[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]
Мы ехали 2-е сутки.
Въ вагонъ входили и выходили едущiе на короткiя разстоянiя, но трое ехали уже 2-ю ночь. Это были[47] — невысокiй человекъ въ хорошемъ платье, съ прiятными мягкими прiемами, летъ 50, молодая некрасивая[48] дама, скромно, хорошо одетая, съ[49] умнымъ и прiятнымъ лицомъ, и[50] средняго роста худощавый человекъ, съ желтымъ цветомъ лица, черными блестящими глазами, быстро перебегавшими съ предмета на предметъ,[51] и съ[52] быстрыми нервными движенiями и съ рано поседевшими густыми и вьющимися жесткими волосами. Этотъ господинъ везъ съ собой девочку 3-хъ летъ и ухаживалъ за ней, какъ нянька или мать. И девочка миленькая, очевидно, привыкла къ нему, какъ къ няньке или матери, и властвовала надъ нимъ. Со всеми пассажирами и кондукторами этотъ госдодинъ былъ какъ будто грубъ: такъ онъ резко отрывалъ свои слова, какъ будто онъ говорилъ: что нужно, я вамъ скажу, сделаю, а въ остальномъ оставьте меня въ покое. Не желаю съ вами сближаться и не нуждаюсь ни въ комъ. A вместе съ темъ мне казалось, что ему мучительно одиночество и что ему нужно говорить съ кемъ нибудь. Онъ виделъ, что я понимаю это, и когда глаза наши встречались, что случалось часто, онъ отворачивался и все таки не вступалъ ни съ кемъ въ разговоръ. Когда въ вагонъ попала старуха съ мешками и не могла успеть внести ихъ, онъ вдругъ выскочилъ, какъ будто онъ хотелъ ее вытолкать, и схватилъ ее мешки, испугавъ ее (она, верно, думала, что онъ ихъ выкинетъ), внесъ ихъ, уложилъ ихъ ей и, сунувъ, посадилъ ее и быстро вернулся на свое место, издавъ какой-то странный звукъ, которымъ онъ и все время пугалъ пассажировъ, звукъ похожiй или на начатую и оборванную речь или на сдержанный не то смехъ, не то рыданiе. Господинъ прiятный въ обращенiи и съ хорошими сафьянными мешочками познакомился ужъ въ начале перваго дня съ дамой и со мной, и мы ехали какъ знакомые, неразъ услуживая другъ другу. И то читали книжки или газеты, а то разговаривали другъ съ другомъ и съ входящими разговорчивыми пассажирами.[53] Седой господинъ сиделъ все одинъ съ своей девочкой наискосокъ противъ меня, глядя передъ собой и быстро поворачиваясь на каждое входящее лицо и изредка испуская свои странные звуки. Господинъ съ хорошими вещами хотелъ было заговорить съ нимъ. Дама хотела черезъ девочку сблизиться, но онъ не давался, обрывалъ свои речи и отзывалъ девочку. Только со мной, какъ съ соседомъ, онъ вошелъ въ некоторое общенiе. Я уступилъ ему свое место. На 2-е сутки путешествiя, когда смерклось, кондукторъ зажегъ фонарь, и на большой станцiи вышло и вошло несколько новыхъ пассажировъ. Господинъ съ хорошими вещами и прiятная дама пошли пить чай,[54] вернулись оживленные и еще более добрые и общительные. Противъ ихъ лавочки селъ[55] высокiй желтый старикъ въ длинномъ пальто и бобровомъ картузе съ длиннымъ козырькомъ.[56] Молодой человекъ, прикащикъ, познакомившись съ господиномъ съ хорошими вещами и съ дамой, хотелъ услужить имъ и сказалъ старику, что место это занято.[57] Старикъ, не отвечая, селъ, прямо глядя передъ собой. Когда вошелъ господинъ съ хорошими вещами съ дамой, прикащикъ опять обратился къ старику:
— Я говорилъ вамъ, что занято.
— Сделайте одолженiе, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами, — всемъ место будетъ; спать еще рано. Побеседуемъ. И селъ съ дамой. Старичекъ сказалъ, что онъ только на 3 станцiи.[58] Господинъ съ хорошими вещами обратился къ соседке и сталъ продолжать разговоръ. У нихъ нашелся общiй знакомый. Общiй знакомый ихъ имелъ несчастье съ женой: онъ ли, она ли его оставила, но они разошлись, и у нихъ было разводное дело. Я прислушивался къ разговору.[59]
— Да, сколько теперь этихъ разводовъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербурге это безпрестанно.
