Идиллия (вторая редакция)

Редакция: 1 2
История написания

ИДИЛЛИЯ.

[ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ]

оно заработки хорошо, да и грехъ бываетъ отъ того.

1.

<Петръ Евстратьичъ теперь большой человекъ – управляющiй. Легко сказать, надъ двумя деревнями начальникъ, какъ баринъ, повелеваетъ. Одинъ сынъ въ купцахъ, другой чиновникъ, за дочерью, сказываютъ, 5 000 приданаго далъ; да и самъ живетъ въ холе, какъ баринъ, каждый годъ деньги въ Москву посылаютъ. – А такой же нашъ братъ – изъ мужиковъ взялся, Евстрата Трегубова сынъ. Да и не Евстрата сынъ оно; ведь только по сказкамъ числится Евстратовымъ сыномъ, а настоящее дело вотъ какъ было. – Известно, чей бы бычокъ не скакалъ, а теля то наше.

И мудреное дело, какъ этотъ грехъ случился. Не мало въ те поры народъ дивовался. Тогда народъ проще жилъ, и такiя дела за чудо были.

Бабушка Маланька, Петра Евстраточа мать, и теперь жива, съ братомъ Ромашей живетъ. Сынъ къ себе сколько звалъ – не хочетъ. Я, говоритъ, мужичкой родилась, мужичкой и помру, греха меньше; покуда силишка есть, брату подсобляю, внучатъ покачаю, кое что по домашнему приберу; а Петруша сильный сталъ, съ сильными греха больше. Такъ и живетъ, отъ сына гостинцы получаетъ, благословенье ему въ письме посылаетъ, и радость ея вся, что въ праздникъ беленькимъ платочкомъ повяжется, чистенько приберется, костыликъ возьметъ, къ ранней обедни сходитъ, a после полдней кого грамотнаго зазоветъ къ себе, велитъ бумажку почитать. На бумажке сонъ пресвятой девы Богородицы списанъ, ей богомолочка прохожая пожертвовала; а ужъ пуще всего любитъ, кто ей псалтырь почитаетъ. Въ милостыне тоже у ней отказа нетъ, и переночевать всякаго человека пуститъ, и къ усопшему сама безъ зову идетъ. Зато-то бабушку Маланьку, нe за сына, а за добродетель ее, и старый и малый въ деревне, все теперь почитаютъ.

Что молодость то значитъ. Теперь бы бабушка Маланька сама себя не узнала, какой она была летъ 40 тому. Тогда ее не бабушкой звали, а – Маланька Дунаиха, за то что она первая хороводница, плясунья, игрица первая по деревне была. Худаго за ней и тогда, до этаго случая, ничего не было, только веселая бой-баба была. Изъ деревни она была не изъ нашей, а изъ Малевки, сосваталъ ее Евстратовъ отецъ за сына, по знакомству ли, или что невестъ своихъ не было, только чужая она. Старикъ еще въ поре былъ, на сына другую землю принялъ и жилъ исправно; лошадей головъ 8 было съ жеребятами, две коровы, пчелки были (и теперь у нихъ ведется та же порода). Барщина была по Божьему, му́ки не было; свекровь хозяйка настоящая была, одна за троихъ работала; кроме того солдатка, ихняя сестра, съ ними жила, подсобляла. Такъ что молодайка нужды не видала.>

По старинному порядку, выдали ее замужъ[1] [2] Когда онъ подходилъ къ ней, она начинала плакать, щипать и даже кусать его. Такъ что первое время все плечи, все руки у него были въ синякахъ. Таки она не любила его два года. Но такъ какъ баба она была красивая и смирная и из дому хорошаго, то ее не принуждали къ тяжелой работе, и она понемножку, года черезъ три или четыре, стала выравниваться, повыросла, раздобрела, разрумянилась, перестала бояться – стала привыкать, привыкать, и такъ наконецъ привыкла къ мужу, что плакала, когда отецъ его въ городъ усылалъ.[3] Вошолъ къ нимъ въ избу разъ шутникъ Петра и говоритъ:

– Вишь, по комъ воетъ, конопатаго чорта-то какъ жалеетъ.

И хотелъ онъ съ ней поиграть.

– Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый. А вотъ что тебе отъ меня будетъ, – сказала она и ткнула его пальцемъ подъ носъ.

<Да и баба же стала на все руки. Въ праздникъ уберется въ ленты, галуны, выйдетъ на улицу – (краля изо всехъ бабъ молодайка, Ермилины жили богато и изъ дому то было и мужъ гостинцы приваживалъ) какъ купчиха какая – глаза светлые, брови черные, лицо белое. Войдетъ въ хороводъ съ платочкомъ Борша водить, или ленту сниметъ, плясать пойдетъ, языкомъ прищелкиваетъ, такъ ажъ пятки въ[4] спину влипаютъ – картина; – >

Бывало, пройти ей нельзя, всякой поиграть хочетъ, старики и те приставали. Со всеми она смеялась, a мужу верна была, несмотря на то что мужа часто дома не бы[вало]. И въ работе первая опять баба она была, въ покосъ ли, въ жнитво-ли ухватку себе имела, что впереди всехъ, бывало, всехъ замучаетъ, а домой идетъ, песни поетъ, передъ хороводомъ пляшетъ. <Свекоръ съ свекровью не нарадуются на сноху, что настоящая баба стала, только скучали, что Богъ детей не даетъ.—>

– Что не рожаешь, буде гулять-то, – скажетъ, бывало, старуха.– Порадовалась бы, хоть внучку бы покачала, право.—

– A разве я бы не рада, скажетъ, ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то изъ церкви ребятницы прошли, молитву принимали, всего второй годъ замужемъ, а ужъ дети. Такъ у техъ, небось, мужья дома живутъ.

