Крейцерова соната (черновики)
Варианты

[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]

№ 1.

— Да, сколько теперь этихъ разводныхъ делъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербурге это стало повально.

— Я удивляюсь одному, — сказала дама, — какъ правительство не регулируетъ этихъ делъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это делается какими-то обходами.

— Да, для многихъ товарищей моихъ это хлебъ, — улыбаясь сказалъ господинъ.

— Пора признать существующiй фактъ — свободу любви и невозможность подчиненiя ея внешнимъ формамъ.

— Въ этомъ я не совсемъ согласенъ съ вами, какъ вы знаете, — улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предмете, который уже былъ разобранъ ими, — брачущiеся не могутъ руководиться одной любовью, симпатiей: они по самому существу дела вступаютъ во внешнiя обязательства, которыя должны быть скреплены внешними формами. Хоть бы гражданскiй бракъ во Францiи.

— Но ведь внешнiя формы не обезпечиваютъ, обезпечиваетъ только внутренняя связь. Внешняя связь только обманъ передъ людьми. И то, что теперь такъ часты эти разводныя дела, только доказываетъ то, что необходимы, должны выработаться новыя формы.

— Да, сказалъ господинъ, — какъ бы не желая вступать въ разсужденiя, — поразительные теперь случаи. Сплошь да рядомъ разводятся, жена выходитъ за другого, и мужъ женится. Прежде это былъ редкiй случай, а теперь редко кто не разводится — право. Въ старину этого не было. Не правда ли? — обратился онъ къ старику, смотревшему все время на него.

№ 2.

Старикъ дожидался, когда затихнетъ. Онъ сказалъ:

— Зачемъ мучаться? — сказалъ онъ. — Женились встарину и векъ проживали безъ муки. А вотъ нынче поглядишь, какъ всякiй пупленокъ вотъ такой уже объ любви, нынче и на редкость чтобъ честно векъ прожили. А все отъ любви отъ этой.

— Да какъ же иначе, какъ не по любви? Ведь животныя только безъ любви, — сказала дама, оглядываясь на господина и на меня.

— Понимаю я, сударыня, къ чему вы это клоните, да только неправильно. Жениться надо по закону, законъ принять, а не по любви.

— Да вотъ принимаютъ законъ, да и расходятся потомъ, — презрительно сказала дама.

— Въ комъ страха нетъ, те расходятся. А когда страхъ есть, живутъ.

— Да если по старому жену вещью считать да бить, чтобы страхъ былъ, это ужъ нельзя, да и не прочно.

— Зачемъ бить? Это напрасно думаютъ, кто не понимаетъ: страхъ надо, да не тотъ. Страхъ Божiй, а не плетка.

— Все такъ говорятъ, a посмотреть, такъ редко хорошо живутъ.

— Не знаю про другихъ, а про себя скажу: прожилъ векъ съ старухой, и теперь жива. Ничего мы этихъ глупостей не знаемъ. Женили меня 19 летъ. Красоты особенной не было, a девица какъ надобно. Въ 19 летъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну, и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божiй принимаю, такъ и она — невеста моя понимала. Ну вотъ и живемъ 53-й годъ. И никакихъ глупостей не было. Потому любви этой, романсовъ, значитъ, не знали.[142]

— Да ведь это не отъ романсовъ, a искушенiя бываютъ у всехъ. Разве у васъ и у нея не было? — улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закреплено, въ сердце у насъ закреплено отъ родителей.

— Да все таки.

— Было, — улыбаясь, сказалъ старикъ. — Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.

— Что жъ, она васъ ревновала или вы ее?

— И то и другое было. Да все не дошло до греха. Запилъ я разъ и сбился съ пути. Запалъ въ сердце грехъ. Совсемъ погибалъ было, да пришелъ къ ней, покаялся, и развязался грехъ.

— Ну вы ее ревновали? — спросила она.

— Было и это. И тоже Богъ миловалъ. Жилъ прикащикъ у насъ щеголь...

№ 3.

Ведь несколько есть такихъ делъ, при которыхъ устанавливается неприличное отношенiе между мущиной и женщиной, которое считается не только приличнымъ, но чемъ-то возвышеннымъ и чему препятствовать уже никакъ нельзя, если не хочешь прослыть уродомъ и посмешищемъ. Такiя дела: вопервыхъ, здоровье, медицина, доктора и ихъ заботы, вовторыхъ, светъ, танцы, увеселенiя светскiя, въ 3-хъ, искусства — прекрасныя, изящныя искусства, т. е. пакость, мерзость. Они же, эти прекрасныя искусства, погубили и меня и ее. Ее, ее бедную! Писать съ натуры — чтожъ тутъ, кроме самаго высокаго: она пишетъ, онъ показываетъ. Ну чтожъ тутъ стоять и караулить, и притомъ такъ ясно, что никакихъ интересовъ нетъ между ними, кроме высокаго искусства.

№ 4.

«Но нетъ, она не сделала», думаешь себе, а между темъ сейчасъ же после думаешь: можетъ быть, она уже все лето въ связи съ нимъ. Такъ это шло все лето. Я мучался страшно, и дело это ничемъ не кончилось. Я такъ ничего и не знаю объ этомъ. После этого она родила 3-хъ детей, и мы жили благополучно и даже сильной ревности не было. И объ этомъ эпизоде я не сталъ бы и говорить, если бы этотъ самый эпизодъ не произвелъ бы того страшнаго внутреннего не разрыва, a обнаженiя нашихъ отношенiй. После этого обнаженiя оказалось, что насъ связываетъ только одна внешняя цепь и чувственность. Случилось, казалось бы, пустое обстоятельство, но я помню все его ужасныя подробности. Это былъ первый шагъ къ тому, что случилось после. Это было въ то же 1-е лето, когда она не кормила ребенка и по случаю этого живописецъ проклятый

№ 5.

— Да отчего же человеку поступать какъ животному, а не какъ человеку?

— А оттого-съ, — закончилъ онъ, что для того, чтобы поступать по человечески, много надобно. И не къ тому готовятъ людей въ нашемъ мiре. — Онъ такъ взволнованно и горячо говорилъ, что дама испугалась немного, да и все замолчали. — Да съ, если бы мущины и женщины, мужья и жены, точно любили бы другъ друга хоть животной любовью, про которую въ романахъ пишутъ, они бы давно все перерезали другъ друга; а то и того нетъ. Холодный развратъ, и на улицахъ и въ семьяхъ одинакiй. Они идутъ на развратъ и прощаютъ развратъ, потому что они ниже животнаго.

— Нетъ, отчего же? — сказалъ я.

— А отъ того, что такъ есть. Ведь все ложь, ложь, ведь мы живемъ въ такой сплошной непролазной лжи, что всякую вещь надо открывать. Мы ничего не знаемъ про самихъ себя. Ведь мы ниже животныхъ. А какъ храбримся! По домострою былъ бракъ — законъ принять. Онъ не знаетъ, зачемъ законъ, но законъ священный, и знаетъ, что отъ него дети. Ну, пока держались закона и те, кто держатся, еще хорошо. Но въ нашемъ то мiре что?[143] Законъ нарушенъ, не верятъ въ него. Это что Домострой! И одни притворяются для видимости, что верятъ въ бракъ, другiе и не притворяются и прямо говорятъ, что не верятъ, свобода выбора, отношенiй. Да ведь горе въ томъ, что сходиться надо, хочется. A нетъ того, во имя чего сходиться. Остается одна любовь — романсы. И весь мiръ полонъ романсовъ. Ну, что же любовь? То самое, что у животныхъ. Но человекъ, если не человекъ, хуже животнаго. Онъ не доходитъ до животнаго. Закона нетъ, и въ большей части случаевъ любви нетъ, а есть отправленiя, и это называется принципами свободы.

— Но отчего же любовь недостаточна? — спросилъ я.

— Она достаточна, но результаты ея — животная борьба. Отъ того я и говорю, что въ нашемъ мiре давно бы жены отравили бы всехъ му[жей], если бы любили, и мужья порезали бы женъ; а то и того нетъ. Есть холодный лживый развратъ.[144]

— Но отчего же?

— А вотъ отъ того самаго, отчего Познышевъ убилъ свою жену.

— Да ведь мы не знаемъ, отчего г. Познышевъ убилъ свою жену, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами холоднымъ петербургскимъ тономъ требованiя ясности и точности въ разговоре.

— Я я знаю съ. А! Потому что я самый Познышевъ и есть. Я убилъ. Меня оправдали. Но дело осталось какъ есть, и если человекъ любитъ по вашему, то рано [или] поздно убьетъ. Да съ. Извините. А! не буду стеснять васъ.

— Можетъ быть, вамъ непрiятно сидеть съ убiйцей? — вдрутъ сказалъ онъ. — Тогда подите.

Мне до слезъ стало его жалко. Я только пожалъ его руку и не могъ ничего сказать. Онъ понялъ это и не всталъ, но продолжалъ вертеться на своемъ месте, то поправлялъ безъ всякой надобности одеяло девочки, то перевертывался, то закрывалъ лицо руками и издавалъ свои особенные звуки.

