Черновые тексты "Детства".
II. Варианты из второй и третьей редакции "Детства"

Часть: 1 2

II.

ВАРИАНТЫ ИЗ ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕДАКЦИИ «ДЕТСТВА».

№ 1 (II ред.).

Вся эта сторона называлась угломъ наказанiй. Въ этотъ же уголъ, около печки, ставили насъ на колени, и въ настоящую минуту стоялъ Володя. Когда я взошелъ, онъ оглянулся на Карла Ивановича, но тотъ не поднялъ глазъ; по этому случаю Володя селъ на свои пятки и, сделавъ мне пресмешную гримасу, схватился за носъ, чтобы не расхохотаться, но не удержался и фыркнулъ. «Wollen sie still stehen»,113 сказалъ Карлъ Ивановичъ и вышелъ въ спальню одеваться.

№ 2 (II ред.).

Последняя стена занята была 3-мя окошками. Въ середине комнаты стоялъ столъ, покрытой оборванной черной клеенкой, изъ-подъ которой виднелись изрезанные перочинными ножами края. Кругомъ жесткiе деревянные табуреты безъ спинокъ.

Когда Карлъ Ивановичъ вышелъ, я подошелъ къ Володе и сказалъ: «за что?» — «А, глупости», отвечалъ онъ мне, «за то, что легъ на окошко Акима смотреть, (Акимъ дурачекъ садовникъ) да и не видалъ, что онъ тутъ разставилъ сушить свои глупыя коробочки, я и раздавилъ одну — право нечаянно».— «Какую?» спросилъ я. Онъ не успелъ ответить, потому что въ это время взошелъ Карлъ Ивановичъ въ синемъ сертуке и зеленыхъ панталонахъ, но только показалъ мне своими черными, веселыми глазами на уголъ за печкой и опять поднялъ плечи и чуть не фыркнулъ. Я взглянулъ: лучшее произведете Карла Ивановича: футляръ съ перегородочкой, которому не доставало только коемокъ, чтобы быть поднесену maman, для котораго Карлъ Ивановичъ нарочно заказывалъ болвана и надъ которымъ трудился съ особенной любовью, лежалъ скомканный на полу и въ самомъ жалкомъ положенiи. Я понялъ, что долженъ былъ перенести Карлъ Ивановичъ, чтобы дойти до этого, и пожалелъ о немъ душевно, но я не смелъ утешать его такъ же, какъ онъ утешалъ меня за 1/4 часа тому назадъ. Я съ презренiемъ посмотрелъ на Володю; мой взглядъ выражалъ: «и ты можешь смеяться!» Карлъ Ивановичъ остановился передъ дверью и на верхней притолке сталъ писать цифры и буквы меломъ — онъ велъ календарь надъ этой дверью, но, такъ какъ на верхнемъ карнизе не выходилъ целый месяцъ, то онъ въ известные дни стиралъ и писалъ новые знаки. Въ это время я выглянулъ въ окошко.

№ 3 (III ред.).

Въ замочную дыру я увидалъ, что Николай сидитъ у окна и, опустивъ глава, шьетъ сапоги; а противъ него Карлъ Ивановичь и, держа табакерку въ руке, говоритъ съ жаромъ.

Карлъ Ивановичь говорилъ по-немецки довольно хорошо и просто, но по-русски на каждомъ слове делалъ кучу ошибокъ и имелъ, кажется, претензiю на красноречiе; онъ такъ растягивалъ слова и произносилъ ихъ съ такими жалобными интонацiями, что, хотя это могло показаться смешнымъ, для меня речь его всегда была особенно трогательна. Онъ говорилъ съ теми же ударенiями, съ которыми Профессоръ говоритъ съ кафедры или съ которыми читаются вслухъ чувствительные стихи; это было что-то въ роде пенiя, печальнаго и однообразнаго.

№ 4 (III ред.).

Изъ всего этаго я понялъ то, что онъ ненавиделъ Марью Ивановну и считалъ ее виновницей всехъ непрiятностей, которыя съ нимъ случались, не любилъ папа, очень любилъ maman и насъ и желалъ убедить Николая, а можетъ быть только самого себя, что, какъ не грустно ему будетъ съ нами разстаться, онъ «будетъ уметь» перенести этотъ ударъ судьбы съ достоинствомъ и спокойствiемъ.

№ 5 (III ред.).

(Выпустить)

Глава 8-я. Что же и хорошаго въ псовой охоте?

<За что охота съ собаками — это невинное, полезное для здоровiя, изящное и завлекательное удовольствiе — находится въ презренiи у большинства какъ городскихъ, такъ и деревенскихъ жителей? «Собакъ гонять», говорятъ городскiе, «зайцевъ гонять», говорятъ деревенскiе. Да что же тутъ дурнаго? Кому это приноситъ вредъ? Говорятъ: «раззоряются, убиваются».

Помещику гораздо дешевле стоитъ круглой годъ содержать порядочную охоту, чемъ прожить два осеннихъ месяца въ столице, въ губернскомъ или уездномъ городе, два месяца, которые168 169онъ отъ скуки непременно бы прожилъ тамъ потому, что эти два месяца помещику въ деревне делать совершенно нечего. Убиваются только те, которые скачутъ какъ безумные; а скачутъ, какъ безумные, на охоте только не охотники. Скажутъ: «а что же и хорошаго-то въ псовой охоте? Вотъ что.

18.. года, 8 го ноября, въ день св. Михаила, въ восемь часовъ утра, г-жа N, девица преклонныхъ летъ и почтенной наружности, уезжала въ крытомъ возочке изъ деревни брата своего г-на N. Она бы уехала еще вчера, но накануне, съ половины дня, сделалась оттепель, и пошелъ сильной снегъ, который пересталъ только за часъ передъ зарей.

Примечанiя охотниковъ насчетъ Михайлина дня оказались вериыми — пороша была отличная. Г-нъ N. былъ охотникъ; стремянной подалъ ему лошадь, самъ селъ на свою, свиснулъ борзыхъ, которыя играли и валялись по молодому снежку, и онъ выехалъ вследъ за возкомъ за околицу. Не проехалъ онъ двадцати сажень, какъ увидалъ направо отъ дороги маликъ (зайчiй следъ), такъ отчетливо отпечатанный въ пушистомъ снегу, что видно было место каждаго пальца — маликъ пошелъ къ гумнамъ. Г-нъ N. поехалъ по немъ. Вотъ сдвоилъ... сметка, еще разъ сдвоилъ, еще сметка и напуталъ такихъ узловъ, что Г-нъ N.>, молча переглянулся съ своимъ стремяннымъ; они оба были въ затрудненiи, но стремянный, постоявъ съ минуту и поглядевъ по сторонамъ, слегка свиснулъ и указалъ арапникомъ на маленькую точку въ снегу — это былъ прыжокъ, все четыре лапки вместе, потомъ еще прыжокъ, но уже отпечатокъ былъ шире, и опять пошелъ прямой следъ. Еще сдвойки, и вдругъ какъ изъ земли выросъ, вскочилъ и покатилъ съ серебристой спинкой русакъ.

Собаки стали спеть, онъ покосилъ на дорогу, выбрался на нее ж покатилъ прямо къ возку, которой маленькой рысцой ехалъ впереди. Г-жа N, услыхавъ, что травятъ сзади, велела остановиться и вышла изъ крытаго возочка, чтобы лучше видеть охоту. Когда она вышла на дорогу, заяцъ былъ отъ нея не более, какъ въ десяти шагахъ. Увидавъ, что заяцъ близко и бежитъ прямо къ ней, г-жа N, позабывъ все приличiя, взвизгнула и, растопыривъ салопъ, села на самую середину дороги, въ позе наседки на яйцахъ, предпологая, должно быть, закрыть неопытнаго зайца салопомъ, какъ только онъ подбежитъ къ ней на довольно близкое разстоянiе. Но къ несчастию эта хитрость не удалась, потому что русакъ, увидавъ такое странное положенiе г-жи N, можетъ быть, предугадывая ея коварные замыслы, захлопалъ ушами, отселъ отъ висевшихъ на немъ собакъ и покатилъ полемъ. Г-жа N, видя въ одно мгновенiе все свои планы разрушенными, пронзительно завизжала: «ай-яяй, держи, держи!», и, подобравъ салопъ, кинулась за нимъ. Но подле дороги были сугробы, притомъ же лисiй салопъ былъ тяжелъ, и белые мохнатые сапоги безпрестанно сползали съ ногъ; она не могла бежать более и получила такую одышку и такъ изнурилась, что тутъ же упала в снегу и только могла выговорить эти слова: «Что же, братецъ, я бы и рада, но силъ моихъ нетъ». Ее подняли, усадили въ крытый возочекъ; она не могла говорить отъ усталости, но улыбалась.

Въ нашемъ губернскомъ городе жилъ купецъ Подемщиковъ; онъ всегда велъ дела съ отцемъ, и отецъ любилъ его за честность и аккуратность, охоту же онъ не любилъ и отзывался объ охотникахъ презрительно.

Уговорилъ его разъ отецъ ехать на охоту. Онъ взлезъ въ своемъ длиннополомъ купеческомъ кафтане на охотничью лошадь и все поле ездилъ съ нами. Поле было неудачное, и презрительная улыбка не сходила съ его лица. Пришлось, наконецъ, подле самого его травить беляка. Я следилъ за нимъ во время травли, желая знать, какое на него произведетъ впечатленiе.

Онъ скакалъ, какъ сумашедшiй, и издавалъ изредка пронзительные звуки; но когда собаки окружили зайца и, выражаясь по-охотничьи, стали кидать съ угонки на угонку, восторгъ его дошелъ до последнихъ пределовъ: онъ, продолжая скакать и повалившись на луку, помиралъ со смеху.

Травля какъ нарочно была славная. Окруженный со всехъ сторонъ, белякъ сделалъ salto-mortale, и одна собака поймала его на воздухе.

Несмотря на то, что со всехъ сторонъ ему кричали: «собакъ не раздавите, собакъ не раздавите», онъ подскакалъ къ самому тому месту, где поймали зайца, не въ силахъ более держаться на седле, отъ смеху свалился прямо въ кучу собакъ и продолжалъ, лежа на земле, неистово, но уже беззвучно смеяться. Насилу, насилу его успокоили. Объ чемъ онъ смеялся? Неизвестно.

№ 6 (II ред.).

Какъ теперь вижу я, какъ онъ, въ своемъ кабинете, съ ногами заберется на кожаный диванъ, поставитъ подле себя какъ-нибудь бокомъ столикъ, на которомъ стоятъ стаканъ чаю, графинчикъ съ ромомъ, серебряная пепельница, лежатъ шотландская сигарочница, платокъ, и, прислонившись на шитую подушку, которую подкинетъ подъ спину, сидитъ и читаетъ. Поза его и все эти предметы такъ изящно расположены, что человеку, который не имеетъ этого дара — во всемъ быть изящнымъ — нужно бы было много времени и хлопотъ, чтобы сделать то же самое. Я замечалъ, что онъ за столомъ иногда передвигалъ стоявшiя вещи, какъ казалось, безъ всякой нужды, и совершенно безсознательно толконетъ солонку подальше, графинъ подвинетъ ближе, свечку вправо, и точно выдетъ какъ-то лучше. Онъ имелъ привычку носить въ комнате фуражки и иногда накидывать верхнее платье, не надевая въ рукава — все это очень шло къ нему. Онъ говорилъ плавно: не останавливаясь и не поправляясь — смеялся очень редко; но часто улыбался, и улыбка у него была весьма прiятыая. По-Французски говорилъ бегло и просто, но никогда не говорилъ только на одномъ языке, a перемешивалъ Русскiй съ Французскимъ. Несмотря на этотъ недостатокъ, разсказы его всегда были сильны, и речь прiятна. Въ разговоре онъ употреблялъ иногда довольно грубые слова и жесты. Онъ иногда ударялъ кулакомъ по столу и употреблялъ слова въ роде114 «ерыга», «хватилъ» [?], «г......», но эти грубости выходили у него какъ-то мило и придавали еще больше увлекательности его разговору. Онъ не употреблялъ ни пышныхъ фразъ, ни новыхъ необщеупотребительныхъ словъ — речь его всегда имела одинаковый характеръ. Онъ часто въ своихъ разсказахъ не только отклонялся отъ истины, но выдавалъ за правду вещи, которыхъ никогда не было. Делалъ онъ это только для краснаго словца, но не изъ выгоды. Онъ выдумывалъ и прибавлялъ, но не лгалъ.

№ 7 (III ред.).

Глава 4-ая. Что за человекъ былъ мой отецъ?

Большой, статный ростъ, странная, маленькими шажками походка, привычка подергивать плечомъ, маленькiе, всегда улыбающiеся глазки, большой орлиной носъ, неправильныя губы, которыя какъ-то неловко, но прiятно складывались; большая, почти во всю голову, лысина и недостатокъ въ произношенiи, пришепетыванiе, — вотъ наружность моего отца съ техъ поръ, какъ я его запомню, — наружность, съ которой онъ умелъ всемъ нравиться, прослыть и действительно быть человекомъ à bonnes fortunes.115 Что онъ нравился женщинамъ, это я понимаю, потому что знаю, какъ онъ былъ предпрiимчивъ и сладострастенъ, но какой у него былъ корешокъ, чтобы нравиться людямъ всехъ возрастовъ, сословий и характеровъ: старикамъ, молодымъ, знатнымъ, простымъ, светскимъ, ученымъ и въ особенности темъ, которымъ онъ хотелъ нравиться?

Онъ умелъ взять верхъ въ отношенiяхъ со всякимъ. Не бывши никогда человекомъ очень большого света, онъ всегда водился съ людьми этаго круга и такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю меру самонадеянности и гордости, которая возвышала его въ мненiи света, не оскорбляя никого. Онъ былъ въ иныхъ случаяхъ оригиналенъ, но не до крайности, а употреблялъ оригинальность какъ средство, заменяющее для него иногда светскость или богатство. Ничто на свете не могло возбудить въ немъ чувства удивленiя: въ какомъ бы онъ ни былъ блестящемъ положенiи, казалось, онъ для него былъ рожденъ. Онъ умелъ показывать одну блестящую сторону своей жизни, и такъ хорошо умелъ скрывать ту мелочную, наполненную досадами и огорченiями сторону жизни, которой подлежитъ всякiй смертный, что нельзя было не завидовать ему. Онъ былъ знатокъ всехъ вещей, доставляющихъ удобства и наслажденiя, и умелъ пользоваться ими.

Хотя онъ никогда ничего не говорилъ противъ религiи и всегда наружно былъ набоженъ, но я до сихъ поръ сомневаюсь въ томъ, верилъ ли онъ во что-нибудь или нетъ? Его правила и взглядъ на вещи всегда были такъ гибки, что решить этотъ вопросъ очень трудно, и мне кажется, что онъ былъ набоженъ только для другихъ.

Моральныхъ же убежденiй, что, независимо отъ закона религiи, хорошо или дурно, и подавно у него не было; его жизнь была такъ полна увлеченiями всякаго рода, что онъ не успелъ, да и не находилъ нужнымъ подумать объ этомъ и составить себе какiя-нибудь правила. Къ старости у него однако составились постоянныя правила и взглядъ на вещи, но не на основанiи моральномъ или религiозномъ, а на основанiи практическомъ, т. е. те поступки и образъ жизни, которые доставляли ему счастiе или удовольствiе, онъ считалъ хорошими и находилъ, что такъ всегда и всемъ поступать должно. Говорилъ онъ очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, способствовала гибкости его правилъ; онъ въ состоянiи былъ тотъ же поступокъ разсказать какъ самую невинную шалость и какъ низкую подлость, а онъ всегда говорилъ съ убежденiемъ.

