тогда, когда Николинька сказалъ: «Ну!» бросился подъ навесъ, принесъ оброть и сталъ гоняться за меренкомъ, пугая его и подходя сзади, а не спереди.

— Дай сюда оброть, — сказалъ онъ.

— Помилуйте, Ваше Сiятельство... не извольте...

— Дай сюда.

Юхванка подалъ. Николинька прямо подошелъ къ меренку съ головы и вдругъ ухватилъ его за уши и пригнулъ къ земле съ такой силой, что несчастный меренокъ, который былъ самая смирная мужицкая лошадка въ мiре — зашатался и захрипелъ. Заметивъ, что совершенно напрасно было употреблять такiя усилiя, Николиньке стало досадно, темъ более, что Юхванка не переставалъ улыбаться; онъ покраснелъ, выпустилъ уши бедной лошади, которая никакъ не понимала, чего отъ нее хотятъ, и безъ помощи оброти, преспокойно открылъ ей ротъ и посмотрелъ зубы. Клыки были целы, чашки полныя; стало быть, лошадь молодая.

— Поди сюда, — крикнулъ Николинька. — Что эта лошадь старая?

— Помилуйте, Ваше Сiятельство, ведь такой смоляной зубъ бываетъ, а ужъ я...

— Молчать! Ты лгунъ и негодяй, потому что честный мужикъ не станетъ лгать, ему не зачемъ. Ну на чемъ ты выедешь пахать, когда продашь эту лошадь. Тебя нарочно посылаютъ на пешiя работы, чтобы ты поправлялся лошадьми къ пахоте, а ты последнюю хочешь продать, ведь другимъ обидно за тебя земляную работу работать, а главное зачемъ ты лжешь?

Юхванка во время этой нотацiи опустилъ глаза внизъ, но и тамъ они ни на секунду не оставались спокойными.

— Мы, Ваше Сiятельство, — отвечалъ онъ, — не хуже другихъ на работу выедемъ.

— Да на чемъ ты выедешь?

— Ужъ будьте покойны, Ваше Сiятельство, голышами не будемъ, — отвечалъ онъ, безъ всякой надобности нукая на мерена и отгоняя его. — Коли-бы не нужда, то сталъ-бы разве продавать.

— Зачемъ-же тебе нужны деньги?

— Хлеба нету-ти ничего, да и Болхи отдать долгъ надо.

— Какъ хлеба нету? Отчего-же у другихъ, у семейныхъ еще есть, а у тебя у безсемейнаго нету? — Куда-жъ онъ девался?

— Ели, Ваше Сiятельство, а теперь ни крохи нетъ, лошадь я къ осени передъ Богомъ куплю.

— Лошадь продавать и думать не смей.

— Что-жъ, Ваше Сiятельство, коли такъ, то какая-же наша жизнь будетъ, и хлеба нету, и продать ничего не смей, — отвечалъ онъ, кинувъ беглый, но дерзкiй взглядъ на лицо Князя.

— Не сдобровать тебе, Феофан, ежели ты не исправишься, — сказалъ Николинька медленно, — потому что такихъ мужиковъ, какъ ты, держать нельзя.

— На то воля ваша, — отвечалъ онъ спокойно, — коли я вамъ не заслужилъ. А кажется за мной никакихъ качествъ не замечено. Известно, ужъ коли я вашему Сiятельству не полюбился! только не знаю за что?

— А вотъ за что: за то, что у тебя дворъ раскрытъ, есть нечего, навозъ не запаханъ, плетни поломаны, а ты сидишь дома, да трубочку покуриваешь.

— Помилуйте, Ваше Сiятельство, я и не знаю, какiя оне трубки то бываютъ.

— Вотъ ты опять лжешь.

— Какъ я смею лгать Ваше Сiятельство.

— Все это: трубки, самоваръ, сапоги, все это не беда, коли достатокъ есть, да и то нейдетъ, a бедному мужику, который последнюю лошадь продаетъ — это не годится. Опять сколько разъ я тебе говорилъ, чтобы ты въ городъ не смелъ отлучаться безъ спросу; а ты опять въ Четвергъ ездилъ барана продавать и съ фабричными по кабакамъ шляться. Ведь я про тебя все знаю, не хуже твоихъ соседей. Тебе старуха полный дворъ отдала и скотины, и лошадей, всего было довольно, а ты его раззорилъ, такъ что тебе 3-хъ душъ кормить нечемъ, да еще и ее почитать не хочешь. И баба твоя тоже, чемъ бы работать, когда у васъ хлеба нетъ, только знаетъ, что въ платки, да въ коты наряжается. Ты мужъ, ты за ней смотреть долженъ. Ежели ты мужикомъ хорошимъ хочешь быть, такъ ты свою фабричную жизнь, и трубочки, и самоварчики оставь, да занимайся землей и хозяйствомъ, а не темъ, чтобы съ объездчиками казенный лесъ воровать, да по кабакамъ зипуны закладывать. Коли тебе въ чемъ нужда, то приди ко мне, попроси прямо, что нужно и зачемъ а не лги, тогда я тебе не откажу ни въ чемъ, что только могу сделать.

— Помилуйте, Ваше Сiятельство, мы кажется можемъ понимать, — отвечалъ онъ, улыбаясь, какъ будто вполне понималъ всю прелесть шутки Князя.

Николинька понялъ, какъ мало действительны могутъ быть его увещанiя и угрозы противъ порока, воспитаннаго невежествомъ и поддерживаемаго нищетой, съ тяжелымъ чувствомъ унынiя вышелъ на улицу. На пороге сидела старуха и плакала.

— Вотъ вамъ на хлебъ, — прокричалъ Николинька на ухо, кладя въ руку депозитку въ 3 р., только сама покупай, а не давай Юхванке, а то онъ пропьетъ.

Старуха собралась благодарить, голова ее закачалась быстрее, но Николинька уже прошелъ дальше.