— Ахъ, Боже мой. Вы не хотите спать?

— Нетъ. —

— Хотите чаю?

Онъ залилъ себе чайникъ и было забылъ про него. Теперь онъ вспомнилъ и предложилъ мне. Мы стали пить.

— Они говорятъ. А тутъ какъ, какъ тутъ они бы сделали?

— То есть о чемъ это вы?

— Да все о томъ же. Какъ бы они разошлись, когда...

— Разумеется, — сказалъ я, — есть такiя условiя ужасныя.

— Совсемъ нетъ, закричалъ онъ, — не особенныя, а это общiя условiя всехъ. Да хотите, я вамъ разскажу? хотите?

— Да, я очень радъ, если вамъ не тяжело.

— Мне? Мне тяжело молчать и думать. А вы поймите. Хотите?

Онъ облокотился руками на колени и, сжавъ виски, началъ.[145]

любила и теперь любит васъ, когда у васъ дети, когда у васъ честная семья, которую вы блюли 10 летъ и которой гордитесь, и когда вы эгоистъ, какъ все эгоисты нашего мiра, и ничего другого не знаете, кроме своего наслажденiя, своей гордости, своей любви. Случилось, после 10 летъ семейной жизни, которая людямъ казалась счастливою, приличною, но про внутреннее достоинство которой знали только они одни. Да съ, после 10 летъ такъ называемой счастливой жизни явился въ семью этотъ человекъ. Онъ былъ не виноватъ, онъ тоже былъ то, что долженъ былъ быть. — Онъ... Но нетъ надо разсказать съ начала. Но вамъ, можетъ быть, непрiятно? — опять сказалъ онъ.

— Нетъ, напротивъ. Я не знаю, какое то у меня странно особенное чувство къ вамъ, — сказалъ я. — Я просто полюбилъ васъ и какъ я готовъ вамъ всю душу открыть.

Но онъ не слушалъ меня. Онъ[147] всталъ, покрылъ раскидавшуюся девочку, вернулся, селъ противъ меня, поднялъ голову, закинувъ назадъ, какъ бы вспоминая, потомъ всталъ еще, задернулъ занавеску у фонаря и опять селъ.[148] Въ это время прошелъ кондукторъ. Онъ сердито, гневно проводилъ его молча глазами и началъ только тогда, когда тотъ ушелъ. Впродолженiи же разсказа потомъ онъ уже ни разу не останавливался и никто, даже вновь входящiе пассажиры, не прерывали его. Только девочку онъ поглядывалъ и изредка поправлялъ, почти не переставая разсказ[ывать]. Во время его разсказа лицо его 20 разъ переменялось совершенно такъ, что ничего не было похожаго съ прежнимъ лицомъ: и глаза, и ротъ, и усы, и борода даже — все было другое — то было прекрасное, трогательное новое лицо, то безобразное, ужасное, ни на что не похожее новое лицо. И перемены эти происходили въ полусвете, вдругъ: минутъ пять было одно лицо, и нельзя было никакъ видеть прежняго, а потомъ неизвестно [какъ] делалось другое, и тоже нельзя было никакъ его изменить.

Вотъ что онъ разсказалъ мне:

— Мне теперь 43 года, а было тогда 30,[149] какъ и вамъ. И также, какъ и вы, я думалъ что только мне одному 23 года, и что все, кто старше, никакъ не могутъ понять, что такое 23 года. Ну да не въ томъ дело. Тоже было представленiе о любви. Вамъ кажется, что никто не понимаетъ такъ любви къ женщине, какъ вы, ну а ужъ мне казалось, что никто въ мiре никогда не только не испытывалъ, но и вообразить не могъ ничего подобнаго моей любви и того предмета любви, той женщины, которую я буду любить.

думаю, шалить съ женщинами. Все ведь это у насъ идетъ рядомъ. Идеалъ возвышенной любви и самая гнусная гнусность. Право, те лучше, которые ужъ съ одной гнусностью живутъ. Меньше лжи.

Ну вотъ я и жилъ такъ. Семья чопорная, я единственный матушкинъ сынъ, и по французски, по англiйски говорю, и мазурку <танцую, и университетъ кончилъ, все какъ надо>. Лелею возвышенныя мечты о любви и женитьбе, а самъ живу въ тихомъ и приличномъ разврате. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мне до нихъ не было другого дела, кроме удовольствiя, но въ виду была женщина, будущая жена, уже моя, и эта то моя должна была быть все что есть святого и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. Ну, да этого я не понималъ, какъ и вы не понимаете. Вышелъ я изъ университета, былъ за границей, <потомъ послужилъ по земству, потомъ бросилъ, пожилъ въ Петербурге, скаковыхъ лошадей завелъ. Мать жива была. Идеала совершенства женщины, достойной быть моей, все еще не находилъ, темъ более, что я гордъ былъ, какъ все развращенные люди, и потому прикидывалъ взять жену тамъ, где не можетъ быть речи объ отказе>. Такъ шло до 30 летъ. [Въ] 30 летъ подошли такiя обстоятельства, теперь я знаю чисто физическiя, что случилось мне встретиться съ девушкой въ деревне у знакомыхъ, видеть ее въ спектакле. Я зналъ ее прежде, и мне казалось что не она, но тутъ вдругъ она играла служанку въ фартуке съ голыми руками по плечи. Мне казалось, что эти руки не при чемъ, но только при свете этихъ рукъ и фартучка и еще разныхъ обстоятельствъ я увидалъ вдругъ и ея глаза и улыбку, увидалъ, какъ мне казалось, родственную, высокую, нежную душу, которая просилась навстречу мне. Я виделъ что между нами начало происходить чудесное. Я думалъ, я испытывалъ чувство, и въ ней отзывались все оттенки моихъ мыслей и чувствъ. Да, я решилъ неожиданно, что она достойна быть моей, не я быть ея, но она моей. Въ этомъ все. Достойна быть моей! Ведь это прелесть, что за безумiе! Возьмите какого-нибудь молодого человека — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцените себя. Ну я, по крайней мере, оценивая себя въ трезвыя минуты, зналъ очень хорошо, что я такъ себе человекъ, какихъ сотни тысячъ, даже и гаденькiй и развратненькiй и слабый и страшно бешенный, вспыльчивый, упивающiйся своимъ бешенствомъ, какъ все слабые люди. И вотъ я-то, такой человекъ, находилъ въ ней все высшiя совершенства человечества и только потому, что она заключала ихъ въ себе, считалъ ее достойной себя. Главный обманъ при любви не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродетели, но себе въ это удивительное время. Мы женились, и началась жизнь немного похожая на то, что я воображалъ, но недолго. Она забеременела, стала рожать, сама кормила, начались капризы, ссоры. <Я пошелъ въ предводители въ нашемъ уезде, мы жили въ деревне, и я жилъ честно, то есть веренъ былъ>.

№ 6.

— Ну а какже, когда любви нетъ къ мужу или къ жене, а есть къ другому?

— Это другое дело, — сказалъ старикъ. — Это само собой. Только законъ нарушать нельзя.

— Да какже его не нарушать?

— А такъ, терпи.

— Да ведь искушенiя бываютъ у всякаго. Разве у васъ не было? — улыбаясь сказала дама.

— Не сказать, чтобъ не было, — улыбаясь сказалъ старикъ, и въ улыбке его обозначился, странно сказать, веселый, сластолюбивый человекъ. — Все бывало. И молодъ былъ и жилъ. Да все таки законъ держалъ, виду не показывалъ. А на детей посмотрю, на зятей или на снохъ. Какъ только они проживутъ, и Богъ ихъ знаетъ. И то уже одна дочь разошлась съ мужемъ.[150]

— Да какже быть? — сказала дама. — Мущине, значитъ, вы позволяете грешить, a женщине то какъ?

— Женщина — другое дело. Мущина всякiе соблазны долженъ видеть въ жизни, — сказалъ онъ улыбаясь, — а женское дело — что. Сиди, домашнимъ хозяйствомъ занимайся.

— Ну вотъ вы права эти дали мущине, и женщина говоритъ: «и я хочу ихъ».

— Женщине это, сударыня, первое дело, безъ надобности, а второе, у ней долженъ страхъ быть. А теперь только ей скажи что, она сейчасъ говоритъ: «а коли такъ — говоритъ — я отъ тебя уйду». У мужиковъ на что — и то эта самая мода завелась. «На — говоритъ — вотъ тебе твои рубахи, портки, а я пойду съ Ванькой. Онъ кудрявей тебя». Ну вотъ и толкуй.

— Да какже вы хотите дать эти права мущине, а женщина чтобъ была раба? Это ужъ время прошло.

— Эхъ, сударыня, доложу вамъ — все мы люди, все грешны. Это понимать надо. Ну чтожъ, ну и ошибся коли мужъ или хоть, скажемъ, грешнымъ деломъ жена. Ну, побилъ ее. А всетаки соръ не выноси, не срами самъ себя и домъ не разстраивай, а живи какъ надо — по закону. А то, чуть что, сейчасъ: «не могу жить» — и врозь. Мало того, что скверность, примеръ. И торговля ущербъ отъ этаго несетъ. И государство тоже. Долженъ быть сынъ отечества. Свое горе притаи, a дело не разстраивай.