Какъ вспомнитъ про мужа, опять завоетъ, начнетъ причитать. Известно, годъ, другой погулять бабе не порокъ, ну а какъ баба то ражая, a детей не рожаетъ, и народъ смеяться станетъ. <Отъ этого то Маланьке пуще тошно было, какъ свекоръ мужа услалъ. Старикъ старинный мастеръ былъ по колесной части и хорошихъ людей зналъ. Какъ Евстратка понялъ, его отецъ и сталъ посылать на заработки. А въ это самое лето, какъ грехъ то случился, и вовсе его отдалъ за 100 верстъ до самаго Покрова, a себе работничка нанялъ. Сына то за 120 рублей отдалъ, а работнику всего 32 рубля да рукавицы далъ, такъ известно разсчетъ.> Скучно ей было безъ мужа. Дело молодое, рабочее, баба въ самой поре, жили же исправно и мясо ели – тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа почти полгода не видать. <И песня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна». Придетъ ввечеру домой <сердешная>, поужинаетъ, схватитъ постелю да къ солдатке въ чуланъ. Страшно, говоритъ, Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стенке, а то все, говоритъ, чудится, что вотъ вотъ – схватитъ кто меня за мои ноженки.

2.

<Между темъ деломъ подошли покосы.> Петра и Павла отпраздновали, платки, сарафаны, рубахи дорогiе попрятали бабы по сундучкамъ, а то пошли опять на пруду вальками стучать, гости разъехались, целовалникъ одинъ въ кабаке остался, мужики похмелились, у кого было, кто съ вечеру, кто поутру косы поотбили, подвязали брусницы на обрывочки и, какъ пчелы изъ улья, повысыпали[5] на покосы. Повсюду по лощинамъ, по дорогамъ, заблестело солнушко на косахъ. Погода стояла важная; до праздника дни за три месяцъ народился погожiй – серпъ крутой. Обмылся месяцъ, и пошли красные дни. Покосы время веселое; и теперь весело, а встарину еще лучше того было. Разрядются бабы, съ песнями на работу, съ песнями домой. Другой разъ, ночи короткiя – винца возьмутъ, всю ночь прогуляютъ. – <Маланька впереди всехъ, что въ хороводе, что на работе. Гогочетъ, заливается, съ мужиками смеется, съ прикащикомъ смеется, барина и того не оставила, а близко къ себе никого не пущаетъ. – >

Пришелъ сейчасъ после Пасхи староста повещать <еще зорька только занимается>. Старостой тогда Михеичь ходилъ, молодой былъ, и своя хозяйка первая еще жива была: только iорникъ насчетъ бабъ былъ. И мужичина белый, окладистый, брюхо наелъ, въ сапогахъ, въ шляпахъ щеголялъ. Приходитъ въ избу, одна Маланька не одемши, босикомъ, дома была, въ печи убиралась, старикъ на дворе съ работникомъ на пахоту убирался, старуха скотину погнала, а солдатка на прудъ ушла. Сталъ къ ней приставать.

– Я тебя и на работу посылать не стану.

– A мне что работа? Я, – говоритъ, – люблю на барщину ходить. На народе веселей. А дома, все одно, старикъ велитъ работать.

– Я, – говоритъ, – тебе платокъ куплю.

– Мне мужъ привезетъ.

– Я мужа твоего на оброкъ выхлопочу, – ведь ужъ я докажу прикащику, такъ все сделаю.

– Не нужно мне на оброкъ. Съ оброка то голые приходятъ.

– Чтожъ, – говоритъ, – это такое будетъ; долго мне съ тобой мучиться? – оглянулся, что никого въ избе нетъ, да къ ней.

– Мотри, Михеичь, не замай! – какъ схватитъ ухватъ, да какъ огреетъ его. А сама смеется.

– Разве можно теперь? вотъ хозяинъ придетъ. Разве хорошо?

– Такъ когда жъ, съ работы?

– Ну, известно, съ работы. Какъ пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала.

А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

– А то, молъ, разсерчаетъ твоя Марфа-то, старостиха.

Такъ что и самъ не знаетъ староста, шутитъ ли, или смеется. А тутъ старикъ вошелъ обуваться, а она все свое, и свекора не стыдится. Нечего делать, повестилъ, какъ будто затемъ только приходилъ – бабамъ сено[6] гресть въ заклахъ, мужикамъ возить,—и пошелъ съ палочкой по другимъ избамъ.– Кого и не следуетъ, всехъ[7] – говоритъ. То же и съ другими. Мало ли ей въ это лето случаевъ было. Да и сама она говаривала. Никогда такого лета не было. Сильная, здоровая, устали не знала, и все ей весело.—Уберется, выйдетъ на покосъ, ужъ солнышко повзойдетъ изъ за лесу около завтрака, пойдетъ съ солдаткой, песню заиграетъ. Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу – покосъ на Калиновомъ лугу былъ. – Солнышко вышло, день красный, а въ лесу еще холодокъ стоитъ, роса каплетъ, птицы заливаются, а она пуще ихъ. Идетъ, платокъ красный, рубаха шитая, босикомъ, коты на веревочке, только белыя ноги блестятъ да плечи подрагиваютъ. Вышли на поле, мужики господскую пашутъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на 10 десятинахъ. Гришка Болхинъ ближе къ дороге былъ, – шутникъ, мужикъ, – завиделъ Маланью, завернулъ возжу, подошелъ поиграть, другiе побросали, со всеми смеется. Такъ до завтрака пробалясничали бы, кабы не прикащикъ верхомъ.

– Что вы, сукины дети, такiе сякiе, короводы водить.

Рысью на нихъ запустилъ, такъ пашня подъ копытами давится, грузный человекъ былъ.

– Вишь бляди, въ завтракъ на покосъ идутъ. Я васъ.

Да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмеялся.

– Вотъ я, – говоритъ, – тебя мужицкiй урокъ допахать заставлю.

– Чтожъ, давай соху, я выпашу проти мужика.

– Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну.

Совсемъ другой сталъ.