— А это все отъ того, что я и говорила, что женщина была раба совсемъ, а теперь полураба, — сказала дама.
— Въ этомъ я не согласенъ съ вами, — улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предмете, который уже былъ разобранъ имъ, и, взглянувъ на старика, сидевшаго противъ и смотревшаго на него, спросилъ, отчего это прежде не было.
— Было и прежде, только меньше, — сказалъ старикъ. — По нынешнему времени нельзя этому не быть.
— Отчего же вы думаете? — спросила дама. — Отчего нельзя этому не быть?
— А потому, что[60] волю себе дали, сударыня, — сказалъ старикъ.
— Какъ?[61] Какую волю?
— Прелесть разводить стали, — сказалъ старикъ. — И женются-то не по людски.[62] Всякiй пупленокъ ужъ объ любви говоритъ. По любви и женятся, а не какъ Богъ велитъ.
— Да какъ же безъ любви?[63]
Съ этихъ словъ начался оживленный разговоръ, и я переселъ на соседнюю лавочку, чтобы слушать.[64]
— Да какъ же, ведь это единственная связь. Напротивъ, отъ того, что этаго нетъ, нетъ настоящей любви между молодыми людьми, а ихъ женятъ, отъ этаго и выходятъ дурные браки.
Господинъ съ хорошими вещами не далъ отвечать старику и тоже напалъ на него.
— Такъ неужели же лучше бракъ по домострою, когда брачущiеся не видали даже другъ друга, не знали, есть ли симпатiя, а выходили изъ-подъ фаты по воле родителей?
— Да позвольте, — оживленно говорилъ старикъ.
Голоса такъ оживились, что прикащикъ съ другого конца переселъ къ проходу и перегнулся въ темноте къ разговаривающимъ.
— Нетъ, ужъ это время прошло... — заговорила дама.
Но господинъ съ хорошими вещами остановилъ ее:
— Нетъ, позвольте имъ выразить свою мысль.
Старикъ дожидался. Когда затихли, онъ сказалъ:
— Вотъ то-то и беда, сударыня, — сказалъ онъ, обращаясь все къ даме, — что[65] по любви женятся, а не по закону.
— Да что жъ вреднаго въ любви? Ведь это самое высшее чувство.
— Позвольте мне вамъ доложить такъ: живу я, примерно, у родителей, возращаютъ они меня. У меня умъ ребяческiй, ничего я не знаю, а кровь играетъ, вотъ я на ту девушку погляжу, на эту, ахъ, хороша! и эта хороша. И всякiя глупости у меня въ голове. Ну, что какъ мне не будетъ устраху, a мне еще внушенiе будетъ отъ умныхъ людей и въ книжкахъ, что это самое хорошее чувство, какъ у нашихъ у купчиковъ, у богатенькихъ, да и у господъ (отъ нихъ то и научились). Я про себя скажу. Въ родительскомъ доме прислуга тоже. И дьяволъ сбиваетъ, а пуще товарищи дурные. Ну, да страхъ есть. Думаешь себе: родители знаютъ, что къ худу, что къ добру. У меня, Богъ далъ, родители были богобоязненные. Ну и воздержался. Понялъ, что это глупость одна и прелесть. Книгъ я тоже скверныхъ не читалъ, да и некогда было, все при деле. Такъ и не повадился, а потомъ слышу, женить хотятъ. Тутъ тоже объ любви какой то. Но романсовъ этихъ не было. А думаю, какъ новую жизнь поведу. Вотъ показали невесту. Мне 19 летъ было. Красоты особенной не было, a девица какъ надобно. 19 летъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божiй принимаю, такъ и старушка понимала. Ну вотъ и живемъ 63-й годъ женатые. И никакихъ глупостей не было. Потому[66] — не поважены.
— Ну что же, и не было у васъ искушенiй? — улыбаясь сказала дама.
— Сказать, что не было. Потому закреплено, въ сердце у насъ закреплено отъ родителей.[67]
— Ревности неужели не было?
— Ревности? Было, — улыбаясь сказалъ старикъ. Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.