— Нетъ, простите меня, — горячо заговорила дама, — ужъ все лучше, чемъ такое лицемерiе. Это лицемерiе и обманъ. А по моему — все пропади, а нельзя. Я не знаю, какъ муж[ья], а я женщина — и пропадай все, если меня мужъ не любитъ и я не люблю его; не могу я съ нимъ жить. Лучше разстаться.

— Все отъ образованiя, — сказалъ старикъ, — жили же прежде.

— Нетъ, да какъ же вы скажете, — сказалъ адвокатъ, — разве можно мужу простить жену, когда она его обманула?

№ 7.

— Ахъ, мерзавцы! мерзавцы!

— Кто? — спросилъ я.

— Все. Смешно отвечать такъ, а иначе нельзя. Ну разве не мерзавцы родители? Я и тогда и после слышалъ такихъ: что предстоитъ сыну? Сделать несчастiе девушке — дурно, замужняя женщина — тоже не хорошо. Остается одно — домà. И я первый поведу сына. Я слышалъ сколько разъ такiя слова. Но какъ ни храбрился, все таки стыдъ сильнее, и никогда отецъ не только не поведетъ, но говорить съ сыномъ не достанетъ силъ. Но правительство. Ведь если [въ немъ] есть смыслъ, то оно блюдетъ добрую жизнь гражданъ, и вотъ оно устраиваетъ домà и обезпечиваетъ развратъ для насъ, для гимназистовъ. Нетъ, но это все простительно. Но доктора съ своей наукой, утверждающей, что это нужно.

№ 8.

<Помню, товарищъ брату, устроивъ нашу погибель, уехалъ, и мы остались одни съ двумя женщинами — моей и братниной. Помню, ничего страшнаго, отталкивающаго, что мне всегда представлялось въ последствiи въ такихъ женщинахъ, я не виделъ тогда въ этихъ домахъ. Одна — моя — была русая, рябая, несколько добродушная, глуповатая, высокая, полная женщина, братнина была тоненькая, высокая, съ вздернутымъ носомъ, белокурая, съ очень доброй и тонкой улыбкой. Братъ тоже въ первый разъ познавалъ женщину и былъ въ томъ же размягченномъ состояиiи, какъ и я. Я какъ во сне вспоминаю это. Мы сидели все 4 полураздетые въ маленькой пропахнувшей особеннымъ запахомъ комнате и говорили — о чемъ же? Мы оба говорили — братъ началъ, а я поддерживалъ — о томъ, что имъ надо бросить эту жизнь, пойти хоть въ услуженiе. Братнина — Надежда (звали ее Надежка) отшучивалась, улыбалась, говорила, что это невозможно, и я виделъ, она не столько себя при этомъ жалела, сколько насъ, брата, что она должна разочаровать его. Но она была радостна. Этого нашего разговора я после него не вспоминалъ до самаго последняго времени. Этотъ эпизодъ записанъ въ моемъ воспоминанiи въ отделе стыдныхъ, и я только уже после моего несчастiя, перебирая все, нашелъ тамъ этотъ эпизодъ, единственный светлый въ воспоминанiяхъ этого рода, записанныхъ въ стыдныхъ.>

№ 9.

Все мне казалось легко, весело. Мало того: былъ самый главный признакъ настоящаго влюбленiя: чувственность совсемъ не говорила по отношенiю къ ней. Она таилась тамъ где-то внизу, подъ поворохами нагроможденныхъ на нее раздутыхъ чувствъ. Только изредка, изредка и чемъ ближе къ сроку сватьбы, темъ чаще, она прорывалась, и показывало себя то, на чемъ все было построено.

— Да, но есть же любовь къ женщине не чувственная. — Я не договорилъ еще, какъ онъ уже перебилъ меня:

— Никогда! т. е. влюбленья нетъ. Отчего жъ всегда любятъ техъ, которыя одеваются по моде, и причесываются и выставляютъ..., а не экономку, тетушку? Нетъ, батюшка, это все она, тоже похоть, но разведенная въ большомъ количестве поэтической воды и окрашивающая ее всю.[151]

И доказательство, что это она, что какъ только она явится наголо и удовлетворится, вся эта вода сделается просто пресной водой, и вся постройка рухается. Поэтическая любовь и похоть — два выраженiя одного и того же, какъ сила [и] тепло. Если оно въ одной, въ другой нетъ. — Ну, да это после. Такъ вотъ я былъ влюбленъ по всемъ правиламъ, и я не могу выразить, какъ я, болванъ, былъ этимъ доволенъ и какъ хвалилъ себя за это. Ведь, кроме общаго безумiя, было у меня еще что?

№ 10.

— Главная ложь, главный обманъ — это любовь. Любовь! L’amour! та самая, про которую они говорили. — Онъ указалъ на то место, где сидела дама съ адвокатомъ. — Все, все, и мущины и женщины, воспитаны въ этомъ благоговенiи къ любви. Я съ детства уже готовился влюбляться и влюблялся и всю молодость влюблялся, радовался, что влюбленъ.

Это главное и самое благородное и возвышенное въ мiре занятiе быть влюбленнымъ. Мне говорятъ, нельзя отрицать, что чувство это есть. Разумеется, есть, какъ и тысячи другихъ чувствъ, но те зародыши остаются зародышами и проявляются случайно въ одномъ человеке изъ многихъ, и то временно, точно также, какъ чувство обжорства, охоты и многiя другiя. Но когда почва такова, что все развиваетъ это чувство, тогда оно, это чувство влюбленiя, разрастается до техъ пределовъ, въ которыхъ оно въ нашемъ развратномъ, праздномъ обществе. Такъ оно разрасталось во мне, и хотя я влюблялся и прежде, но въ жену свою я влюбился ужъ во всю. Я приберегъ всю силу любви къ супружеству. И вотъ она пришла. Все было по настоящему: пришла любовь и увенчалась успехомъ. Романы, поэмы, романсы, оперы, музыка, философiя даже — все восхваляетъ любовь. Ведь надо бы хоть немножко разобраться, что такое эта столь хваленая любовь? Ну, во-первыхъ, буду грубо, коротко говорить![152]

Я уверялъ себя и всехъ, что я люблю ее возвышенно, а поступалъ съ ней, какъ не поступаютъ животныя съ своими самками. Это ведь ужасно. Люди хуже, грязнее животныхъ. А лгутъ то какъ! Любовь къ детямъ! Я знаю, что ребенокъ, отнятый отъ груди, теряетъ половину шансовъ жизни, статистика мне доказываетъ это. И моя жена, кормилица этого ребенка, беременеетъ. А я распинаюсь въ любви. Только бы не лгать. Палъ ниже животнаго, признайся въ этомъ, кайся, и ты будешь все таки человекъ. Но жить, какъ мы живемъ, — въ гное восхваляемой нами любви, довольные собой — это ужасно. Это не то что хуже животныхъ — это черти. Эмансипацiя вотъ где. Съ проституцiей борьба вотъ где. Истерика и слабость вотъ отчего.

№ 11

— Такъ я жилъ, развратничалъ, воображая, что я чуть не святой и живу честной семейной жизнью. Жена моя была женщина, какъ я ее теперь понимаю, женщина самая средняя. Если была у нея особенность выдающаяся, то это было[153] желанiе нравиться, тщеславiе, но женское.

Образованья она была, что называется, очень хорошаго, она имела все, что можетъ[154] дать ученье. Она знала языки, воспитана англичанкой по теперешней моде, прошла все, что проходятъ въ гимназiяхъ, держала экзаменъ и, кроме того, писала масляными красками недурно и играла на фортепiано даже очень хорошо. Она не была даровита. Еще къ музыке у ней была некоторая способность, но, какъ это бываетъ у дамъ, не искусство интересовало ее, a действiе производимое ею на другихъ. Кроме того, она и читала и могла говорить о многомъ, но это ее не интересовало въ сущности. Она знала, что она, и зачемъ она нужна, и въ чемъ ея сила, и такъ только делала видъ, что ее что нибудь интересуетъ. Интересовало ее, бедняжку, (У!) одно: ея привлекательность, ея действiе на людей и, заметьте, на людей новыхъ. Ей хотелось нравиться, заставлять смотреть на себя, любоваться собой. И потому, очевидно, интересъ ея не могъ состоять въ томъ, чтобы заставить меня любоваться собой. Это ужъ было сделано, и на меня она имела другiя возжи: интересъ ея былъ въ томъ, чтобы другихъ людей заставлять любоваться собой, чужихъ людей, и чемъ более чужихъ, темъ интереснее. Не думайте, чтобы она была исключительная кокетка, совсемъ нетъ, она была, пожалуй, средняго уровня кокетства нашихъ женщинъ. Но все оне таковы и не могутъ не быть таковы, потому что у нихъ нетъ ничего, чтобы стояло для нихъ выше, чтобы было сильнее этаго женскаго тщеславiя. Перевесъ этому тщеславiю делаетъ въ нашемъ быту только одно — дети, и то тогда, когда женщина не уродъ, то есть сама кормитъ.