Такъ, какъ пришла на лугъ, стали порядкомъ, какъ пошла передомъ ряды раскидывать, такъ рысью ажно, смеется прикащикъ, а бабы ругаютъ, что чортъ, замучала. Зато какъ пора обедать ли, домой, ужъ всегда ее къ прикащику посылаютъ; другiе ворчатъ, а она прямо къ начальнику, что, молъ, пора шабашить, бабы запотели, али какую штуку отмочитъ, и ничего. Разъ какая у ней съ прикащикомъ штука приключилась. Убирались съ покосами, стогъ кидали, а погода необстоятельная была, надо было до вечера кончить. За полдень безъ отдыха работали, и дворовые тутъ же были. Прикащикъ не отходилъ, за обедомъ домой посылалъ. Тутъ же, подъ березками, съ бабами селъ. Только пообедалъ, – что, говоритъ, ты, кума Маланья,– онъ съ ней крестилъ; – спать не будешь?

– Нетъ, зачемъ спать.

– Поди ка сюда, поищи мне въ голове, Маланьюшка.

Легъ къ ней, она смеется. Только бабы позаснули, и М[аланья] то задремала; глядела, глядела на него, красный, потный лежитъ, и задремала. Только глядь, а онъ поднялся, глаза красные выкатилъ, самъ какой то нескладный.

– Ты меня, – говоритъ, – приворотила, чертова баба.

Здоровый, толстый, схватилъ ее въ охабку, волочетъ въ чащу.

– Что ты, – говоритъ, – Андрей Ильичь, нельзя теперь, народъ проснется, срамъ, приходи, – говоритъ, – лучше после. Отпусти раньше народъ, а я останусь.

Такъ и уговорила. А какъ отпустилъ народъ, она впередъ всехъ дома была. Сказывалъ парнишка, Андрей Ильичъ долго все за стогомъ ходилъ. – И это ея первая охота была, что всякаго обнадежитъ, а потомъ посмеется. Такъ-то, какъ прiехалъ баринъ въ самые Петровки, былъ съ нимъ камердинъ – такая бестiя продувная, что беда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ онъ у барина деньги таскаетъ, какъ онъ барина обманываетъ. Да это бы все ничего, только насчетъ <бабъ ужъ такой подлый, что страхъ>. Сбирались его тогда мужики побить, да и побили бы, спасибо, скоро уехалъ. А изъ нашего же брата. Полюбилась ему Маланька, сталъ тоже подъезжать, рубль серебра давалъ, синенькую, красенькую давалъ.

– Ничего, – говоритъ, – не хочу.

Такъ на хитрости поднялся. Старосту угостилъ что-ли, стакнулся съ нимъ. Весной еще было – молотили, темно начинали.

– Я, – говоритъ, – полезу на скирдъ, а ты и пошли скидать одну. Тамъ моя будетъ.

– Ладно.

Только влезла она на скирдъ, онъ къ ней.

– Постой, – говоритъ, – тутъ не ловко.

Взяла, снопы раскидала, яму сделала да его туда и столкни а сама долой, лестницу сняла да на другой скирдъ, раскрыла1 подаетъ. Разсвело ужъ, такъ сказала,—то-то смеху было. Бабы сбежались, партки съ него стащили, напихали хаботья и опять надели. Такъ все не пронялся, все старосту просилъ ее въ садъ посылать дорожки чистить. Тутъ то на нее баринъ наткнулся. И не слыхать за нимъ этаго прежде было. Видно, ужъ баба то хороша была. Только, – разсказывала сама, – смотрю, идетъ баринъ, дурной, худой такой, чудно какъ-то все на немъ. Прошелъ, я за работу, скребу; только хотела отдохнуть, смотрю – опять по дорожке идетъ. Дорожки тамъ густыя, крытыя. Ну, думаю, по своему делу гуляетъ. Только покосилась на него, такъ и впился въ меня глазами. Такъ до обеда покою не давалъ, все ходитъ, смотритъ. Такъ измучалась, что беда, на покосе легче. А не подходить. Баринъ то, видно, такъ на нее глядитъ, известно, господамъ, делать нечего, а она думаетъ, за работой смотритъ, такъ старается, что одна всю дорожку выскребла. Только хорошо, идетъ этотъ камердинъ опять къ ней.

– Барину, – говоритъ, – ты дюже полюбилась, велелъ придти вечеромъ въ ранжерею.

Ладно, думаетъ, это все твои штуки: приду, дожидайся.

– Мотри же.

– Сказано, приду.

Вечеромъ взяла скребку, пошла домой; только думаетъ, что и въ самомъ деле баринъ, пожалуй, звалъ. Зазвала солдатку, задами полезли къ ранжерее, смотрятъ – ходитъ. Солдатка какъ закричитъ по мужицки, такой голосъ она умела делать:

– Кто тутъ?

Баринъ бежать. Бабы смеялись, смеялись, пришли домой, покатываются – всемъ разсказали. На другой день опять въ садъ посылаютъ. <Только поваръ пришелъ, говоритъ: такъ и такъ, ты верно камердину не веришь, такъ онъ меня прислалъ. Что взаправду онъ тебя хочетъ и непременно велелъ приходить.

– Ладно, я, – говоритъ, – думала, что камердинъ, такъ пошутила, испугать хотела, а теперь приду.

Какъ работу кончила, такъ прямо въ домъ да на девичье крыльцо.

– Чего, молъ, тебе?

– Баринъ велелъ.

Вышла барыня.

– Чья ты? – говоритъ, – какая ты, – говоритъ, – хорошенькая. Зачемъ тебя баринъ звалъ?

– Не могу знать.

Вызвали барина, красный весь пришелъ.

– Приди, – говоритъ, – после съ отцомъ, a мне теперь некогда.

А то разъ днемъ къ ней подшелъ, такое началъ говорить, что она не поняла ничего. Только хотелъ ее за руку взять, она какъ пустится бежать, и ушла отъ него>.

Такъ-то она где хитростью, где обманомъ, a где силой. Разъ поставили солдатъ къ нимъ въ избу. Известно, все вместе спать легли. Почти рядомъ. Съ вечера юнкеръ, изъ господъ чтоли, свекора напоилъ; какъ потушили свечу, полезъ къ ней. Такъ она его такъ огрела, что хотели жаловаться, чуть глазъ не выбила ему. А то другой разъ офицеръ стоялъ, такъ тоже обещала, да заместо себя ночью солдатку подсунула.

3.

Такъ-то она никому спуску не давала. Мало того: кто къ ней не пристаетъ, такъ она сама пристанетъ – раздразнитъ да и посмеется.

– Не сдобровать тебе, повеса, наскочишь, – бывало, скажешь ей.

– А чтожъ, – скажетъ, – коли они меня любятъ, разве я виновата. Чтожъ, плакать что ль. Отчего не посмеяться.

<Жилъ у нихъ въ это лето работникъ, Андреемъ звали, изъ Телятинокъ онъ былъ, Матрюшки Короваихи сынъ. Теперь онъ большимъ человекомъ сталъ; а тогда беднее ихъ двора по всей окружности не было. Отъ бедности отдали малаго, а сами Богъ знаетъ какъ перебивались. – <Андрюшка тогда былъ вовсе мальчишка, годовъ 16, 17. Длинный, худой, вытянулся, какъ шалашъ, куда хочешь шатни, силишки вовсе не было. И какъ онъ работалъ, Богъ его знаетъ, изъ последнихъ силъ выбивался. Малый же старательный, смирный. Хозяина пуще становаго боялся. Да и всякаго старшаго мужика уважалъ. Бывало, въ праздникъ, чужой за виномъ пошлетъ – бежитъ, старается. А ужъ съ бабами или девками – ну да девки у насъ какiя – поиграть, этаго отъ него никогда невидно было. Какъ красная девушка зарумянится и сказать въ ответъ ничего не умеетъ, коли съ нимъ баба пошутитъ. Лицомъ, правда, чистый, акуратный былъ, глаза светлые, волосы русые,[8] ну да все какой красавецъ – такъ, работникъ мальчишка—армячишка платаный, рубашенка посконная, въ дырьяхъ, шляпенку какую то у ямщиковъ старую выменилъ – босикомъ али въ лаптишкахъ, и те самъ сплелъ – вся и обувь была. Такъ ведь и работнику лядащему покоя не дала, совсемъ одурила малаго. – Онъ самъ сказывалъ:

– Пришелъ я, – говоритъ, – въ домъ, боюсь, страхъ. Хозяинъ ничего, указалъ все, велелъ, чтò работать; когда на барщину пошлетъ, когда съ собой возьметъ; косить или что́ не принуждаетъ, пожалеетъ; что самъ естъ, то и мне дастъ; старуха тоже молочка другой разъ дастъ; попривыкъ къ нимъ, только молодайки пуще всехъ боялся. Богъ ее знаетъ, чего ей отъ меня нужно было. Запрягать ли начну, или за соломой на гумно скотине пойду, подскочитъ, вырветъ изъ рукъ. «Вишь,– говоритъ, – телятинскiй увалень, коли поворотится, коли чтò». И сама начнетъ, да такъ-то живо, скоро все сделаетъ, засмеется, уйдетъ. А то за обедъ или за ужинъ сядемъ, боюсь все чего-то, глазъ не поднимаю; гляну на нее, а она все на меня косится, подмигнетъ другой разъ, смеется. А то пройдетъ, ущипнетъ, а сама какъ ни въ чемъ не бывало. Пойдутъ съ солдаткой на амбаръ спать.

– Андрюшка, а Андрюшка! – слышу, зовутъ. Подойду.

– Чего?

– Кто тебя звалъ?

И заливаются, смеются.

Проснулся разъ, въ саняхъ на дворе спалъ, что бабы помираютъ, смеются, на меня глядя.

– Заспался, – говорятъ, – поди, хозяинъ зоветъ.

– Что ты, – говоритъ, – измазался, хоть помойся, табунъ шарахнется, настоящiй чортъ; на, поглядись въ зеркальце.

Всего сажей испачкали. – Поехали разъ за сеномъ въ Кочакъ, хозяинъ послалъ, съ бабами. Только сгребли въ валы, копнить стали. Баба такъ и кипитъ, подпрыгиваетъ съ вилками, пуда по 3 на граблю захватитъ, и Андрюха съ ними. Только скопнили последнюю, жарко, мочи нетъ, запотели, Андрюха навилину последнюю положилъ, влезъ на копну, топчетъ.

– Что ты, – говоритъ, – Андрюшка, никогда съ бабами не играешь?

– Нетъ, чего играть, копнить надо.

– И не знаешь, какъ?

– Не знаю.

– Хочешь, я поучу?

Онъ молчитъ. Схватила его, повалила подъ себя и ну мять, а солдатка на нихъ сена навалила да сама навалилась.

– Мала куча, – кричитъ.

[9] за голову и ну целовать, такъ осмелился. Такъ разсерчала.

– Вишь сволочь, работничишка, целоваться лезетъ губищами своими погаными.

Вскочила, такъ засрамила, что беда. Малый совсемъ ошалелъ. Пришелъ домой, ничего не понимаетъ, что хозяинъ велитъ. Хозяинъ любилъ его, такой малый смирный, усердный, что поискать.

– Что, молъ, съ Андрюхой сделалось, ужъ не умираетъ ли?

– Какъ же, умираетъ, онъ все съ бабами играетъ. Пора умирать гладуху такому въ самую рабочую пору. Вотъ и я умирать стану.

Пуще малаго засрамила, что хоть бежать, мочи ему не стало. Приворотила его совсемъ после этаго раза, что какъ бы только посмотреть на нее, а самъ боится пуще начальника какого. – Боится, а ночи не спитъ, днемъ не спитъ, все за ней ходитъ. Разъ на покосе, у Воронки, вместе мужики и бабы были, косили заклы, а бабы гребли на Калиновомъ лугу. Пошли бабы купаться въ обедъ и мужики тоже; мужики съ одной стороны, бабы с другой стороны реки. Тишка шестипалый, даромъ что женатый, шутникъ былъ, подплылъ къ бабамъ, началъ топить Маланьку.

– Платокъ замочу, – кричитъ, – брось, брось, чортъ, чуть не захлебнулась.[10]

Откуда ни вывернулся Андрюшка, да къ Тишке:

– Что ты ее топишь?

– Какъ завидитъ, М[аланья] купаться пойдетъ, залезетъ въ камыши, смотритъ. Разъ его бабы застали, повыскочили изъ воды, такъ въ рубахе въ воду втащили. Совсемъ одурелъ малый, только пища то не очень сытная, чаемъ не поили, да и работа день деньской, а какъ вечеръ, такъ въ ночное [съ] старикомъ, такъ некогда о пустякахъ то думать было. – Особенно съ того раза, <какъ> после покоса то она его осрамила, ничего ужъ онъ съ ней не говорилъ. Чтó бы не делала, не буду, говоритъ, виду показывать. Хорошо. Погода все покосы въ этотъ годъ стояла важнейшая. Не сено, а чай убирали; накануне скосятъ, а на другой день въ валы греби.[11] Барское все убрали, и свое мужички посвозили, – тогда угодей много было, – возовъ по 6 на брата привезли, и еще дальнiй покосъ въ роще оставался воза по два, да еще подрядилъ дворникъ нашу барщину изъ-полу убрать казенные луга. Онъ ихъ нанималъ. Барщина у насъ большая была, и затяглыхъ много. Взялись такiе, у которыхъ лишнiй народъ былъ. У старика Евстратова работникъ былъ да солдатка, такъ самъ съ старухой на барщину ходилъ, а Андрюху съ М[аланьей] послалъ къ дворнику. Верстъ за 9 отъ деревни дворниковъ покосъ былъ. Собралось косъ 20. Накануне еще мужики пошли, скосили, на другой день бабы прiехали; заложили телеги, забрали хлеба, квасу, огурцовъ, котелочки, крупъ и поехали на неделю. Всю дорогу песни,[12] смехи; бабы, мужики человекъ по 10 въ телегу насели. Андрюха своего хозяйскаго пегаго меренка заложилъ – первая лошадь въ деревне была (и теперь заводь этотъ у нихъ ведется). Уложилъ косы, у другихъ ребятъ взялъ, бабы – грабли, котелки, селъ съ бабами, какъ князь съ княгиней едутъ. Даже народъ смеется. Выехали на большую дорогу. Сталъ[13] народъ перегоняться. М[аланья] говоритъ:

– Пошелъ!

– Хозяинъ не велелъ.

– Вишь попъ какой. Валяй!

– Смотри, я отвечать буду, а не ты.

– Ну, пошелъ!

Вырвала у него возжи.

– Ну, сама делай.

Взялъ слезъ, пошелъ пешкомъ. Такое сердитое лицо сделалъ.

Какъ прiехали мужики – изъ себя же старосту выбрали – показалъ место, живо лошадей поотпрягли, поспутали, ящики посняли, загородили, деревья понагнули, шалашики поделали, сенцомъ покидали, пошла работа. Андрей приходитъ.

– Где, – говоритъ, – меринъ?

– А я почемъ знаю? Разве я работница? Ты бы ломался.

Мужики за ними копнятъ вилами. Старикъ дворникъ прiехалъ, шутить съ народомъ.

– Пожалуйста, братцы, постарайтесь, – говоритъ, – погода не устоитъ, вамъ же хуже.

– Винца полведра поставь.

– Ладно, – говоритъ.

Такъ любо-дорого смотреть, какъ работа пошла. Въ обедъ полчаса вздохнули, опять за дело. На барщине того бы въ три дня не сработали. Весело, дружно. Одному только Андрюхе пуще другихъ дней тошно.[14] [15] пойду къ матушке, скажу – на дороге наймусь. А самъ все на Маланью смотритъ. – Подъ горой, видать, она передомъ по косогору идетъ, и ногой и граблей подкидываетъ сено, въ два аршина загребаетъ, сама песню поетъ, а нето гогочетъ, на всю рощу заливается. На него и не посмотритъ ни разу. Еще ему тошней того. Нетъ, бросить надо, думаетъ себе, не тотъ я человекъ. Пришли къ телегамъ, ужъ темно, поужинали, винца выпили. Маланья Андрюшке слова не сказала. Которые старше, спать полегли. Бабы по стаканчику выпили, такъ– то раскуражились, что и спать не хотятъ. Стали хороводы водить. Старикъ дворникъ съ ними; еще за виномъ послали. Андрюхе грустно еще пуще того: все народъ богатый, да и свои, а онъ чужой, работникъ; вино же онъ не пиль и привыкать не хотелъ. Взялъ армячишко, ломоть хлеба отломилъ, пошелъ въ сторону на копну, у березы стояла. Сено не готово еще было. Сгребли только отъ росы, – завтра разваливать опять хотели, на погоду глядя. – Сено сырое, зеленое еще, пахучее. – Поскидалъ верхъ сырой, крупный – лесное сено – постелилъ армякъ – легъ; такъ-то ему грустно, грустно стало. Тамъ, изъ-за лесу, бабы кричатъ, смеются – ребята за ними гоняются, Маланьинъ голосъ слышно, – дымокъ до него доносить ветеркомъ. А на небе чисто, чисто, звездочки дрожатъ. Легъ навзничь, какъ ни усталъ, сталъ[16] на звезды смотретъ. За лескомъ затихло все, а ему все не спится. Со скуки сталь песню петь. Только, что такое – копна шевелится.

– Кто тутъ?

Глядь, бабы.

– Кто ты, чего?

Узналъ – солдатка съ парнемъ прошла въ кусты, другая баба и есть Маланья; взяла, ничего не говоримши, подошла къ нему, села на копну.

– Это я. Что пересталъ – пой, Андрюша.[17]

Андрюшка заробелъ, хочетъ петь, какъ будто голосъ пропалъ.

– Что жъ ты, пой.

– Я люблю эту песню, наскучили мне мужики, я отъ нихъ ушла. Пой же.

– Ну… Оставь.

– Что тебе, скучно?

Молчитъ.

– Чего тебе скучать? Вотъ мне безъ мужа такъ скучно, а тебе что? Сытъ, сухъ, чего тебе еще?[18]

– Что тебе въ муже, у тебя и безъ мужа много.

<– Не милъ мне никто, Андрюша. Тошно, скучно мне, мочи моей нетъ. Не милъ мне никто, окромя мужа. – А что жъ ты съ бабами не играешь?

– Что жъ, я чужой, у васъ своихъ ребятъ много.

– Ты серчаешь на меня?

– Нетъ, за что жъ?

– Экой ты горькой, право, посмотрю я на тебя, нелюбимой ты, право. А за мерина разсерчалъ?

– Нетъ, Маланьюшка, я тебе всю правду скажу… ты меня оставь. Что я тебе?… я работникъ… а то совсемъ глупъ сталъ… ведь самъ себе не властенъ… я на тебя и не смотрелъ прежде… мало ли, кажется, другихъ бабъ по деревне… право, ты оставь… А что скучно, такъ дома давно не былъ…

<Она молчала и складывала занавеску вдвое, потом вчетверо и опять раскладывала.>

– А что жъ, женить скоро?

– А Богъ знаетъ.

– Я бы за тебя пошла.

Андрюшка помолчалъ. Въ кустахъ зашумело и свиснулъ кто-то. Андрюха засмеялся.>[19]

– Вишь, Настасья хозяина нашла.[20]

– Я бы пошла за тебя.

– Никто мне не милъ, никто мне не милъ.

Изъ кустовъ зашевелилось, она вскочила и побежала къ солдатке.

– Что ты со мной делаешь, что ты со мной сделала, – сказалъ Андрюха и ухватилъ[21] ее за руку. Но она вырвалась:

– Брось, вишь народъ идетъ, увидитъ.

Андрюха не спалъ всю ночь, а она съ солдаткой пришла къ телегамъ и завалилась спать посередь бабъ и заснула, какъ мертвая, ничего не слыхала, не видала. Андрей долго сиделъ на копне, слушалъ, рыскалъ около телегъ, но Маланья не встала; слышалъ онъ только, какъ собаки лаяли на станцiи, какъ петухи закричали, птицы проснулись, мужики пришли, сменились изъ ночнаго, какъ роса холодная покрыла землю и сено. Онъ самъ не помнилъ, какъ заснулъ. На восходе его разбудили. Маланья была такая же, какъ всегда, какъ будто ничего не было. —

4.

Какъ роса посошла, позавтракали, принялся народъ опять зa работу. Самая веселая работа подошла, возить, въ стоги метать; кто поехалъ хворосту на падрину рубить, кто телеги запрягалъ, кто копны разваливалъ, кто жеребiй кидаетъ. День былъ красный, а старики говорили, что по приметамъ не устоять: росы мало было, табакъ у дворника въ тавлинке къ крышке прилипъ, ласточки низомъ летали, и мгла въ воздухе была, изъ дали не синело и такъ то парило, что силъ не было.

До обеда ужъ порядочный стогъ скидали, съ телегъ подавать стали и зa большими вилами послали – не доставали. На скирду 3-е подавальщиковъ, 2 съ каждой стороны, одинъ очесываетъ. Дворнику сначала клали. Онъ самъ распустилъ поясокъ, тоже подаетъ – брюхо толстое – такъ и льетъ съ него. —

Бабъ возить заставили. Маланька съ солдаткой возятъ; только привезетъ, на возу сидитъ, мужики закрутятъ, валютъ, чтобъ ее свалить, только успевай соскакивать,[22] Ну известно, передъ народомъ старается не отстать, навилитъ, навилитъ, – особо, какъ бабы смотрятъ, – перегнется, перехватитъ – другой разъ не подъ силу, ну подъимешь. Пойдетъ, ноги подламываются, навилина надъ головой, сверху на потное лицо сухiя травки сыпятся, липнутъ. Тутъ зарость, чьи скорее подаютъ. «У насъ больше». И шумъ, и смехъ, и работа то, и запахъ, какъ одурелый сделаешься. А дворникъ все подгоняетъ – тучки собираются; что подгонять, дело свое – стараются изъ последней моченки. Къ обеду скидали одинъ стогъ, вывершили, веревку перекинули, спустились. Андрюха пошелъ, рукъ не чуетъ. Чуть вздремнули, другой кидать стали. Охабками сначала живо идетъ, по зеленому листу падрины, потомъ выше, выше наши бабы зарются, беда. Тучки же заходятъ.

– Братцы, кидай пупомъ, живо, ведро поставлю.

То-то закипело. А тучка ближе, ближе, ветеръ поднялся. Залезъ наверхъ дворникъ, на него кидать пошли; борода раз– вевается, не успеетъ огребать, завалили совсемъ; вылезетъ, опять завалятъ.

– Давай еще! Принимай! Вали съ бабой! Круче вывершивай, отопчи, одергивай сверху. Еще осталось много ли?

– Две копны за кустами.

– не знаютъ, говорятъ. Андрюха мой, вижу, ослабелъ вовсе, бьется, да ужъ какъ листъ дрожитъ.

– Ступай, ты знаешь.

A ветеръ сильней, сильней, тучка такъ и надвигаетъ, борода и рубаха у дворника треплются, какъ на скворешнице. Обтеръ потъ Андрюха, полезъ въ телегу.

– Давай бабу еще на верхъ, – кричитъ.

– Намъ давай.

[23] Маланька встала, ухватилась за возжи, только ноги да груди подрагиваютъ. Андрей, какъ кулекъ какой, черезъ кочки треплется. За кусты поехали. Подъехали, слезъ навивать Андрюха, баба на возу принимать осталась, только посмеевается, глядя на него, ничего не говоритъ, охабками укладываетъ по грядкамъ, на него поглядываетъ. Хотелъ онъ навилину подать, подкосились ноги, упалъ на сено, моченьки не стало,[24] пересталъ навивать.

– Что жъ ты?

– А вотъ убью себя. Душегубка ты, вотъ что, злодейка, да, убью тебя и себе конецъ сделаю.

– Что ты, Андрей! Аль[25] одурелъ, али испортили?

Схватилъ ее за рученки:

– Не мучай ты меня, Маланьюшка, мочи моей не стало, али прогони ты меня съ глазъ своихъ ясныхъ, не вели ты мне жить на беломъ свету, али пожалей ты меня сколько нибудь. Знаю я, что не мне чета за тобой ходить, и хозяинъ у тебя мужикъ хорошiй. Не властенъ я надъ собою. Умираю – люблю тебя, светъ ты мой ясный.

– Вишь, силы нетъ навивать, а влипъ, какъ репейникъ, брось, вишь что выдумалъ. Брось, говорятъ, вотъ я хозяину скажу.

– Да ведь ты сама… зачемъ ты вчера меня целовала?

– Вчера хотелось, а нынче работать нужно. Ну, вставай, брось. Нонче ночь наша будетъ.

– Правда, Маланьюшка?

– А то разве лгать буду. Правда, что ночь будетъ. Вишь дождикъ. Ну!

Нечего делать, очнулся кой какъ, навилъ возъ, перекинулъ веревку, поехали. Идетъ подле.

– Не обманешь?

– Верно.

А сама все смеется.

– Делать нечего, пошелъ народъ по домамъ. Ведь догадалась же, шельма. Андрея оставила съ телегой, сама съ солдаткой домой пошла. Только вышли, Никифоръ, что съ солдаткой жилъ, за ними. Отстала солдатка, М[аланья] одна домой пошла. Дождичекъ прошелъ, солнышко проглянуло, идти лесомъ. Маланька разулась, подобрала паневу на голову, идетъ, ноги белые, стройные, лицо румяное, ну какъ ни приберется, все красавица – красавица и есть. —

Тутъ ее, видно, Богъ и наказалъ за все шутки и за Андрюху. Дворникъ сено гуртовщику запродалъ и гуртовщика то въ этотъ самый день звалъ на покосъ сено посмотреть. – Идетъ Маланька черезъ поляну и о чемъ думаетъ, Богъ ее знаетъ: и солдатка тутъ съ Н[икифоромъ] въ голове и Андрюха – сама ушла, и жалко ей крепко Андрюху, и все; идетъ, видитъ – на встречу человекъ на коне верхомъ едетъ. Кафтанъ купеческой, картузъ, изъ кафтана рубаха александринская, сапоги козловые, конь низовой, молодецкой и на коне седокъ, изъ себя молодчина – орелъ, одно слово сказать, толстый, румяный, чернобровый, волоса черные, кудрявые, бородка, усы чуть пробиваются. Едетъ, трубочку, медью выложенную, покуриваетъ, плеткой ременной помахиваетъ. Изъ себя, сказать, что красавецъ, кто его не зналъ. Маланька не видывала его въ жизнь, а мы такъ коротко знали Матвей Романыча, гуртовщика. Такой шельмы другой, даромъ что молодой, по всей губернiи не было. Насчетъ ли бабъ, девокъ обмануть, скотину чумную спустить, лошадьми барышничать, рощицу где набить, отступнаго взять – дошлой былъ, даромъ что годовъ 20 съ чемъ, и отецъ такая же каналья.

– Здравствуй, тетушка, куда Богъ несетъ?

А самъ поперекъ дороги сталъ.

– Домой идемъ, что дорогу загородилъ, я и обойду.

– орелъ, думаетъ, это не Андрюхе чета.

– Какъ тебя зовутъ, молодайка?

– A тебе начто?

– Да нато, чтобы знать, чья такая красавица бабочка.

– Какая ни есть, да не про тебя. Нечего смеяться то.

– Какой смеяться. Да я для такой бабочки и ничего не пожалею. Какъ звать?

– Маланьей. Чего еще нужно?

(Онъ опять дорогу загородилъ). Слезать сталъ.

– Мотри! – да граблями на него.

– А по отчеству какъ?

– Радивоновна.

Слезъ, пошелъ съ ней рядомъ.

– Ахъ, Маланья Радивоновна, хоть бы поотдохнула минутку, ужъ такъ то ты мне полюбилась.

А Маланька какъ чуетъ чего недобраго, и лестно ей, и любо, и жутко, все скорее шагу прибавляетъ.

– Ты своей дорогой ступай, а я своей. Вотъ мужики сзади едутъ. Тебе дорога туда, a мне сюда.

– Маланья Радивоновна, мне, – говоритъ, – за тобой не въ тягость идти.

Взялъ изъ кармана платокъ красный, досталъ, ей подаетъ.

– Не нужно мне отъ тебе ничего, брось.

– Матушка, красавица, Малашенька! —говоритъ. – Что велишь, то и сделаю, полюби только меня. Какъ увидалъ тебя, не знаю что надо мной сделалось. Красавица ласковая, полюби ты меня!

И Богъ знаетъ, что съ нею сделалось, такая бой-баба съ другими. Только потупилась, молчитъ и сказать ничего не умеетъ. Схватилъ онъ ее за руки.

– Негаданная, незнатая ты моя красавица, Маланья Радивоновна, полюбилъ я тебя, что силы моей нету. 10 месяцевъ дома не бывалъ, – самъ бледный какъ полотенцо сталъ, глазами блеститъ, – мочи моей нетъ. – Сложилъ руки такъ то: – Богомъ прошу тебя, – голосъ дрожитъ, – постой на часъ, сверни ты съ дороги, Маланья Радивоновна, утешь ты мои телеса. —

Растерялась, только и сказала:

– Ты чужой, я тебя не знаю.

– Я чужой, и стыдъ съ собой увезу.

Да какъ схватитъ ее на руки, – мужикъ здоровый, – понесъ ее сердешную.

– Пожалей ты меня, не срами.

– Вотъ тебе, – говоритъ, – моя память, а завтра какъ темно, такъ я засвищу на задворке.

Проводилъ ее до выхода изъ лесу, селъ на коня и былъ таковъ.

5.

Пришла домой, старикъ, старуха ничего не знаютъ, не ведаютъ, а видятъ – баба другая стала. Ни къ чему не возьмется, все куда бегаетъ. Андрюхе еще тошнее стало. Пришелъ онъ разъ къ ней на гумно, сталъ говорить, такъ какъ на злодея напустилась, остервенилась вовсе, заплакала даже.