«Давыдка Козелъ просилъ хлеба и кольевъ», значилось въ книжечке после Юхванки. —

«Какъ опять къ мужику?» скажетъ читатель. Да, опять къ мужику, преспокойно ответитъ авторъ и прибавитъ: Читатель! Ежели вамъ скучны путешествiя моего героя, не перевертывайте страницъ: интереснее ничего не будетъ, а бросьте книгу. И вамъ будетъ не скучно, и мне будетъ прiятно. О васъ, читательница, я и не говорю. Не можетъ быть, чтобы вы дочли до этихъ поръ. Но ежели это случилось, то пожалуйста бросьте книгу, тутъ ничего нетъ для васъ <интереснаго> ни Графа богача соблазнителя въ заграничномъ платье, ни маркиза изъ-за границы, ни Княгини съ кораловыми губами, ни даже чувствительнаго чиновника; о любви нетъ, да кажется и не будетъ ни слова, все мужики, мужики, какiе то сошки, мерена[?], сальныя исторiи о томъ, какъ баба выкинула, какъ мужики живутъ и дерутся. — Решительно нетъ тутъ ничего достойнаго вашего высокаго образованiя и тонкихъ чувствъ. Вамъ, я думаю, надоело слушать, какъ супругъ или папенька вашъ возится съ мужиками; а можетъ быть даже вы никогда и не думали о нихъ; притомъ ихъ такъ много ⁹/₁₀ нашего народонаселенiя, такъ чтоже это за редкость: что же для васъ можетъ быть прiятнаго читать такую книгу, въ которой больше ничего нетъ, какъ мужики, мужики и мужики. — А можетъ быть въ васъ больше сердца, чемъ высокаго образованiя и тонкихъ чувствъ, тогда читайте, милая добрая читательница, и примите дань моего искренняго къ вамъ удивленья и уваженья. Итакъ, я смело веду васъ вместе съ Николинькой къ Давыдке Белому, избранные читатели, хотя изба его далеко на краю околицы. Но кто этотъ небольшой человекъ съ двумя крошечными, но густыми черными клочками усовъ подъ самымъ носомъ (по моде) съ большимъ брюхомъ, съ тяжелой палкой въ руке, въ клеенчатой глянцовитой фуражке, въ длиннополомъ оливковомъ сертуке, изъ кармана котораго торчитъ фуляръ, въ часахъ съ цепочкой и въ голубыхъ узкихъ панталонахъ со стрипками? Онъ медленно величественной походкой идетъ намъ на встречу и не отвечаетъ на поклоны крестьянъ, которые издали набожно кланяются ему. Ужъ не старый-ли это Князь? Онъ больше похожъ на Князя, чемъ нашъ худощавый Николинька, который вечно торопится и ходитъ не слишкомъ чисто. Такъ по крайней мере думаютъ Хабаровскiе мужички и дворовые при виде часовъ, платковъ, торчащихъ изъ кармана, и пуза, которое отростилъ себе Яковъ Ильичь — прикащикъ. Завидевъ Николиньку, который остановился, чтобы подождать прикащика, Яков Ильичь сбросилъ съ себя величiе, какъ негодящiйся при такихъ обстоятельствахъ предметъ, и скорыми шагами, спрятавъ платки въ глубину кармана, тяжело дыша отъ необычайной толщины, подошелъ къ Князю и снялъ блестящую фуражку.

— Надень Яковъ.

Яковъ наделъ.

— Где изволили быть, Ваше Сiятельство?

— Былъ у Юхванки. Скажи пожалуйста, что намъ съ нимъ делать?

— А что, Ваше Сiятельство?

Князь разсказалъ ему бедность, въ которую вводитъ себя Юхванка и его нераденiе къ хозяйству, «какъ будто онъ хочетъ отъ рукъ отбиться», прибавилъ онъ.

— Не знаю, Ваше Сiятельство, какъ это онъ такъ вамъ не показался: онъ мужикъ умный, грамотный, при сборе подушныхъ онъ всегда ходить и ничего, честный, кажется, мужикъ, и старостой при моемъ ужъ управленiи 3 года ходилъ, тоже ничемъ не замеченъ. Въ третьемъ годе опекуну угодно было его ссадить, такъ онъ и на тягле исправенъ былъ. Нешто хмелемъ позашибаетъ, зато аккуратный мужикъ, учтивый, и самоварчикъ у него есть. Становой ли, землемеръ, кто бывало заедетъ, или офицера поставятъ: все бывало къ нему. Обходительный мужикъ! —

— То-то и беда, — отвечалъ Николинька съ сердцемъ, что онъ никогда мужикомъ работникомъ не былъ, а только вотъ сборщикомъ ходить, фабричничать, старостой мошенничать, трубочки, да грамотки, да самоварчики. Онъ и хочетъ, кажется, чтобы я его съ земли снялъ, да на оброкъ пустилъ. Только я этаго не сделаю, за что другiе за него работать будутъ? Мать его кормила, выростила, пусть и онъ ее кормитъ. Отпустить его несправедливо, а и делать что съ нимъ, не знаю.

— Вотъ вы съ опекунами, — продолжалъ онъ горячо, — Яковъ Ильичъ снялъ фуражку. — Вместо того, чтобы этакихъ негодяевъ изъ вотчины вонъ, въ солдаты отдавать — изъ лучшихъ семей брали и хорошихъ мужиковъ раззоряли.

— Да ведь не годится, — тихо отвечалъ Яковъ Ильичъ, — разве не изволили заметить, у него зубъ переднихъ нетъ?

— Верно нарочно выбилъ?

— Богъ его знаетъ, ужъ онъ давно такъ.

— Счастiе, что такихъ негодяевъ мало, а то что бы съ ними делать? — сказалъ Николинька.

— Надо постращать, коли онъ такъ себе попустилъ, — сказалъ, подделываясь Яковъ Ильичъ.

— И то сходи-ка къ нему, да постращай его, а то я не умею, да мне и противно съ нимъ возиться.

— Слушаю-съ, — сказалъ Яковъ Ильичъ, приподнимая фуражку, — сколько прикажете дать?

— Чего сколько? — спросилъ съ изумленiемъ Николинька.

— Постращать, т. е. сколько розогъ прикажете дать?

— Ахъ, братецъ, сколько же разъ нужно тебе говорить, что я не хочу и не нахожу нужнымъ наказывать телесно. Постращать значитъ словами, а не розгами. <Сказать ему, что, ежели онъ не исправится, то его накажутъ, а не бить.>

— По нашему, по деревенскому, не такъ-съ...

— Какой ты несносный человекъ, Яковъ!

— Слушаю-съ, я поговорю, а вы домой изволите?

— Нетъ, къ Давыдке Б[елому].

— Вотъ тоже лядъ-то. Ужъ эта вся порода Козловъ такая; чего-чего съ нимъ не делалъ, ништо не беретъ. Вчера по полю крестьянскому проехалъ, у него и гречиха не посеяна. Что прикажете делать съ такiмъ народомъ. Хоть бы старикъ-то сына училъ, а то такой-же и себе, и на барщине только черезъ пень колоду валитъ. Въ прошломъ годе передъ вашимъ прiездомъ земли вовсе не пахалъ; ужъ я его при сходке дралъ, дралъ.

— Кого? неужели старика?

— Да-съ, такъ верите-ли, хоть бы те что, встряхнулся, пошелъ и то осьминника не допахалъ, и ведь мужикъ смирный и не куритъ.

— Какъ не куритъ?

— Не пьетъ. Эта вся ужъ порода такая, вотъ Митрюшка тоже ихней семьи, такая жъ лядъ проклятый.

— Ну, ступай, сказалъ Князь и пошелъ къ Давыдке Белому.

Давыдкина изба криво и одиноко стоитъ на краю деревни, выстроенной въ линiю. Около нея нетъ ни двора, ни авина, ни амбара. Только какiе то грязные клевушки для скотины лепятся около съ одной стороны, съ другой кучею наваленъ лесъ, и высокiй, зеленый бурьянъ растетъ на томъ месте, где когда-то былъ дворъ.