№ 12.

Главное то дело въ томъ, что все мущины — я помню чувство къ моему лучшему другу — я знаю какъ смотрятъ на женщинъ. И я смотрелъ такъ и понимаю, что можно смотреть, но только не на мою жену. Завидовать мне даже я не позволяю. А еще мучало меня то, что она при другихъ мущинахъ говорила то, что она, бывало, говорила мне, или то, чего, я знаю, она не думала, и я виделъ, что слова ея ничего не значатъ, что и слова ея, какъ и одежда, — это только средство заманить, понравиться. Единственный отдыхъ въ этомъ отношенiи бывалъ мне, когда она беременела и потомъ когда кормила. Следующаго ребенка, несмотря на запрещенiе мерзавцевъ, она сама стала кормить и выкормила прекрасно. И после этаго ребенка всехъ остальныхъ. И вотъ началась та почти одинаковая наша семейная жизнь съ рожденiемъ и воспитанiемъ детей, которая продолжалась 10 летъ, больше — 12 летъ. Со стороны, я уверенъ, что жизнь наша представлялась счастливой, но мы знали, что это было. Это не только не была счастливая жизнь, это былъ адъ. Адъ потому, что мы, просто говоря, ненавидели другъ друга и не признавались себе въ этомъ и не нарушали семейной связи. Я много разъ замечалъ, что неверные супруги гораздо лучше живутъ. И это просто отъ того, что они уже не грешатъ другъ съ другомъ, не испытываютъ отравляющаго чувства сообщничества и раскаянiя и не смотрятъ другъ на друга какъ на собственность, не желаютъ, не ревнуютъ, не пресыщаютъ другъ друга.

№ 13.

XXII.

— Да-съ. Такъ все и кончилось. Черезъ несколько дней мы уехали все таки не такъ, какъ я хотелъ, а какъ она хотела. Она, должно быть, виделась съ нимъ еще. По всемъ доказательствамъ и разсужденiямъ я долженъ былъ знать, что ничего между ними не было, но безъ всякихъ доказательствъ, въ глубине души, я достоверно зналъ, что она изменила мне, и ненавиделъ ее всеми силами души. Прежде бывало, что чемъ больше я предавался плотской любви, темъ больше я ее ненавиделъ. Такъ теперь выходило тоже съ другой стороны: чемъ больше я ее ненавиделъ, темъ сильнее я желалъ ее. Но тутъ, несмотря на предписанiя мерзавцевъ не рожать, она родила вотъ эту самую крошку, и вышелъ перерывъ въ моихъ отношенiяхъ къ ней, перерывъ, еще сильнее разжегшiй во мне къ ней ненависть. Помню эти мучительные роды, эти страданiя, не вызывавшiя во мне сочувствiя, не примирившiя меня съ ней. Ну, родилась девочка. Взяли опять кормилицу. Она опять стала свободна. Отношенiя наши были ужасны. Они дошли до такого напряженiя, что ясно было намъ обоимъ, что что-нибудь необычайное должно случиться, намъ обоимъ было страшно.

износилось совсемъ. Хозяйство?... Какъ у большинства насъ — запуталось, стало на такую ногу, что выбраться целымъ нельзя, то есть что все идетъ въ убытокъ: видишь это, но не имеешь силъ перевернуть все. И идетъ все по старому, и знаешь, что по скверному, и потому интересоваться имъ нельзя. А все по привычке что то делаешь. Къ детямъ, къ воспитанiю ихъ приступиться — значитъ заниматься не воспитаньемъ, а бранью съ женою. А это ужъ измучало и даже подъ конецъ становилось страшно. Оставались пьянства всякаго рода, именно пьянство охоты: я его ждалъ въ конце Іюня, потомъ пьянство романовъ, которые я читалъ не переставая, потомъ пьянство еды, настоящее — вина и изредка — картъ, и все это въ неугасимомъ пьянстве табаку и сверхъ того — пьянство и жены. Такъ такъ я жилъ. Все это было старое, но все это, повторяясь 12-й годъ, стало скучно, тяжело, душило, давило какъ то, какъ гробъ, ходили смутныя мечты что нибудь сделать такое, которое оборвало бы все это, вывело бы куда нибудь въ новое. Кроме того, два обстоятельства не переставая мучали меня; хотя я не позволялъ себе думать о нихъ, но они мучали: это исполненiе совета мерзавца чтобъ не рожать и эпизодъ съ Трухачевскимъ, о которомъ я старался не думать, какъ о беломъ медведе. Такъ шло.

Дело было въ начале Iюля. Я ждалъ, что подкосятъ хлеба, чтобы ехать въ даль на болота, и по вечерамъ ходилъ около дома. Прихожу 3-го Іюля съ охоты. Она на террасе, моя сестра съ детьми, прiехавшая вчера, пьетъ чай. Простокваша, ягоды, малина. Все веселы, разговоръ идетъ хорошiй; но, смотрю, она что-то выпытывающе взглядываетъ на меня. Что это я ей интересенъ? Ну, разумеется, мелькнула въ голове мысль о Трухачевскомъ, но я отогналъ ее, такъ какъ велено не думать о беломъ медведе. Ведь карауленье другъ друга — это общее радостное занятiе супруговъ. Ну, караулю. И вдругъ обнаруживается.

— А мы съ Полиной (это моя сестра) решили съездить завтра въ городъ. Отлично будетъ, Полина. Возьмемъ пирожки, кофейникъ, подставу. Ведь можно лошадей?

— Зачемъ это? — спрашиваю самымъ равнодушнымъ образомъ.

— Ахъ, какже зачемъ? Вотъ всегда такъ начинается съ места, чтобы я оправдывалась. Машу доктору нужно же показать. Ведь запустить легко, а потомъ ужъ не поправишь. Потомъ мне необходимо... — То, что имъ всегда необходимо, то есть чего запомнить даже нельзя. — Ну, и потомъ, кажется, ужъ я сижу. Я ведь не выезжала больше 2-хъ месяцевъ.

XXIII.

Ну, поехали утромъ. Все бы хорошо, но что-то въ ея улыбке, ея взгляде, ея жестахъ, въ ея движенiяхъ — что-то сдержанно радостное и таинственное. Но о беломъ медведе не велено думать, такъ и проводилъ ихъ.

Я целый день пролежалъ въ кабинете, читалъ романъ. Хотелъ ехать дупелей посмотреть, да заехалъ нашъ мировой судья. Надо было остаться обедать съ нимъ. После обеда поздно. За обедомъ начинаетъ мне разсказывать мировой судья (онъ ехалъ въ городъ), что въ городъ прiехалъ Трухачевскiй, хочетъ дать концертъ, и онъ непременно уговоритъ его дать концертъ въ пользу прiюта.

«Неужели? нетъ.[155] Неужели она такая с.... Не можетъ быть.

». Все это я себе говорилъ и забылъ всехъ, и забылъ, что я за столомъ. Гувернантка заметила.

— Верно, вы опять страдаете? — спросила она.

— Нетъ, а что?

— Да вы бледны.

— И въ самомъ деле, что съ вами?

— Ничего, говорю, — ничего... — хочу подавить волненье, а сердце бьетъ, бьетъ объ стенки чего-то и вотъ-вотъ разорветъ что-то. И этому, и этому она виною. Я умру отъ разрыва. Да ей что? Да не хочу я, не стоитъ эта мерзавка, чтобы я волновался. Не хочу, успокоюсь. Да, схватило сердцебiенiе, это бываетъ со мною. Пью воду и немного успокаиваюсь и говорю, какъ во сне, о постороннемъ.

Мировой судья уехалъ, я остался одинъ. Взялся было зa романъ. Ничего не понимаю. Сердце бьетъ молоткомъ, бьетъ, бьетъ и вдругъ остановится. И чемъ мне больнее, темъ я злее на нее.

Пошелъ въ болото. Немного развлекся. Пришелъ домой, легъ спать. Не спалъ до утра. Утромъ решилъ ехать въ городъ. Поехалъ было, вернулся съ половины дороги. И это срамъ. Все видятъ, что я какъ шальной. И въ этомъ кто виноватъ? Она же. И это кто же? Моя, моя жена! моя жена, когда я ей верный мужъ, при всехъ условiяхъ былъ и буду верный, и это она, мать четырехъ детей, почтенная женщина! Какъ она взглянетъ на меня? «Да погоди, сделала ли еще она что? Виновата ли?» говорилъ я себе; но не верилъ тому, чтобы можно было иначе отвечать на этотъ вопросъ, какъ: да, разумеется!

Не помню, какъ прошелъ день. Вечеромъ поздно она прiехала. Первый взглядъ ея на меня: испуганный, хитрый и вопросительный, и видъ ея — счастливой удовлетворенности — сказалъ мне все. Да, она все сделала. Это верно! Но какъ я узнаю? Узнаю такъ, чтобы не было сомненья, чтобы можно было уничтожить эту радость, это сiянье въ глазахъ и вызвать то испуганное выраженье, когда я душилъ ее. И руки и пальцы мои сжимались.

— было достаточное объясненiе.

XXIV.

— И вотъ начинаю я, какъ тигръ, подкрадываться, чтобъ растерзать, наверное растерзать. «Нужно узнать, нужно доказать» — говорю я себе, но въ сущности мне нужно одно: растерзать. Откуда бралось что, я не знаю, но я сделался веселъ, и она ничего не замечала. Мало того, что я сделался веселъ, я почувствовалъ къ ней особенно сильно то, что я называлъ любовью въ этотъ вечеръ. Она была, казалось мне, особенно хороша.

Ну, все сделали, веселились, смешныя приключенья, детямъ гостинцы, докторъ сказалъ, что Маше надо то-то. О немъ ни слова. И я ни слова, но только тонко выпытываю, было ли ей время быть съ нимъ наедине, разлучалась ли она съ Полиной.

Оказалось, да. Более двухъ часовъ Полина была у игуменьи въ монастыре, а жена ждала ее дома. Для всякаго человека это ничего бы не значило, но для меня это было такое же доказательство, какъ бы я виделъ ихъ въ объятiяхъ другъ друга. Узнать это мне было даже страшно. Хотелось узнать, не была ли она съ кемъ нибудь въ это время. Нетъ, она была одна. Стало быть, все ясно. На минуту забилось сердце, но опять затихло. Некогда было, теперь надо было действовать. И я торопился действовать. Все должно было разъясниться ночью, вечеромъ...

XXV.

Будетъ она, какъ жена Урiя, искать сближенiя съ мужемъ, чтобы скрыть грехъ свой? Будетъ, то нетъ сомненiя, и я знаю, что сделать. Руками? Нетъ, нетъ, руками долго и можно ослабеть.

Отчего же не этимъ? Чемъ нибудь же надо. А себя? Себя? Зачемъ? Да надо же. Ну, хорошо, и себя. Но тамъ видно будетъ. Главное — чтобы ей перестало быть забавно.

Мы посидели еще, простились, и я пошелъ раздеваться.

— Ты, пожалуйста, не засидись, а приходи скорее. Я устала, а ты опять разбудишь.

И она улыбалась заманивающей улыбкой. И два яда слились въ моемъ сердце: ядъ страсти плотской любви къ этой женщине и ядъ ревности, получившей подтвержденiе этимъ обращенiемъ.

Я пришелъ въ кабинетъ, разделся, наделъ халата и селъ задумавшись. Мне стало страшно то, передъ чемъ я стоялъ. Надо было разобраться. Трудно было, но надо было. Я попробовалъ было подумать, какъ еще поступить. Сказать ей? Вызвать ея признанье, уехать, оставивъ письмо, или еще какъ? Но и то, и другое, и третье было слишкомъ сложно, трудно, и, главное, при этомъ надо было отказаться отъ половой любви, а я никогда такъ страстно не желалъ ея и никогда такъ страстно ее не ненавиделъ. «Нетъ, этого не разберешь», сказалъ я себе, и тотчасъ же рука моя потянулась за папироской, и я жадно ихъ выкурилъ две — одну за другой — и всталъ и пошелъ къ ней. Выходя изъ двери, я взглянулъ на ягташъ съ висевшимъ подъ нимъ ножикомъ. Какъ она будетъ ждать меня? Въ какомъ положенiи? Это решитъ многое. Она сказала, что устала. Если это правда, она давно успела уже лечь. Но нетъ, она, чего я ждалъ и чего боялся, она сидела передъ туалетомъ еще безъ кофточки, поднявъ полныя, белыя [руки] надъ головой, устраивая свою ночную прическу. Она оглянулась. Да, это жена Урiя. Я — Урiй. Такъ, этотъ мальчишка, грязное существо, валявшееся во всехъ гнояхъ Парижа, — онъ Давидъ, онъ Царь, а я нуженъ только для того, чтобъ скрыть....

XXVI.

посвятить себя темъ детямъ, которыя есть, чемъ рожать вновь, что тутъ греха нетъ, и ни на минуту не сдавалась. Но тутъ она вдругъ забыла это и согласилась со мной. Я уже было забылъ все, я былъ побежденъ негой страсти, но тутъ уже была очевидность. Я отошелъ отъ нея и пошелъ къ двери.

— Куда же ты?

Да, все эти ласки только слабыя повторенiя того, что было тамъ.

— Я? Ничего. Я...

— Что съ тобой? Что ты? Вася, что ты?

«Надо будетъ поднять ихъ после, а то забудешь». И я тихо вошелъ въ ея комнату.

Она сидела на краю постели и улыбнулась, увидавъ меня.

— А я испугалась. Что съ тобой сделалось? Я ду....

— Ты думала, что можно быть моей женой и отдаваться другому..

— Вася, что ты?

кинжалъ снизу и почувствовалъ, что онъ пошелъ кверху. Она упала, схватила за руку меня, я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула... Мне мерзко стало отъ крови ея. И чтобы мерзость стала больше еще, чтобы все потонуло въ мерзости, я кулакомъ ударилъ ее по лицу. Она упала.

XXVII.

Я вышелъ къ горничной.

— Подите, скажите всемъ. Я убилъ жену.

Я ушелъ въ кабинетъ, селъ у себя и выкурилъ папироску.

— Базиль. Что это? Что ты сделалъ?

— Я убилъ.

— Боже мой! Но она жива, она мучается... Поди къ ней.

— Зачемъ?

— Поди къ ней.

— Умретъ она?

— Не знаю, ахъ, Боже мой!

Я подошелъ къ двери, открылъ. Она лежала изуродованная, лицо распухло, и посинели щека и глазъ. Мне не жалко было. Мне было только гадко. И одинъ вопросъ мучалъ меня: а что какъ я ошибся? У! — Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

— Я не могла, я не знала... Я гадкая, но я не виновата, право не виновата. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила...

Откуда она взяла это слово? Она сознавалась, стало быть. Сознавалась! A мне было жалко только себя.

Тутъ только, съ этой минуты, я проснулся....

XXVIII.

И оправдали, скоты! Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ...

— Да ведь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ я.

— Старикъ? У! Да онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одре я полюбилъ ее. Какъ по любилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Онъ зарыдалъ.

— Да, не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тело и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было....

№ 14.

Только что старикъ ушелъ, поднялся разговоръ въ несколько голосовъ.

— Старого завета папаша, — сказалъ прикащикъ.

— Вотъ домострой живой, — сказалъ адвокатъ.

— Да, много еще пройдетъ время, пока выработается человеческое отношенiе къ женщине, — сказала дама.

— <Положимъ, — сказалъ адвокатъ, — но согласитесь, что при его взгляде легче определенiе отношенiй.

— Легче, но за то это отношенiе дикихъ. Держать въ рабстве женщину, которая уже не любитъ.>

— Однако, — сказалъ адвокатъ, — въ Европе уже вырабатываютъ новые формы — во-первыхъ, гражданскiй бракъ, во-вторыхъ, разводъ.

— Только мы отстали, — сказала дама. — Разводъ разрешаетъ все. Какъ только есть разводъ, то будетъ и бракъ истинный, когда люди будутъ знать, что они не на веки связаны, не рабы.

Прикащикъ слушалъ улыбаясь, желая запомнить для употребленiя сколько можно больше изъ ученыхъ разговоровъ.

— Какже такъ разводъ исправитъ бракъ? — неожиданно сказалъ голосъ нервнаго господина, который незаметно подошелъ къ намъ. Онъ стоялъ въ коридоре, положивъ руки на спинку сиденья и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, на лбу надулась жила, и вздрагивалъ мускулъ щеки. — Это все равно, что сказать, если разорвался вотъ рукавъ, такъ его совсемъ оторвать.

— Я не понимаю вашего вопроса, — сказала дама.

— Я говорю: почему разводъ закрепитъ бракъ?

Господинъ волновался, какъ будто сердился и хотелъ сказать непрiятное даме. Она чувствовала это и тоже волновалась.

— Признакъ, признакъ — любовь. Есть любовь, то люди соединяются, нетъ любви — люди расходятся. Это очень просто, — сказала дама.

— Нетъ-съ, не просто. Каждый мужъ и каждая жена въ первый же годъ разъ 20 думаютъ, что они перестали любить, и опять начинаютъ. Какъ же тутъ быть?

— Должна быть полная любовь. И бракъ долженъ определяться только любовью. Тогда не будетъ этихъ ошибокъ.

— Не понимаю.

— Оне говорятъ, — вступился адвокатъ, указывая на даму, — что если бы былъ разводъ, то какъ женщина, такъ и мущина, зная впередъ, что ихъ соединяетъ только ихъ желанiе, что каждый можетъ всегда покинуть другаго, зная это, брачующiеся серьезнее относились бы къ браку, а въ случае ошибки могли бы свободно расходиться, и не было бы техъ недоразуменiй и неясности, которыя существуютъ теперь. Такъ ли я понимаю? — обратился онъ къ даме. — Я тоже полагаю...

Но нервный господинъ, очевидно, съ трудомъ удерживался и, не давъ адвокату договорить, началъ:

— Да, но по какимъ бы признакамъ узнавать, что наступило время развода? Вы говорите, что признакъ того, что супруги не могутъ жить вместе, есть прекращенiе любви. Да какже решить, прекратилась любовь или нетъ?