– И не смей ты говорить мне ничего, навязался – чортъ – пошутить нельзя, – заплакала даже, – отъ тебя мне горе все.

Ничего не понялъ, еще тошнее стало Андрею, а все уйти силы нетъ. Хотелъ отецъ его на другое место поставить, много лишковъ давали, такъ нетъ, – говоритъ, – я даромъ здесь жить стану, а въ чужiе люди не пойду.

Тутъ, съ этаго покоса, и погода переменилась, дожди пошли беспрестанные; которая мужицкая часть осталась, такъ и сопрела въ лугахъ. Кое-что, кое что высушили по ригамъ. Съ утра и до вечера лило; грязь, ни пахать – изъ рукъ соха вырывается, гужи размокаютъ, ни сено убирать, ничего. – Идетъ разъ Андрюха въ ригу, на барщину, по лужамъ посклизается, шлепаетъ; видитъ, баба, накрымшись платкомъ, съ хворостиной, голыми ногами по грязи ступаетъ – корову Маланька искала. Дождь такъ и льетъ какъ изъ ведра целый день, скотину въ поле не удержатъ пастухи. Смотритъ, гуртовщикъ едетъ, поровнялся съ ней.

– Нынче, – говоритъ.

Маланька голову нагнула. «Такъ вотъ кто», думаетъ Андрей. Пришелъ домой, спать не легъ, все слушалъ. Слышитъ, свиснулъ кто то за гумнами. Маланька выскочила, побежала. Пришелъ Андрей къ овину, видитъ – мужикъ чужой.

– Ты кто?

– Работникъ.

– Не сказывай, на двугривенный. Взялъ Андрей двугривенный, что станешь делать. Только не Андрей одинъ узналъ, стали замечать по деревне: часто наезжаетъ гуртовщикъ, Маланька съ солдаткой бегаетъ. – Ну, да мало ли что говорятъ, вернаго никто не зналъ. Прiезжаетъ разъ Евстратъ ночью. Слышалъ ли онъ, или такъ, – бабы нетъ.

– Она, – говорятъ, – на гумно пошла.

Пошелъ въ овинъ – голоса. Задрожалъ даже весь. Въ сарай, глядь – сапоги.

– Эй, кто тамъ? – да дубиной какъ треснетъ; дворникъ въ ворота, да бежать. Малашка выскочила въ рубахе одной, въ ноги.

– Чьи сапоги?

– Виновата.

– Ладно-жъ, ступай въ избу.

А самъ сапоги взялъ понесъ. Легъ спать одинъ. Утромъ взялъ черезседельню свилъ, видитъ Андрей. Зазвадъ бабу въ чуланъ, ну жучить; что больше бьетъ, то больше сердце расходится. – «Не гуляй, не гуляй! – за волоса да объ земь, глазъ подбилъ. А она думаетъ: «Въ брюхе то что сидитъ, не выбьешь».

«Кто меня учить съ женой будетъ!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрегъ лошадь, поехалъ съ Андреемъ пахать. Сталъ допрашивать.

– Ничего не знаю.

Прiехалъ домой, отпрегъ, баба ужинать собираетъ – летаетъ, не ходитъ; умылась, убралась, синякъ видно, и не смеетъ взглянуть. Поужинали. Старики пошли въ чуланъ. Легъ на полати, къ краю, ничего не говоритъ.

– Туши лучину.

Потушила. «Что будетъ делать?» думаетъ. Слышитъ, разувается. Ладно. Видитъ, прошла мимо окна. Ведь шесть месяцевъ дома не былъ, да и побилъ. Такъ то мила она ему. Подле него зашевелилась молча. Приподняла армякъ, какъ прыгнетъ къ нему, какъ козочка, въ одной рубахе, обняла, чуть не задушила.

– Не будешь?

– Не поминай!

Съ техъ поръ и забыла думать о дворнике.[26] А Евстратъ сапоги продалъ за 6 р. и смеялся часто:

– Не попался онъ, я бы съ него и армякъ снялъ.

Петрушка.

Примечания

1. Зачеркнуто: молодою, вовсе девчонка, несмысленокъ была, годочковъ 14, и силъ вовсе не было. На груди занавеску где хочешь перевежи, какъ скатерть на столе – вовсе ребенокъ была. Понесетъ бывало

2. Зачеркнуто: А акуратненькая, чернобровинькая бабочка была, только <молодость еще> молода.

3. Зачеркнуто: такъ взвыла, какъ по матери родной убивалась. «Что, говорю, воешь, – какъ то я къ свекору ее зашелъ въ то время, вижу заливается баба. – Вишь какого добра не видала, – говорю, – конопатаго чорта-то». Я пошутилъ (онъ точно конопатый, не хорошiй изъ себя былъ, только силенъ ужасть былъ и мужикъ добрый), «какого добра не видала», пошутилъ я ей, значитъ. Такъ какъ вскинется на меня.

5. В подлиннике: посывыпали

6. В подлиннике: сеномъ

7. В подлиннике: всеми

8. Зачеркнуто: и песни играть гораздъ былъ,

10. Зачеркнуто: Просто это было въ старину. Ну а Андрюха ни за что при бабахъ раздеваться не станетъ, все стыдится. – Только

11. Поперек рукописи от слова: Особенно до: греби, написано: Андрюха решился серчать

12. В подлиннике: песню

13. В подлиннике: стали

15. В подлиннике: думаю

16. Зачеркнуто: песню петь

17. Зачеркнуто: И такой голосъ тихой и не смеется.

18. Зачеркнуто: Да какъ завоетъ.

20. Зачеркнуто: A мне никто не милъ, окромя мужа.

21. В подлиннике: ухватила

23. В подлиннике: сеномъ

– Что ты, али спать? – Баба смеется, только глядь, он какъ полотенцо белое.

25. Зачеркнуто: умираешь

Редакция: 1 2
История написания

Разделы сайта: