Романы из эпохи конца XVII — начала XIX в.
Г. Азовские походы

Г.
[АЗОВСКИЕ ПОХОДЫ.]

№ 17

Въ 1668 году Астраханскiй воевода[181] Апраксинъ, М[атвей] В[асильевичъ] возвращался въ Москву. Изъ Саратова Воевода поехалъ сухимъ путемъ. Недалеко отъ Пензы на него напали Башкирцы, разогнали и перебили его людей и его убили. — Тело подняли, сложили куски въ гробъ и привезли въ Москву къ молодой вдове. Остались 4 детей — сиротъ: 4 мальчика, Андрей, Никита, Федоръ и Петръ да 5-ымъ вдова[182] осталась беременна и въ ту же зиму родила девочку Марфу.

Крестилъ девочку Матвеевъ, Артамонъ Сергеевичъ и Лопухина боярыня. Вдова выростила детей, только одинъ Никита умеръ, и дожила радости въ 1682 году. Когда овдовелъ Царь Федоръ, на смотръ невестъ къ Царю повезли и ея дочь, 15 летнюю ˂красавицу˃ Марфу. Никто не думалъ, чтобы Царь выбралъ Марфу: она была дробна и мелка; но Царь полюбилъ ее и женился на ней. — Женился онъ на ней въ Феврале, а въ Апреле умеръ. И осталась[183] молодая царица ни девка, ни баба, ни матерая вдова, такъ что и мать за сыновей радовалась, что они черезъ сестру попали въ силу, а дочь жалела больше, чемъ прежде. —

Изъ сыновей старшiй Андрей былъ виднее всехъ, и умнее, и добрее, и былъ любимецъ матери. За годъ до выдачи дочери за Царя, мать женила его на девице хорошей, изъ роду Щетининыхъ, и у сына пошли дети. Но недолго мать радовалась на сына. Сперва онъ вдался въ книги и чуть-чуть не зашолся: ужъ сталъ заговариваться.

Мать возила его къ старцу въ монастырь и его отчитали, но потомъ, когда сестра стала Царицей, Андрей сделанъ былъ ближнимъ комнатнымъ стольникомъ къ Царю Ивану Алексеевичу и съ техъ поръ сталъ пить, такъ что редко когда бывалъ трезвымъ. Мать все также, еще больше, любила его; но сокрушалась о немъ. —

Второй сынъ, Федоръ, былъ весь въ мать, живой, быстрый и умильный. Не[184] сердился, не[185] обижалъ людей и видеть не могъ, когда люди злобятся другъ на друга или казнятъ одинъ другаго. Онъ всегда всехъ мирилъ и сердца въ немъ совсемъ не было. Хоть онъ и почтительнее былъ къ матери и добрее всемъ Андрея, и съ женой жилъ хорошо, только что детей не было, мать не могла совладать съ своимъ сердцемъ и больше его любила Андрея.

Третiй сынъ, Петръ, былъ тоже хорошъ; но нравомъ былъ въ деда, материнаго отца — упрямый и грубый. Онъ тоже былъ женатъ и съ женой жилъ хорошо, и были дети.

Всехъ детей любила мать; но жалчее всехъ была матери дочь — царица. Не могла она безъ слезъ смотреть на нее, какъ загубила она свой золотой векъ, и не радовали[186] ее ни честь, ни богатство дочери. Отъ того она редко бывала у дочери и, когда прiезжала по ея зову, то все плакала, на нее глядючи, и отпрашивалась или къ себе въ вотчину подъ[187] Ростовомъ къ монастырю, где жилъ монахъ старецъ, ея отецъ духовный, либо къ сыну Андрею. И у техъ сыновей были жены хорошiя и невестки почтительныя, но те жили хорошо и безъ нея, а въ дому у Андрея, старушка знала, что она нужна. И невестку свою Евланью, Андрееву жену, она съ каждымъ годомъ больше любила. Прежде, какъ и все матери, не могла она не ревновать сына къ жене его; но что больше узнавала она Евланью, то больше любила ее. —

Давно ужъ не бывала старушка въ Москве; но летомъ 1695 года прiехала погостить къ сыну и посмотреть на свою дочь Царицу. 

№ 18.

[188]5 Ноября 1695 года въ Москве было благодарственное молебствiе о благополучномъ возвращенiи втораго Царя Петра Алексеевича изъ Азовскаго похода. —

Царь въ ночь прiехалъ съ передовыми и остановился въ Коломенскомъ дворце <и оттуда, какъ слышно было, намеревался со всеми войсками съ торжествомъ вступить въ Москву, когда соберутся все войска изъ подъ Азова>. —

Старикъ боярскiй сынъ Иванъ Хованскiй ужъ 3-ю неделю съ старухой женой жилъ въ Москве, дожидался прiезда Царя. Онъ прiехалъ изъ Тульскихъ[189] вотчинъ просить за сына, за любимаго сына Князя Ивана, взятаго стрельцами подъ Каширою и привезеннаго въ Москву, чтобъ судить за воровство и грабежъ.

Хованскiй не поехалъ бы. Ужъ онъ 10-й годъ, съ техъ поръ какъ попалъ въ опалу, жилъ въ вотчине и обжился; но жена уговорила его ехать просить за любимаго сына. Княгиня была изъ родовитаго дома <Голицыныхъ> и она надеялась на заступу.

У ней рука была у Царицы Натальи Кириловны, у Лопухиныхъ и у Царя Ивана по Апраксинымъ. Но, побившись недели 2 въ Москве, и мужъ и жена увидели, что у Ивана Царя, у Лопухиныхъ нетъ силы, а вся сила въ Царе Петре. Старуха и тутъ нашла дорогу черезъ мамку Царя Петра, Голицыну, она дошла до Бориса Алексеевича и послала къ нему мужа. Борисъ Алексеевичъ принялъ старика и обещалъ попросить Кн. Федора Юрьевича (Ромодановскаго) подождать пытать молодаго Кн. Ивана до прiезда Царя.

Теперь Царь прiехалъ. Старики стояли во дворе у Головина, Федора Алексеевича. Онъ былъ свой. Утромъ рано пошли къ обедни.