— Что же, она васъ ревновала или вы ее?
— Не запомню.[68] Нетъ. Ну, былъ разъ прикащикъ у насъ щеголь, бабникъ такой скверный. Молодцы про него сказали мне разъ. Ну и запало мне въ голову, что какъ станетъ онъ за ней виснуть, глупости какiя говорить. И запало мне въ голову, что и она чаще на крыльцо выходитъ. И такъ скучно мне стало. Я и говорю ей: «покаюсь я тебе: такъ и такъ. Смущаетъ меня объ тебе нечистый». Вся сгорела она. Эхъ, думаю, ужъ и ей не запало ли что въ мысль? Думаю, бабочка молодая, изгадится. Такъ жалко, жалко мне ее стало.
Въ это время вдругъ подле самыхъ разговаривающихъ раздался громкiй звукъ оборвавшагося смеха или рыданья. Все оглянулись. На ручке кресла сиделъ седой господинъ и, впиваясь глазами въ разскащика, слушалъ. Когда на него оглянулись, онъ быстро всталъ, повернулся, пошелъ въ свой уголъ, что-то покопался надъ девочкой и сейчасъ же опять вернулся.
Старикъ продолжалъ:
— И жаль было прикащика, хорошiй малый былъ, разсчелъ — вотъ и все. И такъ и векъ прожилъ, не знаю, что за любви эти такiя. Все это отъ романсовъ, сударыня.
— Да какъ же отъ романовъ, — улыбаясь сказала дама. — Ну, а какъ проснется любовь, да увлечется. Ну, какъ бы вы не хватились во время, да (извините меня, я ведь только къ слову) жена бы ваша влюбилась да въ связь вошла бы?
— Ну такъ чтожъ? Разве она бы другая стала, разве убудетъ что? Ну чтожъ, скучно, известно. А все же ее жаль. Еще жалче. Помочь надо.
— Ну да разве вы бы могли съ ней жить?
— Отчего жъ?
— Да она бы не захотела.
— Эхъ, какъ не захотеть. Легче мужниныхъ хлебовъ нету. Законъ ведь.
— Да ведь любви бы ужъ не было.
— Отчего же любви бы не было? Любовь, сударыня, христiанская, братская сильнее каменныхъ стенъ. А что вы изволите говорить, это не любовь, это романсы. А отъ романсовъ-то и любви нетъ.
Опять крикнулъ что-то черный и остановился. Все помолчали.
Прикащикъ пошевелился, еще подвинулся и, видимо страстно желая говорить, улыбаясь началъ:
— Да-съ, вотъ тоже у нашего молодца такой же скандалъ одинъ вышелъ. Тоже разсудить весьма трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и съ образованiемъ. Сначала съ конторщикомъ, уговаривалъ онъ тоже добромъ. Не унялась. Всякiя пакости делала и его деньги стала красть. И билъ онъ ее. Чтожъ, все хужела. Съ Евреемъ свела шашни. Чтожъ ему делать? Бросилъ ее совсемъ. Такъ и живетъ холостой, а она слоняется.
— Неправильно, — сказалъ старикъ.
Въ это время пришелъ кондукторъ спрашивать, у кого до Варвина билеты. Старикъ подозвалъ кондуктора и отдалъ билетъ.
— Скоро Варвино то, голубчикъ?
— Подходимъ.
— А неправильно. Терпеть надо, — сказалъ онъ, доставая мешокъ. — Кабы законъ понималъ, была бы любовь христiанская, не прогналъ бы, пожалелъ бы. Прощенья просимъ.
Только что старикъ, завладевшiй разговоромъ, ушелъ, поднялся разговоръ въ несколько голосовъ.
— Стараго завета папаша, — сказалъ прикащикъ.
— Вотъ домострой живой, — сказала дама.
— Есть доля правды, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами.[69]
— Ему кажется это просто при той почти животной жизни, дальше которой онъ не видитъ, — сказала дама. — Для него не существуетъ еще вся та сложная игра страсти, которая составляетъ поэзiю человеческой жизни.
— Да, но на его стороне выгода та, что вопросъ все таки разрешается для него, тогда какъ для насъ, въ нашемъ сложномъ цивилизованномъ обществе, онъ представляется неразрешимымъ.
— Совсемъ не неразрешимымъ, — сказала дама. — Решенiе въ свободе, въ признанiи правъ.
