О ГОГОЛЕ.
Все мы люди, прожившiе жизнь, проживаемъ одно и тоже: вступаемъ въ жизнь детьми чистыми, невинными, любящими Бога и людей; все мы хотимъ больше больше всего одного: сделать въ жизни такое хорошее дело, чтобы все уважали, благодарили и любили насъ.
И все мы проходимъ черезъ одне и те же испытанiя. Чемъ больше мы живемъ, <темъ больше мы теряемъ чистоту и невинность>, темъ больше забываемъ наше желанiе сделать что-нибудь хорошее въ жизни, темъ более завязаемъ въ соблазнахъ, темъ больше узнаемъ людей, делающихъ дурное и пользующихся уваженiемъ и благодарностью и какъ будто любовью людей. И въ душе нашей возникаетъ сомненiе: точно ли хорошо то истинно хорошее, котораго съ детства проситъ наша душа и не следуетъ ли удовлетвориться темъ, что считается хорошимъ большинствомъ людей, то, за что благодарятъ и какъ будто любятъ людей. То хорошее, которое требуетъ душа, какъ будто никому не нужно и, хотя, правда, никто не осуждаетъ его —надъ нимъ (для молодого человека) делаютъ худшее, надъ нимъ смеются; то же, что делаютъ дурные люди, за что уважаютъ и благодарны и какъ будто любятъ людей, не то, что хвалятъ, а одобряютъ, признаютъ должнымъ. И начинается борьба. И борьба эта всегда, хоть на короткое время, но всегда склоняется въ пользу требованiя мiра. Человекъ заглушаетъ въ себе то хорошее, которое требовала его душа и начинаетъ посредствомъ дурного добывать себе уваженiе, благодарность и подобiе любви людей. Но рано или поздно истинныя, детскiя, невинныя требованiя добра берутъ свое, человекъ останавливается на пути соблазновъ и хочетъ отдаться тому, что требуетъ душа, но на дороге стоятъ соблазны, съ которыми онъ уже связалъ себя, которымъ подчинилъ себя и все люди, участвовавшie въ его ложной жизни —и человекъ начинаетъ каяться и осуждать свои заблужденiя и заблужденiя техъ людей, которые разделяли ихъ, участвовали въ нихъ.
Такъ это бываетъ со всеми людьми безъ исключенiя, въ этомъ вся жизнь человеческая. Различiе между людьми только въ томъ, что одинъ очунается въ молодости, другой въ зрелыхъ летахъ, третiй въ старости, четвертый на одре смерти.
ли, долго ли переплыть черезъ реку соблазновъ и выбраться на другой берегъ спасенiя истинной жизни. Со всеми это было и будетъ. Это же самое и было съ Гоголемъ за несколько летъ до его смерти.
Внутреннее событiе это —освобожденiе отъ соблазна и зла, покаянiе въ немъ, стремленiе къ возвращенiю на путь добра и признанiе своихъ греховъ и указанiе того пути, которымъ человекъ избавляется отъ нихъ, есть нетолько неизбежное, но и самое важное событiе въ жизни человека — есть рожденiе къ истинной жизни. Это кроме того всегда самое, не только для человека, который переживаетъ его, но и для всехъ окружающихъ, самое радостное событiе. Такъ оно было всегда и для всехъ. Почему же для Гоголя это было радостнымъ событiемъ только для него, какъ онъ говоритъ это, но это представилось и до сихъ поръ представляется людямъ, знавшимъ Гоголя (а знала Гоголя вся читающая Россiя) самымъ печальнымъ, непрiятнымъ и даже оскорбительнымъ событiемъ.
Сорокъ летъ уже лежитъ подъ спудомъ тотъ Гоголь, какимъ онъ сталъ после возрожденiя, и все то, что онъ сказалъ людямъ объ этомъ своемъ возрожденiи сорокъ летъ въ печати, въ исторiяхъ литературъ, въ разговорахъ съ кафедръ[483] представляется людямъ, какъ бредъ сумашедшаго.
Всехъ учатъ тому, что Гоголь былъ великъ, когда онъ писалъ свои повести, какъ Тарасъ Бульба, въ которой восхваляются военные подвиги — убiйство, и когда писалъ ревизора, въ которомъ осмеиваются все безъ исключенiя люди целаго города, но что Гоголь, пишущiй о томъ, что ему открыло ученiе Христа, есть падшiй, сумашедшiй Гоголь. Гоголь для нашей публики есть только тотъ, который забавляетъ насъ. Гоголь же тотъ, который отрекается отъ своихъ ошибокъ и кается въ нихъ, того Гоголя мы не хотимъ знать и называемъ его сумашедшимъ. Отчего случилось такое необыкновенное дело?
Мне кажется, что это случилось вотъ отъ чего: Когда молодой человекъ долгое время ведетъ разгульную жизнь, хотя бы и не порочную, но праздную, разсеянную, роскошную и себялюбивую, и потомъ опоминается, оставляетъ прежнiя привычки и товарищей, то товарищи его прежняго веселья огорчаются сначала, потомъ обижаются и, не понимая техъ причинъ, по которымъ товарищъ ихъ оставилъ ихъ, и сердясь на него зa это оставленiе, какъ бы осуждающее ихъ, стараются уверить себя, что подлыя причины заставили ихъ товарища оставить ихъ. Такъ это бываетъ со всякимъ человекомъ: оставляя прежнихъ сотоварищей, человекъ, нравственно пошедшiй дальше, оскорбляетъ ихъ. Но при всехъ такого рода положенiяхъ, человекъ, нравственно поднявшiйся и оставившiй прежнихъ сотоварищей, вступаетъ въ кругъ другихъ людей, техъ, до которыхъ онъ поднялся, и одобренiе этихъ людей поддерживаешь его и заглушаетъ ропотъ техъ людей, которыхъ онъ оставилъ.
на низшей степени нравственности, что человекъ, поднявшiйся выше, долго, иногда всю жизнь свою [не]находитъ той поддержки и одобренiя людей высшаго сознанiя, къ которымъ онъ присталъ, и умираетъ среди всеобщаго осмеянiя и поруганiя за то, что онъ посмелъ освободиться отъ зла, въ которомъ онъ жилъ, и признаться въ томъ, что онъ не хочетъ уже самъ служить ему, и что еще обиднее кажется, любя братьевъ своихъ, посмеетъ другимъ указать то зло, въ которомъ они находятся. Таково всегдашнее свойство движенiя человека къ истине. Приближаясь къ Богу, челоьекъ сердцемъ приближается и къ людямъ, но умомъ, взглядомъ отдаляется отъ нихъ, возбуждаешь въ нихъ негодованiе, презренiе, озлобленiе. Это презренiе и озлобленiе известныхъ людей даже всегда служитъ признакомъ приближенiя къ Богу: это презренiе и озлобленiе людей, прежнихъ сотоварищей, есть какъ бы то испытанiе истинности духовнаго подъёма человека. Гоненiе отъ людей должно быть. Должно быть затемъ, что только тотъ человекъ, который находитъ въ себе силы исполнять волю Бога, несмотря на эти гоненiя, не обманываешь себя, a действительно любитъ Бога и людей. Такъ это должно быть, и такъ оно для всехъ людей; но иногда, или отъ того, что велико то движенiе впередъ, которое совершилъ человекъ, или отъ того, что очень нравственно темны те люди, среди которыхъ жилъ человекъ, озлобленiе прежнихъ сотоварищей бываетъ очень сильно, и тяжело переносить его. Такъ это было для Гоголя: для него соединились обе причины — и тотъ шагъ, который онъ сделалъ впередъ былъ великъ, и главное — те люди, среди которыхъ онъ жилъ, его прежнiе сотоварищи, стояли и еще долго после его смерти, да и теперь стоять на томъ низкомъ нравственномъ уровне, съ котораго сорокъ летъ тому назадъ поднялся Гоголь.
«Какъ на низкомъ нравственномъ уровне? Белинскiй на низкомъ нравственномъ уровне?»—слышу я крикъ толпы. Белинскiй первый осудилъ Переписку и сказалъ: Проповедникъ кнута, апостолъ невежества и мракобесiя, панегиристъ татарскихъ нравовъ и т. п. Б[елинскiй] сказалъ: «По вашему русскiй народъ самый религiозный въ мiре: —ложь. Въ Русскомъ народе много суеверiй, но нетъ и следа религiозности. Русскiй народъ скорее можно похвалить за его образцовый индифирентизмъ въ деле веры; у него слишкомъ много для этаго здраваго смысла, ясности и положительности въ уме; вотъ этимъ то можетъ быть огромность историческихъ судебъ его въ мiре»...
Примечания
5 октября 1887 года Толстой в письме к П. И. Бирюкову писал: «Очень меня заняла последнее время еще Гоголя переписка с друзьями — какая удивительная вещь. За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит «под спудом наш Паскаль. Я думал даже напечатать в Посреднике выбранные места из переписки. Я отчеркнул, что пропустить» (ТЕ, 1913, стр. 119). 10 октября того же 1887 г. в письме к В. Г. Черткову Толстой высказывается о Гоголе еще пространнее: «... о Гоголе вот что: перечел я его переписку третий раз в жизни. Всякий раз, когда я ее читал, она производила на меня сильное впечатление, а теперь сильнее всех. Я отчеркнул нелишнее, и мы прочли вслух — на всех произвела сильное впечатление и бесспорное. 40 лет тому назад, человек, имевший право это говорить, сказал, что наша литература на ложном пути — ничтожна, и с необыкновенной силой показал, растолковал, чем она должна быть, и в знак своей искренности сжег свои прежние писания. Он многое и сказал в своих письмах, по его выражению, что важнее всех его повестей. Пошлость, обличенная им, закричала: он сумасшедший, и 40 лет литература продолжает итти по тому пути, ложность которого он показал с такой силой, и Гоголь, наш Паскаль, — лежит под спудом. Пошлость царствует, и я всеми силами стараюсь сказать то, что чудно сказано Гоголем. Надо издать выбранные места из его переписки и его краткую биографию в Посреднике. Это удивительное житие»... (ТЕ, 1913, стр. 58).
О том же писал 14 октября 1887 г. Толстой к Н. Н. Страхову:
«Еще сильнее впечатление у меня было подобно Канту — недели три тому назад при перечитывании в 3-й раз в моей жизни переписки Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там (Письмо его к Языкову, 29) так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немного частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, указал их и доказал исправность своего убеждения и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала» и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное житие и поученья подвижника нашего цеха, нашего русского Паскаля. Тот понял несвойственное место, которое в его сознании занимала наука, а этот — искусство. Но того поняли, выделив то истинное и вечное, которое было в нем, а нашего смешали раз с грязью, так он и лежит, а мы-то над ним проделываем 30 лет ту самую работу, бессмысленность которой он ясно показал и словами и делами. Я мечтаю издать выбранные места из переписки в Посреднике с биографией. Это будет чудесное житие для народа. Хоть они поймут». (См. т. 64 настоящего издания.) В письме к H. H. Страхову от 26 января 1888 г. Толстой сообщил: «Теперь хочется написать предисловие к статье о Гоголе — прекрасной — одного Орлова и еще статью о пьянстве, которая мне представляется очень важной» (ТТ, 2, стр. 56).[643] В том же январе Ф. Н. Бергу по поводу статьи Орлова: «Хочется мне написать хорошенькое предисловие к этой статье, но не знаю, удастся ли» (т. 64).
«Нынче второй день стал оживать и начал о Гоголе—мне интересно». В те же январские дни В. Г. Чертков был в Москве у Толстого (в письме от 26 января 1888 г. уже из Воронежской губернии В. Г. Чертков пишет Толстому: «Я был так рад повидаться с вами в Москве») и, очевидно, попросил черновик статьи о Гоголе для переписки, потому что в письме к Толстому от 28 января 1888 г. он сообщал: «Статью о Гоголе мы как раз переписали». Переписан был текст, повидимому, рукой П. И. Бирюкова и кончался словами: «и даже оскорбительнымъ событiемъ» (см. стр. 649 строка 22 сверху). Надо думать, что этими словами кончался и первый черновик статьи о Гоголе (рукопись № 1). Он и копия (рукопись № 2) были возвращены автору, который в письме к В. Г. Черткову из Москвы от 2 февраля 1888 г. эаметил: «Я всё так же слаб и ленив, ничего не пишется, и потому с статьей Гоголя не дожидайтесь меня» (ТЕ, 1913, стр. 60). 8 февраля ему же: «Я ничего продолжительного не работал. Предисловие остановилось...» (ТЕ, 1913, стр. 61).
9 февраля Толстой пишет Черткову: «Начатые статьи о пьянстве и о Гоголе лежат, и принимаюсь продолжать и останавливаюсь — не идет...» (ТЕ, 1913, стр. 61). Вероятно, этим «продолжением» была вторая часть статьи, написанная на той же первой черновой рукописи (палеографические признаки это подтверждают), «сорокъ летъ уже лежитъ подъ спудомъ...» (см. выше стр. 650, строка 23), а С. А. Толстая на копии, присланной от Чертковых, перебелила это продолжение как продолжение копии, прибавив к ней еще два листа в 4-ку (штамп и качество бумаги первых 4 лл. и последних двух листов различны), затем Толстой слегка поправил копию.
После 9 февраля 1888 года упоминаний статьи о Гоголе нет. Таким образом статья о Гоголе писалась в Москве 24 января и около 8—9 февраля 1888 г. С этими датами согласуется и дата на рукописи «1888 январь», сделанная рукой С. А. Толстой. Идея же статьи вызвана еще в октябре 1887 г. чтением «Переписки с друзьями» Гоголя. Причины, почему статья оказалась неоконченной, сообщает в своих воспоминаниях H. Тимковский («Душа Л. Н. Толстого», М. 1913, стр. 154), рассказывая о Толстом: «Когда брошюра Посредника: «Гоголь, как учитель жизни» возбудила среди интеллигенции жаркие дебаты, он горячо принял под свою защиту Гоголя, разыскал и передал мне свою статью о «Переписке Гоголя», не законченную потому, что Льву Николаевичу, по его собственным словам, не хотелось вступать в полемику с Белинским».
Статья Толстого о Гоголе сохранилась в двух черновых рукописях АТБ в папке XX.
— первый черновик, на 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, без пагинации. Текст писан коричневыми чернилами и очень сильно правлен рукой Толстого. Писан с обеих сторон. Заглавие: «О Гоголе». «1888 г. Январь» вписано синими чернилами рукой С. А. Толстой. Палеографические признаки показывают, что текст писан по меньшей мере в два приема.
—5 (лл. 1 и 6-й не нумерованы). Листы 1—3 об. до половины писаны, повидимому, рукой П. И. Бирюкова темными чернилами, остальные с л. 3 оборота до конца рукой С. А. Толстой синими чернилами. Копия правлена, но не очень значительно рукой Толстого светло-коричневыми чернилами. Заглавие: «О Гоголе. 1888 г. Январь» сделано рукой С. А. Толстой. Копия сделана невнимательно и содержит ряд ошибок и пропусков. Палеографически важно отметить, что бумага первых четырех листов копии имеет клеймо одной фабрики, а последние два содержат клеймо другой фабрики и несколько иного качества. Это важно для датировки моментов работы.
По этой второй рукописи ив дается выше на стр. 648—651 статья о Гоголе, причем в виду небрежности копии нами введены в текст ее поправки из автографа. Кроме того, считаем нужным привести здесь из автографа рукописи № 1 несколько зачеркнутых там кусков текста, именно:
Стр. 648 строка 27 «Но рано или noздно»... первоначальнобыло в автографе: «Но заглушить требованiя добра нельзя, [потому] ч[то] они истинныя требованiя человеческой природы, a требованiя мiрскiя суть только соблазны подобiя добра и рано или поздно»...
после слова «смерти» в автографе зачеркнуто: «а во вторыхъ въ томъ, что по духовнымъ силамъ своимъ люди не равны, что одному дано 5 талантовъ, а другому одинъ, что и заблужденiе и покаянiе и рожденiе человека съ малыми духовными силами мало заметно намъ, а что заблужденiе и покаянiе человека съ большими духовными силами очень заметно намъ. Человекъ съ малыми духовными силами въ своихъ заблужденiяхъ шелъ только за другими, человекъ съ большими духовными силами въ заблужденiяхъ своихъ увлекалъ за собою другихъ, былъ образцомъ для многихъ и потому и покаянiе перваго незаметно намъ, покаянiе же второго поражаетъ, бросается всемъ въ глаза»...
«смерти» в автографе зачеркнуто: «Но случилось такъ, что это самое обычное, простое, естественное и неизбежное для всехъ насъ событiе его жизни не было понято какъ самое простое и естественное событiе, а приняло въ нашихъ глазахъ какое-то странное (и что удивительнее всего) невыгодное для нравственной личности Гоголя значенiе. Произошло это отъ того, что распространителемъ мненiй въ обществе есть печать, литература. Здесь же при покаянiи Гоголя, самый тотъ соблазнъ, въ которомъ покаялся Гоголь, была эта самая литература.
въ жизни Гоголя, происшедший со времени его болезни, представляется намъ чемъ то дикимъ, уродливымъ, болезненнымъ и все те великiя мысли, который были выражены Гоголемъ въ его письмахъ, остались и остаются для всехъ насъ чуждыми и непонятными».
Стр. 651 строки 1—10 вписаны над следующим зачеркнутым текстом: «Что жъ тутъ толковать. — И спросить у толпы, что разумелъ Белинскiй въ своей статье, на какомъ основанiи онъ осудилъ переписку и поставилъ выше ея прежнiя произведенiя и вы увидите, что толпа ничего этого не знаетъ».