Никого не было около избы кроме свиньи, которая лежала у порога; Николинька постучался въ разбитое окно, никто не отзывался, онъ подошелъ къ сенямъ и крикнулъ: «хозяева», — тоже самое; потомъ прошелъ сени, заглянулъ въ клевушки и вошелъ въ отворенную избу; тощiй, старый петухъ и две курицы, забравшiяся на столъ и лавку въ тщетной надежде найти какiя-нибудь крохи, съ кудахтаньемъ, распустивъ крылья, забились по стенамъ, какъ будто ихъ хотели резать. 6-аршинную избенку всю занимала съ разломанной трубой печь, ткацкiй станъ, который не былъ вынесенъ, потому что некуда было его поставить, почерневшiй столъ и грязная лужа около порога, образовавшаяся во время дождя въ прошлую неделю отъ течи въ потолке и крыше. Полатей не было. Трудно было подумать, чтобы место это было жилое, такой решительный видъ запустенiя и безпорядка носила на себе, какъ наружность, такъ и внутренность избы; однако тутъ жилъ Давыдка Козелъ и даже въ настоящую минуту, несмотря на жаръ Іюньскаго дня, увернувшись съ головой въ полушубокъ, крепко спалъ, забившись въ уголъ печи. Даже испуганная курица, вскочившая на печь и бегавшая по спине его, нисколько не мешала ему. —

Николинька хотелъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

— Ей! кто тутъ! — крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

— Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, зевокъ.

— Ну, что-жъ ты?

— Медленно нагнувъ голову, онъ, зевая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скорее, чемъ прежде, но все еще такъ лениво, что Николиньке тотчасъ вспомнился зверь Ай, про котораго онъ читалъ въ детской натуральной исторiи. — Давыдка Белый былъ действительно белый; и волоса, и тело, и лицо его: все было чрезвычайно бело. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, — т. е. не животомъ, a теломъ, — но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ светлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себе особенный отпечатокъ болезненности: на немъ не было заметно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то бледно-желтоватаго цвета съ лиловымъ оттенкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими белыми волосами. — Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совсемъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить зевоту.

— Ну, какъ же тебе не совестно, — началъ Николинька, — середь белаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хлеба нетъ... и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ дело, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сделалъ самую жалкую и терпеливую мину. Выраженiе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мне не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскорее избилъ бы его и оставилъ въ покое. — Замечая, что Давыдка, привыкшiй къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его убежденiя и советы, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанiя.

— Для чего же ты просилъ у меня лесу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро месяцъ целый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

— Ну, отвечай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

— Ведь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хлеба ужъ нетъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время засеяна — все отъ лени. — И вотъ ты просишь у меня хлеба, ну положимъ, я тебе дамъ; потому что нельзя тебе съ голоду умирать; да ведь этакъ делать не годится. Чей хлебъ я тебе дамъ, какъ ты думаешь? а?

— Господскiй? — пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

— A господскiй то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посеялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлебъ господскiй мужичкамъ, такъ надо раздавать темъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всехъ — на тебя и на барщине жалуются — меньше всехъ работалъ, — а больше всехъ господскаго хлеба просишь. За что-же тебе давать? а другимъ нетъ? Ведь коли-бы все какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. — Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

— Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысле, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина летъ 50, но довольно еще свежая и живая. — Загорелое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкiя губы и быстрые, черные глаза, выражали энергiю и умъ. — Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитiе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидетельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотелъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почерневшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дело, она оправила сероватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

— Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сiятельство, — сказала она, — спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка заметно испугался, согнулся еще более всемъ теломъ и еще ниже опустилъ голову.

— Спасибо, Арина, — отвечалъ Князь, — вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйстве объ вашемъ... Надо...

— Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь левой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ резко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хате горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

— Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, ведь онъ и говорить то не можетъ, какъ человекъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, — продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смешную фигуру Давыдки. — Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сiятельство, мы — голь, хуже насъ во всей слободе у тебя нету: ни себе, ни на барщину — срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хлебъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ прелой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, — сказала она, передразнивая его. — Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

— Ну, какъ тебе не грешно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, — сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

— Ведь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то ведь только смотреть на него, ведь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать — гладухъ какой! Нетъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ глядеть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, — говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. — Ведь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ лесъ уехалъ, а ему велелъ ямы копать, такъ нетъ вотъ, и лопаты не бралъ! — На минуту она замолчала. — Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, — взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: — «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» — она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ темъ-же одушевленiемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.

— Ведь все одна, кормилецъ, — старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. — Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ нетъ. Невестка съ работы извелась, и мне тоже будетъ.

— Какъ извелась? отчего?

— Съ натуги, кормилецъ. Взяли мы ее запрошлый годъ изъ Бабурина, — продолжала она слезнымъ голосомъ, — ну баба была и молодая, свежая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками въ холе жила, нужды не видала, а какъ къ намъ поступила, какъ нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и везде, она, да я. Мне что? я, баба привышная, она-жъ тяжелая была, да горе стала терпеть, а все маялась — работящая была — ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Летось петровками еще на беду родила, a хлебушка не было, кой-что, кой-что ели, работа-же спешная подошла. У ней груди и пересохли. Детенокъ первинькой былъ, коровенки нету-ти, да и дело наше мужицкое, где рожкомъ выкормить, а кормить нечемъ; ну известно, бабья глупость, она этимъ пуще убиваться стала. А какъ мальчишка померъ, ужъ она съ этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да такъ извелась, сердешная, что къ Покрову и сама кончилась. Онъ ее порешилъ, бестiя. Что я тебя просить хотела, Ваше Сiятельство — продолжала она, низко кланяясь.

— Что?

— Ведь онъ мужикъ еще молодой, отъ меня уже какой работы ждать, нынче жива, а завтра помру. Какъ ему безъ жены быть? Ведь онъ тебе не мужикъ будетъ. Обдумай ты насъ какъ нибудь, отецъ ты нашъ.

— То есть ты женить его хочешь? Чтожъ, это дело.

— Сделай божескую милость, ты нашъ отецъ, ты наша мать, — и, сделавъ знакъ своему сыну, она съ нимъ вместе грохнулась въ ноги Князя.

— Зачемъ-же ты въ землю кланяешься, — говорилъ Николинька, съ досадой поднимая ее за плечо. — Разве нельзя такъ сказать. Ты знаешь, что я этаго не люблю. Жени сына, пожалуйста, я очень радъ, коли у тебя есть невеста на примете.

Старуха поднялась и утирала рукавомъ сухiе глаза. Давыдка последовалъ ея примеру и въ томъ же глупо-апатическомъ положенiи продолжалъ стоять и слушать, что говорила его мать.

— Невесты-то есть, какъ не быть? Вотъ Васютка Михейкина, девка ничего, да ведь безъ твоей воли не пойдетъ.

— Разве она не согласна?

— Нетъ, кормилецъ, коли по согласiю пойдетъ?