Какъ отецъ, онъ былъ снисходителенъ, любилъ блеснуть своими детьми и неженъ, но только при другихъ, не потому, чтобы онъ притворялся, но зрители возбуждали его — ему нужна была публика, чтобы сделать что-нибудь хорошее.

Онъ былъ человекъ съ пылкими страстями; преобладающiя страсти были игра и женщины. Во всю свою жизнь онъ выигралъ около двухъ миллiоновъ, и все прожилъ. Игралъ ли онъ чисто или нетъ? не 8наю; знаю только то, что у него была одна исторiя за карты, за которую онъ былъ сосланъ, но вместе съ темъ онъ имелъ репутацiю хорошаго игрока и съ нимъ любили играть. Какъ онъ умелъ объигрывать людей до последней копейки и оставаться ихъ прiятелемъ, я решительно не понимаю, — онъ какъ будто делалъ одолженiе темъ, которыхъ обиралъ.

Конекъ его былъ блестящiя связи, которыя онъ действительно имелъ, частью по родству моей матери, частью по своимъ товарищамъ молодости, на которыхъ онъ въ душе сердился за то, что они далеко ушли въ чинахъ, а онъ навсегда остался отставнымъ поручикомъ гвардiи; но эту слабость никто не могъ заметить въ немъ, исключая такого наблюдателя, какъ я, который постоянно жилъ съ нимъ и старался угадывать его.

Онъ, какъ и все бывшiе военные, не умелъ хорошо одеваться; въ модныхъ сюртукахъ и фракахъ онъ былъ немного какъ наряженый, но зато домашнее платье онъ умелъ придумывать и носить прекрасно. Впрочемъ, все шло къ его большому росту, сильному сложенiю, лысой голове и самоувереннымъ движенiямъ. Притомъ онъ имелъ особенный даръ и безсознательное влеченiе всегда и во всемъ быть изящнымъ. Онъ былъ очень чувствителенъ и даже слезливъ. Часто, читая вслухъ, когда онъ доходилъ до патетическаго места, голосъ его начиналъ дрожать, слезы показывались, и онъ оставлялъ книгу, или даже на дурномъ театре онъ не могъ видеть чувствительной сцены, чтобы у него не выступили слезы. Въ этихъ случаяхъ онъ самъ на себя досадовалъ и старался скрыть и подавить свою чувствительность.

Онъ любилъ музыку и по слуху пелъ, акомпанируя себя, романсы прiятеля своего А..... а, Цыганскiя песни и некоторые мотивы изъ оперъ. Онъ не любилъ ученую музыку и откровенно говорилъ, не обращая вниманiя на общее мненiе, что сонаты Бетховена нагоняютъ на него сонъ и скуку, и что онъ ничего не знаетъ лучше, какъ «Не будите меня молоду», какъ ее певала Семенова, и «Не одна», какъ певала Танюша.

смотрелъ презрительно. Можетъ быть, этотъ взглядъ происходилъ не изъ гордости, а изъ тайной досады, что въ наше время онъ уже не могъ иметь ни того влiянiя, ни техъ успеховъ, которые имелъ въ свое...

Только тотъ, кто не живалъ хозяиномъ въ деревне, можетъ не знать, сколько непрiятностей могутъ наделать ему соседи своимъ сутяжничествомъ и ссорами, помещики однаго съ нимъ. уезда — своими языками, и власти — прижимками и придирками; можетъ не знать, сколько они ему испортятъ крови и какъ отравятъ все счастiе его жизни.

Чтобы избавиться отъ всехъ этихъ гоненiй, которымъ неизбежно подвергается каждый помещикъ, есть три способа: первый состоитъ въ томъ, чтобы законно, въ отношенiи всехъ, исполнять обязанности и пользоваться правами помещика. Этотъ способъ, хотя самый простой и первый, представляющiйся разсудку, къ несчастiю до сихъ поръ остается на степени умозренiя, потому что невозможно действовать законно съ людьми, употребляющими законъ, какъ средство безнаказаннаго беззаконiя. Второй способъ состоитъ въ знакомстве и прiятельстве не только съ лицами, представляющими власти уездныя и Губернскiя, но и со всеми помещиками, съ которыми столкнетъ. васъ судьба, или которые пожелаютъ вашего знакомства, и въ мирномъ, полюбовномъ прекращенiи всехъ возникающихъ столкновений. Этотъ способъ малоупотребителенъ, во-первыхъ, потому, что дружескiя связи со всемъ уездомъ сами по себе уже представляютъ непрiятность не меньшую той, которой вы хотели избегнуть, и, во-вторыхъ, потому, что слишкомъ трудно человеку непривычному уметь держаться, избегая клеветы и злобы, между всеми непрiязненностями, беззаконiями и низостями Губернской жизни, вы не должны забывать ничего, не пренебрегать никемъ: вы должны стараться, чтобы все безъ исключенiя были вами довольны. Горе вамъ, ежели вы нажили хоть однаго врага, потому что каждый замарашка, который нынче еще в смиренной позе стоялъ у притолки вашей двери, завтра можетъ наделать вамъ кучу непрiятностей.

Третiй способъ состоитъ въ томъ, чтобы чуждаться отношенiй со всеми и платить дань. Дань бываетъ двоякаго рода: дань покорная и . Дань покорная платится людьми, избравшими третiй способъ, но не имеющими возможности избавиться отъ произвола властей въ наложенiи дани. Дань снисходительная платится людьми, имеющими связи съ высшими Губернскими властями, но для большей безопасности и по заведенному обычаю не отказывающимися отъ дани.

отъявленнаго сутяги и кляузника.

Папа въ отношенiи властей и соседей употреблялъ третiй способъ, т. е. ни съ кемъ въ уезде не былъ знакомъ и платилъ снисходительную дань. Хотя онъ не любилъ часто ездить въ губернскiй городъ, но умелъ устраивать такъ, что все губернскiе тузы: Губернатору Губернскiй Предводитель, Прокуроръ, хотя разъ въ годъ прiезжали въ Петровское.

Яковъ Михайловъ, разумеется, при первой поездке въ городъ шопотомъ разсказывалъ Исправнику и др., какъ его Превосходительство изволили ночевать и какъ изволили говорить то-то и то-то, поэтому ни Исправникъ, ни Становой не показывали носа въ Петровское и спокойно ожидали .

Когда власти по какимъ-нибудь необходимо нужнымъ деламъ и прiезжали въ Петровское, то папа приказывалъ Якову угостить ихъ у себя; ежели же и принималъ кого-нибудь изъ нихъ, то такъ холодно, что maman часто говорила ему:

— Какъ тебе не совестно, mon cher,116 ихъ такъ мальтретировать?

Но папа отвечалъ:

— Ты не знаешь, мой другъ, что это за народъ: имъ дай вотъ столько, — при этомъ онъ показывалъ мизинецъ, — они захотятъ вотъ столько, — и онъ показывалъ всю руку до плеча.

Съ соседями обращенiе его было то же самое — съ высоты величiя.

— Деревня только темъ и хороша, — говаривалъ онъ, — что отдыхаешь, а эти господа и здесь хотятъ мне надоедать своими глупыми визитами и претензiями. Нельзя обвинять его за такое обращенiе; въ его время, т. е. летъ пятнадцать тому назадъ, это было одно средство, чтобы быть спокойнымъ въ деревне. Теперь все переменилось и многое стало лучше. Одинъ помещикъ, у котораго я объ этомъ спрашивалъ, отвечалъ мне:

— И, батюшка, вы не знаете теперь нашихъ Уездныхъ и Земскихъ Судовъ. Какой порядокъ, чистота, учтивость, политичность! Последнiй писарь фракъ у себя имеетъ. A прiезжайте-ка къ Исправнику — Исправничиха въ выписныхъ платьяхъ и чепцахъ ходитъ, образованнейшая женщина, говоритъ по-Французски, по-Итальянски, по-Испански, что вы хотите? Дочери музыкантши отличныя, пiано-рояль, полъ-парке; да на что ужъ лучше, вотъ у насъ въ уезде два Становыхъ: одинъ изъ Московскаго Университета, другой женатъ на Княжне Шедришпанской, ну, чистый Парижанинъ, — такъ вотъ-съ, батюшка, какова у насъ нынче земская полицiя.

— Ну, а какъ теперь насчетъ взятокъ и кляузъ, — спросилъ я, — вывелось ли это?

лошадей, такой столъ и квартиру имеетъ, что другому степному помещику укажетъ, какъ жить.

№ 8 (II ред.).

<Глава 9-ая. Любочька. Музыка. Отступленiе.>

Прiехавши домой, maman велела подать свечи, поставила ноты и села за рояль. Володя, Любочка и Катенька побежали въ залу играть, я же съ ногами забрался въ вольтеровское кресло, которое стояло въ гостиной, и расположился слушать. Катенька пришла звать меня въ залу, но я былъ золъ на нее и попросилъ оставить меня въ покое.

<Maman сделала гамму и потомъ начала играть 2-й концерта Фильда. Мими играла хорошо, и еще я слыхалъ хорошихъ музыкантовъ, но ничья игра мне такъ не нравилась, какъ матушкина. Впоследствiи, вспоминая и обсуживая этотъ предметъ, я нашелъ, что прiятность игры maman состояла въ простоте. Она играла такъ, какъ было написано, ничего не переменяя, не пропуская и не прибавляя, не употребляла никакихъ аффектацiй (Я могъ бы выразиться по-Русски, но, говоря о maman, мне непрiятно употребить неблагозвучное слово «натяжка») — ни въ игре, ни въ позе. У детей всегда чувство прекраснаго очень верно, поэтому я безсознательно любилъ ея игру и не могъ и не могу слушать безъ отвращенiя музыкантовъ и музыкантшъ, которые, садясь за форте-пiано, делаютъ прелюдiи, состоящiя изъ 3 основныхъ аккордовъ. Когда барышня садится за форте-пiано и беретъ эти три фатальные аккорда да еще arpeggio,117 118 тамъ, где этого не нужно. Andante119 будетъ играть, задерживая тактъ, и прибавлять свои фiоритуры и вообще изковеркаетъ мысль композитора. Притомъ во время игры она будетъ кривляться, что тоже ни къ чему не ведетъ. Уездная барышня, т. е. низшаго разряда, будетъ подкатывать зрачки подъ лобъ, губернская будетъ закидывать голову, а столичная будетъ руки подымать слишкомъ высоко и губы складывать неестественно. И это называется «играть съ чувствомъ», тогда какъ на форте-пiано собственно съ чувствомъ играть нельзя. Можно играть правильно, щеголевато, но съ чувствомъ можно только играть на такомъ инструменте, продолжительность, движенiе и сила звука котораго зависитъ отъ воли исполнителя>.

Въ это время maman встала с кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, поставила ее на пюпитръ, пододвинула свечи и опять уселась. По медленности, отчетливости ея движенiй и по серьезному выраженiю лица видно было, что она какъ будто приготавливается къ чему-то важному. Я опять задремалъ, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мне въ ноздряхъ, а давно знакомые мне звуки пьесы, которую заиграла maman, производили на меня чрезвычайно прiятное впечатленiе. Она играла патетическую Сонату Бетховена.

Изъ 10 человекъ, у которыхъ вы спросите: «какую музыку вы любите?» 9 непременно вамъ ответятъ, что они любятъ , особенно Бетховена, <которого они понимаютъ (слово: понимать музыку для меня имеетъ весьма темное значенiе — откровенно говоря, — никакого значенiя. Я понимаю, что одно музыкальное сочиненiе можетъ нравиться больше другого; можно сочувствовать одному больше другого, но понимать можно только мысль).> Из этихъ 9-и человекъ 8 говорятъ это не потому, что музыка Бетховена имъ нравится, а потому, что они думаютъ блеснуть своимъ музыкальнымъ вкусомъ, выразивъ такое мненiе. — Почти во всехъ романахъ или повестяхъ, особенно французскихъ, въ которыхъ музыка на сцене, непременно на сцене и Бетховенъ, опять только по той причине, что, такъ какъ съ недавняго времени большинство обратилось къ старинной музыке, имя это первое попадается подъ перо романиста. Никакой бы разницы не было, ежели бы онъ, вместо Бетховена, написалъ Доницети, <Гунгля>, Бюргмюлера или др. Все это я сказалъ вамъ для того, чтобы вы не подумали, что, вспоминая о матушке за фортепiано, я наудачу сказалъ, что она играла Патетическую сонату. Нетъ, она именно играла ее, и я хочу, чтобы вы вспомнили эту сонату, ежели слыхали ее. Для этого я опишу вамъ впечатленiе, которое она производила на меня.

(Въ одномъ Французскомъ романе, авторъ (имя котораго очень известно), описывая впечатленiе, которое производитъ на него одна соната Бетховена, говоритъ, что онъ видитъ ангеловъ съ лазурными крыльями, дворцы съ золотыми колоннами, мраморные фонтаны, блескъ и светъ, однимъ словомъ, напрягаетъ все силы своего французскаго воображенiя, чтобы нарисовать фантастическую картину чего-то прекраснаго. Не знаю, какъ другiе, но, читая это очень длинное описанiе этого Француза, я представлялъ себе только усилiя, которыя онъ употреблялъ, чтобы вообразить и описать все эти прелести. Мне не только это описанiе не напомнило той сонаты, про которую онъ говорилъ, но даже ангеловъ и дворцовъ я никакъ не могъ себе представить. Это очень естественно, потому что никогда я не видалъ ни ангеловъ съ лазурными крыльями, ни дворцовъ съ золотыми колоннами. Ежели бы даже, что очень трудно предположить, я бы виделъ все это, картина эта не возбудила бы во мне воспоминанiя о сонате. Такого рода описанiй очень много вообще, и во Французской литературе въ особенности.120

— «оно было похожо на такую-то статую», или природу — «она напоминала такую-то картину», — группу — «она напоминала сцену из балета или оперы». Даже чувства они стараются передать картиной. Прекрасное лицо, природа, живая группа всегда лучше всехъ возможныхъ статуй, панорамъ, картинъ и декорацiй.

Вместо того, чтобы напомнить читателю, настроить воображенiе такъ, чтобы я понялъ идеалъ прекраснаго, они показываютъ ему попытки подражанiй.121

Что еще страннее, это то, что для того, чтобы описать что-нибудь прекрасное, средствомъ самымъ употребительнымъ служить сравненiе описываемаго предмета съ драгоценными вещами. Великiй Ламартинъ, возвышенная душа котораго стала известна всему свету, со времени изданiя Confidences122 (этимъ изданiемъ великiй генiй a fait d’une pierre deux coups123 — всему свету открылъ сокровеннейшiя тайны своей великой души и прiобрелъ именыiце, которое такъ хотелось ему купить), великiй Ламартинъ, описывая свои впечатленiя на лодке посреди моря, когда одна доска отделяла его отъ смерти, говоритъ, чтобы описать, какъ хороши были капли, падавшiя съ веселъ въ море — comme des perles tombants dans un bassin d’argent.124 и нечаянно уронила несколько жемчуженокъ — des perles tombants dans un bassin d’argent, a о море и о той картине, которую съ помощью поэта воображенiе рисовало мне за минуту, я уже забылъ. Ежели Ламартинъ, генiальный Ламартинъ, сказалъ мне, какого цвета были эти капли, какъ оне падали и стекали по мокрому дереву весла, какiе маленькiе кружки производили оне, падая въ воду, воображенiе мое осталось бы верно ему, но намекъ на серебряный тазъ заставилъ умъ [?] упорхнуть далеко. Сравненiе одно изъ естественнейшихъ и действительнейшихъ средств для описанiя, но необходимо, чтобы оно было очень верно и уместно, иначе оно действуетъ совершенно притивуположно. — «La lune sur un clocher comme un point sur un «i»125 — обращикъ неуместности сравненiя, хотя принадлежитъ тому же великому Ламартину.

Воображенiе — такая подвижная легкая [?] способность, что съ ней надо обращаться очень осторожно. Одинъ неудачный намекъ, непонятный образъ, и все очарованiе, произведенное сотнею прекрасныхъ, верныхъ описанiй, разрушено. Автору выгоднее выпустить 10 прекрасныхъ описанiй, чемъ оставить одинъ такой намекъ въ своемъ сочиненiи. Хотя наклонность сравненiя вообще и въ особенности съ драгоценными вещами преобладаетъ, какъ мне кажется, у Французовъ, эта наклонность существуетъ и у насъ, и у Немцевъ, но меньше [?] всего у Англичанъ. Бирюзовые и брилiантовые глаза, золотые и серебрянные волосы, кораловыя губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д. встречаются часто [?]. Скажите по правде, бываетъ ли что-нибудь подобное? Капли воды при лунномъ свете, падающiя въ море, горятъ лучше жемчужинъ, падающихъ въ тазъ, и ни капли не похожи на жемчужины, ни тазъ — на море. Я не мешаю сравнивать съ драгоценными камнями, но нужно, чтобы сравненiе было верно, ценность же предмета не заставить меня вообразить сравниваемой предметъ, ни лучше, ни яснее. Я никогда не видалъ губъ кораловаго цвета, но видалъ кирпичнаго; — глазъ бирюзоваго, но видалъ цвета распущенной синьки и писчей бумаги. Сравненiе употребляется или чтобы, сравнивая худшую вещь съ лучшей, показать, какъ хороша описываемая вещь, или, сравнивая необыкновенную вещь съ обыкновенной, чтобы дать о ней ясное понятiе).

Слушая патетическую сонату, которую я зналъ такъ, что каждый переходъ, каждая нотка возбуждала во мне ожиданiе, я испытывалъ два различныя чувства. Иногда, и это случалось тогда, когда я бывалъ чемъ-нибудь разстроенъ, она возбуждала во мне какое-то нетерпенiе, досаду и безпокойство; мне тяжело было знать все впередъ, хотелось неожиданнаго и хотелось бы не слыхать ее, но когда maman переставала играть, мне делалось еще досаднее и хотелось бы, чтобы она все играла, но что-нибудь другое. Иногда — и теперь я находился въ этомъ расположенiи — соната эта имянно темъ, что въ ней не было для меня ничего поразительнаго, что я зналъ все впередъ, доставляла мне, какъ я уже сказалъ, тихое, чудесное наслажденiе. Хотя я зналъ прекрасно все, что будетъ, я не могъ заснуть отъ того чувства, что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю, и чудесные аккорды интродукцiи вдругъ разрешатся не такъ, какъ должны. Сдержанный мотивъ интродукцiи, который точно просится куда-то, заставлялъ меня притаивать дыханiе до техъ поръ, пока, наконецъ, все это не разрешится въ allegro.126 Только [?] Allegro никогда не нравилось мне, но то место, когда начинаются вопросы и ответы, возбуждало опять опасенiе, чтобы не вышло иначе, и желанiе, чтобы оно шло тише и продолжалось долже. Что можетъ быть лучше этого места, когда после простыхъ вопросовъ и ответовъ басъ говоритъ такiя две фразы, къ которымъ ничего кажется нельзя прибавить, и которыя решаютъ все, однако нетъ.... дискантъ отвечаетъ еще и еще и еще лучше, еще сильнее, до техъ поръ, пока, наконецъ, все сливается.

— Много людей, основательно знающих музыку, говорили мне, что задерживать ни въ какомъ случае не должно, и что, исполняя Бетховена, нужно ни на волосъ не отклоняться отъ написаннаго. Я слышалъ тоже эту же сонату, исполненную прекраснымъ музыкантомъ — онъ игралъ это место такъ же скоро, какъ и плохiе. Несмотря ни на какiе авторитеты, я убежденъ, что должно задерживать тактъ въ этомъ месте. Нужно принудить себя, чтобы играть его скоро: место это такъ хорошо, что хочется дольше имъ насладиться. Последнiя ноты allegro127 пугаютъ и радуютъ.

Подъ звуки andante128 я дремалъ, дремалъ сладко — оно выраженiе счастiя, добродетельнаго, спокойнаго счастiя, но финалъ rondo129 въ ut mineur130 — и все кончилось, но, какъ кончится, хочется еще.

Когда я слышу музыку, я не думаю — мысль совершенно умираетъ, воображенiе тоже не рисуетъ мне никакихъ образовъ и находится въ совершенномъ бездействiи — сознанiе физическаго существованiя уничтожается, но я чувствую, что я живу, и живу полно и тревожно.

Чувство, которое испытываешь, похоже на воспоминанiе, но воспоминанiе чего? Воспоминанiе того, чего никогда не было, и чего не помнишь.131

Сущность эстетическаго чувства, возбуждаемаго въ насъ живописью — въ обширномъ смысле — есть воспоминанiе о образахъ. Сущность эстетическаго чувства возбужденнаго музыкой есть несознанное воспоминанiе о чувствахъ и о переходахъ изъ одного чувства въ другое.

Чувство поэзiи есть сознательное воспоминанiе о жизни съ ея образами и чувствами.

Въ это время maman встала, взяла другую тетрадь нотъ, пододвинула ближе свечи, подвинула табуретъ больше на середину форте-пiано и начала играть другую пьесу, именно sonate pathétique Бетховена.

Читатель! Заметили ли вы, какъ все любятъ сочиненiя Бетховена, какъ часто въ разговорахъ вы слышите, что сочиненiя этого композитора предпочитаютъ всемъ другимъ? Заметили ли вы, что часто его хвалютъ и восхищаются имъ такъ, что совестно за техъ, которые восхищаются. Въ романе или повести, ежели кто нибудь играетъ, то непременно сонату Бетховена, особенно въ Французскихъ романахъ. Верно вы часто слыхали о томъ, что трудно понимать Бетховена, и что чудо, какая его Quasi una fantasia или Septuor и т. д. Не знаю, какъ вы, а для меня такого рода разговоры да и большая часть всякихъ разговоровъ о музыке — ножъ вострый. Уже давно замечено, что говорить о томъ, чего не знаешь, общая человеческая слабость, но отчего ни о чемъ такъ много не говорятъ и съ такой уверенностью, не зная, какъ о музыке? Знанiе музыки далеко еще не наука, знанiе это дошло только до той степени, что видна возможность науки, но существуютъ правила, условленныя названiя, матерiалы для исторiи музыки, сочиненiя, которыя составляютъ знанiе. Заметьте, что люди, имеющiе это знанiе, нисколько не авторитетъ въ музыке и даже удерживаются отъ выраженiя своего мненiя. Отчего бы это?180 181 Музыка, какъ искуство производить звуки и действующее на нашъ слухъ, доступно всякому. Большинство во всехъ отрасляхъ человеческихъ знанiй невежды, темъ более въ музыке какъ въ знанiи, съ одной стороны, доступномъ каждому и, съ другой, находящемуся еще на первой ступени развитiя.

№ 10 (III ред.).

Глава 10-ая.
<Maman играетъ.> — Музыка.

— своего учителя.

Она играла славно: не стучала по клавишамъ, какъ ученики и ученицы новой школы, не держала педаль при перемене гармонiи, не делала arpeggio и не задерживала такта тамъ, где не нужно, такъ, какъ это делаютъ многiе, полагая этимъ дать выразительность своей игре, не прибавляла своих фiоритуръ. Вообще играла и сидела за роялемъ просто, безъ афектацiи. Можетъ быть, отъ этого-то игра ея мне особенно нравилась.

Противъ меня была дверь въ кабинетъ, и я виделъ, какъ туда взошли Яковъ и какiе-то люди съ бородами, въ кафтанахъ; дверь тотчасъ же затворилась за ними.

«Ну, начались занятiя!», подумалъ я. Мне казалось, что важнее техъ делъ, которыя делались въ кабинете, ничего въ мiре быть не могло; въ этой мысли подтверждало меня еще то, что къ дверямъ кабинета все подходили на ципочкахъ и перешептываясь; оттуда же слышны были громкiе голоса и пахло сигарой, запахъ которой всегда, не знаю почему, внушалъ мне уваженiе.

Я было задремалъ подъ простодушно-милые звуки второго Фильдаго концерта, какъ вдругъ услыхалъ очень знакомый мне скрипъ сапоговъ въ офицiянтской и открылъ глаза. Карлъ Ивановичь, хотя съ лицомъ, выражавшимъ решимость, но тоже на ципочкахъ, съ какими-то записками въ руке, подошелъ къ двери и слегка постучалъ въ нее. Его впустили и дверь опять захлопнулась.

«Как бы не случилось какого-нибудь несчастiя, — подумалъ я. — Карлъ Ивановичь разсержёнъ, а онъ на все готовъ въ татя минуты».

Въ это время maman кончила концертъ Фильда, встала съ кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, развернула ее на пюпитре, пододвинула ближе свечи и, оправивъ платье, опять села противъ рояля. По вниманiю, съ которымъ она все это делала, и задумчиво-строгому выраженiю лица, казалось, она готовилась къ чему-то очень серьезному.

«Что-то будетъ?» подумалъ я и опять закрылъ глаза, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мне въ ноздряхъ, а давно знакомые звуки пьесы, которую заиграла maman, производили во мне впечатленiе сладкое и вместе съ темъ тревожное. Она играла Патетическую Сонату Бетховена. Хотя я такъ хорошо помнилъ всю эту Сонату, что въ ней не было для меня ничего новаго, я не могъ заснуть отъ безпокойства. Что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю? Сдержанный, величавый, но безпокойный мотивъ интродукцiи, который какъ будто боится высказаться, заставлялъ меня притаивать дыханiе. Чемъ прекраснее, сложнее музыкальная фраза, темъ сильнее делается чувство страха, чтобы что-нибудь не нарушило этой красоты, и темъ сильнее чувство радости, когда фраза разрешается гармонически.

allegro. Начало allegro слишкомъ обыкновенно, поэтому я его не любилъ; слушая его, отдыхаешь отъ сильныхъ ощущенiй первой страницы. Но что можетъ быть лучше того места, когда начинаются вопросы и ответы! Сначала разговоръ тихъ и неженъ, но вдругъ въ басу кто-то говорить такiя две строгiя, но исполненныя страсти фразы, на которыя, кажется, ничего нельзя ответить. Однако нетъ, ему отвечаютъ и отвечаютъ еще и еще, еще лучше, еще сильнее до техъ поръ, пока наконецъ все сливается въ какой-то неясный, тревожный ропотъ. Это место всегда удивляло меня, и чувство удивленiя было такъ же сильно, какъ будто я слышалъ его въ первый разъ. Потомъ въ шуму allegro вдругъ слышенъ отголосокъ интродукцiи, потомъ разговоръ повторяется еще разъ, еще отголосокъ, и вдругъ въ ту минуту, когда душа такъ взволнована этими безпрестанными тревогами, что проситъ отдыха, все кончается, и кончается такъ неожиданно и прекрасно...

Andante я задремалъ; на душе было спокойно, радостно, хотелось улыбаться и снилось что-то легкое, белое, прозрачное. Но Rondo въ ut mineur132 разбудилъ меня. О чемъ онъ? Куда онъ просится? Чего ему хочется? И хотелось бы, чтобы скорее, скорее, скорее и все кончилось; но когда онъ пересталъ плакать и проситься, мне хотелось еще послушать страстныя выраженiя его страданiй.

мою душу, что я теряю сознанiе своего существованiя, и это чувство — воспоминанiе. Но воспоминанiе чего? Хотя ощущенiе сильно, воспоминанiе неясно. Кажется какъ будто вспоминаешь то, чего никогда не было.

Основанiе того чувства, которое возбуждаетъ въ насъ всякое искуство, не есть ли воспоминанiе? Наслажденiе, которое намъ доставляетъ живопись и ваянiе, не происходить ли изъ воспоминанiя образовъ? Чувство музыки не происходить ли изъ воспоминанiя о чувствахъ и переходахъ отъ однаго чувства къ другому? Чувство поэзiи не есть ли воспоминанiе о образахъ, чувствахъ и мысляхъ?

<Музыка еще у древнихъ Грековъ была подражательная, и Платонъ въ своей «Республике» полагалъ непременнымъ условiемъ, чтобы она выражала благородныя чувства. Каждая музыкальная фраза выражаетъ какое-нибудь чувство — гордость, радость, печаль, отчаянiе и т. д., или одно изъ безконечныхъ сочетанiй этихъ чувствъ между собою. Музыкальныя сочиненiя, не выражающiя никакого чувства, составленныя съ целью или выказать ученость, или прiобресть деньги, однимъ словомъ, въ музыке, какъ и во всемъ, есть уроды, по которымъ судить нельзя. <(Къ числу этихъ уродовъ принадлежать некоторыя попытки музыкой выразить образы и картины.)> Ежели допустить, что музыка есть воспоминанiе о чувствахъ, то понятно будетъ, почему она различно действуетъ на людей. Чемъ чище и счастливее было прошедшее человека, темъ более онъ любить свои воспоминанiя и темъ сильнее чувствуетъ музыку; напротивъ, чемъ тяжеле воспоминанiя для человека, темъ менее онъ ей сочувствуетъ, и отъ этаго есть люди, которые не могутъ переносить музыку. Понятно будетъ тоже, почему одно нравится одному, а другое другому. Для того, кто испыталъ чувство, выраженное музыкой, оно есть воспоминанiе, и онъ находить наслажденiе въ немъ, для другого-же оно не имеетъ никакого значенiя.>

№ 11 (III ред.).

Глава 11-ая. Любочка.

— Ахъ, Боже мой, — сказала maman, — непременно кто-нибудь изъ детей ушибся, — встала съ табурета и почти бегомъ пустилась въ залу.

Любочка сидела на полу между двухъ стульевъ; по лицу ея текли кровь и слезы. Около нея стояли съ испуганными лицами Володя и Катенька.

— Что такое? Где ты ушиблась? Скажи же, что съ тобой? Душечка? Любочка, милочка, ангелъ мой? — говорила maman въ сильномъ безпокойстве и сама готовая расплакаться. Когда она отняла руку, которой Любочка держалась за носъ, видно было, какъ она обрадовалась, увидавъ, что кровь идетъ носомъ и нетъ ничего серьезнаго. Выраженiе лица ея мгновенно переменилось, и она строго спросила у Володи:

— Какъ это случилось?

— То-то, — сказала maman, обращаясь къ Любочке и поднимая ее. — Тебе урокъ, чтобы ты не бегала, какъ сумашедшая. Иди въ гостиную, моя милая, будетъ тебе шалить.

Любочка пошла впередъ, сзади ея maman, а сзади maman — мы трое.

Любочка продолжала рыдать, и рыданiя ея похожи были на икоту. Изъ глазъ текли слезы, изъ носу кровь, изо рту слюни; полагая, что она утирается платкомъ, она размазывала имъ все эти жидкости по лицу. Ноги всегда у нея были гусемъ, но теперь ея походочка съ развальцомъ была еще смешнее, такъ что такой жалкой и уморительной фигурки я никогда не видывалъ; даже maman, оглянувшись на насъ, улыбнулась, указывая на Любочку.

— Вы можете идти играть, — сказала она намъ, — но Володя отвечалъ, что безъ Любочки играть въ эайца совершенно невозможно, и мы все пошли въ гостиную.

— Сядь, отдохни, — сказала maman Любочке, притирая ей носъ водою съ уксусомъ, — за то, чтобы ты не шалила, ты до техъ поръ не встанешь съ этого места, пока не докончишь урока, который задастъ тебе Мими.

Мими подала продолжавшей плакать Любочке рагульку и эадала ей урокъ въ пять аршинъ.

Обыкновенно, когда кто-нибудь изъ насъ ушибался, насъ всехъ наказывали темъ, что советовали посидетъ и отдохнуть, но нынче maman позволила намъ идти играть, потому, я предполагал, что нынче последиiй вечеръ мы были вместе, и она не хотела насъ огорчить, какъ будто что-нибудь отъ нея могло огорчить насъ.

Карлъ Ивановичъ пошелъ наверхъ, а папа съ очень веселымъ лицомъ взошелъ въ гостиную, подошелъ къ maman и, положивъ ей руку на плечо:

— Знаешь, что я решилъ сейчасъ?

— Что?

— Я беру Карла Ивановича съ детьми — место въ бричке есть, они къ нему привыкли и онъ къ нимъ, кажется, тоже привязанъ, а восемьсотъ рублей въ годъ никакого счета не делаютъ. Et puis, au fond, c’est un bon diable,133 — прибавилъ онъ.

— Я очень рада, — сказала maman, — за детей и за него: онъ славный старикъ.

— Ежели бы ты видела, какъ онъ былъ тронутъ, когда я ему сказалъ, чтобъ онъ оставилъ эти пятьсотъ рублей въ виде подарка...— Это что? — сказалъ онъ, заметивъ посинелый носъ и заплаканные глаза Любочки. — Кажется, мы провинились?

Любочка совсемъ было успокоилась, но какъ только заметила, что на нее обращено общее вниманiе, опять расплакалась.

— Оставь ее, mon cher,134 — сказала maman, — ей надо урокъ кончить.

Папа взялъ изъ рукъ Любочки рагульку и самъ сталъ вязать.

— Вдвоемъ мы скорее кончимъ, однако лучше попробуемъ попросить прощенiя, — сказалъ онъ, взявъ ее за руку. — Пойдемъ.

Любочка перестала плакать и, подойдя къ maman, повторяла вслухъ слова, которыя ей шепталъ папа на ухо.

— Нынче последнiй вечеръ, мамаша, что мы... я съ папа... буду... такъ... простите... насъ... а то... онъ не хочетъ... меня любить... ежели я буду... плакать.

— Простите насъ, — прибавилъ папа, и разумеется ихъ простили.

Незадолго передъ ужиномъ въ комнату взошелъ Гриша.

Съ самого того времени, какъ онъ пришелъ въ нашъ домъ, онъ не переставалъ вздыхать и плакать, что, по мненiю техъ, которые верили въ его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду.

Онъ сталъ прощаться и сказалъ, что завтра, рано утромъ, пойдетъ дальше. Я подмигнулъ Володе и вышелъ въ дверь.

— Что?

— Пойдемте на мужской верхъ; Гриша спитъ во второй комнате; въ чулане прекрасно можно сидеть, и мы всё увидимъ.

— Отлично. Подожди здесь, я позову девочекъ.

Девочки выбежали, и мы отправились наверхъ.

Тамъ, не безъ спору решивъ, кому первому взойдти въ темный чуланъ, наконецъ, уселись.

№ 12 (II ред.).

глаза большiе, строгiе, но зренiе слабое; носъ большой и немного на бокъ; несмотря на это, общее выраженiе лица внушало уваженiе: руки были удивительной белизны, и отъ старости ли, или оттого, что она ихъ безпрестанно мыла, на оконечностяхъ пальцевъ были морщины, какъ будто только-что она ихъ вымыла горячей водой. На ней былъ темно-синiй шелковый капотъ, черная мантилiя, и чепчикъ съ узенькими, голубыми лентами, завязанными на коже, которая висела подъ подбородкомъ; изъ-подъ мантилiи виденъ былъ белый платокъ, которымъ она всегда завязывала отъ простуды шею. Бабушка не отставала очень от модъ, а приказывала переделывать модные чепчики, мантильи и т. п. по своему, по-старушечьи. Бабушка была не очень богата — у нее было 400 душъ въ Тверской губернiи и домъ, въ которомъ она жила въ Москве. Какъ управленiе именiемъ, такъ и образъ ея жизни ни въ чемъ ни малейше не изменился съ того времени, какъ она овдовела. Лицо бабушки всегда было спокойно и величаво; она никогда почти не улыбалась, но вместе любила смешить и успевала въ этомъ удивительно. Вся гостиная помирала со смеху отъ ея разсказовъ, а лицо ея удерживало то же важное выраженiе — только глаза немного съуживались. Она плакала только тогда, когда дело шло о maman, которую она любила страстно и больше всего въ мiре.

№ 13 (II ред.).

Глава: О свете.

< Въ следующей главе выдутъ на сцену Князья, Княгини. Почитаю нужнымъ сказать впередъ, какiе будутъ мои Князья, чемъ отличаются они отъ князей большей части романистовъ, и въ какой кругъ я намеренъ ввести читателя.>

Читатель, делали ли вы то же замечанiе, какое я? Ежели нетъ, то вспомните хорошенько повести и романы, такъ называемые великосветскiе, которые вы читали. Вотъ что я заметилъ въ этихъ романахъ и повестяхъ. Редко герой романа, т. е. то лицо, которое любитъ авторъ, бываетъ изъ высшаго круга, и еще реже, чтобы этотъ герой былъ хорошiй человекъ; большею же частью высшее общество выставляется только для того, чтобы показать, какiе все дурные, подлые и злые люди живутъ въ немъ; оно служить для того, чтобы нагляднее выступили добродетели героевъ — чиновниковъ, воспитанницъ, мещанъ и135

Въ моей повести, я долженъ сказать впередъ, что не будетъ ни одного злодея, ни одного такого человека, который будетъ наслаждаться страданiями другихъ. Что делать! Никогда въ жизни я не только не сталкивался съ такими людьми, но даже и не верю въ ихъ существованiе, хотя нетъ почти ни одного романа безъ нихъ.

Не могу сказать, хотя и очень желалъ бы, что ни одинъ человекъ не делалъ мне зла. Итакъ [?] я такъ же, какъ и другiе, испыталъ дурную сторону сношенiй съ ближними, но все которое я испытывалъ, происходило отъ невежества, слабости, страстей людскихъ, но никогда — отъ желанiя делать зло. Удивительно, зачемъ безпрестанно представляютъ намъ въ романахъ такихъ людей, которыхъ не бываетъ, и которыхъ существованiе было бы очень грустное. — Я понимаю, что можно увлекаться правдою въ прекрасномъ, но какой злой духъ увлекаетъ фантазiю романистовъ, людей, которые хотятъ рисовать намъ нравы, до неестественности въ дурномъ и ужасномъ? Для чего Князь или Графъ, Княгиня или Графиня всегда имянно — те необходимыя лица въ романе, которыя разрушаютъ счастiе и вредятъ добродетельнымъ героямъ? Почему знатность, богатство всегда бываютъ атрибутами злодейства? — Можетъ быть, этотъ контрастъ нуженъ для поразительности, но онъ, по моему мненiю, вредитъ естественности. Мне кажется, что между людьми знатными и богатыми, напротивъ, меньше бываетъ злодеевъ, потому что имъ меньше искушенiй, и они больше въ состоянiи, чемъ низшiе классы, получить настоящее образованiе, и верно судить о вещахъ.

№ 14 (II ред.).

Глава 15. Княгиня Корнакова.

«Княгиня М-я A-а Корнакова». «Проси», сказала бабушка, усаживаясь глубже въ кресла. — Карлъ Иванычъ всталъ и объяснилъ бабушке, что другъ его, портной Schönheit, женатъ на Русской, и ее зовутъ Анной Ивановной, и что онъ какъ съ мужемъ, такъ и съ женой давнишнiй прiятель. Бабушка и мы слушали его съ большимъ удивленiемъ: къ чему ведетъ эта речь! — «Такъ какъ нынче Св. Анны», сказалъ онъ съ обыкновенными жалобными ударенiями (Я буду подчеркивать слова, которыя онъ особенно растягивалъ и произносилъ плохо [?]), «то позвольте мне пойдти поздравить М-е Schönheit и обедать, какъ другу дома, въ ихъ семейномъ кружке». Бабушка, посмотревъ несколько времени на него очень пристально, согласилась и оказала, что дети целый день будутъ съ нею, и поэтому онъ можетъ совершенно распологать своимъ днемъ, хотя ей было бы прiятно видеть его въ свои имянины у себя, но старые друзья по всей справедливости должны были иметь преимущество передъ новыми. — «Вы можете идти, Карлъ Иванычъ», прибавилъ папа довольно сухо улыбавшемуся и расшаркивавшемуся Карлу Иванычу, и, когда тотъ вышелъ, папа по-Французски сказалъ бабушке: «Я предвижу, что онъ здесь совсемъ испортится». Меня очень поразили во всемъ этомъ две вещи: во-первыхъ, какъ смелъ Карлъ Иванычъ предпочесть какую-то М-е Schönheit бабушке? — «Должно быть эта дама еще более достойна уваженiя и еще важнее, чемъ бабушка»,—думалъ я. И, во-вторыхъ: что значило, что Карлъ Иванычъ здесь испортится? и какъ онъ можетъ испортиться?» Папа верно бы объяснилъ это, по тому что въ то самое время, какъ въ дверь гостиной входила княгиня М-я A-а, бабушка, какъ будто не замечая ея, спросила у папа: «Т. е. какъ испортится?» — «Избалуется», сказалъ папа, приподнимаясь и кланяясь княгине. Бабушка обратилась тоже къ двери. Какъ только Корнакова заметила, что на нее все смотрятъ, она пошла гораздо скорее, чемъ прежде, и тотчасъ же начала говорить; она говорила такъ скоро и связно, что трудно было понять ее. Это обстоятельство заставило меня заключить съ самой выгодной стороны о ея уме, и я сталъ вслушиваться и наблюдать. Княгиня много говорила одна, съ самаго того места, где ее заметили; она, не переставая говорить, подошла къ креслу бабушки, не умолкая, поцеловала у нея руку и уселась подле.

Глава 16. Что я увидалъ въ зеркале, и секли ли насъ въ детстве?

Я увидалъ въ зеркале белокураго мальчика въ каричневомъ полуфрачке, съ беленькими воротничками, перекосившимися на бокъ, съ припомаженными висками и съ торчащими вихрами на макушке. Мальчикъ этотъ былъ красный, и на широкомъ лбу и носу выступали капли пота. Онъ, видимо, старался иметь видь задумавшагося мальчика, но былъ просто очень сконфуженный мальчикъ. Видъ этого мальчика въ зеркале мне былъ очень непрiятенъ, и я оглянулся на всехъ, не видалъ ли кто-нибудь, что я смотрелъ въ зеркало, но большiе были заняты какимъ-то разговоромъ, а Володя смотрелъ на меня, но какъ только я взглянулъ на него, сталъ смотреть въ другую сторону. Онъ верно понялъ, что мне должно быть непрiятно знать, что я дуренъ, и притомъ знать, что онъ хорошъ и чувствуетъ свое преимущество передо мной. Глядя на его худенькую, стройную фигурку, румяныя щеки, черные, тоже, какъ и у папа, всегда смеющiеся глазки, гладкiе, темные волосы и общее выраженiе веселости и самодовольства, я завидовалъ. Названiе, которое мне далъ папа — философа, я переводилъ: дурносопый. И ежели философъ, значитъ мудрецъ, и я бы былъ мудрецъ, я бы ни минуты не поколебался отдать всю свою мудрость за хорошенькое личико.

дуренъ. И потомъ, когда я подходилъ благодарить за обедъ, она потрепала меня по щеке и сказала: «Ты это знай, Николенька, что ты дуренъ, и за твое лицо тебя никто не будетъ любить, а ты долженъ стараться быть умнымъ и добрымъ, тогда тебя будутъ любить за твой умъ и доброту». Мне было не больше 6-и летъ, когда она мне это сказала, но это такъ врезалось въ моей памяти, что я помню ту мысль, которая мне въ эту минуту пришла, имянно, что она отъ меня скрываетъ всю правду, но что она уже уверена въ томъ, что я уменъ и добръ. Съ той минуты я убедился навсегда въ 3-хъ вещахъ: что я дуренъ, уменъ и добръ. Къ последнимъ 2-мъ мыслямъ я такъ привыкъ, что никто и ничто не могло бы меня разуверить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мне говорило, что во всемъ есть возмездiе — «я не хорошъ, зато я уменъ» — думалъ я), но къ первой мысли я никакъ не могъ привыкнуть и продолжалъ очень часто поверять свои сомненiя на этотъ счетъ не только зеркаламъ, но всемъ вещамъ, которыя способны отражать довольно ясно. Такъ, часто я смотрелся въ стаканъ, въ самоваръ, въ графины и т. д., но все эти вещи отвечали мне неумолимо то же самое, т. е. плохо. — На молитве очень часто я просилъ Бога, чтобы онъ сделалъ меня красавцемъ. Отъ этихъ умозренiй насчетъ преимущества красоты передъ другими дарами природы я, вспомнивъ слова Княгини и бабушки о розгахъ, перешелъ къ разсужденiямъ о томъ, секли ли насъ или нетъ?

№ 16 (II ред.).

Секли ли насъ или нетъ? Вотъ вопросъ, который я себе сделалъ и, вспоминая прошедшее, старался решить.

Помню я, какъ разъ, въ самое вербное воскресенiе, у насъ въ деревне служили всенощную. После всенощной и ужина, мы пришли въ спальню; и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнулъ на кровать къ Володе, перерылъ постель — даже доска одна провалилась подъ нами — мы щекотали, теребили другъ друга, визжали, помирали со смеху — однимъ словомъ, находились во всемъ разгаре детской безсознательной шумной веселости. Вдругъ въ комнату взошелъ Карлъ Иванычъ. По лицу его заметно было, что онъ не въ духе. Въ руке онъ несъ только-что распустившуюся и освященную вербу съ темъ, чтобы поставить ее за икону, которая находилась въ нашей спальне. «Was ist das?»136 крикнулъ онъ грозно и кинулъ на насъ такой взглядъ, что мы замерли, и съ самымъ ужаснымъ выраженiемъ потрёсъ вербою. Должно быть дурное настроенiе духа, присутствiе въ его руке двухъ гибкихъ и ветвистыхъ ветокъ вербы и мое полуобнаженное тело внушило ему ужасную мысль. Онъ вытащилъ меня за руку съ Володиной постели, схватилъ меня за голову и... Несколько только-что распустившихся шишечекъ свалилось съ освященной вербы. Я не думалъ ни о боли, ни о стыде — одна мысль поглощала все мое вниманiе: такъ стало быть меня высекли?—высекли по-настоящему.

— наказанiе унизительное; я часто слыхалъ, что она отзывалась о сеченiи съ ужасомъ и отвращенiемъ, и Карлу Иванычу строго было приказано не бить насъ.

Удивительно, что добрый Карлъ Иванычъ, пунктуально исполняющiй все приказанiя, не могъ воздержаться. Не разъ случалось, что онъ билъ насъ линейкой, давалъ щелчекъ въ лобъ своимъ огромнымъ ногтемъ, разъ даже ударилъ меня своими помочами. Я не обращалъ вниманiя на эти случаи, но верба... Стало быть напрасно я горжусь, что меня не секли. Однако нетъ — сечь должно быть значитъ совсемъ другое — верно мальчика кладутъ на скамейку, держатъ, онъ кричитъ, и его секутъ двое — вотъ это ужасно. — А верба что? Это такъ Карлъ Иванычъ разгорячился; я помню, онъ самъ говорилъ, что жалко, что мы не были сечены. Стало быть насъ не секли.

Часто со мною случалось и впоследствiи, что я, составляя себе впередъ понятiе о какомъ-нибудь впечатленiи и потомъ испытывая его, никакъ не могъ согласовать одно съ другимъ и не верилъ, что я действительно испыталъ то, о чемъ составилъ себе такое неверное понятiе. Я решилъ, что насъ не секли.

№ 17 (II ред.).

Княгиня М. А. уехала и обещала после обеда прислать своего Этiена и другихъ детей познакомиться съ нами. Я очень былъ радъ, потому что интересовался знать, какой видъ можетъ иметь мальчикъ, котораго секутъ. После М. A. прiезжало еще много гостей поздравлять бабушку — большей частью родные и называли ее ma tante.137 Иныхъ она принимала хорошо, другихъ дурно и говорила имъ моя милая, точно какъ будто она говорила съ своей горшiчной. Я перезабылъ большую часть этихъ гостей, но помню техъ, которымъ читали мои стихи.

— особенно ноги, — но не строенъ; все тело его при всякомъ движенiи перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы онъ не имелъ большого апломба въ прiемахъ, наружность его напоминала бы обезьянью. Онъ былъ плешивъ; лобъ былъ большой; носъ загибался къ губамъ; нижняя челюсть выдавалась впередъ такъ, что это даже было неестественно. Привыкнувъ къ мысли, что умъ есть всегдашнее возмездiе красоты, видъ дурного лица всегда заставлялъ меня составлять самое выгодное понятiе о уме. Кукурузовъ былъ дуренъ до невозможности, и, ежели бы не уверенность, съ которой онъ носилъ свою уродливость, онъ внушалъ бы отвращенiе. Нельзя было не подумать, увидавъ его: верно этотъ человекъ имеетъ много достоинствъ, ежели съ такимъ некрасивымъ лицомъ доволенъ собою.

Онъ мне очень понравился.

Алишкеева тоже была родственница бабушки. Она прiехала съ дочерью, и такъ какъ бабушка приняла ее хорошо, то сидела довольно долго. — Дочь ея была девушка летъ 18, тоненькая, стройненькая, свеженькая, прекрасно одетая, но она не нравилась мне. Все въ ней было неестественно, и красота [?], и движенiя. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachinette?» я бы сказалъ, что хороша; но самъ бы я никогда не сказалъ другому: «неправда ли, какъ хороша Sachinette?» Притомъ же у ней былъ недостатокъ, который детямъ очень бросается въ глаза — неестественность. Она ко всему говорила про Венецiю, въ которой жила съ матерью, смеялась тоже ко всему и не отъ души; и когда насъ ей представили, заметивъ должно быть мою неловкость и смущенiе, непременно хотела его увеличить и меня поцеловать; я убежалъ въ другую комнату отъ стыда — она за мною. Въ это самое время входилъ Господинъ Кукурозовъ. Sachinette оставила меня въ покое и пошла назадъ въ гостиную, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной бегать (не знаю, зачемъ она это делала). Кукурозовъ уселся противъ бабушки и повелъ какую-то сладкую, сладкую речь. Меня удивило, какъ онъ не догадался уступить Sachinette кресло, на которомъ сиделъ подле бабушки. Sachinette постоявъ немного, сказала: «Ахъ, какъ я устала, maman» (должно быть, чтобы Кукурозовъ заметилъ ея присутствiе, но онъ только оглянулся на нее и продолжалъ что-то съ нежностью говорить бабушке). Sachinette села на дальнемъ стуле подле насъ. Бабушка представила Кукурозова Алишкеевымъ, онъ приподнялся, и надобно было видеть, какъ мгновенно выраженiе совершеннаго равнодушiя и невниманiя, съ которыми онъ до того смотрелъ на Алишкеевыхъ, сменилось любезнейшей улыбкой, и съ какимъ искреннимъ выраженiемъ онъ въ самыхъ отборныхъ Французскихъ словахъ сказалъ имъ, что давно желалъ иметь эту честь. Въ одно и то же время, хотя Алишкеева и Sachinette стояли въ противуположныхъ углахъ гостиной, онъ обращался и къ матери и къ дочери съ удивительной отчетливостью и ловкостью; потомъ онъ отодвинулъ кресло, чтобы не сидеть спиной къ Sachinette, опять селъ, поправилъ шляпу и саблю и заговорилъ о какомъ-то певце, разговоръ, въ которомъ приняли участiе все, какъ будто ни въ чемъ не бывало. «Вотъ это человекъ!» — подумалъ я. Онъ почти одинъ поддерживалъ разговоръ, и видно было, что другимъ совестно было говорить при такомъ человеке. Фразы его были такъ круглы, полны; говорилъ онъ такъ отчетливо и употреблялъ, для меня такiя непонятныя, французскiя слова, что я ему въ мысляхъ отдалъ преимущество надъ всеми — надъ Княгиней и еще надъ одной барыней, которая мне тоже понравилась. Алишкеева была дама, отличавшаяся отъ всехъ другихъ, которыхъ я виделъ, какою-то особенной резкостью и апломбомъ въ разговоре. Она говорила съ удивительной уверенностью про вещи, которыя не посмела [?] бы затронуть въ разговоре другая дама. Впоследствiи я нашелъ, что этотъ духъ принадлежитъ почти всемъ дамамъ Петербургскаго общества. Она намекнула что-то объ Италiи, — онъ сталъ говорить про Италiю еще лучше и къ чему то сказалъ «la patrie des poètes». — «Apropos des poètes»,138 сказала бабушка: вы хорошiй судья въ этомъ деле, мой любезный Кукурузовъ; надо вамъ показать стихи, которые я получила нынче». И опять бабушка развернула обличительный листъ [?] почтовой бумаги. — Et qui est le bienheureux poète, M-e la comtesse, auquel vous inspirez de si beaux vers?»139 спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой, пробегая глазами мое стихотворенiе. — «Это мой внукъ, Николенька», сказала бабушка, указывая на меня табакеркой, которую держала въ рукахъ. Кукурузовъ обратился ко мне и полусерьезно, полунасмешливо сказалъ мне длинную фразу, изъ которой я запомнилъ только: «jeune homme, cultivez les muses».140

№ 18 (II ред.).

Мне не хотелось верить, (не тому, чтобы действительно папа делалъ несчастливою maman), но не хотелось верить и тому, чтобы кто нибудь имелъ право судить его. Я отбрасывалъ эту мысль, но она опять лезла мне въ голову. Папа встретился мне въ зале; я посмотрелъ на него, но совсемъ другими глазами, чемъ обыкновенно. Я уже не виделъ въ немъ, какъ прежде, только отца, — a виделъ человека, который такъ же, какъ и другiе, можетъ поступить нехорошо — однимъ словомъ я разсуждалъ о немъ. Одна завеса спала съ детскаго воображенiя.

№ 19 (II ред.).

Глава 18. Прогулка.

и его обхожденiю, въ особенности же я никакъ не могъ понять, почему въ Москве все перестали обращать на насъ вниманiе — никто не снималъ шапокъ, когда мы проходили, некоторые даже недоброжелательно смотрели на насъ, многiе толкали и решительно обращались съ нами, какъ будто мы перестали быть детьми П. А. Иртенева и владетелями села Петровскаго, Хабаровки и др. Я всячески старался объяснить это общее къ намъ равнодушiе (и даже какъ будто презренiе). — Сначала я предполагалъ, что верно мы дурно одеты и похожи на дворовыхъ мальчиковъ, но, напротивъ, бекеши у насъ были щегольскiя, и я не безъ основанiя разсчитывалъ, что они должны были внушать хотя некоторое уваженiе, думалъ я тоже, что это верно потому, что насъ еще не знаютъ, но прошло уже много дней, а на насъ все не обращали никакого вниманiя; наконецъ, я пришелъ къ заключенiю, что верно за что-нибудь на насъ сердятся, и я очень желалъ узнать причину такой немилости. Мы вышли на Пречистинскiй бульваръ, отецъ шелъ тихо серединой, мы бегали взапуски за оголившимися липками по засохшей траве. Передъ нами шла какая-то барыня, щегольски одетая, съ маленькой, летъ 7-ми, девочкой, которая въ бархатной красной шубке и меховыхъ сапожкахъ катила передъ собой серсо, но такъ тихо и вяло, что я никакъ не могъ понять, для чего это она делаетъ. Скорее можно было сказать, что ей велено докатить этотъ обручъ до известнаго места, чемъ то, что она имъ играетъ. То ли дело Любочка или Юзенька бывало летятъ по зале, такъ что все тарелки въ буфете дрожатъ.

Догнавъ барыню съ девочкой, отецъ подозвалъ насъ и представилъ ей. Мы поклонились и сняли фуражки. Я такъ былъ озадаченъ, какъ говорилъ, темъ, что намъ никто не снималъ шапокъ, но все оказывали равнодушiе, что я впалъ въ противуположную крайность — я сталъ подобострастенъ и, снявъ фуражку, стоялъ въ почтительной позе, не надевая ея. Володя дернулъ меня за рукавъ бекеши и сказалъ: «что ты, какъ лакей, безъ шапки стоишь?» О, какъ меня оскорбило это замечанiе! Я никогда не забуду, съ какой неловкостью и злобой я наделъ фуражку и перешелъ на другую сторону бульвара.

Это была кузина его Валахина. Она шла такъ же, какъ и мы, на Тверской бульваръ, и мы пошли вместе. Какъ я заметилъ, отецъ былъ съ нею друженъ и просилъ ее прислать нынче вечеромъ старшую дочь къ намъ говоря, что можетъ быть будутъ танцы; она обещала. На Никитскомъ бульваре было довольно народа, т. е. хорошо одетыхъ господъ и барынь. Я заметилъ, что Валахина на Никитскомъ бульваре шла тише и стала говорить по-Французски; когда же мы перешли площадь и взошли на Тверской, она стала грассировать и называть свою дочь не «Машенька», какъ она называла ее на Пречистенскомъ, не Marie, какъ она называла на Никитскомъ, а «Маии». Это меня поразило. Заметивъ по этимъ ея поступкамъ всю важность Тверского бульвара, я старался тоже и походкой, и осанкой быть похожимъ не на Николеньку, а на Никса, или что нибудь въ этомъ роде.

Вскоре после нашего приезда познакомились мы съ тремя мальчиками нашихъ летъ, Ивиными. Старшiй былъ нехорошъ собой и мальчикъ мясистый, вялый, потный [?]; младшiе же два были совершенные красавчики. То ездили мы къ нимъ, то они къ намъ, и въ обоихъ случаяхъ для меня это былъ совершенный праздникъ. Я безъ памяти любилъ обоихъ меньшихъ и любилъ такъ, что готовъ былъ для нихъ всемъ пожертвовать, любилъ не дружбою, а былъ влюбленъ, какъ бываютъ влюблены те, которые любятъ въ первый разъ — я мечталъ о нихъ и плакалъ. Вотъ какъ я любилъ его. У него была дурная привычка, за которую часто бранилъ его гувернеръ — моргать безпрестанно глазами. Теперь, вспоминая его, я вижу, что действительно это очень портило его, но тогда я находилъ это прелестнымъ, мне казалось, что именно въ этомъ главная причина его привлекательности, и я даже старался самъ моргать глазами такъ же, какъ онъ. Когда мы соединялись, любимою игрою нашей были солдаты, т. е. разыгриванiе всякихъ сценъ изъ солдатской жизни: маршированье, сраженiе, отдыхи и даже наказанiя.141

Что было весьма прiятно въ нашихъ отношенiяхъ это, что мы называли другъ друга не уменьшительно: Николенька, Петруша, а Николай, Петръ. Бульваръ былъ полонъ народа, солнышко ярко и весело играло на всемъ — на чистыхъ сапогахъ прогуливавшихся господъ, на атласныхъ шляпкахъ барынь, на эполетахъ военныхъ; даже одна пуговица оборваннаго солдата, который прошелъ съ узломъ мимо насъ, блестела, какъ золото. По расчищенному песку, на которомъ заметны были полукруглые следы метлы, кое-где стеклушко или песчинка блестели, какъ брильянты. Иные гуляли тихими шагами и съ палками съ набалдашниками — руки назадъ; другiе, размахивая руками, стороной, какъ будто спешили куда-нибудь, но тоже ходили взадъ и впередъ. Съ перваго взгляда поражала только пестрота и блескъ, но чемъ дальше подвигался впередъ, изъ общей пестроты выдвигались шляпки, эполеты или длинные сертуки. Все лица этой панорамы чрезвычайно хороши были издали, но чемъ ближе подвигались, темъ меньше нравились. Или большой носъ изъ-подъ желтой шляпки, или равнодушный взглядъ, брошенный на насъ сертукомъ, или глупый несимпатическiй смехъ и говоръ остановившихся эполетъ и сертуковъ сейчасъ разочарововалъ, и опять я напряженно смотрелъ впередъ въ сливающуюся пеструю толпу, какъ будто ожидая и ища чего-то.

«Посмотри, папа», сказалъ я вне себя отъ радости и желая поделиться ею съ кемъ-нибудь: «вонъ Ивины». Папа принялъ это известiе очень хладнокровно, потому что въ это самое время, улыбаясь, раскланивался съ какою-то барыней, Володя же спросилъ: «где?» — «Вонъ, за этимъ полковникомъ съ дамой — видишь трое съ бобровыми воротниками». — «Что ты тамъ видишь, — тамъ пряничникъ». — «Ахъ, Боже мой», сказалъ я съ нетерпенiемъ, не понимая, какъ можетъ онъ не чувствовать, что они идутъ: «направо отъ пряничника». Сомненiе скоро стало невозможно, потому что мы были въ 20 шагахъ другъ от друга и улыбались уже отъ взаимной радости, не позволяя себе однако прибавить шагу, чтобы скорее сойдтись. Это удивительно, какой хорошенькой мальчикъ былъ Петруша, какъ шелъ къ нему бобровый воротникъ коричневой бекеши! какъ красиво, немного набокъ, держалась черная фуражичка на его русыхъ длинныхъ волосахъ. А вся фигура и раскрасневшееся отъ свежаго воздуха, покрытое детскимъ пушкомъ, лицо, какъ были хороши! Я решительно былъ нынче влюбленъ въ Петра.

(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вместе, а днями: несколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петруше, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мне этаго не хотелось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо заметить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мне казалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть все его мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мне это чувство, и отчего я после, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?

Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они обещались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великолепiе места, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, темъ более, что не ожидалъ увидать ничего, кроме сладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянiя моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился целый мiръ роскоши. Въ середине комнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками всехъ цветовъ, форматовъ. Но это зрелище не могло исключительно привлечь моего вниманiя, потому что окошки изъ цельныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые все были уставлены уже не только пирожками — что пирожки? — но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цветовъ, что и ихъ хотелось отведать. Блескъ золотыхъ каемокъ, драпри, разноцветныя бумаги со всехъ сторонъ притягивали мои взоры. Около одного шкапа сидела хорошенькая барыня, чудесно одетая, въ шелковомъ платье и съ воротничками такими же точно, какъ у maman, и читала Французской романъ. Все это сильно поразило меня, я не зналъ, на что смотреть, и можно ли мне ступать по ковру запыленными сапогами, нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она это все такъ устроила и позволила намъ взойдти.

Она встала изъ-за прилавка, только что мы взошли, положила книгу и спросила папа по-Французски, что ему угодно. «Такъ это просто торговка», подумалъ я: «а какъ одета, какiя у нея белыя руки, и какъ она хорошо говорить по-Французски». Мне было нисколько непрiятно видеть, что торговка можетъ одеваться такъ же, какъ и maman, и читать Французскiя романы. «Вотъ что значить Москва», и я отъ души жалелъ, что нетъ здесь Натальи Савишны или охотника Турка, съ которыми я могъ бы поделиться своимъ удивленiемъ, но я тутъ же решилъ при первомъ свиданiи все это подробно передать имъ. Папа очень смело потребовалъ конфектъ, всякаго сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, съ большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями изъ каждаго ящика и класть на медные блестящiе весы. Папа, облокотившись на конторку, что-то говорилъ ей полушопотомъ, и я заметилъ, что онъ чрезвычайно прiятно улыбался, и глаза у него были подернуты чемъ-то маслянымъ. Кондитерша, продолжая заниматься своимъ деломъ, отрывисто отвечала круглыми французскими фразами, съ прибавленiемъ Monsieur и тоже замысловато улыбалась. Папа взглянулъ на меня, мой взглядъ выражалъ «я васъ наблюдаю», его взоръ выразилъ: «совсемъ тебе не нужно наблюдать, и ты мне надоедаешь этимъ». Мы оба въ взгляде мгновенно поняли другъ друга, поэтому долго не смотрели другъ другу въ глаза, а смигнули и стали смотреть въ другую сторону. «Что вы хотите, дети?» спросилъ онъ насъ. Очень естественно, что, находясь въ убежденiи, что здесь всего, что только есть прекраснаго, можно спросить, я сталъ въ тупикъ отъ такого вопроса, и не зналъ, чего пожелать, боясь ошибиться и попросить не самаго лучшаго. — «Велите имъ дать шеколаду». — «Ernest», крикнула громкимъ голосомъ Француженка. Выбежалъ въ фартуке довольно запачканный мальчикъ Ernest и объявилъ, что шеколадъ сейчасъ будетъ поданъ въ заднiя комнаты, куда мы тотчасъ же и отправились. Володя смотрелся съ заметнымъ удовольствiемъ въ трюмо, я смотрелъ на газеты въ рамкахъ и съ любопытствомъ пересматривалъ столбцы темнаго для меня содержанiя — шеколаду все не было. Я пошелъ тихими шагами къ двери и сталъ смотреть въ зеркало средней комнаты, въ которомъ отражались фигуры папа и француженки. Она сидела опять на своемъ месте и держала въ рукахъ книгу, но не читала, а говорила; папа, прищуривъ смеющiеся масляные глазки и сладко улыбаясь, стоялъ противъ нее и перегнувшись черезъ конторку; лицо его было отъ нее ближе, чемъ того требовали приличiя; мне даже показалось, что онъ ее тронулъ рукой, и что я очень хорошо виделъ, это, что онъ, перегнувшись еще больше, вытянулъ мокрыя губы и защурилъ глазки и должно быть хотелъ ее поцеловать, потому что головой сделалъ быстрое движенiе впередъ, но отчего-то вдругъ остановился и, покрасневъ, селъ на стуло. Въ эту самую минуту зазвенелъ колокольчикъ на двери, и въ зеркале показалась фигура щегольски одетаго господина, съ шляпой на голове, и мне слышно было, какъ онъ съ Французскимъ ударенiемъ сказалъ: «bonjour, Monsieur», и прошелъ. Это должно быть былъ хозяинъ. Куда девалась величавость, спокойствiе и сознанiе своей власти, которыя всегда выражало лицо папа, въ ту минуту, какъ онъ, какъ школьникъ, отскочилъ, покраснелъ и съ беззаботнымъ видомъ сталъ смотреть кругомъ себя. Ernest явился съ шеколадомъ; мы съ большимъ наслажденiемъ выпили по чашке этаго напитка, я помню даже, что обжегъ себе ротъ, выпачкалъ все губы и утиралъ ихъ бисквитами. Мы вышли. Папа держалъ подъ мышкой конфеты и продолжалъ говорить съ Француженкой, которая мне очень была противна. Главное, я никакъ не могъ понять отношенiй папа съ нею, но предчувствовалъ, что тутъ что-то нехорошо. Онъ, докончивши какой-то разговоръ, сказалъ ей: «Да, я ужъ старикъ», причемъ погладилъ себя по лысине. Опять, мне кажется, онъ заметилъ мои требующiе объясненiя, на него устремленные, взоры и съ некоторой досадой сказалъ: «пойдемте». Сказать, что я не понималъ, что онъ волочился за этой Француженкой, было бы неправда, но ясно выразить эту мысль тогда я ни за что бы не решился, да и не могъ.

№ 20 (II ред.).

Столъ былъ широко раздвинутъ — три доски были вложены. По середине стола, въ хрустальной чаше, красовались Крымскiе виноградъ и яблоки, съ боковъ, тоже въ хрустальныхъ блюдечкахъ, съ колпаками, стояли варенья. Люди въ белыхъ галстукахъ и съ праздничными лицами оканчивали приготовленiя. Изъ гостиной слышны были голоса, мужскiе и женскiе, то громкiя, отрывистые, то плавные, то слышенъ былъ смехъ. Можно было прямо съ отцемъ взойдти въ гостиную, но мне показалось страшно, не приготовившись, подвергнуться вдругъ взглядамъ всего тамъ собраннаго общества, я побежалъ наверхъ, но такъ какъ мне тамъ нечего было делать, притомъ же все было убрано, и я одетъ, я только прошелся по комнатамъ и пошелъ опять внизъ. Я остановился въ зале. Лакеи посмотрели на меня съ удивленiемъ, не понимая, должно быть, зачемъ я остановился вдругъ около двери и сталъ прохаживаться, какъ будто я и не думалъ идти въ гостиную. Я покраснелъ. Хотя я зналъ, что чемъ больше я стараюсь быть незамеченнымъ, темъ больше после обращу на себя общее вниманiе, какая-то непреодолимая преграда была для меня въ дверяхъ гостиной — я подходилъ къ дверямъ, но не могъ переступить эту преграду. Чтобы объяснить чемъ-нибудь мое присутствiе въ зале и отъ того чувства, которое заставляетъ насъ шевелиться и что нибудь делать въ припадкахъ застенчивости, я подошелъ къ столу и хотелъ взять несколько ягодокъ винограду, но дворецкiй, усмотревъ этотъ мой замыселъ разрушить порядокъ его устройства, остановилъ меня и сказавъ: «нетъ, ужъ позвольте», отодвинулъ отъ меня вазу и сталъ опять поправлять. Въ эту самую минуту выходила изъ гостиной бабушка, которую велъ Кукурузовъ, и за ними все попарно. Я отступилъ почти за спину дворецкаго и оттуда кланялся всемъ проходящимъ, такъ что меня никто не заметилъ и не ответилъ на мои поклоны, чемъ я былъ доволенъ и тоже несколько оскорбленъ. За обедомъ я все время сиделъ и думалъ о томъ, какъ прiятно жить въ деревне и тяжело жить въ городе. Воображенiе мое рисовало мне картины прошедшаго изъ деревенской жизни, я вспоминалъ лугъ, на которомъ играли по вечерамъ въ бары и горелки, вспоминалъ свежее сено и пахучiя копны въ саду, на которыхъ мы прыгали и въ которыя зарывались, лучи заходящаго солнца, свежесть утра, прудъ въ ясный день и въ месячную ночь, когда съ балкона видно было, какъ онъ освещалъ плотину и отражался въ воде; вспоминалъ ту свободу, веселость, которую всегда тамъ чувствовалъ; maman, разумеется, всегда была на первомъ плане этихъ картинъ и не мало служила къ ихъ украшенiю. Теперь же я чувствовалъ, что что-то враждебное и дурное закралось въ мою душу и что оно-то заставляло меня краснеть и страдать безъ всякой внешней причины. Ежели бы я тогда зналъ то, что теперь знаю, я сказалъ бы себе, что это что-то враждебное есть тщеславiе, одинъ изъ пороковъ самыхъ обыкновенныхъ и безвредныхъ, но зато ближе всехъ соединенныхъ съ наказанiемъ.

«Этотъ паштетъ такъ хорошъ, Н-я Н-а», сказалъ, пережевывая, баринъ съ большими усами и съ золотымъ большимъ перстнемъ на руке, который сиделъ подле папа: «что я никогда ничего лучше не едалъ». «Очень рада», сказала бабушка. «Знаете ли, А. М. [?], продолжалъ баринъ, паштетъ и цветная капуста для меня — все. Вы можете меня разбудить ночью и дать мне паштету или цветной капусты». — «Я уверенъ», подумалъ я, «что бабушка не воспользуется его позволенiемъ и не станетъ его будить ночью и предлагать эти кушанiя». — «Вотъ и Князь Иванъ тоже большой охотникъ до паштета», сказала бабушка, «жаль, что его нетъ, нынче точно Василiй отличился». — «Можно бы послать Князю», робко и улыбаясь заметила покровительствуемая бабушкой рябая родственница, сидевшая на конце стола. (Она была московская старожилка.) — «Что вы, моя милая», сказала бабушка: «на Мясницкую?... A propos»,142 сказала она: «Кнезь Иванъ Иванычъ отдалъ мне нынче ложу въ театръ <«Аскольдову могилу», свези вечеромъ детей, Pierre». Папа сказалъ, что непременно воспользуется ложей.> А рябая родственница сказала: «верхомъ бы въ миске еще тепленькiй довезли. Вотъ Княгиня И. В. всегда посылаетъ верхомъ143 ». Все обратили вниманiе на рябую родственницу. — «Полноте, М. И.», сказалъ, добродушно улыбаясь, папа.

№ 21 (III ред.).

Мне кажется, что Сережа былъ жестокъ по ложному point d'honneur,144 желая показать свое молодечество, а я потому, что было бы свыше силъ моихъ не подражать ему. Главная же причина, мне кажется, была вотъ въ чемъ.

Особенность детскаго характера состоитъ въ стремленiи генерализировать все понятiя, приводить ихъ къ одному общему началу, — стремленiе, происходящее отъ недостатка развитiя умственныхъ способностей.

Въ отношенiи къ людямъ дитя составляетъ себе понятiя о нихъ по первому наружному впечатленiю. Ежели лицо произвело на него впечатленiе смешное, то онъ и не подумаетъ о хорошихъ качествахъ, которыя могутъ быть соединены съ этой смешною стороною; но уже о всей совокупности качествъ лица составляетъ самое дурное понятiе. Это самое было со мною въ отношенiи беднаго Грапа. «Ежели онъ такъ смешонъ, то онъ верно дурной мальчикъ, а ежели онъ дурной мальчикъ, то не стоитъ и думать о томъ, хорошо ли ему или дурно; и следовательно можно делать съ нимъ всякiя гадости».

Ежели разсужденiе это не оправдываетъ меня, то пусть же служитъ оно доказательствомъ тому, что, раскаиваясь въ своемъ поступке, я теперь очень желалъ бы чемъ-нибудь оправдать его.

№ 22 (II ред.).

Я на бульваре не обратилъ вниманiя на самую Валахину, но теперь, хотя она была уже среднихъ летъ, лицо несколько сморщенное, показалось мне очень красивымъ, должно быть потому, что я нашелъ въ ней сходство съ ея дочерью. Она имела то же выраженiе грусти и доброты. Впоследствiи я узналъ, что Валахина въ жизни своей перенесла много горя и слезъ. Въ свое время она была известная красавица. Голубые огромные глаза были прелестны, но въ то время, какъ я ее виделъ, должно быть отъ слезъ глаза ея изъ темно-голубыхъ сделались какими-то мутными, свинцовыми.

«Познакомьтесь съ вашей кузиной» сказала она намъ, обращаясь исключительно къ Володе. Я вспомнилъ глупость, которую я сделалъ на бульваре, когда снялъ фуражку, и ужасная мысль пробежала въ моей голове: «верно она разсказала объ этомъ дочери, и мне нетъ надежды ей понравиться».

Глава 21. Собираются гости.

<Bon Dieu, combien elle est jolie,
Et moi je suis, je suis si laid. Beranger>.145

Ивины уехали домой для того, чтобы переодеться и въ 8 часовъ хотели прiехать опять.

света. Въ зале слышенъ былъ сильной запахъ скопидара, и Филатъ, подвязавши фартукъ и подстеливши ручникъ на стулъ, на которомъ стоялъ, зажигалъ фитили лампъ, уменьшалъ и прибавлялъ огня и тщательно вытиралъ и надевалъ разныхъ формъ колпачки. Большая стоячая лампа, треножникъ, бра, въ которыхъ съ незапамятныхъ временъ были поставлены ни разу неначатые спермацетовыя свечи, — все было зажжено въ зале и двухъ гостиныхъ.

Стены, потолокъ, паркетъ, карнизы, картины въ гостиной были облиты яркимъ ламповымъ светомъ и имели видъ необыкновенный — все эти предметы казались мне совершенно новыми. Даже волтеровское кресло, платки, коробочки и сама бабушка, которая хотя и была не въ духе за то, что на весь домъ навоняли скапидаромъ, имели видъ праздничный.

Дверь изъ сеней разтворилась, пахнуло холодомъ, и взошли какiе-то люди въ серыхъ шинеляхъ и съ какими-то странными вещами подъ мышками. Они прошли за ширмы, которыя были поставлены въ углу залы. Изъ-за ширмъ послышалось откашливанiе, плеванье, щелканье замковъ, отрывистые басистые голоса: «пожалуйте свечей». «Это чья партитура?» «Канифоль». «Ну, васъ къ Богу», потомъ несколько нотъ piccicato на скрипке и наконецъ вся ужасная для слуха не складица строющаго[ся] оркестра. Квинты на струнныхъ инструментахъ, глупыя прелюдiи на флейтахъ и волторнахъ и т. д. Это былъ сюрпризъ князя Ивана Ивановича.

№ 24 (II ред.).

Глава 21. Балъ.

«О, — да у васъ верно танцы будутъ», сказалъ Петръ, выходя изъ гостиной, въ которой, несмотря на свою прiятную наружность, отдалъ общую дань застенчивости. «Надо перчатки надевать», прибавилъ онъ, доставая изъ кармана новую пару лайковыхъ перчатокъ. — «Ну вотъ вздоръ», сказалъ я, взявъ его за локоть и направляя къ двери наверхъ: «еще успеемъ съиграть въ солдатовъ — пойдемъ наверхъ, я тебе покажу, какая у насъ перемена». — «Пойдемте, пойдемте; есть у вашего немца трубка?» прибавилъ Etienne, неуклюже резвясь и тоже хватая за руку Петра, эта вольность со стороны мальчика, который только что познакомился съ моимъ возлюбленнымъ Ивинымъ, мне показалась неуместною, и я, отстранивъ несноснаго Князя, повелъ Петра на лестницу. Я заметилъ, что онъ тоже заглядывался на Соничку, и можетъ быть отъ этого такъ торопливо велъ его на темный верхъ. — «Où allez vous, Pierre?»,146 послышался за нами сдержанный вежливостью голосъ гувернера: «vous voyez, qu’on dansera. — Haben sie ihre Handschuhen?»147

№ 25 (II ред.).

Странное чувство испытывалъ я, глядя на Соничку и Петра, когда они танцовали противъ меня. Они оба заняты были другъ другомъ, говорили и смеялись безпрестанно. Я ревновалъ ихъ обоихъ, однаго къ другому, и вместе съ темъ я ихъ такъ любилъ, что мне тоже [?] прiятно было видеть, что они вместе и что понравились другъ другу. Нельзя было не чувствовать этого удовольствiя, глядя на нихъ, такъ они были милы и шли одинъ къ другому. Я охотно пожертвовалъ бы собой для ихъ счастiя. Такъ какъ я неотступно следилъ за ними глазами, они тоже изредка взглядывали на меня. Меня мучила мысль, что они говорятъ и смеются обо мне, хотя теперь я убежденъ, что они нисколько обо мне не думали, а взглядывали на меня по тому невольному чувству, которое заставляетъ оглянуться на человека, который пристально на васъ смотритъ. — На мазурку Соничку ангажировалъ братъ — я опоздалъ. Соничка Валахина была царицей бала — все мальчики нашихъ летъ, которые тутъ были, не спускали съ нея глазъ. Какъ и всегда, некоторые действительно были влюблены — Петръ, И. Володя, я, Этьенъ; другiе приглашали ее танцовать и занимались ею потому только, что общее вниманiе было обращено на нее. Петръ после [?] кадрили взялъ меня за руку и таинственно сказалъ: «Какая прелесть Валахина».

