Речь о народных изданиях

[РЕЧЬ О НАРОДНЫХ ИЗДАНИЯХ.]

Вотъ что: давно уже — какъ я запомню — летъ 30, завелись люди, которые занимаются темъ, чтобы сочинять, переводить и издавать книги для грамотнаго простонародья, — т. е. для техъ людей, которые и по малограмотности и по тому обществу, въ которомъ они живутъ, и по бедности не могутъ выбирать книги, а читаютъ те, которыя попадаютъ имъ въ руки. Людей, такихъ издателей, — было довольно много и прежде — особенно развелось ихъ много после воли, и съ каждымъ годомъ, по мере того, какъ увеличивалось число грамотныхъ, увеличивалось и число сочинителей, переводчиковъ и издателей, и теперь дошло до огромнаго количества. Сочинителей, составителей, издателей народныхъ книгъ теперь бездна, но какъ было и прежде, такъ и теперь еще не установилось правильное отношенiе между читателями изъ беднаго народа и сочинителями и издателями. Какъ прежде чувствовалось, что тутъ что-то не то, такъ и теперь, несмотря на то, что масса книгъ издается для народа, чувствуется, что если не все эти книги, то большинство не то, что сочинители, составители и издатели не достигают того, чего хотятъ, и читатели изъ народа не получаютъ того, чего хотятъ.

Прежде чемъ говорить о томъ, какъ, я думаю, можно попытаться поправить это дело, надо уяснить себе хорошенько и самое дело и въ чемъ оно состоитъ.

<Дело это, по моему, самое важное въ мiре, которому только можетъ разумный человекъ посвятить свои силы. Дело — въ духовномъ общенiи людей. Дело въ распространенiи света истины. Дело — въ единенiи людей около единой истины.

Дело это состоитъ изъ двухъ деятельностей: изъ желанiя людей, знающихъ больше другихъ, сообщить свои знанiя не знающимъ и изъ желанiя незнающихъ узнать.>

Дело несомненно состоитъ въ томъ, что одни люди, знающiе, богатые и переполненные знанiемъ, желаютъ сообщить это свое знанiе другимъ — лишеннымъ его. <Съ другой стороны> и незнающiе ничего или очень мало люди сидятъ съ раскрытыми на всякое знанiе ртами и готовы проглотить все, что имъ дадутъ. Чего же казалось бы лучше? Люди просвещенные хотятъ поделиться съ другими, да еще такимъ добромъ, которое не уменьшается отъ того, что его раздаютъ другимъ. Казалось бы, только пожелай делиться просвещенные, и голодные будутъ довольны. А въ деле передачи знающимъ знанiй выходитъ совсемъ не то. Сытые не знаютъ, что давать, пробуютъ то то, то другое, и голодные, несмотря на свой голодъ, отворачиваютъ носы отъ того, что имъ предлагаютъ. Отчего это такъ? Я вижу только три причины: одна, что сытые не накормить хотятъ голоднаго, а хотятъ настроить голоднаго известнымъ, для сытыхъ выгоднымъ образомъ; другая, что сытые не хотятъ давать того, что точно ихъ питаетъ, а даютъ только ошурки, которые и собаки не едятъ; третья, что сытые совсемъ не такъ сыты, какъ они сами воображаютъ, а только надуты, и пища-то ихъ самихъ не хороша.[75]

По разрядамъ этихъ причинъ можно подразделить все неудачныя, издававшiяся и издающiяся до сихъ поръ книги.

Одни не знанiя хотятъ сообщить народу, а хотятъ возбудить въ нихъ известное настроенiе, почему нибудь желательное для издателей. Это все 2-й, 3-й и 10-й руки религiозныя изданiя — монастырей, Исакiевскаго собора, Петровскаго монастыря, Пашковскiя, распространенiя душеполезныхъ и т. п. Все книги эти не передаютъ никакихъ знанiй и не захватываютъ интереса читателя — потому именно, что авторы ихъ не передаютъ техъ основъ, которыя привели ихъ къ известному настроенiю, а прямо <и большею частью бездарно и глупо> передаютъ самое настроенiе. Лучшимъ образцомъ этаго страннаго уклоненiя отъ цели и совершенной безполезности могутъ служить Пашковскiя изданiя, — какъ умирающему сказали: «Кровь Христа спасла тебя», и онъ обрадовался и умеръ счастливый и т. п. <Надо передать народу въ книге те основы, то ученiе, которое приводитъ къ такому настроенiю, а не самое настроенiе.> Ошибка всехъ этаго рода книгъ въ томъ, что <известное такое или иное религiозное настроенiе, вытекающее изъ чтенiя священнаго Писанiя,> можетъ быть передаваемо только художественнымъ произведенiемъ, не есть дело знанiя, которое можетъ быть передаваемо книгой, но есть дело жизни. — Все же, что можетъ быть передаваемо книгой, есть самое священное писанiе Отцевъ церкви, религiозныя изследованiя, а не настроенiе; настроенiе можетъ быть передаваемо только художественнымъ произведенiемъ. Всякая книга необходимо должна быть или разсужденiе, или сообщенiе знанiй, сведенiй, или художественное произведенiе. Эти же книги — ничего. Все ихъ право на существованiе есть какое-нибудь часто очень странное настроенiе автора и наивное убежденiе, что настроенiе это можетъ быть передано первыми попавшимися словами и образами. — Очень понятно, что голодные никакъ не хотятъ принимать то подобiе пищи, которое бьетъ на то, чтобы ихъ какъ-то настроить по новому, непривычному имъ.

Другой разрядъ книгъ, и самый большой, это ошурки — та пища, которая не годится сытымъ, — «отдать ее голоднымъ». Къ этому разряду принадлежатъ, во первыхъ, все Пресновскiя изданiя — Весельчаки разные, <стихотворныя пакости>, Похожденiя Графа и, во вторыхъ, — отчего же не сказать правду, — все решительно, все забракованное для насъ, сытыхъ. Ведь это не шутка, а каждому случалось слышать: я никуда не гожусь, не попробовать ли писать для народа? Въ этомъ разряде есть прямо книги, невольно попадающiя въ народъ вследствiи ходовъ народной книжной торговли, но большая часть сознательно пишется нами для народа, т. е. пишется людьми, забракованными для насъ, но для народа считающимися годными. — Въ этомъ отделе вся педагогическая народная литература — разныя исторiи и разсказы, — все составленные теми людьми, которые очень хорошо знаютъ про себя и про которыхъ другiе знаютъ, что они для насъ не годятся, а для народа — нетолько сойдетъ, но даже прекрасно. Мы такъ привыкли къ этому, что для народа сойдетъ то, чего мы не едимъ, что многiе, и я въ томъ числе, и не замечаемъ всю нелепость такого сужденiя. То, что для насъ, десятковъ тысячъ, не годится, то годится для милiоновъ, которые теперь сидятъ съ разинутыми ртами, ожидая пищи. Да и не въ количестве главное дело, а въ томъ, при какихъ условiяхъ находимся мы, не признающiе годными для себя это кушанье, и въ какихъ условiяхъ они, для которыхъ мы признаемъ кушанье годнымъ? Мы, не признающiе этихъ ошурковъ, напитаны уже хорошо. Мы и учились, и ездимъ, и языки знаемъ, и выборъ, и разборъ книгъ передъ нами; если мы и проглотили немножечко ядку, нашъ организмъ справится съ нимъ. А они, <голодные>, — девственны — ядокъ во всехъ формахъ — и лжи художественной, и фальши всякаго рода, и логическихъ ошибокъ — попадаетъ въ пустой желудокъ. Имъ — ничего: сойдетъ! Въ бочке меду такая грубая вещь, какъ ложка дегтя, испортитъ все дело, а въ деле духовномъ эта ложка дегтя еще мельче и еще ядовитее. Ауербахъ, помню, сказалъ очень хорошо: для народа — самое лучшее, что только есть, — только оно одно годится. Точно также какъ для ребенка годится только самая лучшая <и нежная> пища.