— Ну, такъ чтожъ делать? Я принуждать не могу, а вы поищите другую: не у себя, такъ у чужихъ, я охотно заплачу 100, 200 р., только бы шла по своей охоте, а насильно выдавать замужъ нельзя. И закона такого нетъ, да и грехъ это большой.

— Э-э-эхъ кормилецъ! Да статочное ли дело, чтобы, глядя на нашу жизнь, охотой пошла? Солдатка самая и та такой нужды на себя принять не захочетъ. Какой мужикъ и девку къ намъ въ дворъ отдастъ. Отчаянный не отдастъ. Ведь мы голь, нищета. Одну, скажетъ, почитай, что съ голоду, заморили, такъ и моей тоже будетъ. Кто отдастъ? — прибавила она, недоверчиво качая головой. — Разсуди, Ваше Сiятельство.

— Такъ что же я могу сделать?

— Обдумай ты насъ какъ нибудь, родненькiй, — повторила убедительно Арина, — что намъ делать?

— Да что же я могу обдумать? Я тоже ничего не могу сделать для васъ въ этомъ отношенiи. Вотъ хлеба вы просили, такъ я прикажу вамъ отпустить и во всякомъ деле готовъ помогать; только ты его усовести, чтобы онъ свою лень-то бросилъ, — говорилъ Николинька, выходя въ сени, старухе, которая кланяясь следовала за нимъ.

— Что я съ нимъ буду делать, отецъ? Ведь самъ видишь, какой онъ. Онъ ведь мужикъ и умный, и смирный, грехъ напрасно сказать, художествъ за нимъ никакихъ не водится; ужъ это Богъ знаетъ, что это съ нимъ такое попритчилось, что онъ самъ себе злодей. Ведь онъ и самъ тому не радъ. Я, батюшка, Ваше Сiятельство, — продолжала она шопотомъ, — и такъ клала и этакъ прикидывала: неиначе, какъ испортили его злые люди.

— Какъ испортили?

— Да какъ испортили? Долго ли до греха. По злобе вынули горсть земли изъ подъ следу... и навекъ не человекомъ исделали, ведь всякiе люди бываютъ. Я такъ себе думаю; не сходить-ли мне къ Дындыку старику, что въ Воробьевке живетъ, онъ всякiя слова знаетъ и порчу снимаетъ, и съ креста воду пущаетъ; такъ не пособитъ ли онъ!

— Нетъ, онъ не поможетъ; а я подумаю о твоемъ сыне, — и Князь вышелъ на улицу.

— Какъ не помочь, кормилецъ, ведь онъ колдунъ, одно слово колдунъ.

апатическiй характеръ, или проще[?] наследственная непреодолимая лень, сделали его темъ, что онъ есть — лодыремъ, какъ выражается его мать. И она совершенно права, говоря, что онъ самъ этому не радъ. Онъ родился лодыремъ и векъ будетъ лодыремъ, ничто не изменитъ его. Но родись онъ въ другой сфере, въ которой безпрерывный тяжелый трудъ не есть существенная необходимость, кто знаетъ, чемъ-бы онъ былъ? Разве мало встречаемъ мы этихъ запухшихъ, вялыхъ, ленивыхъ натуръ безъ живости и энергiи, которые были такими-же лодырями, родись они въ бедности? Но средства къ существованiю ихъ обезпечены, временный умственный трудъ въ некоторой степени возможенъ для нихъ, и они спокойно погружаются въ свою безвыходную апатiю, часто даже щеголяя ею, и, неизвестно почему, называя славянскою ленью.

Но нищета, трудъ крестьянина, принужденнаго работать изъ всехъ силъ и безпрестанно, невозможны съ такимъ характеромъ. Онъ убиваетъ надежду, увеличиваетъ безпомощность. А безпрестанные брань, побои вселяютъ равнодушiе даже отвращенiе [къ] окружающему [?]. Наконецъ, чтó грустнее всего, къ безсилiю присоединяется сознанiе безсилiя: и бедность, и побои, и несчастiя делаются обыкновенными необходимыми явленiями жизни, онъ привыкаетъ къ нимъ, и не думая о возможности облегчить свою участь, ничего не желая, ничего не добиваясь. Давыдку забили. Онъ знаетъ, что онъ лодырь, что ему есть нечего. Что-жъ, пускай, бьютъ, такъ и следуетъ, разсуждаетъ онъ. —

«Но что мне делать съ нимъ, думаетъ мой герой, грустно наклонивъ голову и шагая большими шагами внизъ по деревне. — Ежели останутся такiе мужики, то мечта моя видеть ихъ всехъ счастливыми никогда не осуществится. Онъ никогда не пойметъ, чего я отъ него хочу, онъ отъ меня ничего не ожидаетъ, кроме побой. Такъ и быть должно. Его 20 летъ били, а я только годъ стараюсь советовать и помогать ему. — Въ солдаты, — подумалъ онъ, — но за что? онъ добрый мужикъ. Да и не примутъ, подсказало ему чувство разсчетливаго эгоизма. Взять во дворъ? Да, вотъ», и онъ съ удовольствiемъ человека, разрешившаго трудную задачу, остановился на этой мысли. — «Тамъ онъ будетъ на глазахъ. Я въ состоянии буду всегда следить за нимъ, и можетъ быть кротостью, увещанiями, выборомъ занятiй успею прiучить его къ размышленiю и труду. Такъ и сделаю». — Успокоившись на этотъ счетъ Николинька вспомнилъ, что ему надо зайдти къ Болхе и отдать обещанные 50 р. — «Хотя Шкаликъ обманулъ меня, — говорилъ онъ самъ себе, — но я долженъ исполнить свое слово, ежели хочу внушить къ себе доверiе». И онъ отправился къ Болхе.