— Да какже не знать? Это чувствуется.

— Какже чувствуется? А ссоры, которыя бываютъ между всякими супругами, — что же оне — прекращенiе любви?

— Нетъ, ссоры если бываютъ, то это ссоры, а все таки есть любовь. Развестись следуетъ, когда нетъ любви.

— Да какъ это узнать?

— Всякiй знаетъ, что такое любовь.

— А вотъ я не знаю и желаю знать, какъ вы определяете.

— Какъ? Очень просто: любовь есть исключительное предпочтенiе одного или одной передъ всеми остальными.

— Предпочтенiе на сколько времени? На годъ? на месяцъ? на два дни? на...

— Нетъ, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

— Нетъ, я про то самое, про предпочтенiе одного или одной передъ всеми другими, но я только спрашиваю: на сколько времени?

— На сколько времени? надолго, иногда на всю жизнь.

— Да ведь этого никогда не бываетъ.[156]

— Ахъ, что вы! Да нетъ, нетъ, позвольте, — въ одинъ голосъ заговорили мы все трое. Даже прикащикъ издалъ какой-то неодобрительный звукъ.

— А я говорю, что въ действительности такъ. Нынче мужъ предпочитаетъ всемъ свою жену и жена мужа, а завтра ужъ нетъ. Что жъ, это значитъ кончилась любовь?

— Да нетъ-съ, позвольте, — сказала дама, — вы говорите о животномъ чувстве, а мы говоримъ о любви.

— Да любовь между мущиной и женщиной основана только на животномъ чувстве. Другой нетъ.[157]

— Но позвольте-съ, сказалъ адвокатъ, — если бы дело было такъ, какъ вы изволите говорить, то совсемъ бы не было честныхъ браковъ, супруги постоянно предавались бы своимъ увлеченiямъ, и не было бы ни техъ семей, живущихъ согласно и мирно, которыхъ мы видимъ теперь. Есть, следовательно, и другiя, более высокiя и нравственныя, такъ сказать, чувства въ нашемъ мiре.

Нервный господинъ злобно, иронически засмеялся.

— Да, если есть честные по внешности, только по внешности, браки среди насъ, то только отъ того, что въ нашемъ обществе живы те домостроевскiя <фарисейскiя> правила, которыя вонъ онъ высказывалъ, — сказалъ нервный господинъ, указывая на место, где сиделъ старикъ. — Только благодаря тому, что есть инерцiя этихъ правилъ, въ которыя когда-то верили, этихъ правилъ, т. е. плетки, есть что-то по внешнему похожее на бракъ.[158] Въ нашемъ мiре, и у образованныхъ и въ народе, теперь вместо брака есть одинъ обезьянiй развратъ, т. е. что всякiй развращенный мущина ищетъ любви съ всякой привлекательной женщиной и точно также всякая женщина. А такъ какъ въ нашемъ мiре все развращены или 0,99, то все и предаются этому разврату и прощаютъ его другъ другу.

— Ахъ, это ужасно, что вы говорите. Но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое длится не месяцы и годы, а всю жизнь?[159]

— Нетъ, нету. Менèлай, можетъ быть, и предпочиталъ Элену всю жизнь, но Элена предпочла Париса, и такъ всегда было и есть на свете. И не можетъ быть иначе, также, какъ не можетъ быть, что въ возу гороха две замеченныя горошины легли бы рядомъ. Да кроме того, тутъ не невероятность одна, а, наверное, пресыщенiе Элены[160] Менелаемъ или наоборотъ. Вся разница только въ томъ, что у одного раньше, у другаго позднее. Только въ глупыхъ романахъ пишутъ, что они любили другъ друга всю жизнь. И только дети могутъ верить этому. Любить всю жизнь одну или однаго — это все равно, что сказать, что одна свечка будетъ гореть всю жизнь.

— Но вы все говорите про плотскую любовь.

— Какже назвать ту любовь, которая бываетъ только къ молодымъ и красивымъ, никогда не бываетъ къ старикамъ и детямъ?

— Но позвольте опять повторить тоже, — сказалъ адвокатъ. — Фактъ противоречитъ тому, что вы говорите. Мы видимъ супружества, доживающiя всю жизнь въ любви и согласiи.

— Да только благодаря тому, что въ этихъ семьяхъ, какъ у этаго купца, совсемъ нетъ любви, а есть, съ одной стороны, фарисейство, съ другой — тайный развратъ. А любви, которую проповедуютъ, теперь нетъ. Если бы же была любовь безъ разврата, то была бы резня. Мы бы все перерезали другъ друга.

— Да отчего же? — спросилъ адвокатъ.

— А отъ того, что въ нашемъ мiре такъ называемый бракъ есть ничто иное, какъ собачья сватьба. Только хуже. Если бы была собачья сватьба, т. е. была бы любовь, про которую вы говорите, то была бы грызня, а то и той нетъ. Старыя основы брака, домостроевскiя, какъ вы называете, износились, а новыхъ нетъ. Мало того, вместо новыхъ подставляются прямо требованiя любви, про которую вы говорите. А въ сущности проповедь свободной любви есть ничто иное, какъ призывъ къ возвращенiю назадъ, къ полному смешенiю половъ. Износилась старая духовная основа брака, надо найти новую, а не проповедывать развратъ.

Онъ такъ горячился, что все замолчали и смотрели на него.

— Да-съ, по опыту, по ужасному опыту знаю все это именно потому, что не верилъ въ теорiю купца, a верилъ въ вашу. Вы, какъ я вижу, узнаете, кто я?

— Нетъ, я не имею удовольствiя.

— Удовольствiе не большое. — Произошло молчанiе. Онъ покраснелъ, опять побледнелъ. — Ну, все равно, — сказалъ онъ. — Впрочемъ, извините, — сказалъ онъ. — A! Не буду стеснять васъ. — И ушелъ на свое место.

№ 15.

— ручки, нежное, красивое тельцо, любитъ чувственностью къ детямъ. Также и большинство отцевъ. Отъ этого то и происходитъ то, что изъ 100 случаевъ въ 99 являются ненависть, взаимное соперничество всехъ родовъ между вырастающими детьми и родителями, чувства, которыя бы не могли быть, если бы сначала была любовь человеческая. И что ужаснее всего — это то, что при этомъ предполагается, что родители и дети любятъ другъ друга. <Да что жъ называется человеческою любовью? Любовь, ищущая только блага другаго. Ведь слова столь смущающiя многихъ: «Вы же любите ненавидящихъ васъ, то если вы любите любящихъ васъ, какая же въ этомъ заслуга», ведь это самое точное определенiе любви.> Ведь разве я могу сказать, что люблю по человечески человека, который за мной ухаживаетъ, меня веселитъ и радуетъ? Я люблю его такъ, какъ любитъ собака того, кто ее кормитъ. Разве я могу сказать, что люблю женщину, которая даетъ мне наслажденiя даже не одной плотской любви, но производитъ во мне то состоянiе возбужденiя, которое меня счастливитъ, разве я могу сказать, что я люблю ее по человечески? Также гастрономъ любитъ свое старое бургундское. Также точно и мать любитъ то существо, которое доставляетъ ей восторги и радости, — разве она можетъ сказать, что она любитъ его по человечески? Любить по человечески можно только то, что совсемъ мне не нужно, <но какъ трудно найти совсемъ безразличное, то, чтобы не ошибиться, вернее всего сказать: любить по человечески можно только техъ которые нарушаютъ твое спокойствiе и счастье. Такъ и сказано: «люби ненавидящихъ». Такъ вотъ это любовь человеческая.> А такъ какъ такой любви нетъ въ нашихъ женщинахъ, то любовь нашихъ матерей — это только пристрастiе, пьянство своего рода, въ которое женщина уходитъ съ головой, и темъ больше уходитъ, чемъ запутаннее для нея ея семейная жизнь. А такъ какъ супружеская свиная жизнь всегда запутана, то и все оне въ наше время съ страстью уходятъ въ это пьянство.

№ 16.

Всякая девушка, выходя за нечистаго мущину, выше его, а между темъ онъ то смотритъ на нее съ высоты своего величiя безнравственности и старается образовать ее по своему.

Она выше мущины и девушкой и становясь женщиной. Продолжаетъ быть выше еще и потому, что у женщины, какъ только она начинаетъ рожать, есть дело настоящее, а у мущины его нетъ. Женщина, рожая, кормя, твердо убеждена, что она, делая это, исполняетъ волю Божью, а мущина, хоть бы онъ председательствовалъ въ немецкомъ рейстаге, или строилъ мостъ черезъ Миссисипи, или командовалъ миллiонной армiей, или открывалъ новыя бактерiи или фонографы, не можетъ иметь той уверенности.[161] И женщина видитъ это. Никакiе мудрецы не убедятъ ее въ томъ, что произнести речь въ парламенте, сделать смотръ войскамъ, докончить опытъ культивированiя бактерiй также важно, какъ накормить кричащаго ребенка. И разъ убедившись въ этомъ, она, какъ человекъ необразованный, мало мыслящiй, убедившись, что мужская деятельность нашего круга ниже ея, считаетъ, что эта ея деятельность есть высшая на свете деятельность, тогда какъ эта ея деятельность есть ни высшая ни низшая, а совершенно безразличная деятельность, которая можетъ быть и прекрасной и отвратительной, смотря по тому, что въ нее вложатъ, т. е. что въ томъ, чтобы рожать, кормить и воспитывать детей, нетъ ничего ни хорошаго, ни дурнаго, какъ нетъ ничего ни хорошаго ни дурнаго въ томъ, чтобы двигать мускулами, а хорошее и дурное только въ томъ, для чего воспитывать детей, какъ и въ томъ, для чего двигать мускулами.

