Б.
[ПЕРЕХОД ВЛАСТИ ОТ СОФЬИ К ПЕТРУ (1689 г.).]
№ 3.
I.
Князь В. В. Голицынъ ужъ 12 летъ былъ первый человекъ въ Русскомъ Царстве. При царе Федоре Алексеиче и потомъ при Царевне Софье онъ правилъ, какъ хотелъ, Русскимъ Царствомъ, только не назывался Царемъ, а богатства и власти было столько же, сколько у Царя — что хотелъ, то и делалъ.[116] Онъ былъ и хитеръ и разуменъ, но пришло время и почуялъ онъ, что конецъ его Царству. — Меньшой царь Петръ Алексеевичъ[117] подросъ, женился, и стали около него люди поговаривать, что не все одному князю съ Царевной царствовать именемъ старшаго Царя Ивана (Царь Иванъ былъ больной и убогiй), что пора подрезать Царевне съ ея Княземъ крылья, пора настоящему Царю въ свою власть вступить.
Василiй Васильичъ ждалъ этаго, но и ждалъ, что Царевна Софья не допуститъ до этаго меньшаго брата. Такъ и случилось. Когда вернулся летомъ изъ Крымскаго похода Кн. Василiй Васильичъ, и меньшому Царю наговорили, что Кн. Василiй Васильичъ въ походе понапрасну погубилъ много казны и народа, Царевна заспорила, велела раздавать походнымъ людямъ большiя награды, а Кн. Василiй Васильичъ сталъ еще больше подбивать Царевну. Онъ ей говорилъ:
— Хоть бы знать, Государыня, кому служилъ. Тогда бы и знали, за что ждать награды, а за что наказанье. Выходитъ дело на то, что мы, <воеводы,> — до последняго ратника, потъ и кровь проливали, животы покладали, думали заслужить ласковое слово, а заслужили — и ласковое слово отъ тебя — на томъ бьемъ челомъ — и гневъ, откуда не ждали. А васъ съ братомъ, кто же судить будетъ. —
Отъ такихъ словъ въ Царевне разгоралось сердце. Она говорила:
— Мы 7 летъ правимъ царствомъ; мы царство взяли, оно шаталось. Кабы не мы, всехъ бы, и братишку то мого съ его матерью и дядями, всехъ бы побили, если бы не наша была заступа. И мы царство такъ подняли, что оно въ бòльшей славе стало, чемъ было при отце нашемъ и деде, и за то намъ теперь хотятъ поперечить, нашимъ слугамъ въ наградахъ отказываютъ. Такъ мы же не посмотримъ на брата. Да и что, и разве братъ нашъ — онъ знаетъ, что делать. Всемъ ворочаетъ мачиха, злая змея подколодная, съ братьями, да съ твоимъ братцомъ Борисомъ.
Отвечаетъ Голицынъ:
— Государыня Софья Царевна. Не отъ насъ установлено царствовать после родителя сыну. Старшему сыну обычай былъ царствовать после отца. Стало быть точный наследникъ Царя Алексея одинъ есть Иванъ Алексеичъ. Если жъ Иванъ Алексеичъ по Божьему гневу убогiй, надо его отстранять и меньшаго поставить на царство.
А Ивана избрали народомъ, стало быть онъ имъ годился. — Выбрать надо одно: или царство меньшому отдать, а тебе и Ивану постричься, или Петру указать, что не Царь онъ, а братъ онъ Царя, такъ, какъ братомъ Царя былъ при Федоре братъ его младшiй.
И нахмурила черныя брови Царевна и ударила по столу пухлой ладонью.
— Не бывать ей Царицей мужичке, задушу съ медвежонкомъ медведицу злую. Ты скажи, князь Василiй, — ума въ тебе много — какъ намъ дело начать. Ты самъ знаешь какое.
Усмехнулся проныра старикъ и какъ девица красная очи потупилъ.
— Не гораздъ я, Царевна, на выдумки въ царскихъ палатахъ, какъ испортить невесту, Царя извести, это дело не наше. Въ ратномъ поле служить, съ злымъ Татариномъ биться въ степи обгорелой, не доесть, не доспать, въ думе думать с посла[ми], Богъ мне далъ, и готовъ темъ служить до упаду. А что хитрыя мудрости, крамолы ладить въ царскихъ хоромахъ, у меня нетъ ума, и того Богъ мне не далъ. Если думу подумать о Царстве, народе, о казне государевой, о послахъ, воеводахъ, подъ Азовъ воевать, строить храмы, мосты — я готовъ, а на дело въ хоромахъ есть стрельцы, есть[118] Леонтiй Романычъ, твой близкiй слуга Шакловитой. Я жъ усталъ, и жену, и детей ужъ давно я не виделъ. Поживу своимъ домомъ пока, какъ въ скиту, а когда что велишь, я готовъ на всякъ часъ. Когда примешь [?]. —
Такъ прожилъ, какъ въ скиту, Князь Василiй Голицынъ съ Петрова дни до перваго Спаса. Приходили къ нему отъ Царевны послы, говорили ему неподобныя речи — что хотятъ извести мать Царицу[119] съ Петромъ ея сыномъ, Кн. Василiй молчалъ и советовалъ дело оставить. Покориться сходнее, говорилъ Кн. Василiй, чтожъ, сошлютъ въ монастырь, отберутъ награжденьи,[120] земли, дворы, <рухлядь>, золотыя... И безъ нихъ можно жить.
—[121]
Князь Василiй все ждалъ, не вступался въ смятенье. Ужъ не разъ удавалось ему отсидеться отъ смуты и къ тому притулиться, чья вверху была сила. Такъ онъ ждалъ и теперь, и не верилъ, чтобъ верхъ взяла матери Царской Нарышкиной сила. А случилося такъ.
Какъ у барки навеситъ купецъ тереза на подставки и насыпавъ въ кадушку зерно, на латокъ кладетъ гири. Десять гирей [?] положитъ, не тянетъ; одну броситъ мерку, вдругъ все зерно поднимаетъ и тяги и силы ужъ нету въ кадке, пальцомъ работникъ ей колыхаетъ.
Такъ сделалось съ Княземъ, чего онъ не думалъ. Весы поднялись, и себя онъ почуялъ въ воздухе легкимъ. Вместо той тяги, что чуялъ въ себе. Чуялъ допрежде того, что съ великой силою никто его тягу поднять не подниметъ, своротить не своротитъ, почуялъ, что онъ, какъ соломка, сбившись съ крыши, качается ветромъ.
Слышалъ про то Кн. Василiй, что ездила къ Троице Царевна, съ братомъ мириться, что къ брату ее не пустили, слышалъ, что Романыча Шакловитаго взяли стрельцы, заковали и къ Троице свезли, какъ заводчика вора, слышалъ, что ратные люди и немцы, солдаты къ Троице ушли, что бояре туда, что ни день, отъезжаютъ, слышалъ все это Василiй Василичъ Голицынъ Князь и зналъ еще многое, хоть и не слышалъ. Зналъ онъ, что кончилась сила его. Зналъ, потому, что последнiе дни было пусто въ богатыхъ хоромахъ. Непротолчно бывало стоять дожидаютъ и дьяки, дворяне, бояре въ его.... передней.[122] А теперь никого не бывало, и холопы его — ихъ до тысячи было, ужъ не те; что то видно на лицахъ и вчера спросилъ конюха, его нету, сказали ушелъ и другiе бежали. Только виделъ въ те дни онъ любима[го] сына, невестку брюхатую, да старуху Авдотью, жену распостылую. —
№ 4.
I.
— не двинется — сидитъ на земле положенная гиря и также сидитъ, пока на другой латокъ въ насыпку зерно сыплятъ работники, и вдругъ отъ горсти зерна поднимается и колышется безъ силы отъ пальца ребенка, такъ точно после шести летъ силы при Царе Федоре и 6 летъ при Царевне Софiи, когда Князь Василiй Васильичъ Голицынъ чувствовалъ себя первымъ человекомъ въ Царстве, и все просили милости, онъ награждалъ и наказывалъ, и богатству его не было сметы, такъ после 12 летъ, ничего не сделавъ, вдругъ Кн. Василiй Васильичъ почувствовалъ, что нетъ больше въ ней силы, что онъ, такъ крепко сидевшiй, что ничто, казалось, не могло поколебать его, что онъ виситъ на воздухе и, какъ соломенка, выбившаяся изъ подъ крыши, мотается по ветру и вотъ вотъ оторвется и полетитъ незнамо куда и никто объ ней не подумаетъ. И, какъ главное ядовитое зло при житейскомъ горе, сильнее всего мучала Князя та вечная злая мысль: когда же сделалось, когда началось мое горе. И въ чемъ оно, горе. Когда я все тотъ же, все теже во мне силы, теже года, тоже здоровье, теже дети, жена, теже мысли. Или нетъ горя или я сшелъ съ ума, что вижу, чего нетъ.[123]
Василiй Васильичъ жилъ въ Подмосковномъ селе Медведково и ждалъ. Онъ ждалъ, но самъ зналъ, что ждетъ того, что не можетъ случиться. Онъ ждалъ, какъ ждетъ человекъ передъ умирающимъ близкимъ. Онъ ждетъ, чтобъ совершилось то, что быть должно, но, чтобъ были силы ждать, утешаетъ себя надеждой. Такъ ждалъ Кн. Василiй въ с[еле] Медведкова конца борьбы между сестрой Царевной и братомъ Петромъ. Онъ называлъ для себя эту борьбу [борьбой] между Царевной и Царемъ, но онъ зналъ, что ни Царевна, ни Царь не боролись, а боролись за Царя бояре — Черк[асскiй], Б. Голицынъ, Стрешневъ и др. и за Царевну стрельцы, Шакловитый, Змеевъ, Неплюевъ. Что же онъ не вступалъ въ борьбу? Отчего не становился въ ряды съ ними, a уехалъ въ Подмосковную и сиделъ праздно. Онъ боролся и прежде не разъ; но теперь на другой стороне онъ виделъ новую силу, онъ виделъ, что невидимая сила спустила весы, и съ его стороны тяжести перекатывались на другую. На той стороне была не правда. Правды нетъ никогда въ делахъ правительства. Онъ довольно долго былъ самъ правителемъ, чтобы знать это. Чтоже, правда была въ выборе Годунова, Шуйскаго, Владислава, Дмитрiя, Михаила. Правда была разве въ выборе Петра однаго, Нарышкиныхъ, въ выборе Ивана и Петра и Софьи, и какая же правда была теперь въ участiи Петра въ правленiи съ Иваномъ? Или Иванъ Царь, или убогiй монахъ, а одинъ Петръ Царь. Не правда была, а судьба. И рука судьбы видна была въ томъ, что творилось. Руку судьбы — это зналъ Кн. Василiй, — чтобъ узнать есть верный знакъ: руку судьбы обозначаютъ толпы не думающихъ по своему. Они сыплятся на одну сторону весовъ тысячами, тьмами, а что ихъ посылаетъ? они не знаютъ. Никто не знаетъ. Но сила эта та, которой видоизменятся правительства. Теперь эти недумающiя орудiя судьбы сыпались на ту, враждебную сторону весовъ. Кн. Василiй виделъ это и понялъ, что его царство кончилось. Прозоровскiй ездилъ къ Троице заступить[ся] за Царевну и самъ остался тамъ. Патрiархъ тожъ. Сама Царевна ездила и те люди, которые на смерть пошли бы за нее, выехали къ ней и вернули ее. На той стороне была судьба, не право, Кн. Василiй зналъ это. Право больше было на стороне Ивана, старшаго въ роде. Петръ былъ младшiй братъ только. А при Иване, какъ при Федоре, должны были быть бояре — правители, и кому же, какъ не ему, Кн. Василiю, быть этимъ правителемъ? Но когда судьба склоняетъ весы на одну сторону, другая сторона, чтобъ удержать весы, употребляетъ средства, губящiя право, и темъ еще больше губитъ себя. При начале борьбы право было ровное, но теперь слабая сторона погубила свое право и чемъ слабее она становилась, темъ сильнее неправда ея становилась видна. Перекачнись весы на нашу сторону, думалъ Кн. Василiй, и ясно бы стало, что Петръ съ злодеями, съ пьяными конюхами задумали погубить старшаго брата Ивана, благодет[ельницу]-правительницу и хотели убить спасшую царство отъ смутовъ и главнаго труженика Кн. Василiя, и мало было плахи для изверговъ. Теперь перекачнулись весы туда и ясно, какъ день, выступало неправо Софьи, называвшейся Государыней, ея развратн[ыхъ] любовниковъ, которые правили Царствомъ и все подъ видомъ управленiя за старшаго брата, безответнаго дурака и убогаго. Мало того, теперь, что поправить весы: и другое страшное дело выступало наружу — <Софья> подговаривала стрельцовъ къ бунту, и Шакловитый собирался убить молодаго Царя. —
Кн. Василiй зналъ все это, но, хитрый старикъ, онъ не дотрогивался до весовъ, чтобъ уравнять ихъ, никто не видалъ, чтобъ онъ приложилъ къ нимъ руку. Онъ удалился отъ всего, после того какъ Немецъ Гордонъ, тотъ Немецъ, который въ землю кланялся ему, просилъ отпуска, тотъ Немецъ, который, какъ рабъ, служилъ ему 6 летъ, пришелъ спросить, что делать? Изъ Троицы, отъ младшаго Царя пришелъ приказъ идти съ полкомъ къ Троице. Кн. Василiй сказалъ не ходить къ Троице, и на другой день ушелъ къ Троице. Кн. Василiй понялъ, что Немецъ и другiе съ нимъ сделали это — Немецъ бережетъ только свою шкуру — не потому, что онъ нашелъ, что то право, а потому, что къ Троице идти было подъ гору, а оставаться — идти было на гору. Кн. Василiй понялъ это и съ техъ поръ уехалъ въ Медведково и только ждалъ. Каждый день летали его послы въ Москву. Онъ зналъ, что делалось, и виделъ, что все больше и больше перевешивало и что онъ, какъ соломенка, вьется, и вотъ оторвется, полетитъ по ветру. Онъ послалъ сына въ Москву узнать про Царевну и ждалъ одинъ въ своей комнате. Онъ сиделъ за столомъ и думалъ. Думалъ уже о томъ, какъ его обвинятъ и какъ онъ оправдается. И чемъ больше онъ думалъ, темъ больше онъ обвинялъ ихъ. И ясны были ему все ихъ вины.
Но, какъ это бываетъ съ человекомъ въ несчастiи, онъ возвращался къ своему прошедшему и искалъ въ немъ того, въ чемъ упрекнуть себя, и, какъ у всякаго человека, особенно правителя — было много делъ, за которыя и Церковь и судъ, и молва могли осудить его — и казнь Самойловича и казни другихъ, и казна присвоенная — онъ не замечалъ этихъ делъ. Одно было, что заставляло его вскакивать, старика, ударять жилистой рукой по золотному столу: это было воспоминанiе о толстой, короткой, старой женщине, румяненой, беленой, съ черными сурмленными бровями, злымъ и чувствен[нымъ] видомъ и съ волосами на усахъ и бородавкой[124] подъ двойнымъ подбородкомъ. Если бъ этаго не было! Ахъ, если бъ этаго не было! — говорилъ онъ себе. —
Онъ всталъ на свои длинные ноги, закинулъ длинныя руки назадъ, отчего спина стала еще сутуловатее и вышелъ въ крестовую. Тамъ гуделъ голосъ попа домоваго, читавшаго псалт[ырь] [?]
II.
необходимыми делами — делами, которыя онъ одинъ могъ исполнить: быть у Царя и Царевны, быть въ посольскомъ приказе, подписывать, приказывать, смотреть войска, давать, отказывать въ наградахъ и еще много и много. Такъ что часто онъ тяготился этой вечной работой и думалъ: когда это кончится и я буду свободенъ и завидовалъ своему брату и другимъ боярамъ, которые жили въ свое удовольствiе. Теперь онъ былъ[125] свободенъ, въ последнiе 6 дней ни одинъ человекъ не прiехалъ къ нему въ Медведково, — его забыли. Безъ него могли жить люди по старому. Онъ чувствовалъ себя свободнымъ, и эта тишина и свобода мучали, ужасали его. Онъ придумывалъ, чемъ бы ему занять свои дни. Пробовалъ читать. Все было такое чуждое, далекое. Пробовалъ говорить съ женой, невесткой, съ любимцемъ Засекинымъ; все какъ будто жалели его и говорили только о томъ, о чемъ онъ не хотелъ говорить. Чтобъ наполнить пустоту жизни, онъ целый день елъ, целый день пилъ, то спрашивалъ брусничнаго, то клубничнаго [?] меду, то варенья, то леденца, и животъ болелъ ужъ у него. — После 6 дней сынъ поехалъ въ Москву проведать, и въ это самое утро, какъ сговорились, одинъ за другимъ прiезжали гости къ Кн. Василiю. Но гости были невеселые; ни одинъ не привозилъ хорошихъ вестей.
Какъ тереза, онъ виселъ, но ждалъ. Ждутъ весны и ждутъ ветра въ затишье. Онъ ждалъ ветра и зналъ, что не будетъ, но когда онъ думалъ, онъ думалъ не какъ стоять, а какъ поплыветь и онъ думалъ, не какъ оправдаетъ, а какъ обвинитъ. А онъ зналъ, что не будетъ ветра. Посыпались подъ гору. Онъ былъ одинъ и ему было жутко. Полонъ домъ людей — Карлъ, шуты, но онъ былъ одинъ. Онъ всталъ рано, какъ всегда. Мылся. Карла держалъ мыло, зачесалъ расческой на лобъ, расправилъ, пошелъ къ обедни, позавтракалъ селъ въ комнату у окна ждать. Прiехалъ Змiевъ — [126]
Василiй Васильичъ не сдается, но молчитъ — моложавый сухой старикъ. Карликъ сидитъ, молчитъ, ноги болтаются. Сынъ болтунъ, добродет[ельный], себя одурманиваетъ. Говоритъ о праве. Василiй Васильичъ молчитъ, въ душе смеется.
Жена узнаетъ, что делаетъ В. В. Онъ пьетъ, естъ, ласкаетъ девокъ. Она видитъ, что это плохо. — Сонъ ей. «Прости». — Онъ тебя стыдится. Невестка — — Проваливается свекровь — бабища твердая, здоровая. Кормитъ грудью обеихъ. В. В. просыпается. Щетининъ верный другъ и слуга его ворочаютъ.
№ 5.
Какъ твердо — не двинется — сидитъ на земле латокъ весовъ, на который положена гиря, когда на другую сторону весовъ сыплятъ зерно въ насыпку и какъ вдругъ отъ одной лишней пригоршни зеренъ, вдругъ дернется гиря и медленно поднимается, покачиваясь и повиснетъ, безсильная, туда и сюда мотаясь, отъ прикосновенiя пальца ребенка, такъ точно непоколебима 10 летъ и больше казалась сила Кн. В. Голицына, при Царе Федоре и при Царевне Софье, правившаго Царствомъ и такъ точно вдругъ после втораго Крымскаго похода дрогнула эта сила и, когда Князь Борись Голицынъ и Нарышкины отвезли меньшаго Царя Петра къ Троице и началась борьба между сестрой и братомъ, повисла эта прежняя сила, колеблясь отъ малейшей случайности. Все видели и знали это, все бросили ближняго боярина и ни одинъ человекъ изъ техъ, которые прежнiе годы загромаздживали его крыльцо, дожидаясь милости, ни одинъ не навестилъ его съ техъ поръ, какъ онъ, боясь стрелецкой смуты, затеянной Л. Р. Шакловитымъ съ Царевной, уехалъ въ свое подмосковное село Медведкова. Онъ оставался одинъ съ своей семьей; съ женой, не простившей его за его сношенiя съ Софьей, съ брюхатой, больной, слабой невесткой, съ двумя малыми детьми, съ толпой челядинцовъ, которые, что ни день, то бежали отъ него и съ любимымъ старшимъ сыномъ, бояриномъ Алексей Васильичемъ. Сынъ этотъ, 25 летнiй, красавецъ, молодецъ, умница, ученый, знавшiй по Латыни, Гречески, по Французски, любимецъ отцовскiй, былъ и прежде надежда и радость, а теперь горе и страхъ отца. Все знали, что сила Князя Василiя кончилась и что онъ, какъ соломенка, выбившаяся изъ крыши, вотъ вотъ упадетъ и занесется ветромъ въ погибель; но одинъ, самъ Князь Василiй, не зналъ этаго. Онъ не могъ верить тому, что такъ вдругъ отъ ничего, отъ горсти зерна, насыпаннаго на другую сторону весовъ, пропадетъ его сила. Онъ только сердитъ былъ и мраченъ. И то, что сынъ его поехалъ въ Москву проведать дела, тревожило его. —
по вострымъ краямъ переплета. Въ заднемъ углу у холодной изразцовой печи сиделъ, свесивъ ноженки въ красныхъ сапожкахъ, карликъ Сусликъ, и, поднявъ брови,[127] не спуская глазъ, смотрелъ на хмурое, бритое въ подбородке, моложавое лицо стараго Князя. Но Князь взглядывалъ только изредка въ окно и не чувствоваль взгляда карлика, не чувствовалъ и другаго взгляда большихъ черныхъ, глубокихъ глазъ жены, смотревшихъ изъ за приподнятого ковра въ задней двери. — Въ комнате было тихо, слышалось тиканье часовъ въ голове оленя — подарокъ польскаго посла, — мокрое всхлипыванiе дыханiя Суслика и шуршанье болтающихся ножекъ по подзору коника, дальше глухое чтенье псалтыри въ крестовой изъ за 2-хъ дверей и изредка прокашливанье Князя. Въ открытыя окна врывались другiе звуки. Все эти [дни] были дожди и съ ночи стала ясная осенняя погода съ паутинами. Съ ярко освещенныхъ полей слышались скрыпъ возовъ, грохотъ пустыхъ телегъ и крики мужиковъ и бабъ, возившихъ снопы.
У тесовыхъ крытыхъ резныхъ воротъ двора послышались колокольцы и, глянувъ въ окно, Князь увидалъ заворачивающихъ выносныхъ съ кучеренкомъ въ самыхъ воротахъ, такъ что виденъ былъ передъ новой крашеной колымаги; прiезжiе остановились. Кучеръ и кучеренокъ заспорили, ехать въ дворъ или нетъ.
Изъ колымаги высунулась голова въ собольей шапке и передовой проехалъ къ крыльцу, слезши, отдалъ одному держать кони и сталъ, дожидаясь высадить прiезжаго изъ колымаги.
№ 6.
Твердо, — не двинется, сидитъ на земле гиря на одной стороне[128] весовъ, пока сыплютъ зерно на другую сторону. Насыпятъ полну насыпку и все не двигается гиря; но вотъ подсыпали отъ совка горсть зерна и, покачиваясь, поднимается гиря и виситъ, дрожитъ, и дитя пальцомъ качнетъ, подниметъ и опустить ее.[129]
Такъ твердо сидела 12 летъ сила Князя Василiя Васильича Голицына и вдругъ, никто не зналъ, какъ и отчего, поднялась эта сила и повисла безпомощная, какъ соломенка, выбившаяся изъ подъ крыши и качающаяся ветромъ.
въ Москве, теперь ждалъ самъ приказа, что ему де[лать]. Всю ночь Кн. Василiй не спалъ, все думалъ, и всталъ поздно. Одевшись, отслушавъ обедню и позавтракавъ, Кн. Василiй селъ въ комнате за столъ и облокотился на руки. Ст[арый] [?] Карла въ красномъ кафтане сиделъ на коннике, болтая ногами, и смотрелъ на хозяина. Хозяинъ то читалъ рукопись, разложенную на столе, то смотрелъ въ окно на светлый осеннiй день и ждалъ сына, накануне уехавшаго въ Москву. — Въ комнате было тихо, слышно, какъ щелкали часы, и дышалъ хозяинъ и Карла. Карла смотрелъ то на свои мохающiяся ножки въ красныхъ сафьяновыхъ сапожкахъ,[130] то поднималъ свое старческое бритое скуластое лицо съ сплюснутымъ носомъ и старался уловить взглядъ хозяина, но блестящiй твердый взглядъ хозяина не останавливался на немъ, а переходилъ отъ окна къ столу, къ развернутому свитку, заложенному фигурой изъ меди. —
Сухое бритое, моложавое лицо старика Кн. Василiя было нахмурено, длинныя ноги вытянуты подъ столомъ и сырыя съ длинными пальцами и синими, какъ червяки, жилами руки потирали края стола, какъ-бы ощупывая вострый край. —
— Кто прiехалъ? — вдругъ визгнулъ Князь, такъ что Сусликъ вздрогнулъ и [в]скочилъ на ноги. Но Князь уже узналъ того, кто прiехалъ, и, вставь на длинныя ноги, пошелъ къ дверямъ, но, обдумавшись, опять вернулся и селъ на свое место. На широкiй дворъ въехала кожей обитая, окованная крашенымъ железомъ, новая колымага на четверне разношерстныхъ, крупныхъ, косматыхъ лошадей. Трое передовые верховыхъ слезли съ лошадей у часто ступенчатаго тесоваго крыльца ˂и˃, отдавъ одному мальчику чумбуры своихъ лошадей, дожидались колымаги, чтобъ высадить хозяина.
№ 7.
[131]Всю сентябрскую длинную ночь не спалось Князю Борису Алексеевичу Голицыну. Всю ночь онъ ворочался, трещалъ тесовой кроватью за перегородкой въ кельи Троицкаго келаря, отца Авраамiя. — Только забрезжилась заря, онъ тяжело вздохнулъ, поднялся, перегнувшись, досталъ разшитые шолками чоботы, наделъ шелковые на очхуре шаровары и, вздевъ кафтанъ на широкiя плечи, сталъ передъ образомъ спасителя и, сложивъ широкiя руки передъ животомъ, нагнулъ большую кудрявую голову.
— Господи Отецъ, научи твое чадо творити волю твою, Господи сынъ Іисусъ Христосъ, научи мя уподобиться тебе, Господи, духъ Святый, вселися въ меня и черезъ меня твори волю свою. Пресвятая Богородица, Ангелъ Хранитель, Борисъ и Глебъ, угодникъ Сергiй заступите за меня, научите, что делать буду... — Такъ онъ сказалъ и вспомнилъ все свои мерзости, пьянство, обжорство, любострастье и ту беду, которая теперь одолевала его душу. —
того, чтобы женился, возмужалъ Царь и сталъ править царствомъ, а вышло не то: стали вздоры межъ Царской семьи: Софья Царевна стала мутить, и нельзя было Кн. Борису уйти въ монастырь.
[132]Все смешалось въ Царской семье. Царевна связалась съ братомъ двоюроднымъ Васильемъ Васильевичемъ, настроила Ивана Царя, и Петра Царя забросила и народъ весь былъ въ смущеньи. Не хотелъ сперва Кн. Борисъ мешаться въ это дело, да нельзя было оставить, а другаго никого не было. Слово за словомъ, дело за деломъ, замешался онъ такъ, что совсемъ разстроились Царь Петръ съ Царевной, и бросилъ [Петръ] Москву и уехалъ къ Троице. И вотъ 4-ю неделю жилъ Царь Петръ въ Троице и шла борьба промежъ молодого Царя и Царевны. У молодаго Царя никаго не было и за всякимъ деломъ приходили къ Кн. Борису: что написать, что сказать, кого куда послать. И сталъ Кн. Борисъ вместо монаха первымъ человекомъ при Царе. И во всемъ удача была Кн. Борису. Царевну оставляли понемногу и бояре и стрельцы и Немецкiе полки и съ помощью Угодника, чего не чаялъ никто, ни Кн. Борисъ, вся сила сошлась къ Троице и сталъ однимъ Царемъ Петръ Алексеичъ и однимъ дельцомъ Кн. Борисъ Алексеичъ. Тяжело было Кн. Борису чувствовать на себе всю тяжесть власти. Сколько греха, сколько соблазна! А пуще всего, на той стороне былъ старшiй братъ Василiй Васильевичъ и дошло дело до того, что не миновать было Василiю Васильевичу плахи. И всему зачинъ и коноводъ былъ онъ, Князь Борисъ. — Подумалъ онъ, вспомнилъ все это, нагнулъ еще ниже голову, и лицо и шея его налились кровью и на глаза выступили слезы. — Онъ прочелъ все молитвы, поклонился три раза въ землю и кликнулъ холопа, калмыка, Федьку и велелъ подать умываться.
*№ 8.
Прошелъ месяцъ съ техъ поръ, какъ молодой Царь Петръ Алексеевичъ переехалъ изъ Москвы въ Троицо-сергiевскую Лавру, и за нимъ переехали молодая и старая Царицы — жена и мать Петра Алексеевича; и по одному, и по нескольку стали переезжать изъ Москвы въ Лавру бояре, немцы, стрелецкiе сотники и головы. Во всемъ народе былъ страхъ: не знали, кого слушаться. Въ Москве оставался Царь Иванъ Алексеичъ и Царевна Софья Алексевна. При нихъ ближнимъ бояриномъ былъ Князь Василiй Васильичъ Голицынъ. Въ Лавре былъ Царь Петръ Алексеичъ съ матерью Царицей; при нихъ былъ ближнiй бояринъ, Князь Борисъ Алексеичъ Голицынъ.
Во всехъ приказахъ въ Москве сидели судьи отъ Царевны Софьи Алексевны и судили, приказывали, казнили и награждали по указамъ Царевны Софьи и Князя Василья Васильича.
Отъ Царевны Софьи Алексевны и Князя Василья Васильича читались указы стрельцамъ, немцамъ, солдатамъ, воеводамъ, дворянамъ, чтобы подъ страхомъ казни не смели ослушаться, не смели бы слушать указовъ изъ Лавры.
туда же.
Уже 7 летъ весь народъ слушался указовъ Царевны Софьи Алексевны и Василья Васильича и слушался ихъ въ делахъ не малыхъ: и войны воевали, и пословъ принимали, и грамоты писали, и жаловали бояръ и стрельцовъ, и деньгами, и землями, и вотчинами, и въ ссылки ссылали, и пытали, и казнили людей немало. И Патрiархъ, и Царь Иванъ Алексеичъ, и самъ Петръ Алексеевичъ, меньшой Царь, не спорили съ Царевной.
Царь Петръ Алексеевичъ никогда народомъ не правилъ и мало входилъ во все дела, только слышно было про него, что онъ связался съ немцами, пьетъ, гуляетъ съ ними, постовъ не держитъ и утешается ребяческими забавами: въ войну играетъ, кораблики строитъ. Кого было слушаться? Народъ не зналъ и былъ въ страхе. Страхъ былъ и отъ угрозы казни —отъ Царевны ли, отъ Царя ли, — но еще больше страхъ былъ отъ стрельцовъ. Только 7 летъ тому назадъ били и грабили стрельцы всехъ, кого хотели, и теперь темъ же хвалились.
Какъ устанавливаютъ тepeзà передъ амбаромъ, полнымъ зерна, когда ужъ собрался народъ для того, чтобъ начать работу — грузить хлебъ на барку; какъ ждетъ хозяинъ, глядя на стрелку, скоро ли она остановится, а она медленно качается, переходя то въ ту, то въ другую сторону, такъ теперь остановились на мгновенiе весы Русскаго народа. Но вотъ терезà установились, чуть, какъ дышетъ, пошевеливается стрелка, и покачивается коромысло. Хозяинъ кинулъ гири на одну сторону и на другую посыпалось зерно въ кадушку. Выравниваютъ, сгребаютъ, высыпаютъ въ мешки, взваливаютъ на плечи, стучатъ ноги по намостьямъ, встречаются порожнiе съ нагруженными; покряхтываетъ, опускаясь, барка, и закипела работа. —
Такъ весь августъ 1689 года стояли, уравниваясь, весы правительства Русскаго народа. Сначала были слухи, что Нарышкины и Борисъ Голицынъ мутятъ народъ, хотятъ погубить Царевну Софью, которая законно царствовала 7 летъ; потомъ сталъ слухъ, что Царевна Софья съ Васильемъ Голицынымъ мутитъ народъ. Потомъ пришло время, что никто не царствовалъ. Царевна Софья приказывала и грозила казнью, если не сделаютъ.., то Царь Петръ приказывалъ сделать напротивъ и [тоже] грозилъ.
— началось то время, которое называется Царствованiемъ Петра Великаго.
