[ВАРИАНТЫ К «ПОЛИКУШКЕ».]
— в ркп I. следует незачеркнутая, но выпущенная в ркп. II характеристика Дутлова: <былъ мужичекъ невысокой, съ кривыми отъ работы ногами, съ <раздвоенной> подстриженной полуседой бородой и съ тонкими спокойными, но не изнуренными чертами лица. Вся фигура и одежда его носила отпечатокъ акуратности и довольства, разчетливо[сти]. Онъ былъ мужикъ степенный, молчаливый и разсудительный>. Церковный староста, который 30 летъ не пилъ вина и не бранился дурнымъ словомъ, былъ мужикъ еще свежiй несмотря на свои 56 летъ — все зубы были целы и волосы не седели <,только плешивили съ середины,> и густыми прядями висели около лица — только по морщинкамъ звездочками около глазъ, вглядевшись ближе, можно было видеть, что онъ не молодой парень, и больше всего по его одежде. Армякъ на немъ былъ старенькой, обшитой тесемочкой и кожей на рукавахъ — новый и ладно и полно скроенный, но длинный стариковской и старика мужика богатаго и богобоязненнаго. Лапти были ужасно большiе, крепкiе, съ подосланнымъ целымъ беремемъ соломы, но прилажены акуратно. Анучи такъ были плотно обмотаны и перетянуты веревочкой, что ни уголка ни складки нигде не видать было на икрахъ, казавшихся особенно тонкими въ сравненiи съ огромными ногами въ лаптяхъ, которыя большей частью были вывернуты. Шапка была такая большущая, старая, хотя и недырявая, съ переваливающимся наверху какъ бурдюкомъ бараньимъ, какихъ ужъ молодые мужики ужъ не носятъ. Онъ былъ не подпоясанъ по армяку и безпрестанно запахывался рукой, въ которой онъ держалъ палочку, казавшуюся его непременнымъ атрибутомъ, хотя эту самую лутошку, передъ темъ какъ идти на сходку, ему сноха выдернула изъ соседняго плетня. — Лицо у него было чистое, круглое, волосы подстрижены на лбу, борода недлинная, частая. Вообще такой видъ имелъ Дутловъ, что, купецъ ли, прикащикъ или мужикъ, въ первый разъ встретивъ Дутлова, безъ стра[ха] поручилъ бы ему свезти или сохранить сотни и тысячи рублей. Человекъ степенный, богобоязненный — настоящiй церковный cтароста. Темъ пора- зительнее было положенiе азарта, въ которомъ онъ находился.
— в ркп. I зачеркнуто: Въ избе Дутловыхъ стояли ужъ два станка и две бабы сидели зa <пряжей> тканьемъ, одна Игнатова собирала ужинать. Старуха сидела въ сенцахъ, ожидая мужиковъ. Игнатова хозяйка была худая курносая крикливая баба, она варила и хлебы ставила и всегда бывала дома. Васильева молодайка была толстая глупая работница. Сама ничего не догадается, а что велишь, все сделаетъ, и голосу ее никогда слышно не бывало. Третья молодайка, Илюшкина, только недавно взята была изъ другой деревни, зa 100 рублей куплена. Эта была первая красавица, игрунья, щеголиха и песенница по всей деревне. Чернобровая, румяная, съ полными загнутыми губами, вздернутымъ носикомъ и масляными, блестящими задирающими длинными черными глазками, съ звучнымъ голоскомъ, напоминающимъ горлицу, стройная, живая, сильная <и говорить> бойкая. Немножко задира сорница, но не распутная, дурной нравственности и любящая безъ памяти своего Илюшку. Счастливая была баба. Мало того, что мужъ ее очень любилъ, что Василiй съ ней все игралъ и шутилъ, такъ что его дура даже ревновать стала, что старикъ и старуха ей потакали, жалели ее, въ работу где полегче посылали, хоть она и ни отчего не отказывалась, соседи да и все на деревне страхъ любили Аксинью. Безъ нея хороводъ не въ хороводъ, бабы не поютъ, ребята не играютъ. Старики, бывало, не пройдутъ мимо, чтобы не пошутить съ ней. И каждому знаетъ что сказать, всякой невестке на отместку, доброму доброе, дурно[му] — такое же. Старуха свекровь была бабочка тихая, богомольная, носила белый платочекъ съ черной кромочкой, всегда къ ранней обедне ходила и ко всемъ ласкова была. Только одну старшую невестку не любила. Да и кто ее любилъ, окромя мужа, ядовитую бабу? Мужа она какъ будто приворожила, что хотела, то надъ нимъ и делала. И добро бы баба хорошая была, а то грошъ цена, а Игнатъ то по деревне первый молодчина былъ. — Орелъ, — косая сажень въ плечахъ, курчавой, лицо белое, чистое, только сердитъ бывалъ часто и не разговорчивой, грубой. — И то все больше отъ жены. Кроме бабъ въ избе были еще дети Игната и Василья.
— 39 не сохранились и не были перенесены в рукопись II (копию С. А. Толстой). Дальше, на листке 40, начинается с полуфразы следующий, хотя и не вычеркнутый, но не перенесенный в рукопись II, отрывок:
«Чтожъ, говоритъ, купите некрута, да какъ исделаетъ коленцо этакимъ манеромъ — уморилъ. Я, говоритъ, не дорого возьму. «А что просилъ?» спросилъ старикъ. Игнатъ переглянулся съ женой. И[люшка] взглянулъ на Акс[инью], которая подавала чашку съ квасомъ, «Тысячу рублевъ, говоритъ, разве не стою, еще, говоритъ, угощу покупателя такъ, что три дня не проспится. 500 рублевъ въ неделю прогуляю. Попомни жъ, говоритъ, спроси въ зеленомъ трактире Фуфайкина Гришку». «Чтожъ, Никитычъ, коли что, оброни Боже, — сказала старуха, — пропадай оно все богатство, чемъ дети- ща лишиться. Разве не одолеемъ». Старикъ вздохнулъ. «На то Божья воля, — сказалъ онъ. — Къ слову говорится», — вмешался Игнатъ. — отъ слова не сделается. Гдежъ намъ 1000 рублевъ,— онъ усмехнулся, — легко-ли дело 1000 рублевъ. Где ихъ возьмешь. Продай все, да хуже Шинтяка (самый бедный мужикъ въ деревне), да и то не одолеешь. Не мы одни, матушка, не первые, не последние. Известно, когда бы богачи были, какъ Ермила или что, отсыпалъ бы и шабашъ». — «Что робеть-то, — сказалъ Василiй, — коли что, я пойду право, офицеромъ сделаюсь, бабу въ офицершу призведу, шляпку надену». «Дуракъ былъ ты, дуракъ глупый и есть, — сказалъ старикъ строго». «Чему оскаляешься?». «Какже ты говорилъ, — все приставала старуха, — 1000 рублевъ много денегъ?» «Тройку продать, вотъ и тысяча рублевъ», вдругъ сказалъ Илюшка. «Да поди обе продай, не наберешь». — «Да что жъ, ничего и не нажили мы, столько годовъ работамши». — «Нажили, тебя женили, да двухъ лошадей купили, да хлеба на 12 душъ покупали». — «И батюшка столько годовъ жилъ, не скопилъ ничего?» — «Что скопилъ, такъ его, а не наше еще, погоди. Что было, отдали Игнату, — сказалъ старикъ, — а <теперь что есть возьми, только ста рублевъ нету> мое дело теперь Богу молиться, къ концу готовиться. Игнатъ знаетъ. Онъ вамъ хозяинъ, его и слушай. Да что напередъ говорить». И старикъ всталъ и сталъ креститься. «И то, — подхватилъ Василiй, — девку отдать, вотъ что», сказалъ онъ, толкая сестру. Аксинья вдругъ заговорила: «Ты смейся, шилава, ты знаешь, что безъ зубъ не возьмутъ, а онъ хозяинъ, а людямъ на смехъ». — «Да что тужить напередъ, что тужить, — говорилъ старикъ влезая на печь. — А то хозяина старшаго брата отдать. Что жъ жеребiй кидать другой разъ?» — «Известно, что жеребiй», подхватила Аксинья. «Полно пустяки молоть то, коли идти, такъ известно что мне, это порядки известные. Что толковать. Правду батюшка говоритъ, что напередъ загадывать. Бери постель, пойдемъ спать». И скоро лучина потухла въ Дутловой избе, но долго еще не спали ни Игнатъ съ Прасковьей <они шептались и радовались горю>, ни старуха съ старикомъ. Больше чемъ чорная кошка пробежала между братьями, они и жены ихъ ненавидели другъ друга. <Жалче всехъ была> Старуха не спала долго, она чуяла серд- цемъ, что чтото не доброе делается вокругъ нее, что мужъ скрываетъ отъ нее, что хотятъ отнять у нее любимаго ея сына и что могли бы спасти его, коли бы хотели. Старикъ былъ потерянъ, денегъ у него точно не было, хозяйство было все въ рукахъ. Игната, который говорилъ, что невозможно выручить 300 рублей на рекрута, но ежели бы даже и возможно было спасти сына, разоривъ домъ, старикъ бы задумался; теперь же Игнатъ, подъ влiянiемъ котораго онъ находился, доказалъ ему, что это нельзя. Игнатъ былъ раздраженъ на брата, жена уверила его, что отецъ хочетъ отдать Илье все и что Илья съ Аксиньей подводятъ старшаго брата. Одинъ Илья съ Аксиньей не былъ золъ, онъ былъ слишкомъ молодъ и счастливъ, обнявшись лежали эти сильные здоровые молодые люди и спали спокойнымъ и счастливымъ сномъ. Когда счастье въ рукахъ, несчастью не верится. Несчастье нестолько въ самомъ факте несчастья, сколько въ убежденiи, что человекъ несчастливъ. Старуха еще не знала, но ужъ она въ воздухе чуяла этотъ знакомый ей запахъ несчастья, ужъ она знала, что такое терять и плакать и убиваться. Илья и Аксинья, напротивъ, онъ зналъ по всему, что не миновать ему идти, и разсказалъ это жене, но они оба не понимали того, что это значитъ, и старуха, проходя съ вечера въ сенцахъ, мимо двери клети, постояла, послушала, какъ счастливо гогочутъ голоса молодой четы, и покачала головой. А Аксинья до той поры смеялась и щипала мужа, что и она и онъ сами не слыхали, как заснули. —
— стр. 50, строка 11— в рукописи II зачеркнуто: Новый штрубъ купить, поставить рядомъ?... Нетъ, теперь семья меньше стала, солдатка уйдетъ, и въ одной просторно будетъ, еще тройку собрать, работника нанять. Ненадежны работники нынче, добро свои ребята сами хозяева ездили — а работникъ, какъ у Ермилы, въ месяцъ тройку загоняетъ — хозяйское не дорого. Живой товаръ... лучше повременить... И онъ опять начиналъ считать, переводя серебро на ассигнацiи, чего онъ никакъ не могъ сделать хорошенько. — В крынку дело то лучше будетъ. Какъ старики наши делывали. Тамъ уже есть три бумажки по 25 р., да 10 по три, да целковыхъ 46 — два вынулъ вчера — да золотыхъ 38 штукъ. И эти туда, а тамъ подойдетъ дело — купить что, взять легко, положить мудрено. Вотъ Богъ дастъ, думалъ онъ, попади жребiй сыну, все бы отдалъ, а теперь почитай столько еще приложу. И онъ опять считалъ, считалъ и ничего не могъ хорошенько добиться толку — все пальцевъ недоставало, и губы все шевелились, и онъ шагалъ, хорошенько не разбирая куда и не оглядываясь
— стр. 53, строка 6 — в ркп. І зачеркнуто: Она была худа и бледна, совсемъ другая женщина после этихъ двухъ дней. Такъ она успела уходить себя. «Ну, баба, вотъ где не думали не гадали», сказалъ старикъ радостно.
«Что Аксинья?» — спросила старуха.— «Её деньги точно».— Дутловъ помолился и сталъ есть. — Надоумилъ меня Богъ отнесть. Вотъ какъ Богъ даетъ намъ за добродетель за нашу. Да чтожъ, говоритъ, самые ея деньги, что Ильичъ везъ, онъ ихъ потерялъ. Дело то какое. Что жъ, рада небось. — Дутловъ покачалъ головой.. — Чудно. Несчастные, говоритъ, деньги, не нужно мне ихъ, — говорилъ Д[утловъ] съ сiяющимъ лицомъ. — Счастье твое, говоритъ, возьми, говоритъ, себе. Все. Все письмо такъ и дала. Надо М. разбудить», — сказалъ старикъ. А[ксинья] прислушалась и завыла, завыла еще громче, какъ будто желая нарушить радость стариковъ. Дутловъ поморщился. «Перестань, право, Аксинья, — сказалъ Дутловъ, — добро днемъ, народъ слышитъ, а то что спать недаешь. Завтра поедемъ къ мужу проститься». — «Что онъ, мой соколикъ, волосики твои остригутъ, обреютъ, красоту твою погубятъ. Оооо!»[2]
— следует вариант окончания рассказа, имеющийся в обеих рукописях (в ркп. I он обрывается на словах: он остановился как останавливаются пьяные). Приводим его по ркп. II.
Старикъ велелъ Игнату ехать съ молодайкой, а самъ торопился, такъ что и не позавтракалъ, а взявъ только хлебушка въ полотенце, одинъ селъ на кобылу и поехалъ. Но прежде чемъ ехать въ городъ, онъ зашелъ къ Егору Михайловичу. «Я, Егоръ Михайловичъ, хочу малаго выкупить, прикажите?» — «Чтоже, передумалъ?» — «Передумалъ, Егоръ Михайловичъ, жалко, братнинъ сынъ, жалко. Богъ съ ними, съ деньгами. Греха отъ нихъ много. Жили безъ нихъ — и проживемъ. Записочку пожалуйте». «Чтожъ, ладно, — сказал Егоръ Михайловичъ и написалъ ему записочку къ знакомому поставщику рекрутовъ. Только скорее ступай, въ 12 часовъ ставка». Напрасно говорилъ это Егоръ Михайловичъ; старикъ зналъ это и былъ весь не свой отъ безпокойства. Онъ котомъ ввалилъ въ телегу и всю дорогу гналъ рысью, только одну горку далъ шажкомъ выдти. Такъ что брюхо кобылы въ одно утро все пропало. Онъ прiехалъ не къ купцу, не къ правленью, а прямо въ синiй трактиръ, къ хозяину котораго была дана записка. «Ну, что, старикъ, аль сына ставишь, — спросилъ хозяинъ. — А нашего малаго нанимали; должно нынче покончимъ. Просимъ 400 рублей, 380 даютъ. Где малый-то?» — «Еще спитъ, все гуляетъ. Ужъ 23 целковыхъ пропилъ. Надоелъ. Вотъ и мужикъ идетъ». — «Бери 400», вдругъ сказалъ Дутловъ, выставляя руку. «Что такъ? А магарычи твои?» — «Ну не греши, сказалъ Дутловъ.— Хозяинъ оттягивалъ руку. — Не греши, умирать будемъ,— повторилъ Дутловъ. Другой мужикъ подходи лъ.— Ладно, чтоль? Только бъ въ верности было?» — «Ну молись Богу». Они ударили по рукамъ. Давай бумагу, бери задатокъ. Дутловъ уже зналъ все порядки, прежде для своего сына советовался съ писцомъ. Разбудили заспаннаго Алёшку, онъ тотчасъ же потребовалъ рому и требовалъ, чтобы старикъ выпилъ. Но Дутловъ отказался. Дали бумаги, старикъ пошелъ къ знакомому писцу Ивану Ивановичу, привелъ его съ собой. («Батюшка И. И., ужъ ты не обмани».) И. И. сказалъ, что все въ порядке, только надо въ ставку. — Старикъ пошелъ въ правленье и ждалъ у крыльца. Алешка заробелъ. Черезъ 1/4 часа вышелъ Алешка съ хозяиномъ, солдатскiй обстриженный лобъ. «Слава тебе, Господи», сказалъ Дутловъ и досталъ деньги. Первыя онъ отсчиталъ Ильичевы деньги и вздохнулъ легко, когда деньги эти перешли въ руки купца, потомъ пошли добавочныя целк[овыя] бумажки пчельныя, плотничныя, извозныя и т. д. Эти онъ долго считалъ, наконецъ, отсчитавши, махнулъ рукой и, получивъ квитанцiю отъ И. И., пошелъ на квартиру купца. Илюшка стоялъ въ комнате съ хозяйкой. Онъ злобно посмотрелъ на Дутлова и замолчалъ. Молодайка плакала, закрылась. Илюшка бойко и нагло смотрелъ на дядю, какъ будто онъ ужъ усвоился съ солдатствомъ. «Прiехалъ порадоваться, какъ за сына пле- мянникъ идетъ?» — «Илюха,— сказалъ Дутловъ, чуть не плача, подходя,— не греши». — «Илюха, что ты?» Молодайка уставилась. «Вотъ она». — «Кто она?» — «Квитанца!» — «Чья квитанца?» — «Илюха, виноватъ я былъ передъ тобой, и ты Аксинья! Вы меня простите, Христа ради,— и старикъ поднялъ полу кафтана, чтобы не запачкать и поклонился имъ въ ноги,— попуталъ меня бы нечистый, да спасибо, я въ чувства пришелъ, пропадай они, пропадай деньги эти». — «Что ты, батюшка, что ты?» И они поднимали его, хотя и не понимая въ чемъ дело, но чувствуя, что старикъ былъ откровененъ съ ними. «Я купилъ некрута и поставилъ его, вотъ она!» Илюшка долго не зналъ, что сказать. Но тутъ мать его, узнавъ новость отъ Игната, вбежала и бухнулась на шею сыну. «Родный ты мой,— завопила она,— слава тебе Господи, выкупилъ онъ тебя. Спаси его Христосъ», И они все стали въ ноги кланяться ему,— «Векъ тебе слуга, рабъ твой,[3] что хочешь изъ меня делай». Старикъ плакалъ и не зналъ, что сказать. Имъ тесно было съ своей радостью въ избе, они пошли на дворъ, купецъ похвалилъ даже. «Что, братъ, деньги, такого малаго не купишь за деньги». Илюшка горелъ, закладывая лошадь, но наконецъ все устроилось, и они поехали. Штофчикъ водки незабытъ былъ, купленъ, и выпито немного. Кобыла оправилась, въ задке сидела молодайка, старикъ съ Ильей и его братомъ лежали въ середине, мальчишка правилъ, мать съ Игнатомъ ехали сзади. Отъ водки ли, отъ радости, только имъ казалось, что ихъ сотни въ телегахъ, и голоса ихъ были такъ громки. Баранки высовывались. Проезжая мимо однаго домика, они заметили рекрутовъ и солдатъ кружкомъ и однаго рекрута пляшущаго съ штофомъ водки въ рукахъ; онъ плясалъ ловко. Илья остановился; рекрутъ чувствовалъ, что на него смотрятъ, и это придавало ему силы, но не видалъ никого. У него брови были нахмурены, и пьяное лицо было напряжено, только ротъ остановился въ улыбку, балалайка трепала, а онъ заботился, чтобъ то на каблуке то на носке; мальчишки тутъ же были, помирали со смеху, большiе серьезно любовались. Хозяинъ тоже стоялъ съ видомъ, что вамъ это в диковину, а я знаю твердо. Онъ узналъ Дутлова. «Вотъ мужикъ, за котораго пошелъ», сказалъ онъ. Алёшка остановился. «Где? Алёшка, другъ любезный, — закричалъ онъ и побежалъ къ телеге. — Хозяинъ, водки». Онъ всехъ угостилъ виномъ, бабы не пили. «Хозяинъ, пряниковъ». Баба съ пряниками пришла. Они схватили весь латокъ. Баба закричала. «Не бось, заплачууу! — и высыпалъ его въ телегу. — А матушка которая?» — «Эта». — «И ей пожертвую. Хозяинъ, дай полотенце». — Два полотенца и платокъ ку[пи]лъ. «На тебе. Вотъ». Онъ остановился, какъ останавливаются пьяные, какъ будто вспомнилъ где онъ, и что онъ. «Вотъ вамъ. И Алёшка пропадетъ — не пропадетъ Алёха». «Спасибо, родные, зачемъ это, спасибо, вишь простой малый какой». «А что, матушка есть у тебя? Какъ звать-то тебя?» «Алехой. Матушка, — онъ засмеялся ужасно, — матушка есть. Вотъ за васъ я иду, вотъ я васъ одарилъ, только вы для меня сделайте ради Христа Божескую милость. Поезжай ты въ село Водное, и тамъ спроси старуху Аниканову — такъ спроси, и скажи ты старухе этой самой, что молъ Алёха твой, значить А... ле... ха! Нетъ, не говори ничего, — голосъ его задрожалъ,— музыканъ валяй!» Онъ сталъ плясать ловко, стукая. «Прощай, дай Богъ тебе», заговорили Дутловы. «Уезжайте вы къ дьяволу». — «Охъ! — заговорила старуха, — что ты!» — «Пошли, что стоите, пошли, пошелъ!» Илюхе что то загорелось, онъ погналъ во весь духъ, телеги застучали. «Пошелъ, — стиснувъ зубы кричалъ Алёха, — я васъ, мiроеды, лапотники, черти». И съ этими словами онъ перешелъ въ плачъ, въ вой и, какъ стоялъ, ударился объ землю и заревелъ. А Дутловы остановили шагомъ, водка действовала, Илья запелъ, бабы подтянули. И тройка проехала, красныя лица, платки, прозвучала песня, прокричали они на ямщика, и ямщикъ поддалъ поглядывая, а чиновникъ посмеивался. Старикъ дремалъ. Дети ликовали.