Болхиныхъ семья большая и дворъ исправный. Во всей вотчине, почитай, первый мужикъ. Летось другую связь изъ своего леса поставилъ, господъ не трудилъ. Теперь есть, где съ семьею распространиться. Коней у него, окромя жеребятъ, да подростковъ, троекъ 6 соберется, а скотины, коровъ, да овецъ: какъ съ поля гонятъ, да бабы выйдутъ на улицу загонять, такъ въ воротахъ ихъ то сопрется, что у-у! Беда! до француза старикъ садилъ — тамъ у нихъ пчелы, осикъ важный! Люди говорятъ, что у старика и деньги есть и деньги не маленькiя; да онъ про то никому не сказываетъ, и никто, ни дети, ни невестки не знаетъ, где оне у него зарыты. Должно на осике, больше негде. — Да какъ имъ справнымъ не быть? Старикъ-атъ Болха мужикъ умный, разчетливый и порядки всякiе знаетъ. Съ молодыхъ-то летъ онъ на станцiи на 3-хъ тройкахъ летъ 8 стоялъ. Ну, какъ сошелъ и лошадьми, и снастью справился, и въ мошне то не пусто было, батрака нанялъ, за землю принялся. Пчелами занялся. И назвать, что пчеловодъ! противъ него, другаго мастера по всей окружности нетъ. — Далъ Богъ ему во всемъ счастiя и на хлебъ, и на лошадей, и на скотину, и на пчелъ, и сыновья-то ребята знатные выросли, да и баловаться то онъ имъ больно повадки не давалъ, куратный мужикъ! Какъ пришла пора, и сыновей женилъ, одну бабу взялъ у своихъ, а двухъ въ суседей на свой коштъ[?] откупилъ. Просить тогды некого было — опека была. Ну, известное дело: какъ настоящiй хозяинъ въ дому: да семья большая, невестки-то полаются, полаются, а все ладно живутъ и мужики зажиточные. Старикъ-отъ, годовъ 5 тому будетъ, было лугами по малости займаться сталъ, съ Шкаликомъ въ долю пошелъ, да не посчастливилось. 300 р. на Шкалику пропало, и расписка по сю пору у старика лежитъ, да получить не чаетъ; такъ и бросилъ. Меньшiе ребята — Игнатка, да Илья — теперь каждый годъ на 5 тройкахъ зиму въ извозъ ездятъ, а старшего Карпа старикъ хозяиномъ въ доме поставилъ. «Старъ, мылъ, ужъ мне не по силамъ, и мое дело около пчелъ». Карпъ то мужикъ и похвальный, да все проти старика не будетъ: да и хозяинъ-отъ онъ неполный. Неспорно старикъ и передалъ все ему, да деньги не открываетъ, ну, известно, хоть пока живъ, да деньги у него, въ дому-то все стариковъ разумъ орудуетъ. Этакъ-то они и славно живутъ, коли бы не старикъ. Куды? —

Въ новыхъ тесовыхъ воротахъ, которыя съ скрипомъ отворились, Николиньку встретилъ Илья. Онъ велъ поить 2 тройки крепконогихъ, гривистыхъ и рослыхъ коней. Лошади хотя были сыты и веселы, были уже не совсемъ свежи. У некоторыхъ широкiя копыта, потные колени погнулись, и во многихъ местахъ видны были старые побои на спине и бокахъ. Лицо Илюшки Болхина, одно изъ красивейшихъ лицъ, которыя когда либо мне удавалось видеть. Все, начиная отъ светло-русой головы, обстриженной въ кружокъ, до огромныхъ тяжелыхъ сапогъ съ сморщенными широкими голенищами, надетыхъ съ особеннымъ ямскимъ шикомъ на его стройныя ноги — все прекрасно.

дышитъ какою-то необыкновенно прiятною русскою прелестью. Можетъ быть бываютъ фигуры изящнее фигуры Илюшки, но фигуры грацiознее и полнее въ своемъ роде желать нельзя: такъ хорошо его сотворила русская природа и нарядила русская жизнь. Какъ хорошо обхватываетъ косой воротъ белой рубахи его загорелую шею и низко повязанный поясокъ его мускулистый и гибкiй станъ. Какая ловкая и уверенная походка, несмотря на эти огромные сапоги. Порадовалась душа Николиньки, глядя на него, когда онъ, поклонившись ему, бойко встряхнулъ светлыми кудрями. На широкомъ дворе подъ высокими навесами стоитъ и лежитъ много всякаго мужицкаго добра, телеги, колеса, ободья, сани, лубки... Подъ однимъ изъ нихъ Игнатка и Карпъ прилаживаютъ дубовую ось подъ новую троичную телегу. — Игнатъ побольше, поплотнее и постарше Ильи; у него рыжеватая бородка клиномъ, и онъ одетъ не по степному: на немъ рубаха пестрая, набойчатая и сапоги, <сапоги резкая черта въ мужицкомъ быте — они всегда что нибудь да значатъ> но, несмотря на сходство съ братомъ, онъ не хорошъ собой. Карпъ еще повыше, еще поплотнее, еще постарше, лицо его красно, волоса и борода рыжiя, а на немъ пасконная рубаха и лапти.

— Игнатъ, — сказалъ Князь.

— Чего изволите, — отвечалъ онъ, бросая подушку на землю.

— Вотъ, братецъ, я принесъ тебе деньги, — сказалъ Князь, опуская глаза и доставая знакомую намъ смятую пачку ассигнацiй, — которыя обещалъ дать тебе отъ Шкалика. Смотри-же, забудь все, что онъ сделалъ, и не имей на него больше зла. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — прибавилъ Николинька для популярности речи.

Игнатъ молчалъ и, улыбаясь глазами, съ любопытствомъ следилъ за движенiемъ рукъ Николиньки, которыя тряслись, разбирая смявшуюся въ лепешку пачку ассигнацiй. Молчание, продолжавшееся все это время, было крайне тягостно для моего застенчиваго героя. По какой-то странной причине онъ всегда терялся и краснелъ, когда ему приходилось давать деньги, но теперь въ особенности онъ чувствовалъ себя въ неловкомъ положенiи. Наконецъ 15 р. отсчитаны, и Николинька подаетъ ихъ, но тутъ Игнатъ начинаетъ улыбаться, чесать затылокъ и говорить: «на что мне его деньги? Ваше Сiятельство, я и такъ попрекать не стану. Съ кемъ грехъ не случается».

два умные, прекрасные глаза: это самъ старикъ Болха пришелъ съ осика посмотреть, что ребята работаютъ. Николинька обращается къ нему и сначала объясняетъ все дело. Старикъ внимательно слушаетъ дело и резко обращается къ Карпу. «Возьми деньги. Благодари Его Сiятельство», говоритъ онъ Игнату и самъ кланяется.

— Меня не за что благодарить.

посмотреть съ нимъ новую хату.

Войдя въ избу, старикъ еще разъ поклонился, смахнулъ полой зипуна съ лавки передняго угла и, улыбаясь, спросилъ: «чемъ васъ просить, Ваше Сiятельство».

Изба была белая (съ трубой), просторная, съ полатями и нарами: свежiя осиновыя бревны, между которыми виднелся недавно завядшiй мохъ, еще не почернели, новыя лавки и полати не сгладились, и полъ еще не убился. Одна молодая, худощавая, хорошенькая крестьянская женщина, жена Ильи, сидела на нарахъ и качала ногой зыбку, привешанную на шесте къ потолку, въ которой задремалъ ея ребенокъ, другая, Карпова хозяйка, плотная, краснолицая баба, засучивъ выше локтя сильныя, загорелыя руки, передъ печью крошила лукъ въ деревянной чашке. Афенька была въ огороде. Въ избе кроме солнечнаго жара было жарко отъ печи, и сильно пахло только что испеченнымъ хлебомъ. Съ полатей поглядывали внизъ курчавыя головки двухъ детей, забравшихся туда въ ожиданiи обеда. — Николинька съелъ кусокъ горячаго хлеба, похвалилъ избу, хлебъ, хорошенькую девочку, которая, закрывши глазенки, чуть заметно дышала, раскидавшись въ зыбке и не желая стеснять добрыхъ мужичковъ, поторопился выдти на дворъ и въ самомъ прiятномъ расположенiи духа пошелъ съ старикомъ посмотреть его осикъ. — Былъ часъ десятый; прозрачныя белыя тучи только начинали собираться на краяхъ ярко-голубаго неба; теплое, iюньское солнушко прошло ¹/₄ плетни, покрытые соломой, около которыхъ симетрично разставлены улья, покрытые отрезками досокъ, на старыя липы съ свежей, темной листвой, чуть слышно колыхаемой легкимъ ветромъ, на низкую траву, пробивающуюся между ульями, на рои шумящихъ и золотистыхъ пчелъ, носящихся по воздуху и даже на седую и плешивую голову старика, который съ полуулыбкой, выражающей довольство и гордость, вводилъ Николиньку въ свои исключительныя владенiя. Николиньке было весело, онъ виделъ уже всехъ своихъ мужиковъ такими-же богатыми, такими-же добрыми, какъ старикъ Болха, они все улыбались, были совершенно счастливы и всемъ этимъ были обязаны ему; онъ забылъ даже о пчелахъ, который вились около его.