— Свобода? Какая свобода? — вдругъ неожиданно сказалъ мой соседъ. — Какъ это свобода разрешаетъ вопросы? Позвольте узнать.
— Свобода разрешаетъ вопросъ темъ, что нетъ насильно навязанныхъ узъ.
— Да и безъ навязанныхъ узъ страсть можетъ быть, ревность. Я хочу женщину и другой хочетъ. Какъ быть?
— То есть какъ? Ведь женщина человекъ. Что она хочетъ?
— А если она не знаетъ, чего она хочетъ? Она хочетъ и того и другого.
— Я васъ не понимаю.
Онъ только крикнулъ, дернулся и замолчалъ.
Господинъ съ хорошими вещами вступился, желая разъяснить.
— Они говорятъ, — сказалъ онъ, указывая на даму, — что если бы была свобода, то какъ женщина, такъ и мущина, будучи вольны избирать себе по своей симпатiи, было бы больше согласiя. А въ случае ошибки могли бы свободно расходиться. Тогда только и правильнее бы сходились, и не было бы столкновенiй при исправленiи разъ сделанныхъ ошибокъ. Такъ ли я васъ понялъ? — обратился онъ къ даме.
— А страсти? — А развитыя, какъ онъ говоритъ, романсами страсти куда деть?
— Подчинить разсудку.
— Распустить во весь ходъ паровозъ, снять тормаза, а потомъ сразу остановить?
— Нетъ, почему же не отказаться добровольно, свободно избрать наилучшiй выходъ?[70] Положимъ, я люблю своего мужа, — сказала дама, — но вижу, что онъ любитъ другую. Какже я могу жить съ нимъ? Разве не очевидно, что только одно средство выдти изъ того ада, въ который мы поставлены, — это дать ему свободу. Иначе мы будемъ страдать оба.[71] И я знаю такихъ супруговъ. Я вамъ разсказывала, — обратилась она къ господину съ хорошими вещами, — про моего шурина. Онъ любилъ ее и всетаки отказался для другаго. И самъ спокоенъ и счастливъ.[72]
— Онъ никогда не любилъ, — резко сказалъ мой соседъ.
— Нетъ, почему же. Вотъ я знаю, товарищъ мне...
— Гмъ! это не любовь даже. Это удобство. Такъ холостяки живутъ не любя.
— Почему же не любовь? — сказала дама.
— А потому, что если есть любовь, какже разойтись, уступить другому? Рыбамъ разойтись можно, молоки и икру класть, одной другой не мешать, а животныя не расходятся такъ легко.[74]
— Да зачемъ же говорить про животныхъ, когда мы говоримъ про людей?
— Про людей... Люди тоже не расходятся. Про людей![75] А то то и дело, что мы выставляемъ принципъ, а потомъ не держимся его. Если любовь, любовь къ одной женщине, — великое, высокое чувство — романсы, такъ какже я отдамъ другому ту женщину, которую я люблю? Во имя чего? Нельзя отдать, если есть эта любовь.[76] А если могу отдать и быть доволенъ съ другою, то и любви ее этой нетъ, а есть самое низкое рыбье свойство.
— A человекъ что сделаетъ, по вашему? — спросила дама.
— Человекъ настоящiй, какъ я понимаю, сделаетъ нечто особенное, да не о немъ речь. Речь о человеке нашего общества, верящаго въ высоту чувства любви и любящаго. Если такой человекъ не рыба, онъ не разойдется[77] и не отдастъ. Нетъ того, во имя чего отдать.[78] Есть рыбы — все рыбы, есть животныя, есть иногда и люди, только редко.
— Почему же не можетъ человекъ, любя, отдать?
— А оттого что нельзя. Это хорошо разсуждать, что делать, когда крушенiе будетъ, а какъ начнется крушенiе, того не сделаешь. Вы слышали, верно, дело разбиралось въ К. суде — Позднышева, — сказалъ онъ оглядываясь, какъ будто вошелъ кто-то.
— Не слыхали, такъ я вамъ скажу: убилъ[79] жену, потому что любилъ ее. И не могъ не сделать этаго.[80]
— Ну ужъ это я не понимаю.[81]
— Женился Позднышевъ какъ все. Работалъ въ университете, работалъ потомъ, добился своего. Потомъ заговорило это чувство. Встретились. Она молода, красива, очень красива,[82] съ состояньицемъ, въ пансiоне была, не доучилась. Локоны, платьицы модныя, хорошенькая, глупенькая, добренькая, главное — хорошенькая. Чтожъ, думаетъ, разве я не человекъ? Кроме моей химiи, есть тамъ еще эти радости, красота, любовь.[83] Чтожъ, я такъ и буду глазами хлопать, пока другiе разберутъ, да и года пройдутъ? Нетъ, дудки, и моя денежка не щербатая. Взялъ, женился. Все проделалъ какъ надо. Всю собачью сватьбу. Онъ домострой? При домострое, когда женили по воле родителей, и не видали невесты, и романсовъ не было, тогда и перины, и белье, и платья, и смотрины — все чисто и честно. Но у насъ, когда въ душе-то у всехъ, кто участвуетъ въ сватьбе, одна собачья сватьба, когда и въ таинство-то не верятъ (онъ ученый, стало-быть, не ве[ритъ], тогда все эти постели, белье, халатъ, туалеты, капоты, шоколады — ведь это просто пакость. Ну, проделалъ всю эту пакость, женился и узналъ, что кроме химiи еще вонъ какiя прiятныя штучки есть. И понравилось, очень понравилось. Пойдетъ, работаетъ, вернется, а дома, вместо пыли, скуки, прелесть, грацiя, изящество, красота, наслажденiе.[84] Чего лучше? Какъ, думаетъ, я давно не догадался? Такъ и думалъ, что кроме этихъ всехъ удовольствiй ничего не будетъ. Анъ съ первыхъ же недель явилось новенькое и совсемъ неожиданное. Явились слезы, досады, требованiя чего то для себя такого, что не сходилось [съ] темъ, что нужно было для него. Случилось, какъ это всегда случается, что то подобное тому, что вы бы испытали, если бы вы завели себе удобство — кресло у камина, чтобъ отдыхать, и вдругъ кресло поворачивается кверху ножками и заявляетъ свои желанiя — какiя? — поиграть, отдохнуть. Вы удивляетесь, какъ можетъ кресло чего то для себя желать. Ведь оно — кресло. Вы поворачиваете кресло, хотите сесть, а оно опять свое. Вотъ тоже со всеми бываетъ. И начинается разладъ, ссоры. Да какiя ссоры! Такiя, какiя бываютъ между людьми, которые совсемъ не понимаютъ, не хотятъ понимать требованiй жизни другъ друга. И эти ссоры озадачиваютъ: какъ такъ? Была такая сильная любовь 6 часовъ тому назадъ, и вдругъ ничего не осталось — кресло было мягкое, покойное, и вдругъ торчатъ одни рожны. Не можетъ же быть, чтобъ была такая сильная любовь, и ничего не осталось, хоть кусочка. Хвать-похвать, ничего нетъ, ни капельки. Совсемъ чужой озлобленный человекъ, и начинается потасовка. Ведь это секретъ, который все другъ отъ друга скрываютъ, но все знаютъ. Начинаются ссоры, злоба, какъ между зверями, и темъ сильнее, чемъ сильнее было то, что называется любовь. Такiя злобы, которыя доводятъ до искренняго желанiя смерти себя и ея, его и себя. Такъ и идетъ, пока опять обманъ страсти не заслонитъ. Такъ шло. А кроме того явилось и еще неожиданное обстоятельство, а именно то, что онъ, устроивъ себе удовольствiе, не разсчиталъ, что охотниковъ на эти удовольствiя очень много, да еще такихъ умныхъ людей, которые нетолько знаютъ, что иногда очень прiятно жить съ женщиной, но знаютъ еще и то, что для этаго не нужно всехъ этихъ хлопотъ и непрiятностей, связанныхъ съ женатой жизнью. А что гораздо прiятнее и безъ хлопотъ собирать сливочки съ того подоя, который другiе устроятъ. Жена была прекрасивая, знаете, съ вызывающей заметной красотой. Ну и заметили те-то, более умные. Вотъ одинъ изъ этихъ более умныхъ и взялся за дело. А! Да. Ну вотъ тутъ и начинаются все эти вопросы, какъ разойтись по согласiю, по свободе. Какъ разойтись такъ по свободе, что вотъ имъ — онъ указалъ на прикащика — понадобилась ваша вотъ эта рука, такъ чтожъ, — очень просто. Чемъ стесняться, пускай онъ возьметъ мою руку да и пойдетъ. У него будетъ три руки, а у меня одна. И я спокойно такъ и отдамъ. Вотъ и началось это, что по вашему такъ просто решается. Главная трудность просто то решать та, что никогда вопроса не ставится. А чортъ его знаетъ, хочетъ моя жена обмануть меня, обманула ли ужъ давно или вотъ только приладилась сегодня обмануть? Это никто не знаетъ — ни мужъ, ни жена, ни тотъ, кто чужую жену караулитъ. Онъ говоритъ: «авось, нынче подвинется дело». У него это деломъ называется. А жена говоритъ себе: «какiя-то странныя чувства и хорошiя, какъ люблю», а кого, сама не знаетъ. А мужъ думаетъ: «нетъ, это мне показалось»; а черезъ минуту думаетъ: «это удивительно, что я не видалъ, что у нихъ ужъ все кончено». А черезъ минуту думаетъ: «а можетъ быть, и нетъ. Надо не думать». И начинаетъ заниматься темъ, чтобы не думать о беломъ медведе. Прiятное занятiе. Кто не испыталъ, тотъ прiятности этой понять не можетъ.