№ 19.

I.

Весь великой постъ 1696-го года Царь Петръ Алексеичъ прожилъ въ Воронеже на корабельной верфи. — Народа согнано было много тысячъ. И лесу свезено было зимнимъ путемъ много тысячъ деревьевъ. На луговой стороне Вороны реки были настроены балаганы для народа; и тутъ съ ранней зари до поздняго вечера стучали топоры, сипели пилы, визжали подпилки, оттачивавшiе снасти, звенели обухи по железнымъ гвоздямъ и скобамъ, съ утра до вечера стоялъ ровнымъ гуломъ говоръ рабочего народа; изредка кое где поднимался крикъ на лошадей, подвозившихъ лесъ, слышались запевы мужиковъ, поднимавшпхъ бревно или бабу. И въ обедъ и ужинъ слышали топотъ и говоръ народа. <Во все место, сколько глазомъ окинуть, земля по снегу была устлана опилками, стружками.> Со всехъ сторонъ дымились печи кухонъ и на стружкахъ въ котлахъ кипела смола. —

Весна была въ этомъ году не дружная. Начало таять съ масляницы, согнало весь снегъ, а потомъ подулъ сиверъ, и холода держались долго, и ледъ не трогался. На Дарьи только взломало ледъ на Дону и завесенело. На Алексея Божья человека въ полдни было тепло, какъ летомъ. По Вороне шла икра, поля были черныя, около жилья зеленелась крапива, грачи и жаворонки прилетели, солнце ходило высоко и пекло въ упоръ, какъ летомъ. Снегъ оставался только по правому берегу реки подъ кручью и промежду балагановъ подъ лесомъ, досками и опилками. Вода бежала ручьями, грязь была липкая и густая. —

Царскiй посланецъ на самаго Алексея Божiя Человека прiехалъ изъ Архангельска, дворянинъ Алексей Алексеичъ Головинъ, и привезъ съ собой оттуда корабельныхъ мастеровъ 43 человека: 7 немцовъ и 36 русскихъ. Алексей Алексеичъ только прiехалъ ночью въ Воронежъ на воеводскiй дворъ, только дождался лошадей и прiехалъ на верфь, захвативъ съ собой немца Флита, корабельнаго мастера и Евсея Мартемьянаго десятскаго. Алексея Алексеича ямщикъ прямо провезъ къ Царской избе, но въ избе деньщикъ Александръ сказалъ, что Царь на верфи.

[190]— Изъ Москвы, что ль, — спросилъ Александръ, выходя изъ избы.

№ 20.

[191]

«То Царей мало что одинъ, три — съ Царевной было, а теперь ни однаго у насъ,[192] сиротъ на Москве не осталось. — Закатилася наша, солнушко, забубенная головушка. <Въ пятницу провожали. Подали возокъ Царскiй. Посадилъ тута шута, деньщиковъ, самъ ввалился въ деньщиковы сани, пошолъ!> Теперь, я чаю, ужъ въ Воронеже буровитъ. Охъ, подумаю, Аниките Михайлычу нащему воеводство на Воронеже не полюбится. Разозжетъ его тамъ наше-Питеръ-дитятко».

Такъ говорилъ Головинъ Федоръ Алексеевичъ, у себя въ дому угощая гостей — Лефорта, Франца Яковлича, Репнина старика, Князь Иванъ Борисыча и Голицыныхъ двухъ: Князь Борисъ Алексеича и Князь Михаила Михайлыча.

Домъ Головина былъ большой, деревянный, новый — на Яузе. Головинъ зачаль строить его после похода въ Китай. И въ Москве не было лучше дома и по простору и угодьямъ и по внутреннему убранству. Федоръ Алексеевичъ много изъ Китая привезъ штофовъ, дорогихъ ковровъ, посуды и разубралъ всемъ домъ. А Аграфена Дмитревна, мать Федора Алексеевича, — она была изъ роду Апраксина, — собрала домъ запасами изъ Ярославской да изъ Казанскихъ вотчинъ. Подвалы полны были запасами и медами, и къ каждому разговенью пригоняли скотину и живность изъ вотчинъ.

Гости сидели въ большой горнице, обитой по стенамъ коврами. Дверь тоже завешана была ковромъ. Въ переднемъ углу на полстены въ обе стороны прибиты были иконы въ золоченыхъ окладахъ, и въ самомъ углу висела резная серебряная лампада. Два ставца съ посудой стояли у стены. У ставцовъ стояли 4 молодца, прислуга. За однимъ столомъ, крытымъ камчатной скатертью сидели гости за чаемъ Китайскимъ въ китайской посуде, съ ромомъ, — на другомъ столе стояли закуски, меды, пиво и вина. Выпита была 2-я бутылка рому.

Гости были шумны и веселы. Князь Репнинъ, старшiй гость, невысокiй старичокъ, <съ седой окладистой бородой,> сиделъ въ красномъ углу подъ иконами. Красное лицо его лоснилось отъ поту, блестящiе глазки мигали и смеялись и всетаки безпокойно озирались, соколiй носокъ посапывалъ надъ белыми подстриженными усами, и онъ то и дело отпивалъ изъ китайской чашки чай съ ромомъ и сухой маленькой ручкой ласкалъ свою белую бороду. Онъ былъ шибко пьянъ, но пьянство у него было тихое и веселое. <Онъ слушалъ, посмеивался.> Рядомъ съ нимъ, половина на столе, облокотивъ взъерошенную голову съ краснымъ, налитымъ виномъ, лицомъ на пухлую руку, половина на лавке, лежала туша Бориса Алексеича Голицына, дядьки Царя. — Онъ громко засмеялся, открывъ белые сплошные зубы, и лицо его еще по[ба]гровело отъ смеха, и белки глазъ налились кровью.

— Да ужъ разожжетъ! — закричалъ онъ, повторяя слова хозяина. — Нащъ Питеръ-дитятко, охъ — и орелъ-же..