— Не прикажете-ли сетку, Ваше Сiятельство, пчела теперь злая, кусаютъ? Меня не кусаютъ.

— Такъ и мне не нужно.

— Какъ угодно, — отвечалъ Болхинъ, оттыкая одну колодку и заглядывая въ отверстiе, покрытое шумящею и ползающею пчелою по кривымъ вощинамъ. Николинька заглянулъ тоже.

— Что скоро будутъ роиться? — Въ это время одна пчела забилась ему подъ шляпу и билась въ волосахъ, другая — ужалила за ухо. Больно ему было, бедняжке, но онъ не поморщился и продолжалъ разговаривать.

— Коли роиться, вотъ только зачала брать-то, какъ следуетъ. Изволите видеть теперь съ калошкой идетъ, — сказалъ старикъ, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую пчелу. — «Лети, светъ, лети, — говорилъ онъ, огребая несколько пчелъ съ морщинистаго затылка. Пчелы не кусали его, но зато бедный Николинька едва-едва выдерживалъ характеръ: не было места, где-бы онъ не былъ ужаленъ, однако онъ продолжалъ распрашивать...

— А много у тебя колодокъ? — спросилъ Николинька, ступая къ калитке.

— Что Богъ далъ, — отвечалъ Болхинъ, робко улыбаясь. — Вотъ, Ваше Сiятельство, я просить вашу милость хотелъ, — продолжалъ онъ, подходя къ тоненькимъ колодкамъ, стоявшимъ подъ липами, — объ Осипе, хоть-бы вы ему заказали въ своей деревне такъ дурно делать.

— Какъ дурно делать?

— Да воть, что ни годъ, свою пчелу на моихъ молодыхъ напущаетъ. Имъ бы поправляться, а чужая пчела у нихъ вощины повытаскиваетъ, да подсекаетъ...

— Хорошо, после, сейчасъ... — проговорилъ Николинька, не въ силахъ уже более терпеть и, отмахиваясь, выбежалъ въ калитку.

................................................................................................................................................

Однимъ изъ главныхъ правилъ Николиньки было во всехъ отношенiяхъ становиться на уровень мужиковъ и показывать имъ примеръ всехъ крестьянскихъ добродетелей; но главная изъ этихъ добродетелей есть терпенiе, или лучше безропотная и спокойная сносность [?], которая прiобретается временемъ и тяжкимъ трудомъ, а онъ не видалъ еще ни того, ни другаго. Не знаю, смеяться-ли надъ нимъ, или жалеть его или удивляться ему, но гримасы и прыжки, которые заставила его сделать пчела, мучили его какъ преступленiе; онъ долго не могъ простить себе такой слабости и, нахмуривши свое молодое лицо, остановился посереди двора.

— Что я насчетъ ребятъ хотелъ просить, Ваше Сiятельство, — сказалъ старикъ, какъ будто или действительно не замечалъ грознаго вида барина.

— Что?

— Да вотъ лошадками, слава-те Господи, мы исправны, и батракъ есть, такъ барщина за нами не постоитъ.

— Такъ что-жъ?

— Коли бы милость ваша была, ребятъ отпустить, такъ Илюшка въ извозъ бы на 3 тройкахъ пошелъ. Може, что бы и заработалъ.

— Куда въ извозъ?

— Да какъ придется, — вмешался возвратившiйся Илюшка, — Кадминскiе [?] ребята на 8 тройкахъ въ Роменъ ездили, такъ, говорятъ, прокормились и десятки по 3 на тройку домой привезли, а то и въ Одестъ, говорятъ, кормы дешевые.

— Разве выгоднее ездить въ извозъ, чемъ дома хлебопашествомъ заниматься?

— Когда не выгоднее, дома-то лошадей кормить нечемъ.

— Ну, а сколько ты въ лето выработаешь?

— Да летошнiй годъ, начто кормы дорогiе были, мы въ Кiевъ съ товаромъ ездили, да въ Курскомъ опять до Москвы крупу наложили и такъ и сами прокормились и лошади сыты были, да и 15 рублевъ денегъ привезъ.

— Что-жъ, я очень радъ, что вы занимаетесь честнымъ промысломъ, коли хотите опять ехать, съ Богомъ, но мне кажется, что выгодъ вамъ мало этимъ заниматься, да и работа эта такая, что шатается малый везде, всякой народъ видитъ — избаловаться можетъ, — прибавилъ Николинька, обращаясь къ старику.

— Чемъ же нашему брату, мужику, заниматься, какъ не извозомъ, съездишь хорошо, и самъ сытъ, и лошади сыты, а что насчетъ баловства, такъ они у меня ужъ, слава-те Господи, не первой годъ евдятъ, да и самъ я езжалъ, дурнаго ни отъ кого не видалъ, окромя добраго.

— Нетъ, братъ, какъ ты не говори, а самое пустое это дело, только шляться. Мало ли, чемъ другимъ вы бы могли заняться.

— Какъ можно, Ваше Сiятельство, — подхватилъ Илюшка съ жаромъ, — ужъ мы съ эвтимъ родились, все эти порядки намъ известны, способное для насъ дело, самое любезное дело, Ваше Сiятельство, какъ нашему брату съ рядой ездить.

— Ну отчего бы вамъ не заняться рощами или лугами.

— Силы нашей нетъ, — отвечалъ старикъ.

— Ведь у тебя есть деньги, — неосторожно сказалъ Николинька, — такъ, чемъ имъ въ сундуке лежать, ты ихъ въ оборотъ пусти...

— Какiя наши деньги, Ваше Сiятельство, вотъ избенку поставилъ, да ребятъ справилъ, и деньги мои все... наши деньги мужицкiя. Где одолеть рощу купить? Последнiй достатокъ потеряешь, да и деньги наши какiя? — продолжалъ твердить старикъ.

— Придите въ контору получить билетъ, — резко сказалъ Николинька, повернулся и пошелъ домой. — Онъ боится открыть мне, что [у] него есть деньги, — подумалъ онъ. Какъ передать мысли Николиньки, когда онъ шелъ по большой аллее, которая черезъ садъ вела къ дому. Оне такъ были тяжелы для него, что онъ и самъ не съумелъ-бы выразить ихъ. —

Достигнетъ ли онъ когда нибудь того, чтобы труды его могли быть полезны и справедливы. Одна цель его трудовъ есть счастiе его подданныхъ: но и это такъ трудно, такъ трудно, что кажется легче самому найдти счастiе, чемъ дать его другимъ. Недоверiе, ложная рутина, порокъ, безпомощность, вотъ преграды, которыя едва ли удастся преодолеть ему. На все нужно время, а юность, у которой его больше всего впереди, не любитъ разсчитывать его, потому что не испытала еще его действiй. Искоренить ложную рутину, нужно дождаться новаго поколенiя и образовать его, уничтожить порокъ, основанный на бедности нельзя — нужно вырвать его. — Дать занятiя каждому по способности. Сколько труда, сколько случаевъ изменить справедливости. Чтобы вселить доверiе, нужно едва столько летъ, сколько вселялось недоверiе. На чемъ нибудь да основанъ страхъ Болхи открыть свое имущество. Это почти одно горькое влiянiе рабства и то произошло не отъ самаго положенiя рабства, а отъ небрежности, непостоянства и несправедливости управленiя.

медными гвоздиками, на которомъ спалъ мой герой, и несколько такихъ же креселъ, вокругъ комнаты было несколько полокъ съ книгами и бумагами, и нотами. — Въ комнате было чисто, но безпорядочно, и этотъ жилой безпорядокъ составлялъ резкую противуположность съ чопорнымъ барскимъ убранствомъ другихъ комнатъ большаго бабуринскаго дома.

Николинька бросилъ шляпу на рояль и селъ за него. Рука его разсеянно и небрежно пробежала по клавишамъ, вышелъ какой-то мотивъ, похожiй на тройное «Господи помилуй», которое пели въ Церкви.

прежняго мотива. Иногда модуляцiи были слишкомъ смелы и не совсемъ правильны, но иногда чрезвычайно удачны. Николинька забылся. Его слабые, иногда тощiе, аккорды дополнялись его воображенiемъ. Ему казалось, что онъ слышитъ и хоръ, и оркестръ, и тысячи мелодiй, сообразныхъ съ его гармонiей, вертелись въ его голове. Всякую минуту, переходя къ смелому измененiю, онъ съ замиранiемъ сердца ожидалъ, что выдетъ, и когда переходъ былъ удаченъ, какъ отрадно становилось ему на душе. Въ то же самое время мысли его находились въ положенiи усиленной деятельности и вместе запутанности и туманности, въ которомъ оне обыкновенно находятся въ то время, когда человекъ бываетъ занятъ полуумственнымъ, полупрактическимъ трудомъ, напримеръ, когда мы читаемъ, не вникая въ смыслъ читаннаго, когда читаешь ноты, когда рисуешь, когда находишься на охоте и т. д. Различные странные образы — грустные и отрадные — изменялись одни другими. То представлялись ему отецъ и сынъ въ виде Негровъ, запряженныхъ въ тележку, на которой сидитъ плантаторъ необыкновенной толщины, такъ что никакiя силы не могли[98] свезти его; но плантаторъ, который никто иной, какъ Яковъ, безжалостно погоняетъ; то старикъ Болха, который проповедуетъ по всемъ селамъ и деревнямъ, что отъ помещиковъ деньги прятать нужно, а Николинька играетъ и невольно шепчетъ: «отъ помещиковъ деньги прятать нужно». То онъ думаетъ: какова должна быть любовь Чуриса къ своему единственному пузатому сынишке, когда онъ въ немъ кроме сына видитъ помощника и спасителя. Вотъ это любовь, шепчетъ Николинька. Потомъ вспоминаетъ онъ о старухе Мудренаго, вспоминаетъ о выраженiи терпенiя, всепрощенiя и доброты, которыя онъ заметилъ на лице ея, несмотря на уродливыя черты и желтый торчащiй зубъ. — Должно быть въ 70 летъ ея жизни я первый заметилъ это, думаетъ онъ и шепчетъ странно, потомъ вспоминаетъ онъ, какъ боялся Илюшка, чтобы онъ не пустилъ его въ извозъ: и ему представляется серое, туманное утро, подсклизлая шосейная дорога и длинный обозъ огромныхъ нагруженныхъ и покрытыхъ рогожами троичныхъ телегъ на здоровыхъ толстоногихъ коняхъ, которые, выгибая спины и натягивая постромки, дружно тянутъ въ гору и потряхивая бубенчиками по склизкой дороге. Навстречу обоза бежитъ почта. Ямщикъ съ бляхой издалека поднимаетъ кнутъ, во все горло кричитъ: стой; на переднемъ возу изъ подъ рогожи, покрывающей грядки телеги, лениво высовывается красивая голова Илюшки, который на зорьке славно пригрелся и заснулъ подъ рогожей. Онъ сквозь сонъ посмотрелъ на 3 тройки съ чемоданомъ, которыя съ звономъ и крикомъ пронеслись мимо его, слегка, ласкательно хлестнулъ правую пристяжную, и опять спряталъ голову. Николинька мыслью следитъ за всей жизнью Илюшки въ извозе, онъ видитъ, какъ къ вечеру скрипятъ передъ усталыми тройками широкiя тесовыя ворота, Илюшка весело и добродушно калякаетъ съ хозяиномъ и выпрягаетъ коней, какъ онъ идетъ въ жаркую избу, набитую народомъ, крестится, садится за столъ и балагуритъ съ хозяйкой[?], и ведется речь съ товарищами, какъ скидаетъ армякъ, разувается босый и здоровый, беззаботный и веселый ложится на пахучее сено около лошадей и храпитъ до петуховъ сномъ детей или праведника. Онъ следитъ за нимъ и въ кабаке, где онъ идетъ сорвать косуху и затянуть длинную песню своимъ груднымъ теноромъ, и въ Одестъ, въ которомъ онъ видитъ только место, въ которомъ кормъ дорогъ, и бываетъ хозяину сдача, и въ Роменъ, и въ Кiевъ, и по всему широкому Р[усскому] Цар[ству], и опять онъ видитъ его на передке телеги на большой дороге и въ ясный вечеръ, и въ знойное утро здоровымъ, сильнымъ, беззаботнымъ. Славно, шепчетъ Николинька, все играетъ, и мысль, зачемъ я не Илюшка, тоже представляется ему.