Вотъ это то и началось. И пошло, и пошло, и пошло. Такъ шло 2 года. Оказалось, что удовольствiе то — удовольствiе, и прiятности и удобствъ много, но и жестко. Ухъ, жестко![85]
— Она была женщина безъ образованья, — сказала дама.
Опять онъ разсердился на даму и, не глядя на нее, отвечалъ господину съ хорошими вещами:
— Образованья она была того самаго, при которомъ женщины про себя говорятъ: женщина образованная. Ведь если женщина по англiйски говоритъ, она про всехъ техъ, которые не говорятъ, говоритъ — необразованные, а если она, помилуй Богъ, про естественный подборъ знаетъ, тогда все необразованы. Она знала про подборъ. Онъ развивалъ ее, давалъ ей читать, самъ читалъ съ ней. Она читала, поднимала вопросы, особенно въ присутствiи техъ умныхъ, которые ее караулили. Это все было, но это была все ложь. Онъ зналъ, зачемъ онъ ее взялъ, — развитiя ему ее никакого не нужно было. А такъ ужъ заведено такъ, для приличiя развивалъ. И она знала, что она, и зачемъ она нужна, и въ чемъ ее сила, и такъ только делала видъ, что ее что-нибудь интересуетъ. Интересовало ее (У!), бедняжку, одни ее лицо, и тело, и его покровы, и дети. Былъ ребенокъ. Ну чтожъ, ребенокъ тоже очень красиво: и колыбель, и ванночка, и платьицы — все занимало, но и въ детской кокетничала очень хорошо. Такъ что нельзя разобрать было, что она моетъ, чтобы вымыть, или чтобы локти свои белые показать, и ласкаетъ, что[бы] приласкать или рядомъ свою голову съ головкой ребенка поставить.
Такъ шло, шло и дошло, что что-то какъ будто случилось.
Да и случилось такъ, что нельзя было знать, случилось или не случилось. Для мужа осталось не то что тайной (кабы тайна, лучше бы), а то все тотъ же белый медведь, про котораго надо не думать, чтобы не разорвалось сердце.
— Да чтожъ случилось?
— А вотъ что: было дело на даче. У! (Я тамъ же жилъ). Жилъ съ ними рядомъ художникъ. Милый такой мальчикъ, одинъ изъ техъ, что поумнее, те, которые и безъ женитьбы устраиваются, летъ 28, хорошенькiй, белый, глазки блестящiе, голубые, губки красненькiя, усики съ рыжинкой. Ну, чего же еще? Писалъ онъ все какiя то деревья съ желтыми листьями и все съ места на место ходилъ съ своимъ мольбертомъ въ шляпе и пледе. И познакомился съ ними и бывалъ.[86] Все та же началась эта паутина, которая стала обматывать его со всехъ сторонъ и въ которой онъ все больше и больше путался. Все тоненькiя ниточки, совестно ихъ разрывать — за что? Но одна за другой, одна за другой, и не успелъ оглянуться, какъ ужъ онъ весь запутанъ по рукамъ, по ногамъ. Она любитъ живопись, еще въ пансiоне оказывала способности, но не было руководителя. Начинала несколько разъ, но тутъ какъ не воспользоваться такимъ удивительнымъ случаемъ? Знаменитость, и такой любезный, услужливый, и такая простота. Никакихъ интересовъ нетъ, очевидно, между ними, кроме высокаго искусства. Ахъ, какая прелесть это пятнышко, какъ свежо. Покажетъ мужъ признакъ ревности, чуть выпуститъ когти, сейчасъ же оскорбленная невинность, намеки на то, чего и въ мысляхъ не было. «Только вызываетъ дурныя мысли». И спрячетъ опять ревность. А она есть. Простота отношенiй удивительная, ровность, веселость, шутливость. Присутствiе мужа ни на волосъ не изменяетъ простоты тона. И мужъ принимаетъ этотъ же тонъ, а въ душе адъ. Разъяснить дело нельзя, не выдавъ себя. Начать разъяснять хоть съ ней — значитъ снять запоры съ зверскаго чувства. А не разъяснить вопросъ — еще ужаснее. Главное дело, ведь самое ужасное въ этихъ случаяхъ то, что онъ виделъ, что то самое, что она для него — услада некоторыхъ минутъ жизни, то самое она должна еще въ большей степени быть для другихъ. И то самое, что онъ для нея, для нея въ сто разъ больше должны быть другiе и по новизне и просто по внешности.[87] По здравому смыслу ей надо предпочесть того. Внутреннихъ преградъ ведь никакихъ мужъ ни за собой не знаетъ, ни за ней. Стало-быть, ей надо это сделать, если она будетъ не дура. Одна помеха — это огласка, худая слава, непрiятности, стало-быть, она должна сделать такъ, чтобъ никто не узналъ. А если она такъ станетъ делать или уже сделала, то я не узнаю.
Но нетъ, она не сделала, а между темъ она уже все лето была въ связи съ художникомъ. И[88] если тонко разбирать, то онъ зналъ это, несомненно зналъ,[89] не такъ зналъ, какъ знаютъ то, на что имеютъ внешнiя доказательства, но какъ зналъ свои ощущенiя — несомненно, но не видно. Знаю я одинъ характерный эпизодъ изъ ихъ жизни за это время. Ведь чтобы понятно было последующее, надо дать понятiе объ ихъ чувствахъ.
Одинъ разъ она поехала въ городъ. Нужны оказались те вещи, которыя, вы знаете, всегда нужны дамамъ, до зарезу нужны. Онъ, художникъ, долженъ былъ особенныя деревца на пруду дописывать.[90] Она поехала. Очень спешила. Очень хороша была собой, онъ говорилъ. И она раза два между разговора упомянула, что ей скучно делать порученiе художника въ городе, давая понимать, что онъ на даче.
Вдругъ на него нашло сознанiе, что все кончено. Она изменила. Онъ пошелъ къ художнику; его сожитель сказалъ, что онъ въ ночь уехалъ въ городъ.[91] Тутъ вспомнились ему поездки въ городъ частыя, въ пыль, безъ достаточныхъ предлоговъ.[92]
и его.
Это страшное решенiе пришло ему какъ самое естественное. Но вышло совсемъ другое. Они встретились на дороге. Онъ увидалъ ее еще издалека. Она возвращалась домой свежая, веселая, довольная. И въ первую минуту встречи онъ увидалъ на ней то сiянiе счастья, которое было для него всегда главнымъ внутреннимъ доказательствомъ ея измены. Когда она увидала его, она улыбнулась, ему показалось — насмешливо (надъ нимъ смеется и съ нимъ), но сейчасъ же выразила безпокойство.
— Что съ тобой. Куда ты?
Онъ хотелъ солгать, но не могъ. Онъ селъ къ ней въ пролетку и раздавилъ картины, которыя она везла. Это разсердило ее. Какъ будто она имела еще право сердиться.
— Что съ тобой? Что ты какъ шальной?
— Я не могу такъ больше.
Они вышли и пешкомъ пошли до дома.
— Я измучался.
— Ахъ, это Леонидъ Николаевичъ? Полно, какъ тебе не совестно.
И началось. Въ губахъ радостная игра улыбки, которую не въ силахъ сдержать. И насмешки и не уверенiя, она не хотела спуститься до уверенiй. Какъ можно думать и мучаться такимъ вздоромъ? Такъ все хорошо. Зачемъ портить жизнь?
— Ну, если тебя мучаетъ, я не буду видеть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но какъ хочешь, мне дороже всего ты, твое спокойствiе.
А она уже изменилаему и хотела продолжать изменять. Но онъ поверилъ ей, и никогда она такъ прекрасна не казалась ему. Никогда онъ такъ страстно не любилъ ее.[94] Онъ въ первый разъ, взявъ пистолетъ, далъ ходъ зверскому чувству, и усилилось другое зверское чувство. Оно одно, только съ другого конца.
Этотъ эпизодъ кончился. Художника она явно не видала больше, да онъ уехалъ. И жизнь пошла какъ будто лучше. Но все тоже карауленье другъ друга.[95] Но годъ прошелъ хорошо, ревности и поводовъ къ ней не было. Только были ссоры и теже иногда отчаянiе у него, раскаянiе, зачемъ онъ навязалъ себе на шею эту муку, попытки избавиться и сознанiе, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и теже примиренiя и сближенiя. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрелъ на другого какъ на существо, которое ему нужно, на которое онъ имелъ права, но которое своихъ правъ не имеетъ.
Жили они еще годъ. Но тутъ наступилъ тотъ самый экзаменъ, на которомъ ему надо было показать, какъ вы изволите говорить, что какъ легко по здравому разсудку, по свободе разойтись, чтобъ никому не было хуже, a всемъ было лучше. Какъ можно прiятнее и лучше.
Вотъ такъ-то и шло дело еще[96] годъ. Родился еще ребенокъ. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страданiя. И кажется, непропорцiонально. Если бы тогда вы видели его, вы бы не сказали, что онъ несчастенъ, онъ самъ бы не сказалъ этаго про себя. Какъ человекъ съ началомъ губительной болезни узнаетъ весь ужасъ своего положенiя после, когда болезнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно съ самымъ близкимъ человекомъ, съ женою. Онъ после уже говорилъ мне, что мученiе увеличивалось темъ, что онъ не зналъ, его ли этотъ последнiй ребенокъ или того белаго художника, который писалъ на пруду деревья; то онъ былъ уверенъ, что да, то былъ уверенъ, что нетъ. Бедствовалъ онъ ужасно. А отчего бедствовалъ? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкiй, вкусный кусокъ, который онъ елъ, и чемъ слаще былъ кусокъ, темъ яснее ему было, что непременно этотъ сладкiй кусокъ хотятъ съесть и съели отчасти или рано или поздно съедятъ другiе. Ездили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкiй кусокъ, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Такъ и делала.[97] Что жъ, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это былъ зверь, какъ зверь, хорошiй зверокъ, ласковый, хитрый, красивый и умный.[98]
въ середине лета.[99] У ней были знакомыя соседки: женщина врачъ — славный человекъ — тоже о свободе толковала. Приходитъ онъ разъ домой изъ сада за забытыми черенками, — онъ прививалъ, — и видитъ, она идетъ домой.
— Откуда ты?
— Я гуляла?
— Гуляла?
Смотритъ, сiяетъ ея лицо. Такъ сiяетъ, какъ сiяетъ только отъ любви, отъ[100] зверской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что неделю тому назадъ прiехалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обедать. Хочетъ удержать сiянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она,[101] а не я причиной этаго сiянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ зверь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественнее былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавиделъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался.[102] Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но виделъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла неделя. Онъ объявилъ, что едетъ въ городъ на сутки, и уехалъ. И, разумеется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и виделъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нетъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбежалъ къ себе, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбежалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и села на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбежалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мне мерзко стало отъ крови ея.
— Гадина, пропади, — и я[103] кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слуге.
— Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.
Я селъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.
— Подите къ ней.
— Зачемъ?
— Подите.
— Умретъ?
— Да.
Что-то дрогнуло во мне. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сделалъ. Я только что, самъ не зная зачемъ, хотелъ упасть на колени, просить чего-то. У! Она поманила.
— Прости меня, прости, — сказала она.
— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.
Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сделать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.
— Да ведь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ господинъ съ хорошими вещами.
— Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одре я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!
— Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тело и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.
На следующей станцiи онъ вышелъ. Девочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.
Сноски