Лев Толстой: Лето в деревне

Глава I.

Много все говорили о будущемъ освобожденiи крестьянъ, и я говорилъ не меньше другихъ. Понятно, что этотъ вопросъ занимаетъ всехъ, въ особенности же насъ, маленькихъ помещиковъ, живавшихъ въ деревне, родившихся въ деревне и любящихъ свой уголокъ, какъ свою маленькую родину. Безъ своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россiю и мое отношенiе къ ней. Безъ Ясной Поляны, я можетъ быть яснее увижу общiе законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастiя любить его.

Хорошо ли, дурно ли, но я не знаю другаго чувства родины и не понимаю и не уважаю въ другомъ чувства родины не вводящаго[263] его въ любовь и несправедливость. — Вследствiи этаго чувства, кроме разговоровъ объ освобожденiи, я еще съ 3-го года задумалъ освобожденiе въ своей Ясной Поляне, и теперь, когда случилось такъ счастливо, что основанiя освобожденiя, изложенныя въ Рескрипте сходились совершенно съ теми, которыя я самъ положилъ себе, я съ новымъ рвенiемъ принялся за это дело. —

Я ужъ летъ 12 урывками занимался хозяйствомъ, живалъ летомъ, толковалъ на сходкахъ, но до нынешней весны никогда самъ не былъ въ непосредственныхъ отношенiяхъ съ крестьянами. Всегда между мной и ими была контора, начальство, и я чувствовалъ себя более или менее безполезнымъ и лишнимъ членомъ. Съ нынешней же весны, прiехавъ въ деревню, я убедился что для новыхъ отношенiй, установившихся между мной и крестьянами, у меня нетъ посредниковъ, и я невольно сталъ съ ними лицомъ къ лицу. —

Все, что я виделъ и узналъ в продолженiи нынешняго лета, казалось мне совершенно новымъ, несмотря на то, что, я повторяю — я уже не новичекъ въ хозяйстве и въ продолженiи 12 летъ[264] управленiя именiемъ года проводилъ въ деревне и старался сколько могъ и умелъ узнавать крестьянина. — Эти то наблюденiя я здесь и намеренъ сообщить публике, почти въ томъ порядке, въ которомъ оне мне представлялись. —

[265] Именье мое нынешней весной находилось въ следующемъ положенiи. Въ одномъ именьи 62 тягла, бывшiя прежде барщинскiя, были на оброке, 26 р. сер. съ тягла при пользованiи 4³/₄ десятинъ пахоти, ¹/₂ десятины усадьбы и десятины луга. Сверхъ того тягло должно было мне выработать 20 бабьихъ дней въ рабочую пору и 5 подводъ въ Тулу за 17 верстъ; 3[266] тягла оставались на барщине.

¹/₄ десятины усадьбы и десятины луга. — Барщинская земля предполагалась обрабатываться вольными рабочими. Сараи для помещенiя орудiй, орудiя, лошади уже были готовы. Именьемъ управлялъ бурмистръ, бывшiй мой вольноотпущенный крестьянинъ. —

_________

3-го Апреля я прiехалъ въ свою милую Ясную... Хоть и не молодъ, но все еще не могу отвыкнуть отъ преждевременныхъ мечтанiй, особенно при переезде на новое место. — «Ну, теперь начинается настоящее! Деятельность, акуратность, стойкость, ласковое [?] изученiе. — Садъ, книги, фортепьяно, все прочь, — соха, борона, записная книга, и деятельность, деятельность, деятельность!»

Первое лицо встретившее меня, какъ и всегда, была нянюшка, только что видевшая меня во сне и половину действительно, половину притворно не могущая опомниться отъ радости; хотя мое присутствiе кроме неудовольствiя ничего ей не могло доставить.

— Ну что, Агафья Михайловна, какъ наши делишки?

— Да ведь вы не любите, батюшка, когда я про свой бокъ говорю. —

— А болитъ?

— Нетъ! не болитъ! — ответила она сердито.

— А чай есть?

— Откуда жь ему быть, вашего не беру. — Прикажете чаю или покушать? Максимъ Иванычь все нездоровъ.

— Ну, а хозяйство какъ?

— Да Василiй старается, кажется, все хлопочетъ. Только забывчивъ: намеднись приказывала белаго хлеба купить, — говорю: Графъ прiедетъ, — забылъ.

— Ну, а работники есть?

— Есть, кажется, да все жалуются — солдаты, противный народъ такой — не слушаются, говорятъ, а онъ старается. Да ведь съ вольнымъ народомъ где сладить. — Она вздохнула. — Намедни лошадь что то...

— Ну, это все ничего; а мужики, что? —

— Да что, батюшка, мужички Богу за васъ молятъ; имъ ли не жизнь. Намедни у Алексеевой матери была; такъ и она говоритъ: Анделъ небесный. —

— Ну, понесла!

Я притворился, что мне это было непрiятно; а въ комнате что то ужъ стало веселей. —

— Кто тамъ? — окликнулъ я толстые сапоги, всходившiе по лестнице.

— Василiй.

Бурмистръ, человекъ летъ 27, высокой ростомъ, уже забирающiй начальническую полноту, курчавый и красивый, ежели-бы не узкое разстоянiе глазъ и вечное безпокойство ихъ. — Василiй одинъ и старшiй изъ 7 сыновей самаго зажиточнаго мужика Ермила.[268] Его идеалъ — толстый прикащикъ, который былъ при отце въ этомъ именьи, его страхъ — быть похожимъ на мужика лапотника. Купецъ Черемушкинъ говоритъ, что Василiй настоящiй бурмистръ, онъ въ Туле съ купцами Графскiй интересъ соблюдаетъ и свою амбицiю соблюдаетъ. А[гафья] М[ихайловна] говоритъ, что онъ ужъ запутался въ словахъ; то говоритъ: въ мановенiи ока, а то: кады — скажетъ. — Василiй полагаетъ, что искуство управленiя разделяется на два отдела: 1-й и главный — составляетъ искуство встретить барина, проводить его, доложить, не обезпокоить, скрыть непрiятность и т. д., и 2-й отделъ, заключающiй въ себе искуство оборотиться такъ, чтобы все казалось по желанiю барина.

Вследствiе этаго убежденiя, Василiй всегда страстно встречаетъ меня; запыхавшись, съ дрожащимъ голосомъ и даже кажется съ слезами на глазахъ, онъ бросается къ ручке. Это мне непрiятно, темъ более, что такъ нейдетъ къ его[269] мужицкой фигуре. Какъ и обыкновенно, мы потолкались другъ съ другомъ, плечомъ въ голову и головой въ подбородокъ, и какъ всегда ему не удалось поцеловать, мне не удалось оттолкнуть его. Когда мы поуспокоились, я сталъ спрашивать, онъ сталъ успокаивать. Все было хорошо, навозу зимняго вывезено 30 десят[инъ], лошади сыты, 2 только истратились, крестьяне оброкъ заплатили въ срокъ.

— Ничего особеннаго нетъ?

— Ничего-съ, слава Богу. Только нужно вамъ доложить, — сказалъ онъ помолчавъ, — что молотьбой не могъ окончить, по одной ндравственности (ндравственность значитъ упрямство) бабъ. Не выходятъ по вольно, a летнихъ дней и не смей брать.

— По чемъ ходятъ?

— По гривеннику. Разве мало? Где ей больше взять. И станешь говорить, не повинуются. Дни большiе говорятъ.

— Такъ прибавить 40 к[опеекъ].

— Не прикажите-ли такъ посылать, за барщину? Лучше ходятъ. А разсчеты пустые.

— Нетъ, да вотъ я посмотрю; сходку вели собрать нынче.

— Завтра не прикажете ли? — нынче не соберешь. —

Время написания отрывка определяется записями Дневника Толстого: 22 июня 1858 года Толстой занес в него: «Приходит мысль описать нынешнее лето. Какая форма выйдет?» Летом этого года Толстой с увлечением занимался сельским хозяйством в своей Ясной поляне, как об этом свидетельствуют неоднократные замечания в его Дневнике и в его письмах к друзьям, напр., к Фету. За несколько дней до приведенной выше записи, 19 июня, он писал в Дневнике: «Не пишу, не читаю, не думаю. Весь в хозяйстве». На время все другие интересы отступили на второй план, в том числе и литературные. Однако, под влиянием накопившихся у него впечатлений и наблюдений над деревенской жизнью и крестьянским бытом, над сельско-хозяйственными условиями и отношениями, накануне их решительного перелома, у него явилась мысль подвести некоторые итоги этим наблюдениям.

Повидимому, Толстого более всего интересовал вопрос о взаимных отношениях, установившихся в это время в деревне между крестьянами и помещиками, и о связанных с этими отношениями настроениях обеих сторон. В этих отношениях и настроениях чувствовалась напряженность, столь характерная для послевоенного периода, усиленная толками о предстоящей реформе и приводившая ко взаимным неудовольствиям и столкновениям. У самого Толстого было этим летом, во время сенокоса, какое-то недоразумение с крестьянами, о котором довольно смутно говорится в записях Дневника от 19 и 20 июня. Но на этот раз Толстого, повидимому, остановила трудность подыскания соответствующей литературной формы, и мысль об описании деревенского лета была на время оставлена.

«Обещал Коршу описание лета; но узость задачи претит мне». На следующий день: «Описание лета не пойдет». Упоминаемый здесь Корш, Валентин Федорович (1828—1883), известный литератор и журналист, бывший в то время редактором «Московских ведомостей» (1856—1862). Очевидно, он просил Толстого дать ему статью для «Литературных прибавлений» к газете, но затем дело почему-то расстроилось. 20 сентября Толстой возвратился в Ясную поляну и в тот же день начал писать задуманное еще в июне «Лето в деревне», судя по отметке на заглавном листе рукописи; однако никакого упоминания об этой работе в Дневнике не встречается; повидимому, написав начало задуманного произведения, Толстой оставил его, чтобы уже никогда более к нему не возвращаться.

«Семейного счастия»; при вырезывании пострадали окончания слов на оборотных страницах. Всего в рукописи 6 ненумерованных листов, из которых на первом написано лишь заглавие и дата: «Ясная Поляна 1858 года 20 Сентября»; оборот последнего листа неисписан. Как на заглавном листе, так и в начале самого отрывка, заглавие: «Лето въ деревне» переделано довольно искусно из первоначального заглавия: «Беглецъ»; очевидно, тетрадь предназначалась для одного из вариантов кавказской повести Толстого, над которой он работал несколько лет, которая в рукописях и Дневнике носила различные наименования и которая впоследствии при напечатании была озаглавлена «Казаки». Рукопись хранится в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина. (Папка XXI. 7.)

«Лето в деревне», по своему замыслу, должно было отразить в себе личные впечатления автора, при его соприкосновении с деревенской жизнью. Поэтому автор не счел нужным сколько-нибудь замаскировать автобиографичный и субъективный характер задуманного им произведения. Он прямо вводит читателя в свое поместье — Ясную поляну, дает сведения о хозяйственном положении именья, о количестве крестьянских тягол, о размерах оброка, выводит и характеризует действительных лиц из числа яснополянских дворовых; так, напр., в лице «нянюшки» Агафьи Михайловны, Толстой изобразил крепостную горничную своей бабки Пелагеи Николаевны, урожденной княжны Горчаковой; впоследствии Агафья Михайловна исполняла в Ясной поляне роль домоуправительницы и экономки; ее Толстой неоднократно изображал в своих произведениях: в «Детстве» в лице Натальи Савишны, в «Зараженном семействе» в лице Марьи Исаевны, в «Анне Карениной», где она под собственным именем выведена в лице старой няни и экономки Левина. Агафья Михайловна до глубокой старости прожила в доме Толстых в Ясной поляне, где она и скончалась в 1869 году (о ней см. «Воспоминания детства» Л. Н. Толстого и «Мои воспоминания» его сына Ильи Львовича). Также вполне реален и бурмистр Василий; это — Василий Ермилин Зябрев, несколько лет управлявший яснополянским имением и бывший впоследствии, уже после освобождения крестьян, сельским старостой.

Упоминаемое в отрывке «маленькое именье», это — сельцо Грецовка, в 10 километрах от Ясной поляны, доставшееся Толстому по семейному разделу в 1847 году.

Упоминаемый в начале отрывка «рескрипт», это, конечно, рескрипт имп. Александра II от 20 ноября 1857 года, на имя виленского ген. -губернатора Назимова, впервые официально возвестивший о намерениях правительства приступить к решительному изменению крепостных отношений.

«Лето в деревне» впервые опубликовано А. М. Цявловским в книге: Л. Н. Толстой. «Избранные произведения», изд. Гиза. М.—Л. 1927, стр. 119—123.