Седой княжескiй слуга давно на ципочкахъ принесъ кофе на серебрянномъ подносе и, зная по опыту, что одно средство разсердить Князя было помешать ему въ то время, когда онъ играетъ, также осторожно и тихо вышелъ въ высокую дверь. Однако, должно быть весьма важный случай заставилъ его опять воротиться и молча дожидаться у двери, чтобы Князь оглянулся на него. Но звуки, которые вызывала пылкая фантазiя, и странныя мысли, которыя, какъ-бы следуя за ними, возникали въ юной голове моего героя, такъ увлекали все его вниманiе, что онъ не замечалъ ни почтительнаго положенiя стараго Фоки, ни даже приближающегося по большой березовой аллее звука почтоваго колокольчика, подвешеннаго къ дышлу дорожной коляски. Въ дорожной коляске, на козлахъ, сидели ямщикъ и щеголь, городской (слуга) съ замшевой сумкой черезъ плечо, въ триповомъ пальто и бархатной фуражке, а въ середине молодой человекъ, съ заметнымъ любопытствомъ и нетерпенiемъ, выглядывавшiй въ садъ и на домъ. Не успели еще кони фыркнуть у подъезда, и лакей соскочить съ козелъ, какъ молодой человекъ, выказывая все признаки сильнаго волненiя и удовольствiя, бежалъ уже по лестнице и спрашивалъ у встретившагося Фоки: «Дома-ли Князь?»

— Дома-съ.

— Где-же онъ? Одинъ? Что онъ делаетъ? — спрашивалъ молодой человекъ, не дожидаясь ответа и улыбаясь отъ внутренняя удовольствiя.

— Одни-съ. Какъ прикажете доложить? — говорилъ Фока съ недовольнымъ видомъ, стараясь обогнать безпокойнаго гостя.

— Скажи: Исправникъ, слышишь? — сказалъ молодой человекъ, засмеявшись звучнымъ, необыкновенно прiятнымъ смехомъ.

Николинька услыхалъ этотъ смехъ. Онъ многое напоминалъ ему. Образъ человека, который смеялся такъ, и котораго онъ любилъ такъ, какъ любятъ только въ его лета, живо предсталъ передъ нимъ. Но видеть этаго человека было бы для него слишкомъ большимъ наслажденiемъ для того, чтобы онъ могъ поверить сразу этой мысли. Онъ принялъ слышанныя имъ звуки за одну изъ техъ мимолетныхъ грезъ, которыя безпорядочно бродили въ его воображенiи, и продолжалъ играть.

— Исправникъ прiехали-съ, — сказалъ Фока почти шопотомъ, съ значительнымъ видомъ зажмуривая глаза.

— Какой Исправникъ? Зачемъ Исправникъ? — сказалъ Николинька, съ озадаченнымъ видомъ оборачиваясь къ нему.

— Не могу знать-съ.

— Ахъ, Боже мой, зачемъ это? что ему нужно? и зачемъ ему нужно, не понимаю.

— Прикажете просить?

— Вотъ прiятно. Проводи его въ гостиную и попроси подождать.

неподвиженъ, схватилъ себя за голову, зажмурился и прошепталъ: «быть не можетъ», потомъ хотелъ броситься къ гостю, хотелъ что-то сказать ему, но имелъ только силу привстать съ табурета и бледный, остановился [1 неразобр.].

Гость обнялъ его, и они крепко несколько разъ поцеловались. Оба были такъ сильно взволнованы, что они не могли ни минуты стоять на месте, они чувствовали потребность ходить, делать что-нибудь, говорить хоть вещи самыя глупыя, неинтересныя ни для того, ни для другаго.

ни желанiя, ни удовольствiя обниматься и целоваться, но сделали это именно потому, что находились въ положенiи напряженной безцельной деятельности, о которой я говорилъ, и потому, что они, встречаясь въ первый разъ после дружеской связи, соединившей ихъ 4 года тому назадъ, они, несмотря на сильное волненiе, чувствовали некоторую неловкость и желали чемъ-нибудь прекратить ее. — Кто не испытывалъ подобнаго тройнаго смешаннаго чувства радости, безпокойства и замешательства при свиданiи съ людьми, которыхъ любишь: какъ-то хочется смотреть въ глава другъ другу, и вместе какъ будто совестно, хочется излить всю свою радость, а выходятъ какiя-то странные слова, — вопросы: «когда прiехалъ?» и «хороша-ли дорога?» и т. п. Только долго, долго после первой минуты успокоишься такъ, что съумеешь выразить свою радость и сказать вещи, которыя, Богъ знаетъ, почему, задерживаются и просятся изъ глубины сердца. Такъ сделалъ и Николинька. Онъ сначала спрашивалъ, не хочетъ ли обедать его другъ, останавливался-ли онъ въ городе, ходилъ большими шагами по комнате, садился за рояль, тотчасъ-же вскакивалъ и опять ходилъ по комнате, безпрестанно оглядываясь на гостя; наконецъ, онъ сталъ противъ него, положилъ ему руку на плечо и съ слезами на глазахъ сказалъ:

— Ты не поверишь, Ламинскiй, какъ я счастливъ, что тебя вижу.

съ которымъ не имелъ ничего общаго, кроме этаго чувства? Чему же верить: фразамъ, или голосу сердца?

— Какимъ ты помещикомъ, — говорилъ Ламинскiй, оглядывая съ головы до ногъ Николиньку.

— А ты право выросъ, — говорилъ Николинька.

— Помнишь ты еще ту польку, подъ которую мы танцовали съ Варенькой? — спрашивалъ Ламинскiй.

Николинька садился за рояль и игралъ эту польку.

для этаго даже достаточно бы было взглянуть на лицо моего героя. Столько въ немъ было истинной радости и счастiя. Даже седой Фока, остановившись у притолки, съ почтительной, чуть заметной улыбкой одобренiя смотрелъ на своего господина и думалъ съ сожаленiемъ: «такъ-то и князь, покойникъ, ихъ дедушка, любилъ гостей принимать. Только покойникъ важный былъ, а нашъ молодъ еще, — не знаетъ порядковъ, какъ гостей угостить».

————

Старый ломберный штучный столъ, съ желобками для бостонныхъ марокъ и съ латунью по краямъ, былъ поставленъ и симметрично накрытъ Фокою въ саду, подъ просвечивающею, колеблющейся тенью темнозеленыхъ высокихъ липъ. Белая старинная камчатная скатерть казалась еще белее, форма старинныхъ круглыхъ ложекъ и выписанныхъ еще старымъ княземъ кiевскихъ тарелокъ еще красивее и стариннее, серебряная резная кружка, въ которой было пиво, одна роскошь стола, которую позволялъ себе Николинька, еще отчетливее и почтеннее. Николинька до обеда водилъ своего друга по всемъ своимъ заведенiямъ.

Конец 1-ой части. 

86. Позднейшая помета Толстого.

87. Позднейшая помета Толстого.

88.

89. Позднейшая помета Толстого.

90. Позднейшая помета Толстого.

92. Позднейшая помета Толстого.

93.

94. Позднейшая помета Толстого.

95. левой

96. Зачеркнуто крест на крест. Раньше было после слов: <Но я уверенъ, что изъ однаго этаго мрачнаго угла возносилось къ Небу гораздо больше искреннихъ молитвъ, чемъ изъ сотни образныхъ съ золочеными иконами и налойчиками краснаго дерева>.

97.

98. Написано: не могъ 

99. [ребенок из хорошей семьи;]