И Борисъ Алексеичъ опрокинулъ въ ротъ свою чашку и подалъ ее хозяину и, распахнувъ соболiй кафтанъ отъ толстой красной шеи, какъ будто его душило, отогнулся на лавку и уперъ руки въ колена. —

Другой Голицынъ, Михаилъ Михайлычъ, худощавый черноватый мущина съ длиннымъ красивымъ лицомъ, помоложе другихъ, сиделъ нахмуренный и сердито подергивалъ себя за усъ. — Онъ пилъ наравне съ другими, но видно было, что хмель не бралъ его, и онъ былъ чемъ-то озабоченъ. Онъ взглянулъ на двоюроднаго брата Бориса Алексеича и опять нахмурился. Веселее и разговорчивее и трезвее всехъ былъ Францъ Яковлевичъ и хозяинъ. — Францъ Яковличъ не по одному куцему мундиру, обтянутымъ лосинамъ и ботфортамъ[193] на ногахъ п бритому лицу и парику въ завиткахъ отличался отъ другихъ людей. И цветъ лица его, белый съ свежимъ румянцемъ на щекахъ, и звукъ его голоса, не громкiй, но явственный, и говоръ его русскiй, не совсемъ чистый, и обращенье къ нему хозяина и другихъ гостей, снисходительное и вместе робкое, и въ особенности его отношенiе ко всемъ этимъ людямъ, сдержанное и нераспущенное, отличали его отъ другихъ. Онъ былъ высокъ, строенъ, худощавее[194] всехъ другихъ. Рука его была съ кольцомъ и очень бела. Онъ прiятно улыбнулся при словахъ хозяина, но, взглянувъ на Голицына, когда тотъ вскрикнулъ, тотчасъ же отвернулся презрительно. —

Хозяинъ, средняго роста, статный красавецъ летъ сорока, безъ однаго седаго волоса, съ высоко поднятой головой и выставленной грудью (Ему неловко было сгорбиться) и съ прiятной свободой и спокойствiемъ въ движеньяхъ и светомъ и ясностью на округломъ лице, соблюдалъ всехъ гостей, но особенно и чаще обращалъ свою всегда складную, неторопливую речь звучнымъ волнистымъ голосомъ къ Францу Яковличу.

№ 21.

1.

Изъ Воронежа, къ Черкаску на корабляхъ, на стругахъ, на бударахъ, внизъ по Дону бежало царское войско. Войско съ запасами хлебными и боевыми шло въ походъ подъ Азовъ. <На страстной начали въ Воронеже грузить на суда пушки, ядра, бомбы, порохъ, свинецъ, кули съ овсомъ, мукой, крупой, рыбу, соль, водку, сбитень, а после Святой стали подходить войска. Садились на суда и плыли внизъ по Дону.>[195]

Всехъ струговъ съ войсками и запасами было 1300. Если бъ все струги шли въ нитку одинъ за другимъ, они бы вытянулись на 50 верстъ; а такъ какъ они шли въ 3 части и далеко другъ отъ друга, то переднiе ужъ близко подходили къ Черкаску, а заднiе недалеко отошли отъ Воронежа. Впереди всехъ шли солдатскiе полки на 111 стругахъ; за ними плыли потешные два полка[196] съ Головинымъ Генераломъ, въ третьихъ плылъ Шейнъ бояринъ, надъ всеми воевода, со всеми войсковыми запасами.

Позади всехъ, на неделю впередъ пустивъ войска на стругахъ, плылъ самъ Царь въ 30 вновь построенныхъ корабляхъ съ приказами, казною и начальными людьми.

Въ Николинъ день, 9-го Мая, на половине пути у Хопра, Царь догналъ и обогналъ середнiй караванъ, — тотъ самый, въ которомъ плыли его два любимые потешные полка, Преображенскiй и Семеновскiй. Въ караване этомъ было 77 струговъ. Впереди всехъ шли 7 струговъ съ стрелецкимъ Сухарева полкомъ по 130 человекъ въ каждомъ, позади — Дементьева, Озерова, Головцына, Мокшеева, Батурина стрелецкiе полки на 29 стругахъ; за ними шелъ Семеновскiй полкъ на 8 стругахъ, а за ними съ казною 2 струга, 2 судейскихъ, 1 дьячiй, 1 духовницкiй, 2 бомбардирскихъ, 1 дохтурскiй, 3 Немца Тимермана съ разрывными запасами, за ними — съ больными 9 струговъ, за ними генеральскiе 2 струга и, позади всехъ, 13 струговъ Фамендина полка, и на нихъ по 100 человекъ Преображенскаго полка, всехъ 1200.

— Собрали ихъ на святкахъ въ Москве изъ всякихъ людей, <и женъ и детей ихъ поселили въ Преображенскомъ, а самихъ,> одели въ мундиры темнозеленые и обучили солдатскому строю. Новобранцы были больше боярскiе холопы, но были и посадскiе люди и дворяне бедные. Прежнiе солдаты прозвали новобранцевъ обросимами, и на плыву отпихнули обросимовъ на особые струги. Обросимы плыли позади всехъ.[197]

На заднемъ струге плыли прапорщикъ Немецъ, сержантъ Бухвостовъ[198] и 106 человекъ солдатъ обросимовъ. Всю ночь они плыли на гребле, чуть не утыкаясь носомъ въ корму передоваго струга.

Накануне была первая гроза. Въ полденъ былъ громъ и молнiя, и во всю короткую ночь прогромыхивало за горами праваго берега, и молонья освещала темную воду и спящихъ солдатъ въ повалку на новаго леса палубе и гребцовъ, стоя равномерно качавшихся и правильно взрывающихъ воду. Въ ночь раза два принимался накрапывать дождь, теплый, прямой и редкiй. Къ утру на небе стояли прозрачныя тучи, и на левой стороне, на востоке, каймою отделялось чистое небо, и на этой кайме поднялось красное солнце, взошло выше, за редкiя тучи, но скоро разсыпало эти тучи, сначала серыми клубами, какъ дымъ, а потомъ белыми курчавыми облаками разогнало эти тучи по широкому небу[199]и светлое, не горячее, ослепляющее, пошло все выше и выше по чистому голубому небу.

