[ХОДЫНКА.]
— Не понимаю этого упрямства. Зачемъ тебе не спать и идти «въ народъ», когда ты можешь спокойно Ехать завтра съ тетей Верой прямо въ павильонъ. И все увидишь. Я ведь говорилъ тебе, что Беръ мне обещалъ провести тебя. Да ты, какъ фрейлина, и имеешь право.
Такъ говорилъ известный всему высшему свету подъ прозвищемъ пижонъ князь Павелъ Голицынъ своей 23-летней дочери Александре, по признанному за ней прозвищу «Рина». Разговоръ этотъ происходилъ вечеромъ 17 мая 1896 года, въ Москве, накануне народнаго праздника коронацiи. Дело было въ томъ, что Рина, красивая, сильная девушка, съ характернымъ голицынскимъ профилемъ, горбатымъ носомъ хищной птицы, уже пережила перiодъ увлеченiй светскими балами и была или, по крайней мере, считала себя передовой женщиной и была народницей. Она была единственная дочь и любимица отца и делала, что хотела. Теперь ей взбрела мысль, какъ говорилъ отецъ, итти на народное гулянье съ своимъ кузеномъ не въ полдень съ дворомъ, a вместе съ народомъ, съ дворникомъ и помощникомъ кучера, которые шли изъ ихъ дома и собирались выходить рано утромъ.
— Да, мне, папа, хочется несмотреть на народъ, а быть съ нимъ. Мне хочется видеть его отношенiе къ молодому царю. Неужели нельзя хоть разъ...
— Ну делай, какъ хочешь, я знаю твое упрямство.
— Не сердись, милый папа. Я тебе обещаюсь, что буду благоразумна, и Алекъ будетъ неотступно со мной.
Какъ ни странной и дикой казалась эта затея отцу, онъ не могъ не согласиться.
— Разумеется возьми, — отвечалъ онъ на ея вопросъ, можно ли взять коляску. — Доедешь до Ходынки и пришлешь назадъ.
— Ну такъ такъ.
—
————
Въ этотъ же вечеръ въ квартире, сдававшейся известной Марьей Яковлевной рабочимъ съ папиросной фабрики, шли также разговоры о завтрашнемъ гулянье. Въ квартире Емельяна Ягоднова сидели зашедшiе къ нему товарищи и сговаривались, когда выходить.
— Въ пору ужъ и не ложиться, а то того гляди проспишь, — говорилъ Яша, веселый малый, жившiй за перегородкой.
— Отчего не поспать, — отвечалъ Емельянъ. — Съ зарей выйдемъ. Такъ и ребята сказывали.
— Ну спать такъ спать. Только ужъ ты, Семенычъ, разбуди коли что.
Семенычъ Емельянъ обещалъ и самъ досталъ изъ стола шелковыя нитки, подвинулъ къ себе лампу и занялся пришивкой оторванной пуговицы къ летнему пальто. Окончивъ дело, приготовилъ лучшую одежу, выложивъ на лавку, вычистилъ сапоги, потомъ помолился, прочтя несколько молитвъ: Отче, Богородицу, значенiя которыхъ онъ не понималъ, да и никогда не интересовался, и, снявъ сапоги и портки, легъ на примятый тюфячокъ скрипучей кровати.
«Отчего же? — думалъ онъ. — Бываетъ же людямъ счастье. Може и точно попадется выигрышный билетъ». (Среди народа былъ слухъ, что, кроме подарковъ, будутъ раздавать еще и выигрышные билеты.) «Ужъ что тамъ десять тысячъ. Хушь бы пятьсотъ рублей. 25 То-то бы наделалъ деловъ: старикамъ бы послалъ, жену бы съ места снялъ. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящiе купилъ. Шубу бы себе и ей сделалъ. А то бьешься, бьешься и все изъ нужды не выбьешься». И вотъ стало ему представляться, какъ онъ съ женой идетъ по Александровскому саду, а тотъ самый городовой, что летось его забралъ за то, что онъ пьяный ругался, что этотъ городовой ужъ не городовой, а генералъ, и генералъ этотъ ему смеется и зоветъ въ трактиръ органъ слушать. И органъ играетъ, и играетъ точно какъ часы бьютъ. И Семенычъ просыпается и слышитъ, что часы шипятъ и бьютъ, и хозяйка Марья Яковлевна за дверью кашляетъ, а въ окне уже не такъ темно, какъ было вчера.
«Какъ бы не проспать».
Емельянъ встаетъ, идетъ босыми ногами за перегородку, будитъ Яшу, одевается, маслитъ голову, причесывается, глядитъ въ разбитое зеркальцо.
«Ничего, хорошо. За то и девки любятъ. Да не хочу баловаться...»
И впереди идутъ, и сзади догоняютъ, и со всехъ [сторонъ] выходятъ и сходятся и мужчины, и женщины, и дети, все веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.
И вотъ дошли до Ходынскаго поля. А тутъ ужъ народъ по всему полю чернеетъ. И изъ разныхъ местъ дымъ идетъ. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьевъ, поленьевъ, и раздуваютъ костры.
Сошелся Емельянъ съ товарищами; тоже костеръ развели, сели, достали закуску, вино. А тутъ и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играютъ песни, болтаютъ, шутятъ, смеются, всему радуются, радости ожидаютъ. Выпилъ Емельянъ съ товарищами, закурилъ, и еще веселей стало.
Все были нарядны, но и среди нарядныхъ рабочихъ и ихъ женъ заметны были богачи и купцы съ женами и детьми, которые попадались промежъ народа. Такъ заметна была Рина Голицына, когда она, радостная, сiяющая отъ мысли, что она добилась своего и съ народомъ, среди народа, празднуетъ восшествiе на престолъ обожаемаго народомъ царя, ходила съ братомъ Алекомъ между кострами.
— Проздравляю, барышня хорошая, — крикнулъ ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчикъ. — Не побрезгуй нашей хлеба-соли.
— Спасибо.
— Кушайте сами, — подсказалъ Алекъ, щеголяя своимъ знанiемъ народныхъ обычаевъ, и они прошли дальше.
По привычке всегда занимать первыя места, они, пройдя по полю между народомъ, где становилось ужъ тесно (народу было такъ много, что, несмотря на ясное утро, надъ полемъ стоялъ густой туманъ отъ дыханiй народа), они пошли прямо къ павильону. Но полицейскiе не пустили ихъ.
— И прекрасно. Пожалуйста, пойдемъ опять туда, — сказала Рина, и они опять вернулись къ толпе.
————
— Вре, — отвечалъ Емельянъ, сидя съ товарищами вокругъ разложенной [на] бумаге закуски, на разсказъ подошедшаго знакомаго фабричнаго, о томъ, что выдаютъ. — Вре.
— Я тебе сказываю. Не по закону, а выдаютъ. Я самъ виделъ. Несетъ и узелокъ и стаканъ.
— Известно, шельмы артельщики. Имъ что. Кому хотятъ, тому даютъ.
— Да это что же. Разве это можно противу закону.
— Вотъ-те можно.
— Да идемъ, ребята. Чего смотреть на нихъ.
Все встали. Емельянъ убралъ свою бутылочку съ оставшейся водкой и пошелъ впередъ вместе съ товарищами.
Не прошелъ онъ двадцати шаговъ, какъ народъ стеснилъ такъ, что итти стало трудно.
— Чего лезешь?
— А ты чего лезешь?
— Что жъ ты одинъ?
— Да буде.
— Батюшки, задавили, — послышался женскiй голосъ. Детскiй крикъ слышался съ другой стороны.
— Ну тебя къ матери...
— Да ты что. Али тебе одному нужно.
— Всю разберутъ. Ну дай доберусь до нихъ. Черти, дьяволы.
Это кричалъ Емельянъ и, напруживая здоровыя, широкiя плечи и растопыривая локти, раздвигалъ, какъ могъ, и рвался впередъ, хорошенько не зная, зачемъ, потому только, что все рвались и что ему казалось, что прорваться впередъ непременно нужно. Сзади его, съ обоихъ боковъ были люди, и все жали его, а впереди люди не двигались и не пускали впередъ. И все что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельянъ молчалъ и, стиснувъ здоровые зубы и нахмуривъ брови, не унывалъ, не ослабевалъ и толкалъ переднихъ, и хоть медленно, но двигался. Вдругъ все всколыхнулось и, после ровнаго движенiя, шарахнулось впередъ и въ правую сторону. Емельянъ взглянулъ туда и увидалъ, какъ пролетело что-то одно, другое, третье и упало въ толпу. Онъ не понялъ, что это такое, но близко около него чей-то голосъ закричалъ:
— Черти проклятые — въ народъ хвырять стали.
И тамъ, куда летели мешочки съ подарками, слышны были крики, хохотъ, плачъ и стоны.
и разорвалось. Въ сердце ему вступила злоба, и онъ изъ всехъ силъ сталъ напирать на передовыхъ, толкая ихъ передъ собой. Но тутъ вдругъ случилось что-то такое, чего онъ не могъ понять. То онъ ничего не видалъ передъ собой, кроме спинъ людскихъ, а тутъ вдругъ все, что было впереди, открылось ему. Онъ увидалъ палатки, те палатки, изъ которыхъ должны были раздавать гостинцы. Онъ обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчасъ же онъ понялъ, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они все подошли къ валу, и все переднiе, кто на ногахъ, кто котомъ, свалились въ него, и самъ онъ валится туда же, на людей, валится самъ на людей, а на него валятся другiе, заднiе. Тутъ въ первый разъ на него нашелъ страхъ. Онъ упалъ. Женщина въ ковровомъ платке навалилась на него. Онъ стряхнулъ ее съ себя, хотелъ вернуться, но сзади давили, и не было силъ. Онъ подался впередъ, но ноги его ступали по мягкому — по людямъ. Его хватали за ноги и кричали. Онъ ничего не виделъ, не слышалъ, и продирался впередъ, ступая по людямъ.
— Братцы, часы возьмите, золотые. Братцы, выручьте, — кричалъ человекъ подле него.
«Не до часовъ теперь», подумалъ Емельянъ и сталъ выбираться на другую сторону вала. Въ душе его было два чувства, и оба мучительныя: одно — страхъ за себя, за свою жизнь, другое — злоба противъ всехъ этихъ ошалелыхъ людей, которые давили его. А между темъ та съ начала поставленная себе цель: дойти до палатокъ и получить мешокъ съ гостинцами и въ немъ выигрышный билетъ, съ самаго начала поставленная имъ себе, влекла его.
Палатки уже были въ виду, видны были артельщики, слышны были крики техъ, которые успели дойти до палатокъ, слышенъ былъ и трескъ досчатыхъ проходовъ, въ которыхъ спиралась передняя толпа. — Емельянъ понатужился, и ему оставалось ужъ не больше двадцати шаговъ, когда онъ вдругъ услышалъ подъ ногами, скорее помежду ногъ детскiй крикъ и плачъ. Емельянъ взглянулъ подъ ноги, мальчикъ простоволосый, въ разорванной рубашонке, лежалъ навзничь и, не переставая голося, хваталъ его за ноги. Емельяну вдругъ что-то вступило въ сердце. Страхъ за себя прошелъ. Прошла и злоба къ людямъ. Ему стало жалко мальчика. Онъ нагнулся, подхватилъ его подъ животъ, но заднiе такъ наперли на него, что онъ чуть не упалъ, выпустилъ изъ рукъ мальчика, но тотчасъ же, напрягши все силы, опять подхватилъ его и вскинулъ себе на плечо. Напиравшiе менее стали напирать, и Емельянъ понесъ мальчика.
— Давай его сюда, — крикнулъ шедшiй вплоть съ Емельяномъ кучеръ и взялъ мальчика и поднялъ его выше толпы.
— Беги по народу.
И Емельянъ, оглядываясь, виделъ, какъ мальчикъ, то ныряя въ народе, то поднимаясь надъ нимъ, по плечамъ и головамъ людей уходилъ все дальше и дальше.
Емельянъ продолжалъ двигаться. Нельзя было не двигаться, но теперь его уже не занимали подарки, ни то, чтобы дойти до палатокъ. Онъ думалъ объ мальчике и о томъ, куда делся Яша, и о техъ задавленныхъ людяхъ, которыхъ онъ виделъ, когда проходилъ по валу. Добравшись до палатки, онъ получилъ мешочекъ и стаканъ, но это уже не радовало его. Порадовало его въ первую минуту то, что здесь кончалась давка. Можно было дышать и двигаться. Но тутъ же сейчасъ и эта радость прошла отъ того, что онъ увидалъ здесь. А увидалъ онъ женщину въ полосатомъ, разорванномъ платье, съ растрепанными русыми волосами и въ ботинкахъ съ пуговками. Она лежала навзничь; ноги въ ботинкахъ прямо торчали кверху. Одна рука лежала на траве, другая была, съ сложенными пальцами, ниже грудей. Лицо было не бледное, а съ синевой белое, какое бывастъ только у мертвыхъ. Эта женщина была первая задавлена на-смерть и была выкинута сюда, за ограду, передъ царскимъ павильономъ.
Въ то время, когда Емельянъ увидалъ ее, надъ ней стояли два городовыхъ, и полицейскiй что-то приказывалъ. И тутъ же подъехали казаки, и начальникъ что-то приказалъ имъ, и они пустились на Емельяна и другихъ людей, стоявшихъ здесь, и погнали ихъ назадъ въ толпу. Емельянъ опять попалъ въ толпу, опять давка, и давка еще худшая, чемъ прежде. Опять крики, стоны женщинъ, детей, опять одни люди топчутъ другихъ и не могутъ не топтать. Но у Емельяна ужъ не было теперь ни страха за себя, ни злобы къ темъ, кто давилъ его, было одно желанiе уйти, избавиться, разобраться въ томъ, что поднялось въ душе, закурить и выпить. Ему страшно хотелось закурить и выпить. И онъ добился своего, вышелъ на просторъ и закурилъ и выпилъ.
————
артельщики не по закону раздаютъ гостинцы. Не успела Рина оглянуться, какъ она уже была оттерта отъ Алека, и толпа понесла ее куда-то. Ужасъ охватилъ ее. Она старалась молчать, но не могла, и вскрикивала, прося пощады. Но пощады не было, ее давили все больше и больше, платье обрывали, шляпа слетела. Она не могла утверждать, но ей казалось, что съ нея сорвали часы съ цепочкой. Она была сильная девушка и могла бы еще держаться, но душевное состоянiе ея ужаса было мучительно, она не могла дышать. Оборванная, измятая, она кое-какъ сдержалась; но въ тотъ часъ, когда казаки бросились на толпу, чтобы разогнать ее, она, Рина, отчаялась, и какъ только отчаялась, ослабела, и съ ней сделалось дурно. Она упала и ничего больше не помнила.
————
Когда она опомнилась,она лежала навзничь на траве. Какой-то человекъ, въ роде мастерового, съ бородкой, въ разорванномъ пальто, сиделъ на корточкахъ передъ нею и брызгалъ ей въ лицо водою. Когда она открыла глаза, человекъ этотъ перекрестился и выплюнулъ воду. Это былъ Емельянъ.
— Где я? Кто вы?
— На Ходынке. А я кто? Человекъ я. Тоже помяли и меня. Да нашъ братъ всего вытерпитъ, — сказалъ Емельянъ.
— А это что? — Рина указала на деньги медныя у себя на животе.
— А это значитъ такъ думалъ народъ, что померла, такъ на похоронки, а я пригляделся, думаю нетъ жива. Сталъ отливать.
Рина оглянулась на себя и увидала, что она вся растерзанная, и часть груди ея голая. Ей стало стыдно. Человекъ понялъ и закрылъ ее.
— Ничего, барышня, жива будешь.
Подошелъ еще народъ, городовой. Рина приподнялась и села и объявила, чья она дочь и где живетъ. А Емельянъ пошелъ за извозчикомъ.
— Ну а братецъ-то где? — спрашивала одна изъ подошедшихъ женщинъ у Рины.
— Не знаю. Не знаю, — съ отчаянiемъ проговорила Рина. (Прiехавъ домой, Рина узнала, что Алекъ, когда началась давка, успелъ выбраться изъ толпы и вернулся домой безъ всякаго поврежденiя.)
— Да вот онъ спасъ меня, — говорила Рина. — Если бы не онъ, не знаю, что бы было. Какъ васъ зовутъ? — обратилась она къ Емельяну.
— Меня-то? Что меня звать.
— Княжна ведь она, — подсказала ему одна изъ женщинъ, — бога-а-а-тая.
— Поедемте со мной къ отцу. Онъ васъ отблагодарить.
И вдругъ у Емельяна на душе что-то поднялось такое сильное, что не променялъ бы на двухсоттысячный выигрышъ.
— Чего еще. 26 Нетъ, барышня, ступайте себе. Чего еще благодарить.
— Да нетъ же, я не буду спокойна.
— Прощай, барышня, съ Богомъ. Только пальто мою не увези.
И онъ улыбнулся такой белозубой радостной улыбкой, которую Рина вспоминала какъ утешенiе въ самыя тяжелыя минуты своей жизни.
И такое же еще большее радостное чувство, выносящее его изъ этой жизни, испытывалъ Емельянъ, когда вспоминалъ Ходынку и эту барышню и последнiй разговоръ съ нею.
Примечания
«Страшное событие в Москве — погибель 3000. Я как-то не могу как должно отозваться. Всё нездоровится, слабею» (запись от 28 мая 1896 г.). 19 июня 1896 г. записано: «Вчера приехал Поша. 475 Хорошо рассказывал про Ходынку». В дальнейшие годы никаких записей, связанных с катастрофой на Ходынке, нет — вплоть до 1909 г., когда в Дневнике от 14 ноября между прочим отмечено: «прекрасный рассказ Сони о спасении девушки на Ходынке». Д. П. Маковицкий в своих записках указывает, что Толстой заинтересовался Ходынкой «после того, как прочел фельетон «Ходынская катастрофа» в «Голосе Москвы» от 3 декабря 1909 г., и тогда спросил другой материал» (запись от 6 февраля 1910 г.). Однако этому как будто противоречит вышеприведенная запись самого Толстого в Дневнике. Возможно, что поводом для возбуждения еще большего интереса к этой теме была не эта газетная статья сама по себе, а то, изложением чего она является, — большая статья Вл. фон-Штейна в «Историческом вестнике» 1909 г. (№ 11), рисующая подробности ходынской катастрофы по впервые публикуемым данным предварительного следствия. Судя по дате 14 ноября, можно думать, что именно эта статья вызвала воспоминания о Ходынке и «прекрасный рассказ Сони». Газетный фельетон мог быть вторичным толчком.
— переписка Толстого с В. Ф. Красновым. Еще А. Б. Гольденвейзер записал в своем дневнике от 4 марта 1910 г.: «Рассказал, что читал статью или книжку (не помню) какого-то Краснова о Ходынке. (Очевидно, это чтение послужило толчком к написанию рассказа.)» Переписка с Красновым относится к январю 1910 г. Прочитав присланную автором статью о Ходынке, Толстой написал ему 8 января 1910 г.: «Василий Филиппович, получив вашу статью о Ходынке, я очень обрадовался, будучи вполне уверен, что такой интересный предмет и описанный вами, очевидцем, вами, так хорошо владеющим языком, — будет изложен так, что всякий журнал с удовольствием примет его и за него заплатит. Я уже готовился посылать его в «Русскую мысль», но решил прежде внимательно прочесть его. Но, к сожалению и удивлению моему, нашел, что рассказ написан так странно, с такими ненужными, преувеличенными сравнениями, так застилающими самую интересную сущность дела, которая слишком мало рассказана, что рассказ не может быть принят, и я раздумал посылать его. Возвращаю его вам и советую переделать, откинув всё лишнее, только затемняющее сущность такого интересного события, и вновь прислать его ко мне. Тогда непременно постараюсь поместить его. Пожалуйста не сетуйте на меня». 476 В письме к Краснову от 14 января 1910 г. Толстой по его просьбе точнее указывает недостатки статьи: «Нехороши сравнения, описания того, чего не мог видеть автор, а главное декадентская манера приписывать сознательность неодушевленным предметам... Не унывайте и не берите в описание зa образец новых, а Пушкина и Гоголя». Переделанная и вновь присланная Толстому рукопись Краснова была отправлена в редакцию «Русского богатства» и появилась в этом журнале. 477
В записи от 6 февраля 1910 г. Д. П. Маковицкий сообщает: «Лев Николаевич рассказал, что он сейчас читал Моода о Ходынке «The tsar’s coronation». 478 Очень интересно. А что потом Илья Васильевич [Сидорков],479 который сам был там, рассказал ему про Ходынку гораздо лучше. Заинтересовался Лев Николаевич Ходынкой после того, что прочел фельетон «Ходынская катастрофа» в «Голосе Москвы» от 3 декабря 1909 г., и тогда спросил другой материал. Я ему напомнил, что он уже paз собирал об этом материал и сам написал, и что это использовано Моодом в английской брошюре. Лев Николаевич попросил достать ее и теперь прочел». Возможно, что следом рассказа Сидоркова является конспект, набросанный в Записной книжке 1910 г.: «1) Крики. 2) Оборванцы на палаткахъ кричатъ: не ходите. 3) поднимаютъ детей по головамъ. 4) Около вала на обе стороны раздавленные. 5) Въ Петр[овскомъ] парке палаточн[ики]. 6) Народъ бежитъ. 7) Казаки бьютъ 8) Артельщи[ца] разда[вленная]. 9) Полицiя тоже. 10) Бросали гостинцы въ народъ». См. т. 58, стр. 179.
20 февраля 1910 г. В. Ф. Булгаков записал в дневнике: «Л. H.... разговаривал с Михаилом Сергеевичем [Сухотиным] об ужасной катастрофе на Ходынке во время коронации в 1896 г. — Я хотел писать на эту тему, она мне очень интересна. Психология этого события такая сложная. Обезумевшая толпа, дети, спасающиеся по головам и по плечам; купец Морозов, выкрикивающий, что он заплатит 18 000 зa его спасение. И почему именно 18 000?! А главное, эта смена: сначала у всех веселое, праздничное настроение, а потом — эта трагедия, эти раздавленные тела... Ужасно!»480
В записи от 22 февраля 1910 г. Д. П. Маковицкий сообщает, что Толстой интересовался рассказом «о давке в кинематографе в Туле, причем погибло 12 человек, загорелась целлюлоидная лента, выход был единственный и с восемью ступенями кверху. Эти описания ему нужны для очерка «Ходынка», который пишет. Подробности о Ходынке, кроме Ильи Васильевича, ему сообщили Молоствовы, бывшие тогда там». 481
Было высказано предположение, что одним из источников «Ходынки» послужил устный рассказ проф. И. И. Иванюкова о том, как пострадала на Ходынском поле дочь одного известного юриста, который придерживался системы свободного воспитания. 482 Эта «своенравная барышня» позировала своей самостоятельностью и считала себя демократкой. Толстой был знаком с Иванюковым, но никаких следов беседы Толстого с ним о Ходынской катастрофе ни в переписке, ни в Дневнике Толстого, ни в мемуарной литературе нет. Возможно, что прототипом Рины послужила дочь юриста, о которой Иванюков рассказывал И. А. Линниченко, но детали самой катастрофы почерпнуты Толстым, очевидно, из других источников.
«Написал целый рассказ Ходынка, — очень плохо». 4 марта 1910 г. он говорил А. Б. Гольденвейзеру: «Я написал рассказ, но даже не дал переписывать. Стыдно лгать. Крестьянин, если прочтет, спросит: «Это точно так всё было?» («Вблизи Толстого», II, стр. 7).
Текст «Ходынки» не переписывался и не перерабатывался. Имеется одна рукопись — автограф на 19 листах, из которых лл. 2—3 и 5—19 оторваны от полученных писем, а лл. 1 и 4 — сложенное пополам печатное обращение о содействии предполагаемому в Москве «Этическому музею» (дата «февраль 1910 г.»), очевидно присланное Толстому; на обороте этого обращения — текст «Ходынки». Пагинация карандашом, рукой Толстого (1—21). Под текстом подпись «Л. Т.» и дата: «25 Ф. 1910».
Рассказ «Ходынка» при жизни Толстого напечатан не был. Впервые появился в издании А. Л. Толстой — «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого» т. III, М. 1912, стр. 183—193.
В этом издании, как и во всех последующих, отсутствует заключительный абзац («И такое же еще большее»...), впервые появляющийся в настоящем издании. Отсутствие его в издании А. Л. Толстой объясняется тем, что листок, на котором написаны эти заключительные строки, оказался лежащим отдельно от всей рукописи, в архиве А. Л. Толстой, ныне находящемся в ГТМ.
В настоящем издании «Ходынка» печатается по автографу.
25. Зачеркнуто: Ни въ жисть не сталъ бы тутъ жить. Поехалъ бы домой — лошадь, корову купилъ, землицы прик[упилъ]
26. Зачеркнуто: Тебе хорошо — и мне хорошо. Вотъ и все.
475. П. И. Бирюков.
476. См. статью С. М. Брейтбурга «К вопросу об источниках «Ходынки». (По неизданным материалам)». Юбилейный сборник «Л. Н. Толстой» (Труды Толстовского музея). Гиз. 1928.
«Ходынка. Рассказ не до смерти растоптанного». («Русское богатство» 1910, № 8). Впоследствии вышел отдельной брошюрой. (Харьков. 1919.)
478. Эта книжка, без имени автора, имеется в Яснополянской библиотеке: «The tsar's coronation as seen by «Da monto alto» resident in Moscow». The Brotherhood Publishing Co. London. 1896.
479. Слуга в доме Толстого.
480. «Лев Толстой в последний год его жизни», изд. «Задруга». М. 1918, стр. 83.
упоминание о нем в начале «Ходынки»).
«Источник одного из рассказов Л. Н. Толстого». (Первоначально в Одесских новостях» 8 ноября 1912 г., потом в книге «Речи и поминки», Одесса 1914.)