Третiй разрядъ книгъ — эта наша самая пища, но такая, которая годится намъ, сытымъ съ жиру, которая надуваетъ насъ, но не кормитъ и отъ которой, когда мы предлагаемъ ее народу, онъ тоже отворачивается. Эти книжки это: Пушкинъ, Жуковскiй, Гоголь, Лермонтовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Толстой — съ прибавленiемъ историковъ и духовныхъ новейшихъ писателей — наша новая литература за последнее 50 летiе. Мы питаемся этимъ, и намъ кажется, <что> это самая настоящая пища, а онъ не беретъ. Тутъ есть недоразуменiе, и это-то приводитъ меня къ главной моей мысли, и поэтому объ этомъ надо поговорить поподробнее.

Всегда ли это такъ было или только въ наше время, но вотъ что случилось теперь. Все мы, образованные люди, очень образованы, и мы все знаемъ и не запнемся, или редко, передъ какимъ нибудь именемъ великаго человека мысли и не скажемъ фразу, которая покажетъ, что мы ужъ давно хорошо знаемъ то, что сделалъ этотъ человекъ, и повторять, что мы все знаемъ, излишне. Но я теперь убедился, что изъ 10 случаевъ 9, если два собеседника упомянули о Сократе, о книге Іова, объ Аристотеле, объ Эразме (несмотря на то, что прибавятъ: Ротердамскiй), о Монтенье, о Данте, Паскале, Лесинге и продолжаютъ говорить, предполагая, что оба знаютъ то, о чемъ упомянули, подразумевая известныя мысли, что если ихъ спросить, что они подразумеваютъ, они не будутъ знать — ни тотъ, ни другой. (Я по крайней мере былъ въ такомъ положенiи 1000 разъ.) Я убедился, что въ наше время мы, образованные люди, выработали (въ особенности школой) искусство притворяться, что мы знаемъ то, чего не знаемъ, делать видъ, что вся духовная работа человечества до насъ намъ известна; выработалось искуство освободиться отъ необходимости знанiя прошедшаго, и живемъ только крохотнымъ знанiемъ настоящей деятельности человеческаго ума или последняго — много, много — пятидесятилетiя. У насъ выработалось искусство быть вполне невежественнымъ съ видомъ учености. Мы знаемъ десятыя, двадцатыя, уменьшенныя, исправленныя отраженiя мыслей великихъ умовъ и совсемъ не знаемъ ихъ и считаемъ даже, что ихъ и не нужно знать. Что теперь, nous avons changé tout ça,[76] какъ говорилъ мнимый докторъ у Мольера, оправдываясь въ томъ, что печень оказалась не на той стороне, где нужно. — Мы, образованные люди, ужасно озабочены о томъ, чтобы узнать, что въ прошломъ месяце написано: такой-то и такiе-то нами любимые писатели или ученые въ Европе, мы считаемъ стыднымъ не знать того, что было написано ну двадцать, ну 30 летъ тому назадъ, но дальше мы уже нейдемъ. Да и невозможно — некогда. Мы, какъ такой чудный географъ, который бы изучилъ все ручейки и холмики своей волости, не имеетъ понятiя объ Амазонке, рекахъ и Монбланахъ всего мiра, и воображаетъ, что знаетъ все реки и горы. Я убедился, что мы известными прiемами образованiя, культурой заслоняемъ отъ себя всю огромную область истиннаго образованiя и, копошась въ маленькомъ заколдованномъ кружке, очень часто открываемъ съ большимъ трудомъ и гордостью то, что давно открыто моряками. Мы стали ужасно невежественны. (Какъ ни странно сказать, внешнее класическое образованiе много способствовало этому. Голову даю на отсеченiе, если хоть одинъ ученикъ классической гимназiи прочелъ для себя, для удовольствiя, Ксенофонта или Цицерона, на которомъ его мучали 8 летъ.)

— изученiе техъ ходовъ, которыми шли все великiе умы человечества для уясненiя истины. Съ техъ поръ, какъ есть исторiя, есть выдающiеся умы, которые сделали человечество темъ, что оно есть. Эти высоты умственные распределены по всемъ тысячелетiямъ исторiи. Мы ихъ не знаемъ, закрыли отъ себя и знаемъ только то, что вчера и третьяго дня выдумали сотни людей, живущихъ въ Европе. Если это такъ, то мы и должны быть очень невежественны; а если мы невежественны, то понятно, что и народъ, которому мы предлагаемъ плоды нашего невежества, не хочетъ брать его. У него чутье не испорченное и верное. —

— Расина, Корнеля, Буало, точно только и свету, что въ окошке, и народъ не беретъ. И не беретъ, потому что это не пища, а это hors d’oeuvres, десерты. Пища, которой мы живы, не та — пища эта — все те откровенiя разума, которымъ жило и живетъ все человечество и на которомъ выросли Пушкины, и Корнели, и Гете. И если изъ насъ кто сытъ, то сытъ только этимъ, и этимъ только можно питаться не народу одному, но всякому человеку.

И вотъ это то разсужденiе приводитъ меня къ началу — къ тому, какъ поправить то дело, что люди знающiе хотятъ передать свои знанiя народу, а народъ не беретъ. Чтобы поправить это дело, надо, первое, перестать делать то, что не нужно и вредно. Надо признать невозможность передачи черезъ книги известнаго настроенiя народа, надо понять, что только поэзiя, которая независима отъ целей, можетъ передавать настроенiе, a дидактическiя, не имеющiя ни разумнаго, ни научнаго, ни художественныхъ достоинствъ, не только безполезны, но вредны, возбуждая презренiе къ книге.

Надо признать то, что народъ есть люди такiе же, какъ мы, только ихъ больше насъ и они требовательнее и чутче къ правде, и что потому все, что не совсемъ хорошо для насъ, совсемъ дурно для народа.

И третье главное: надо признать то, что для того, <чтобы давать другимъ, надо знать, что то, что мы даемъ, хорошо и нужно. Надо признать, что мы сами невежественны, что намъ не учить надо какой то народъ, отдельный отъ насъ, а что намъ всемъ надо учиться, и чемъ больше, темъ лучше, и чемъ въ большей кампанiи, темъ лучше.> Народъ не беретъ нашей пищи: Жуковскаго, и Пушкина, и Тургенева — значитъ пища — не скажу дурная, но не существенная. <Есть у насъ хорошая, та самая, которая напитала насъ — дадимъ ее, онъ возьметъ, a нетъ, то давайте <вместе> прiобретать ее. Вся неудача происходитъ отъ путаницы понятiй: народъ и мы — не народъ, интелигенцiя. Этаго деленiя не существуетъ. Мы все безразлично отъ рабочаго мужика до Гумбольта имеемъ одни знанiя и не имеемъ другихъ. Одинъ больше имеетъ и больше ему недостаетъ. Другому больше недостаетъ, и онъ меньше имеетъ.[78] Разница между людьми состоитъ только въ томъ, что однимъ более, другимъ менее доступно знанiе.

— Но мы такъ пресыщены, что намъ трудно изъ всей массы нашей пищи выбрать существенное. И вотъ этотъ-то выборъ и сделаетъ тотъ, кто голоденъ. Онъ не станетъ отворачиваться отъ настоящей пищи изъ каприза. Если онъ возьметъ пищу, значитъ это настоящая. Но у у насъ мало этой пищи — мы сами бедны. Мы забыли все то, чемъ вскормлены, все существенное и пробавляемся hors d’oeuvre’oмъ. Давайте искать ее. Если мы признаемъ, что мы сами невежественны, то мы поймемъ, что намъ не учить надо какой-то отдельный отъ насъ народъ, а что намъ всемъ надо самимъ учиться, и чемъ больше, темъ лучше, чемъ въ большей компанiи, темъ лучше. Пускай исчезнетъ прежде всего это искуственное деленiе: народъ и не народъ, интелигенцiя (этаго деленiя и не существуетъ; сколько я знаю грамотныхъ мужиковъ, несомненно более способныхъ учиться, чемъ кандидаты университета), а будетъ учиться не въ маленькомъ классе, у маленькаго учителя и вместе въ милiонномъ классе у великаго вековаго учителя, и будетъ учить не десятокъ приготовленныхъ студентовъ въ маленькой аудиторiи, a милiоны всехъ читающихъ. Эта то общность ученiя и будетъ главнымъ ручательствомъ его существенности, будетъ проверкой, откидывающей все ложное, искуственное, временное.

Учить и учиться? Но какъ?

<Прежде всего, сообщая другъ другу все те мысли и знанiя великихъ умовъ, которыя были, излагая ихъ книги доступнымъ языкомъ.>

[79]Соберемтесь все те, которые согласны въ этомъ, и будемъ, каждый въ той области, которая ему больше знакома, передавать те великiя произведенiя ума человеческаго, которыя сделали людей темъ, чемъ они есть. Соберемтесь, — будемъ собирать, выбирать, групировать и издавать это.

Примечания

«Канве жизни Толстого» (изд. Толстовского музея Академии наук СССР, Л. 1928, стр. 25) фиксируется декабрь месяц 1883 г., на который падает план издания книг «для образования русских людей», как первое зерно «Посредника». К истории этого первого зерна «Посредника» и относится речь Толстого о народных изданиях. Сохранилась она в личном архиве М. П. Щепкина (1882—1908) и передана для опубликования его сыном, Д. М. Щепкиным, который сообщил следующие данные в связи с рукописью: «В 1883—1884 гг. Толстой задумал образовать общество по изданию книг для народного чтения. Он приступил к подготовке этого дела при ближайшем участии М. П. Щепкина. Намечались пути осуществления издания, обсуждался круг лиц, которых предполагалось привлечь в такое общество, а также возможная программа его деятельности. У Льва Николаевича в Хамовниках было созвано несколько совещаний для обсуждения вопроса. Для одного из таких совещаний Толстой написал краткие свои соображения о направлении издательства по народному чтению. Щепкин, имевший ряд возражений против установки дела, предлагаемого Львом Николаевичем, изложил свои соображения в подробном к нему письме. Рукопись доклада Толстого и черновик ответного письма Щепкина сохранились в бумагах Щепкина. Рукопись эта никогда в печати не появлялась и Щепкиным для использования никому не давалась».

Митрофан Павлович Щепкин был известным в свое время в Москве общественным деятелем, публицистом, гласным московской городской Думы и губернского земства; в 1860-ых гг. он читал лекции в Петровской академии по политической экономии; в 1862—1863 гг. он был редактором «Московских ведомостей», впоследствии участвовал в газете «Русские ведомости». Он много писал по вопросам общественного самоуправления. Его перу принадлежит двухтомный труд «Опыты изучения общественного хозяйства и управления городов» (М. 1882).

Общая установка у Щепкина и Толстого особенно сблизила их в эпоху писания Толстым «В чем моя вера?». В отношении этой статьи Щепкин играл ту же роль, что Страхов при редактировании художественных произведений Толстого. Еще ранее Щепкин имел значение в духовной биографии Толстого, поскольку он обратил внимание Льва Николаевича на Сютаева. Через Щепкина Толстой получил доступ к судебному производству по делам Сютаева. Являясь основателем статистического отдела московской городской думы, Щепкин был организатором переписи 1882 г., к которой был привлечен Толстой. Щепкину в 1880-ых гг. принадлежала типография, в которой печатались некоторые книги Толстого.

Другое выдающееся лицо, привлеченное первоначально Толстым к организации дела народных изданий, был Маракуев, писатель, член географического общества. О нем, как деятельном участнике совещаний у Толстого, свидетельствует ответное письмо Щепкина. Он писал: «На последнем совещании у вас мы слышали от одного из участников нашего предприятия г. Маракуева, что он печатает некоторые рассказы гр. Толстого также десятками тысяч экземпляров, и все они распространяются в народе и дают издателю барыш. Наконец, он же, Маракуев, сказал, что он дожидается только срока для свободного издания Пушкина, чтобы сразу выпустить на рынок целую серию его сочинений и всё для народного чтения».

Владимир Николаевич Маракуев был видным деятелем в деле народного образования. До некоторой степени он предвосхитил идею «Посредника». С 1882 г. он положил основание новой издательской фирме «Народная библиотека», поставившей своей задачей «распространять в народе через посредство школ, армии и коробейников действительно хорошие книги, дать народу здоровую и разумную пищу, противодействовать книжной спекуляции и лубочным безграмотным издателям». В двух речах, напечатанных впоследствии в виде отдельных брошюр, Маракуев высказал свои взгляды на народное издательское дело. На съезде земских учителей 26 августа 1883 г. Маракуев остановился на вопросе о школьных библиотеках. Учитывая оторванность образованного общества от народных масс, Маракуев предостерегал против той точки зрения, будто очень легко удовлетворить подлинные потребности народа соответствующим материалом для чтения. Маракуев говорит так: «Все эти цивилизаторские эксперименты вызваны не страстным желанием пролить свет и знание в народные массы, поднять таким образом дух народа, а суть порождения моды или заносчивого тщеславия, мнящего в детской наивности привить к народу фантазии. Народные массы во всем мире крайне упорны и самобытны, что и составляет их щит против многих затей городской праздности». («О школьных библиотеках», М. 1884, стр. 9.) Маракуев очень отчетливо показывает, что произведения изящной словесности XIX века иногда очень далеко отстоят от запросов народа и не могут считаться подходящим материалом для чтения, — в этом отношении он высказывает мысли, близкие точке зрения Толстого, когда последний готов был заклеймить собственное художественное творчество как неприемлемое для народа. «Едва ли — писал Маракуев — у лучших наших авторов действительно найдется много такого, что понравится народу. Ведь странно же забывать, что наши изящные авторы творили под влиянием болезненных общественных явлений, не понятных народу. Для народных масс понятны только , понятна только правда. Странно поэтому сетование газетных писак на то, что народ не знает Жуковского. «Анна Каренина», «Дворянское гнездо» — для нас вещи хорошие, но для народа они равняются нулю» (там же, стр. 11).

В другом своем публичном чтении в Политехническом музее 9 марта 1884 г. Маракуев остановился на вопросе «Что читал и читает русский народ». Вывод Маракуева здесь таков: «Теперь, кажется, очевидно, — говорит он, — что не достает чего-то нашей деятельности; это что-то и есть правильная постановка вопроса, а она заключается в том, что надо мужика, деревенщину, признать зa человека, что доступно и городскому обывателю, лишь с тою разницею, что городской обыватель по большей части духовно и нравственно больной, а деревенский — здоров и полон сил душевных, не заражен всяким сумбуром в роде любви с ее миллионами перипетий. Раз мы признаем, что мужик — человек, вопрос разрешается просто: дайте ему доступ ко всему высокому, истинно человеческому,— всё равно, откуда бы оно ни было взято, с запада или востока». (Маракуев, «Что читал и читает русский народ». М. 1886, стр. 37.)

«Посредника». Тут несомненный консонанс у Толстого с Маракуевым; это подтверждается и фактом их общения о ту пору. Лекция читана Маракуевым 9 марта, а на 26 марта 1884 г. падает дневниковая запись Толстого: «Пришел Златовратский и Маракуев». Несомненно они говорили на данные темы. На обложке первой книжки Маракуева перечислены выпущенные им зa первые два года его деятельности брошюры. Здесь имеются такие рассказы Толстого, как «Чем люди живы», «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кавказский пленник», так что в этом отношении состав вполне «посреднический».

Деятельность Маракуева развивалась и после основания «Посредника». В 1885 г. он открыл книжный магазин и при нем склад народных изданий.[422]

Третьим участником этой первоначальной издательской группы можно назвать Рафаила Алексеевича Писарева (1850—1906). В письме к Черткову от 47 февраля 1884 г. Толстой пишет: «Я увлекаюсь всё больше и больше мыслью издания книг для образования русских людей... Писарев принимает участие».[423] Писарев был земским деятелем Тульской губ.; он с большой энергией отдавался делу организации сети школ в Епифанском уезде.

он с большим еще интересом относится к вопросу об издании доступных для грамотного люда книг. Он задается мыслью издавать такого рода книги, которые имеют вечное мировое значение и при этом, не имея в виду лишь один народ, но вообще всех, исходящих из той точки зрения, что эти творения должны быть читаны всеми и одинаково для всех будут понятны. Черпать эти издания он предполагает в древних и средневековых классиках, не гнушаясь и нашими летописями, былинами и т. п. Как примеры он выставляет возможность и необходимость издать Геродота, Montaigne’a, Pascal’я, конечно, не целиком, а делая выборку. Третьего дня у него, Толстого, было собрание людей, сочувствующих этому делу; на первый раз Толстой собрал человек десять, но в этот вечер ни к чему окончательному еще не пришли. Мысль эта несомненно хорошая, и так было бы хорошо, если бы она осуществилась. Толстой очень горячо относится к ней» (AЧ).

В письме от конца февраля 1884 г. Толстой писал Черткову: «О книгах вы правы, мне кажется: те, какие есть, скорее вредны, чем полезны. Мое занятие книгами больше и больше захватывает меня. Хотелось бы оплачивать чем могу зa свои пятидесятилетние харчи. Не пишу всё подробно, потому что кое-как рассказать не хочется, а мысль мне очень дорога, да еще и подвергнется многим изменениям, когда начнется самое дело».[424] В свою очередь Чертков так писал 25 сентября 1884 г., излагая свой план издания «Народного листка»: «Ах, если б я был свободен, как я махнул бы к вам на несколько дней, чтобы на этих первых порах переговорить обо всем этом с вами. Ведь мне даже не пришлось в Москве послушать то, что говорили у вас на собраниях по поводу издания новых книжек общедоступных».[425]

С точностью сказать, кто, кроме поименованных выше лиц (Щепкина, Маракуева и Писарева), еще был участником той беседы, где была заслушана программная речь Толстого, — затруднительно. Возможно, что участвовали Златовратский и Усов, упоминающийся в Дневнике, также Н. И. Стороженко, В. Н. Сабашников, С. А. Юрьев, А. Ф. Фортунатов, А. Н. Веселовский, И. И. Янжул. Быть может, присутствовал и кто-либо из знакомых художников: И. Е. Репин или В. Е. Маковский.

В данном собрании ни до чего не договорились, выявились некоторые несомненные разногласия, и Толстой, в качестве выхода, предложил сделать опыт — выпустить на пробу какое-либо издание с тем, чтобы в основном столковаться впоследствии. Щепкин возражал против такой попытки выйти из затруднения; с его точки зрения следовало первоначально договориться, найти некоторые исходные позиции и затем уже приступить к делу. Толстой остался недоволен выступлением Щепкина, записав в своем Дневнике под 6 марта: «После пошел походить и к Усову... Он поддержал мое отвращение к обществу нормальному, к которому приглашает письмо Щепкина». Под этим же числом значится: «Письмо от Щепкина — нелепо и нехорошо по мотивам».

В начале своего письма Щепкин так сформулировал свою точку зрения: «Последнее совещание наше по делу об издании книг для «народного чтения» не имело успеха, потому что не было выяснено, что такое «народное» чтение. Хотя вы и прочли нам ваши краткие соображения по этому предмету, но они, мне кажется, не были достаточно усвоены всеми людьми, принимавшими участие в совещании. Поставленный вами термин «народный» принимался некоторыми в смысле «простонародный», и задачей задуманного вами предприятия ставилось издание книг для чтения простого народа, знающего грамоту. При этом высказано было такое мнение, что именно для «простого народа» необходимо издавать такие книги, которые были бы полезны для его обихода, не исключая даже лечебников. Задача предприятия получилась в том, чтобы учить в вашей записке, — «настроить народ по своему».

т. е. на пробу издать несколько книг для народного чтения и на этом опыте показать, какая именно «пища», как вы говорите, нужна народу и какую он охотно принял бы из наших рук. Я не согласен с такой постановкой дела или, вернее сказать, с таким приемом практического разрешения задачи. Я думаю всё-таки, что наперед необходимо условиться в понимании основного положения, что разумеется под именем народного чтения? До тех пор нечего и приступать к самому делу.

А уяснить эти общие положения, договориться до чего-нибудь определенного можно лишь в более тесном кругу лиц, сочувствующих вашему предприятию».

За первую половину 1884 г. имеются еще следующие записи в Дневнике Толстого, касающиеся Щепкина.

«Зашел в банк, Щепкин не спокоен». (Щепкин был членом правления Купеческого банка.)

«После обеда к Щепкину и Собачникову. Щепкин очень мил — обещал. Сережа из окна рассказывал, как Щепкин критикует меня, и я вижу, что я решен для него». (Сережа — Сергей Николаевич Толстой, с которым Щепкин был близок.)

Толстой в своей статье подвергает критике ряд изданий и книг, которые в то время имели распространение в народе. Следует отметить его отрицательное отношение к Пашковским изданиям, поскольку они преследуют цель «настроить читателей по своему», по выражению Толстого. Еще более резко об этом сказано в дневниковой записи того времени (от 13 апреля 1884 г.): «За обедом пришел Васильев [съ] Яковом Сириянином — молоканом пашковцем. Тяжелая беседа. Самоуверенная и профессиональная невежественность». Пашковцы — очень известная в свое время в России (1880—1890 гг.) религиозная секта, организовавшаяся под идеологическим воздействием лорда Редстока и получившая свое имя от энергичного деятеля секты полковника Василия Александровича Пашкова. Учрежденное им общество выпустило более 200 брошюр по очень низкой цене. Брошюры получили широкое распространение. Часть их была признана синодом вредной, и сам Пашков подвергся религиозным преследованиям.

Безусловно отрицательно относясь к продвигаемым в народ книгам, которые были наполнены интеллигентскими исканиями, отмахиваясь даже от подлинной изящной литературы самых крупных писателей XIX века, Толстой не мог не проявить внимания к популярным лубочным книжкам, поскольку на них был громадный спрос. Толстой самым резким образом клеймил такие издания, как «Весельчак», распространявшийся в десятках изданий по глухим уголкам России. Если в то время Толстой специально просматривал эту книжку, то, вероятно, в его руках было одно из изданий, вышедших в двух видах в 1879 г.: 1) «Весельчак — рассказчик. Смешные сцены и веселенькие куплеты из народного и еврейского быта. Издание Шарапова. М.» 2) «Весельчак — каламбурист или новая новинка... изд. Аврамовых. М.» Чтобы судить о тоне

«Весельчак — каламбурист или новая новинка из быта русского, немецкого, французского, американского, еврейского, военного. Веселые рассказы для вечеров и в семье.

».

К другим изданиям аналогичного типа у Толстого более колеблющееся отношение. Так, в своей статье он безусловно клеймит продукцию издателя Преснова. В соответствующем же месте Дневника у него сказано: «Читал «Похождения Ярославца». Неправда, чтобы книги в народе Пресновых и др. были дурны. Они лучше тех, которые им дают». (Запись от 9 марта 1884 г.)

«Ай да Ярославцы! Вот так народец! Правдивый рассказ о том, как один ярославец пришел пешком в Питер, надул чорта, одурачил немца, сделался буфетчиком и женился на старостихиной дочке». Изд. А. Холмушкина.

Внешне, публикуемая рукопись представляет собою два писчих листа большого формата, сплошь исписанных рукой Толстого, с многочисленными поправками и зачеркнутыми местами. Хранится в ГЛМ. Впервые она была опубликована в издании «Лев Толстой». Неизданные тексты. стр. 325—332.

Сноски