Дело было къ завтраку. Съ разсвета гребла все таже вторая смена 16 паръ по 8 веселъ со стороны. И ужъ намахались солдатскiя руки и спины, наболели груди, налегая на веслы. Пора было сменить, и ужъ не разъ покрикивали гребцы лоцману. Лоцманъ былъ выборный изъ нихъ же, Обросимовъ, широкоплечiй, приземистый солдатъ Алексей Щепотевъ.

— Пора смену, Алексей, что стоишь.

впереди; и только всемъ задомъ чуть поворачивалъ руль, и не отвечалъ.

— Вишь чортъ, у его не бось жопа не заболитъ поворачивать то, — говорили солдаты, раскачиваясь, занося весла.

Изъ рубленной каюты на корме <вышелъ> Немецъ капитанъ въ чулкахъ, башмакахъ, и зеленомъ [?] разстегнутомъ кафтане. Огляделся.

— Алексе, — сказалъ онъ, — которы сменъ.

— Вторая, Ульянъ Иванычъ.

— Надо сменить. А парусъ не можно? — спросилъ Немецъ.

— Не возьметъ, Ульянъ Иванычъ, вонъ видишь — на Черноковымъ струге пытались, да спустили опять, — сказалъ Щепотевъ, указывая впередъ на дальнiе струги, загибавшiе опять впередъ по Дону.

— Ну сменяй.

— Позавтракали чтоль? — спросилъ Алексей.

— А то нетъ, — отвечали съ носу, прожовавши хлебъ.

— Смена! — крикнулъ Алексей негромко, и сразу подняли веслы гребцы, и зашевелились на сырой палубе, потягиваясь, поднимаясь, застучали ноги, и 16 человекъ гребцовъ подошли на смену, и одинъ старшой подошелъ на смену лоцмана.

— Ну, разомъ, ребята! берись!

Стукнули глухо о дерево борта ясеновыя, ужъ стертыя, весла, ударили по воде, но заплескали не ровно.

— Но черти! заспались, разомъ!

Тихiй голосъ запелъ: «Вы далече, вы далече... во чистомъ поле», — весла поднялись, остановились и разомъ стукнули по дереву борта, плеснули по воде, и дернулся впередъ стругъ, такъ что качнулся Ульянъ Иванычъ, закуривавшiй трубку у выхода изъ каюты, и Алексей Щепотевъ, переходившiй въ это время къ носу, скорее сделалъ шагъ впередъ, чтобъ не свихнуться. Алексей съ сменой, снявшейся съ гребли, прошелъ къ носу. И все стали разуваться и мыться, доставая ведромъ на веревке изъ подъ носа журчавшую воду.

кто повал[ясь] на брюхе на скрещенныя руки, кто сдвинувшись кучкой, разговаривая и поглядывая на берега, на деревню, мимо которой шли и где, видно, народъ шелъ къ обедни, кто въ отбивку отъ другихъ сидя и думая, какъ думается на воде. Алексей Щепотевъ[200] легъ на своемъ местечке у самаго носа на брюхо и гляделъ, то внизъ на смоленый носъ, какъ онъ перъ по воде и какъ вода, струясь, разбегалась подъ нимъ, то впередъ, на лодку и правило передняго струга, какъ они шаговъ за 100 впереди струили воду.[201] Кругомъ его шумелъ народъ, смеялись, храпели, ругались, весело покрикивали гребцы, еще свежiе на работе и еще только разогревшiе[ся] и развеселившiеся отъ работы. На берегу, близко, слышенъ былъ звонъ, и солдаты перекрикивались съ народомъ изъ села. Онъ не смотрелъ, не слушалъ и не думалъ, и не вспоминалъ, а молился Богу. И не объ чемъ нибудь, онъ молился Богу. Онъ и не зналъ, что онъ молится Богу, а онъ удивлялся[202] на себя. Ему жутко было. Кто онъ такой? Зачемъ онъ, куда онъ плыветъ? Куда равномерное поталкива[нiе] веселъ съ этимъ звукомъ, куда несетъ его? И зачемъ и кто куда плывутъ? И что бы ему сделать съ собой. Куда бы девать эту силу, какую онъ чуетъ въ себе? Съ нимъ бывала эта тоска прежде и проходила только отъ водки. Онъ перевернулся.

— Мельниковъ! — крикнулъ онъ, — чтожъ помолить имянинника-то, — сказалъ онъ солдату Николаю Мельникову. <Мельниковъ какъ разъ несъ вино въ чашке.>

— Вотъ дай пристанемъ, — отвечалъ Мельниковъ.

Алексей всталъ и селъ на корточки, оглядываясь. Два немца офицера сидели у входа въ каюту на лавке[203] и пили пиво, разговаривая и смеясь. Кучка сидела около разскащика-солдата.

— Быть беде со мной, — подумалъ онъ, — это бесъ меня мучаетъ. —

Вдругъ позади, далеко, послышалась пальба. Бумъ, бумъ, — прогудели две пушки. Остановили и бумъ, прогудела еще пушка, и еще три съ разу. Все поднялись и столпились къ корме. Но видеть ничего нельзя было. Недавно только загнули колено, и въ 1/2 версте плесо упиралось въ ту самую деревню, какую прошли, и загибалось на лево. Солдаты судили, кто палитъ: одни говорили — Князь какой празднуетъ, другiе смеялись — Турки. Немцы тоже подошли, говорили по своему. У старшаго немца была трубка, онъ смотрелъ въ нее. —

— Одевайтесь! — крикнулъ Ульянъ Иванычъ. — Это Величество Царь!

струге тоже засуетились. Немцы съ передняго подошли къ корме, съ задняго къ носу, и переговаривались. Солдаты одевали, чистили, подметали стругъ. Отъ Генерала пришло приказанье одеть солдатъ и приготовить ружья къ пальбе холостыми зарядами. На воде, впереди, показалась лодка; въ ней сидели гребцы и гребли вверхъ. Въ лодке сиделъ маленькiй Генералъ въ шляпе немецкой и камзоле и съ нимъ еще два офицера. Ихъ приняли на стругъ, это былъ Головинъ Автономъ Михайлычъ. Онъ прiехалъ встречать Царя. Когда увидали, что корабли шли парусомъ, попробовали выставить свой, но ветерокъ былъ съ боку, и парусъ заплескивался. Солдаты встали [?] въ строй въ три шеренги, Ротный кома[ндиръ] сталъ сбоку, Генералъ съ стряпчимъ впереди. Гребцы налегали на весла и искашивались, смотрели изъ за спинъ на приближавшiйся корабль. За кораблемъ первымъ виденъ былъ 2-й и 3-й. Корабль первый догналъ на выстрелъ, и весь былъ виднешенекъ на широкомъ плесе съ своими 3-мя парусами, съ рубленой горенкой на палубе и съ пестрымъ народомъ. Корабль былъ крутобокiй, черный, высокiй. Съ боковъ подъ палубой высовывались пушки. Корабль догонялъ скоро, но на новомъ повороте, видно было, стали заполаскиваться паруса. Видно сало: зашевелился народъ, стали убирать паруса, упалъ переднiй малый парусъ, потомъ большой свалился на бокъ, и его стащили. Видно, высунулись длинныя весла, и опять корабль сталъ нагонять струги. Все виднее и виднее становилось. <Народъ можно было различать. Одинъ Генералъ уже показалъ на народъ на палубе и сказалъ: вонъ Царь.> Уже стругъ сталъ забирать влево, чтобъ дать дорогу кораблю справа, но корабль все шелъ прямо за нимъ; уже видны были веревки на мачтахъ, видна была фигура на корабле: половина человечья, съ руками надъ головой, какъ будто держитъ загибъ носа, и[204] съ рыбьимъ хвостомъ, прилипшимъ къ[205] смоленой[206] спайке, ужъ видно было, какъ вода разбегалась подъ истопомъ[?]. Уже слышно стало, кроме своихъ ударовъ веселъ, какъ тамъ, на томъ корабле, налегали, ломили въ разъ по 16 веселъ. Шагахъ въ 50 подъ кораблемъ забурчала вода, и носъ круто поворотилъ на право, и сталъ <ясно> виденъ народъ на палубе. Много стояло народа.

— Тотъ Царь, этотъ Царь?

Только стали признавать Царя со струга, какъ вдругъ опять выпалили изъ пушекъ, такъ что оглушило на струге, и закачалась подъ нимъ вода,[207] и дымомъ застлало видъ. —

— Пали, — закричалъ Генералъ, и со струга стали вверхъ палить солдаты; отозвались на другомъ, переднемъ, и далеко впереди пошла стрельба. Когда дымъ разошелся, корабль сравнялся до половины струга. На носу, высоко надъ стругомъ, стояли три человека, два высокихъ, одинъ низкой. Одинъ изъ высокихъ, въ желтомъ польскомъ кафтане, въ чулкахъ и башмакахъ, стоялъ ближе всехъ къ борту, поставивъ одну ногу на откосъ и, упершись на нее левой рукой, снялъ, правой[208] шляпу съ черноволосой головы, замахалъ ею и закричалъ:

— Здорово, ребята.

— Здорово.

Царь <подпрыгнулъ вдругъ,> бросилъ шляпу, и она упала въ воду. Онъ засмеялся и вскочилъ, повернулся и что то сталъ говорить своимъ.

Щепотевъ не видалъ ничего больше, онъ бросилъ ружье на палубу и, быстро перекрестившись, шарахнулся головой внизъ въ воду въ то место, где упала шляпа, когда онъ вынырнулъ,[209] на корабле и на струге перестали грести. Онъ отряхнулъ волоса, оглянулся, увидалъ шляпу и, взявъ въ зубы за самый край поля, въ размашку поплылъ къ кораблю. У веревочной лестницы внизу ужъ стоялъ <Александръ>, молодой красавецъ, Деныцикъ Царскiй, чтобъ принять шляпу. Щепотевъ ухватилъ рукой за лестницу, другой перехватилъ шляпу и, какъ будто не видя Александра, махалъ шляпой по направленiю къ Царю, который, перегнувшись черезъ бортъ, смеялся, глядя на мокраго толсторожаго солдата. Вдругъ лицо Царя передернулось; онъ сощурилъ одинъ глазъ и потянулся всей головой и шеей въ одну сторону[210] и совсемъ другимъ голосомъ закричалъ на деньщика:

— Куда полезъ! Алексашка! Пусти его.

— И то посмотреть водолазную собаку, — сказалъ онъ Царю.

Лицо Царя все еще было сердито, онъ еще дергалъ шеей, видно, раздосадованный темъ, что его заставили ждать; но лицо красавца-Алексашки не изменилось, онъ какъ будто не виделъ, что Царь сердится. Когда Щепотевъ вылезъ, Царь осмотрелъ его. ІІІирокiя плечи, толстыя кости, красная шея и умная, смелая рожа Щепотева видно понравились Царю. Онъ потрепалъ его по голове.

— Молодецъ, дать ему рубль и водки.

Щепотевъ почувствовалъ сильный запахъ вина отъ Царя, и вдругъ на него нашла смелость. Онъ фыркнулъ, какъ собака, и сказалъ:

— А какже я отъ своего струга отстану.

Царь опять посмотрелъ на него.

— Ты изъ какихъ?

— Изъ дворянъ, Государь, только дворовъ то у меня только свой одинъ былъ, и тотъ развалился.

Въ это время на корабль лезъ Генералъ Головинъ, и Царь пошелъ къ нему, обнялъ его, показалъ на однаго изъ своихъ: — «Иванъ тутъ!» Братья поцеловались. Царь ушелъ въ рубку, и корабль тронулся мимо струга. —

Царь и З[отовъ].

— Ну разсказывай, — сказалъ Царь.

Щепотевъ началъ: [212]

№ 22.

II.

Когда Алексей ударился головой объ воду и зашумело у него въ ушахъ и засаднело въ носу, онъ не забывалъ, где корабль и где стругъ, чтобы не попасть ни подъ тотъ, ни другой; и подъ водой повернулся влево и, не доставъ до дна, опять услыхалъ, какъ забулькала [вода] у него въ ушахъ, и сталъ подниматься до техъ поръ, пока свежо стало голове. Онъ поднялся и оглянулся. Вправо отъ него выгнутой смоляной стеной съ шляпками гвоздей бежалъ задъ корабля, влево буровили воду струговыя весла, шляпа чуть пошевеливалась и черпала однимъ краемъ прозрачную воду. — Алексей отряхнулъ волоса, втянулъ и выплюнулъ воду и по собачьи подплылъ къ шляпе, чуть за край поля закусилъ ее белыми сплошными зубами. Кто то что-то закричалъ съ корабля. Алексей набралъ воздуху въ свою толстую бычачью грудь, выпросталъ плечи изъ воды и, оскаливъ стиснутые на поле шляпы зубы, въ размашку, да еще пощелкивая ладонью по воде, поплылъ за кораблемъ. Промахавъ сажень 10, Алексей оглянулся и увидалъ, что онъ не отставалъ, но и ничего не наверстывалъ. Теже шляпки гвоздей были подле него и веслы впереди. Тогда онъ вдругъ перевернулся впередъ плечемъ и наддалъ, такъ что сравнялся съ веслами. На корабле закричали опять, подняли весла и скинули веревочную лестницу.

Не выпуская изъ зубъ шляпу и обливая лестницу и бокъ корабля водою съ платья, Алексей влезъ, какъ кошка,[213] по продольнымъ веревкамъ, не ступая на поперечныя, и прыжкомъ перекинувшись черезъ бортъ, обмялъ еще на себе штаны, выдавливая воду, отряхнулся, какъ собака изъ воды, и, переложивъ шляпу на ладони обеихъ рукъ, остановился, оскаливаясь и отъискивая глазами Царя. <Хоть и мелькомъ онъ виделъ Царя на носу, хоть и много стояло теперь передъ нимъ господъ, бояръ и генераловъ, Алексей сразу увидалъ, что Царя не было.> Высокiй ловкiй щеголь въ темнозеленомъ съ красной подбивкой мундире, съ веселымъ лицомъ и длинной шеей, подошелъ, точно плылъ, такой тихой, легкой поступью <и хотелъ взять шляпу>.

— Ну молодецъ! —сказалъ щеголь слово ласково, весело, какъ рублемъ подарилъ. Но Алексей перехватилъ шляпу въ одну руку и отвелъ ее прочь, не давая.

— Ты бы самъ досталъ, а я самъ Царю подамъ, — сказалъ Щепотевъ. —

Господа засмеялись. Одинъ изъ нихъ, особистее всехъ, съ большой головой и болыпимъ горбатымъ носомъ, съ окладистой бородой, въ атласномъ синемъ кафтане, окликнулъ щеголя:

— Александръ, — сказалъ онъ, — оставь, — не замай, самъ отдастъ, Государь пожалуетъ.

— Не замай, отдастъ, Федоръ Алексеичъ.

— Государь то съ Артамонъ Михайлычемъ занятъ, —отвечалъ щеголь Александръ, улыбаясь и тихимъ прiятнымъ голосомъ и неслышными легкими шагами отошелъ къ корме и кликнулъ двухъ корабелыциковъ, чтобъ затерли воду, какую налилъ Алексей.

— А ты Царя знаешь чтоли? — спросилъ бояринъ.

Алексею жутко становилось. И, какъ всегда съ нимъ бывало, на него находила отчаянность, когда бывало жутко. Онъ сказалъ:

— А солнце ты знаешь?

Бояринъ покачалъ головой, засмеялся, и другiе засмеялись. —

— Вотъ онъ, Царь! —сказалъ Алексей, узнавъ его тотчасъ же.

Царь какъ будто насилу удерживался, чтобъ не бежать, такими быстрыми шагами шелъ изъ подъ палатки по палубе, прямо къ нимъ. За Царемъ пошли было, но отсталъ Генералъ Головинъ, Автономъ Михайлычъ съ братомъ[?]. —

Алексей прежде съ струга виделъ Царя и призналъ его, но теперь, въ те несколько мгновенiй, пока Царь своимъ иноходнымъ бегомъ прошелъ те 10 шаговъ, которые были до него, онъ разсмотрелъ его совсемъ иначе. Алексей былъ теперь въ томъ раздраженномъ состоянiи души, когда человекъ чувствуетъ, что совершается въ одинъ мигъ вся его жизнь, и когда обдумаетъ человекъ въ одну секунду больше, чемъ другой разъ годами. —

Пока шелъ Царь, онъ огляделъ его всего и запомнилъ такъ, что, покажи ему потомъ одну ногу царскую, онъ бы узналъ ее. Заметилъ онъ въ лице скулы широкiя и выставленныя, лобъ крутой и изогнутый, глаза черные, не блестящiе, но светлые и чỳдные,[214] заметилъ ротъ безпокойный, всегда подвижный, жилистую шею, белизну за ушами большими и неправильными, заметилъ черноту волосъ, бровей и усовъ, подстриженныхъ, хотя и малыхъ, и <мягкость, не курчавость, этихъ волосъ>,[215] и выставленный широкiй, съ ямкой, подбородокъ, заметилъ сутоловатость и нескладность, костлявость всего стана, огромныхъ голеней, огромныхъ рукъ, и нескладность походки, ворочащей всемъ тазомъ и волочащей одну ногу, заметилъ больше всего быстроту, неровность движенiй и больше всего такую же неровность голоса, когда онъ началъ говорить. То онъ басилъ, то срывался на визгливые звуки. Но когда Царь засмеялся и не стало смешно, а страшно, Алексей понялъ и затвердилъ Царя на всегда. —

Въ то время, какъ Царь шелъ къ нему, Алексей смотрелъ на него всего, и кроме того думалъ о томъ, какъ и что сказать ему. Одно онъ понялъ, увидавъ Царя, что ему нужно сказать что нибудь почуднее и такое, что бы поманило Царю, такое, чтобы сказать о себе, что онъ изъ солдатъ отличенъ. Царь засмеялся темъ смехомъ, отъ котораго страшно стало Алексею, когда бояринъ Федоръ Алексеичъ сказалъ ему, что солдатъ не отдалъ шляпу деныцику и сказалъ: ты самъ слазяй.

— Спасибо, малый, — сказалъ онъ, ударивъ Алексея ладонью по мокрой голове, она мне дорога — дареная. Чтожъ Алексашке не отдалъ? Алексашка! —крикнулъ Царь.

Александра не было видно, но не успелъ Царь сказать: Алексашка, какъ онъ уже былъ тутъ, подойдя неслышными шагами и, улыбаясь, подтвердилъ слова Федора Алексеича.

— Ну чемъ тебе жаловать за шляпу? — сказалъ Царь.

[Щепотевъ] въ ту же минуту <сказалъ: >

— Намъ не [въ] привычку нырять, намъ и спасибо царское — жалованье большое.

Въ то время, какъ Алексей говорилъ это, онъ почувствовалъ запахъ вина изъ желудка Царя и, оскаливъ зубы, прибавилъ:

— Если хочешь жаловать, вели водки дать. —

Царь не засмеялся, а нахмурился и пристальней посмотрелъ на широкую, здоровенную, умную и веселую рожу солдата, на его красную бычачью шею и на весь станъ, короткiй и сбитый. Ему понравился солдатъ, и задумался о немъ, отъ того и нахмурился.

— Ты изъ какихъ?

— Изъ поповъ, — проговорилъ Алексей и засмеялся, но не смелъ и захрипелъ.

Все засмеялись.

— A где жъ ты, попъ, нырять выучился?

Все засмеялись громче.

— На Муроме свой дворишко былъ.

— A грамоте учился?

— Знаю.

— Зачемъ же ты въ солдаты попалъ?

— Отъ жены, Государь.

— А что отъ жены?

не торопясь, по порядку разсказывать.

— Женили меня родители, да попалась блядь, я ее грозить [?], а она хуже, я ее ласкать, а она еще пуще, я ее учить, а она еще того злее; я ее бросилъ, а она того и хотела.

Отъ волненiя ли, отъ холоду ли[216] сохнувшаго на немъ платья, Алексей началъ дрожать и скулами и коленками, говоря эти слова. Лицо его стало сизое. Царь захохоталъ и оглянулся. То самое, что онъ [хотелъ] приказать, было готово: Александръ принесъ ведро водки и, зачерпнувъ ковшемъ, держалъ его. Царь мигнулъ ему. Александръ поднесъ Алексею. Алексей перекрестился, поклонился Царю, выпилъ, крякнулъ и продолжалъ:

— Съ тоски загулялъ, пришелъ въ Москву и записался въ Обросимы.

— А жена же где?

— Жена на Москве въ Преображенскомъ. Начальные люди ужъ вовсе отбили. Пропадай она совсемъ. Нетъ хуже жены. Потому....

Царь[217], какъ будто его дернуло что то, повернулся и, ударивъ по плечу Головина, Автонома Михайлыча, сталъ говорить ему, что солдатъ этотъ малый хорошъ, что онъ его себе возьметъ. Автономъ Михайлычъ отвечалъ, что онъ пошлетъ спросить про него у Капитана и тогда пришлетъ Царю. Царь дернулся, какъ будто выпрастывая шею изъ давившаго галстука. Александръ былъ ужъ тутъ.

— А то прикажи, Государь, я его тутъ оставлю, a тебе, Автономъ Михайлычъ, весть про него пришлетъ.

Алексея провелъ къ корме Александръ и сдалъ его другимъ деныцикамъ.

— Царь его при себе оставляетъ, — сказалъ онъ, — дайте ему перемениться, ребята. А тамъ его рухлядишку пришлютъ.[218]

№ 23.

7205 года, февраля 13 день въ субботу на сырной неделе у Краснаго села на пруде сделанъ былъ городъ Азовъ, башни и ворота и каланчи нарядные и потехи[219] были изрядныя, а Государь Петръ Алексеевичъ изволилъ тешиться.[220]

Рано утромъ <въ> воскресенье зазвонили во всехъ Московскихъ соборахъ, церквахъ и монастыряхъ къ ранней обедни, a потеха на Красномъ Пруде еще не отошла, все еще тамъ палили изъ пушекъ и ружей.

Въ Тверскую[221] заставу на неболыпихъ на дужкахъ санкахъ, на чаломъ сытомъ мерине въехали два мужика изъ села Покровскаго. Мужики эти были два брата Посошковы, Раманъ и Иванъ. Они ехали въ Москву къ хлебоедцу и знакомцу давному, отцу Авраамiю, строителю Андреевскаго монастыря.

Посошковы работали на монастырь столярную работу и ехали свести счеты и получить деньги.[222] Караульные на заставе были стрельцы.... полка. Десятской зналъ Посошковыхъ и поздоровкался съ братьями.

— Здорово живете, Елистратъ. Да вотъ дельцо есть до Отца игумна Андреевскаго. —

— Какъ деловъ не быть.

— Да на денекъ нынче...[223]

— А это чтожъ <палятъ>? — спросилъ Иванъ, прислушиваясь къ раскатамъ пальбы.

— У Царя гулянье. Азовъ празднуютъ.

— Такъ, — сказалъ Иванъ и посмотрелъ на брата.

Меньшой Иванъ былъ мужикъ невысокiй, <кремнястой,> сухой, рыжеватый, съ маленькой бородкой и <весь> конопатый. Старшiй Романъ былъ повыше, съ длиннымъ носомъ и длинной бородой. Романъ, какъ гляделъ на ворота, такъ и не спустилъ глазъ и ничего не сказалъ. —

— Такъ, такъ, — гуляетъ. А нынче дни прощеные. Приведетъ ли Богъ вернуться. Прости Христа ради, дядя Елистратъ.

— Богъ проститъ. Простите и насъ грешныхъ.