Заиграли мазурку; бабушка вышла изъ гостиной; прикатили мягкое кресло, и бабушка уселась въ углу залы. Дамы у меня не было, да и зачемъ мне была дама; я подошелъ къ бабушке. «Что весело ли тебе, мой милый поэтъ?» сказала бабушка, взявъ меня за руку. Я ничего не могъ больше сказать отъ полноты чувствъ, какъ только: «Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ, бабушка», и нежно поцеловалъ ея руку. — «Очень рада, mon cher»,148

№ 26 (II ред.).

Глава. После мазурки.

Мазурка кончилась; Володя, брат и Петръ Ивинъ подошли ко мне и очень деликатно старались утешить меня. Они не говорили ни слова о моей деконфитуре (ежели бы я услыхалъ отъ нихъ одно слово прямого сожаленiя, я бы разревелся), а стали толковать о томъ, какъ Этьенъ хвастался своей силой и хотелъ на пари бороться съ кемъ бы то ни было изъ насъ. Въ это время онъ подошелъ къ намъ и подтвердилъ свой вызовъ. — «Пойдемте сейчасъ, попробуемъ», сказалъ Петръ Ивинъ Этьену и, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ. Хотя Корнаковъ былъ довольно силенъ по летамъ, но такъ какъ все были противъ него, ему во время борьбы досталось порядочно: кто-то ударилъ его по голове лексикономъ Татищева такъ сильно, что у него вскочила пресмешная красная [?] шишка. Борьба (или скорее драка, потому что всегда переходило въ это), къ которой я всегда имелъ большую склонность, проба силы, шумъ, крикъ и беготня разгуляли меня и заставили почти забыть мою неудачу, темъ более, что въ упражненiяхъ этаго рода, несмотря на то, что я былъ моложе всехъ, я былъ однимъ изъ первыхъ. Насъ позвали ужинать, и я, оставивъ все мизантропическiе планы, побежалъ внизъ. За ужиномъ, когда дворецкiй сталъ разливать изъ бутылки, завернутой салфеткой, шампанское, мы встали и съ налитыми бокалами подошли къ бабушке еще разъ поздравить ее. Не успели мы этаго сделать, какъ раздались звуки гросфатера и зашумели отодвигаемые стулья. Я думаю, что я не решился бы позвать Соничку на гросфатеръ, ежели бы не заметилъ, что Этьенъ съ своей шишкой подходить къ ней. Въ первой паре пошелъ папа съ какой-то дамой, и такъ какъ не нужно было ни вспоминать старыя па, ни учиться новымъ въ этомъ танце и притомъ я былъ разгоряченъ борьбой и бокаломъ Шампанскаго, я не чувствовалъ никакой застенчивости и былъ веселъ до безумiя.

спокойно идти прямо къ нашимъ постелямъ, но все лицо двигалось, брови прыгали, щеки отдувались и опускались, а ноги делали все навыворотъ. Николай шелъ около его и одну руку держалъ около спины, а другую около свечки на всякiй случай. Карлъ Иванычъ взошелъ въ пустое пространство между нашими постелями, сначала грозно посмотрелъ на насъ; отъ него пахло какой-то гарью съ уксусомъ и табакомъ; ничего похожаго не было съ обыкновеннымъ его запахомъ; потомъ, убедившись, что мы спимъ, онъ оперся обеими руками о стену даже и той рукой, въ которой была свечка — сало потекло по стене, и свечка потухла; горячiй фитиль остался въ его ладони и должно быть обжегъ его ужасно, но онъ хладнокровно посмотрелъ на свою ладонь, потомъ опять на насъ, сталъ улыбаться и выговорилъ съ милымъ сердечнымъ выраженiемъ: «liebe Kinder»,149 но въ это самое время я съ ужасомъ услыхалъ, какъ забурчало у него въ животе, потомъ въ горле; онъ сталъ вытягивать шею, подаваться впередъ и какъ будто хотелъ бодать стену......... Когда Николай съ Савелiемъ унесли его и вычистили следы его присутствiя, «такъ вотъ какъ Карлъ Иванычъ въ Москве испортился», подумалъ я. «Ахъ, какой ужасъ», у меня пробежалъ морозъ по коже, и я вздохнулъ съ отвращенiемъ, когда вспомнилъ, что сделалось изъ всегда спокойнаго, величаваго, добраго старика, Карла Иваныча. Несмотря на этотъ отвратительный эпизодъ, я заснулъ, мечтая о Соничке.

№ 28 (II ред.).

навсегда дать мне обещанiе воспитывать детей всегда дома, буду ли я жива или нетъ. Я не спорю объ всехъ выгодахъ для службы, для связей, но повторяю опять то, что говорила тебе не одинъ разъ. Воспитанiе въ учебномъ заведенiи по моему мненiю, можетъ быть я ошибаюсь, но мне такъ кажется, должно действовать пагубно на нравъ детей и на ихъ будущность. Чувствительность — эта способность сочувствовать всему хорошему и доброму, и способность, которая развиваетъ религiозное чувство, должны быть убиты посреди детей, оставленныхъ на свой произволъ (потому что разве можно назвать присмотромъ и попеченiемъ о нихъ то, что имъ даютъ есть, кладутъ спать въ урочные часы, наказываютъ телесно за проступки?), посреди детей, составившихъ маленькую республику, на основанiи своихъ ложныхъ понятiй. Всякое проявленiе чувствительности наказывается насмешками. И какъ произвольна и деспотична всегда эта маленькая республика въ своихъ действiяхъ! Не говоря о любви къ Богу, которую простительно имъ не понимать, любовь къ родителямъ, къ роднымъ, сожаленiе къ печалямъ, страданiямъ другихъ, слезы — все лучшiя побужденiя, которыми такъ полна бываетъ молодая душа, неиспорченная ложными правилами, все эти побужденiя, безъ которыхъ нетъ счастiя, возбуждаютъ только презренiе и должны быть подавлены въ пользу какого-то смешного (ежели бы это не имело такихъ дурныхъ последствiй) духа геройства. Развратъ въ тысячи различныхъ формъ можетъ вкрасться въ эту, откровенно открытую для всего, юную душу. Развратъ никогда не доставляетъ счастiя, но онъ чемъ-то заманчивъ и можетъ быть прiятенъ для того, кто еще не испыталъ печальной стороны его. Отъ этаго человекъ, испытавшiй жизнь, всегда съумеетъ остановится, не дойдя до горечи чаши, но юная душа жаждетъ крайностей, добродетели или порока, это зависитъ отъ направленiя, которое дадутъ ей окружающiе. Я уверена, что погибло много молодыхъ людей, т. е. морально погибло отъ того, что, увлекшись разъ совершенно безвинно порокомъ и сделавъ поступокъ, оскорбившiй ихъ внутреннее чувство, и за который совесть обвиняла ихъ, они впали въ глубину разврата, чтобы заглушить этотъ голосъ. Ежели же достало силы перенести угрызенiя совести, достаточно носить эту вечную неумолкающую улику въ своемъ сердце, чтобы навсегда потерять спокойствiе въ жизни. Сколько этихъ поступковъ, въ которые такъ легко впасть молодому человеку! И какiе ужасные поступки! Мне самой смешно, какъ я разболталась, но ты знаешь — это мой dada,150 а главное, дело идетъ о детяхъ. Нетъ, тысячу разъ нетъ, никогда, покуда я жива, не соглашусь я отдать детей въ учебное заведенiе, и, ежели ты хочешь сделать меня совершенно счастливой, то скажи мне и дай честное слово, что этаго никогда не будетъ.

№ 29 (II ред.).

Продолженiе 23-ей главы.

<10 летъ после того дня, какъ было написано это письмо, я имелъ его въ рукахъ. Много разъ перечелъ я его, много провелъ часовъ, размышляя о немъ и стараясь понять то, что чувствовала maman въ то время, какъ она его писала, и много, много пролилъ надъ нимъ слёзъ — слёзъ печали и умиленiя. Вотъ что значило это письмо: тяжелое, грустное предчувствiе со дня нашего отъезда запало въ душу maman, но она такъ привыкла не думать о себе, а жить только счастiемъ другихъ, что, предчувствуя несчастiе, она думала только о томъ, чтобы скрыть это предчувствiе отъ другихъ, и молила Бога о томъ, чтобы несчастiе это постигло ее одну. Для нея одной не могло быть несчастiя: она жила въ другихъ. Наталья Савишна, которая обожала ее, наблюдала за ея всеми поступками и движенiями и понимала ихъ такъ, какъ наблюдаютъ и понимаютъ только те, которые страстно любятъ, говорила мне, что она вскоре после нашего отъезда заметила перемену въ maman. Она была какъ будто веселей, безпрестанно занималась чемъ-нибудь, не сиживала, какъ прежде, когда бывало папа уезжалъ, въ его кабинете после чаю, не грустила, а очень много читала, играла и занималась девочками. Когда же занемогла, то, по словамъ Натальи Савишны, только во время бреду безпрестанно молилась и плакала, а какъ только приходила въ себя, то была чрезвычайно спокойна и всемъ занималась: разспрашивала обо всехъ подробностяхъ, касавшихся [?] до девочекъ и даже хозяйства.

не переставалъ говорить ей объ ужасномъ будущемъ. Она старалась подавить этотъ голосъ постоянной деятельностью, старалась не верить ему, однако верила, потому что старалась скрывать. Люди добродетельные не умеютъ скрывать своихъ чувствъ; ежели они хотятъ лицемерить, то делаютъ слишкомъ неестественно. Въ первой половине письма видно желанiе показать совершенное душевное спокойствiе, когда она говоритъ о Максиме, объ belle Flamande151 и т. д., но зато въ иныхъ местахъ, где она говоритъ о примечанiи Натальи Савишны, проситъ отца обещаться никогда не отдавать насъ въ казенное заведенiе и говоритъ о весне, ужасная мысль, которая не оставляла ее, проявляется и делаетъ странный контрастъ съ подробностями и шутками о приданомъ Любочки и съ словами о весне. Maman увлекалась въ противуположную крайность: желая скрыть и подавить свое предчувствiе, она забывала, какое для нея могло быть горе не видаться съ отцомъ и съ нами. У maman были странныя понятiя о воспитанiи въ учебныхъ заведенiяхъ. Она почитала ихъ вертепами разврата и жестокости, но можетъ быть потому, что я привыкъ чтить ея слова и верить имъ, они мне кажутся справедливыми. Мысль о томъ, что дети переносятъ побои отъ наставниковъ въ такихъ заведенiяхъ, въ особенности ужасала ее. Изъ моихъ дядей (братьевъ maman) одинъ воспитывался въ учебномъ заведенiи, другой дома. 1-й умеръ человекомъ хилымъ, развратнымъ; другой самымъ добродетельнымъ. Должно бытьэтотъ примеръ въ своемъ семействе былъ причиною этого отвращенiя. Впрочемъ были и другiя основанiя, изъ которыхъ она большую часть изложила въ своемъ письме.>

№ 30 (II ред.).

техъ, кого любила, и не верила въ вечныя мученья ада. «Вечныя мученья, говорила она, упирая на слово «вечныя» и растягивая его съ ужасомъ и горемъ: этого не можетъ быть». Одно изъ этихъ сомненiй она выразила въ письме своемъ. Предчувствуя смерть, она разрешила его и убедилась въ томъ, что не умираютъ чувства. Другое сомненiе, ежели было можно, я думаю, простится ей.

Что вторая часть письма была написана по-Французски, можетъ показаться страннымъ, но надо вспомнить воспитанiе, которое давали девушкамъ въ начале нынешняго века. Притомъ у всякаго, который говоритъ одинаково хорошо на 2-хъ или несколькихъ языкахъ, есть привычка въ известномъ духе и некоторыя вещи говорить и даже думать на одномъ языке, a другiя на другомъ.

№ 31 (II ред.).

Глава 25-я.152 Некоторыя подробности.

— ложились мы спать въ те же часы и въ техъ же комнатахъ; въ те же часы вставали; утреннiй, вечернiй чай, обедъ, ужинъ — все было въ обыкновенное время, все стояло на техъ же местахъ, только ея не было. Я думалъ, что после такого несчастiя, все должно перемениться, и обыкновенная наша жизнь казалась мне оскорбленiемъ ея памяти. Первыя дни я старался переменить свой образъ жизни; я говорилъ, что не хочу обедать, и потомъ наедался въ буфете не въ урочный часъ. Когда пили чай, я уносилъ чашку въ офицiянтскую комнату, въ которой никогда не пили чаю. Спать въ старыхъ нашихъ комнатахъ, наверху, мне тоже было ужасно грустно, я почти не спалъ и, наконецъ, попросилъ позволенья перейти внизъ.

Я боялся и удалялся всего, что могло мне слишкомъ ясно напомнить ее. Теперь же я люблю и зову эти воспоминанiя — они возвышаютъ мою душу.

№ 32 (II ред.).

Нетъ уже больше такихъ слугъ какъ Наталья Савишна; пропало то семя, изъ котораго они рождались. Да и перевелись дворяне, которые ихъ формировали. Зато теперь есть щеголи слуги и служанки, которыхъ не узнаешь отъ господъ, которымъ не знаешь, говорить ли «вы» или «ты», которые танцуютъ польку, носятъ золотые часы и браслеты, курятъ папиросы, но сотни такихъ съ часами и браслетами не стоятъ и однаго ногтя Натальи Савишны. Миръ ея праху!

№ 33 (II ред.).

<34-я.> 1.

Я отдаю дань общей всемъ авторамъ слабости — обращаться къ читателю.

Обращенiя эти бо̀льшей частью делаются съ целью съискать благорасположенiе и снисходительность читателя. Мне хочется тоже сказать несколько словъ, вамъ, читатель, но съ какою целью? Я право не знаю — судите сами.

Всякiй авторъ — въ самомъ обширномъ смысле этаго слова — когда пишетъ что бы то ни было, непременно представляетъ себе, какимъ образомъ подействуетъ написанное. Чтобы составить себе понятiе о впечатленiи, которое произведетъ мое сочиненiе, я долженъ иметь въ виду одинъ известный родъ читателей. Какимъ образомъ могу я знать, понравится ли или нетъ мое сочиненiе, не имея въ виду известный типъ читателя? — Одно место можетъ нравиться одному, другое — другому, и даже то, которое нравится одному, не нравится другому. Всякая откровенно выраженная мысль, какъ бы она ни была ложна, всякая ясно переданная фантазiя, какъ бы она ни была нелепа, не могутъ не найдти сочувствiя въ какой нибудь душе. Ежели оне могли родиться въ чей-нибудь голове, то найдется непременно такая, которая отзовется ей. Поэтому всякое сочиненiе должно нравиться, но не всякое сочиненiе нравится все и одному человеку.

Когда все сочиненiе нравится одному человеку, то такое сочиненie, по моему мнению, совершенно въ своемъ роде. Чтобы достигнуть этаго совершенства, a всякiй авторъ надеется на совершенство, я нахожу только одно средство: составить себе ясное, определенное понятiе о уме, качествахъ и направлении предполагаемаго читателя.

— вы найдете по своему характеру другiя повести. Но ежели вы точно такой, какимъ я васъ предполагаю, то я твердо убежденъ, что вы прочтете меня съ удовольствiемъ, темъ более, что при каждомъ хорошемъ месте мысль, что вы вдохновляли меня и удерживали отъ глупостей, которыя я могъ бы написать, будетъ вамъ прiятна.

Чтобы быть приняту въ число моихъ избранныхъ читателей, я требую очень немногаго: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожалеть отъ души и даже пролить несколько слезъ объ вымышленномъ лице, котораго вы полюбили, и отъ сердца порадоваться за него, и не стыдились бы этаго; чтобы вы любили свои воспоминанiя; чтобы вы были человекъ религiозный; чтобы вы, читая мою повесть, искали такихъ местъ, которыя заденутъ васъ за сердцо, а не такихъ, которыя заставютъ васъ смеяться; чтобы вы изъ зависти не презирали хорошаго круга, ежели вы даже не принадлежите къ нему, но смотрите на него спокойно и безпристрастно — я принимаю васъ въ число избранныхъ. И главное, чтобы вы были человекомъ понимающимъ, однимъ изъ техъ людей, съ которымъ, когда познакомишься, видишь, что не нужно толковать свои чувства и свое направленiе, а видишь, что онъ понимаетъ меня, что всякiй звукъ въ моей душе отзовется въ его. — Трудно и даже мне кажется невозможнымъ разделять людей на умныхъ, глупыхъ, добрыхъ, злыхъ, но и непонимающiй это — для меня такая резкая черта, которую я невольно провожу между всеми людьми, которыхъ знаю. Главный признакъ понимающихъ людей это прiятность въ отношенiяхъ — имъ не нужно ничего уяснять, толковать, а можно съ полною уверенностью передавать мысли самыя не ясныя по выраженiямъ. Есть такiя тонкiя, неуловимыя отношенiя чувства, для которыхъ нетъ ясныхъ выраженiй, но которыя понимаются очень ясно. Объ этихъ-то чувствахъ и отношенiяхъ можно смело намеками, условленными словами говорить съ ними. Итакъ, главное требованiе мое — пониманiе. Теперь я обращаюсь уже къ вамъ, определенный читатель, съ извиненiемъ за грубость и неплавность въ иныхъ местахъ моего слога — я впередъ уверенъ, что, когда я объясню вамъ причину этаго, вы не взыщите. Можно петь двояко: горломъ и грудью. Не правда ли, что горловой голосъ гораздо гибче груднаго, но зато онъ не действуетъ на душу? Напротивъ, грудной голосъ, хотя и грубъ, беретъ за живое. Что до меня касается, то, ежели я, даже въ самой пустой мелодiи, услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и въ литературе: можно писать изъ головы и изъ сердца. Когда пишешь изъ головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу. Когда же пишешь изъ сердца, мыслей въ голове набирается такъ много, въ воображенiи столько образовъ, въ сердце столько воспоминанiй, что выраженiя — неполны, недостаточны, неплавны и грубы.

Еще я долженъ вамъ признаться въ одномъ странномъ предубежденiи. По моему мненiю, личность автора, писателя (сочинителя — личность анти-поэтическая, а такъ какъ я писалъ въ форме автобиографiи и желалъ какъ можно более заинтересовать васъ своимъ героемъ, я желалъ, чтобы на немъ не было отпечатка авторства, и поэтому избегалъ всехъ авторскихъ прiемовъ — ученыхъ выраженiй и перiодовъ.

№ 34 (II ред.).

Глава. Къ темъ Господамъ критикамъ, которые захотятъ принять ее на свой счетъ.

Обращенiе къ читателямъ: какого я себе воображаю читателя, и почему нужно воображать себе читателя. Я пишу изъ сердца — извините грубый слогъ. Я пишу автобiографiю, извините, что нетъ авторскихъ прiемовъ.

Я выступаю на литературное поприще съ великой неохотой и отвращенiемъ. Чувство, которое я испытываю, похоже на то, съ которымъ я обыкновенно вхожу въ публичныя места, куда пускается всякiй народъ, и где я могу безъ всякой причины получить отъ пьянаго или безумнаго оскорбленiе. Почему? Потому что вы, Милостивые Государи, для меня те, отъ которыхъ на литературномъ поприще я боюсь получить оскорбленiе. Слово оскорбленiе я говорю здесь совсемъ не въ переносномъ смысле, но въ прямомъ: т. -е. я не назову оскорбленiемъ, ежели вы заденете мое авторское самолюбiе, но я говорю о личномъ оскорбленiи, котораго я вправе бояться съ вашей стороны. Когда вы пишете критику на какое нибудь сочиненiе въ журнале, вы безъ сомненiя имеете въ виду то, что авторъ того сочиненiя прочтетъ вашу критику. (И даже, ежели вы захотите признаться откровенно, разсчитывая впечатленiе, которое произведетъ на читателей ваша критика, вы изъ всехъ читателей имеете более всего въ виду автора, а иногда его однаго.)

Писать или говорить такiя вещи про какое-нибудь лицо, которыя вы не скажете ему въ глаза и не напишете ему, значитъ говорить оскорбительныя вещи.

Говорить эти вещи въ глаза или писать къ нему, значитъ оскорблять то лицо.

— то же, что говорить въ глаза или писать къ нему письмомъ, потому что, когда вы пишете критику, вы имеете въ виду личность автора.

Писать къ лицу оскорбительныя вещи и не подписывать, называется пасквиль. Следовательно, критикуя NN, ежели вы говорите про него такiя вещи, которыя не скажите ему въ глаза, значитъ, что вы пишете пасквиль.

Про сочиненiе, которое вы критикуете, вы все скажете въ глаза автору, не стесняясь ни чемъ — вы скажите, что книга дурна, что мысль несправедлива, что ссылки неверны, что языкъ неправиленъ, что правила орфографiи не соблюдены, но вы не скажете автору: «ваша книга глупа», потому что глупую книгу можетъ написать только глупый человекъ, между темъ какъ дурную можетъ написать хорошiй человекъ; вы не скажете, что безсмысленно, что писалъ ее неучь. Однимъ словомъ, вы будете говорить о книги, а не о личности автора, иначе это будетъ оскорбленiе. Почему вы въ критикахъ делаете эти оскорбленiя и еще въ виде пасквили, которую вы подписываете общепринятой формулой «мы». Кто эти «мы», скажите, ради Бога?

Все ли это сотрудники журнала, или одно множественное лицо? «Мы советуемъ Г-ну N. то-то и то-то», «мы жалеемъ», «мы желали бы», «это просто смешно» и т. д. Господа те [?] «мы», теперь я къ вамъ обращаюсь, такъ какъ я убежденъ, что, хотя у васъ странное имя, но все-таки вы какое-нибудь лицо. Скажите пожалуйста, ежели вы встретите меня где-нибудь, ну, положимъ, въ концерте, и заметите, что я не бритъ, вы не подойдете ко мне и не скажете: «мы советовали бы вамъ сначала обриться, а потомъ идти слушать музыку», или — «очень жалеемъ, что вы не надели фрака», или — «мы желаемъ, чтобы вы тутъ стояли, а не здесь», или — «просто смешно, какой у васъ носъ». Вы бы не сделали этаго, а то бы могли нажить исторiю, потому что я не поверилъ бы, что вы фикцiя «мы», а, критикуя мою книгу, вы мне сказали точно такiя же дерзости, хотя я тоже зналъ, что «мы» кто-нибудь да есть, а не фикцiя. Вы советовали сначала прочесть то-то, желали бы больше последовательности, жалеете о томъ, что я не знаю того [то], и не находите, что это просто смешно, что я говорю. — Вспомните библ[iографическiя] кр[итики] на книги о [1 неразобр.

Вы скажете, что такимъ литераторамъ, которые, не зная дела, суются писать, нужны уроки. Разве вы ихъ этимъ исправите. (Уже не говорю о томъ, что все-таки это пасквиль, и что вы не имеете на то никакого права.) Вы скажете въ литературныхъ выраженiяхъ, что NN дуракъ, и онъ скажетъ въ не менее литературныхъ выраженiяхъ, что «мы» такого-то журнала — дуракъ; по крайней мере, онъ имеетъ полное право это сделать. Что жъ тутъ веселаго?

Еще больнее читать критику на сочиненiя хорошiя. Хотелось бы знать, кто разбираетъ сочиненiя Дружинина, Григоровича, Тургенева, Гоголя, Гончарова, советуетъ имъ, жалеетъ о нихъ и желаетъ имъ? Все этотъ роковой «мы». Онъ не выдетъ изъ своего инкогнито, потому что, ежели бы изъ величественнаго «мы» вдругъ вышелъ какой нибудь NN, который когда-то въ 30 годахъ написалъ дурную повесть и судитъ теперь о первостепенныхъ писателяхъ, все бы сказали, что это просто смешно, и подле самой фамилiи его поставили вопросительный знакъ въ скобкахъ.

Хотя выходящiя на литературное поприще, какъ и на сцену, подвержены суду всехъ, но свистать не позволено, такъ и не должно быть позволено говорить личности и делать пасквили. Что есть личность и пасквиль, я определилъ выше.

Итакъ, я требую 2 важныхъ переменъ. 1-е, чтобъ не говорили такихъ вещей про NN, разбирая его сочиненiе, которыя нельзя сказать ему въ глаза, и следовательно говорить, что сочиненiе безсмысленно, что желаемъ то-то въ сочиненiи, жалеемъ или советуемъ Господамъ NN. — все это не должно существовать.

— какому литератору? и какой критикъ? и въ какихъ они отношенiяхъ? Ежели вы не хотите допустить, отвечу я, чувства приличiя, которое должно быть у каждаго человека, то разсматривайте всякое сочииенiе безъ всякаго отношенiя къ его автору. И уничтожили бы форму «мы». Мне кажется, что форма эта есть нарочно выдуманная и утвержденная обычаемъ личина,153 подъ которой удобнее пишутся пасквили. Еще желалъ бы я, чтобы уничтожили въ скобкахъ вопросительные и восклицательные знаки. Они ровно ничего не значатъ безъ объясненiя, а ежели есть объясненiе, то ихъ не нужно. — Вотъ перемены, которыхъ требуютъ приличiя. О смешномъ, какъ-то: напыщенности и фигурности выраженiй и о философскихъ терминахъ, которые вклеиваютъ въ критику, желая объяснить мысль и, напротивъ, показывая неясность на этотъ счетъ мысли критика, я не буду говорить.154 Теперь поговорю о томъ, какихъ измененiй требуетъ справедливость въ критике.

(Я никакъ не полагалъ, чтобы целью критики было изложенiе свойствъ и недостатковъ самого автора и чувствъ, подъ влiянiемъ которыхъ онъ писалъ.) Согласитесь со мной, Милостивые Государи, что критика — двоякая, ироническая и серьезная. Это разделенiе, взявъ первый журналъ, въ отделе библiографической хроники сделаетъ всякiй; даже въ одной и той же статье можно указать места, где кончается серьезная и начинается ироническая. — По расположенiю самого критика, согласитесь тоже, что критику можно также легко разделить на пристрастную «за» и пристрастную «противъ». Следовательно, мы можемъ соединить оба разделенiя, и логика указываетъ намъ, что должно существовать:

1) Ироническая — пристрастная за

— пристрастная противъ

3) Серьезная — тоже за

4) Серьезная — тоже противъ.

Но первое соединенiе не можетъ существовать. Остаются 3 рода, имянно: ироническая — противъ, серьезная — за и серьезная — противъ. Ироническая, следовательно, можетъ быть только пристрастна противъ, и поэтому не удовлетворяетъ цели критики — дать ясное и по возможности верное понятiе о предмете — не есть критика, a правильнее можно назвать насмешкой надъ сочи[нителемъ]. Но такъ какъ известно, что нетъ вещи, не подверженной насмешки, то на ея сужденiе нельзя полагаться.

<Остаются два последнiе рода, хотя не совершенные, выкупающiе свои недостатки темъ, что сужденiя ихъ не могутъ быть безразсудны и противоречащи.>

— дать понятiе о ходе литературномъ, о значенiи и достоинстве новыхъ книгъ.

Теперь этотъ обычай такъ укоренился, что все остроумiе сотрудника Журнала устремлено преимущественно на этотъ отделъ, тогда какъ въ критике, ежели логика не обманываетъ меня, должна быть исключена всякая шутка и забавная выходка, какъ пристрастная противъ. Критика есть вещь очень серьезная. Ежели скажутъ: «никто не будетъ читать критику и Библiографическую Хронику, что за беда — по крайней мере не будутъ читать несправедливостей, а ежели такъ много остроумiя у сотрудниковъ, что некуда девать, пусть составятъ особый отделъ подъ названiемъ155 Б. И. или пусть пишутъ анекдоты. Итакъ, я требую уничтоженiя личностей, формулы «мы», скорописныхъ буквъ и всехъ насмешекъ.

Что же будетъ тогда критика? скажутъ мне. Будетъ критика, а не анекдоты. Чтобы показать, какъ по моему мненiю не нужно писать и какъ нужно, я возьму изъ своей повести главу, хоть «Разлуку» и буду ее критиковать трояко: пристрастно за, пристрастно противъ и иронически. Я этимъ хочу показать отношенiя между этими родами. Несмотря на большой или меньшiй талантъ, пропорцiя останется та же.

Примечания

113

114 Зачеркнуто: «пострелъ».

115 [удачливым.]

116 [дорогой,]

117 — звуки аккорда, следующие один за другим.]

118 [Арпеджо — звуки аккорда, следующие один за другим.]

119 [Спокойно]

120 Зачеркнуто: Я вспомнилъ это описанiе, — оно находится въ романе Бальзака «César Birotteau»; но сколько такихъ описанiй во Французской литературе, то знаютъ те, которые съ ней знакомы.

121 Странно, что народъ столь образованный, столица котораго называется la capitale du monde или la capitale des idées [столица мира или столица идей], впалъ въ такое заблужденiе.

122 [Признания.]

123 [одним ударом убил двухъ зайцев]

124 [как жемчуг, падающий в серебряный таз.]

125

126 [Аллегро — быстро.]

127 [Allegro, Andante, Rondo в do mineur — части сонаты.]

128 [Allegro, Andante, Rondo в do mineur — части сонаты.]

129 [Allegro, Andante, Rondo в do mineur — части сонаты.]

130 ut bemol mineur.

131 Зачеркнуто: Чувствуешь съ чрезвычайной ясностью, но когда хочешь определить, объяснить, что чувствуешь, невольно удивляешься, что нетъ средствъ выразить и 10-й доли того, что чувствуешь.

132 Написано: ut bemol mineur.

133

134 [дорогой,]

135 Зачеркнуто: мужиковъ.

136 [Что это такое?]

137

138 [родина поэтов. Кстати о поэтах,]

139 [А кто, графиня, тот счастливый поэт, которого вы вдохновили на такие прекрасные стихи?]

140 [молодой человек, культивируйте муз.]

141 Зачеркнуто: мне непрiятна.

142 [Кстати,]

143 Написано: вихремъ.

144 [чувство чести,]

145

146 [Куда вы, Пьер?]

147 [вы видите, что будут танцы. Перчатки с вами?]

148 [дорогой,]

149 [милые дети,]

150

151 [красавице фламандке]

152 Зачеркнуто: Что было после.

153 По написанному, поперек страницы, начинающейся словами: и кончающейся словами: нарочно выдуманная и утвержденная обычаемъ личина, рукою Толстого написано: И чтобы самъ критикъ не разсказы[валъ], какiя онъ куритъ сигары и въ какой комнате сидитъ.

154 Все сказанное относится преимущественно къ Библiографическимъ критикамъ.

155 Зачеркнуто: насмешки надъ Лит.

Часть: 1 2