Черновые тексты "Отрочества" и "Юности".
IV. Варианты из первой и второй редакции "Отрочества"

IV.

ВАРИАНТЫ ИЗ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ

«ОТРОЧЕСТВА»

№ 1 (I ред.).

Провожая насъ, папа сказалъ Володе: «Вы едете одни, надеюсь, что ты теперь не ребенокъ, не будешь шалить и присмотришь за своимъ меньшимъ братомъ». Мими онъ сказалъ: «присмотрите, chère,[75] и за мальчиками, они еще такiя дети!» Михею онъ сказалъ, когда тотъ на крыльце целовалъ его въ плечико: «смотри, братецъ, чтобы у меня все было въ порядке дорогой, и за детьми смотреть хорошенько». Изъ этаго я заключилъ, что отношенiя мои къ Володе, Мими и Михею были определены неясно и сбивчиво, и что дорогою я могу пользоваться совершенной свободой.

Поездка на долгихъ.

Глава 1.

<Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства, и началась новая эпоха отрочества. Воспоминанiя объ этой эпохе отделяются отъ предъидущихъ шестью неделями, во время которыхъ я ходилъ въ курточке съ плерезами, и отличаются отъ нихъ темъ, что я уже не съ тою отрадно-спокойною грустью останавливаю на нихъ свое воображеиiе. Иногда къ воспоминанiямъ этимъ примешивается чувство досады и раскаянiя: влiянiе некоторыхъ ошибокъ, сделанныхъ въ отрочестве, теперь еще отзывается на мне, я чувствую тайную связь между теперешнимъ моимъ направленiемъ и тогдашними поступками, и мне тяжело иногда быть чистосердечнымъ и безпристрастнымъ, описывая самаго себя, такъ что чемъ ближе ко мне становятся воспоминанiя, темъ съ меньшей ясностью представляются оне. Странно, что изъ первыхъ шести недель траура мне ясно представляются только одне воспоминанiя нашего путешествiя. Исключая ихъ въ моемъ воображенiи возникаютъ только какiя-то смутныя впечатленiя грустныхъ лицъ, церковныхъ обрядовъ, черныхъ платiй, чепцовъ, надгробныхъ пенiй, шепчущихся, печальныхъ голосовъ и плёрёзъ, плерезъ на рукавахъ, воротникахъ, чепцахъ... везде, везде. — Цветъ немножко уже засаленныхъ белыхъ тесемокъ, которыми обшиты мои рукава, двоящихся въ моихъ, большей частью заплаканныхъ, глазахъ, и тяжелое чувство принужденiя, стесняющее уже давно возникнувшее во мне желанiе шалить и резвиться, составляютъ самое постоянное и памятное впечатленiе за все это время. —>

№ 3 (I ред.).

Новый взглядъ. III.

Катенька хочетъ идти въ монастырь.

Одинъ разъ после отдыха и обеда на постояломъ дворе, Володя поместился въ карету, а наслаждаться бричкой чередъ пришелъ Катиньке. Не смотря на ея сопротивленiе, я положилъ за ея спину и подъ нее все наши подушки и, воображая себя ея покровителемъ, гордо уселся на своемъ месте и выпустилъ правую ногу изъ экипажа. — Катенька, опустивъ хорошенькую белокурую головку, повязанную белымъ платочкомъ, молча сидела подле меня и вертела въ маленькихъ ручкахъ соломенку, пристально следила своими ярко-голубыми глазками за убегающей подъ колесами пыльной дорогой. Нежное личико ея слегка покрыто нежнымъ, розовымъ весеннимъ загаромъ и было задумчиво; выраженiе его не имело ничего детскаго. «А какъ ты думаешь, Катинька, сказалъ я ей, какая Москва?»

— «Не знаю», отвечала она нехотя.

— «Ну все-таки, какъ ты думаешь, больше Серпухова или нетъ?»

— «Больше», сказала она съ видимымъ желанiемъ, чтобы я ее оставилъ въ покое. Я покраснелъ и почувствовалъ, что очень глупъ. —

По тому странному инстинктивному чувству, которымъ одинъ человекъ угадываетъ мысли другаго, и который бываетъ путеводною нитью разговора, Катенька почувствовала верно, что меня, оскорбило ея равнодушiе и, поднявъ головку, дружески обратилась ко мне. — «Что, Николинька, весело вамъ было? Бабушка не очень сердита?»

— «Совсемъ нетъ; это такъ только говорятъ», отвечалъ я: «а она, напротивъ, была очень добрая и веселая. Коли-бы ты видела, какой былъ балъ въ ея имянины».

— «А маменька говоритъ, что она ужасно строгая,[76] и все меня стращаетъ Графиней. Да, впрочемъ, Богъ знаетъ, будемъ ли...»

— «Что-о?» спросилъ я съ безпокойствомъ.

— «Нетъ, тебе нельзя говорить секреты — ты раскажешь».

— «Ну скажи пожалуйста, я, ей Богу, никому не скажу; верно про бабушку?»

— «Нетъ, не про бабушку; да я не скажу, ужъ какъ ни проси».

— «Ну, пожалуйста, верно про насъ, а?» сказалъ я, взявъ ее за руку, чтобы обратить на себя ея вниманiе.

— «Ни за что», отвечала она, освобождая свою руку. Но я виделъ, что ей хочется разсказать свой секреть — только надо было не настаивать.

— «Ну, хорошо. Про что это мы говорили?» продолжалъ я, постукивая ногою о кузовъ: «да, какой балъ былъ у бабушки. Вотъ жалко, что васъ не было. Большiе были и танцовали, а съ какой девочкой мы тамъ познакомились!» и я сталъ со всемъ увлеченiемъ любви, которая, несмотря на все треволненiя, еще яркимъ пламенемъ горела въ моей юной душе, описывать подробности моего съ ней знакомства и ея необыкновенную миловидность, умъ и другiя удивительныя качества, про которыхъ я, сказать по правде, ничего не могъ знать. Мне очень не нравилось, что Катинька слушала меня очень равнодушно и даже, кажется, вовсе не слушала. Я и впоследствiи замечалъ въ себе несколько разъ эту замашку: женщинамъ, которыя мне нравились, безъ всякой видимой цели разсказывать про мою любовь къ другимъ. Это бывало всегда моимъ любимымъ разговоромъ, и я до сихъ поръ не знаю, какихъ ожидалъ я отъ этаго последствiй, и что находилъ въ томъ любезнаго.

Итакъ, Катенька какъ будто не слушала меня. Я кончилъ свои признанiя и замолчалъ. Мне опять стало неловко. Видно было, что между нами стало мало общаго. Я болталъ ногой около колеса съ намеренiемъ доказать свою храбрость.

— «Полно шалить, прими ногу», сказала Катинька наставническимъ тономъ. Я принялъ ногу, но ея замечанiе окончательно обидело меня.

Со времени нашего отъезда въ первый разъ изъ деревни я замечалъ огромную перемену въ Катеньке. Она значительно выросла, развилась и похорошела. Ей было 13 летъ, но она казалась девушкой летъ 15; особенно же въ разговоре и манерахъ она далеко перегнала наивную Любочку. Она была въ томъ переходномъ состоянiи, во время котораго девочки бываютъ какъ-то особенно неровны въ прiемахъ и застенчивы. Впрочемъ, я такъ привыкъ съ детскихъ летъ считать ее за сестру, что все она была для меня той же Катенькой, которую я помнилъ еще покрытую веснушками съ рыжеватенькой головкой, обстриженной подъ гребенку, и я мало обращалъ на произшедшiя въ ней физическiя перемены; мне только не нравилось то, что она морально переменилась въ отношенiи ко всемъ намъ: она какъ-то отшатнулась отъ всехъ насъ и стала больше оказывать доверенности и любви своей матери. При ней уже нельзя было трунить надъ Мими: она сердилась за это. Любочка не смела шалить при ней изъ опасенiя, чтобы она не разсказала про то своей матери, и часто я самъ слышалъ, какъ Мими, запершись въ комнате, о чемъ-то шепталась съ своей дочерью. —

— «Катинька!....... сказалъ я, съ решительностью поворачиваясь къ ней. «Скажи по правде, отчего ты съ некоторыхъ поръ стала какая-то странная?»

— «Неужели я странная?» сказала Катенька съ одушевленiемъ, которое ясно доказывало, что мое замечанiе интересовало ее: «я совсемъ не странная».

— «Нетъ, ты совсемъ не такая, какой была прежде», продолжалъ я. «Прежде видно было, что ты насъ любишь и считаешь, какъ родными, такъ же, какъ и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, разговариваешь только съ Мими, точно ты не хочешь совсемъ насъ знать». Говоря это, я начиналъ уже ощущать легкое щикотанiе въ носу, всегда предшествующее слезамъ, которыя всегда навертывались мне на глаза, когда я высказывалъ давно сдержанную, задушевную мысль.

— «Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми», сказала Катенька.

— «Отчего же?»

— «Надобно же когда-нибудь перемениться. Ведь не все же намъ жить вместе».

— «Отчего?» продолжалъ я допрашивать.

Катенька имела привычку доказывать все какою-то фаталистическою необходимостью. «Надо же, молъ, и дурамъ быть», сказала она мне однажды, когда я побранился съ ней.

— «Да затемъ, что маменька могла жить у вашей маменьки, своимъ другомъ; но, Богъ знаетъ, сойдутся ли они съ Графиней, которая, говорятъ, такая сердитая. Кроме того, все-таки когда нибудь да мы разойдемся: вы богатые — у васъ есть Петровское, а мы бедные — у маменьки ничего нетъ».

Ваша маменька, моя маменька, вы богатые, мы бедные — эти слова были для меня необыкновенно странны и въ первый разъ развили во мне сознанiе не только о неравенстве нашихъ положенiй, но и вообще о положенiи Мими и Катеньки, о которомъ я до сей поры ровно ничего не зналъ и не думалъ. Мне казалось, что Катенька и Мими должны жить всегда съ нами и делить съ нами все поровну. Иначе и быть не могло, по моимъ понятiямъ. — Теперь же тысячи новыхъ мыслей касательно одинокого положенiя ихъ зароилось въ моей голове, мне стало ужасно совестно, что мы богаты, а они нетъ.

— «Неужели вы точно думаете уехать отъ насъ?» спросилъ я.

— «Я бы тебе все сказала, да ты разболтаешь».

— «Маменька сказала мне, что, какъ только мы прiедемъ въ Москву, она станетъ прiискивать для себя особенную квартиру и напишетъ къ папеньке».

— «К папà?»

— «Нетъ, къ моему папà».

Я решительно не зналъ до сихъ поръ, что у нея былъ отецъ. Я не виделъ никакой необходимости въ томъ, чтобы онъ былъ у нея.

— «А где живетъ твой папенька?»

— «Въ Петербурге. Онъ за что-то сердится на маменьку, но она говоритъ, что теперь они помирятся. Недавно maman получила отъ него письмо.

И Катенька разсказала мне подъ самымъ строгимъ секретомъ, что Мими очень огорчена, сама не знаетъ, какъ жить, и не хочетъ оставаться у насъ.

своей дочери, чтобы она закрылась зонтикомъ, а то она загоритъ, какъ цыганка, въ первый разъ показалось мне жалкимъ и, следовательно добрымъ и прiятнымъ. Чувство сожаленiя всегда обманывало меня. Те, о которыхъ я сожалелъ, казались мне всегда добрыми и милыми, такъ что я очень полюбилъ въ это время Катеньку, но какою-то самостоятельною, несколько гордою любовью, нисколько не похожею на ту, которую я испытывалъ при прощаньи съ нею и еще меньше похожую на преданную любовь къ Соничке.

Во время отдыховъ на постоялыхъ дворахъ много новыхъ наблюденiй занимали мое вниманiе. То рыжебородые дворники въ синихъ кафтанахъ, по дороге бегущiе за нами и зазывающiе и расхваливающiе свои дворы, то ямщики, которые собираются, когда насъ сдаютъ, на широкомъ дворе и канаются на кнутовище.

живемъ на свете, что не все интересы вертятся около насъ, а что существуетъ другая жизнь людей, ничего не имеющая[77] общаго, не заботящихся о насъ и даже не имеющихъ понятiя о нашемъ существованiи, чего я никакъ не предполагалъ въ детстве. Эта мысль, показавъ мне въ первый разъ самого себя, какъ члена необъятнаго количества людей, и занимающаго чуть заметную точку [2 неразобр.] передо мной необозримаго пространства, составила основанiе различныхъ размышленiй и недоуменiй, которымъ я предавался въ отрочестве, и которыя, по моему мненiю, составляютъ отличительный характеръ этого возраста. Безъ сомненiя, я и прежде слыхалъ и догадывался, что, кроме насъ, существуютъ люди; но я какъ-то до сей поры плохо верилъ въ это. И теперь я убежденъ, что мысль переходить въ убежденiе только однимъ известнымъ путемъ, часто совершенно неожиданнымъ и совершенно особеннымъ отъ путей, которые, чтобы прiобрести то же убежденiе, проходятъ другiе умы.

Глядя на сотни дворовъ въ деревняхъ, которыя мы проезжали, на бабъ и ребятишекъ, которыя съ минутнымъ любопытствомъ обращали глаза къ шумящему экипажу и изчезали навсегда изъ глазъ; глядя на мужиковъ, которые не только не снимали шапокъ передъ нами, какъ я привыкъ это видеть въ Петровскомъ, не удостоивали насъ даже взглядомъ, такъ они были заняты своимъ деломъ или мыслями — мне приходили въ голову такiе вопросы: что же ихъ занимаетъ, ежели они нисколько не заботятся о насъ? и изъ этихъ вопросовъ возникали другiе: какъ же они живутъ, какъ живутъ ихъ дети, есть ли у нихъ матери, любятъ ли они ихъ, или бьютъ? и т. д. и т. д. — Поздно вечеромъ, напившись чаю съ баранками, мы улеглись съ Володей на каретныя подушки, принесенное Михеемъ пахучее сено; Михей постелилъ свою шинель подле насъ, но еще не ложился. Полный месяцъ светилъ въ маленькое окно, и я, сколько не ворочался и какъ не перекладывалъ подушку, никакъ не могъ заснуть. Черезъ сени въ другой комнате спала Мимы съ девочками, но оне еще не улеглись, потому что изредка отворялась дверь, и слышны были по сенямъ шаги ихъ горничной Маши. (Здесь, да извинитъ меня читатель, я долженъ обратить его вниманiе на горничную Машу, какъ на лицо, исторiя котораго, хотя не тесно связана съ моею собственной, но всегда шла съ нею рядомъ и всегда находилась подъ раiономъ [?] моихъ наблюденiй, такъ какъ Маша была первая женщина, на которую я сталъ смотреть, какъ на женщину. Можетъ быть я пристрастенъ, но, по моему мненiю, трудно встретить более обворожительное существо. —

Лицо у нея было тонкое съ необыкновенно нежными голубыми глазами и съ крошечными розовыми губками, чрезвычайно мило, какъ листики цветочка, загнутыми кверху. Плечи у нея были чудесныя. Она была несколько полна, и это прибавляло ей прелести въ моихъ глазахъ. Но все это я заметилъ только теперь, хотя знаю ее съ техъ поръ, какъ самого себя. Она одевалась такъ, какъ одеваются все порядочныя горничныя: мило, скромно и просто — голубое холстинковое платьице, розовенькая косыночка и беленькiй дорожный чепчикъ.) —

«Что это вы меня такъ испугались, Марья В.? разве я такой страшный?» — «Ахъ, пустите, Михей И.», и послышался шорохъ, какъ будто Михей держалъ ее, а она хотела вырваться. Потомъ шопотъ мужского и женскаго голоса и шаги направились къ дверямъ. Я почти не обращалъ вниманiя на происходившее за дверью, но вдругъ Володя, который уже спалъ, какъ мне казалось, вскочилъ съ постели, подбежалъ къ окну и съ большимъ вниманiемъ сталъ смотреть на что-то.

«Что ты смотришь?» спросилъ я его. — «Молчи», сказалъ онъ мне, съ нетерпенiемъ махая рукой. Я никакъ не могъ понять, что могло такъ занимать его, но, чтобъ решить этотъ вопросъ, на ципочкахъ подошелъ къ нему. Онъ прильнулъ къ стеклу и пристально смотрелъ подъ навесъ, въ тени котораго виднелись две человеческiя фигуры. Въ глазахъ Володи я заметилъ въ эту минуту выраженiе, чрезвычайно похожее на выраженiе сладенькихъ глазъ папа, но я не смогъ понять, что такъ радуетъ его. Мне казалось, все это нисколько не касалось до него.

— «Пустите, Михей И., ну васъ къ Богу, увидятъ», говорилъ женскiй голосъ.

— «Отчего ты мине не хочешь любить. Я, какъ передъ Богомъ, васъ вотъ какъ люблю!»

— «Ой! спину сломали!»

— «Ты мне только скажи слово, я буду барина просить. Ужъ я слово сказалъ: никого не хочу любить, окромя тебя. Пойдешь за меня?»

— «Ну бросьте руки-то, что балуете». Послышался поцалуй и легкiй смехъ, и Маша выбежала изъ-подъ навеса. Во время этаго разговора я пересталъ [удивляться] удивленiю Володи, и мне показалось, что не только до него, но и до меня все это касалось несколько. Маша пробежала въ половину Мими, и все затихло; но меня долго что-то безпокоило, и я никакъ не могъ заснуть. Тоже и это новое для меня чувство родилось въ первый разъ во мне и составило новый отличительный признакъ новаго возраста.

№ 4 (до I ред.).

ея лице показываются красныя пятна, что она сердится за то, что потеряла всякую власть надъ нами, — мысль, <необыкновенно> льстящая моему самолюбiю. Вражда между нею и Карломъ Иванычемъ продолжается; но реже выказывается, такъ какъ они редко сходятся и оба безъ памяти боятся бабушки. Карлъ Иванычь чрезвычайно изменился: вопервыхъ, по недавно подслушанному мною разговору бабушки съ папа, я узналъ, что онъ не гувернёръ, a «menin», дядька, который только можетъ водить насъ гулять, и что намъ необходимо настоящiй гувернёръ-французъ и вовторыхъ, Карлъ Иванычъ уже больше не училъ насъ; следовательно, въ Москве у него не бывало въ рукахъ ни линейки, ни книги дiялоговъ, ни мелу, которымъ онъ отмечалъ проступки — однимъ словомъ, не было техъ грозныхъ атрибутовъ власти, которые въ деревне внушали намъ къ нему такой страхъ; оставалась одна палка для гулянья, подтверждающая слова бабушки, что онъ только способенъ водить гулять насъ; въ 3-ихъ прiятель его Schönheit сшилъ ему новый фракъ безъ буфочекъ на плечахъ и медныхъ пуговицъ, и въ этомъ наряде онъ много важности потерялъ въ моихъ глазахъ. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная шапочка была заменена рыжимъ парикомъ, который нисколько, какъ я ни прищуривался, не походилъ на естественныя волоса. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ, дядька, сошелъ въ моемъ мненiи на много ступеней ниже: онъ ужъ казался мне чемъ-то среднимъ между Николаемъ и темъ Карломъ Иванычемъ, который былъ въ деревне. — Въ Любочке мало произошло переменъ; темъ более что, такъ какъ со времени нашего переезда въ Москву девочки какъ-то отдалились отъ насъ; не было ни общихъ уроковъ, ни общихъ игоръ. Я мало обращалъ на нее вниманiе; да и гордость быть мальчикомъ, а не девочкой, делала то, что я даже съ некоторымъ презренiемъ и гордымъ сознанiемъ своего достоинства смотрелъ на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности, такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще похорошела, личико, шейка и ручки ея были такiя нежныя, розовенькiя, но теперь мне и въ мысль не приходило поцеловать ее, какъ я это делалъ 2 года тому назадъ. Я былъ слишкомъ далекъ отъ нея. Къ нимъ, т. е. къ девочкамъ, прiезжали какiя-то чужiя девочки, и они съ ними играли въ какiя-то куклы и другiя смешныя игры, но никогда не присоединялись къ намъ. И часто я съ завистью и грустью слушалъ внизу, какъ звонко и радостно раздавались наверху ихъ голоса и смехъ, особенно серебрянный голосокъ Катеньки.

Какъ я уже говорилъ, шесть недель траура не оставили во мне почти никакихъ воспоминаний. Хорошее расположенiе духа, которымъ я наслаждался дорогой, разбилось въ дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся[78] такъ резко и отчаянно, и о постоянное принужденiе, которое наводилъ на меня видъ обшитыхъ белой тесемкой рукавчиковъ. — <Теперь я долженъ выступить изъ хронологическаго порядка повествованiя, для того, чтобы ближе познакомить моихъ читателей съ положенiемъ нашимъ. Ничто такъ не поразило меня въ мой прiездъ въ Москву, какъ странная внешняя перемена, происшедшая въ Карле Иваныче. —

Почтенная, мною любимая, уважаемая и имеющая въ моихъ глазахъ особенный характеръ достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными прядями седыхъ волосъ и изредка покрывающаяся красною шапочкой, заменилась какой-то странной рыжей, масляной оболочкой, называемой парикъ, какъ я узналъ впоследствiи. Я говорю странной оболочкой, потому что действительно не нахожу другаго названiя для этой штуки. Только впоследствiи я узналъ, что штука эта имела назначенiе заменять волоса и походить на нихъ; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не подумалъ этаго.

съ узкими, узкими фалдочками, произведенiе друга Schönheit, заменялъ его въ торжественныхъ случаяхъ, казинетовые штаны, на которыхъ я зналъ каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ ужъ не тотъ и много прелести и достоинствъ потерялъ въ моихъ глазахъ. —>

Несколько дней после прiезда онъ повелъ насъ гулять.

«Nun, liebe Kinder»,[79] началъ онъ своимъ торжественнымъ тономъ: «теперь уже вы большiя дети, вамъ можно понимать», посадивъ насъ около себя на скамейке въ уединенномъ месте въ Нескучномъ саду. Несмотря на парикъ, онъ въ эту минуту былъ темъ же старымъ, добрымъ Карломъ Иванычемъ. «Потеря, которую вы сделали, невозвратима; но что же делать? я чувствую ее такъ же, какъ и вы», сказалъ онъ съ такимъ трогательнымъ выраженiемъ, что нельзя было сомневаться въ искренности его словъ. «Теперь Diе Gräfin, ваша бабушка <(онъ никогда [не] забывалъ прибавлять die Gräfin, говоря о ней) заступила ея место и будетъ для васъ второй маменька. Любите его, любите его, дети!» Онъ помолчалъ немного. — «Die Gräfin, ваша бабушка, осталась одна; — вы дети. Она любитъ васъ, какъ вашу мать, и просила Петра Александровича, ваша папенька, оставить васъ у нея». —>

— «А папа где будетъ жить, Карлъ Иванычъ? спросилъ Володя.

— «Онъ скоро прiедетъ, будетъ жить во флигеле и на учителей будетъ платить за васъ: такъ хотела сама die Gräfin, ваша бабушка. <Теперь, дети, я вамъ скажу о своей участьи — вы можете понимайть. Одна покойный ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна, сказалъ онъ, поднимая руки къ небу, — одна ваша маменька понимала меня и любила старика глухаго Карла Иваныча. Я поступилъ къ вамъ, Володя былъ еще у кормилицы, а Николенька не родился. Когда у Володъ была горячка, я не смыкалъ глазъ 2 недели......» Вдругъ Карлъ Иванычъ остановился и прекратилъ свою речь на месте, хотя несколько разъ слышанномъ мною, следовательно, не новомъ но не менее того возбуждавшемъ всегда во мне удивленiе къ его добродетелямъ. Теперь мне особенно прiятно было слышать песнь, хотя уже давно известную, но всегда трогательную, такъ какъ она обращалась въ первый разъ прямо къ намъ, какъ къ лицамъ, заслуживающимъ его доверiя <— обстоятельство, доставлявшее тогда великое удовольствiе моему самолюбiю>. Другъ портной Schönheit, некоторые люди, Володина горячка, неблагодарность — все въ давно известномъ мне методическомъ порядке вышло на сцену.

«Но многоуважаемая diе Gräfin, ваша бабушка, не любитъ меня, я, я долженъ буду съ вами разстаться».

Бабушка хочетъ заменить намъ мать. Горизонтъ моей будущности начиналъ проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка после перваго припадка горести будетъ тою же прiятной старушкой, какою я зналъ ее. Горесть странно подействовала на ея характеръ. —

— «Вы хотите уехать отъ насъ?» спросилъ. я, поворачиваясь къ нему, но не взялъ его за руку, какъ я это деловалъ встарину. Какой-то ложный стыдъ остановилъ меня. — «Я не хочу, продолжалъ Карлъ Иванычъ, но я долженъ. Богъ милостивъ, я составлю самъ свое счастье, и вы будьте счастливы, дети, и помните вашего стараго друга Карла Иваныча, который никогда васъ не будетъ забыть». — Съ этими словами онъ торжественно всталъ, обдернулъ фалды своего фрака и пошелъ дальше. Мы молча последовали за нимъ, не смея нарушать его молчанiя, и меня долго впоследствiи занималъ вопросъ, какимъ образомъ онъ надеется самъ составить свое счастье.> Бабушка много, очень много изменилась. Въ несколько месяцевъ после кончины матушки она состарелась физически и морально больше, чемъ за 20 летъ. Моль уже естъ сукно и басонъ въ высокой, высокой карете, въ которой она выезжала прежде съ двумя огромными лакеями, и едва едва у нея достаетъ силъ съ помощью горничной перейдти черезъ комнату. Лицо стало какого-то прозрачно желтаго цвета и носитъ на себе почти всегда отпечатокъ досады и неудовольствiя, все покрылось морщинами; на белыхъ, нежныхъ рукахъ образовались складки, даже на концахъ пальцевъ, какъ будто они только-что вымыты горячей водой. Любовь ее, однако, не трогала меня и внушала мне больше сожаленiя. Я инстинктивно понималъ, что она въ насъ любила не насъ, a воспоминанiя. Гости почти никто не принимаются, но она любитъ видеть насъ подле себя, въ особенности Любочку, которую, по моимъ замечанiямъ, она не любила прежде. Къ папа она какъ-то особенно серьезно вежлива и внимательна; но ко всемъ остальнымъ лицамъ, живущимъ у насъ въ доме, она, какъ кажется, питаетъ особенную ненависть, въ особенности къ Мими, которой однако она удвоила жалованье и сказала, что «вы, моя милая, надеюсь, останетесь у меня. Коли покойница находила, что вы хороши, такъ и для меня вы будете хороши», и Мими осталась. Карла Иваныча она называетъ, говоря про него, дядькой: «позовите обедать дядьку», и я долженъ признаться, что Карлъ Иванычъ дядька потерялъ отъ этаго немного важности въ моихъ глазахъ. Съ горничной своей она не перестаетъ ссориться, безпрестанно называетъ ее «вы, моя милая», угрожаетъ ей выгнать ее, сердится до слезъ, но никогда не приводить въ исполненiе своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая и грубая горничная въ свете, часто говорить, хлопая дверью: «что жъ прогоните, не заплачу» и т. п. Когда бабушка несколько успокоилась, и насъ стали пускать къ ней, я ее всегда видалъ въ одномъ и томъ же черномъ шелковомъ капоте, свежемъ чепчике и беломъ, какъ снегъ, платочке, которымъ она повязывала свою шею.

привиденьями и ужасами очень мало интересуютъ ея, и мысли ея далеко въ прошедшемъ. Я не могу верить, чтобы она действительно любила сочиненiя M-me Радклифъ, хотя и уверяла, что не существуетъ более прiятной книги. Мне кажется только, что равномерный звукъ читающаго голоса распологалъ ее къ мечтанiю. Почти все напоминало ей матушку, такъ что часто я замечалъ, какъ Мими и Гаша делали намъ жесты, когда мы только-что начинали говорить о вещахъ, которыя будто бы могли напомнить о матушке. Никогда не забуду я ея горести при свиданiи съ папа; темъ более, что я тогда никакъ не понималъ, какимъ образомъ видъ папа могъ такъ опечалить ее. Когда приходили ей такiя воспоминанiя, она обыкновенно брала въ руки черепаховую табакерку съ портретомъ maman и до техъ поръ пристально смотрела на нее, пока тяжелыя старческiя слезы не застилали ей глаза. Тогда она брала одинъ изъ батистовыхъ платковъ, обыкновенно лежавшихъ около нея, прикладывала ихъ [къ] лицу, подзывала кого нибудь изъ насъ, клала ему руку на плечо, и слышались тяжелыя рыданiя. Но не знаю, почему любовь бабушки не трогала меня и не внушала взаимности. Понималъ-ли я инстинктивно, что она любила насъ не за самихъ себя, а какъ воспоминанiе, или действительно справедливо то, что для каждой любви необходима привлекательная внешность, я не могъ ее любить, какъ матушку, скажу больше, вспоминая слова Карла Иваныча, что она хочетъ заменить намъ мать, я понималъ, что дать ей въ моемъ сердце место любви, занимаемое воспоминанiемъ о матери, было бы хуже, чемъ кощунство.

№ 6 (I ред.).

то страсть къ девичьей, въ которой онъ проводилъ все свободное время, разумеется, тогда, когда никто не могъ поймать его тамъ. Я всегда следилъ за его страстями, и самъ невольно увлекался ими; но предаваться имъ было уже для меня невозможно, такъ какъ место было занято имъ; и я молча завидовалъ. Особенно последняя страсть Володи занимала меня, и я внимательно и далеко не безпристрастно следилъ за ней. По целымъ часамъ проводилъ я въ чулане подъ лестницею, безъ всякой мысли, съ напряженнымъ вниманiемъ прислушиваясь къ малейшимъ движенiямъ, происходившимъ наверху, и наблюдая сцены, происходившiя въ корридоре. Ссоры, происходившiя между нами, производили во мне тоже чувство зависти къ счастливому, благородно-откровенному характеру Володи, которому я удивлялся, но не могъ подражать.

№ 7 (II ред.).

<Девичья> Маша.

<Я былъ дуренъ, зналъ это, и мысль, что я не могу никому нравиться мучала меня. А ничто — я твердо убежденъ — не имеетъ такого разительнаго влiянiя на направленiе человека, какъ наружность его. И не столько самая наружность, сколько убежденiе въ привлекательности, или непривлекательности ея. —>

<Отчего мне не признаться въ чувстве, которое едва-ли не испытывалъ каждый ребенокъ, воспитывавшiйся дома, темъ более, что, несмотря на то, что чувство это было дурно направлено, оно было искренно, благородно и не повело меня ни къ чему дурному. Я былъ влюбленъ въ горничную Машу, влюбленъ страстно безъ памяти; она казалась мне богиней, недоступной для меня, ничтожнаго смертнаго. — Ни въ одномъ изъ любовныхъ увлеченiй, которыя я испытывалъ въ своей жизни, я не чувствовалъ до такой степени свое ничтожество передъ предметомъ своей страсти, какъ [въ] этомъ случае; поэтому-то я и заключаю, что съ большей силой я не любилъ никогда. —>

№ 8 (II ред.).

<Съ того самаго дня все свободное время, которое я могъ урвать отъ принужденныхъ занятiй, я посвещалъ тому, чтобы, спрятавшись зa дверь на площадке лестницы, дожидаться той минуты, когда она выйдетъ изъ девичьей и пройдетъ мимо меня, или заговоритъ съ кемъ нибудь, или примется гладить въ сеняхъ платочки и чепчики. — Смотреть, слушать ее было для меня верхомъ наслажденiя. Запахъ масла и волосъ отъ ея головы, когда она близко проходила мимо, заставлялъ меня задыхаться отъ волненiя. — Когда въ классной я чувствовалъ запахъ спаленнаго утюгомъ сукна, доказывавшаго, что она гладитъ на лестнице, я совершенно терялся и не только не могъ учиться, но даже сказывать знакомые уроки. Я проводилъ целые часы въ какомъ-то упоительномъ восторге, глядя на нее, когда она, засучивъ полныя, белыя руки, перемывала въ корыте мелкое белье бабушки. Но ничто не можетъ передать того невыразимаго наслажденiя и вместе тревоги, которыя я испытывалъ, когда смотрелъ на нее въ то время, какъ она, нагнувшись, мыла лестницу. —>

Дурное расположенiе духа бабушки особенно резко выразилось при одномъ обстоятельстве и даже имело решительное влiянiе на многiя перемены, происшедшiя въ нашемъ образе жизни и воспитанiя, въ одномъ обстоятельстве, хотя неважномъ въ самомъ себе, но которое я долженъ все-таки разсказать.

— «Что это у тебя въ рукахъ?» спросила Володю Любочка, когда мы передъ обедомъ, съ дробью, сошлись съ ними въ зале.

— «А ты не знаешь, что такое?» сказалъ Володя, показывая ей горсть дроби, которую онъ где-то досталъ у Карла Иваныча.

— «Что это порохъ?!!» запищала Любочка, выпучивая свои большiе черные глаза и отскочивъ отъ него.

— «Да, порохъ», сказалъ Володя, пересыпая дробь изъ руки въ руку: «вотъ посмотри, вспыхнетъ, такъ весь домъ взлетитъ на воздухъ», прибавилъ онъ, поднося руки къ Катенькину лицу. Въ это время вдругъ что-то зашумело сзади насъ, и не успелъ я догадаться, что это было платье Мими, какъ ея красное въ пятнахъ лицо, которое было еще краснее въ эту минуту, очутилось передъ Володей, и она схватила его за руку. «Qu’est ce que vous faîtes?»[80] закричала она задыхающимся страшнымъ голосомъ. Вы своими шалостями всехъ погубите и меня, и Катеньку, и вашу бабушку — всехъ. Где вы взяли это? Бросьте», кричала она, съ такой силой крутя его руки, что Володя сморщился, и дробь посыпалась на полъ. Мими съ выраженiемъ неописанной твердости духа подошла большими, решительными шагами къ разсыпанной дроби и, презирая опасность, могущую приключиться отъ неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда ей показалось, что опасность миновалась, она позвала Михея, приказала ему выбросить весь этотъ порохъ куда нибудь подальше или всего лучше въ воду и напустилась на Володю. «Где вы взяли это?» Володя съ улыбкой отвечалъ, что Карлъ Иванычъ далъ ему эту дробь. «Хорошо онъ смотритъ за ними», сказала она, обращаясь къ потолку. «Да чему вы смеетесь? Какъ вы смеете смеяться, когда я съ вами говорю». Володя молча улыбался, смотря ей прямо въ глаза. Это, казалось, окончательно вывело ее изъ всякихъ границъ. — «Да какъ вы смеете смеяться, вы хотели всехъ насъ сжечь. Mauvais sujet»,[81] закричала она, задыхаясь отъ злости. — «Что вы беснуетесь, Мими, разве этимъ можно сжечь?» отвечалъ Володя съ притворно хладнокровнымъ видомъ должно быть съ намеренiемъ еще больше разсердить ее. — Несколько секундъ Мими не могла выговорить слова отъ волненiя. — «Пойдемте къ бабушке», закричала она, вдругъ хватая его за руку. Володя вырвался и хотелъ уйдти, но она схватила его за воротъ и потащила въ гостиную. — «Что съ вами», закричалъ Володя, однимъ сильнымъ движенiемъ оттолкнулъ ее отъ себя и остановился передъ нею съ такимъ гордымъ и гневнымъ выраженiемъ, что Мими не посмела более подходить къ нему; а отчаянно встряхивая чепцомъ, большими шагами направилась къ гостиной. — «Вы будете это помнить», пробормотала она. Любочка и Катенька съ бледными испуганными лицами, боясь сказать слово и пошевелиться, смотрели на эту сцену.

№ 10 (I ред.).

Не знаю, какимъ образомъ дошло до сведенiя Карла Иваныча, что его отпустятъ. Можетъ быть, я или Володя проболтались Николаю, но я знаю положительно, что онъ зналъ это въ тотъже день вечеромъ. Хотя онъ ничего не говорилъ намъ, но съ этаго самаго времени я сталъ замечать перемену въ его образе жизни и обращенiи съ нами. —

Боже мой, что сделалось съ Карломъ Иванычемъ.

—

önheit часто заходилъ къ нему, къ намъ наверхъ, и, таинственно поговоривъ о чемъ-то [съ] Карломъ Иванычемъ, уходилъ съ нимъ.

№ 11 (I ред.).

<Карлъ Иванычъ> не разъ возвращался домой въ такомъ положенiи съ того дня, какъ узналъ, что его отпускаютъ. Ф[е- доръ] И[вановичъ] въ это время имелъ намеренiе жениться, какъ я это узналъ случайно отъ Мими, которая съ досадой разсказывала объ этомъ экономке, презрительно называя его женихомъ. Странно, что хотя Мими въ iерархiи гувернанокъ и гувернеровъ стояла гораздо выше Карла Иваныча и выдти за него замужъ верно считала невозможнымъ для себя униженiемъ, но явно было, что намеренiе Карла Иваныча, которое теперь стало известно всему дому, огорчало ее: она часто съ едкой насмешкой намекала о немъ, какъ о женихе, въ его отсутствие съ нимъ-же стала гораздо любезнее и не только не вредила ему, а заступалась за него. Намеренiе жениться, парикъ, новый фракъ и вино, которымъ онъ предался, происходили явно отъ одной общей причины, и эта причина была желанiе забыться. — Однимъ словомъ, съ горя, что онъ долженъ оставить жизнь, которую онъ велъ 12 летъ съ нами, Карлъ Иванычъ загулялъ. —

№ 12 (I ред.).

«Тогда маменька сказалъ: «Г[уставъ], отдадимъ его въ ученьи къ моему брату, пускай онъ будетъ часовой делъ мастеръ», и папенька сказалъ: «хорошо». Und mein Bater fagte «gut». —

Дяденька жилъ въ городе 15 Meilen отъ насъ; я жилъ у него 11/2 года, очень старался, и онъ обещалъ мне сделать своимъ Geselle[82] черезъ 2 годъ. У дяди была дочь Linchen, и Linchen полюбила меня. Да, я былъ красивый мущина, голубой глаза, римско нози, высокой ростъ. Когда я проходилъ по улицамъ, то всякiй дев[ушка] смотрелъ на меня и смеялся, und [2 неразобр.].

Былъ одинъ разъ праздникъ, 1800 году. Я наделъ новый камзолъ, [сиделъ] на лавочки подле нашихъ воротъ и курилъ трубочка und rauchte mein Bfeifchen. Linchen подошла ко мне и сказала: «отчего вы такой скучной, Карлъ Иванычъ?» Я сказалъ: «Linchen, я родился несчастливъ и буду несчастливъ. Я васъ люблю, но я на васъ не женюсь — мне это говоритъ мое сердце. Eine innerliche Stimme sagt mir dieses.[83] Только я кончилъ это, пришелъ Полицей Bеаmtег und sagte[84] «Карлъ Иванычъ, вы знаете, по всей Саксонiи назначена Conscription,[85] и всякiй молодой человекъ отъ 18 до 21 года долженъ быть золдатъ. Пойдемте со мной и вы вытащите жребiй». Я пошелъ. Мой отецъ и братъ Johann были тамъ, и было много народъ. Мне достался жребiй не служить, а Фрицу служить, и папенька сказалъ: «это Богъ наказываетъ за грехи моей матери».

№ 13 (I ред.).

«Ахъ, Николенька, Николенька, продолжалъ онъ, понюхавъ табаку, после продолжительной паузы. Тогда было страшное время, тогда былъ Наполеонъ. Онъ хотелъ завоевать Германiю, Рейнъ и Саксонiю. Мы до капли крови защищались. Und wir wertbeidigten unfer Baterland bis auf den letzten Tropfen Blut».[86]

<его> наивную прелесть своими неудачными подделками, а передамъ только одно обстоятельство этой войны, которое особенно живо поразило меня и внушило страшное отвращенiе къ жестокому Наполеону за его несправедливое обращенiе съ Немцами вообще и съ Карломъ Иванычемъ въ особенности. Вотъ какъ передалъ онъ мне это обстоятельство.

Онъ разсказывалъ мне, какъ въ одной битве его полкъ побежалъ на штурмъ; но было такъ грязно, что нельзя было бежать. Скоро онъ выбился außer Atem,[87] спотыкнулся, упалъ въ изнеможенiи и пролежалъ на месте [?] вместе съ ранеными. Потомъ, какъ въ другой разъ онъ собственноручно хотелъ тесакомъ заколоть Французскаго Гренадера. Der Franzose wars sein Gewehr und ries Bardon, und ich gab ihm die Freiheit,[88] и я пустилъ его. <Еще онъ разсказывалъ мне, какъ подъ Аустерлицомъ у него болелъ животъ, и онъ целый день лежалъ на траве и слушалъ пальбу, и какъ потомъ заснулъ и, проснувшись, узналъ, что полкъ, въ которомъ онъ находился, сдался. Наполеонъ прижималъ насъ ближе и ближе къ Винъ> Napoleon brängte uns immer naher und naher an Wien, но Эрц-Герцогъ Карлъ былъ великiй полководецъ, и онъ не сдавалъ ему. Наполеонъ сказалъ: «сдайтесь, я отпущу васъ», и Эрц-Герцогъ сказалъ: «Я не сдамся». Но мы пришли на островъ, и провiянтъ нашъ былъ взятъ, и mein Camrad fagte mir «wir find umring und wir find verloren,[89] мы окружены, и теперь Napoleon возьметъ насъ». А я сказалъ: auf Gott allein vertraun. Богъ моя надежда». Три дня и три ночь стояли мы на островъ, и Наполеонъ держалъ насъ. У насъ не было ни дровъ, ни хлеба, ни <пива>, картофеля — ничего. И тиранъ Napoleon не бралъ насъ въ пленъ и не выпускалъ, — und der Bofemicht Napoleon mollte und gefangen nehmen und auch nicht frei laffen. Я елъ лошади, Николенька, и наконецъ, Napoleon взялъ насъ. —

№ 14 (I ред.).

«Опять я могъ бы быть счастливый, но жестоко сутьба преследовалъ мене. Шпiоны Наполеона были тогда во всехъ городахъ и деревни, и каждую минута мене могли открыйть. Отецъ мой не говорила мене ничего; но я зналъ, онъ боялся, что въ его доме найдутъ беглый человекъ, и тогда всей пропало. Отецъ, кроме того, всей свое именiя одалъ брату Johann’у и мне не було кусокъ хлеба. Богъ мене свидетель, что я не сердился за это, но я его [?] прощалъ всемъ, не хотелъ мешать ихъ счастью и решился идти дальше самъ искать свой кусокъ хлеба. — Но въ полкъ я ни за что на свете не хотелъ идти, потому что не хотелъ служить проти свое отечество. Да, Николенька, я могу сказать передъ Богомъ Всемогущимъ, что я помнилъ, что мне сказалъ мой маменька и всегда былъ честный Саксонецъ. — Я решился. Суббота вечеркомъ, когда въ доме мыли полъ, я взялъ мешокъ съ своими вещами, пришелъ къ маменьке. «Куда идешь, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «я пойду къ моему прiятелю, онъ живетъ за 5 миль отсюда, не найду ли я места». — «Прощай. Когда ты придешь домой, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «прощайте», поцеловалъ его и не могъ удерживать слезы (я хотелъ совсемъ уйдти). — «Что ты, мой Фрицъ, такъ плачешь? ведь ты придешь на этой недели», и она поцеловала меня. — «Всю Божья Воля, будьте все счастливы», я сказалъ и пошелъ. — «Фрицъ! Что ты говоришь?» закричалъ маменька: «поди сюда». Я плакалъ, сердце у меня пригнуть хотело и насилу могъ терпейть, но я не посмотрелъ на него и пошелъ своимъ дорогамъ. Больше я никогда не видалъ свою маменька и не знаю, живъ-ли онъ, или померла. Такъ я долженъ былъ, какъ колодникъ, бежать изъ собственна своего дома и въ чужихъ людяхъ искать своего хлеба. Ich fam nach Ems,[90] тамъ мене узналъ Генералъ Спазинъ, который лечился тамъ звоимъ семейства, полюбилъ мене, досталъ у посланника паспортъ и взялъ мене къ себе учить его маленькiя детьи, и я поехалъ въ Россiю». — Тутъ Карлъ Иванычъ снова сделалъ продолжительную паузу, понюхалъ табачку и, поправивъ кружокъ съ парикмахеромъ, закинулъ немного назадъ голову, закатилъ свои добрые голубые глаза и, слегка покачивая головой, принялся улыбаться такъ, какъ улыбаются люди подъ влiянiемъ прiятныхъ воспоминанiй. «Да, началъ онъ опять, поправившись въ кресле: много я испыталъ въ своей жизни хорошаго и дурнаго, но вотъ мой свидетель, сказалъ онъ, указывая на образокъ Спасителя, шитый по канве, висевшiй надъ его кроватью, что никто не можетъ сказать, чтобы Карлъ Иванычъ былъ когда нибудь нечестнымъ человекомъ. Der General Spasin hatte eine junge Tochter. Das liebensmürditgfte Frautlein, das man nur fehen fonnte. Ich gab ihr Leftion. Kurz, fie wurde in mich verliebt.[91] Онъ полюбила мене». Пропускаю подробности этой связи, начатой, по разсказу Карла Иваныча, самой барышней, генеральской дочькой, и отъ которой Карлъ Иванычъ всеми средствами старался удерживать ее, передаю его разсказъ въ томъ месте, где опять резко выкаталась немецкая честность и порядочность моего стараго дядьки. —

«Одинъ разъ мы гуляли въ парка, детьи бегали въ переди, и я селъ на скамейку подле нея. Она сказалъ мие: «Карлъ Иванычъ, я такъ люблю васъ, что не могу больше терпейть, папенька не позволить намъ жениться. Что мы будемъ делайть?» Я сказалъ: «будьте тверды, старайтесь меня забыть, потому что я не долженъ быть хуже безчувственнаго бревна и чорной неблагодарностью заплатить за всю благодеянiя вашего папеньку. Я уеду отъ васъ». — «Никогда, онъ закричалъ, схватилъ меня за руку и такими большими глазами смотрелъ на мене: «побежимте, Карлъ Иванычъ, увезите меня». И я сказалъ: «Ежели бы я это сделалъ, я бы былъ подлецъ и тогда вы не должны меня любить». Я всталъ и ушелъ въ свою комната, а самъ я его очень любилъ. Потомъ она уехала съ маменькой въ Москву, тамъ забыла мене и вышла замужъ за кн. Шербовскiй и благодарилъ мене, что я былъ честный человекъ». — Опять пауза. «Такъ я пришелъ потомъ въ вашъ домъ, къ вашей маменька, и его не стало. Теперь старый никуда негодный и моя 20[?]-летней служба пропалъ, и я долженъ идти на улица искать опять на старости летъ свой кусокъ черстваго хлеба. Дай Богъ, чтобы вашъ новый учитель былъ другой Карлъ Иванычъ. Дай Богъ, дай Богъ!» повторялъ онъ задумчиво съ слезами на глазахъ. Я не могъ выдержать и заплакалъ такъ сильно, что Карлъ Иванычъ услыхалъ мои рыданiя, онъ подошелъ ко мне, погладилъ по голове и поцеловалъ. «У васъ доброе сердце, Николенька, Богъ дастъ вамъ счастья, сказалъ онъ: не забывайте только своего стараго друга». — Куда девались мой ложный стыдъ плакать, молодечество и гордое сознанiе, что я уже не мальчикъ. Я сиделъ на постели, робко смотрелъ ему въ глаза и не удерживался отъ прiятныхъ слезъ участiя, которыя обильными ручьями текли по моимъ щекамъ. Истинное чувство всегда возьметъ верхъ надъ привитыми предразсудками; потому что истинное чувство доставляетъ истинное душевное наслажденiе. Меня более всего разстроивала та мысль, что человекъ такой добрый, благородный, перенесшiй столько несчастiй, не нашелъ справедливости и въ нашемъ доме и имеетъ право обвинять и презирать насъ. —

№ 15 (II ред.).

На другой день утромъ въ комнате Карла Ивановича уже не оставалось ни одной вещи, принадлежавшей ему. Вместо высокой постели съ его пестрымъ, стеганнымъ одеяломъ, оставалась пустая кровать съ голыми неровными досками; по стенамъ торчали осиротевшiе гвозди, на которыхъ прежде висели его картины, халатъ, шапочка, часы съ егеремъ; на стене, между оконъ, заметно было по свежести обой место, затянутое кое-где паутинами, на которомъ стоялъ собственный коммодъ его. Ломовой извощикъ уже съ полчаса дожидался у крыльца, и на лестничной площадке стояли кучей: коммодъ, чемоданъ и другiя вещи Карла Ивановича; но онъ все еще медлилъ, требуя, чтобы папа, бабушка, или доверенное отъ нихъ лицо пришло освидетельствовать его вещи и убедиться въ томъ, что онъ не беретъ ничего чужаго: ни матраса, ни подсвечника, ни сапожной колодки — ничего. —

Когда ему, наконецъ, объяснили, что никто и не думаетъ подозревать его въ этомъ отношенiи, Карлъ Ивановичь вздохнулъ и пошелъ прощаться съ бабушкой.

«Croyez-moi, Madame la Comtesse»,[92] говорилъ St. -Jérôme бабушке, въ то время, какъ мы съ Карломъ Иванычемъ вошли къ ней: «j’envisage l’éducation comme un devoir trop sacré pour le négliger. Je sens toute la gravité de la tâche, que je m’impose, mais je saurais la comprendre et la remplir».[93]

«Je l’espère, mon cher Monsieur St. -Jérôme,[94] — сказала бабушка.

«Et je puis vous promettre»,[95] продолжалъ онъ съ большимъ одушевленiемъ: «sur mon honneurr, Madame la Comtesse, que dans deux ans vous ne reconnaîtrez pas vos élèves. Il faut, que je commence par étudier les capacités, les inclinations, les...»[96]

— «Pardon, mon cher», сказала бабушка, обращаясь къ Карлу Ивановичу, который, сурово взглянувъ на своего преемника, въ это время подошелъ къ бабушке. —

— «Что вы ужъ едете, мой милый», сказала она: вы бы пообедали съ нами».

— «Благодарю васъ, Баше Сiятельство», сказалъ Карлъ Ивановичь съ достоинствомъ: «я должно ехать», и онъ подошелъ къ ея руке.

— «Ну прощайте, мой милый. Очень вамъ благодарна за ваше усердiе и любовь къ детямъ. — Хоть мы съ вами и разстаемся, потому что нельзя-же держать двухъ гувернёровъ, но я вамъ отдамъ всегда справедливость».

Карлъ Ивановичь молча отошелъ отъ нея и подошелъ къ Любочке. «Прощайте, Любинъка, (такъ онъ называлъ ее) пожалуйте ручка», сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. Любочка большими растерянными глазами посмотрела на него и крепко — видно что отъ души — поцеловала его въ плешивую голову. Мими тоже встала, положила вязанье, вытерла платкомъ правую потную руку и подала ее Карлу Ивановичу. —

— «Надеюсь, Карлъ Ивановичь, сказала она краснея, что мы разстаемся друзьями, и ежели мы бывали виноваты другъ передъ другомъ, то все это будетъ забыто. Не правда-ли, Карлъ Ивановичь?»

— «Вотъ вамъ судья!» сказалъ Карлъ Ивановичь, одной рукой взявъ ее за руку, а другою указывая на образъ. Добрый старикъ былъ такъ растроганъ, что слезы были у него на глазахъ, и голосъ прерывался. Онъ замолчалъ, схватилъ руку Мими и такъ долго и нежно целовалъ ее, что Мими пришла въ замешательство, <и не знала, что делать съ своими лицомъ, губами, когда она перестала целовать его въ високъ.> — Я часто имелъ случай замечать, что, находясь въ чувствительномъ расположенiи духа, нечаянно и невольно обращаешь свою нежность совсемъ не на техъ людей, которымъ она предназначена. Карлъ Ивановичь былъ огорченъ разлукой съ нами, а со слезами целовалъ руку своего единственнаго врага, ежели только могли быть враги у этаго добрейшаго существа.

Николай, стоявшiй тутъ-же на крыльце, къ великому моему удивленiю, вдругъ скривилъ ротъ, когда Карлъ Ивановичь обнялъ его, и, не думая скрывать свою слабость, заплакалъ какъ женщина.

— «Прощайте, Карлъ Ивановичь!» —

Растроганный сценой отъезда славнаго Карла Ивановича, мне какъ-то странно было слушать самодовольный, безпечный свистъ Августъ Антоновича St. -Jérôm’a въ то время, какъ онъ разбиралъ свои вещи. Но скоро чувство неудовольствiя заменилось во мне весьма естественнымъ чувствомъ любопытства, съ которымъ я разсматривалъ вещи и движенiя человека, долженствовавшаго иметь на жизнь нашу такое близкое влiянiе. — Судя по темъ красивымъ щегольскимъ вещамъ, которыя онъ раскладывалъ у себя на столике, по сафьянному креслу на медныхъ колесахъ, которое было внесено въ его комнату и въ особенности по большому количеству лаковыхъ сапогъ, прюнелевыхъ ботинокъ, шелковыхъ жилетовъ и разноцветныхъ панталонъ, которыхъ каждая штука, по его собственнымъ словамъ, стоила не меньше 50 рублей, я заключалъ, что онъ долженъ быть человекъ очень гордый. Судя-же по тому, какъ онъ стоялъ посередине комнаты въ то время, какъ передвигали кровать и вбивали гвозди, съ руками, заложенными подъ фалды коротенькаго сюртука, и раз ставленными ногами, которыя онъ слегка приводилъ въ движенiе подъ тактъ насвистываемыхъ имъ веселыхъ мотивовъ вальсовъ и водевильныхъ куплетовъ, я заключалъ, что онъ долженъ быть человекъ, любящiй веселье; но такое веселье, которое едва-ли придется намъ разделять съ нимъ. — И въ томъ и въ другомъ случае я мало ошибался: Августъ Антоновичь былъ молодой белокурый мущина небольшаго роста съ довольно прiятной наружностью и дирочкой на подбородке. — Онъ былъ мускулистъ и коротконожка. —

<Ту-же особенность, которую я заметилъ въ Г-не Тросте, гувернёре Ивиныхъ, я заметилъ въ немъ, т. е. онъ носилъ панталоны въ обтяжку, весьма красиво обрисовывающiе его ляжки и икры, которыми онъ видимо былъ очень доволенъ. > — Въ каждомъ движенiи и звуке его голоса выражалось совершенное довольство собой, своими сапогами, своимъ жилетомъ, своимъ разговоромъ, однимъ словомъ, всемъ, что только имело что нибудь общаго съ его особой. — Онъ былъ не глупъ и не совсемъ неучъ, какъ большая часть соотечественниковъ его, прiезжающихъ въ Россiю, но слишкомъ французская самоуверенность и нелепый взглядъ на все Русское человека, который смотритъ на вещи не съ темъ, чтобы понять ихъ, а съ темъ, чтобы разсказать или описать ихъ, делали его смешнымъ въ глазахъ людей более проницательныхъ, 14-ти летнихъ мальчиковъ и старушки, расположенной видеть одно хорошее во всемъ иноземномъ, въ особенности французскомъ. —

Передъ обедомъ и во время обеда Августъ Антоновичь не умолкалъ ни на минуту, и бабушка, какъ казалось, была очень довольна его болтовней. Она взялась объяснить ему наши характеры: «Володя, сказала она, будетъ военнымъ; онъ будетъ хорошъ собой, ловокъ, любезенъ, будетъ адъютантомъ какого-нибудь Генерала, будетъ иметь блестящiй успехъ въ большомъ свете и пойдетъ далеко по этой дороге. А Николенька, сказала она, подзывая меня къ себе, пойдетъ по дипломатической дороге. Онъ будетъ у меня славнымъ дипломатомъ, прибавила она, поднимая рукою волоса на моемъ теме, не правда-ли?» Не знаю, что разумела бабушка подъ словомъ «дипломата», но знаю то, что дипломатъ, по ея понятiямъ, не могъ быть безъ взбитаго кверху хохла, т. е. прически «à la coq», составляющей, по ея мненiю, отличительную черту этаго званiя. Вследъ за этимъ Августъ Антоновичь вынулъ изъ кармана красиво исписанную тетрадку и просилъ бабушку позволенiя прочесть ей свои мысли о воспитанiи, которыя онъ, принявъ на себя новую обязанность, успелъ набросать на бумагу. — Бабушка сказала, что это доставитъ ей большое удовольствiе, и St. -Jérôme началъ читать Essquisse sur l’éducation de doux nobles enfants Russes, confiés à mes soins par la Comtesse de Torchkoff, ou Précèptes et maximes, a l’usage d’un gouverneur.[97]

-Jérôm’a, но бабушка осталась ею очень довольна. За обедомъ Августъ Антоновичь обратился было къ папа съ разсужденiями о семействе Корнаковыхъ, въ которомъ онъ давалъ уроки, о самой Княгине и о томъ, что она весьма прiятная дама; но папа, не отвечая ему, сухо спросилъ, когда онъ намеренъ начать классы. —

Глава 8. Новый образъ жизни.

érôm’a радикально изменился. Спальня превратилась въ кабинетъ, а классная наполнилась крашенными шкафами, которые, откидываясь на ночь, служили намъ кроватями, черными досками, глобусами, росписанiями и вообще предметами, наглядно доказывающими старательность и ученость новаго гувернера. Росписанiе занятiй, написанное красивымъ, прямымъ почеркомъ и висевшее надъ столомъ въ рамке чернаго дерева, доказывало ясно, что отъ 8 часовъ утра и до 6 вечера мы заняты классами. Исключая Исторiи, Математики и Русскаго языка - большая часть времени занята была самимъ St. -Jérôm’oмъ: Латинскiй языкъ, Французская грамматика, Французскiй синтаксисъ, Французская литература, Исторiя Французской литературы, сочиненiя, диктовки, переводы. —

Никто не ездилъ къ намъ по случаю болезни бабушки, и единственнымъ развлеченiемъ нашимъ были уроки фехтованья и верховой езды «l’équitation et les armes»,[98] которыя St. -Jérôme нашелъ необходимыми для нашего совершеннаго образованiя. — Въ столе классной комнаты хранился журналъ, въ которомъ балами отъ «0» до «5» каждый учитель отмечалъ наши успехи и поведенiе въ классе. Въ конце недели сводились итоги; и тотъ, кто въ общемъ числе имелъ больше 4, получалъ денежное награжденiе сверхъ синенькой, которая давалась намъ ежемесячно въ виде жалованья; тотъ же, кто имелъ меньше 3, подвергался наказанiю, состоящему большей частью въ лишенiи права ехать въ манежъ; и я долженъ признаться, что часто подвергался этому наказанiю. Я шелъ наравне съ Володей, но учился дурно: онъ учился, а я только сказывалъ кое-какъ плохо выученные уроки. Только гораздо после я понялъ, что можно безъ трепета дожидаться учителя, хладнокровно, даже съ удовольствiемъ, видеть, какъ онъ берется за книгу, и разсказывать ему то, что выучилъ, съ чувствомъ самодовольства и радости, какъ будто самъ сочинилъ то, что повторяешь ему. —

<Надо сознаться, что не слишкомъ то хорошо былъ обдуманъ планъ нашего воспитанiя; но чего-же ожидать отъ человека, который не имеетъ понятiя о томъ обществе, къ которому онъ готовитъ своихъ воспитанниковъ? — >

способностями, но никогда не жившаго между людьми — какого-нибудь сына Робинсона Крузое, рожденнаго и воспитаннаго въ уединенiи острова; догадался-ли бы онъ когда-нибудь, какимъ образомъ Русскiе дворяне воспитываютъ своихъ детей? Ежели-бы онъ думалъ объ этомъ 100 летъ и придумывалъ-бы самые нелепые, несообразные случаи, все-бы онъ не догадался — я уверенъ — что для того, чтобы дать воспитанiе человеку высшаго образованнаго сословiя однаго народа, необходимо поверить его человеку низшаго необразованнаго сословiя другаго отдаленнаго народа — самаго противуположнаго первому по направленiю, характеру, общественному устройству. —

<Приближаясь въ моемъ повествованiи къ обстоятельству, произведшему во мне резкую моральную перемену, я полагаю нужнымъ объяснить некоторыя обстоятельства, подготовившiя этотъ переворотъ; ибо, я убежденъ, что никакое обстоятельство, какъ бы поразительно оно ни было, безъ помощи постоянно, хотя и незаметно-действующихъ, причинъ не въ состоянiи изменить направленiя человека. И темъ более, изъ чувствительнаго, слишкомъ откровеннаго и пылкаго мальчика сделать существо, сосредоточенное и мечтательное. Притомъ-же воспоминанiя о моемъ отрочестве и наблюденiя, которыя я имелъ случай делать впоследствiи надъ другими детьми, убеждаютъ меня въ томъ, что зародыши непрiязненныхъ чувствъ злобы, зависти и вследствiе его скрытности, мечтательности, недоверчивости къ себе и другимъ составляютъ характеристическiй признакъ этаго возраста. Это есть родъ моральной оспы — смотря по обстоятельствамъ, въ различной степени силы — прививающейся къ ребенку. Причина такого состоянiя есть: первое понятiе ребенка, — уясненное сознанiемъ — о существованiи зла; потому что хорошiя и дурныя чувства мы понимаемъ только тогда, когда чувствуемъ ихъ зародышъ въ собственномъ сердце. Невинная душа ребенка, незнавшаго различiя между добромъ и удовольствiемъ, зломъ и неудовольствiемъ, болезненно сжимается отъ сознанiя зла, Богъ знаетъ, какимъ путемъ и зачемъ, прокрадывающагося[99] въ его сердце. —

Тревожное, сосредоточенное въ самомъ себе, неестественное состоянiе души, составляющее общiй признакъ отрочества, усиливалось во мне еще следующими обстоятельствами: >

№ 16 (I ред.).

Карлъ Иванычъ остановился въ зале и подошелъ къ нему. «Милостивый Государь», сказалъ онъ ему шопотомъ съ намерениемъ, чтобы мы не слыхали того, что онъ станетъ говорить (я отвернулся, но напрягалъ все свое вниманiе.) «Милостивый Государь, Володя умный молодой человекъ и всегда пойдетъ хорошо; но за нимъ надо смотреть, а Николенька слишкомъ доброе сердце, съ нимъ ничего не сделаешь страхомь, а всей можно сделать черезъ ласку». — «Sehr gut, mein Herr»,[100] сказалъ Французъ, хотя по его выговору можно было заметить, и я после узналъ, что онъ не зналъ понемецки. —

«Пожалуйста, любите и ласкайте ихъ. Вы всей сделаете лаской». — «Поверьте, Mein Herr, что я съумею найдти орудiе, которое заставить ихъ повиноваться», сказалъ Французъ, отходя отъ него, и посмотрелъ на меня. — Но должно-быть въ томъ взгляде, который я остановилъ на немъ въ эту минуту, не было много прiятнаго, потому что онъ нахмурился и отвернулся. Дело въ томъ, что я убилъ бы въ эту минуту этаго фанфарона Француза, такъ онъ гадокъ и жалокъ казался мне въ сравненiи съ Карломъ Иванычемъ. Съ этой минуты я почувствовалъ смешанное чувство злобы и страха къ этому человеку. — Уложивъ весьма тщательно свои вещи на дрожки, Карлъ Иванычъ обнялъ Николая, насъ и съ слезами на глазахъ сошелъ съ крыльца. Старый Николай, повернувшись къ стене лицомъ, хныкалъ, какъ баба, и у насъ съ Володей были слезы на глазахъ. —

№ 17 (II ред.).

Тутъ было несколько пачекъ писемъ, разделенныхъ по почеркамъ и съ надписями на каждой пачке. На одной — значилось «Письма Лизы», на другой «Lettres de Clara»,[101] на третьей «Записки бедной Аксюты». — Не отдавая себе даже отчета въ томъ, что я делаю, я прочелъ— не раскрывая ихъ — по нескольку фразъ изъ каждой.

«Oh! mon bien aimé, rien ne peut égaler la douleur, que je sens de ne plus te voir.[102] Ради Бога прiезжай! Стыдъ и раскаянiе...» и т. д. Это я прочелъ въ пачке писемъ Лизы. Письма Клары были писаны все пофранцузски; но съ такими ошибками, что ежели-бы я написалъ такъ подъ диктовку, то меня верно оставили бы безъ обеда. Напримеръ: «Le cadot, que tu m’envoi es charman, mais pourquoi ne l’avoire, pas apporté toi-meme...»[103]и т. д. Письма-же Аксюты были написаны или писарской рукой на большихъ листахъ серой бумаги, или на клочкахъ, черными кривыми каракулями. — Кроме писемъ, въ портфеле было еще очень много тонкихъ, надорванныхъ и целыхъ листовъ бумаги, съ штемпелями по бокамъ — (это были векселя, какъ я узналъ въ последствiи) и изогнутая колода картъ, завернутая въ бумагу, на которой рукою папа написано было Понтерки, которыми въ ночь 17 Генваря 1814 года я выигралъ более 400.000. —

и сделать какую-нибудь такую штуку, которая бы ужъ решительно погубила меня. Случай не замедлилъ представиться. St. -Jérôme вышелъ въ другую комнату, и въ это время, разставляя стулья по местамъ, кто-то заметилъ стулъ, у котораго едва держалась ножка, и сказалъ, что хорошо бы подставить его кому-нибудь. Я тотчасъ же взялся подставить его St. -Jérôm’y, надломилъ ножку его и поставилъ на то место, где обыкновенно сиделъ St. -Jérôme. «Вотъ молодецъ, не боится никого», сказалъ кто-то. Я читалъ где-то, что замечено, будто дети въ переходномъ возрасте отрочества особенно бываютъ склонны къ зажигательству, даже убiйству. Я находился теперь въ этомъ состоянiи и былъ готовъ на все. Доказательство — мой поступокъ со стуломъ, за который, ежели бы узналось, я бы былъ страшно наказанъ, и я думаю, мне меньше бы нужно было храбрости, чтобы подложить огонь подъ домъ, чемъ поставить этотъ сломанный стулъ. — St. -Jérôme, ничего не подозревая и не замечая всехъ взглядовъ, съ нетерпеливымъ ожиданiемъ устремленныхъ на него, подошелъ къ стулу и селъ. Кракъ! ножка подломилась, и St. -Jérôme лежитъ на полу. Ничего не можетъ смешнее для меня, не знаю, почему, какъ видеть, какъ падаетъ человекъ; но теперь невозможность смеяться и присутствiе зрителей усилили до того это расположенiе, что я фыркнулъ, и все последовали моему примеру. Не знаю, какъ, но St. -Jérôme узналъ, что виновникомъ его паденiя былъ я, при всехъ назвалъ меня mauvais garnement[104] и велелъ идти наверхъ и во всехъ наклоненiяхъ, временахъ и числахъ переписать 3 раза выраженiе: je suis un mauvais garnement, tu es un mauvais garnement[105] и т. д. (Очень глупое наказанiе, выдуманное St. -Jérôm’омъ).

Нечего было делать, я пошелъ наверхъ, схватилъ первый попавшiйся мне листъ бумаги и съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпенiемъ началъ спрягать вспомогательный глаголъ съ прибавленiемъ каждый разъ нелестнаго эпитета «mauvais garnement». Я торопился и потому, что хотелось скорей сойдти внизъ и потому, что уже придумалъ мщенiе St. -Jérôm’y, которое хотелось поскорей привести въ исполненiе. —

érôm’y, спросилъ его, здесь ли показать ему.

— Читайте здесь, — сказалъ St. -Jérôme, желая этимъ осрамить меня. Я началъ: je suis un mauvais garnement, — сказалъ я чуть слышно. — «Громче», сказалъ St. -Jérôme. — «Tu es un mauvais garnement», сказалъ я на всю залу, пристально глядя ему въ глаза, и еще разъ какъ будто забывшись, повторилъ это.

— Prenez garde à vous,[106]— сказалъ онъ хмурясь, но я еще несколько разъ повторилъ изреченiе во второмъ лице всякаго времени. «Tu fus un mauvais garnement, tu seras un mauvais garnement».[107]

— C’est bien,[108] сказалъ St. -Jérôme. — Я уже несколько разъ обещалъ вамъ наказанiе, отъ котораго васъ хотела избавить ваша бабушка, но я вижу, что, кроме розогъ, васъ ничемъ не заставишь повиноваться, и нынче вы вполне заслужили и будете наказаны. Vous serez fouetté,[109]— сказалъ онъ, отвратительно выговаривая какъ fouatter это последнее слово. — Это было сказано при всехъ, и все слушали съ напряженнымъ вниманiемъ. Я почувствовалъ, какъ кровь остановилась около моего сердца, и какъ затряслись мои губы.

№ 19 (I ред.).

— «Ты куда?» спросилъ меня вдругъ голосъ папа. Я ОСТАНОВИЛСЯ, открылъ глаза и, увидавъ высокую фигуру папа, который съ удивленiемъ смотрелъ на меня, схватилъ его руку, поцеловалъ ее. — «Папа, защити меня, спаси меня!» говорилъ я задыхающимся отъ слезъ голосомъ. «Я ужасно виноватъ, я негодный человекъ; но, ради Бога, позволь мне только все разсказать тебе и потомъ делай со мной, что хочешь, я очень радъ буду...... очень радъ, только отъ тебя. Ты все можешь со мной сделать, и мне ничего, потому что ты мой отецъ, одинъ мой защитникъ; а онъ.....». «Полно», сказалъ папа, взялъ меня за руку и повелъ въ маленькую диванную. «Ну разскажи мне, пузырь, что съ тобой, Коко?» сказалъ онъ съ такимъ хладнокровнымъ участiемъ, что положенiе мое вдругъ показалось мне менее страшнымъ. —

— «Папа, сказалъ я: «я все тебе скажу, и потомъ делай со мной, что хочешь. Я вчера получилъ единицу у учителя Исторiи». — «Ну?» — «И за поведенье единицу». — «Ну?» — «Потомъ я нечаянно, не нечаянно, а просто нарочно я ужасно дурно сделалъ, подставилъ сломанное стуло St. -Jérôm’y, и онъ упалъ. «Это нехорошо, что жъ тебя наказали?» — «Постой, еще не все. Я сломалъ ключикъ, когда ходилъ къ тебе за конфетами. Прости меня пожалуйста, я никогда не буду этаго делать и самъ знаю, какъ это гадко». — «Какой ключикъ?» — «Отъ зеленаго порт....»—«Что?! Ты отпиралъ его?» — «Виноватъ, папа, я самъ не знаю, что на меня нашло». — «Что жъ ты тамъ смотрелъ, повеса?» — «Письма смотрелъ». Папа покраснелъ, подернулъ плечомъ и взялъ меня за ухо. — «Что жъ ты прочёлъ, негодный мальчишка?» — «Не помню ничего, только посмотрелъ и опять хотелъ запереть, да сломалъ нечаянно». — «Прiятно очень иметь такихъ милыхъ деточекъ!» сказалъ онъ, потрясая меня за ухо: «только не советую тебе еще разъ совать носъ, куда не следуетъ, а то будетъ плохо». — Папа больно дралъ меня за ухо, но наказанiе это доставляло мне какое-то странное наслажденiе, и я не думалъ плакать. Только что онъ выпустилъ мое ухо, —«папа, сказалъ я, я не стою того, чтобы ты простилъ меня, да и знаю, что никто меня не любитъ; наказывай меня, какъ хочешь, но, ради Бога, защити меня отъ St. -Jérôm'a. Онъ ненавидитъ меня, онъ всячески, старается унизить, погубить меня. Папа, онъ хочетъ сечь меня онъ велитъ передъ собой становиться на колени. Я не могу этаго. Я не ребенокъ. Ежели онъ это сделаетъ, сказалъ я съ слезами на глазахъ, я не перенесу, я умру, ей Богу, умру или его убью, или убегу, или сделаю что-нибудь ужасное. Когда ты меня встретилъ, я самъ не знаю, куда я бежалъ. Ради Бога, спаси меня отъ него. Я не могу съ нимъ жить, я ненавижу его. Ахъ, ежели бы мамаша была жива, она бы не позволила такъ мучать меня! Папа! Папа!» Слезы душили меня. Я подошелъ къ нему и уже более не въ силахъ (выговорить слова) рыдалъ и целовалъ его руки. — «Успокойся, мой другъ, говорилъ мне папа, положивъ свою большую руку мне на голову. И я заметилъ слезы на его глазахъ. Ежели бы онъ зналъ, какъ отрадно подей[ствовало]. — «Высеки... прости не позволяй ему — онъ мой мучитель...... тиранъ... никто меня не любитъ». Я упалъ на диванъ и рыдалъ, рыдалъ до истерики, такъ что папа на рукахъ отнесъ меня въ спальню. Я заснулъ.

№ 20 (I ред.).

érôme, указывая пальцемъ на полъ передъ собою, приказывалъ стать на колени, а я стоялъ передъ нимъ бледный отъ злости и говорилъ себе, что лучше умру на месте, чемъ стану передъ нимъ на колени, и какъ онъ изо всей силы придавилъ меня за плечи и, повихнувъ спину, заставилъ-таки стать на колени. Ежели бы у меня былъ ножъ въ эту минуту, я, не задумавшись, зарезалъ бы его и два раза повернулъ у него въ ране. — Все время пребыванiя St. -Jérôm’a въ нашемъ доме чувства подавленной гордости, страха униженiя и по временамъ истинной ненависти къ нему наполняли мою душу и отравляли лучшiе удовольствiя. — Ничто такъ много не способствовало къ происшедшему во мне моральному перевороту, къ которому я приближаюсь, какъ эти чувства, внушенныя во мне въ первый разъ нашиМЪ гувернеромъ. (За все время моего отрочества у меня есть не более какъ 2, 3 воспоминанiя, освещенныя счастьемъ; остальныя же какъ-то темны, безцветны, и я съ трудомъ удерживаю ихъ летучую связь въ моемъ воображенiи.)

érôme сиделъ въ своей комнате съ пришедшими къ нему гостями французами, а я сиделъ рядомъ въ класной, какъ будто занимаясь рисованьемъ, а слушалъ разговоръ французовъ, — St. -Jérôme отворилъ дверь и кликнулъ подать себе одеваться Василiя того самаго, который хотелъ жениться на Маше, который былъ назначенъ бабушкой ему въ камердинеры. Дверь осталась отворенной, и я могъ слышать ихъ разговоръ. Разговоръ по тому случаю, что Василiй долго не приходилъ, шелъ о рабахъ, les esclaves, les serfs.[110] Одинъ говорилъ: «ce sont des brutes, qui ressemblent plutоt des morceaux de bois, qu’à des hommes».[111] Другой говорилъ: «il n’y a que le knout pour en faire quelque chose».[112]

(Еще прежде я замечалъ, что les serfs очень занимали St. - Jérôme’a. Когда къ намъ прiехалъ обозъ, то онъ долго не могъ успокоиться.)

Наконецъ пришелъ Василiй, но у двери его остановилъ бабушкинъ Дворецкiй. «Что ты къ столу нейдешь?» сказалъ онъ ему. — «Когда жъ мне было? — отвечалъ Василiй, который былъ несколько хмеленъ, какъ я еще съ утра заметилъ: — тутъ комнаты убиралъ, тутъ платье чистилъ; вотъ какъ уйдетъ мусью со двора, такъ я и приду». — Слово «Мусью» вывело St. - Jérôme’a изъ себя. «Сколько разъ я тебе говорилъ, каналья, что меня зовутъ Августъ Антоновичъ, а не мусью, дуррракъ!» — «Я не знаю, какъ васъ зовутъ, знаю, что мусью», отвечалъ Василiй, который былъ въ особенномъ припадке грубости. «Такъ вотъ ты будешь меня знать, канай», закричалъ St. -Jérôme и ударилъ его. Василiй молчалъ, но дворецкiй подошелъ къ двери. —

— «Et dire, qu’un cretin comme celui-là me gate le sang et l’appetit»,[113] — сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ знакомымъ, которые посмеивались, глядя на Василья.

— «Il ne s’attendait pas à recevoir un soufflet aussi bien appliqué. Voyez, quelle aire hébété»).[114]— Василiй действительно молчалъ и, казалось, находился въ раздумьи.

«Пошелъ вон! ты здесь не нуженъ», сказалъ St. -Jérôme величественно. — «Пошелъ вонъ, — повторилъ Василiй, какъ будто обдумывая смыслъ этаго выраженiя; нетъ, не пошелъ вонъ, а пожалуйте къ Графине, Мусью. Какъ вы смеете драться? Я 6 летъ служу и графу покойному служилъ и битъ не былъ, пожалуйте-ка», повторилъ онъ, делая движенье головой по направленiю двери. St. -Jérôme хотелъ еще разгорячиться, но почтенная фигура Дворецкаго съ седой головой и въ беломъ жилете и галстуке укротила его. «Не годится, сударь, чужихъ людей бить. Какъ вамъ будетъ угодно, а я Графине доложу». — St. -Jérôme оправдывался, говоря, что онъ грубiянъ, но заметно трусилъ; ему непрiятно было, чтобы такая сальная исторiя дошла до бабушки. «Ce n’est rien», — сказалъ онъ своимъ знакомымъ, — «je dirai tout ce soir à la comtesse, et le coquin recevra le knout»,[115]— и вышелъ въ коридоръ, где довольно долго шопотомъ говорилъ съ Василiемъ и далъ ему денегъ, которыя этотъ последнiй долго держалъ на руке и должно быть не хотелъ мириться. Это происшествiе долго мучило меня. Я не могъ простить Василiю, что онъ помирился съ нимъ и взялъ деньги. — Какъ онъ, Французъ, смелъ ударить нашего Русскаго человека.

№ 21 (I ред.).

<Маша> девичья.

— Онъ все свободное время проводилъ тамъ, где могъ встретить Машу, и съ свойственной портнымъ дерзостью не упускалъ случая обнять ее своими большими руками и сжать съ такой силой, что всякой разъ Маша пищала: «Ай, вы меня раздавили», била его по лицу; но по ея улыбке я замечалъ, что все-таки ей это было очень прiятно. Василiй не только готовъ былъ отдать последнюю заработанную для выпивки копейку на орехи или стручки для Маши, но онъ готовъ былъ хоть сiю минуту жениться на ней. К несчастiю, это было невозможно: Николай, родной дядя Маши, считалъ Василiя пьяницей и безпорядочнымъ гулякой и говорилъ, что онъ скорей за солдата, чемъ за него, отдастъ свою племянницу. Это приводило ве отчаянiе обоихъ. Василiй часто запивалъ и буянилъ съ горя, а Маша часто плакала, и я разъ слышалъ, какъ Николай билъ ее на чердаке за то, что она просила у него позволеиiя выдти за него. Но не одному Василiю вскружила голову горничная Маша. Володя, папа тоже любили встречаться съ ней въ коридоре. Даже я, жалкiй птенецъ, безъ памяти былъ влюбленъ въ нее; такъ что, хотя я никогда не смелъ словомъ или жестомъ дать заметить ей объ этомъ, главнымъ прiятнейшимъ препровожденiемъ моихъ свободныхъ часовъ были наблюденiя за ней съ площадки лестницы или изъ-за двери девичьей. — Какая-то сила тянула меня туда, и разъ добравшись до места, изъ котораго я могъ видеть, или ожидать видеть ее, я успокаивался, и вся моя моральная деятельность сосредоточивалась на ожиданiи. —

érôm’a не было дома, а Мими съ девочками уехала къ Княгине Корнаковой, и Володя сошелъ внизъ, я долго, размышляя, ходилъ взадъ и впередъ по пустымъ комнатамъ. Мысли мои до того, наконецъ, запутались, и такъ много ихъ, Богъ знаетъ, откуда, набралось въ мою голову, что я почувствовалъ, какъ это со мной часто бывало, необходимость переменить направленiе этой усиленной умственной деятельности и хотелъ сойдти внизъ, но сила привычки остановила меня на знакомой мне площадке, темъ более, что на девичьемъ верху слышались оживленные голоса горничныхъ и Василiя. Я со страхомъ быть открытымъ, который прибавлялъ удовольствiе, пробрался по лестнице и подошелъ къ двери. Въ дверь, въ которую я смотрелъ, мне виднелись давно до малейшихъ подробностей изученные мною предметы: доска, на которой утюжили, покрытая[116] серымъ сукномъ, одной стороной лежащая[117] на стуле, другой на лежанке, большой черный сундукъ, на которомъ сидели за шитьемъ Маша и Надежа, красный столъ, на которомъ разложены въ безпорядке начатое шитье, кирпичь, обшитый холстиной, кусочки сморщеннаго воска, ножницы и т. д.; два окошка, на которыхъ стоятъ ящикъ съ иголками и нитками, кукла съ разбитымъ носомъ для чепцовъ и рукомойникъ; перегородка, за которой находится комнатка Гаши, которая всегда съ гневомъ и ворчаньемъ выходитъ и входитъ въ нее, крепко хлопая досчатой дверью; два разномастныхъ стула, и женскаго платья и белья, висящаго на стенахъ и лежащаго на сундукахъ, столахъ и стульяхъ: все это какъ-то безпорядочно и некрасиво. Но тутъ сидитъ Маша и пухленькими руками, которыя своей краснотой, хотя доказываютъ, что она ими моетъ белье, но все-таки мне очень нравятся, шьетъ какую-то пелеринку. Она беретъ шелковинку изъ-за маленькаго розовенькаго уха, около котораго такъ хорошо лежатъ русыя мягкiя волосы и иголку, которая у нея заткнута на косыночке, и, нагнувъ головку, пристально шьетъ, изредка поднимая большiе, светлые глаза на Василiя, который сидитъ противъ нея и немножко въ пьяномъ виде съ смятой и опухлой отвратительной физiономiей разсказываетъ всемъ горничнымъ про свою продолжительную любовь къ Маше и про то, что Николай Дмитрiевичъ тиранъ и мужикъ, не понимающiй людей. «Что моя за судьба теперь стала, Надежда М.», сказалъ онъ Надеже, худощавой жеманной девушке, которая при каждомъ слове и движенiи имела привычку делать головой волнообразное движенiе впередъ и наверхъ, какъ будто кто-нибудь ее щипалъ за шею около затылка. «Скажите, вы, умныя барышни, знаете политику, какая моя жисть?» — «Правда ваша, Василiй Т. Я и сама не знаю, какъ вы несчастливы». — «Ведь я вамъ, какъ передъ Богомъ, скажу, какъ вы не любите и почитаете, ежели я теперь сталъ пить, такъ все оттого. Разве я такимъ былъ — у меня и сертучишка нетъ порядочнаго надеть». Надежа съ упрекомъ посмотрела на его щегольскiе клетчатые шаровары. — «Что же, отвечалъ Василiй, понимая ея мысль, разве это платье? Нетъ, посмотрели бы вы на мине, какъ я на воле жилъ въ своемъ удовольствiи. А теперь что только мученьи принимаю, и Марья В. за мине страдаютъ. — Ужъ я ему дамъ когда-нибудь, косому чорту, помянетъ онъ и Ваську пьяницу». — «Что вы, Василiй Т.? пожалуйста ужъ вы не того», съ испугомъ сказала Надежа. — «Нетъ, Надежда В., мочи моей не стало, однимъ чемъ-нибудь решить себя. Ведь онъ меня погубить хочетъ. Къ Санжиро кто меня приставилъ? Ведь все отъ него». — «Ведь вы говорили, что вамъ хорошо и при Санъ-Жиро служить», сказала Маша робко, взглядывая на него. — «Хорошо? сказалъ Василiй, хорошо-то, хорошо, да вы что? вы моего духу не понимаете. Вы что? Ведь вы не знали мине, какъ я подмастерьемъ былъ, разве я такой былъ. Нетъ, Марья В., вы женщины глупыя; я самъ мусью былъ такой же и брюки носилъ такiе же, какъ онъ, а теперь служи всякому мусью, да другой тоже еще наровитъ тебе морду бить. Судите сами, хорошо это? Э... эхъ!» и онъ отчаянно махнулъ рукой. — «Что жъ, сказала Маша, навосчивая иголку, надо терпеть, Василiй T.» — «Мочи моей нетъ». — «И мне не легче». Минутное молчанье. — «Не хотите ли чайку, Василiй Т.?» сказала Надежа. — «Благодарю покорно, пожалуйте ручку. Вы меня любите, Надежда М., вы красавица». — «Ай, укололся». — «Вотъ и не суйте руки, куда не следуетъ. Ай пустите, запищала Надежда, целуйте свою Машу, а я не ваша невеста». — «Да что невеста, когда она мине не любитъ. Коли бы любила, не то бы было». — «Грехъ тебе, Вася, такое говорить», сказала Маша, заплакала и вышла на лестницу.

Въ продолженiе этаго разговора внизу въ комнате бабушки часто слышался ея колокольчикъ и пронзительный голосъ Гаши. Потомъ стукнула дверь въ спальне, и ясно послышались шаги Гаши и ея ворчанье. Я спрятался за дверь, когда она прошла наверхъ мимо меня. —

«Господи Іисусе Христе, когда ты меня избавишь отъ евтой муки? То далеко, то близко поставишь столикъ: поди тутъ, угоди, когда сама не знаетъ, что хочетъ. Хоть одинъ конецъ, Господи, прости мое согрешенiе. — Проклятая жисть, каторжная.......», говорила она сама съ собой, размахивая руками. — «Мое почтенье, Агафья Михайловна», сказалъ Василiй съ прiятной улыбкой. — «Ну васъ тутъ, не до твоего почтенья. И зачемъ ходишь сюда? Разве у места къ девкамъ ходить мущине». — «Я хотелъ объ вашемъ здоровье узнать съ, Агафья Михайловна», сказалъ Василiй. — «Издохну скоро, вотъ какое мое здоровье!» сказала она съ сердцемъ. Василiй засмеялся. — «Тутъ смеяться нечего, и коли говорю, что убирайся, такъ маршъ. Вишь, поганецъ, тоже жениться хочетъ, подлецъ. Ну, маршъ, отправляйтесь», и Агафья Михайловна прошла въ свою комнатку и такъ стукнула дверью, что не понимаю, какимъ образомъ она удержалась на петляхъ. За перегородкой слышно было, какъ Агафья Михайловна, продолжала[118] вслухъ проклинать свое житье, швырять все свои вещи и даже бить свою любимую кошку. — Внизу послышался колокольчикъ бабушки. — «Хоть раззвонись, а ужъ я не пойду. Поищи другую Агафью». — «Ну видно, чаю не приходиться у васъ пить», сказалъ шопотомъ Василiй, вставая съ сундука: «а то шибко расходилась наша барыня, еще нажалуется, того и гляди. До прiятнаго свиданiя». Въ дверяхъ онъ встретился съ Машей, которая продолжала плакать. «Эхъ, Маша, о чемъ ты плачешь, сказалъ онъ ей: вотъ мне такъ, такъ приходится солоно иной часъ, что хоть взять кушакъ да на чердакъ вешаться идти. Да ужъ и сделаю жъ я одинъ конецъ. Пойду къ Графине, паду въ ноги, скажу: «Ваше Сiятельство, такъ гонитъ, губитъ меня, съ свету сживаетъ за то, что я его племянницу люблю». A ведь за что онъ мине не любитъ, воръ этотъ, дядя-то твой? За походку, все за походку за мою. Ну, Маша, не плачь, на орешковъ. Я для тибя купилъ; Санъ-Жиро брюки работалъ, такъ онъ мне 50 далъ. Прощай, Марья В., а то кто-то идетъ». Онъ поцеловалъ ее. Я едва успелъ спуститься. — Долго еще после этаго я смотрелъ, какъ Маша лежала на сундуке и горько плакала, и мне было нисколько не жалко ее; а я испытывалъ, какъ и обыкновенно, при этомъ [?] одно чувство безпокойства и стыда. Всякое влеченiе одного человека къ другому я называю любовью; поэтому и говорю, что былъ влюбленъ въ Машу, ибо я чувствовалъ къ ней весьма сильное влеченiе. — Но чувство это отличалось отъ чувствъ такого рода, испытанныхъ мною, темъ, что душевное состоянiе Маши нисколько не занимало меня и не имело никакого влiянiя на мои чувства: мне было все равно, что она влюблена въ Василiя, что она несчастна, что она ужасно глупа, какъ говорила М[ими]. Мне кажется даже, что мне прiятно бы было, чтобы любовь Василiя увенчалась успехомъ. Ежели-бы я узналъ, что она преступница, я уверенъ, что это тоже нисколько не изменило бы моего чувства. Меня занимала въ ней одна наружность, наденетъ ли она завтра розовое платье, которое я очень любилъ, будетъ ли она мыть на лестнице чепчики въ томъ положенiи, въ которомъ я очень лю[блю].

Меня не наказывали, и никто даже не напоминалъ мне о моемъ приключенiи. Жизнь наша пошла своимъ обычнымъ порядкомъ. Я, какъ и прежде, чувствовалъ непрiязненное чувство къ St. -Jérôm’y, но не ненависть, которая только одинъ день завладела моимъ сердцемъ. — Онъ обращался со мной лучше съ техъ поръ, не приказывалъ больше становиться передъ нимъ на колена и не угрожалъ розгой; но я не могъ смотреть ему въ глаза, и мне было всегда невыразимо тяжело иметь съ нимъ какiя-нибудь отношенiя. Почти тоже непреодолимое чувство застенчивости испытывалъ я въ отношенiи другихъ: Володи, П[?апа?], Катеньки и Любочки. Мне за что-то совестно было передъ ними, и я сталъ удаляться ихъ. — После обеда я [не] вмешивался, какъ прежде, въ таинственный разговоръ Володи съ Катенькой. Я сосредоточился самъ въ себя, и наслажденiемъ моимъ были мечты, размышленiя и наблюденiя. —

темъ живее и быстрее действовало воображенiе. Каждое новое лицо возбуждало новый образъ въ воображенiи, и эти образы безъ связи, но какъ-то поэтически путались въ моей голове. И мне было прiятно. Едва ли мне поверятъ читатели, ежели я скажу, какiя были мои постояннейшiя любимейшiя мечты и размышленiя, такъ оне были несообразны съ моимъ возрастомъ и положенiемъ. Но несообразность въ этомъ отношенiи, мне кажется, есть лучшiй признакъ правды. — Я былъ въ полной уверенности, что я не останусь жить съ своимъ семействомъ, что какимъ-нибудь непостижимымъ случаемъ я буду скоро разлученъ съ ними, и что мать моя не умирала или воскреснетъ, и я найду ее. Въ одно воскресенье, когда мы все были въ церкви, при начале обедни вошла дама въ трауре съ лакеемъ, который почтительно следовалъ за нею, и остановилась подле насъ. — Я не могъ видеть ея лица, но меня поразила фигура и походка этой дамы, такъ много она напоминала покойную maman. Черная одежда, церковное пенiе, всегда переносившее меня къ времю кончины матушки, еще более прибавило живости этому сходству. — Я не могъ свести съ нея глазъ и съ страхомъ ожидалъ той минуты, когда она повернется ко мне, но дама молилась усердно, тихо опускалась на колени, грацiозно складывала руки или крестилась и поднимала голову кверху. — Я воображалъ видеть чудесные карiе влажные глаза матушки, поднятые къ небу. Складки ея чернаго шелковаго платья и мантилiи такъ грацiозно ложились вокругъ ея тонкаго, благороднаго стана! Мне воображалось, и не только воображалось, но я почти былъ уверенъ, что это она, что она молится и плачетъ о насъ, своихъ детяхъ, которыхъ она потеряла. Какъ зто все могло случиться, я и не трудился объяснять себе. Но почему же я не бросался и не прижимался къ ней, какъ прежде, съ слезами любви? Я боялся, чтобы малейшее движенье мое не лишило меня того счастья, котораго я давно ожидалъ, снова обнять: мне казалось, что вотъ вдругъ она изчезнетъ, Богъ знаетъ, куда......

Выходя изъ церкви, я увидалъ ея лицо — грустное, доброе; но мне оно показалось ужаснымъ — это была не она, и моя чудная мечта, перешедшая почти въ убежденiе, опять разлетелась въ прахъ. И не разъ мне случалось уверять себя, что вотъ она, та, которую я ищу и желаю, и разочаровываться, но не терять этой сладкой надежды.

во мне необыкновенную храбрость и способность къ военной службе и верховой езде, и будетъ просить папа отдать меня ему въ полкъ, и наступить перемена въ жизни, которую я съ такимъ нетерпенiемъ ожидаю. Каждый пожаръ, шумъ шибко скачущаго экипажа приводили меня въ волненiе, мне хотелось спасти кого-нибудь, сделать геройскiй поступокъ, который будетъ причиной моего возвышенiя и перемены моей жизни. — Но ничто не довело этого расположенiя до последней степени, какъ прiездъ Государя въ Москву. Я бросилъ все, несколько дней, несмотря на все увещанiя, не могъ выучить ни одного урока. Къ чему мне было заботиться о чемъ бы то ни было, когда вотъ вотъ во всей моей жизни должна произойдти радикальная перемена? — Мы ходили гулять ко Дворцу. Очень помню, какъ Его Императорское Величество, въ противность нашимъ ожиданiямъ, изволилъ выехать съ задняго крыльца; какъ я, не помня самъ себя, съ народомъ бросился бежать ему навстречу и кричалъ «ура» и смотрелъ на приближавшуюся коляску; какъ на меня наехалъ извощикъ, сбилъ съ ногъ, но я поднялся и бежалъ дальше, продолжая кричать, и какъ, наконецъ, Его Величество поклонился всему народу, стало быть и мне, и какое это для меня было счастье. Но я остался все темъ же Николенькой съ невыученными за 2 дня уроками. Утвердившаяся надежда найдти maman, честолюбивое желанiе переменить образъ жизни и неясное влеченiе къ женщинамъ, о которомъ я поговорю после, составляли неисчерпаемую задачу для моихъ отроческихъ мечтанiй. Размышленiя, хотя и не доставляли столько-же наслажденiй, какъ мечты, занимали меня еще более. Все вопросы или по крайней мере большая часть изъ нихъ, о безсмертiи души, о Боге, о вечности, предложенiе которыхъ составляетъ высшую точку, до которой можетъ достигнуть умъ человека, но разрешить которые не дано ему въ этомъ мiре, вопросы эти уже предстали передъ мною, и детскiй слабый умъ мой съ пыломъ неопытности тщетно старался разрешить ихъ и, не понимая своего безсилiя, снова и снова ударялся и разбивался о нихъ. —

Да, изъ всего этаго внутренняго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кроме сомненiй, умъ мой не могъ проникнуть непроницаемое, а самъ разбивался и терялъ убежденiя, которыя для моего счастья я бы не долженъ бы былъ сметь затрогивать никогда. —

Умственный скептицизмъ мой дошелъ до последней крайней степени. Это детски-смешно, невероятно; но действительно это было такъ: я часто думалъ, что ничего не существуеть, кроме меня, что все, что я вижу, люди, вещи, светъ сделано для меня, что, какъ я уйду изъ комнаты, то тамъ ужъ ничего нетъ, а въ ту, въ которую я вхожу, передъ моимъ приходомъ образуются вещи и люди, которыхъ я вижу. Такъ что мне случалось доходить до положенiя, близкаго сумашествiя: я подкрадывался куда-нибудь и подсматривалъ, полагая не найдти тамъ ничего, такъ какъ меня нетъ, — Все мои философическiя разсужденiя были теже темныя, неясныя сознанiя, инстинктивныя, одностороннiя догадки и гипотезы взрослыхъ философовъ; но во всемъ оне носили детскiй характеръ. Размышляя объ религiи, я просто дерзко приступалъ къ предмету, безъ малейшаго страха обсуживалъ его и говорилъ — нетъ [смысла?] въ техъ вещахъ, за которыя 1,000,000 людей отдали жизнь. Эта дерзость и была исключительнымъ признакомъ размышленiй того возраста. У меня былъ умъ, но недоставало силы управлять имъ — силы, прiобретаемой жизнью. — Помню я очень хорошо, какъ одинъ разъ въ праздникъ я тотчасъ после обеда ушелъ наверхъ и началъ размышлять о томъ, что душа должна была существовать прежде, ежели будетъ существовать после, что вечности не можетъ быть съ однаго конца. И все это я доказывалъ какъ-то чувствомъ симметрiи; что вечность — жизнь и потомъ опять вечность — будетъ симметрiя, а жизнь и съ одной только стороны вечность — нетъ симметрiи, а что въ душе человека есть влеченiе къ симметрiи, что, по моему мненiю, доказывало, что будетъ симметрiя и въ жизни, и что даже понятiе симметрiи вытекаетъ изъ положенiя души. — Въ середине этаго метафизическаго разсужденiя, которое мне такъ понравилось, что я писалъ его, мне захотелось вполне наслаждаться, и я пошелъ къ Василiю слезно просить его дать мне взаймы двугривенный и купить мятныхъ пряниковъ и меду, что Василiй после некоторыхъ переговоровъ и исполнилъ. Но Володя, войдя наверхъ, прочелъ написанное на поллисте бумаги и усмехнулся. Я тутъ же чрезвычайно ясно понялъ, что написанъ былъ ужасный вздоръ и больше не писалъ о симметрiи.

постоянно нарушающихъ это спокойствiе, то единственное средство быть счастливымъ состоитъ въ томъ, чтобы прiучить себя спокойно переносить все непрiятности жизни. И я сделался стоикомъ — детски стоикомъ, но все таки стоикомъ. Я подходилъ къ топившейся печке, разогревалъ руки и потомъ высовывалъ ихъ на морозъ въ форточку для того, чтобы прiучать себя переносить тепло и холодъ. Я бралъ въ руки лексиконы и держалъ ихъ, вытянувъ руку, такъ долго, что жилы, казалось, готовы были оборваться, для того, чтобы прiучать себя къ труду. Я уходилъ въ чуланъ, и, стараясь не морщиться, начиналъ стегать себя хлыстомъ по голымъ плечамъ такъ крепко, что по телу выступали кровяные рубцы, для того, чтобы прiучаться къ боли. Я былъ и эпикурейцомъ, говорилъ, что все вздоръ — классы, университетъ, St. -Jérôme, стоицизмъ — все пустяки. Я каждый часъ могу умереть, поэтому нужно пользоваться наслажденiями жизни. Хочется мятныхъ пряниковъ и меду — купи мятныхъ пряниковъ, хоть на последнiя деньги; хочется сидеть на площадке — сиди на площадке, хоть бы тутъ самъ папа тебя засталъ — ничего. Все пройдетъ, a наслажденiе не представится можетъ быть въ другой разъ. — Я былъ и атеистомъ. Съ дерзостью, составляющей отличительный характеръ того возраста, разъ допустивъ религiозное сомненiе, я спрашивалъ себя, отъ чего Богъ не докажетъ мне, что справедливо все то, чему меня учили. И я искренно молился Ему, чтобы во мне или чудомъ какимъ-нибудь онъ доказалъ мне свое существованiе. Откинувъ разъ все верованiя, внушенныя въ меня съ детства, я самъ составлялъ новыя верованiя. — Мне тяжело было разстаться съ утешительной мыслью о будущей безсмертной жизни и, разсуждая о томъ, что ничто не изчезаетъ, а только изменяется въ внешнемъ мiре, я набрелъ на идею пантеизма, о безконечной вечно-изменяющейся, но не изчезающей лестнице существъ. Я такъ увлекся этой идеей, что меня серьезно занималъ вопросъ, чемъ я былъ прежде, чемъ быть человекомъ — лошадью, собакой или коровой. Эта мысль въ свою очередь уступила место другой, имянно мысли Паскаля о томъ, что ежели-бы даже все то, чему насъ учитъ религiя, было неправда, мы ничего не теряемъ, следуя ей, а не следуя, рискуемъ, вместо вечнаго блаженства, получить вечныя муки. Подъ влiянiемъ этой идеи я впалъ въ противуположную крайность — сталъ набоженъ: ничего не предпринималъ, не прочтя молитву и не сделавъ креста (иногда, когда я былъ не одинъ, я мысленно читаелъ молитвы и крестился ногой или всемъ теломъ такъ, чтобы никто не могъ заметить этаго), я постился, старался переносить обиды и т. д. Само собою разумеется, что такое направленiе черезъ 2 или 3 дня уступало место новой философской идее.

№ 24 (II ред.).

стороны ничего? Не можетъ быть. Тутъ нетъ симетрiи. А что такое симетрiя? подумалъ я. Почему человекъ чувствуетъ потребность симетрiи. Это чувство вложено въ его душу. А почему оно вложено въ душу человека? Потому что душа человека прежде жила въ мiре, въ которомъ все исполнено порядка и симетрiи. Потребность симетрiи доказываетъ, что съ обеихъ сторонъ жизни должна быть вечность, и я провелъ черту съ другой стороны овальной фигуры. — Разсужденiе это, казавшееся мне тогда чрезвычайно яснымъ, и котораго связь я съ трудомъ могу уловить теперь, понравилось мне чрезвычайно, и съ темъ тревожнымъ удовольствiемъ, которое испытываетъ человекъ, уяснивъ себе какой нибудь сложный вопросъ, я взялъ листъ бумаги и принялся выражать письменно то, о чемъ я думалъ, но тутъ въ голове моей набралась такая бездна мыслей, что я принужденъ былъ встать и пройдтись по комнате. Подойдя къ окну, вниманiе мое обратила лавочка напротивъ нашего дома. Въ ней продавались всякiя сласти. «Василiй, купи пожалуйста изюму на гривенникъ». Василiй пошелъ за изюмомъ, а я въ это время сиделъ надъ бумагой и думалъ о томъ, отпуститъ или нетъ лавочникъ того самаго лиловаго изюма, который такъ вкусенъ. —

Володя, проходя черезъ комнату, улыбнулся, заметивъ, что я пишу что-то, и мне достаточно было этой улыбки, чтобъ разорвать бумагу и понять, что все, что я думалъ о симетрiи, была ужаснейшая гиль. —

Я часто въ свободное время приходилъ въ комнату Володи и такъ [какъ] никто не обращалъ на меня вниманiя, имелъ случай делать наблюденiя. У Володи была какая-то амуретка и говорить о ней, казалось, очень забавляло его; но не знаю, почему, товарищи его при мне говорили всегда о своихъ любовныхъ похожденiяхъ какимъ-то таинственнымъ, непонянымъ для меня языкомъ. Кажется, совсемъ не нужно было ни передъ кемъ скрывать этихъ вещей; но верно имъ нравилась эта таинственность. Одну девушку они называли 10,000000, другую милыя лени, третью птички (вообще все названiя давались во множеств[енномъ] числе). Сколько я могъ заключить изъ ихъ разговоровъ, то главнымъ проявленiемъ ихъ любви были прогулки пешкомъ и въ экипажахъ мимо оконъ своихъ возлюбленныхъ. Эти прогулки технически назывались ездою по пунктамъ. Все это было смешно, но делалось такъ мило благородно и украшалось всегда такой неподдельной веселостью молодости, что, хотя я не былъ еще посвященъ въ ихъ таинства, я отъ души веселился, глядя на ихъ исполненныя свежести и веселья добрыя смеющiяся лица. —

№ 26 (I ред.).

Въ это самое время мимо него проходила горничная Маша съ графиномъ въ рукахъ. — «А ты все хорошеешь», сказалъ онъ тихо, наклоняясь къ ней и останавливая ее за руку. — «Позвольте, сударь, Марья Ивановна и то гневаются, что долго воды нетъ», сказала она, стараясь высвободить свою руку. — Папа еще ближе наклонился къ ней, и мне показалось, что онъ губами коснулся ея щеки. Когда я увиделъ это, мне стало ужасно стыдно и больно, какъ будто я сделалъ самое дурное дело, и на ципочкахъ выбрался изъ корридора. Но папа верно заметилъ меня. — «Что жъ ты скоро-ли, Вольдемаръ?» крикнулъ онъ еще разъ, подергивая плечомъ и покашливая. —

всего общества веселыми разсказами и шуточками, а напротивъ сиделъ, насупившись и безпрестанно досадывалъ то на бабушку, то на людей, то на насъ. Любочку онъ не ласкалъ и не дарилъ больше, и въ несколько недель, которыя продолжалось такое расположенiе, онъ такъ осунулся и постарелъ, что жалко было смотреть на него. — Угрюмое, печальное расположенiе его духа отразилось и на всехъ домашнихъ: бабушка стала еще ворчливее и слабее — такъ что мы по нескольку дней не видали ея; Мими безпрестанно о чемъ-то шепталась то съ Катенькой, то съ St. -Jérôm’oмъ, то съ горничными и тот-часъ же умолкала, какъ только подходили къ ней; прiезжавшая Княгиня Корнакова съ какой-то таинственной печалью посмотрела на насъ и сказала про себя, но такъ, что все могли слышать: «бедныя дети!» Однимъ словомъ, во всемъ видно было, что въ доме что-то неладно. —

Когда же папа вдругъ объявилъ, что онъ на неопределенное время долженъ ехать въ деревню, то этотъ неожиданный отъездъ еще больше удивилъ насъ и огорчилъ, какъ казалось, техъ, которые знали причину его. Бабушка не хотела даже проститься съ папа, а на лицахъ всехъ людей, въ особенности Николая, были такiя недовольныя и грустныя выраженiя, когда они провожали папа, что, казалось, этотъ отъездъ долженъ былъ повергнуть ихъ въ какое нибудь ужасное несчастiе. —

—

—

«нельзя» и, махнувъ рукой, скрылась за дверью. —

Я слышалъ голоса папа и бабушки, но не могъ разобрать, что они говорили. Голоса постепенно возвышались, и мне казалось, что бабушка плакала. Наконецъ, дверь отворилась, и я ясно слышалъ, какъ бабушка сквозь слезы, дрожащимъ, но громкимъ голосомъ скорее прокричала, чемъ сказала: «я не могу васъ видеть после этаго, уйдите, уйдите»; а папа, въ сильномъ волненiи выйдя изъ комнаты, прошелъ прямо во флигель, откуда дней пять, во время которыхъ послы отъ бабушки не переставали бегать къ нему, не приходилъ къ намъ. —

— Подходя вечеромъ къ буфету, чтобы попросить себе стаканъ воды, слова, сказанныя въ это время Николаемъ, поразили меня и заставили прислушаться къ следующему разговору. —

«Графиня, кажется, очень недовольны остались, Демьянъ Кузмичь?» говорилъ Николай.

— «Не то ужъ, что довольны, отвечалъ Демьянъ, а очень, сказываютъ, изволили гневаться. Какая, говорить она ни есть, а коли ты после моей дочери другую взялъ, такъ ты мне не сынъ. Одно..... Коли бы не внучка, еще не то бы было»

— «Скажи-ты!» заметилъ Николай. —

— «Вотъ-то не думали, не гадали, продолжалъ Демьянъ, помолчавъ немного, чтобы въ такихъ летахъ барыню взялъ. Кажется, и детей себе имеетъ и именье достаточное, чего бы кажется!» —

— «Сказываютъ, и приданаго за ней мало и родства не высокаго». —

— «Какой! возразилъ Николай, намъ коротко известно — 200 душъ въ Митюшиной у старой барыне есть, да ужъ такъ-то пораззорилъ баринъ, что ихнiе-же сказывали — житья мужичкамъ не стало. Самъ-то онъ, Богъ его знаетъ, изъ какихъ, въ суде прежде служилъ, одинъ, говорятъ, чемоданишка былъ.» —

— «И чего польстился, кажется?»

— «Карты все довели, продолжалъ Николай, черезъ нихъ больше и дело вышло. — Михей Иванычь мне все чисто разсказалъ. — Какъ проиграли они здесь денегъ много — что делать? подъ Петровское векселей и надавали. Пришло наконецъ тому делу, что платить надо, вотъ они въ деревню и ускакали, хотели, говорятъ, ужъ вовсе Петровское продавать. Туда кинулись, сюда кинулись, никто, говоритъ, безъ залога денегъ не даетъ — шутка-ли дело 120 тысячь? Поехалъ онъ, говоритъ, къ Савинымъ, тоже хотелъ денегъ искать. Ужъ, говоритъ, коли меня доведутъ, чтобъ именье продавать, такъ никому, говоритъ, не хочу, какъ вамъ. Известно, соседское дело. Ну а [у] Савиной деньги были, она и говоритъ, что жъ, говоритъ, коли вы, говоритъ, мне такую бумагу напишете, что Петровское мое будетъ, я вамъ помогу. — Хорошо. Стали бумагу писать; а между темъ деломъ — известно ведь не вокругъ пальца обернуть — недели две прошло, что ни день, онъ къ нимъ, да съ дочерью ихнею, все книжки да картинки, да въ санкахъ гулять. Человекъ онъ, хоть не больно молодой, а любовный человекъ, да и, кажется, всемъ известно, она красавица, что и говорить — и барыня покойница ее любила — дальше да больше, рюши да трюши, дошло наконецъ тому дело до того, что довелъ онъ ее, то-есть, одно слово, последнее дело. —

— «Вишь-ты!» сказалъ Демьянъ.

— «Хорошо. Прiезжаетъ такимъ родомъ вечеромъ, ну а ужъ тамъ, черезъ кого-бы ни было — можетъ и сама дочь повинилась, отцу съ матерью все известно было. — Прiезжаетъ; она одна въ гостиной сидитъ, онъ, известно, къ ней, целуетъ, обнимаетъ, ну, известно... а тутъ, хлопъ! изъ двери мать съ образомъ. Какъ! говоритъ, я тебе добродетель хотела исделать, а ты такъ-то дочь мою погубилъ, либо, говоритъ, женись сейчасъ, либо говоритъ..... а тутъ и отецъ, я, говоритъ, въ судъ, я, говоритъ, такъ не оставлю, ты, говоритъ, мне всемъ именьемъ за дочь мою не откупишься.....»

— «Экое дело, экое дело! тц-тц-тцы!» сказалъ Демьянъ.

«Помните вы дочь Савиной?» спросилъ онъ.

— «La belle Flamande?»[120] — сказалъ Володя.

— «Да. Знаешь ли, какъ она тебе приходится теперь?»

— «Догадываюсь, сказалъ Володя, тоже улыбаясь, мачихой? Поздравляю тебя папа...»

«Надеюсь, друзья мои, прибавилъ онъ немного грустно, что вы изъ любви ко мне будете».

№ 28 (I ред.).

Съ техъ поръ, какъ я виделъ передъ собой примеръ — блестящiй успехъ Володи, и время моего поступленiя въ Университетъ приближалось, я учился лучше. Развлеченiя мои были теже: манежъ 2 раза въ неделю, девичья и мечты и размышленiя. Но съ некотораго времени главной моей страстью сделалось общество Володи и его товарищей. Несмотря на то, что между ними я игралъ самую жалкую безсловесную роль, я по целымъ часамъ въ свободное время проводилъ между ними и истинно горевалъ, когда они уходили, и я не могъ следовать за ними. —

<студентъ уже 3-го курса> чей-то адъютантъ Ипполитъ <Травинъ,> а другой — товарищъ его по курсу и факультету <Николай К.> Н. Нехлюдовъ. Дубковъ былъ человекъ уже летъ 25, и имянно его 25 летъ были главной привлекательностью. Я понималъ, какъ прiятно Володе сойдтись на ты съ адъютантомъ, человекомъ, который уже давно бреетъ свою бороду. Кому не случалось встречатьcя съ людьми, которые прiятны имянно темъ, что они ограниченны. Сужденiя ихъ всегда односторонни; доброе сердце даетъ имъ хорошее направленiе, и поэтому все сужденiя ихъ кажутся увлекательными, безошибочными. Узкой эгоизмъ ихъ даже какъ-то кажется милымъ, имянно потому что чувствуешь, — человекъ этотъ не можетъ ни поступать, ни обсудить вещи иначе и все, что делаетъ, делаетъ отъ души. Таковъ былъ Дубковъ, но, кроме того, онъ имелъ для насъ прелесть самой добродушной, гусарской физiономiи, (глупость которой скрадывалась несколько воинственностью) и, какъ я уже сказалъ — прелесть возраста, съ которымъ очень молодые люди почему-то имеютъ склонность соединять и смешивать понятiе порядочности, comme il faut. — Разсуждая теперь, я очень ясно вижу, что Володя, который былъ совершеннымъ типомъ того, что называется enfant de bonne maison,[121] былъ въ 10 разъ порядочнее Губкова; но заметно было, что Володя сильно боялся Губкова имянно въ этомъ отношенiи, часто делалъ то, чего ему не хотелось делать, и скрывалъ то, чего вовсе не нужно было скрывать. Особенно непрiятно мне было то, что Володя часто какъ будто стыдился и боялся за меня передъ своими прiятелями. Другой его прiятель К. Нехлюдовъ былъ худощавый, длинный молодой человекъ съ белокурой головой, голубыми глазами, выражавшими упрямство и доброту, и съ совершенно детской добродушной, нетвердой улыбкой. Онъ очень часто краснелъ, но никогда не конфузился до того, чтобы путаться, мешаться и делаться неловкимъ. — Бывало у него слезы на глазахъ, уши, шея, щеки покраснеютъ, какъ будто въ сыпи [?], и слезы [?], а онъ продолжаетъ, несмотря ни на что, говорить то, что началъ своимъ иногда тонкимъ серебристымъ голосомъ, переходящимъ иногда въ грубый баритонъ. Онъ не отставалъ отъ удовольствiй Дубкова и Володи, но видно было, что онъ совсемъ иначе смотрелъ на нихъ и часто пускался въ разсужденiя, на которыя Дубковъ и Володя смеялись, и которыя трудно было понимать, но которыя для меня были ясны. Я часто разсуждалъ также самъ [съ] собою. И я чувствовалъ, что между нами много общаго. Онъ часто ссорился съ Володей и Дубковымъ и ссорился только за то, что съ нимъ не соглашались. Въ этихъ случаяхъ онъ вскакивалъ и убегалъ, не простившись ни съ кемъ. Дубковъ и Володя видимо имели къ нему чувство въ роде уваженiя, хотя и смеялись надъ нимъ, наз[ывая] чудакомъ, потому что они всегда старались помириться съ нимъ, на что онъ всегда былъ готовъ. — Отецъ и мать его давно умерли, оставили ему очень большое состоянiе; онъ жилъ съ старой теткой, которая воспитывала его, и въ отношенiи которой онъ не позволялъ себе говорить въ нашемъ обществе ни слова. Всегда старался удерживать Володю и Дубкова, когда они слишкомъ легко говорили о своихъ родныхъ, и съ такимъ грознымъ и вместе детскимъ выраженiемъ хмурилъ брови, когда шутя намекали на его тетушку, что видно было — онъ ни за что и никому не позволить, хотя невинно, шутить о такомъ предмете. Н. Нехлюдовъ поразилъ меня съ перваго раза, но чувство, которое онъ внушилъ мне, было далеко не прiязненное. Разговаривая съ Володей, онъ иногда взглядывалъ на меня такъ строго и такъ равнодушно (какъ будто ему все равно было смотреть на меня, или на обои), что зло меня брало на него, и мне, во что бы то ни стало, хотелось наказать его за его гордость. Часто слушая его разсужденiя, мне хотелось противоречить ему и казалось, я могъ совершенно уничтожить его, но я чувствовалъ, что я еще малъ и не долженъ сметь вступать въ разговоры съ большими, и онъ становился мне еще больше противенъ, но противенъ такъ, что, какъ только я слышалъ его голосъ внизу, я не могъ утерпеть, чтобы не сойдти внизъ и не могъ уйдти оттуда, пока онъ оставался тамъ. — Одинъ разъ я сиделъ на своемъ обычномъ месте въ комнате Володи. Дубковъ, Нехлюдовъ и Володя сбирались куда-то идти и пили [?] бутылку шампанскаго, чтобы прiобрести которую они сделали складчину. Былъ великiй постъ, и время приближалось къ экзаменамъ. — «Да, надо будетъ приняться», говорилъ Володя: «у тебя есть тетрадки?» — «Будутъ», сказалъ Н. Нехлюдовъ. — «Скажи пожалуйста, трудно это ваши экзамены?» сказалъ Дубковъ. — «Коли держать такъ, какъ следуетъ, очень трудно», сказалъ Нехлюдовъ. Дубковъ: «У насъ въ школе тоже было трудно. Я никогда бы ничего не зналъ, но умелъ такъ устроивать [1 неразобр.] пускать пыль въ глаза [1 неразобр.] однако разъ дяди Р.... не было на экзамене, а то при немъ другое дело, мне изъ исторiи, изъ Древней и [1 неразобр.] изъ всего наставили единицъ. Я увидалъ, что плохо, знаешь, разсердился, сказалъ себе, что выйду же въ гвардiю, и принялся серьезно. Черезъ годъ я первый ездокъ былъ, меня сделали вахмистромъ. Самъ Великiй Князь меня заметилъ, и выпустили, куда я хотелъ. Только стоитъ разсердиться. Ты скорее разсердись [?] Володя: «Да нетъ, мне что? Я всегда перейду, не хочется корпеть. Что за охота мучить себя, чтобъ получать 5, а не 3, разве не все равно? Напротивъ, еще какъ-то непрiятно и mettre en lieu[122] со всеми этими Заверзиными, Полетаевыми. У нихъ своя дорога, у меня своя. Правда, тоже Г. говоритъ, que c’est mauvais genre[123] получить больше 3». Нехлюдовъ: «Этого я не понимаю. Г. говоритъ глупость, а ты повторяешь. Что это за гордость, что не хочешь стать en lieu съ Заверзиными и Полетаевыми. Чемъ они хуже тебя? Можетъ быть Заверзинъ учится затемъ, чтобы потомъ содержать свое семейство, а ты находишь, что тебе стыдно съ нимъ равняться. Чемъ же ты лучше его? скажи пожалуйста». —

Володя: «Не лучше, а у каждаго свое самолюбiе: у него, чтобы лучше учиться, а [у] меня въ другомъ роде. У всякаго оно есть». Нехлюдовъ: «Очень дурно, что оно у тебя есть, потому что самолюбiе есть только желанiе казаться лучше, чемъ есть, a хорошiй человекъ долженъ стараться быть лучше, а не казаться, а какъ скоро привыкнешь все делать для внешности, невольно оставишь существенное безъ ко....» Дубковъ: «Ну ужъ пожалуйста оставь твою философiю — ничего веселаго нетъ. Положимъ, я самолюбивъ, но мне кажется, что каждый тоже самое, и поэтому не вижу[124]

№ 29 (I ред.).

», прибавилъ онъ заметивъ, что бабушка повернула голову, что было дурной знакъ: «можно взять и кресла».

— «Не безпокойтесь, мой милый, я сама возьму», и бабушка позвонила и послала дворецкаго за билетами для всехъ насъ въ 1-й рядъ.

На другой день, когда мы передъ концертомъ хотели идти показаться бабушке, Гаша съ заплаканными глазами выбежала на встречу и сказала, что бабушке хуже. Я никогда еще не бывалъ въ такомъ большомъ собранiи. Одежды дамъ, мундиры, шляпы, сабли, эполеты, фраки, безчисленные ряды стульевъ, освещенiе, не клавшее нигде тени — все это поразило меня, такъ что я долго ничего не могъ различить. Наконецъ, отделилась эстрада, на ней пюпитры; дамы, сидящiя, [1 неразобр.] и кавалеры, статскiе и военные, стоящiе спиной къ эстраде. Отчего одни стояли въ заднемъ углу залы и смерть хотели выдти впередъ, но не смели переступить эту заколдованную черту, отчего другiе прямо проходили впередъ, это я уже понималъ. Въ числе последнихъ былъ и знакомый Дубковъ съ воинственной наружностью, съ шляпой съ плюмажемъ, отставивъ одну ногу въ лаковомъ сапоге и опираясь рукой на саблю противъ Володи въ своемъ студенческомъ сюртуке, который такъ хорошо обрисовывалъ его длинную, стройную талiю, съ его веселыми, черными глазами и головой. Онъ долженъ былъ обращать вниманiе своей прiятной наружностью. Оба они небрежно разговаривали между собой, смеялись, переходили съ однаго конца полукруга на другой и подходили къ дамамъ. Особенно Дубковъ всякiй разъ, когда подходилъ и такъ фамильярно говорилъ съ ними, и такъ чистосердечно заставлялъ ихъ смеяться, что онъ мне очень нравился. Одно нехорошо было, что они оба какъ будто боялись и не знали насъ. Должно ужасная тóка [?] съ брусничными цветами подействовала на Володю непрiятно. Онъ разъ только нечаянно подошелъ къ намъ, и видно было, что ему какъ можно скорее хотелось говорить съ нами. Тутъ былъ и папа, который сиделъ съ какимъ-то генераломъ около самой эстрады, и Нехлюдовъ, который казался еще более гордымъ въ этомъ обществе, какъ будто онъ все боялся, что вотъ оскорбятъ его; но несмотря на это, какъ только онъ увидалъ меня, онъ подошелъ ко мне, долго говорилъ со мной, показалъ мне свою страсть, въ которую я тотчасъ же влюбился, взялъ меня за руку и повелъ представлять своей тетке. Тетка его, которая была (Загоскина) сказала, что она такимъ ожидала меня по разсказамъ H., что точно у меня умная рожа, продолжала говорить съ папа, и я невольно слышалъ ихъ разговоръ. «Богъ знаетъ, что случится, говорилъ папа серьезно: и вы знаете, что я готовъ бы все сделать, но я не могу. У васъ такъ хорошо все заведено въ Институте, что я лучше не могу желать воспитанiя для своей дочери». — «Вы знаете мои отношенiя съ Графиней, и мне больно будетъ думать, что я делаю, чтò ей не нравилось бы. Впрочемъ подумаемъ, привозите ко мне девочку». — Я ушелъ на свое место. Прiехавъ изъ концерта, мы нашли бабушку на столе. Горесть Гаши была ужасна. Она заперлась на чердаке и неделю ничего не пила, не ела. —

Monsieur St. -Jérôm’a отпустили, Любочку отдали Кривцивой, а я съ папа, простясь дружески съ Нехл[юдовымъ] и [1 неразобр.] поехалъ въ деревню... Володя не выдержалъ однаго экзамена и въ Іюле месяце долженъ былъ переэкзаменоваться и прiезжать къ намъ. —

————

былъ [1 неразобр.]. Я прочелъ его. Мими проситъ отца принять меры насчетъ любви Володи къ Катеньке, которая заходитъ далеко. Нехлюдовъ подтверждаетъ то же и говоритъ, что Володя долженъ жениться. Я разсказываю про Belle Flamande <какъ она убежала со мной отъ отца, и я поцеловалъ ее и пр.> и ея отношенiя съ отцомъ. Прiезжаетъ папа, который ночевалъ у Belle Flamande, сердитый и дурно принимаетъ моего друга. Мы ложимся спать въ саду, и Володя разсказываетъ намъ, что папа долженъ жениться, потому что его поймали. Нехлюдовъ даетъ мне советы и примиряетъ меня съ своей [?]. Я мечтаю, грустя о своей матери, потомъ спрашиваю у Нехлюдова, о чемъ онъ думаетъ. Мне кажется, что онъ думаетъ о томъ же, о чемъ и я, (Мы эгоисты) но онъ мечтаетъ за себя и разсказываетъ свои мечты жениться, успокоить тетку и делать добро. —

Конецъ.

Примечания

75. [дорогая,]

78. В подлиннике: выражаювшуюся

79. [Теперь, милые дети,]

81. [Негодный,]

85. [рекрутский набор,]

86. [И мы защищали свою родину до последней капли крови.]

«из дыхания».]

89. [мой товарищ сказал мне: «мы окружены, и мы погибли»,]

90. [Я пришел в Эмс,]

91. [У генерала Спазина была молодая дочь, милейшая на свете барышня. Я давал ей уроки. Одним словом, она в меня влюбилась.]

93. [я смотрю на воспитание как на долг слишком священный, чтобы им пренебрегать. Я сознаю всю важность задачи, которую себе ставлю, но я смогу ею овладеть и осуществить ее.]

94. [Надеюсь, мой дорогой г. Сен-Жером,]

95. [И могу вам обещать,]

98. [верховая езда и фехтование,]

99. В подлиннике: прокрадывающимся

101. [Письма Клары,]

103. [Подарок, который ты мне посылаешь, очарователен, но почему ты не принес его мне сам...]

105. [Я негодяй, ты негодяй]

106. [Берегитесь,]

109. [Вы будете высечены,]

110. [о рабах, крепостных.]

111. [это грубые животные, более похожие на куски дерева, чем на людей.]

113. [И этот кретин еще портит мне кровь и аппетит.]

114. [Он не ожидал получить такую ловкую пощечину. Смотрите, какой у него дурацкий вид.]

115. [Это ничего, сегодня вечером я расскажу обо всем этом графине и мерзавец будет наказан кнутом,]

118. В подлиннике: продолжая

119. Помета позднейшая.

121. [дитя из хорошей семьи,]

123. [что это дурной тон]