7 Сентября къ вечерне ударилъ большой колоколъ соборной Троицкой церкви, и въ ясномъ осеннемъ воздухе тихаго вечера звонко раздался благовестъ. Но кроме звона колокола и словъ молитвы слышались другiе звуки; кроме монаховъ, по заведенному порядку въ черныхъ рясахъ и клабукахъ, шедшихъ съ разныхъ сторонъ изъ келiй къ церковной[133] службе, много было въ монастыре другихъ людей, думавшихъ не о молитве.[134] Монастырь былъ полонъ народа! Въ Царскихъ хоромахъ былъ Царь съ Царицами и со всеми придворными. Въ обеихъ гостиницахъ было полно народа — бояре, стольники, генералы, полковники, немцы и свои. У игумна и келаря стояли[135] бояре. Все кельи простыхъ монаховъ были заняты. На слободе тоже было полно народа. За воротами стрельцы и прiезжiе стояли обозомъ, какъ въ походе. Безпрестанно то проходили офицеры въ невиданномъ еще немецкомъ платье, то пробегалъ стольникъ въ красномъ кафтане за какой нибудь царской посылкой, то бояринъ въ собол[ь]ей атласной шубе и шапке выходилъ на крыльцо кельи и приказывалъ, что-то кричалъ громкимъ голосомъ.[136] Несколько десятковъ бабъ за воротами выли. Вой и плачъ этотъ, переливаясь на разные голоса, то словами, то пеньемъ, то плачемъ, не переставалъ ни на минуту.[137] Это выли стрельчихи изъ Москвы, — матери, жены, дети техъ стрельцовъ, которыхъ однихъ привозили изъ Москвы, a другiе сами пришли съ повинною. Стрельцовъ этихъ допрашивали все утро, a после полдней привезли стрелецкаго приказа окольничаго, Федора Леонтьевича Шакловитаго, — того самаго боярина Федора Леонтьевича, который не разъ бывалъ въ Лавре, пожертвовалъ иконостасъ въ приделъ Рожества Богородицы. Его поутру допрашивали безъ пытки, а теперь, въ самыя вечерни, повели на воловiй монастырскiй дворъ, где за три дня монастырскiе плотники тесали и устанавливали новую дыбу для пытки. Двое монаховъ, старичокъ съ краснымъ лицомъ и курчавой седой бородкой и толстый опухшiй монахъ, прiостановились у входа въ церковныя двери и шептали о томъ, что происходило на воловьемъ дворе. По плытамъ двора послышались быстрые, легкiе шаги тонкихъ сапогъ, и, оглянувшись, они увидали[138] подходящаго келаря, отца Авраамiя. Отецъ Авраамiй былъ еще не старый человекъ, съ сухимъ, длиннымъ и бледнымъ рябымъ лицомъ и черными, глубоко ушедшими, блестящими глазами. На немъ была длинная изъ чернаго сукна ряса и мантiя, волочившаяся до земи. Клобукъ[139] былъ надвинутъ на самыя брови, волоса, запрятанные за уши и редкiе, по рябинамъ разбросанные волоса бороды были неразчесаны. Все въ немъ говорило о строгости монашеской жизни; но движенiя его — быстрыя, порывистыя, особенно легкая, быстрая походка и взглядъ быстрый, твердый, внимательный и прожигающiй — выказывали силу жизни, несвойственную, какъ будто неприличную, монаху. Когда онъ подошелъ къ церковнымъ дверямъ, оба монаха низко, медленно поклонились ему. Онъ ответилъ такимъ же поклономъ и спросилъ: «Что?» — хотя никто не говорилъ ему ничего. Старичокъ съ краснымъ лицомъ сказалъ: «Отецъ Пафнутiй сказывалъ: пытать повели Федора Леонтьевича».
Отецъ Авраамiй вздрогнулъ, какъ будто морозъ пробежалъ у него по спине, и, поднявъ руку, хотелъ перекреститься, но въ это мгновенье съ воловьяго двора послышался страшный, сначала тихiй, потомъ усиливающейся стонъ, перешедшiй въ ревъ. Отецъ Авраамiй побледнелъ, и рука его остановилась.
— Волы ревутъ, ихъ на дворъ не пускаютъ, — сказалъ толстый монахъ, слегка улыбаясь.
Отецъ Авраамiй повернулся лицомъ къ Церкви и быстро сталъ креститься, гибко кланяясь въ поясъ и читая молитву, и потомъ также быстро разогнулся, оглянулся на заходящее за западную башню солнце и скорыми, легкими шагами прошелъ въ храмъ, где уже зажигали свечи и готовились къ службе. Онъ прошелъ на клиросъ, досталъ книгу и сталъ читать, крестясь и молясь.
————
Бояре допрашивали все утро Окольничаго Шакловитаго въ хоромахъ, после обеда приказали свести его на монастырский воловiй дворъ, въ подклеть монастырскихъ воловщиковъ, где былъ устроенъ[140] застенокъ. Для бояръ справа у двери были поставлены две лавки съ суконными полавочниками и на нихъ сидели ближнiе бояре[141] — четверо, по два на лавке. На одной сиделъ, въ горлатной чернолисьей шапке съ темнозеленымъ бархатнымъ верхомъ и въ вишневой бархатной собол[ь]ей шубе, распахнутой на атласномъ зеленомъ кафтане, маленькiй сухой старичокъ, съ краснымъ, какъ будто ошпареннымъ, лицомъ и белой седой бородой, усами, бровями и волосами. Онъ безпрестанно потиралъ свои маленькiя красныя ручки и переставлялъ ноги въ своихъ красныхъ сапожкахъ. Глаза стальные, серые быстро перебегали на лица техъ, кого допрашивали, и на лица товарищей.
Это былъ почетнейшiй бояринъ, известный щеголь — Михаилъ Алегуковичъ, князь Черкаскiй. Рядомъ съ нимъ сиделъ толстый, грузный бояринъ летъ 40, сутуловатый отъ толщины и съ ушедшей небольшой головой въ плечи. Онъ также нарядно былъ одетъ, какъ и Черкаскiй, но лицо его не выражало той живости и подвижности, которая была въ лице его товарища. Этотъ, напротивъ, оперши руки на колена, нахмурившись cмотрелъ прямо въ одно место своими маленькими заплывшими глазами, и цветъ кожи его за ушами и на пульсахъ рукъ былъ того нежнаго белаго цвета, который бываетъ только у людей неломанныхъ и холенныхъ. Это былъ Князь Федоръ Юрьевичъ Ромодановскiй.
На другой лавке сидели: Голицынъ, Князь Борисъ Алексеевичъ, дядька молодаго Царя и Левъ Кирилычъ Нарышкинъ, его дядя. Голицынъ былъ высокiй, молодцоватый мущина съ ранней проседью въ рыжеватой бороде и съ красивыми, но расписанными красными полосами щеками и носомъ и съ большими, открытыми, добрыми глазами. Онъ былъ одетъ въ польскiй желтый кафтанъ, и на голове его была маленькая шапка, которую онъ, почесывая голову, переворачивалъ, то съ той, то съ другой стороны. Жилистая шея его была раскрыта, даже пуговица на рубашке растегнута, и то онъ все распахывалъ, какъ будто ему было жарко. Онъ почесывалъ голову, покачивалъ ею, прищелкивалъ языкомъ и, видимо, волновался. Левъ Кирилычъ былъ[142] высокiй, стройный, чернобровый, черноглазый, съ румяными щеками и глазами, красавецъ. Онъ имелъ одно изъ техъ неподвижныхъ красивыхъ лицъ, которыя невольно притягиваютъ къ себе вниманiе. Онъ и говорилъ больше всехъ, и больше всехъ спрашивалъ, и къ нему обращались подсудимые, и на него вопросительно взглядывалъ дьякъ, пристроившiйся на скамейке у двери и писавшiй на своихъ коленахъ.
————
лежали багрово синiе рубцы отъ ударовъ кнута, руки его, оттопыренныя локтями назадъ, съ веревочными, обшитыми войлокомъ, петлями, за которыя держалъ палачъ, имели странное положенiе; плечи неестественно были подняты кверху. Все красивое, мужественное тело его съежилось и дрожало. — Горбоносое красивое лицо его съ мелко кудрявыми волосами и свалявшейся короткой бородой было бледно, зубы стучали другъ объ друга и глаза до половины были закрыты.
— Читай, — сказалъ Левъ Кирилычъ дьяку.
— Советовалъ ли съ Царевной погубить Государя Царя и Великаго Князя Петра Алексеевича?
Шакловитый только вчера былъ взятъ. Вчера еще онъ садился верхомъ у своего двора на сераго аргамака; 5 человекъ держальниковъ дворянъ окружали его лошадь, держали узду и стремя, и въ рукахъ, ногахъ была сила и гибкость, а въ душе чувствовалась сила, которой, казалось, ничто сломить не можетъ, и вотъ тотъ же онъ, съ тоской въ спине, въ вывороченныхъ плечахъ и въ сердце, которое ныло больнее вывихнутаго леваго плеча, стоялъ передъ всеми ненавистными [?] людьми, — теми, которые, онъ зналъ, месяцъ тому боялись его, подлащивались къ нему, и у него что то спрашивали, а онъ не могъ говорить, потому что стоны только стояли въ его душе. Какъ бы онъ открылъ ротъ, онъ бы застоналъ, какъ баба.
Онъ опустился, охая, где стоялъ, на землю.
— Дайте поесть, ради Бога. Я 2-й день...
— Советовалъ ли? —повторилъ дьякъ.
— Советовалъ, ничего не утаю, все скажу, есть дайте...
Бояре заспорили. Одни хотели еще пытать его — Нарышкинъ и Ромодановскiй, —другiе настаивали на томъ, чтобъ дать ему есть и привести стрельцовъ для очной ставки. Они громко кричали, особенно Голицынъ и Нарышкинъ.
— Ты дело говори, — кричалъ Голицынъ на Нарышкина. — Я твоихъ наговоровъ не боюсь; чего же его пытать еще? Все сказалъ.
— Приведите Стрельцовъ, — сказалъ старшiй бояринъ, Кн. Черкаскiй.
Въ дверяхъ зазвенели кандалы, и между стрельцами впереди и сзади взошли закованные 2 человека. Это были Семенъ Черный и Обросимъ Петровъ.
[143]Семенъ Черный былъ коренастый человекъ съ нависшими бровями и бегающими, ярко черными глазами въ синихъ белкахъ, Цыганъ съ виду.
Обросимъ Петровъ былъ тотъ самый Стрелецкiй урядникъ, который былъ главный зачинщикъ въ стрельцахъ, какъ говорили, и который сперва одинъ отбился саблей отъ 15 стрельцовъ, бросившихся на него, чтобы взять его, и который потомъ, когда видно стало всемъ, что Царская сторона пересилитъ, самъ отдался въ руки стрельцамъ. По молодечеству ли его, потому ли, что онъ самъ отдался, потому ли что такая судьба его была, его, — Оброську Петрова, какъ его теперь звали, и Обросима Никифорача, какъ его прежде звали на стрелецкой слободе, его знали все въ народе, и толпа народа собралась, когда его изъ Москвы, окованнаго, привезли къ воротамъ Лавры. Онъ былъ преступникъ, изменникъ — все знали это, но онъ занималъ всехъ больше даже самаго Федора Леонтьевича.
— Оброську, Обросима везутъ, — кричали въ народе, когда его везли.
— Ишь, орлина какой! Ничего не робеетъ. Глянька, глянька, тоже на угодника молится. —
Такъ и теперь, когда ввели Обросима Петрова въ кандалахъ, въ одной рубашке распояскою, невольно все, отъ двухъ палачей до бояръ, все смотрели на него. Обросимъ, не глядя ни на кого, оглянулъ горницу, увидалъ икону и не торопливо положилъ на себя три раза со лба подъ грудь и на концы обоихъ широкихъ плечъ пристойное крестное знаменiе, гибко поклонился въ поясъ образу, встряхнулъ длинными мягкими волосами, которые сами собою загибаясь вокругъ красиваго лица легли по сторонамъ, также низко поклонился боярамъ, дьяку, палачамъ, потомъ Федору Леонтьевичу и, сложивъ руки передъ животомъ, остановился молча передъ боярами, сложивъ сочныя румяныя губы въ тихое выраженье, похожее на улыбку, не вызывающую, не насмешливую, но кроткую и спокойную. — Изогнутый красивый ротъ съ ямочками въ углахъ давалъ ему всегда противъ воли это выраженiе кроткой и спокойной улыбки. —
Дьякъ прочелъ ему вопросы, въ которыхъ онъ долженъ былъ уличать Федора Леонтьевича. Обросимъ внимательно выслушалъ, и когда дьякъ кончилъ, онъ вздохнулъ, и началъ говорить. Еще прежде чемъ разобрали и поняли бояре и дьяки, и палачъ, и Федоръ Леонтьевичъ, что онъ говорилъ, все уже верили ему и слушали его такъ, что въ застенке слышался только его звучный, извивающiйся, певучiй и ласковый голосъ.
— Какъ передъ Богомъ батюшкой, — началъ онъ неторопливо и не останавливаясь, — такъ и передъ вами, судьи бояре, не утаю ни единаго слова, ни единаго дела. Съ Богомъ спорить нельзя. Онъ правду видитъ. Спрашиваете, что мне сказывалъ Федоръ Леонтьевичъ 8-го числа Августа прошлаго года. Было то дело въ Воскресенье; пришли мы къ двору Царевниному, онъ меня позвалъ и говоритъ: «Обросимъ, ты нынче поди, братъ».
Ясно было, что всегда и во всемъ на службе онъ былъ передовымъ человекомъ, стараясь наилучше исполнять возлагаемыя на него порученiя, что начальство такъ и смотрело на него; что онъ сомневался и представлялъ начальству сомненiя въ законности действiй, но потомъ увлекся деломъ и, какъ и во всемъ, что онъ делалъ, былъ последователенъ и решителенъ. Точно также, когда онъ узналъ, что Царевна отреклась отъ нихъ, онъ решилъ, что спасенiя нетъ и отдался.
[144]Когда Федоръ Леонтьевичъ, поевши, сталъ противуречить, Обросимъ посмотрелъ на него долго и сказалъ:
— Федоръ Леонтьевичъ, что же путать. Ведь дело какъ въ зеркале видно. Разве мы себя справимъ, что вилять будемъ. Я говорю, какъ передъ Богомъ, потому знаю, что мой смертный часъ пришелъ.
После того, какъ онъ все разсказалъ и Шакловитый сознался во всемъ и повторилъ свое уверенiе написать завтра, когда онъ опамятуется, все что онъ говорилъ и делалъ, бояре для подтвержденiя речей Обросима велели пытать его.
будетъ легче, если онъ скажетъ всю истину, и на дыбе и подъ кнутомъ ему придется повторять только то, что онъ все уже сказалъ. Вся длинная речь, такая простая и последовательная, была имъ загодя внимательно обдумана и приготовлена. —
Когда палачъ сталъ надевать ему на руки петли, Обросимъ нагнулся къ его уху и проговорилъ:
— Дядя Филатъ! Все помирать будемъ, пожалей.
И оттого ли, что онъ это сказалъ, отъ того ли, что онъ былъ силенъ на боль, онъ не издалъ ни однаго звука, стона во время пытки и только повторялъ то, что все уже имъ сказано. Когда его сняли, съ рубцами на спине и выломанной одной рукой, лицо его было тожъ. Также расходились мягкiе волной волоса по обеимъ сторонамъ лба, тоже, какъ бы кроткая, спокойная улыбка была на губахъ, только лицо было серо-бледное и глаза блестели более прежняго. —
Въ то время, какъ повели Чернаго на дыбу, къ дверямъ застенка подошелъ молодой человекъ въ стольничьемъ дорожномъ платье и сталъ что-то на ухо шептать Голицыну. Голицынъ вскочилъ и вместе съ молодымъ человекомъ поспешно вышелъ изъ застенка.
————
Молодой человекъ былъ Царицы Марфы Матвеевны братъ, Андрей Апраксинъ, ближнiй стольникъ Царя Петра Алексеевича. — Онъ только что прiехалъ изъ опаснаго въ то время порученiя Князя Бориса Алексеича къ двоюродному брату Василiю Васильичу. — Василiй Васильичъ Голицынъ, главный заводчикъ смуты, какъ все говорили, не ехалъ къ Троицы и сиделъ въ своемъ селе Медведкахъ подъ Москвой. Князь Борисъ Алексеичъ давно разошелся съ братомъ. Они ненавидели другъ друга, но дело доходило уже до того, что Голицыну, Василiю Васильичу, какъ говорили Лопухины и Нарышкины, не миновать пытки и казни, и Борисъ Алексеичъ хотелъ спасти родъ свой отъ сраму, и; хоть не любилъ брата, хотелъ спасти его. Но спасти его было трудно. Было опасно послать кого-нибудь съ вестью къ Василiю Васильичу Голицыну. Послать письмо, — могли перехватить и замешать самаго Бориса Алексеича въ дело враги его — Нарышкины, Лопухины, Долгорукiе. Враговъ было много у Бориса Алексеича, потому что онъ былъ дядька Царя, и до сихъ поръ Царь Петръ Алексеевичъ делалъ все только по его совету. — Послать вернаго человека, умнаго, который бы на словахъ все передалъ, было некого. Все боялись ехать. — На счастье юноша честный, добрый, Андрей Апраксинъ, котораго особенно любилъ, ласкалъ и училъ Князь Борисъ Алексеичъ, самъ вызвался поехать. Андрей Апраксинъ зналъ, что это было опасно, но онъ былъ обязанъ Князю Василiю Васильичу, и мысль, что онъ делаетъ опасное дело только потому, что онъ не такъ, какъ другiе въ опасности бросаетъ друга, радовала[145] его, какъ вообще радуетъ молодыхъ людей мысль о томъ, что они делаютъ хорошее и трудное дело, которое не всякiй бы сделалъ. Онъ былъ у Василiя Васильича въ Медведкахъ и передалъ ему слова Бориса Алексеича, что одно средство спастись это прiехать самому и скорее, покуда не велятъ взять силой, въ Лавру. И, несмотря на то, что Князь Василiй Васильичъ не соглашался, Андрею Апраксину удалось уговорить его, и теперь Апраксинъ только что прiехалъ въ Лавру, вместе съ Княземъ Васильемъ Васильичемъ и прибежалъ сказать Борису Алексеичу, что Князь Василiй Васильичъ уже подъезжаетъ къ воротамъ Лавры.
————
— Вотъ, довелъ таки,[146] — думалъ Борисъ Алексеевичъ про своего родню Василья Васильича, — довелъ до того, что и не выпростаешь его. Ведь посылалъ я ему 3 раза, чтобъ ехалъ. Тогда бы прiехалъ, остался бы первымъ человекомъ, а теперь съ какими глазами я скажу Царю, что онъ не виноватъ, когда Федька (после пытки Борисъ Алексеичъ въ первый разъ самъ для себя назвалъ Шакловитаго уже не Федоромъ Леонтьевичемъ, a Федькою), когда Федька прямо сказалъ, что онъ зналъ про все и говорилъ стрельцамъ: «чтожъ не уходили Царицу». — Ахъ, народъ! — проговорилъ Борисъ Aлексеевичъ, крякнувъ, и остановился, задумавшись. Онъ вспомнилъ живо братца своего Василья Васильича, вспомнилъ, какъ передавали ему люди, что Василiй Васильичъ называлъ его не иначе, какъ пьяницей, вспомнилъ, какъ съ молодыхъ ногтей они съ нимъ равнялись въ жизни и какъ во всемъ въ жизни Василiй Васильичъ былъ счастливее его: и на службе и въ милости Царей, и въ женитьбе — красавицу жену его, Авдотью Ивановну, онъ вспомнилъ, — и въ детяхъ. У Василья Васильича была жена, дети. Онъ еще при Царе Федоре Алексеиче былъ первымъ человекомъ, а теперь 7 летъ прямо царствовалъ, съ техъ поръ, какъ связался съ Царевной. А у него, Бориса Алексеевича, ничего не было: жена померла, детей не было, и во всей службе своей, чтожъ онъ выслужилъ? Кравчаго, да две вотчины въ 400 дворовъ, да и техъ ему не нужно было. Въ немъ проснулось чувство той сопернической злобы, которая бываетъ только между родными. —
— Такъ нетъ же, вотъ онъ погубить меня хотелъ, а я спасу его, — сказалъ себе Борисъ Алексеевичъ, и быстрыми шагами, не видя никого и ничего, пошелъ, куда надо было.
когда тяжелой возъ, въ который она запряжена, разогнался подъ крутую гору. Только поспевай, убирай ноги. И старая ленивая лошадь летитъ, поджавъ уши и поднявъ хвостъ, точно молодой и горячiй конь. Тоже было съ Борисомъ Алексеевичемъ. Царица больше всехъ, больше, чемъ брату родному, верила ему, Царь Петръ Алексеевичъ слушался его во всемъ.[149] И такъ съ перваго шага 7 Августа изъ Преображенскаго, когда уехали все въ Троицу, все делалось приказами Бориса Алексеевича. И что дальше шло время, то труднее, сложнее представлялись вопросы и, чего самъ за собой не зналъ Борисъ Алексеевичъ (какъ и никогда ни одинъ человекъ не знаетъ, на что онъ способенъ и не способенъ), <онъ легко и свободно велъ все дело,> ни одна трудность не останавливала его, и, къ удивленiю и радости, и ужасу своему, въ начале Сентября онъ чувствовалъ, что въ немъ[150] сосредоточивалась вся сила той борьбы, которая велась между Троицей и Москвою.
[151]Трудъ не тяготилъ его: его поддерживала любовь къ своему воспитаннику Петру, на котораго онъ любовался и любилъ, не какъ отецъ сына, но какъ нянька любитъ воспитанника, и дружба съ Царицей Натальей Кириловной, которая любила Бориса Алексеевича и покорялась ему во всемъ и любовь которой, слишкомъ простая и откровенная, стесняла иногда Бориса Алексеевича. — Одно стесняло Бориса Алексеевича, это то, что ему надо было пить меньше, чемъ обыкновенно. Хотя онъ и былъ одинъ изъ техъ питуховъ, которые никогда не валятся съ вина и про которыхъ сложена поговорка: пьянъ, да уменъ — два угодья въ немъ — онъ зналъ ту степень трезвости, когда онъ былъ вялъ и нерешителенъ, и зналъ ту степень пьянства, когда онъ становился слишкомъ добръ, а этаго нельзя было, и онъ старался пить все это время меньше, чемъ сколько ему хотелось.
[152]Теперь, во все[153] время этаго своего управленiя всемъ деломъ, онъ былъ смущенъ и затруднял[ся] именно потому, что дело теперь — защита Василья Васильича — было личное его. Не доходя до <прiемной> Царя, онъ въ сеняхъ встретивъ Карлу, послалъ его за виномъ, и истопникъ принесъ ему бутылку ренскаго вина и кубокъ. Онъ только что вылилъ всю бутылку и выпилъ, когда дверь отворилась и высокiй, длинный белокурый юноша въ темнозеленомъ кафтане быстро, ловко и тихо вышелъ изъ двери съ двумя стамесками въ рукахъ и, увидавъ Князя Бориса Алексеевича, низко поклонился и хотелъ бежать дальше.
— Куда, Алексашка? — сказалъ Борисъ Алексеевичъ.
— Въ мастерскую, приказалъ наточить, да такую круглую спросить, выбирать пазы, — отвечалъ Алексашка,[154] показывая стамески и звеня по ней крепкимъ ногтемъ пальца.
— Что делаетъ?
— Столярничаетъ.
— Съ кемъ?
— Францъ Иванычъ, да Федоръ Матвеичъ.
Борисъ Алексеевичъ уже хотелъ входить, когда въ другую дверь вышла старушка, мамка Царицына, поклонилась низко Борису Алексеевичу и сказала:
— Царица къ себе зоветъ. Ужъ она сама не въ себе, золото мое, серебряный. Приди, отецъ, скажи ей слово.
Борисъ Алексеевичъ понялъ, что изъ окна ужъ видели его, и Царица Наталья Кириловна, находившаяся все время въ ужасе, звала къ себе. Нечего делать. Онъ пошелъ.
Въ Царицыной горнице стояли две верховныя боярыни М. В. и А. И. и она, Царица, въ собол[ь]ей шапочке съ белымъ и въ телогрее черной, между ними. Белое пухлое лицо было заплакано, глаза, кроткiе, тихiе, смотрели умоляюще, маленькiя пухлыя ручки сжаты были, какъ когда молятся; несмотря на толщину ея живота, заставлявшую ее всегда ходить выгнувшись назадъ и высоко носить голову, она нагибалась впередъ.
[155]Не успелъ Борисъ Алексеевичъ поклониться иконамъ и ей, какъ она уже начала говорить. Лица двухъ боярынь имели тоже выраженье.
— Чтожъ ты, Князь, не пришелъ сказать. Ведь измучалъ. Что злодеи наши, что мое дитя милое, я вдова безсчастн[ая]. — Всю ты мне правду скажи, на кого жъ и надеяться, что не на тебя, другъ ты нашъ верный, слуга неизменный; одинъ ты остался. Что сказалъ злодей?
— Не печалься, была печаль, теперь миновала, все разсказалъ; все злодеи побраты, все змея подколодная, Софья Царевна, подговаривала.
— Ну, слава Богу. Да ты чтожъ пришелъ, не дождамшись, одинъ?
— Князь Василiй Васильичъ прiехалъ.
Лицо Царицы, доброе, вдругъ изменилось.
— Чего онъ? Онъ обманетъ. Ты ужъ защити.
— То-то, я пришелъ спросить Царя, принять ли его и когда?
— Батюшка, ты обдумай, наше дело женское. Ведь онъ колдунъ. Поди къ нему и я приду.
————
Когда Князь Борисъ вышелъ, Наталья Кириловна пошла къ невестке, шившей кошелекъ, и стала целовать ее. Евдокiя была весела, счастлива. Она бы желала такихъ смутъ каждый день. Мужъ былъ съ ней, спалъ съ ней каждую ночь. И нынче — радость: наверно узнала, что она брюхата: ребенокъ затрепыхался, и она сказала свекрови. Наталья Кириловна[156] пришла къ ней поцеловать ее и порадоваться. Она отъ нея забирала радость. — И отъ дочери, красавицы Наташиньки. Нат[ашинька] низала бисеръ, вышивала воздухи.
————
— огромное длинное тело, согнутое въ три погибели, держалъ между ногъ чурку и строгалъ; голова рвалась, дергалась вместе съ губами налево.
— Ну, чтожъ, такъ теперь, — сказалъ онъ, показывая выстроганное высокому Немцу.
— Ничаво, латно, — сказалъ Немецъ.
Царь посмотрелъ на Бориса Алексеевича и, видимо, не видалъ его, а слушалъ Немца.
— Ну, а у тебя, — онъ обратился къ Федору Матвеичу.
— Экой чортъ ловкiй, лучше моего.
Федоръ Матвеичъ — полузакрытые глаза, тонкiя, ловкiя руки и кротость.
— Ну что? Отпытали? — спросилъ Царь. — Что говорять?
— Много говорятъ, все скажу завтра. Теперь вотъ что. Князь Василiй Васильичъ прiехалъ. Надо принять его.
<— Куда, въ застенокъ> Онъ помнилъ только, что Василiй Васильичъ не далъ ему пушекъ и за то не любилъ его.
— Чтожъ мне съ нимъ говорить?
— Да пустить къ руке, потому...
Въ это время отворилась дверь и дядя Царя, Нарышкинъ, вбежалъ въ горницу бледный и съ трясущейся нижней челюстью. —
— Вишь ловокъ! Къ руке пустить. Знаю, что убежалъ изъ заметки [?] чтобъ здесь намутить. Какже, твои хитрости. Не къ руке его, а туда же, где братья мои отъ стрельцовъ, благо въ рукахъ.
— [157]Да ты чего жъ. Погоди еще, когда Царь велитъ. Намъ съ тобой спорить непригоже.
— Пьяная твоя морда. —
Вошла Царица.
— Хоть ты скажи сыну. Если его пустятъ. Онъ погубить — всехъ.[158]
— Какъ Борисъ Алексеевичъ скажетъ, такъ и быть.
— Да ужъ ты никогда мою руку не потянешь, тебе чужой ближе брата, онъ своихъ то, небось, жалеетъ, изменщика не выдастъ.
— Погоди обзывать изменщикомъ то.
— А, правнукъ изменничiй.
— Будетъ, говорю, — вдругъ крикнулъ Борисъ Алексеевичъ, наступая на него и сжалъ кулаки. — Убью, сукина сына. — И къ Царю, — велишь уйти, такъ уйду, ссылай. —
— Молчать — крикнулъ онъ на дядю. — Кому велю говорить, тотъ говори.
Нарышкинъ умолкъ.
— Ну, матушка, приказывай, что делать.
Наталья Кириловна посмотрела на Бориса Алексеевича умильно.
— Все бы сделалъ Борисъ Алексеевичъ, да его, да ее не могу къ своему детищу пустить. Пущай его станетъ на посадъ, а тамъ бояръ позовемъ, обсудимъ.
— Такъ и быть, — сказалъ Царь.
— А онъ уйдетъ. Стрельцамъ прикажи.
— Такъ и сделаю.
Борисъ Алексеевичъ поклонился и пошелъ къ воротамъ у которыхъ ждалъ Василiй Васильичъ. —
№ 9.
подъехалъ длинный поездъ — изъ Москвы. Въ передней карете, окруженной конными людьми въ богатыхъ уборахъ, сиделъ главный бояринъ и печати оберегатель Василiй Васильевичъ, Князь Голицынъ, съ молодымъ сыномъ. Навстречу отъ воротъ монастырскихъ вышелъ урядникъ стрелецкiй и узнавъ, кто прiехалъ, побежалъ въ калитку, вывелъ съ собой сотника и вместе съ нимъ вышелъ въ калитку.
Въ карете стукнуло, дернулось слюденое оконце и опустилось. Худая белая рука съ длинными пальцами легла на окно и вследъ за рукой высунулось и знакомое сотнику бритое, продолговатое, моложавое съ усиками лицо — Главнаго Боярина и оперлось подбородкомъ, подъ которымъ оставалась невыбритая борода, на белую, худую съ синими жилами руку. Сотникъ подошелъ къ окну и, снявъ съ лис[ь]ей опушкой суконную шапку, въ поясъ поклонился.
— Что-жъ ворота не отпираешь, — сказалъ тонкимъ женскимъ голосомъ Князь Василiй Васильевичъ.
— Ворота приказаны Полковнику, сейчасъ къ нему побежали.
— Разве ты не знаешь меня?
— Когда же Князь Василья Васильеча не знать, — отвечалъ сотникъ улыбаясь и вглядываясь въ лицо боярина и въ лицо его сына въ глубине кареты. Лицо боярина было такое же, какъ всегда, тихое, тонкое и задумчивое, только оно серо показалось сотнику отъ пыли ли, залегшей съ лева вдоль по[159] прямому длинному носу или отъ чего другаго и открытые большие глаза казались блестящее обыкновеннаго и быстро перебегали съ лица сотника на лицо стрельцовъ и толпы дворянъ, стрельцовъ, солдатъ, монаховъ, собиравшейся все больше и больше у воротъ. Раза два онъ втягивалъ въ себя духъ, какъ будто хотелъ сказать что то, но не говорилъ. По лицу сына сразу видно было, что онъ былъ не въ себе. Лицо его было похоже на лицо отца, но было много красивее, не столько потому, что оно было моложе, сколько потому, что это было почти то-же лицо, но безъ того выдающаго[ся] впередъ подбородка и рта, надъ которымъ лежалъ длинный звериный лисiй носъ. Это было тоже лицо, но какъ будто выпрямленное и отъ того <более> привлекательное. Молодой Князь видимо старался не смотреть и не показывать волненiя; но онъ не могъ мгновенья усидеть смирно; то онъ облакачивался назадъ на подушки за спиной, то вытягивался прямо, оборачивался то къ тому, то къ другому окну, то застегивалъ, то разстегивалъ пуговицу на кафтане у шее. Лицо его было красно, брови нахмурены и дыханiе, слышно, давило его.
— А что Федоръ.... здеся? — спросилъ Василiй Васильевичъ, не глядя на сотника.
— Нынче на разусвете привезли, — отвечалъ сотникъ.
— Повели пытать, — прибавилъ стрелецъ стоявшiй близко.
Василiй Васильевичъ будто не слыхалъ словъ стрельца, принялъ руку и, подозвавъ своего человека, сталъ приказывать что-то. Но въ это время калитка отворилась, народъ разступился, и вышелъ полковникъ стрелецкiй и дьякъ. Дьякъ подошелъ къ окну, поклонился, снялъ шапку и проговорилъ:
— Государь и Великiй Князь, самодержецъ... Петръ Алексеевичъ не приказалъ тебе, Боярину Василiю Васильевичу, Князь Голицыну, быть въ монастыре, а приказалъ тебе ехать и стать на посаде и ждать Его Царскаго указа, а оттуда никуда не отбывать.
Голицынъ, приподнявъ шапку, поклонился и приказалъ своему человеку везть на посадъ къ Посадскому человеку, где онъ знаетъ дворъ получше.
Люди хотели трогаться, когда къ окну подошелъ Полковникъ и, низко кланяясь, сказалъ: Князь Борисъ Алексеевичъ приказывалъ подождать — самъ къ тебе выдти хотелъ.
Лицо Василья Васильевича вспыхнуло огнемъ при словахъ Полковника.
— Пошолъ, — крикнулъ онъ. — Мне его видеть не зачемъ, я не къ нему... — видно съ трудомъ онъ подавилъ ругательство, просившееся въ прибавку къ упоминанiю о враге, — а къ Царю прiехалъ, пошелъ.
Примечания