Романъ медленно приподнялъ высокую шапку, поклонился Елистрату, потомъ перекрестился, наделъ [шапку] и тронулъ лошадь по раскисшей отъ оттепели въ проезде дороге.

181. Против слов: Астраханскiй воевода кончая: вдова <Анисья Тимофевна много и горя и радости пережила на своемъ веку старая матерая вдова Анисья Тимофевна Апраксина. 18 Августа> въ 1695 Вдова А. Т. Апраксина <мать царицы Марфы Матвевны> прiехала въ Москву повидаться съ дочерью Ц. М. М. и съ любимымъ сыномъ А. М. <Проехавъ слободы>

182. Против слов: Астраханскiй воевода кончая: написано: <Анисья Тимофевна много и горя и радости пережила на своемъ веку старая матерая вдова Анисья Тимофевна Апраксина. 18 Августа> въ 1695 Вдова А. Т. Апраксина <мать царицы Марфы Матвевны> прiехала въ Москву повидаться съ дочерью Ц. М. М. и съ любимымъ сыномъ А. М. <Проехавъ слободы>

183. В подлиннике: осталось

184. ни

185. В подлиннике: ни

186. В подлиннике: радовало

187. Зачеркнуто:

188. Зачеркнуто: 26 Января 1696 померъ Царь Іоаннъ Алексеичъ. Остался однимъ Царемъ Петръ.

189. Зач.: Казанскихъ Каширскихъ.

190. Давай провожу.

191. Против слов: Старое и новое, кончая: на полях написано: Ссора Голицыныхъ съ Долгор[укими] изъ за Лефорта. Головинъ миритъ. Его мать. Къ ней ходятъ 3 сына Алексан., Ник., Иванъ, жена съ Абокумомъ — дура, соперничество съ Долгор[укимъ.]

192. Против слов: Старое и новое, у нас, на полях написано: Ссора Голицыныхъ съ Долгор[укими] изъ за Лефорта. Головинъ миритъ. Его мать. Къ ней ходятъ 3 сына Алексан., Ник., Иванъ, жена съ Абокумомъ — дура, соперничество съ Долгор[укимъ.]

193. В подлиннике:

194. В подлиннике: ходя <худ> ужъ

195. Против слов: по Дону. два полка на полях написано: говорятъ о томъ, что онъ строилъ флотъ, палатка. А ты самъ достань. Сейчасъ поищу, видитъ какъ надо отвечать, вина дай. Петръ не пьянъ,

196. Против слов: кончая: два полка на полях написано: говорятъ о томъ, что онъ строилъ флотъ, палатка. А ты самъ достань. Сейчасъ поищу, видитъ какъ надо отвечать, вина дай. Петръ не пьянъ,

197. Въ тотъ самый последнiй наборъ Преображенскихъ солдатъ записался въ Преображенскомъ поповъ сынъ Алексей, изъ села Всесвятскаго. Отецъ хотелъ его на свое место поставить, но Алешка, хоть и понятливъ былъ къ грамоте, не захотелъ быть попомъ, убежалъ отъ отца и задался въ холопство къ Боярину Шереметеву по знакомству съ дворецкимъ боярскимъ. И, бывши въ холопстве, попался въ воровстве и былъ пытанъ, но очистился огнемъ и отпущенъ. А въ этомъ году записался въ Преображенское и прозванъ Щепотевымъ, за то, что у него походка мелкая, съ перевальцемъ. Щепотевъ плылъ на последнемъ струге. Щепотевъ съ двумя товарищами поутру стоялъ на рулю. 24 пары гребли, стоя, по 12 веселъ на каждой стороне. Остальные солдаты, кто спалъ, кто перебувался, кашевары варили кашу.

198. В подлиннике: Бухвостововъ

199. В подлиннике: небо

200. за грамотность и за ловкость и за силу былъ сразу отличенъ между Обросимами. И капитанъ, и прапорщикъ, и сержантъ знали его и ему приказывали, когда что нужно было приказать роте.

201. Со слов: струили воду, кончая: поверх текста написано: Вспоминаетъ холопскую службу. Прислушивается къ разсказамъ къ тому объ Царе пристаетъ.

202. Со слов: струили воду, онъ удивлялся поверх текста написано: Вспоминаетъ холопскую службу. Прислушивается къ разсказамъ къ тому объ Царе пристаетъ.

203. В подлиннике:

204. Слово: и написано дважды.

205. Зачеркнуто: князьку

206. смоленому

207. Со слова: вода, кончая: поперек текста написано: Зацепилась зa веревку шляпа.

208. Со слова: вода, правой поперек текста написано: Зацепилась зa веревку шляпа.

209. В подлиннике:

210. Зачеркнуто: хрипящiй

211. Слова: давая ему дорогу,

212. Поперек чистой части страницы написано: Гол[овинъ] А. М. селъ на корабль прежде.

213. Не зачеркнуто: не ступая

214.

215. Не зачеркнуто: белизну шеи за ушами

216. В подлиннике: какъ <это часто бываетъ летомъ>

217. Царь кончая пришлютъ на полях:

218. Со слова Царь кончая пришлютъ что Ц[арь], то Менш[иковъ].

219. Со слов: потехи кончая: поперек текста карандашем написано: не идетъ.

220. Зачеркнуто: Два брата, Раманъ и Иванъ <Михаиловичъ> Посошковы, крестьяне села Покровскаго, были въ этотъ день въ Москве и, отслушавъ вечерню въ Московскомъ Андреевскомъ монастыре, возвращались къ стрельцу своему знакомцу Власу Понкратову Белову, у Пимена въ Воротникахъ. Посошковы вели торговое дело кожами. Беловъ занимался темъ же; a, наезжая въ Москву, Посошковы становились на дворе Белова.2 — По улице много брело и валялось пьяныхъ и за церковью Пимена слышались крики толпы, бившейся на кулачки, а съ Краснаго села, где веселился Царь, то и дело трещала пальба ружейная.

221. В подлиннике: Тверской

222. Не зачеркнуто: что

223. Против слов: — Да на денекъ, нынче... на полях написано: Звонили во все колокола.

Разделы сайта: