Николай Палкин

[НИКОЛАЙ ПАЛКИНЪ.]

Мы ночевали у 95-летняго солдата. Онъ служилъ при Александре I и Николае.

— Что умереть хочешь?

— Умереть? — Еще какъ хочу. Прежде боялся, а теперь объ одномъ Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привелъ Богъ. А то греховъ много.

— Какiе же грехи?

— Какъ какiе? Ведь я когда служилъ? При Николае; тогда разве такая, как нынче, служба была! Тогда что было? У! Вспоминать, такъ ужасть беретъ. Я еще Александра засталъ. Александра того хвалили солдаты, говорили — милостивъ былъ.

Я вспомнилъ последнiя времена царствованiя Александра, когда изъ 100—20 человекъ забивали на смерть. Хорошъ же былъ Николай, когда въ сравненiи съ нимъ Александръ казался милостивымъ.

— A мне довелось при Николае служить, сказалъ старикъ. И тотчасъ же оживился и сталъ разсказывать.

— Тогда что было, заговорилъ онъ. Тогда на 50 палокъ и портокъ не снимали; а 150, 200, 300... на смерть запарывали.

Говорилъ онъ и съ отвращенiемъ, и съ ужасомъ и не безъ гордости о прежнемъ молодечестве.

— А ужъ палками — недели не проходило, чтобы не забивали на смерть человека или двухъ изъ полка. Нынче ужъ и не знаютъ, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У насъ и солдаты Николая Палкинымъ прозвали. Николай Павлычъ, а они говорятъ Николай Палкинъ. Такъ и пошло ему прозвище.

— Такъ вотъ, какъ вспомнишь про то время, продолжалъ старикъ, да векъ то отжилъ — помирать надо, какъ вспомнишь, такъ и жутко станетъ. Много греха на душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпятъ 150 палокъ за солдата (отставной солдатъ былъ унтеръ-офицеръ и фельдфебель, теперь кандидатъ), а ты ему 200. У тебя не заживетъ отъ того, а ты его мучаешь — вотъ и грехъ.

— Унтеръ-офицера до смерти убивали солдатъ молодыхъ. Прикладомъ или кулакомъ свиснетъ въ какое место нужное: въ грудь, или въ голову, онъ и помретъ. И никогда взыску не было. Помретъ отъ убоя, а начальство пишетъ: «властiю Божiею помре». — И крышка. А тогда разве понималъ это? Только объ себе думаешь. А теперь вотъ ворочаешься на печке, ночь не спится, все тебе думается, все представляется. Хорошо какъ успеешь причаститься по закону христiанскому, да простится тебе, а то ужасть беретъ. Какъ вспомнишь все, что самъ терпелъ, да отъ тебя терпели, такъ и аду не надо, хуже аду всякаго...

Я живо представилъ себе то, что должно вспоминаться въ его старческомъ одиночестве этому умирающему человеку и мне въ чуже стало жутко. Я вспомнилъ про те ужасы, кроме палокъ, въ которыхъ онъ долженъ былъ принимать участiе. Про загонянiе на смерть сквозь строй, про разстреливанье, про убiйства и грабежи городовъ и деревень на войне (онъ участвовалъ въ польской войне), и я сталъ разспрашивать его про это. Я спросилъ его про гонянiе сквозь строй.

Онъ разсказалъ подробно про это ужасное дело. Какъ ведутъ человека, привязаннаго къ ружьямъ и между поставленными улицей солдатами съ шпицрутенами палками, какъ все бьютъ, а позади солдатъ ходятъ офицеры и покрикиваютъ: «бей больней!»

— «Бей больней!» прокричалъ старикъ начальническимъ голосомъ, очевидно не безъ удовольствiя вспоминая и передавая этотъ молодечески-начальническiй тонъ.

Онъ разсказалъ все подробности безъ всякяго раскаянiя, какъ бы онъ разсказывалъ о томъ, как бьютъ быковъ и свежуютъ говядину. Онъ разсказалъ о томъ какъ водятъ несчастнаго взадъ и впередъ между рядами, какъ тянется и падаетъ забиваемый человекъ на штыки, какъ сначала видны кровяные рубцы, какъ они перекрещиваются, какъ понемногу рубцы сливаются, выступаетъ и брызжетъ кровь, какъ клочьями летитъ окровавленное мясо, какъ оголяются кости, какъ сначала еще кричитъ несчастный и какъ потомъ только охаетъ глухо съ каждымъ шагомъ и съ каждымъ ударомъ, какъ потомъ затихаетъ, и какъ докторъ, для этого приставленный, подходитъ и щупаетъ пульсъ, оглядываетъ и решаетъ, можно ли еще бить человека или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживетъ, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударовъ, которое какiе-то звери, съ Палкинымъ во главе, решили, что надо дать ему. Докторъ употребляетъ свое знанiе на то, чтобы человекъ не умеръ прежде, чемъ не вынесетъ все те мученiя, которыя можетъ вынести его тело.

Разсказывалъ солдатъ после, какъ после того, какъ онъ не можетъ больше ходить, несчастнаго кладутъ на шинель ничкомъ и съ кровяной подушкой во всю спину несутъ въ гошпиталь вылечивать съ темъ, чтобы, когда онъ вылечится, додать ему ту тысячу или две палокъ, которыя онъ не дополучилъ и не вынесъ сразу.

И его ведутъ второй или третiй разъ и тогда уже добиваютъ на смерть. И все это за то, что человекъ или бежитъ отъ палокъ или имелъ мужество и самоотверженiе жаловаться за своихъ товарищей на то, что ихъ дурно кормятъ, а начальство крадетъ ихъ паёкъ.

Онъ разсказывалъ все это, и когда я старался вызвать его раскаянiе при этомъ воспоминанiи, онъ сначала удивился, а потомъ какъ будто испугался.

— Нетъ, говоритъ, это что-жъ, это по суду. Въ этомъ разве я причиненъ? Это по суду, по закону.

То же спокойствiе и отсутствiе раскаянiя было у него и по отношенiю къ военнымъ ужасамъ, въ которыхъ онъ участвовалъ и которыхъ онъ много виделъ и въ Турцiи и въ Польше. Онъ разсказалъ объ убитыхъ детяхъ, о смерти голодомь и холодомъ пленныхъ, объ убiйстве штыкомъ молодого мальчика-поляка, прижавшагося къ дереву.

И когда я спросилъ его не мучаютъ ли совесть его и эти поступки, онъ уже совсемъ не понялъ меня. Это на войне, по закону, за Царя и отечество. Это дела, по его понятiю, не только не дурныя, но такiя, которыя онъ считаетъ доблестными, добродетельными, искупающими его грехи. То, что онъ раззорялъ, губилъ неповинныхъ ничемъ детей и женщинъ, убивалъ пулей и штыкомъ людей, то, что самъ засекалъ стоя въ строю на смерть людей и таскалъ ихъ въ гошпиталь и опять назадъ на мученье, это все не мучаетъ его, это все какъ будто не его дела. Это все делалъ какъ будто не онъ, а кто-то другой.

Есть у него кое-какiе свои грешки личные, когда онъ безъ того, что онъ называетъ закономъ, билъ и мучалъ людей, и эти мучаютъ его и для искупленiя отъ нихъ онъ ужъ много разъ причащался и еще надеется причаститься передъ самой смертью, разсчитывая на то, что это загладитъ мучающiе его совесть грехи. Но онъ все-таки мучается и картины ужасовъ прошедшаго не покидаютъ его.

Что бы было съ этимъ старикомъ, если бы онъ понялъ то, что такъ должно бы быть ясно ему, стоящему на пороге смерти, что между всеми делами его жизни, теми, которыя онъ называетъ: по закону — и всеми другими нетъ никакого различiя, что все дела его те, которыя онъ могъ сделать и не сделать (а бить и не бить, убивать и не убивать людей всегда было въ его власти), что все дела его — его дело, что какъ теперь, накануне его смерти, нетъ и не можетъ быть никакого посредника между нимъ и Богомъ, такъ и не было и не могло быть и въ ту минуту, когда его заставляли мучать и убивать людей. Что бъ съ нимъ было, если бы онъ понялъ теперь, что не долженъ былъ бить и убивать людей и что закона о томъ, чтобы бить и убивать братьевъ никогда не было и не могло быть. Если бы онъ понялъ, что есть только одинъ вечный законъ, который онъ всегда зналъ и не могъ не знать — законъ, требующiй любви и жалости къ людямъ, а что то, что онъ называетъ теперь закономъ былъ дерзкiй, безбожный обманъ, которому онъ не долженъ былъ поддаваться. Страшно подумать о томъ, что представлялось бы ему въ его безсонныя ночи на печке и каково было бы его отчаянье, если бы онъ понялъ это. Мученiя его были бы ужасны.

Такъ зачемъ же и мучать его? Зачемъ мучать совесть умирающаго старика? Лучше успокоить ее. Зачемъ раздражать народъ, вспоминать то, что уже прошло?

Прошло? Что прошло? Разве можетъ пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лечить, но то, что боимся назвать и по имени. Разве можетъ пройти жестокая болезнь только отъ того, что мы говоримъ, что прошло. Оно и не проходитъ и не пройдетъ никогда и не можетъ пройти, пока мы не признаемъ себя больными. Для того, чтобы излечить болезнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не делаемъ. Не только не делаемъ, но все усилiя наши употребляемъ на то, чтобы не видать, не называть ее. Болезнь и не проходитъ, а только видоизменяется, въедается глубже въ плоть, въ кровь, въ кости, въ мозгъ костей.

Болезнь въ томъ, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, съ вложенной въ ихъ сердце любовью, жалостью къ людямъ, совершаютъ — люди надъ людьми — ужасающiя жестокости, сами не зная зачемъ и для чего. Наши русскiе люди кроткiе, добрые, все проникнутые духомъученiя Христа, люди кающiеся въ душе о томъ, что словомъ оскорбляли людей, что не поделились последнымъ съ нищимъ и не пожалели заключенныхъ, эти люди проводятъ лучшую пору жизни въ убiйстве и мучительстве своихъ братiй и не только не каются въ этихъ делахъ, но считаютъ эти дела или доблестью или, по крайней мере, необходимостью, такою же неизбежною, какъ пища или дыханiе. Разве это не ужасная болезнь? И разве не лежитъ на обязанности каждаго делать все, что онъ можетъ для исцеленiя ея, и первое, главное, указать на нее, признать ее, назвать ее ея именемъ.

Солдатъ старый провелъ всю свою жизнь въ мучительстве и убiйстве другихъ людей. Мы говоримъ: зачемъ поминать? Солдатъ не считаетъ себя виноватымъ, и те страшныя дела: палки, сквозь строй и другiя — прошли уже; зачемъ поминать старое? Теперь ужъ этого нетъ больше. Былъ Николай Палкинъ. Зачемъ это вспоминать? Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ. Зачемъ раздражать народъ? Такъ же говорили при Николае про Александра. Тоже говорили при Александре про Павловскiя дела. Такъ же говорили при Павле про Екатерину. Такъ же при Екатерине про Петра и т. д. Зачемъ поминать? Какъ зачемъ поминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все такъ же болею, еще хуже, и мне хочется обмануть себя. И мы не поминаемъ только отъ того, что мы знаемъ, что мы больны все такъ же, и намъ хочется обмануть себя.

Зачемъ огорчать старика и раздражать народъ? Палки и сквозь строй — все это ужъ прошло.

Прошло? Изменило форму, но не прошло. Во всякое прошедшее время было то, что люди последующаго времени вспоминаютъ не только съ ужасомъ, но съ недоуменiемъ: правежи, сжиганiя за ереси, пытки, военныя поселенiя, палки и гонянiя сквозь строй. Мы вспоминаемъ все это и не только ужасаемся передъ жестокостью людей, но не можемъ себе представить душевнаго состоянiя техъ людей, которые это делали. Что было въ душе того человека, который вставалъ съ постели, умывшись, одевшись въ боярскую одежду, помолившись Богу, шелъ въ застенокъ выворачивать суставы и бить кнутомъ стариковъ, женщинъ и проводилъ за этимъ занятiемъ, какъ теперешнiе чиновники въ сенате, свои обычные пять часовъ и ворочался въ семью и спокойно садился за обедъ, а потомъ читалъ священное писанiе? Что было въ душе техъ полковыхъ и ротныхъ командировъ: я зналъ одного такого, который накануне съ красавицей дочерью танцовалъ мазурку на бале и уезжалъ раньше, чтобы на завтра рано утромъ распорядиться прогонянiемъ на смерть сквозь строй бежавшаго солдата татарина, засекалъ этого солдата до смерти и возвращался обедать въ семью. Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине, и при Александре, и при Николае. Не было времени, въ которое бы не было техъ страшныхъ делъ, которыя мы, читая ихъ, не можемъ понять. Не можемъ понять того, какъ могли люди не видать техъ ужасовъ, которые они делали, не видать, если уже не зверства безчеловечности техъ ужасовъ, то безсмысленность ихъ. Во все времена это было. Неужели наше время такое особенное, счастливое, что въ наше время нетъ такихъ ужасовъ, нетъ такихъ поступковъ, которые будутъ казаться столь же непонятными нашимъ потомкамъ? Намъ ясна теперь не только жестокость, но безсмысленность сжиганiя еретиковъ и пытокъ судейскихъ для узнанiя истины. Ребенокъ видитъ безсмысленность этого; но люди того времени не видели этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки необходимое условiе жизни людей, что это тяжело, но безъ этого нельзя. Тоже съ палками, съ рабствомъ. И пришло время и намъ трудно представить себе то состоянiе умовъ, при которомъ возможно было такое грубое заблужденiе.

Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Намъ кажется, что ихъ нетъ, что это было прежде, но теперь прошло. Намъ кажется это отъ того, что мы не хотимъ понять стараго и старательно закрываемъ на него глаза.

Если мы прямо поглядимъ на прошедшее, намъ откроется и наше настоящее. Если мы только перестанемъ слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотримъ на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, намъ все станетъ ясно. Если мы назовемъ настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутскiе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общею воинскою повинностью, прокуроровъ, жандармовъ.

Если мы не будемъ говорить: зачемъ поминать? и не будемъ заслонять делъ людскихъ прошедшаго воображаемыми пользами для различныхъ фикцiй, мы поймемъ то, что делалось прежде, поймемъ и то, что делается теперь.

Если намъ ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе и узнавать истину отъ людей посредствомъ выворачиванiя ихъ костей, то такъ же ясно станетъ и то, что такъ же, если не еще более, нелепо и жестоко вешать людей или сажать въ одиночное заключенiе, равное или худшее смерти и узнавать истину черезъ наемныхъ адвокатовъ и прокуроровъ. Если намъ ясно станетъ, что нелепо и жестоко убивать заблудшаго человека, то такъ же ясно станетъ и то, что еще нелепее сажать такого человека въ острогъ, чтобъ совсемъ развратить его; если ясно станетъ, что нелепо и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить какъ скотину, то такъ же нелепо и жестоко забирать всякаго 21-летняго человека въ солдаты. Если ясно станетъ, какъ нелепа и жестока опричнина, то еще яснее будетъ нелепость и жестокость гвардiй и охраны.

Если мы только перестанемъ закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачемъ поминать старое, намъ ясно станетъ, въ чемъ наши точно такiе же ужасы, только въ новыхъ формахъ. Мы говоримъ: все это прошло. Прошло, теперь ужъ нетъ пытокъ, блудницъ Екатеринъ съ ихъ самовластными любовниками, нетъ рабства, нетъ забиванья на смерть палками и др. Но ведь только такъ кажется.

Триста тысячъ человекъ въ острогахъ и арестантскихъ ротахъ сидятъ запертые въ тесные, вонючiе помещенiя и умираютъ медленной телесной и нравственной смертью. Жены и дети ихъ брошены безъ пропитанiя, а этихъ людей держатъ въ вертепе разврата — острогахъ и арестантскихъ ротахъ, и только смотрители, полновластные хозяева этихъ рабовъ, суть те люди, которымъ на что-нибудь нужно это жестокое безсмысленное заключенiе. Десятки тысячъ людей съ вредными идеями въ ссылкахъ разносятъ эти идеи въ дальнiе углы Россiи и сходятъ съ ума и вешаются. Тысячи сидятъ по крепостямъ и или убиваются тайно начальниками тюремъ или сводятся съ ума одиночными заключенiями. Миллiоны народа гибнутъ физически и нравственно въ рабстве у фабрикантовъ. Сотни тысячъ людей каждую осень отбираются отъ семей, отъ молодыхъ женъ, прiучаются къ убiйству и систематически развращаются. Царь русскiй не можетъ выехать никуда безъ того, чтобы вокругъ него не была цепь явная сотенъ тысячъ солдатъ, на 50 шаговъ другъ отъ друга разставленная по дороге, и тайная цепь, следящая за нимъ повсюду. Король сбираетъ подати и строитъ башни, и на башне делаетъ прудъ, и въ пруду, выкрашенномъ синей краской, и съ машинами, представляющими бурю, катается на лодке. А народъ мретъ на фабрикахъ: и въ Ирландiи, и во Францiи, и въ Бельгiи.

по своей жестокости и нелепости.

Болезнь все та же, и болезнь не столько техъ, которые пользуются этими ужасами, сколько техъ, которые приводятъ ихъ въ исполненiе. Пускай бы Петры, Екатерины, Палкины, Баварскiе короли пользовались въ 100, въ 1000 разъ более. Пускай [бы] устраивали башни, театры, балы, обирали бы народъ. Пускай Палкинъ засекалъ бы народъ, пускай теперешнiе злодеи вешали бы сотнями тайкомъ въ крепостяхъ, только бы они делали это сами, только бы они не развращали народъ, не обманывали его, заставляя его участвовать въ этомъ, какъ стараго солдата.

Ужасная болезнь эта, болезнь обмана о томъ, что для человека можетъ быть какой-нибудь законъ выше закона любви и жалости къ ближнимъ и что потому онъ никогда не можетъ ни по чьему требованию делать очевидное несомненное зло своимъ братьямъ, убивая, засекая, вешая ихъ, сажая въ тюрьмы, забирая ихъ въ солдаты, отбирая отъ нихъ подати.

1880 летъ [тому назадъ] на вопросъ фарисеевъ о томъ, позволительно давать подать Кесарю или нетъ, сказано: отдавайте Кесарево Кесарю, а Божье Богу.

Если бы была у людей въ наше время хоть слабая вера въ ученiе Христа, то они считали бы должнымъ Богу хоть то, чему не только словами училъ Богъ человека, сказавъ: «не убiй»; сказавъ: «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»; сказавъ: «люби ближняго какъ самого себя», — но то, что Богъ неизгладимыми чертами написалъ въ сердце каждаго человека: любовь къ ближнему, жалость къ нему, ужасъ передъ убiйствомъ и мучительствомъ братьевъ.

И тогда слова: Кесарево Кесарю, а Божье Богу имели бы для нихъ значенiе.

Царю или кому еще все, что хочешь, но только не Божiе. Нужны Кесарю мои деньги — бери; мой домъ, мои труды — бери: Мою жену, моихъ детей, мою жизнь — бери; все это не Божiе. Но нужно Кесарю, чтобъ я поднялъ и опустилъ прутъ на спину ближняго; нужно ему, чтобы я держалъ человека пока его будутъ бить, чтобы я связалъ человека или съ угрозой убiйства, съ оружiемъ въ руке стоялъ надъ человекомъ, когда ему делаютъ зло, чтобы я заперъ дверь тюрьмы за человекомъ, чтобы я отнялъ у человека его корову, хлебъ, чтобы я написалъ бумагу, по которой запрутъ человека или отнимутъ у него то, что ему дорого — всего этого я не могу, потому что тутъ требуются поступки мои, а они то и есть Божiе. Мои поступки это то, изъ чего слагается моя жизнь, жизнь, которуя я получилъ отъ Бога, я отдамъ Ему одному. И потому верующiй не можетъ отдать Кесарю то, что Божiе. Идти черезъ строй, идти въ тюрьму, на смерть, отдавать подати Кесарю — все это я могу, но бить въ строю, сажать въ тюрьму, водить на смерть, собирать подати — всего этого я не могу для Кесаря, потому что тутъ Кесарь требуетъ отъ меня Божiе.

Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божiе» для насъ означаютъ то, что Богу отдавать копеечныя свечи, молебны, слова — вообще все, что никому, темъ более Богу, не нужно, а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать Кесарю!

Примечания

4 апреля 1886 г. Толстой вместе с Н. Н. Ге-младшим и М. А. Стаховичем вышел пешком из Москвы в Ясную поляну. «Иду, главное, зa тем, чтобы отдохнуть от роскошной жизни и хоть немного принять участие в настоящей», писал он накануне В. Г. Черткову. Путешествие длилось несколько дней, а придя в Ясную, Толстой в апрельском письме в Москву к С. А. Толстой пишет: «Осталось, как я и ожидал, одно из лучших воспоминаний в жизни... Благодарю M-me Seuron за книжечку и карандаш. Я воспользовался ими по случаю рассказов старого, 95-летнего солдата, у которого мы ночевали. Мне пришли разные мысли, которые я записал» (ПЖ, № 283).[642] В. И. Срезневский (Л. Н. Толстой, I, «Николай Палкин. II. Что̀ можно и чего нельзя делать христианину». Пгр. 1917) полагает, что эта первая черновая запись в Записной книжке была сделана 9—11 апреля. Предположение вероятное, потому что в первых письмах Толстого к С. А. Толстой с дороги (6 и 8 апреля) о встрече со стариком ничего не говорится.

«Николая Палкина» сделан Толстым в Записной книжке 80-х годов черным карандашом. Он был издан очень неисправно П. И. Бирюковым (Б, III, стр. 47) и издается по рукописи буквально точно в настоящем издании на стр. 563—567. Это и есть первая редакция статьи. Первая редакция известна еще в двух копиях. Одна была сделана В. Г. Чертковым (рукопись № 2), но не вполне удачно, так как он не разобрал ряда слов, оставив пустые места, другие слова прочел неверно, пометил к вычеркиванию большой кусок текста. Толстой просмотрел эту копию, кое-где поправил, вставил вместо непрочитанных слов новые (их мы ввели в подстрочные примечания к изданной первой редакции), но не везде и, очевидно, недовольный копией, передал черновик для новой перебелки. Так появилась другая копия с автографа (рукопись № 3) более исправная, но с пропуском небольшого куска текста. Эта вторая копия и была дальше перерабатываема автором. Дата первой редакции дана самой рукописью — автографом «апрель 1886 г.», хотя сделана рукой С. А. Толстой.

Датировка дальнейшей работы Толстого над «Николаем Палкиным» крайне затруднительна. В. И. Срезневский на том основании, что части текста последней редакции писаны рукой С. А. Толстой, полагает написание ее возможным относить «или ко второй половине апреля, когда Лев Николаевич был в Москве, где тогда же была и Софья Андреевна, или ко времени после 10 мая, когда Софья Андреевна с семьей приехала в Ясную, где уже жил с начала мая Лев Николаевич». Между тем другие свидетельства не подтверждают этой датировки.

Копия В. Г. Черткова, по его дневнику, была сделана 16 мая 1886 года. Далее 29 июня 1886 г. Толстой пишет В. Г. Черткову: «... а утром занимался — преимущественно статьей о государственной власти, которую я начал с рассказа солдата, но потом пришел покос и я целые дни был в поле...» (ТБ 1913, II, стр. 39). Предположение В. И. Срезневского, что эта запись относится к «Что можно и чего нельзя делать христианину» — спорно. Дальше — письма В. Г. Черткова к Толстому дают ряд интересных указаний для датировки. Так в письме из Англии, точно не датированном, но относимом ко второй половине июня 1886 г., Чертков пишет: «в статье, начинающейся вашей встречей с отставным солдатом, вы, говоря о прежних представителях насилия и вместе с тем разврата, относитесь к ним с крайним негодованием, даже с презрением, отвращением, и в таком духе употребляете слова, подобные «блядь» и т. п. Не в слове дело, а в духе...» и далее Чертков возражает против подобной резкости Толстого. Еще дальше Чертков в письме к Толстому по пути из-за границы в Россию в поезде 8 и 10 августа 1886 г. пишет: «ужасно сильно и поразительно убедительно то, что вы написали о «Николае Палкине» тогда ночью в записной книжке». И еще дальше в письме от 24 янв. 1887 г. из Петербурга он сообщает Толстому: «... Меня беспокоит то, что вы не получили еще посланных мною заказных посылок. Я послал вам три. Сначала те рукописи, о которых говорил в письме, и при них переписанные листки «о жизни и смерти». Потом послал Вам переписанную статью о Палкине. Потом — «Записки сумасшедшего». Если я причинил вам неудобство тем, что забрал с собой эти рукописи, то мне ужасно жаль и совестно, и я больше не буду... На рукописи «Палкина» я позволил себе сделать маленькое замечание, относящееся не до самой мысли, а до впечатления читателя»... 26 января 1887 г. Чертков получает от Толстого известие, что рукописи получены. Приведенные свидетельства как будто говорят за то, что у Черткова еще в июне — августе 1886 г. были не переделки «Палкина», а текст Записной книжки и что еще в январе 1887 г. он посылает Толстому «переписанного» и ,,забранного «Палкина»“, т. е. что продолжение работы над Палкиным может быть отодвинуто даже на 1887-й год. В этом году, как известно, текст «Николая Палкина» без ведома Толстого попал к студенту Московского Университета М. А. Новоселову, был им нелегально отгектографирован, вызвал арест Новоселова и заступничество Толстого. 2 февраля 1888 г. Толстой в Дневнике записывает: «... Новоселова выпустили....» Но, повидимому, самый шум, поднятый вокруг «Николая Палкина» охладил автора к статье, и у нас нет никаких данных предполагать, что она вполне закончена. Сам Толстой в письме к М. А. Новоселову замечает: «Палкин это заметки набросанные и не имеющие никакого значения, кроме раздражающего» («Новый путь» 1903, I, стр. 151). История этого нелегального издания «Николая Палкина» рассказана у П. И. Бирюкова: «Мои два греха». («Толстой. Памятники творчества и жизни». 3. М. 1923, стр. 50—53) и в «Былом» 1918, № 9, стр. 213—215. См. также Н. Н. Апостолов. «Лев Толстой и русское самодержавие». ГИЗ. 1930, гл. V. Если принять во внимание воспоминания Бирюкова, что он нашел рукопись «Николая Палкина» у Толстого «на столе», т. е. в процессе работы (а это было в 1887 году), то наша датировка этапа, на котором работа над Палкиным остановилась, 1887 годом будет весьма вероятной. Больше того, может быть последний этап работы Толстого над «Палкиным» надо относить к началу 1888 г., потому что в письме к П. И. Бирюкову от 30—31 янв. 1888 года Толстой пишет: «Хотел в догонку вам писать, дорогой Павел Иванович, что затея моя о печатании Палкина глупая, лучше оставить». (Письма, т. 64 настоящего издания.) Думается, что здесь Толстой отказывается именно от того предложения, с которым Бирюков приходил к Толстому — издать «Палкина» в подпольном издании или зa границей. «Толстой сначала согласился, а потом раздумал», сообщает Бирюков.

значительной переработке автора, что превращается в особую вторую редакцию статьи. Особенности ее следующие: а) внесены крупные вставки: текст стр. 555 строка 14—17 св., стр. 555 строки 22—32 св., стр. 561 строки 39—48 св.; б) значительная часть первой редакции целиком переработана, именно: вместо стр. 563 строка 23 св. — стр. 565 строка 21 св. написан заново частью на полях, частью на вставном листе текст, соответствующий основному: со стр. 556 строка 5 по стр. 558 строка 45 св., причем Толстой сначала вписал, потом снял особую характеристику Петра (издаем ее среди вариантов под № 2 на стр. 567). Переработан также конец первой редакции, частью сокращен. в) Кроме того внесено несколько перестановок и стилистических поправок. Таким образом главная новость второй редакции — развернутое в виде картины описание экзекуции и размышление над ней вместо описания своих переживаний и своего отношения к жестокостям царей первой редакции.

Текст второй редакции перебеляется по частям. Первая часть его (копия № 4) подвергается очень небольшой почти только стилистической правке. Вторая часть ее (копия № 5), перебеленная рукой С. А. Толстой, подвергается более значительным изменениям. Здесь внесены две больших вставки: одна частью на поле листа, частью на особом листе: со стр. 559 строка 10 по стр. 560 строка 4, другая — со стр. 560 строка 38 по стр. 561 строка 26. Кроме того, повидимому, на этом же этапе работы Толстой написал на отдельных листках два особых варианта к отдельным местам текста в дальнейшей работе не использованные (рукописи №№ 6 и 7, публикуются нами среди вариантов под №№ 3 и 4 на стр. 568—569). Таким образом можно говорить об особой переделке второй редакции статьи.

Далее часть этой переделки копируется еще раз С. А. Толстой и неизвестной рукой (рукописи № 8 и 9) и окончательно просматривается автором. Получилась вторая частичная правка второй редакции статьи. Она сводится к легкому стилистическому просмотру и небольшим сокращениям, сокращен самый конец.

«Николай Палкин» и издавалась при жизни Толстого неоднократно, но самим автором до печати не была доведена. Потому мы ее издаем среди незаконченных произведений по названной рукописи № 10, но так как составляющие эту рукопись копии с частей текста имели ряд случаев ошибочной передачи автографических написаний, мы исправляем эти ошибки. Их набралось в тексте довольно немало. Издание В. И. Срезневского, точно следовавшее за сводным текстом копии, содержит в себе все эти неисправленные ошибки. Исправления наши, внесенные в последнюю рукопись-копию, считаем нужным оговорить. Именно: все они представляли ошибки или измышления переписчика рукописи № 10:  

Нужно заметить, что заглавие статьи «Николай Палкин» едва ли принадлежит самому Толстому, так как в рукописях этой статьи ни разу не встречается.

«Николая Палкина» гектографированным способом сделано в 1887 г. Оно нам было недоступно.

Первым печатным изданием было женевское: «Николай Палкин. Графа Л. Н. Толстого, изд. Элпидина. Genève. М. Elpidine, Libraire-éditeur, 68, rue de Rhône. 1891. Оно дает вторую редакцию и сделано, очевидно, по какому-нибудь русскому подпольному неисправному изданию, потому что хранит очень значительное число и мелких и крупных ошибок, пропусков, неверных чтений. Среди пропусков есть целые абзацы. Это издание повторено в 1901 г.

С женевского издания начались заграничные перепечатки. Нам удалось видеть, например, берлинские издания: 1) Л. Н. Толстой, «Николай Палкин», 3-е изд. Дейбнера, Берлин, 1896 и 2) Л. Н. Толстой, «Николай Палкин». 3-е изд. Штейниц, Берлин, 1900.

Вторым печатным изданием было издание «Николая Палкина» В. Г. Чертковым:

Л. Н. Толстой, «Николай Палкин». «Работник Емельян и пустой барабан». «Дорого стоит». «Не в силе Бог, а в правде» № 18, изд. Владимира Черткова, Purleigh, Maldon, Essex, England. 1899. Текст Николая Палкина на стр. 3—14. Это издание, как и женевское, дает вторую редакцию статьи и сделано не по рукописям, а по тексту подпольного издания, имеет частъю те же очень крупные ошибки, пропуски, изменения, что и женевское издание (хотя чертковское издание не было перепечаткой с женевского), частью свои собственные. Предположение В. И. Срезневского о недостающей промежуточной рукописной копии, по которой могло печататься лондонское издание, изучением материала рукописного и самого издания не подтверждается.

Оно же вошло в «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных в России. Том X. Статьи 1882—1889 гг. Не в силе Бог, а в правде. Издание «Свободного Слова» № 70 под ред. В. Черткова. A. Tchertkoff Christchurch, Hants, England, 1904, стр. 75—86, и во 2-е издание собрания сочинений 1905 г. стр. 75—86. Указание предисловия в этих собраниях сочинений, что «Николай Палкин есть не что иное, как ни разу не пересмотренная и не исправленная автором беглая запись его в памятной книжке во время одного из путешествий пешком из Москвы в Тулу» явно ошибочно. Чертковские издания дают текст не первоначальный, а позднейший.

Издание лондонское кладется в основу последующих заграничных и русских изданий статьи, но, как указано, его нельзя назвать ни удачным ни «более точным», как это делает библиографический указатель А. Бема (стр. 36).

Первым печатным изданием «Николая Палкина» в России была перепечатка из X тома сочинений Толстого издания «Свободного слова», сделанная «Всемирным Вестником» в 1906 г. № 10 (октябрь), стр. 37—46 и арестованная по распоряжению I Отделения канцелярии Главного управления по делам печати. Попытка типографии Вильде издать текст брошюрой в Москве («Л. Н. Толстой, Николай Палкин. Две войны. М. 1906») не удалась, брошюра была арестована Московским цензурным комитетом и московским генерал-губернатором. Арестована была и присуждена к уничтожению и в Петербурге брошюра: «Л. Н. Толстой. I. «Николай Палкин», II. «Две войны» № 12, кн-во «Обновление», 1906.

Первым точным изданием по рукописи было издание: Л. Н. Толстой, «Николай Палкин», II. «Что можно и чего нельзя делать христианину» под редакцией В. И. Срезневского. Пгр. 1917. Здесь также издана вторая редакция статьи по последней рукописи. Однако, как выше указано, сама рукопись-копия содержит много ошибок сравнительно с автографическими черновиками статьи. Поэтому издание В. И. Срезневского содержит эти ошибки переписчика.

«Николая Палкина» является настоящее издание.

Издания черновых редакций и рукописей «Николая Палкина» указаны при описании рукописей.

Надо добавить, что имеется особое издание с заглавием «Николай Палкин»: «Свободная библиотека» № 6. Л. Н. Толстой,«Николай Палкин» «Солдатская памятка». Склад издания: Петроград, Съезжинская ул. д. № 40. Контора журнала «Отклики Жизни». Это отрывки текста из «Хаджи Мурата» о Николае I, прямой связи с «Николаем Палкиным» не имеющие.

Рукописи «Николая Палкина» известны следующие»:

1. Первый черновой автограф в Записной книжке Толстого 1880-х гг., хранится в ГТМ, архив М. Л. Оболенской, инв. № 96. Книжка в папке, в 8-ку, на 72 лл., не нумерованных. Наверху 1л. рукою С. А. Толстой проставлена дата: «Апрель 1886 г.» Текст «Николая Палкина» писан черным карандашом на 1—9 лл. Издан был П. И. Бирюковым — Б, III,стр. 47—49. Печатается нами на стр. 563—567 буквально точно.

черными чернилами. Копия сделана с большими пропусками неразобранных слов и с рядом ошибок. В местах пропусков, а также в нескольких других рукой Толстого коричневыми чернилами сделаны немногие вставки и поправки. Без заглавия. Начало: «Мы ночевали у 95-ти летняго солдата...» Конец: «Опомнитесь, люди!» На ярлыке обложки черным карандашом неизвестной рукой запись: «Николай Палкин. Начало». Текст представляет дефектную копию. По ней опубликован отрывок В. И. Срезневским в «Былом» 1917, I, в «Утре России» 1917, 5 сентября и в «Голосе Толстого», 1917, 4. Нами из этого списка издаются в вариантах к № 1 на стр. 563—567 те места, которые поправлены были Толстым.

—7. Чернила копии синие. Весь текст сплошь сильнейшим образом правлен Толстым светло-коричневыми чернилами и снабжен вставками на двух особых листах. Таким образом рукопись содержит 15 лл. Без заглавия. Начало: «Апрелъ 1886 г. Мы ночевали у 95-летняго солдата...» Конец: «Ведь это ужасно. — Опомнитесь люди!» Текст вместе с поправками представляет статьи. Хранится он в разных местах: а) лл. 1—5; 9—15 в АТБ, собр. В. Г. Черткова, папка 28, шифр V. 10, 2 [Б, 1], б) листы 6—8 в ATM № XI. 2 [Б, 2].

4. Особая копия с первых двух листов предшествующей копии, на 6 лл. писчей белой бумаги в 4°, четыре из которых сильно выгорели и порыжели. Неизвестной рукой, чернила темные. Текст незначительно стилистически поправлен светло-коричневыми чернилами рукой Толстого. Лист 6 чистый. Начало то же, что в № 3. Без заглавия. Конец обрывается словами: «какъ только онъ не можетъ больше ходить, кладутъ». Текст представляет частичную поправку начала второй редакции статьи. Хранится в разрозненном виде: а) первые 4 лл. в ИРЛИ № XI, 4 [Г, 1], б) последние два листа в АТБ папка 28 № V, 10, 2 [Б, 3], составляя обложку к выше описанной рукописи 3а. На чистом листе запись С. А. Толстой: «Рассказ солдата и другие новейшие бумаги».

5. Особая копия с рукописей 4б и 3а, т. е. продолжение к рукп. 4 (причем 3б не копировалась, как совсем исключенная из работы автором), рукой С. А. Толстой, на 8 лл. белой писчей бумаги в 4-ку + 4 лл. особых вставок, а всего 12 лл. Чернила синие. Текст правлен светло-коричневыми чернилами рукой Толстого. Крупные сокращения, вставки на полях и особых листах. Текст представляет частичную правку средней и конечной частей второй редакции статьи. Хранится разрозненно: а) первые 4 лл. с пагинацией 9—16 в ИРЛИ № XI. 4 [Г, 2] начало: «ощупываетъ пульсъ и оглядываетъ и решаетъ»... конец: «когда вспоми-», б) следующие 2 лл.+ 2лл. вставка без пагинаций там же под № XI, 1 [В, 1], начало: «нали времена сумашедшего Павла...» «если ясно», в) последние 2 лл, + 2 лл. вставка, без пагинации в АТБ папка 28 № V 10,1 [В, 2] начало: «станетъ, что нелепо и жестоко»... конец: «Опомнитесь люди!»

6. Особый вариант места о царях, автограф, 1 л. белой писчей бумаги, в 4-ку, с небольшими поправками и перестановками. Хранится в ГТМ под № XI. 1 [В, 3]. Издан В. И. Срезневским в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2. М. 1920, стр. 4—7 и издается нами среди рукописных вариантов на стр. 568 под № 3.

7. Особый вариант места об обязанностях человека, автограф, 2 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, текст с поправками Толстого же. Хранится в ГТМ № XI. I [В, 4]. Издается нами среди рукописных вариантов под № 4 на стр. 569. Оба особых варианта не включены Толстым в работу и имеют самостоятельный интерес.

8. Особая копия с 5 б., на 6 лл. белой бумаги, из них 4 лл. почтовых и 2 лл. писчих в 4-ку. Почтовые листы писаны неизвестной рукой, писчие рукой С. А. Толстой, поправки рукой Толстого только на копии С. А. Толстой — немногочисленные (стилистические и пропуски небольшие)» на тех же листах более поздняя постраничная пагинация: 18—21. Текст — частичная правка правки 5б второй редакции. Начало: «Былъ Николай Палкинъ. Зачемъ это вспоминать.....» Конец: «если ясно». Хранится в ГТМ № XI, 4 [Г, 3].

9. Особая копия с 5в, на 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, рукой С. А. Толстой, синими чернилами. Поправки рукой Толстого коричневыми чернилами и черным карандашом главным образом в конце — невелик» (стиль и сокращения), пагинация позднейшая постраничная: 24—31. Начало: «станетъ, что нелепо и жестоко»... Конец: «Опомнитесь люди !» (зачеркнуто). Хранится в ГТМ № XI. 4 — [Г, 4].

10. Сводная рукопись, состоящая из механического соединения Г, 1, Г, 2, Г, 3, Г, 4, объединенная единой постраничной пагинацией: 1—31, и составляющая окончательный вид второй редакции (она же последняя). Без оглавления. По этой сводной рукописи текст издан Толстовским Музеем в Ленинграде: «Л. Н. Толстой. I. Николай Палкин. II. Что можно и чего нельзя делать христианину». Под ред. В. И. Срезневского. Пгр. 1917. По этой же рукописи издается нами текст на стр. 555—562 с вышеуказанными поправками.

Сноски