№ 17.

— Вася, опомнись, что ты? Что съ тобой? Ничего нетъ, ничего, ничего. Клянусь.

«Ну чтожъ, ее, а потомъ себя».

— Не лги, мерзавка, — завопилъ я и выстрелилъ разъ и два. Она вскрикнула и упала на полъ. И въ ту же минуту вбежала няня.

— Я убилъ ее, — сказалъ я. И въ это время въ двери показалась Лизанька въ одной рубашенке съ ужасными глазами. Я встретился съ ней глазами, и бешенство мое прошло. Я повернулся и пошелъ въ кабинетъ и сталъ курить, дрожа всемъ теломъ и ничего не понимая и ничего не думая. Я слышалъ, что тамъ что то возились. Слышалъ, какъ прiехалъ Егоръ съ корзинкой. Онъ внесъ въ кабинетъ корзинку.

— Слышалъ? Я убилъ жену, — сказалъ я ему. — Скажи дворнику, чтобъ далъ знать въ полицiю.

Онъ ничего не сказалъ и ушелъ. Я опять сталъ курить, прислушиваясь къ звукамъ въ квартире. Кто то пришелъ. Я думалъ, что полицiя, и придетъ ко мне, но это былъ докторъ. Вдругъ скрипнула дверь. А можетъ быть, это она, и ничего не было; но это была не она, шаги были чужiе. «Да, теперь надо и себя», сказалъ я себе, но я говорилъ это, но зналъ, что я не убью себя. Однако я всталъ и взялъ опять въ руки револьверъ. Въ дверь вошла няня. Няня въ кофточке вошла робко и сказала, что она меня зоветъ къ себе. Да ведь я убилъ ее. Няня вдругъ заплакала (а она была прехолодный и непрiятный человекъ).

— Васъ просятъ. Оне въ постели. Докторъ перевязалъ. Едва ли живы будутъ, очень слабы, — сказала она, какъ бы говоря о болезни независимой отъ меня.

«Да, если нужно будетъ, то всегда успею», сказалъ я себе и положилъ револьверъ. «Фразы. Гримасы. Ну, да Богъ съ ней. Пойду». Только что я вошелъ, странный запахъ пороха поразилъ меня. Проходя по коридору мимо детской, я опять увидалъ Л[изаньку]. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне показалось даже, что тутъ были и другiе — все пятеро смотрели на меня. Я подошелъ къ двери, и горничная тотчасъ же изнутри отворила мне и вышла. Она лежала на нашей двуспальной постели, на моей даже постели, къ ней былъ легче подходъ. Она лежала на высоко поднятыхъ за спиною подушкахъ въ кофте белой, не застегнутой, съ открытой грудью, на которой видна была повязка раны. Но не это поразило меня. Прежде и больше всего меня поразило ее распухшее и синеющее по отекамъ лицо, часть носа и подъ глазомъ. Это было последствiе удара моего локтемъ, когда она хотела удерживать меня. Этотъ видъ былъ ужасенъ. Мне стало гадко, но еще не жалко.

XX.....

Жалко мне стало только тогда, когда глаза наши встретились. Такое было жалкое, забитое, усмиренное, покорное лицо. Боже, что какъ я ошибся?!» подумалъ я.

Она поманила меня и начала тихо-тихо. Я подошелъ вплоть. Не спуская съ меня взгляда, она тихо-тихо проговорила:

— Прости, Вася.

И это слово, этотъ взглядъ, очевидно умирающей, не нуждающейся уже ни въ чемъ женщины сразу убили во мне животное, то одно и тоже животное, которое испытывало къ ней то, что кощунственно называется среди насъ любовью, и то животное, которое убило ее. Я въ первый разъ увидалъ въ ней человека, сестру, и не могу выразить того чувства умиленiя и любви, которое я испыталъ къ ней.

— Прости меня, я виновата, но я не могла, я не могла, я не знаю, что со мной сделалось. Прости.

Я молчалъ, потому, что не могъ говорить. Изуродованное лицо сморщилось.

— Зачемъ это все было? Прости.

— Я не могу прощать, я отмстилъ, — сказалъ я.

— Какъ? — вдругъ вскрикнула она, приподнялась, и глаза ея заблестели лихорадочно. — И ты говоришь, что[162] я умру? Нетъ, нетъ, я не умру. Я не хочу. Я не могу. Я бы хорошо жила. Я искуплю.

Потомъ сделался бредъ. Она стала пугаться, кричать.

— Стреляй! я не боюсь, только всехъ убей.[163] Ушелъ! ушелъ!

Про детей только она не вспомнила ни разу ни въ бреду ни въ светлыя минуты. Она не узнала даже Л[изаньку], которая прорвалась къ ней. Я не видалъ, какъ она умерла въ тотъ же день, къ полдню. Меня въ 8 часовъ отвезли въ часть, а оттуда въ острогъ. И тамъ то, просидя эти 11 месяцевъ, дожидаясь суда, я обдумалъ себя, свое прошедшее и понялъ его.

— Да, — сказалъ онъ вдругъ. — Если бы я зналъ, что знаю теперь, какъ я былъ [бы] счастливъ и какъ бы она могла быть счастлива. Я бы не женился на ней ни за что. И ни на комъ не женился бы.

Опять мы долго молчали.

— Да-съ, вотъ что я сделалъ и вотъ что я пережилъ. Такъ я знаю, что такое половыя отношенiя. <Если шекеры правы, половыя отношенiя въ нашемъ обществе должны быть регулированы, теперь же они совсемъ безъ контроля.> Прежде, когда былъ домострой, были религiозныя верованiя, определявшiя брачныя отношенiя, было определенiе этихъ отношенiй, но теперь, когда не верятъ больше, нетъ никакого определенiя ихъ. А сходиться мущинамъ и женщинамъ хочется отъ праздности и отъ того, что имъ внушено, что это есть некотораго рода partie de plaisir.[164] Вотъ они и сходятся, a основанiй, на которыхъ бы они могли сходиться, нетъ никакихъ, кроме животнаго удовольствiя. Они это называютъ любовью, но дело отъ этаго не изменяется. Вотъ какой-то жидъ написалъ книгу: «Convenzionelle Luegen». Условныя лжи развратъ, только назвавъ половое влеченiе хорошимъ словомъ — любовью. Но назадъ люди не ходятъ и не бросаютъ завоеваннаго. И въ этомъ отношенiи людямъ надо идти не назадъ, но впередъ. И знаете, я право думаю, что шекеры правы.

(Вписать то, что въ XII и XIII главахъ).[165]

— Да съ, надо понять настоящее значенiе, что слова Евангелiя Матфея V, 28, о томъ, что «всякiй, кто смотритъ на женщину съ похотью, прелюбодействуетъ», относятся не къ одной посторонней, а преимущественно къ своей жене.

1889, 28 Августа.

Я[сная] П[оляна].

Л. Т.

№ 18.

— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Во-первыхъ, никакъ нельзя сказать про нее, какое она была существо, надо сказать, какiя два существа была моя жена. Мы — и все люди — я всегда удивлялся, отчего писатели романисты, которыхъ главное дело описывать характеры, — никогда не описываютъ того, что всякiй человекъ не одинъ характеръ и даже не два, а иногда много. И въ жене моей было много разныхъ, но два, нетъ три совсемъ разныхъ существа. Одно[166] — мученица въ обоихъ смыслахъ, т. е. женщина, желающая мучать себя и всехъ людей, но прежде всего себя, и другая — страстная, но неумелая кокетка, тщеславная и лгунья. И въ самой глубине души — добрый, великодушный, почти святой человекъ, способный мгновенно, безъ малейшаго колебанiя и раскаянiя, отдать себя всего, всю свою жизнь другому. Ну, да этаго разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ.

№ 19.

<Возвращаюсь я разъ съ мужскаго обеда. Сидитъ она съ дядей моимъ[167] и молодымъ следователемъ, добрымъ, не опаснымъ юношей, который часто бывалъ у насъ и которого я почти не ревновалъ. Сидятъ и играютъ въ винтъ. Дети ужъ уложены спать. Старшiй,[168] Вася, тотъ, котораго кормила кормилица (ему было десять летъ, онъ былъ въ приготовительномъ классе), потомъ[169] Лиза, 8 летъ девочка, потомъ Ваня и Митя и Анночка, последняя, двухъ летъ.

Я селъ за нее, а она, по просьбе дяди, села за фортепiано.

— Ахъ да, — говоритъ она, — прiезжалъ Трухачевскiй, я не приняла его.>

№ 20.

<Все, что я делалъ, я делалъ съ большой точностью, не торопливостью и ловкостью, какъ это делаютъ звери и люди въ моменты физическаго возбужденiя.

Я послушалъ у двери гостиной. Были слышны голоса, и по звуку этихъ голосовъ ничего нельзя было заключить. Но заключенiе, какое мне нужно было, уже было сделано. Ничто теперь ужъ не могло разуверить меня въ ея виновности. Теперь, разбирая мои чувства, я могу определить ихъ такъ. Я былъ виноватъ въ своемъ животномъ и безчеловечномъ отношенiи къ жене. Я чувствовалъ эту свою вину въ глубине души, но чтобы не признавать свою вину, мне нужна была ея виновность: отъ этаго этотъ мучительный восторгъ, который я испытывалъ при всякомъ поводе, который она мне подавала, обвинять ее. Отъ этаго же желанiе ея вины и ни на чемъ не основанная уверенность въ ея действительности. Уверенность заменялась злобой противъ нея и всемъ темъ, что возбуждало ее.>

Сноски

142. После этих слов на полях вписано и затем зачеркнуто: — Да и все живутъ, — сказала дама. — Я не про васъ говорю, да ведь мы знаемъ, какъ живутъ, когда любви нетъ, — живутъ, потому что терпятъ, а ненавидятъ другъ друга.— Нетъ, помилуй Богъ. Намъ Богъ далъ, мы съ старухой мирно прожили и теперь живемъ.— Да ведь никто не скажетъ.— Отчего же, я скажу.— Ну, по правде скажите, — улыбаясь сказала дама, — ведь были ссоры, было горе.— Ссоры? А вотъ какъ передъ Богомъ скажу. Въ 53 года одинъ разъ побранилъ за сына. Забаловался, я пригрозилъ. Ну, а материнское сердце мягче. Огорчилась она, это было.— Ну чтоже, и она по вашему сделала?— А вотъ и нетъ, а я по ее сделалъ.— Ну, да ведь бываютъ исключенiя.— Нетъ, сударыня, если законъ помнятъ люди, такъ легко жить.— Ну а ревность? — улыбаясь сказала дама.— Ревность? — повторилъ старикъ, вздохнувъ.

143. Зачеркнуто: Одни этотъ законъ принимаютъ только для видимости, а въ действительности развратъ. Венцы надеваютъ хорошо какъ на десятую (въ рукописи: съ десятой), а то на сотую женщину, а она после наверстываетъ. A другiе

144. — Но отчего же любовь приведетъ къ убiйству?— Должна неизбежно. Такъ. Назвали Познышева.— Познышевъ я. Я убилъ. И знаю, что нельзя не убить. И еслибъ опять сначала, я бы опять убилъ. И вы бы убили, коли вы не рыба. Да впрочемъ, вамъ, можетъ, непрiятно говорить съ убiйцей? — — Нетъ, извините меня, я не знаю какъ это, но у меня къ вамъ какое-то особенное чувство... Я замял[ся], но онъ понялъ по моему взгляду, что я полюбилъ его.— Да съ, они толкуютъ, я любилъ и убилъ. Теперь я не то бы сделалъ. Да отчего же? — ответилъ онъ себе. — Я разскажу вамъ. Хотите? О Боже мой, Боже мой! Когда, какъ я, пробилъ эту стену обману своимъпреступленiемъ, страданiемъ, изкалечился самъ, пробивая ее, то видишь всю эту ложь ясно, какъ есть, и ужасаешься на людей, какъ они не видятъ того гною, въ которомъ они живутъ и которымъ храбрятся. Вы молоды, вамъ понадобится.Вместо этого на полях написан новый текст, также зачеркнутый: — Да, что мне изменила жена, такъ я знаю. Хотите — я вамъ разскажу, какъ это бываетъ. Я сказалъ, что если это не тяжело ему.— Нетъ, мне нужно, нужно разсказывать, особенно какъ расшевелятъ это все, какъ теперь. Моя фамилiя П[òзнышевъ].

145. Зачеркнуто: — Вы слышали, можетъ быть? — сказалъ онъ и сердито оглянулся на кондуктора. Въ Пензе я зналъ одного П[озднышева], — сказалъ я.— Нетъ, это другiе. Такъ вы не слыхали этой фамилiи?— Нетъ.— Ну такъ я разскажу вамъ, какъ меня обманула жена, изменила мне, и что я испыталъ. Кто не испыталъ, тотъ не знаетъ. Вотъ какъ это, господа. А я знаю.

146. Зачеркнуто: какъ Венера милосская.

147. Зач.: видимо, былъ въ нервномъ возбужденiи.

148. Такъ вотъ я и разскажу.

149. Переделано: 30 из 23.

150. Зачеркнуто: — Отчего разошлась? — спросила дама.— Да все отъ этаго самаго, — сказалъ старикъ. — Нету страха теперь.— А въ старину то какже было?— Да такъ и было.

151. Это все равно, какъ сказать, у меня дядя гастрономъ, онъ не любитъ есть, но любитъ готовить, нюхать.

152. Зачеркнуто: Я полюбилъ эту женщину и потому навязалъ ей себя. Я, считая ее совершенствомъ и любя, следовательно желая ей добра, связалъ ее на веки съ собой, невинное существо съ изгвазданнымъ въ гное развратникомъ. Это былъ первый признакъ моей любви. Второй признакъ былъ ужасенъ. И это признакъ любви, я думаю, всехъ мужей, за исключенiемъ 1 изъ миллiона, признакъ этотъ состоялъ въ томъ, что

153. Зач.:

154. В подлинника: могутъ.

155. От слов: неужели она такая и два яда слились въ моемъ сердце: — текста автографа недостает. Недостающее печатаем по авторизованной копии.

156. Зачеркнуто: — Но есть же между людьми то чувство, которое люди называютъ любовью и которое длится не месяцы и недели, — сказала дама, — а всю жизнь, чувство, изъ за котораго люди жертвуютъ собой, делаютъ преступленiя. Есть это чувство или нетъ?— Нетъ, — смело отвечалъ онъ. — Есть другое чувство, во имя котораго люди жертвуютъ собой и делаютъ преступленiя, только это совсемъ не любовь, а злость, гордость. Преступленiя? — повторилъ нервный господинъ и вдругъ побледнелъ. — Преступленiя! Преступленiя делаются не по любви.— Вы верно знаете?— Да, преступленья делаются отъ гордости, злости, отъ животности.

157. Зачеркнуто: — Но есть же между людьми то чувство, которое люди называютъ любовью и которое длится не месяцы и недели, — сказала дама, — а всю жизнь, чувство, изъ за котораго люди жертвуютъ собой, делаютъ преступленiя. Есть это чувство или нетъ?— Нетъ, — смело отвечалъ онъ. — Есть другое чувство, во имя котораго люди жертвуютъ собой и делаютъ преступленiя, только это совсемъ не любовь, а злость, гордость. Преступленiя? — повторилъ нервный господинъ и вдругъ побледнелъ. — Преступленiя! Преступленiя делаются не по любви.— Вы верно знаете?— Да, преступленья делаются отъ гордости, злости, отъ животности.

158. Зачеркнуто: А предоставьте дело одной любви, какъ вы говорите, то сейчасъ же человечество падетъ ниже собакъ. Куда до собакъ — собаки гораздо выше, — говорилъ онъ, разгараясь все более и более. Мало того, что люди падутъ ниже зверей, они перережутъ другъ друга.

159. — т. е. предпочтенiе однаго передъ всеми, которое длится всю жизнь?— Есть, слава Богу, редко, потому что если бы это было часто, то большинство людей перерезало бы другъ друга.

160. В подлиннике: Эленой

161. Зачеркнуто: равная этой, какъ сказано въ библiи, — работать хлебъ, но мы этого не делаемъ. Любя своего мужа, каждая женщина сначала веритъ, что его деятельность столь же важная, какъ и ея, но по томъ, когда дело дойдетъ до дела, когда обе деятельности столкнутся и придется жертвовать одной изъ двухъ, да и притомъ еще установится враждебность, она сейчасъ же видитъ пустоту, случайность, произвольность, обходимость всякой мужской деятельности и начинаетъ презирать ее.

162. ты отмстилъ, стрелялъ, какой вздоръ. И докторъ говоритъ.

163. Зач.: и всякiй бредъ. Я не дождался ея смерти, хотя

165. В рукописи большая часть XII главы и часть XIII, говорит о безбрачии, , отчеркнута, и отчеркнутое снабжено собственноручной пометкой Толстого:

166. Зачеркнуто: первое, было: высокая, черноглазая, черноволосая, съ длинными красивыми членами, круглымъ лицомъ, съ вздернутымъ носомъ, съ прекрасными чувственными губами, съ медленными грацiозными движенiями. Такова она была снаружи. Внутри же это была очень грубая, добрая, ленивая, чувственная и безпомощная женщина.

167. Зач.:

168. Зач.: Николинька.

169. Зач.: