Варианты к "Анне Карениной".

ВАРИАНТЫ К «АННЕ КАРЕНИНОЙ»

№ 1 (рук. №2).

МОЛОДЕЦ—БАБА.

1.

Гости после[9] оперы съезжались къ молодой Княгине[10] Врасской. Княгиня Мика, какъ ея звали въ свете, только успела, прiехавъ изъ театра, снять шубку[11] передъ окруженнымъ цветами зеркаломъ въ ярко освещенной передней; еще она отцепляла маленькой ручкой въ перчатке упрямо зацепившееся кружево за крючокъ шубки, когда изъ подъ лестницы показалось въ накинутомъ на высокую прическу красномъ башлыке красивое личико Нелли, и слышалось военное легкое бряцанiе шпоръ и сабли ея мужа, и показалась вся сiяющая плешивая приглаженная голова и усатое лицо ея мужа.

Княгиня Мика разорвала, сдернувъ, перчатку и всетаки не выпростала и разорвала кружево. <Она> улыбкой встретила гостей, которыхъ она только что видела въ театре.

— Сейчасъ вытащу мужа изъ его кабинета и пришлю къ вамъ, — проговорила она и скрылась за тяжелой портьерой. — Чай въ большой гостиной, — сказала она толстому дворецкому, прошедшему за нее, — и Князя просить.

Пока Княгиня Мика въ уборной съ помощью встретившей ея франтихи горничной розовыми пальчиками, напудренными лебяжьимъ пухомъ, какъ бы ощупывала свое лицо и шею и потомъ стирала эту пудру и горничная ловкими быстрыми пальцами и гребнемъ потрогивала ее прическу, давая ей прежнюю свежесть, и пока Нелли съ мужемъ въ передней снимали шубы, передавая ихъ[12] [на руки] следившихъ за каждымъ ихъ движенiемъ ожидавшихъ двухъ въ чулкахъ и башмакахъ лакеевъ, ужъ входная большая стеклянная дверь несколько разъ беззвучно отворилась швейцаромъ, впуская новыхъ гостей.

Почти въ одно и тоже время хозяйка съ освеженными лицомъ и прической вышла изъ одной двери и гости изъ другой въ большую темную отъ обажуровъ гостиную, и естественно все общество сгрупировалось около круглаго стола съ серебрянымъ самоваромъ.

Разговоръ, какъ и всегда въ первые минуты сбора, дробился на приветственныя речи, на предложенiе чая, шутки, замечанiя объ опере, певцахъ и певицахъ, какъ будто отъискивая предметъ и не позволяя быть более завлекательнымъ, пока еще продолжали входить гости.

— Ахъ, пожалуйста, не будемъ говорить объ Нильсонъ. Я только и слышу это имя и одно и тоже о ней и все такое, что должно быть ново, но что уже сделалось старо.

— А Китти будетъ? Отчего я давно ее не вижу?

— Она обещала; но ты знаешь, какъ можно разсчитывать на душу въ кринолине, — отвечала хозяйка. — Да и потомъ мне кажется, что у ней есть что то на сердце. Боюсь не съ Ана ли что нибудь.

— Ана такъ мила!

— О да. Могу я вамъ предложить чашку чая, — обращалась она къ Генералу. — А вотъ и Serge.

— Разскажите мне что нибудь злое и веселое, — говорила известная умница фрейлина молодому Дипломату.

— Говорятъ, что злое и смешное несовместимо, но я попробую, если вы мне дадите тему.

Хозяинъ, молодой человекъ съ умнымъ и истомленнымъ лицомъ, вышелъ изъ боковой двери и здоровывается съ гостями.

— Какъ вамъ понравилась[13] Нильсонъ, Графиня? — говоритъ онъ, неслышно подойдя по мягкому ковру к полной красивой даме въ черномъ бархатномъ платье.

— Какъ можно такъ пугать, — отвечаетъ дама, перегибаясь къ нему съ своимъ вееромъ и подавая ему руку въ перчатке, которую она не снимаетъ, потому что рука ея некрасива. — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы думаете, что вы спускаетесь до меня, а я этаго вамъ не позволяю. Я хочу спуститься до васъ, до вашихъ гравюръ. Разскажите мне, какiе новыя сокровища вы нашли на толкучемъ...

Совершенно незаметно столъ устанавливается всемъ, что нужно для чая, гости разместились все у круглаго стола. Мущины обходятъ не слышно кресла дамъ и берутъ изъ рукъ хозяйки прозрачныя дымящiяся паромъ чашки чая. Хозяйка стоитъ съ рукой съ отставленнымъ розовымъ мезинчикомъ на серебряномъ кране и выглядываетъ изъ самовара на гостей и на двери и даетъ знаки въ тени стоящимъ 2-мъ лакеямъ. Разговоръ изъ отрубковъ фразъ начинаетъ устанавливаться въ разныхъ группахъ и, для того чтобы сделаться общимъ и завлекательнымъ, разумеется, избираетъ своимъ предметомъ лица всемъ известныя, и, разумеется, объ этихъ лицахъ говорятъ зло, иначе говорить было бы нечего, такъ какъ счастливые народы не имеютъ исторiи.

Такого рода разговоръ установился въ ближайшемъ уголке къ хозяйке, и теперь этотъ разговоръ имеетъ двойную прелесть, такъ какъ те, о которыхъ злословятъ, друзья хозяйки и должны прiехать нынешнiй вечеръ; говорятъ о молодой[14] Анастасье (Ана[15] Гагина, какъ ее зовутъ въ свете) и о ея муже. Молодой дипломатъ самъ избралъ эту тему, когда упомянули о томъ, что Пушкины обещались быть сегодня, но не могли прiехать рано, потому что у Алексея Александровича какой то комитетъ, а она всегда ездитъ только съ мужемъ.

— Я часто думалъ, — сказалъ дипломатъ, — что, какъ говорятъ, народы имеютъ то правительство, котораго они заслуживаютъ, такъ и жены имеютъ именно техъ мужей, которыхъ оне заслуживаютъ, и Ан[астасья?] Аркадьевна[16] Каренина вполне заслуживаетъ своего мужа.

— Знаете ли, что, говоря это, вы, для меня по крайней мере, делаете похвалу ей.

— Я этаго и хочу.

— Только какъ онъ можетъ спокойно спать съ такой женой. И съ всякимъ другимъ мужемъ она бы была героиней стариннаго романа.

— Она знаетъ, что мужъ ея замечательный человекъ, и[17] она удовлетворяется. Она примерная жена.

— Была.

— Я никогда не могла понять, Княгиня, — сказала фрейлина, что въ немъ замечательнаго. Если бы мне все это не твердили, я бы просто приняла его за дурачка. И съ такимъ мужемъ не быть героиней романа — заслуга.

— Онъ смешонъ.

— Стало быть, не для нея, — сказала хозяйка. — Заметили вы, какъ она похорошела. Она положительно не хороша, но если бы я была мущиной, я бы съ ума сходила отъ нея, — сказала она, какъ всегда женщины [говорятъ?] это, ожидая возраженiя.

Но какъ ни незаметно это было, дипломатъ заметилъ это, и, чтобъ подразнить ее, темъ более что это была и правда, онъ сказалъ:

— О да! Последнее время она расцвела. Теперь или никогда для нея настало время быть героиней романа.

— Типунъ вамъ на языкъ, — сказала хозяйка.

Хозяйка говорила, но ни на минуту не теряла взгляда на входную дверь.

— Здраствуйте,[18] Михаилъ Аркадьичъ, — сказала она,[19] встречая[20] входившаго сiяющаго цветомъ лица, бакенбардами и белизной жилета и рубашки молодцоватаго Облонскаго.

— А сестра ваша Анна будетъ? — прибавила она громко, чтобы разговоръ о ней замолкъ при ея брате. — Прiедетъ она?

— Не знаю, Княгиня. Я у нее не былъ.

— Откуда я? Чтожъ делать? Надо признаваться. Изъ Буффовъ. La Comtesse de Rudolstadt[21] прелесть. Я знаю, что это стыдно, но въ опере я сплю, а въ Буффахъ досиживаю до последняго конца и всласть. Нынче..

— Пожалуйста, не разсказывайте про эти ужасы.

— Ну, не буду, чтоже делать, мы Москвичи еще не полированы и терпеть не можемъ скучать.

Дама въ бархатномъ платье подозвала къ себе Степана Аркадьича.

— Ну что ваша жена? Какъ я любила ее. Разскажите мне про нее.

— Да ничего, Графиня. Вся въ хлопотахъ, въ детяхъ, въ классахъ, вы знаете.

— Говорятъ, вы дурной мужъ, — сказала дама темъ шутливымъ тономъ, которымъ она говорила объ гравюрахъ съ хозяиномъ.

[22]Михаилъ Аркадьичъ[23] разсмеялся. Если отъ того, что я не люблю скучать, то да. Эхъ, Графиня, все мы одинаки. Она не жалуется.

— Ну, а что ваша прелестная свояченица Кити?

— Она очень больна, уехала за границу.

Степанъ Аркадьичъ оглянулся, и лицо его еще больше просiяло.

— Вотъ кого не видалъ все время, что я здесь, — сказалъ онъ, увидавъ входившаго[24] Вронскаго.

— Виноватъ, Графиня, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ и, поднявшись, пошелъ къ вошедшему.

Твердое, выразительное лицо[25] Гагина съ свеже выбритой, но синеющей отъ силы растительности бородой просiяло, открывъ сплошные, правильнаго полукруга здоровенные зубы.

— Отчего тебя[26] нигде не видно?

— Я зналъ, что ты здесь, хотелъ къ тебе заехать.

— Да, я дома, ты бы заехалъ. Однако какъ ты оплешивелъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, глядя на его почти голую прекрасной формы голову и короткiе черные, курчавившiеся на затылке, волосы.

— Что делать? Живешь.

— Ну, завтра обедать вместе. Мне сестра про тебя говорила.

— Да, я былъ у ней.

[27]Вронскiй замолчалъ, оглядываясь на дверь. Степанъ Аркадьичъ посмотрелъ на него.

— Что ты оглядываешься? Ну, такъ завтра обедать у Дюссо въ 6 часовъ.

— Однако я еще съ хозяйкой двухъ словъ не сказалъ, — и Вронскiй пошелъ къ хозяйке съ прiятными, такъ редко встречающимися въ свете прiемами скромности, учтивости, совершеннаго спокойствiя и достоинства.

Но и хозяйка, говоря съ нимъ, заметила, что онъ нынче былъ не въ своей тарелке. Онъ безпрестанно оглядывался на дверь и ронялъ нить разговора. Хозяйка въ его лице, какъ въ зеркале, увидала, что теперь вошло то лицо, которое онъ ждалъ. Это[28] была Нана Каренина впереди своего мужа.

Действительно, они были пара: онъ прилизанный, белый, пухлый и весь въ морщинахъ; она некрасивая съ[29] низкимъ лбомъ, короткимъ, почти вздернутымъ носомъ и слишкомъ толстая. Толстая такъ, что еще немного, и она стала бы уродлива. Если бы только не огромныя черныя ресницы, украшавшiя ея серые глаза, черные огромные волоса, красившiя лобъ, и не стройность стана и грацiозность движенiй, какъ у брата, и крошечныя ручки и ножки, она была бы дурна. Но, несмотря на некрасивость лица, было что-то въ добродушiи улыбки красныхъ губъ,[30] такъ что она могла нравиться.[31]

Хозяйка мгновенно сообразила вместе нездоровье[32] Мари, сестры Каренина, и удаленiе ея последнее время отъ света. Толки толстой дамы о томъ, что[33] Вронскiй, какъ тень, везде за[34] Анной и его прiездъ нынче, когда онъ не былъ званъ,[35] связало все эти замечанiя.[36]

«Неужели это правда?» думала она.

— Хотите чая? Очень рада васъ видеть. Вы, я думаю, со всеми знакомы. А вотъ и Анна, — сказала она самымъ небрежнымъ тономъ, но глаза ея следили за выраженiемъ лица Вронскаго, и ей завидно стало за то[37] чувство и радости и страха, которое выразилось на лице Вронскаго при входе Анны.

Анна своимъ обычнымъ твердымъ и необыкновенно легкимъ шагомъ, показывающимъ непривычную въ светскихъ женщинахъ физическую силу, прошла те несколько шаговъ, которые отделяли ее отъ хозяйки, и при взгляде на Вронскаго, блеснувъ серыми глазами, улыбнулась светлой доброй улыбкой. Она крепко пожала протянутыя руки своей крошечной сильной кистью[38] и быстро села.[39] И когда она заговорила своимъ яснымъ, отчетливымъ, безъ одной недоговорки или картавленья голосомъ, всегда чрезвычайно прiятнымъ, но иногда густымъ и какъ бы воркующимъ, нельзя было, глядя на ея удивительныя не костлявыя и не толстыя мраморныя плечи, локти и грудь, на[40] оконечности, ловкую силу движенiй и простоту и ясность прiемовъ, не признать въ ней, несмотря на некрасивую небольшую[41] голову, нельзя было не признать ее привлекательною. На поклонъ[42] Вронскаго она отвечала только наклоненiемъ[43] головы,[44] но слегка покраснела и обратилась къ хозяйке:

— Алексей не могъ раньше прiехать, а я дожидалась его и очень жалею.

Она смотрела на[45] входившаго мужа. Онъ съ темъ наклоненiемъ головы, которое указываетъ на умственное напряженiе, подходилъ ленивымъ шагомъ къ хозяйке.[46]

Алексей Александровичъ не пользовался[47] общимъ всемъ людямъ удобствомъ серьезнаго отношенiя къ себе ближнихъ. Алексей Александровичъ, кроме того, сверхъ общаго всемъ занятымъ мыслью людямъ, имелъ еще для света несчастiе носить на своемъ лице слишкомъ ясно вывеску сердечной доброты и невинности. Онъ часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глазъ, и потому еще более имелъ видъ ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума техъ, кто судилъ о немъ.

Алексей Александровичъ былъ человекъ страстно занятый своимъ деломъ и потому разсеянный и не блестящiй въ обществе. То сужденiе, которое высказала о немъ толстая дама, было очень естественно.

№ 2 (рук. № 3).

<2-я часть.>

I.

[48]Прiехавъ изъ оперы, хозяйка только успела въ уборной опудрить свое худое, тонкое лицо и[49] худощавую шею и грудь, стереть эту пудру, подобрать выбившуюся прядь волосъ, приказать чай въ большой гостиной и вызвать мужа изъ кабинета, какъ ужъ одна за другой стали подъезжать кареты,[50] и гости, дамы, мущины, выходили на широкiй подъездъ, и огромный швейцаръ беззвучно отворялъ огромную стеклянную дверь, пропуская мимо себя прiезжавшихъ. Это былъ небольшой избранный кружокъ петербургскаго общества, случайно собравшiйся пить чай после оперы у Княгини[51] Тверской, прозванной въ свете Княгиней[52] Нана.[53]

Почти въ одно и тоже время хозяйка съ освеженной прической и лицомъ вышла изъ одной двери и гости изъ другой въ большую гостиную съ темными cтенами, глубокими пушистыми коврами и ярко освещеннымъ столомъ, блестевшимъ белизною скатерти, серебрянаго самовара и чайнаго прибора. Хозяйка села за самоваръ, сняла перчатки и, отставивъ розовый мезинчикъ, повертывала кранъ, подставивъ чайникъ, и, передвигая стулья и кресла съ помощью незаметныхъ въ тени лакеевъ, общество собралось у самовара и на противуположномъ конце, около красивой дамы въ черномъ бархате и съ черными резкими бровями. Разговоръ, какъ и всегда въ первыя минуты, дробился, перебиваемый приветствiями, предложенiемъ чая, шутками, какъ бы отъискивая, на чемъ остановиться.

— Она необыкновенно хороша, какъ актриса; видно что она изучила Каульбаха, — говорилъ дипломатъ.

— Ахъ, пожалуйста, не будемъ говорить про Нильсонъ. Про нее нельзя сказать ничего новаго, — сказала толстая белокурая дама, вся белая, безъ бровей и безъ глазъ.

— Вамъ будетъ покойнее на этомъ кресле, — перебила хозяйка.

— Разскажите мне что-нибудь[54] забавное, — говорилъ женскiй голосъ.

— Но вы не велели говорить ничего злаго. Говорятъ, что злое и смешное несовместимы, но я попробую. Дайте тему.[55]

— Какъ вамъ понравилась Нильсонъ, Графиня? — сказалъ хозяинъ, подходя къ толстой и[56] белокурой даме.

— Ахъ, можно ли такъ подкрадываться. Какъ вы меня испугали, — отвечала она, подавая ему руку въ перчатке, которую она не снимала, зная что рука красна.[57] — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы ничего не понимаете въ опере. Лучше я спущусь до васъ и буду говорить съ вами про ваши маiолики и гравюры. Ну, что за сокровища вы купили последнiй разъ на толкучке? Они, какъ ихъ зовутъ, — эти, знаете, богачи банкиры Шпигельцы — они насъ звали съ мужемъ, и мне сказывали, что соусъ стоилъ 1000 рублей; надо было ихъ позвать, и я сделала соусъ на 85 копеекъ, и все были очень довольны. Я не могу делать 1000 рублевыхъ соусовъ.

— Нетъ, моя милая, мне со сливками, — говорила дама[58] безъ шиньона, въ старомъ шелковомъ платье.

— Вы удивительны. Она прелесть.

Наконецъ разговоръ установился, какъ ни пытались хозяева и гости дать ему какой-нибудь новый оборотъ, установился, выбравъ изъ 3-хъ неизбежныхъ путей — театръ — опера, последняя новость общественная и злословiе. Разговоръ около чернобровой дамы установился о прiезде въ Петербургъ короля, а около хозяйки на обсужденiи четы Карениныхъ.

— А[59] Мари не прiедетъ? — спросила толстая дама у хозяйки.

— Я звала ее и брата ее. Онъ обещался съ женой, а она пишетъ, что она нездорова.

— Верно, душевная болезнь. Душа въ кринолине, — повторила она то, что кто то сказалъ о[60] Мари, известной умнице, старой девушке и сестре[61] Алексея Александровича Каренина.

— Я видела ее вчера, — сказала толстая дама. — Я боюсь, не съ[62] Анной ли у нее что нибудь.[63] Анна очень переменилась со своей Московской поездки. Въ ней есть что то странное.

— Только некрасивыя женщины могутъ возбуждать такiя страсти, — вступила въ разговоръ прямая съ римскимъ профилемъ дама.[64] — Алексей Вронскiй сделался ея тенью.

— Вы увидите, что[65] Анна дурно кончитъ, — сказала толстая дама.

— Ахъ, типунъ вамъ на языкъ.

— Мне его жалко, — подхватила прямая дама. — Онъ такой замечательный человекъ. Мужъ говоритъ, что это такой государственный человекъ, какихъ мало въ Европе.

— И мне тоже говоритъ мужъ, но я не верю. Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а по правде, не сердись,[66] Нана, Алексей Александровичъ по мне просто глупъ. Я шепотомъ говорю это. Но неправда ли, какъ все ясно делается. Прежде, когда мне велели находить его умнымъ, я все искала и находила, что я сама глупа, не вижу его ума, а какъ только я сказала главное слово — онъ глупъ, но шопотомъ, все такъ ясно стало, не правда ли?

— Ахъ, полно,[67] ты нынче очень зла, но и его я скорее отдамъ тебе, а не ее. Она такая славная, милая. Ну, что же ей делать, если Алексей[68] Вронскiй влюбленъ въ нее и какъ тень ходитъ за ней.

— Да, но за нами съ тобой никто не ходитъ, а ты хороша, а она дурна.

— Вы знаете М-me Каренинъ, — сказала хозяйка, обращаясь къ молодому человеку, подходившему къ ней. — Решите нашъ споръ — женщины, говорятъ, не знаютъ толку въ женской красоте. M-me Кар[енинъ] хороша или дурна?

— Я не имелъ чести быть представленъ М-me К[арениной], но виделъ ее въ театре, она положительно дурна.

— Если она будетъ нынче, то я васъ представлю, и вы скажете, что она положительно хороша.[69]

— Это про[70] Каренину говорятъ, что она положительно дурна? — сказалъ молодой Генералъ, вслушивавшiйся въ разговоръ.

И онъ улыбнулся, какъ улыбнулся бы человекъ, услыхавший, что солнце не светитъ.

Около самовара и хозяйки между темъ, точно также поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными тэмами: последняя общественная новость, театръ и осужденiе ближняго, тоже, попавъ на последнюю, прiятно и твердо установился.

— Вы слышали — и Мальтищева — не дочь, а мать — шьетъ себе костюмъ diable rose.[71]

— Не можетъ быть?! Нетъ, это прелестно.

— Я удивляюсь, какъ съ ея умомъ, — она ведь не глупа, — не видеть ridicule этаго.[72]

Каждый имелъ что сказать, и разговоръ весело трещалъ, какъ разгоревшiйся костеръ.

Мужъ Княгини Бетси, добродушный толстякъ, страстный собиратель гравюръ, узнавъ, что у жены гости, зашелъ передъ клубомъ въ гостиную. Онъ

№ 3 (рук. № 4).

I.

Молодая хозяйка, только что, запыхавшись, взбежала по лестнице и еще не успела снять соболью шубку и отдать приказанья дворецкому о большомъ чае для гостей въ большой гостиной, какъ ужъ дверь отворилась и вошелъ генералъ съ молодой женой, и ужъ другая карета загремела у подъезда.[73] Хозяйка только улыбкой встретила гостей (она ихъ видела сейчасъ только въ опере и позвала къ себе) и, поспешно отцепивъ[74] крошечной ручкой въ перчатке кружево отъ крючка шубы, скрылась за тяжелой портьерой.

— Сейчасъ оторву мужа отъ eго гравюръ и пришлю къ вамъ, — проговорила хозяйка изъ за портьеры и бежитъ въ уборную оправить волосы, попудрить рисовымъ порошкомъ и обтереть душистымъ уксусомъ.

Генералъ съ блестящими золотомъ эполетами, а жена его [съ] обнаженными плечами оправлялась передъ зеркалами между цветовъ. Два беззвучные лакея следили за каждымъ ихъ движенiемъ, ожидая мгновенiя отворить двери въ зало. За генераломъ вошелъ близорукiй дипломатъ съ измученнымъ лицомъ, и пока они говорили, проходя черезъ зало, хозяйка, ужъ вытащивъ мужа изъ кабинета, шумя платьемъ, шла на встречу гостей въ большей гостиной по глубокому ковру. Въ обдуманномъ, не яркомъ свете гостиной собралось общество.

— Пожалуйста, не будемъ говорить объ[75] Вiардо. Я сыта Вiардою. Кити обещала прiехать. Надеюсь, что не обманетъ. Садитесь сюда поближе ко мне, князь. Я такъ давно не слыхала вашей желчи.[76]

— Нетъ, я смирился ужъ давно. Я весь вышелъ.

— Какже не оставить про запасъ для друзей?

— Въ ней много пластическаго, — говорили съ другой стороны.

— Я не люблю это слово.

— Могу я вамъ предложить чашку чая?

По мягкому ковру обходятъ кресла и подходятъ къ хозяйке за чаемъ. Хозяйка, поднявши розовый мизинчикъ, поворачиваетъ кранъ серебрянаго самовара и передаетъ китайскiя прозрачныя чашки.

— Здраствуйте, княгиня, — говоритъ слабый голосъ изъ за спины гостьи. Это хозяинъ вышелъ из кабинета. — Какъ вамъ понравилась опера — Травiата, кажется? Ахъ, нетъ, Донъ Жуанъ.

— Вы меня испугали. Какъ можно такъ подкрадываться. Здраствуйте.

Она ставитъ чашку, чтобъ подать ему тонкую съ розовыми пальчиками руку.

— Не говорите, пожалуйста, про оперу, вы ее не понимаете.

Хозяинъ здоровывается съ гостями и садится въ дальнемъ отъ жены углу стола. Разговоръ не умолкаетъ. Говорятъ [о] Ставровиче и его жене и, разумеется, говорятъ зло, иначе и не могло бы это быть предметомъ веселаго и умнаго разговора.

— Кто то сказалъ, — говоритъ[77] адъютантъ, — что народъ имеетъ всегда то правительство, которое онъ заслуживаетъ; мне кажется, и женщины всегда имеютъ того мужа, котораго оне заслуживаютъ. Нашъ общiй другъ Михаилъ Михайловичъ Ставровичъ есть мужъ, котораго заслуживаетъ его красавица жена.

— О! Какая теорiя! Отчего же не мужъ имеетъ жену, какую...

— Я не говорю. Но госпожа Ставровичъ слишкомъ хороша, чтобъ у нее былъ мужъ, способный любить...

— Да и съ слабымъ здоровьемъ.

— Я однаго не понимаю, — въ сторону сказала одна дама, — отчего М-me Ставровичъ везде принимаютъ. У ней ничего нетъ — ни имени, ни tenue,[78] за которое бы можно было прощать.

— Да ей есть что прощать. Или будетъ.

— Но прежде чемъ решать вопросъ о прощенiи обществу, принято, чтобъ прощалъ или не прощалъ мужъ, а онъ, кажется, и не видитъ, чтобы было что нибудь à pardonner.[79]

— Ее принимаютъ оттого, что она соль нашего преснаго общества.

— Она дурно кончитъ, и мне просто жаль ее.

— Она дурно кончила — сделалась такая обыкновенная фраза.

— Но милее всего онъ. Эта тишина, кротость, эта наивность. Эта ласковость къ друзьямъ его жены.

— Милая Софи. — Одна дама показала на девушку, у которой уши не были завешаны золотомъ.

— Эта ласковость къ друзьямъ его жены, — повторила дама, — онъ долженъ быть очень добръ. Но если бъ мужъ и вы все, господа, не говорили мне, что онъ дельный человекъ (дельный это какое то кабалистическое слово у мужчинъ), я бы просто сказала, что онъ глупъ.

— Здраствуйте, Леонидъ Дмитричъ, — сказала хозяйка, кивая изъ за самовара, и поспешила прибавить громко подчеркнуто: — а что, ваша сестра М-me Ставровичъ будетъ?

Разговоръ о Ставровичъ затихъ при ея брате.

— Откуда вы, Леонидъ Дмитричъ? верно, изъ[80] буффъ?

— Вы знаете, что это неприлично, но чтоже делать, опера мне скучно, а это весело. И я досиживаю до конца. Нынче...

— Пожалуйста, не разсказывайте...

Но хозяйка не могла не улыбнуться, подчиняясь улыбке искренней, веселой открытаго, красиваго съ кра т. г. и б. в. з.[81] лица Леонида Дмитрича.

— Я знаю, что это дурной вкусъ. Что делать...

И Леонидъ Дмитричъ, прямо нося свою широкую грудь въ морскомъ мундире, подошелъ къ хозяину и уселся съ нимъ, тотчасъ же вступивъ въ новый разговоръ.

— А ваша жена? — спросила хозяйка.

— Все по старому, что то тамъ въ детской, въ классной, какiя то важные хлопоты.

Немного погодя вошли и Ставровичи,[82] Татьяна Сергеевна въ желтомъ съ чернымъ кружевомъ платье, въ венке и обнаженная больше всехъ.

Было вместе что то вызывающее, дерзкое въ ея одежде и быстрой походке и что то простое и смирное въ ея красивомъ румяномъ лице съ большими черными глазами и такими же губами и такой же улыбкой, какъ у брата.[83]

— Наконецъ и вы, — сказала хозяйка, — где вы были?

— Мы заехали домой, мне надо было написать записку[84] Балашеву. Онъ будетъ у васъ.

«Этаго недоставало», подумала хозяйка.[85]

— Михаилъ Михайловичъ, хотите чаю?

Лицо Михаила Михайловича, белое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось въ улыбку, которая была бы притворна, еслибъ она не была такъ добродушна, и началъ мямлить что то, чего не поняла хозяйка, и на всякiй случай подала ему чаю. Онъ акуратно разложилъ салфеточку и, оправивъ свой белый галстукъ и снявъ одну перчатку, сталъ всхлипывая отхлебывать.[86] Чай былъ горячъ, и онъ поднялъ голову и собрался говорить. Говорили объ Офенбахе, что все таки есть прекрасные мотивы. Михаилъ Михайловичъ долго собирался сказать свое слово, пропуская время, и наконецъ сказалъ, что Офенбахъ, по его мненiю относится къ музыке, какъ M-r Jabot относится къ живописи, но онъ сказалъ это такъ не во время, что никто не слыхалъ его. Онъ замолкъ, сморщившись въ добрую улыбку, и опять сталъ пить чай.

никому бы не пришло въ голову говорить въ гостиной.[87]

— Здесь говорили, — сказалъ дипломатъ, — что всякая жена имеетъ мужа, котораго заслуживаетъ. Думаете вы это?

— Что это значитъ, — сказала она, — мужа, котораго заслуживаетъ? Что же можно заслуживать въ девушкахъ? Мы все одинакiя, все хотимъ выдти замужъ и боимся сказать это, все влюбляемся въ перваго мущину, который попадется, и все видимъ, что за него нельзя выйти.

— И разъ ошибившись, думаемъ, что надо выдти не зa того, въ кого влюбились, — подсказалъ дилломатъ.

— Вотъ именно.

Она засмеялась громко и весело, перегнувшись къ столу, и, снявъ перчат[ки], взяла чашку.

— Ну а потомъ?

— Потомъ? потомъ, — сказала она задумчиво. Онъ смотрелъ улыбаясь, и несколько глазъ обратилось на нее. — Потомъ я вамъ разскажу, черезъ 10 летъ.

— Пожалуйста, не забудьте.

— Нетъ, не забуду, вотъ вамъ слово, — и она съ своей не принятой свободой подала ему руку и[88] тотчасъ же[89] обратилась къ Генералу. — Когда же вы прiедете къ намъ обедать? — И,[90] нагнувъ голову, она взяла въ зубы ожерелье чернаго жемчуга и стала водить имъ, глядя изъ подлобья.

Въ 12-мъ часу взошелъ Балашевъ. Его невысокая коренастая фигурка всегда обращала на себя вниманiе, хотелъ или не хотелъ онъ этаго. Онъ, поздоровавшись съ хозяйкой, не скрываясь искалъ глазами и, найдя, поговоривъ что нужно было, подошелъ къ ней. Она передъ этимъ встала, выпустивъ ожерелье изъ губъ, и прошла къ столу въ угле, где были альбомы. Когда онъ сталъ рядомъ, они были почти однаго роста. Она тонкая и нежная, онъ черный и грубый. По странному семейному преданiю все Балашевы носили серебряную кучерскую cерьгу въ левомъ ухе и все были плешивы. И Иванъ Балашевъ, несмотря на 25 летъ, былъ уже плешивъ, но на затылке курчавились черные волосы, и борода, хотя свеже выбритая, синела по щекамъ и подбородку. Съ совершенной свободой светскаго человека онъ подошелъ къ ней, селъ, облокотившись надъ альбом[ами], и сталъ говорить, не спуская глазъ съ ея разгоревшагося лица. Хозяйка была слишкомъ светская женщина, чтобъ не скрыть неприличности ихъ уединеннаго разговора. Она подходила къ столу, за ней другiе, и вышло незаметно. Можно было начасъ сходить, и вышло бы хорошо. Отъ этаго то многiе, чувствуя себя изящными въ ея гостиной, удивлялись, чувствуя себя снова мужиками вне ея гостиной.

Такъ до техъ поръ, пока все стали разъезжаться, просидели вдвоемъ Татьяна и Балашевъ. Михаилъ Михайловичъ ни разу не взглянулъ на нихъ. Онъ говорилъ о миссiи — это занимало его — и, уехавъ раньше другихъ, только cказалъ:

— Я пришлю карету, мой другъ.

Татьяна вздрогнула, хотела что то сказать: — Ми... —, но Михаилъ Михайловичъ ужъ шелъ къ двери. Но зналъ, что сущность несчастiя совершилась.

Съ этаго дня Татьяна Сергеевна не получала ни однаго приглашенья на балы и вечера большого света.

II.[91]

Прошло 3 месяца.[92]

Стояло безночное Петербургское лето, все жили по деревнямъ, на дачахъ и на водахъ за границей. Михаилъ Михайловичъ оставался въ Петербурге по деламъ своей службы избраннаго имъ любимаго занятiя миссiи на востоке. Онъ жилъ въ Петербурге и на даче въ Царскомъ, где жила его жена. Михаилъ Михайловичъ все реже и реже бывалъ последнее время на даче и все больше и больше погружался въ работу, выдумывая ее для себя, несмотря на то, что домашнiй докторъ находилъ его положенiе здоровья опаснымъ и настоятельно советовалъ ехать въ Пирмонтъ. Докторъ Гофманъ былъ другъ Михаила Михайловича. Онъ любилъ, несмотря на все занятое время, засиживаться у Ставровича.

— Я еще понимаю нашихъ барынь, оне любятъ становиться къ намъ, докторамъ, въ положенiе детей — чтобъ мы приказывали, а имъ бы можно не послушаться, скушать яблочко, но вы знаете о себе столько же, сколько я. Неправильное отделенiе желчи — образованiе камней, отъ того раздраженiе нервной системы, оттого общее ослабленiе и большое разстройство, circulus viciosus,[93] и выходъ одинъ — изменить наши усложненныя привычки въ простыя. Ну, поезжайте въ Царское, поезжайте на скачки. Держите пари, пройдитесь верстъ 5, посмотрите...

— Ахъ да, скачки, — сказалъ Михаилъ Михайловичъ. — Нетъ, ужъ я въ другой разъ, а нынче дело есть.

— Ахъ, чудакъ.

— Нетъ, право, докторъ, — мямля проговорилъ Михаилъ Михайловичъ, — не хочется. Вотъ дайте срокъ, я къ осени отпрошусь у Государя въ отпускъ и съезжу въ деревню и въ Москву. Вы знаете, что при Покровскомъ монастыре открыта школа миссiонеровъ. Очень, очень замечательная.

Въ передней зазвенелъ звонокъ, и только что входилъ Директоръ, старый прiятель Михаила Михайловича, въ передней раздался другой звонокъ. Директоръ, стально-седой сухой человекъ, заехалъ только затемъ, чтобы представить Англичанина миссiонера, прiехавшаго изъ Индiи, и второй звонокъ былъ миссiонеръ. Михаилъ Михайловичъ принялъ того и другаго и сейчасъ же вступилъ съ Англичаниномъ въ оживленную беседу. Директоръ вышелъ вместе съ докторомъ. Докторъ и Директоръ остановились на крыльце, дожидаясь кучера извощичьей коляски Директора, который торопливо отвязывалъ только что подвязанные торбы.

— Такъ нехорошо? — сказалъ Директоръ.

— Очень, — отвечалъ докторъ. — Если бы спокойствiе душевное, я бы ручался за него.

— Да, спокойствiе, — сказалъ директоръ. — Я тоже ездилъ въ Карлсбадъ, и ничего, оттого что я не спокоенъ душою.

— Ну да, иногда еще можно, a гдежъ Михаилу Михайловичу взять спокойствiе съ его женушкой.[94]

Докторъ молчалъ, глядя впередъ на извощика, поспешно запахивающего и засовывающаго мешокъ съ овсомъ подъ сиденье.[95]

— Да, да, не по немъ жена, — сказалъ Директоръ.[96]

— Вы, верно, на дачу, — сказалъ Докторъ.

— Да, до свиданья. Захаръ, подавай.

И оба разъехались. Директоръ ехалъ и съ удовольствiемъ думалъ о томъ, какъ хорошо устроиваетъ судьба, что не все дается одному. Пускай Михаилъ Михайловичъ моложе его, имеетъ доклады у Государя и тонъ, что онъ пренебрегаетъ почестями, хотя черезъ две получилъ Владимира, за то въ семейной жизни онъ упалъ такъ низко.

Докторъ думалъ, какъ ужасно устроила судьба жизнь такого золотаго человека, какъ Михаилъ Михайловичъ. Надо было ему[97] это дьявольское навожденiе — женитьбы и такой женитьбы. Какъ будто для того только, чтобъ втоптать его въ грязь передъ такими людьми, какъ этотъ директоръ.

III.[98]

Иванъ Балашевъ обедалъ въ артели своего полка раньше обыкновеннаго. Онъ сиделъ въ растегнутомъ надъ белымъ жилетомъ сюртуке, облокотившись обеими руками на столъ, и, ожидая заказаннаго обеда, читалъ на тарелке французскiй романъ.

— Ко мне чтобъ Кордъ сейчасъ пришелъ сюда, — сказалъ онъ слуге.

Когда ему подали супъ въ серебряной мисочке, онъ вылилъ себе на тарелку. Онъ доедалъ супъ, когда въ столовую вошли офицерикъ и статскiй.

Балашевъ взглянулъ на нихъ и отвернулся опять, будто не видя.

— Что, подкрепляешься на работу, — сказалъ офицеръ, садясь подле него.

— Ты видишь.

— А вы не боитесь потяжелеть, — сказалъ толстый, пухлый штатскiй, садясь подле молодаго офицера.

— Что? — сердито сказалъ Балашевъ?

— Не боитесь потяжелеть?

— Человекъ, подай мой хересъ, — сказалъ Балашевъ не отвечая штатскому.

Штатскiй спросилъ у офицера, будетъ ли онъ пить, и, умильно глядя на него, просилъ его выбрать.

Твердые шаги послышались въ зале, вошелъ молодчина Ротмистръ и ударилъ по плечу Балашева.

— Такъ умно, [1 неразобр.]. Я за тебя держу съ Голицынымъ.

Вошедшiй точно также сухо отнесся къ штатскому и офицерику, какъ и Балашевъ. Но Балашевъ весело улыбнулся Ротмистру.

— Что же ты вчера делалъ? — спросилъ онъ.

— Проигралъ пустяки.

— Пойдемъ,[99] я кончилъ, — сказалъ Балашевъ.

И, вставъ, они пошли къ двери. Ротмистръ громко, не стесняясь, сказалъ:

— Эта гадина какъ мне надоела. И мальчишка жалокъ мне. Да. Я больше не буду есть. Ни шампанскаго, ничего.

Въ бильярдной никого не было еще, они сели рядомъ. Ротмистръ выгналъ маркера.

Кордъ Англичанинъ пришелъ и на вопросъ Балашева о томъ, какъ лошадь Tiny, получилъ ответъ, что весела и естъ кормъ, какъ следуетъ есть честной лошади.

— Я приду, когда вести, — сказалъ Балашевъ и отправился къ себе, чтобъ переодеться во все чистое и узкое для скачки. Ротмистръ пошелъ съ нимъ и легъ, задравъ ноги на кровать, пока Балашевъ одевался. Товарищъ сожитель Балашева Несвицкой спалъ. Онъ кутилъ всю прошлую ночь. Онъ проснулся.

— Твой братъ былъ здесь, — сказалъ онъ Балашеву. — Разбудилъ меня, чортъ его возьми, сказалъ, что придетъ опять. Это кто тутъ? Грабе? Послушай, Грабе. Чтобы выпить после перепою? Такая горечь, что...

— Водки лучше всего. Терещенко, водки барину и огурецъ.

— Ты думаешь, это пустяки. Нетъ, здесь надо, чтобъ было узко и плотно, совсемъ другое, вотъ славно. — Онъ поднималъ ноги. — Новые дай сапоги.

Онъ почти оделся, когда пришелъ братъ, такой же плешивый, съ серьгой, коренастый и курчавый.

— Мне поговорить надо съ тобой.

— Знаю, — сказалъ Иванъ Балашевъ, покрасневъ вдругъ.

— Ну, секреты, такъ мы уйдемъ.

— Не секреты. Если онъ хочетъ, я при нихъ скажу.

— Не хочу, потому что знаю все, что скажешь, и совершенно напрасно.

— Да и мы все знаемъ, — сказалъ выходя изъ за перегородки въ красномъ одеяле Несвицкiй.

— Ну, такъ что думаютъ тамъ, мне все равно. А ты знаешь лучше меня, что въ этихъ делахъ никого не слушаютъ люди, а не червяки. Ну и все. И пожалуйста, не говори, особенно тамъ.

Все знали, что речь была о томъ, что[100] тотъ, при комъ состоялъ старшiй братъ Балашева, былъ недоволенъ темъ, что Балашевъ компрометировалъ Ставровичъ.

— Я только одно говорю, — сказалъ старшiй братъ, — что эта неопределенность нехороша. Уезжай въ Ташкентъ, заграницу, съ кемъ хочешь, но не...[101].

— Это все равно, какъ я сяду на лошадь, объеду кругъ, и ты меня будешь учить, какъ ехать. Я чувствую лучше тебя.

— И не мешай, онъ доедетъ, — закричалъ Несвицкiй. — Послушайте, кто же со мной выпьетъ? Такъ водки, Грабе.

— Ну, однако прощайте, пора, — сказалъ Иванъ Балашевъ, взглянувъ на отцовскiй старинный брегетъ, и застегнулъ куртку.

— Постой, ты волоса обстриги.

— Ну, хорошо.

Иванъ Балашевъ надвинулъ прямо съ затылка на лысину свою фуражку и вышелъ, разминаясь ногами.

сторону. «Копыто то, — подумалъ Иван Балашевъ. — Гибкость»! Онъ подошелъ еще ближе, перекинулъ прядь волосъ съ гривы, перевалившуюся на право, и провелъ рукой по острому глянцевитому загривку и по крупу подъ попоной.

— All right,[102] — повторилъ Кордъ скучая.

Иванъ Балашевъ вскочилъ въ коляску и поехалъ къ Татьяне Ставровичъ.

Она была больна и скучна. Въ первый разъ беременность ея давала себя чувствовать.

IV.[103]

Накануне онъ говорилъ ей, что не заедетъ, чтобъ не развлекаться, потому что не можетъ думать ни о чемъ, кроме скачки. Но онъ не выдержалъ и на минуту передъ скачками, где онъ зналъ, что увидитъ ее въ толпе, забежалъ къ ней. Онъ шелъ во всю ногу, чтобъ не бренчать шпорами, ступая по отлогимъ ступенямъ терасы, ожидая найти въ внутреннихъ комнатахъ, но, оглянувшись, чтобъ увидать, не видитъ ли его кто, онъ[104] увидалъ ее. Она сидела въ углу терасы между цветами у балюстрады въ лиловой шелковой собранной кофте, накинутой на плечи, голова была причесана. Но она сидела, прижавъ голову къ лейке, стоявшей на перилахъ балкона. Онъ подкрался къ ней. Она открыла глаза, вскрикнула и закрыла голову платкомъ, такъ, чтобъ онъ не видалъ ея лица. Но онъ виделъ и понялъ, что подъ платкомъ были слезы.

— Ахъ, что ты сделалъ...... Ахъ зачемъ... Ахъ, — и она зарыдала.....

— Что съ тобой? Что ты?

— Я беременна, ты испугалъ меня. Я.. беременна.

счастливыя глаза, улыбаясь.

Онъ всунулъ лицо въ улицу.[106] Она прижала его щеки и поцеловала его.

— Таня, я обещался не говорить, но это нельзя. Это надо кончить. Брось мужа. Онъ знаетъ, и теперь мне все равно; но ты сама готовишь себе мученья.

— Я? Онъ ничего не знаетъ и не понимаетъ. Онъ глупъ и золъ. Еслибъ онъ понималъ что нибудь, разве бы онъ оставлялъ меня?

Она говорила быстро, не поспевая договаривать. Иванъ Балашевъ слушалъ ее съ лицомъ грустнымъ, какъ будто это настроенiе ея было давно знакомо ему, и онъ зналъ, что оно непреодолимо. «Ахъ, еслибъ онъ былъ глупъ, золъ, — думалъ Балашевъ. — А онъ уменъ и добръ».

— Ну, не будемъ.

Но она продолжала.

— И чтоже ты хочешь, чтобъ я сделала, что я могу сделать? Сделаться твоей maîtresse,[107] осрамить себя, его, погубить тебя. И зачемъ? Оставь, все будетъ хорошо. Разве можно починить? Я лгала, буду лгать. Я погибшая женщина. Я умру родами, я знаю, я умру. Ну, не буду говорить. И нынче. Пустяки. — Она вдругъ остановилась, будто прислушиваясь или вспоминая. — Да, да, ужъ пора ехать. Вотъ тебе на счастье. — Она поцеловала его въ оба глаза. — Только не смотри на меня, а смотри на дорогу и на препятствiяхъ не горячи Тани, а спокойнее. Я за тебя держу три пари. Ступай.

Она подала ему руку и вышла. Онъ вздохнулъ и пошелъ къ коляске. Но какъ только онъ выехалъ изъ переулковъ дачъ, онъ уже не думалъ о ней. Скачки съ беседкой, съ флагомъ, съ подъезжающими колясками, съ лошадьми, провожаемыми въ кругъ, открылись ему, онъ забылъ все, кроме предстоящаго.

V.

День разгулялся совершенно ко времени скачекъ, солнце ярко блестело, и последняя туча залегла на севере.[108]

водилъ конюхъ и у которой стоялъ Кордъ, и входя разговаривалъ. По дороге онъ наткнулся на главнаго соперника Нельсона Голицына. Его вели въ седле два конюха въ красныхъ картузахъ. Невольно заметилъ Балашевъ его спину, задъ, ноги, копыта. «Вся надежда на езду противъ этой лошади», подумалъ Балашевъ и побежалъ къ своей.

Передъ его подходомъ лошадь остановили. Высокiй, прямой статскiй съ седыми усами осматривалъ лошадь. Подле него стоялъ маленькiй, худой, хромой. Маленькiй хромой, въ то самое время, какъ Балашевъ подходилъ, проговорилъ:

— Словъ нетъ, лошадь суха и ладна, но не она придетъ.

— Это отчего?

— Скучна. Не въ духе.

— Поздравляю, мой милый. Прекрасная лошадь, я подержу за тебя.

— Лошадь то хороша. Каковъ ездокъ будетъ? — сказалъ Балашевъ улыбаясь.

Высокiй штатскiй окинулъ взглядомъ сбитую коренастую фигурку Балашева и веселое твердое лицо и одобрительно улыбнулся.

Въ толпе зашевелилось, зашевелились жандармы. Народъ побежалъ къ беседке.

— Великiй Князь, Государь прiехалъ, — послышались голоса.

Балашевъ побежалъ къ беседке. У весовъ толпилось человекъ 20 офицеровъ. Три изъ нихъ, Г[олицынъ], М[илютинъ] и З., были прiятели Балашева, изъ однаго съ нимъ петербургскаго круга. И одинъ изъ нихъ, маленькiй худенькiй М[илютинъ], съ подслеповатыми сладкими глазками, былъ кроме того, что и вообще несимпатичный ему человекъ,[110] былъ соперникъ самый опасный; отличный ездокъ, легкiй по весу и на лошади кровной, въ[111] Италiи [?] взявшей 2 приза и недавно привезенной.

Остальные были мало известные въ Петербургскомъ свете гвардейскiе кавалеристы, армейцы, гусары, уланы и одинъ казакъ. Были юноши еще безъ усовъ, мальчики, одинъ гусаръ совсемъ мальчикъ съ детскимъ лицомъ, складный, красивый, напрасно старавшiйся принять видъ строго серьезный, особенно обращалъ на себя вниманiе. Балашевъ съ знакомыми, и въ томъ числе съ М[илютинымъ], поздоровывался по своему обыкновенiю просто,[112] одинаково крепко пожимая руку и глядя въ глаза. М[илютинъ], какъ всегда, былъ ненатураленъ, твердо смеялся, выставляя свои длинные зубы.

— Для чего вешать? — сказалъ кто-то. — Все равно надо нести что есть въ каждомъ.

— Для славы Господа. Записывайте: 4 пуда 5 фунтовъ, — и уже немолодой конюхъ Гренадеръ [?] слезъ съ весовъ.

— 3 пуда 8 фунтовъ, 4 пуда 1 фунтъ. Пишите прямо 3,2, — сказалъ М[илютинъ].

— Нельзя. Надо поверить...

Въ Балашеве было 5 пудовъ.

— Вотъ не ждалъ бы, что вы такъ тяжелы.

— Да, не сбавляетъ.

— Ну, господа, скорее. Государь едетъ.

По лугу, на которомъ кое где разнощики [1 неразобр.], разсыпались бегущiя фигуры къ своимъ лошадямъ. Балашевъ подошелъ къ Tiny. Кордъ давалъ последнiя наставленiя.

— Одно, не смотрите на другихъ, не думайте о нихъ. Не обгоняйте. Передъ препятствiями не удерживайте и не посылайте. Давайте ей выбирать самой, какъ онъ хочетъ приступить. Труднее всехъ для васъ канавы, не давайте ей прыгать въ даль.

— All right, — улыбаясь сказалъ Англичанинъ.

Балашевъ былъ немного бледенъ, какъ онъ могъ съ его смуглымъ лицомъ.

— Ну, садиться.

Балашевъ оглянулся. Кое кто сиделъ, кто заносилъ ноги, кто вертелся около недающихъ садиться. Балашевъ вложилъ ногу и гибко приподнялъ тело. Седло заскрипело новой кожей, и лошадь подняла заднюю ногу и потянула голову въ поводья. Въ одинъ и тотъ же моментъ поводья улеглись въ перчатку, Кордъ пустилъ, и лошадь тронулась вытягивающимъ шагомъ. Какъ только Балашевъ подъехалъ къ кругу и звонку и мимо его проехали двое, лошадь подтянулась и подняла шею, загорячилась и, несмотря на ласки, не успокоивалась, то съ той, то съ другой стороны стараясь обмануть седока и вытянуть поводья. Мимо его галопомъ проехалъ Милютинъ на 5 вершковомъ гнедомъ жеребце и осадилъ его у звонка. Таня выкинула левую ногу и сделала два прыжка, прежде чемъ, сердясь, не перешла на тряскую рысь, подкидывая седока.

[1 неразобр.], повороты назадъ, затишье, звонокъ, и Балашевъ пустилъ свою лошадь въ самый моментъ звонка. Казачiй офицеръ на серой лошадке проскакалъ не слышно мимо его, за нимъ легко вскидывая, но тяжело отбивая задними ногами, проплылъ М[илютинъ]. Таня влегла въ поводья и близилась къ хвосту М[илютина]. Первое препятствiе былъ барьеръ. М[илютинъ] былъ впереди и, почти не переменяя аллюра, перешелъ барьеръ и пошелъ дальше. Съ казачьимъ офицеромъ Балашевъ подскакивали вместе. Таня рванулась и близко слишкомъ поднялась, стукнула задней ногой. Балашевъ пустилъ поводья, прислушиваясь къ такту скачки, не ушиблась ли она. Она только прибавила хода. Онъ опять сталъ сдерживать. Второе препятствiе была река. Одинъ упалъ въ ней. Балашевъ подержалъ влево, не посылалъ, но онъ почувствовалъ въ голове лошади, въ ушахъ нерешительность; онъ чуть приложилъ шенкеля и щелкнулъ языкомъ. «Нетъ, я не боюсь», какъ бы сказала лошадь, рванулась въ воду. Одинъ, другой прыжокъ по воде. На третьемъ она заторопилась, два нетактные прыжка въ воду, но последнiй прыжокъ такъ подкинулъ задъ, что, видно было, она шутя выпростала ноги изъ тины и вынесла на сухое. М[илютинъ] былъ тамъ сзади. Но не упалъ. Балашевъ слышалъ приближающiеся ровные поскоки его жеребца. Балашевъ оглянулся: сухая чернеющая отъ капель пота голова жеребца, его тонкiй храпъ съ прозрачными красными на [1 неразобр.] ноздрями близилась къ крупу его лошади, и М[илютинъ] улыбался ненатурально.

«Такъ нужно наддать, — какъ будто сказала Тани. — О, еще много могу», еще ровнее, плавнее, неслышнее стали ея усилiя, и она отделилась отъ М[илютина]. Впереди было самое трудное препятствiе: стенка и канава за нею. Противъ этого препятствiя стояла кучка народа, Балашевъ ихъ большинство своихъ прiятелей,[113] М. О., товарищи Гр. и Н. и несколько дамъ. Балашевъ уже былъ въ томъ состоянiи езды, когда перестаешь думать о себе и лошади отдельно, когда не чувствуешь движенiй лошади, а сознаешь эти движенiя какъ свои собственныя и потому не сомневаешься въ нихъ. Хочешь перескочить этотъ валъ и перескочишь. Ни правилъ, ни советовъ Корда онъ не помнилъ, да и не нужны ему были. Онъ чувствовалъ за лошадь и всякое движенье ее зналъ и зналъ, что препятствiе это онъ перескочитъ такъ же легко, какъ селъ на седло. Кучка людей у препятствiя была, его прiятель Гр. выше всехъ головой стоялъ въ середине и любовался прiятелемъ Балашевымъ. Онъ всегда любовался, утешаясь имъ после мушекъ, окружавшихъ его. Теперь онъ любовался имъ больше чемъ когда нибудь. Онъ своими зоркими глазами издали виделъ его лицо и фигуру и лошадь и глазами дружбы сливался съ нимъ и, также какъ и Балашевъ, зналъ, что онъ перескочитъ лихое препятствiе. Но когда артилеристъ знаетъ, что выстрелитъ пушка по [1 неразобр.], которую онъ ударяетъ, онъ всетаки дрогнетъ при выстреле, такъ и теперь онъ и они все съ замираньемъ смотрели на приближающуюся качающуюся голову лошади, приглядывающейся къ предстоящему препятствiю, и на нагнутую впередъ широкую фигуру Балашева и на его бледное, не веселое лицо и блестящiе, устремленные впередъ и мелькнувшiе на нихъ глаза.

«Лихо едетъ». — «Погоди». — «Молчите, господа». Таня какъ разъ размеряла место и поднялась съ математически верной точки, чтобы дать прыжокъ. Лица всехъ просiяли въ тоже мгновенiе, они поняли, что она на той стороне, и точно мелькнула поднятая голова и грудь и разъ и два вскинутый задъ, и не успели заднiя ноги попасть на землю, какъ уже переднiя поднялись, и лошадь и седокъ, впередъ предугадавшiй все движенiя и неотделявшiйся отъ седла, уже скакали дальше. «Лихо, браво, Балашевъ», проговорили зрители, но уже смотрели на М[илютина], который подскакивалъ къ препятствiю. На лице Балашева мелькнула радостная улыбка, но онъ не оглядывался. Впереди и сейчасъ было маленькое препятствiе — канава съ водой въ 2 аршина. У этаго препятствiя стояла дама въ лиловомъ платье, другая въ серомъ и два господина. Балашеву не нужно было узнавать даму, онъ съ самаго начала скачекъ зналъ, что она тамъ, въ той стороне, и физически почувствовалъ приближенiе къ ней. Татьяна Сергеевна пришла съ золовкой и Б. Д. къ этому препятствiю именно потому, что она не могла быть спокойна въ беседке, и у большаго препятствiя она не могла быть. Ея пугало, волновало это препятствiе. Она, хотя и ездокъ_г какъ женщина, не могла понять, какъ возможно перепрыгнуть это препятствiе на лошади. Но она остановилась дальше, но и оттуда смотрела на страшное препятствiе. Она видела сонъ, и сонъ этотъ предвещалъ ей несчастiе. Когда онъ подъезжалъ къ валу (она давно въ бинокль узнала его впереди всехъ), она схватилась рукой за сестру, перебирая ея, сжимая нервными пальцами. Потомъ откинула бинокль и хотела броситься [?], но опять схватила бинокль, и въ ту минуту какъ она искала его въ трубу, онъ ужъ былъ на этой стороне.[114] «Нетъ сомненья, что Балашевъ выиграетъ». — «Не говорите, М[илютинъ] хорошо едетъ. Онъ сдерживаетъ. Много шансовъ». — «Нетъ, хорошъ этотъ». — «Ахъ, опять упалъ». Пока это говорили, Балашевъ приближался, такъ что лицо его видно было, и глаза ихъ встретились. Балашевъ не думалъ о канаве, и, действительно, нечего было думать. Онъ только послалъ лошадь. Она поднялась, но немножко рано. Такъ чтобъ миновать канаву, ей надо бы прыгнуть не 2, а 3 аршина, но это ничего не значило ей, она знала это и онъ вместе. Они думали только о томъ, какъ скакать дальше. Вдругъ Балашевъ почувствовалъ въ то мгновенiе, какъ перескочилъ, что задъ лошади не поддалъ его, но опустился неловко (нога задняя попала на край берега и, отворотивъ дернину, осунулась). Но это было мгновенье. Какъ бы разсердившись на эту непрiятность и пренебрегая ею, лошадь перенесла всю силу на другую заднюю ногу и бросила, уверенная въ упругости задней левой, весь передъ впередъ. Но бокомъ ли стала нога, слишкомъ ли понадеялась на силу ноги лошадь, неверно ли стала нога, нога не выдержала, передъ поднялся, задъ подкосился, и лошадь съ седокомъ рухнулась назадъ на самый берегъ канавы. Одно мгновенье, и Балашевъ выпросталъ ногу, вскочилъ и бледный, съ трясущейся челюстью, потянулъ лошадь, она забилась, поднялась, зашаталась и упала. М[илютинъ] съ белыми зубами перелетелъ черезъ канаву и изчезъ. К[азачiй] Офицеръ ерзонулъ черезъ, еще 3-й. Балашевъ схватился за голову. «АА!» проговорилъ онъ и съ бешенствомъ ударилъ каблукомъ въ бокъ лошадь. Она забилась и оглянулась на него. Уже бежали народъ и Кордъ. Татьяна Сергеевна подошла тоже.

— Что вы?

Онъ не отвечалъ. Кордъ говорилъ, что лошадь сломала спину. Ее оттаскивали. И его ощупывали. Онъ сморщился, когда его тронули за бокъ. Онъ[115] сказалъ Татьяне Сергеевне:

— Я не ушибся, благодарю васъ, — и пошелъ прочь, но она видела, какъ его поддерживалъ докторъ и какъ подъ руки посадили въ дрожки.

VI.[116]

Не одна Татьяна Сергеевна зажмуривалась при виде скакуновъ, подходившихъ къ препятствiямъ. Государь зажмуривался всякiй разъ, какъ офицеръ подходилъ къ препятствiю. И когда оказалось, что изъ 17 человекъ упало и убилось 12, Государь недовольный уехалъ и сказалъ, что онъ не хотелъ этаго и такихъ скачекъ, что ломать шеи не позволитъ впередъ. Это же мненiе и прежде слышалось, хотя и смутно, въ толпе, но теперь вдругъ громко высказалось.

Онъ решился говорить съ женой, последнiй разъ, и съ сестрою, съ божественной Кити, которая такъ любила, жалела его, но которая должна же понять, что прошло же время жалеть, что сомненiя даже хуже его горя, если есть что нибудь въ мiре хуже того горя, котораго онъ боялся. Въ доме на даче, разумеется, никого не было. И Михаилъ Михайловичъ, отпустивъ извощика, решилъ пойти пешкомъ, следуя совету Доктора. Онъ заложилъ за спину руки съ зонтикомъ и пошелъ, опустивъ голову, съ трудомъ отрываясь отъ своихъ мыслей, чтобъ вспоминать на перекресткахъ, какое изъ направленiй надо выбирать. Онъ пришелъ къ скачкамъ, когда уже водили потныхъ лошадей, коляски разъезжались. Все были недовольны, некоторые взволнованы. М[илютинъ] победитель весело впрыгнулъ въ коляску къ матери. У разъезда столкнулся съ Голицыной и сестрой.

— Браво, Михаилъ Михайловичъ. Неужели ты пешкомъ? Но что это съ вами? Должно быть, усталъ.

Онъ въ самомъ деле отъ непривычнаго движенiя [1 неразобр.] въ то время былъ какъ сумашедшiй, такъ раздраженъ нервами, чувствовалъ полный упадокъ силъ и непреодолимую решительность.

— А Таня где?

Сестра покраснела, а Голицына стала говорить съ стоявшими подле о паденiи Балашева. Михаилъ Михайловичъ, какъ всегда при имени Балашева, слышалъ все, что его касалось, и въ то же время говорилъ съ сестрой. Она пошла съ Н. къ канаве. Она хотела прiехать домой одна. Сестра лгала: она видела въ бинокль, что Татьяна Сергеевна пошла вследъ за паденiемъ Балашева къ своей коляске и знала, какъ бы она сама видела, что Татьяна Сергеевна поехала къ нему. Михаилъ Михайловичъ тоже понялъ это, услыхавъ, что Балашевъ сломалъ ребро. Онъ спросилъ, съ кемъ она пошла. Съ Н. Не хочетъ ли онъ взять место въ коляске Г[олицыной]? Его довезутъ.

— Нетъ, благодарю, я пройдусь.

Онъ съ темъ офицiальнымъ прiемомъ внешнихъ справокъ решился основательно узнать, где его жена. Найти H., спросить его, спросить кучера. Зачемъ онъ это делалъ, онъ не зналъ. Онъ зналъ, что это ни къ чему не поведетъ, зналъ и чувствовалъ всю унизительность роли мужа, ищащаго свою жену, которая ушла. «Какъ лошадь или собака ушла», подумалъ онъ. Но онъ холодно односторонне решилъ это и пошелъ. Н. тотчасъ же попался ему.

— А, Михаилъ Михайловичъ.

— Вы видели мою жену?

— Да, мы стояли вместе, когда Балашевъ упалъ и все это попадало. Это ужасно. Можно ли такъ глупо!

— А потомъ?

— Она поехала домой, кажется. Я понимаю, что для M-me Ставровичъ это, да и всякую женщину съ нервами. Я мужчина, да и то нервы. Это гладiаторство. Недостаетъ цирка съ львами.

Это была фраза, которую сказалъ кто то, и все радовались, повторяли. Михаилъ Михайловичъ взялъ и поехалъ домой. Жены не было. Кити сидела одна, и лицо ее скрывало что то подъ неестественнымъ оживленiемъ.

— Кити, — чтожъ, решительно это такъ?

— Мишель, я думаю, что я не должна ни понимать тебя, ни отвечать тебе. Если я могу свою жизнь отдать для тебя, ты знаешь, что я это сделаю; но не спрашивай меня ни о чемъ. Если я нужна, вели мне делать.

— Да, ты нужна, чтобъ вывести меня изъ сомненья. — Онъ гляделъ на нее и понялъ ея выраженiе при слове сомненiя. — Да и сомненiй нетъ, ты хочешь сказать. Все таки ты нужна, чтобъ вывести меня изъ сомненiя. Такъ жить нельзя.[118] Я несчастное, невинное наказанное дитя. Мне рыдать хочется, мне хочется, чтобъ меня жалели. Чтобъ научили, что мне делать. Правда ли это? Неужели это правда? И что мне делать?

— Я ничего не знаю, я ничего не могу сказать. Я знаю, что ты несчастливъ, а что я...

— Какъ несчастливъ?

— Я не знаю какъ, я вижу и ищу помочь.

Въ это время зазвучали колеса, раздавливающiя мелкой щебень, и фыркнула подъ самымъ окномъ одна изъ лошадей остановившагося экипажа. Она вбежала прямая, румяная и опять больше чемъ когда нибудь съ темъ дьявольскимъ блескомъ въ глазахъ, съ темъ блескомъ, который говорилъ, что хотя въ душе то чувство, которое она имела, преступленья нетъ и нетъ ничего, чтобы остановило. Она поняла мгновенно, что говорили о ней. Враждебное блеснуло въ ея взгляде, въ ней, въ доброй, ни одной искры жалости къ этимъ 2 прекраснымъ (она знала это) и несчастнымъ отъ нея 2-мъ людямъ.

— И ты здесь? Когда ты прiехалъ? Я не ждала тебя. А я была на скачке и потомъ отъ ужаса при этихъ паденьяхъ уехала.

— Где ты была?

— У.... у Лизы, — сказала она, видимо радуясь своей способности лжи, — она не могла ехать, она больна, я ей все разсказала.

И какъ бы радуясь и гордясь своей способностью (неизвестной доселе) лжи, она, вызывая, прибавила: [119]

— Мне говорили, что убился Иванъ Петровичъ Балашевъ, очень убился. Ну, я пойду разденусь. Ты ночуешь?

— Не знаю, мне очень рано завтра надо.

Когда она вышла, Кити сказала:

— М[ишель], я не могу ничего сказать, позволь мне обдумать, и я завтра напишу тебе.

Онъ не слушалъ ее:

— Да, да, завтра.

— Ты хочешь говорить съ ней?

— Да, я хочу.

Онъ смотрелъ неподвижно на самоваръ и именно думалъ о томъ, чтò онъ скажетъ ей. Она вошла въ блузке спокойная, домашняя. Сестра вышла. Она испугалась.

— Куда ты?

— Я приду сейчасъ.

Она стала пить чай съ апетитомъ, много ела. Опять дьяволъ!

[120]— Анна, — сказалъ Михаилъ Михайловичъ, — думаешь ли ты.. ду... думаешь ли ты, что мы можемъ такъ оставаться?

— Отчего? — Она вынула сухарикъ изъ чая. — Что ты въ Петербурге, а я здесь? Переезжай сюда, возьми отпускъ.

— Таня, ты ничего не имеешь сказать мне особеннаго?

— Я? — съ наивнымъ удивленiемъ сказала она и задумалась, вспоминая, не имеетъ ли она что сказать. — Ничего, только то, что мне тебя жаль, что ты одинъ.

Она подошла и поцеловала его въ лобъ. И тоже сiяющее, счастливое, спокойное, дьявольское лицо, выраженiе, которое, очевидно, не имело корней въ разуме, въ душе.

— А ну, такъ хорошо, — сказалъ онъ и невольно, самъ не зная какъ, подчинился ея влiянiю простоты, и они поговорили о новостяхъ, о денежныхъ делахъ.

«еще пожалуйста», она вдругъ безъ причины покраснела такъ, что слезы выступили на глаза, и опустила лицо. Кити пришла, и вечеръ прошелъ обыкновенно.

Она проводила его на крыльцо и когда въ месячномъ свете по безночному свету садился въ коляску, она сказала своимъ груднымъ голосомъ:

— Какъ жаль, что ты уезжаешь, — и прибежала къ коляске и кинула ему пледъ на ноги. Но когда коляска отъехала, онъ зналъ, что она, оставшись у крыльца, страдала ужасно.

На другой день Михаилъ Михайловичъ получилъ письмо отъ Кити. Она писала: «Я молилась и просила просвещенiя свыше. Я знаю, что мы обязаны сказать правду. Да, Татьяна неверна тебе, и это я узнала противъ воли. Это знаетъ весь городъ. Что тебе делать? Я не знаю. Знаю одно, что Христово ученiе будет руководить т[обой].

Твоя Кити».

VII. О беременности. Онъ глупъ, насмешливость.

VIII. Михаилъ Михайловичъ въ Москве. Леонидъ Дмитричъ затащилъ обедать.

Его жена. Разговоръ о неверности мужа. Дети похожи на отца.

IX. Въ вагоне разговоръ съ нигилистомъ.

XI.[122]

Михаилъ Михайловичъ ходилъ по зале: «шшъ», говорилъ онъ на шумевшихъ слугъ. Иванъ Петровичъ легъ отдохнуть после 3-хъ безсонныхъ ночей въ кабинете. Чувство успокоенiя поддерживалось въ Михаиле Михайловиче только христiанской деятельностью. Онъ пошелъ въ министерство, и тамъ, вне дома, ему было мучительно. Никто не могъ понимать его тайны. Хуже того — ее понимали, но навыворотъ. Онъ мучался вне дома, только дома онъ былъ покоенъ. Сужденiя слугъ онъ презиралъ. Но не такъ думали Иванъ Балашевъ и Татьяна.

— Чтоже, это вечно будетъ такъ? — говорилъ Балашевъ. — Я не могу переносить его.

— Отчего? Его это радуетъ? Впрочемъ делай какъ хочешь.

— Делай, разумеется, нуженъ разводъ.

— Но какъ же мне сказать ему? Я скажу: «Мишель, ты такъ не можешь жить!» Онъ побледнелъ. «Ты простишь, будь великодушенъ, дай разводъ». — «Да, да, но какъ?» — «Я пришлю тебе адвоката». — «Ахъ да, хорошо».

Подробности процедуры для развода, униженiе ихъ — ужаснуло его. Но христiанское чувство — это была та щека, которую надо подставить. Онъ подставилъ ее. Черезъ годъ Михаилъ Михайловичъ жилъ по старому, работая тоже; но значенiе его уничтожилось.

XII.

Хотели мусировать доброту христiанства его, но это не вышло: здравый смыслъ общества судилъ иначе, онъ былъ посмешищемъ. Онъ зналъ это, но не это мучало его. Его мучала необходимость сближенiя съ прежней женой. Онъ не могъ забыть ее ни на минуту, онъ чувствовалъ себя привязаннымъ къ ней, какъ преступникъ къ столбу. Да и сближенiя невольно вытекали черезъ детей. Она смеялась надъ нимъ, но смехъ этотъ не смешонъ былъ. Балашевъ вышелъ въ отставку и не зналъ, что съ собой делать. Онъ былъ заграницей, жилъ въ Москве, въ Петербурге, только не жилъ въ деревне, где только ему можно и должно было жить. Ихъ обоихъ светъ притягивалъ какъ ночныхъ бабочекъ. Они искали — умно, тонко, осторожно — признанiя себя такими же, какъ другiя. Но именно отъ техъ то, отъ кого имъ нужно было это признанiе, они не находили его. То, что свободно мыслящiе люди дурнаго тона ездили къ нимъ и принимали ихъ, не только не радовало ихъ, но огорчало. Эти одинокiе знакомые очевиднее всего доказывали, что никто не хочетъ знать ихъ, что они должны удовлетворять себе одни. Пускай эти люди, которые принимали ихъ, считали себя лучше той такъ называемой пошлой светской среды, но имъ не нужно было одобренiя этихъ добродетельныхъ свободомыслящихъ людей, а нужно было одобренiе такъ называемаго пошлаго света, куда ихъ не принимали. Балашевъ бывалъ въ клубе — игралъ. Ему говорили:

— А, Балашевъ, здорово, какъ поживаешь? Поедемъ туда, сюда. Иди въ половину.

тона, чтобы попытаться заговорить о жене и получить тонкое оскорбленiе, за которое нельзя и ответить. Онъ не могъ не ездить въ клубы, въ светъ, и жена ревновала, мучалась, хотела ехать въ театръ, въ концертъ и мучалась еще больше. Она была умна и ловка и, чтобъ спасти себя отъ одиночества, придумывала и пытала разные выходы. Она пробовала блистать красотой и нарядомъ и привлекать молодыхъ людей, блестящихъ мущинъ, но это становилось похоже, она поняла на что, когда взглянула на его лице после гулянья, на которомъ она въ коляске съ вееромъ стояла недалеко отъ Гр. Кур., окруженная толпой. Она пробовала другой самый обычный выходъ — построить себе высоту, съ которой бы презирать техъ, которые ее презирали; но способъ постройки этой контръ батареи всегда одинъ и тотъ же. И какъ только она задумала это, какъ около нее уже стали собираться дурно воспитанные[123] писатели, музыканты, живописцы, которые не умели благодарить за чай, когда она имъ подавала его.

Онъ слишкомъ былъ твердо хорошiй, искреннiй человекъ, чтобъ променять свою гордость, основанную на старомъ роде честныхъ и образованныхъ людей, на человечномъ воспитанiи, на честности и прямоте, на этотъ пузырь гордости какого то выдуманнаго новаго либерализма. Его верное чутье тотчасъ показало ему ложь этаго утешенья, и онъ слишкомъ глубоко презиралъ ихъ. Оставались дети, ихъ было двое. Но и дети росли одни. Никакiя Англичанки и наряды не могли имъ дать той среды дядей, тетокъ, крестной матери, подругъ, товарищей, которую имелъ онъ въ своемъ детстве. Оставалось чтоже? Чтоже оставалось въ этой связи, названной бракомъ? Оставались одни животныя отношенiя и роскошь жизни, имеющiя смыслъ у лоретокъ, потому что все любуются этой роскошью, и не имеющiя здесь смысла. Оставались голыя животныя отношенiя, и другихъ не было и быть не могло. Но еще и этаго мало, оставался привиденiе Михаилъ Михайловичъ, который самъ или котораго судьба всегда наталкивала на нихъ, Михаилъ Михайловичъ, осунувшiйся, сгорбленный старикъ, напрасно старавшiйся выразить сiянiе счастья жертвы въ своемъ сморщенномъ лице. И ихъ лица становились мрачнее и старше по днямъ, а не по годамъ. Одно, что держало ихъ вместе, были ж[ивотныя] о[тношенiя]. Они знали это, и она дрожала потерять его, темъ более что видела, что онъ тяготился жизнью. Онъ отсекнулся. Война. Онъ не могъ покинуть ее. Жену онъ бы оста[вилъ], но ее нельзя было.

Въ то время какъ они такъ жили, жизнь Михаила Михайловича становилась часъ отъ часу тяжелее.[124] Только теперь отзывалось ему все значенiе того, что онъ сделалъ. Одинокая комната его была ужасна. <Одинъ разъ онъ пошелъ въ комитетъ миссiи. Говорили о ревности и убiйстве женъ. Михаилъ Михайловичъ всталъ медленно и поехалъ къ оружейнику, зарядилъ пистолетъ и поехалъ къ[125] ней.>[126]

Одинъ разъ Татьяна Сергеевна сидела одна и ждала Балашева, мучаясь ревностью. Онъ былъ[127] въ театре. Дети легли спать. Она сидела, перебирая всю свою жизнь. Вдругъ ясно увидала, что она погубила 2-хъ людей добрыхъ, хорошихъ. Она вспомнила выходы — лоретка — нигилистка — мать (нельзя), спокойствiе — нельзя. Одно осталось — жить и наслаждаться.[128] Другъ Балашева. Отчего не отдаться, не бежать, сжечь жизнь. Чемъ заболелъ, темъ и лечись.

Человекъ пришелъ доложить, что прiехалъ Михаилъ Михайловичъ.

— Кто?

— Михаилъ Михайловичъ желаютъ васъ видеть на минутку.

— Проси.

Сидитъ у лампы темная, лицо[129] испуганное, непричесанная.

— Я... вы я... вамъ...

Она хотела помочь. Онъ высказался.

— Я не для себя пришелъ. Вы несчастливы. Да, больше чемъ когда нибудь. Мой другъ, послушайте меня. Связь наша не прервана. Я виделъ, что это нельзя. Я половина, я мучаюсь, и теперь вдвойне. Я сделалъ дурно. Я долженъ былъ простить и прогнать, но не надсмеяться надъ таинствомъ, и все мы наказаны. Я пришелъ сказать: есть одно спасенье. Спаситель. Я утешаюсь имъ. Если бы вы поверили, поняли, вамъ бы легко нести. Что вы сделаете, Онъ самъ вамъ укажетъ. Но верьте, что безъ религiи, безъ надеждъ на то, чего мы не понимаемъ, и жить нельзя. Надо жертвовать собой для него, и тогда счастье въ насъ; живите для другихъ, забудьте себя — для кого — вы сами узнаете — для детей, для него, и вы будете счастливы. Когда вы рожали, простить васъ была самая счастливая минута жизни. Когда вдругъ просiяло у меня въ душе... — Онъ заплакалъ. — Я бы желалъ, чтобы вы испытали это счастье. Прощайте, я уйду. Кто-то.

Это былъ онъ. Увидавъ Михаила Михайловича, побледнелъ. Михаилъ Михайловичъ ушелъ.

— Что это значитъ!

— Это ужасно. Онъ пришелъ, думая, что я несчастна, какъ духовникъ.

— Очень мило.

— Послушай, Иванъ, ты напрасно.

— Нетъ, это ложь, фальшь, да и что ждать.

— Иванъ, не говори.

— Нетъ, невыносимо, невыносимо.

— Ну постой, ты не будешь дольше мучаться.

«будь счастливъ. Я сумашедшая».

Она ушла. Черезъ день нашли[130] подъ рельсами тело.

Балашевъ уехалъ въ Ташкентъ, отдавъ детей сестре. Михаилъ Михайловичъ продолжалъ служить.[131]

9. Зачеркнуто:

10. Зач.: <Кареловой> М[ике]

11. Слово: шубку въ ярко освещенной, блестевшей

12. Слово: ихъ по ошибке зачеркнуто вместе с последующими словами: беззвучно, почтительно

13. Травi[ата]

14. Зачеркнуто: Ане

15. Зач.: <Пушкино> Бернова

16. Пушкина

17. Зач.: лелеетъ его

18. Зачеркнуто:

19. Зач.: особенно громко, — а что

20. Зач.: улыбкой молодаго полнаго румянаго съ прекрасными красными губами прямо дер[жавшагося] добродушнаго молодаго человека, который входилъ, высоко неся белую грудь въ открытомъ до невозможн[ости] жилете.

— А ваша сестра <Ана Пушкина> М-mе Карени[на]

21. [Графиня Рудольштадт]

22. Зач.: Степанъ

23. Зач.:

24. Зачеркнуто: невысокаго роста коренастаго военнаго, молодаго, но почти плешиваго и съ серьгой въ ухе

25. Зач.: Вронскаго.

26. тебе

27. Зачеркнуто: Гагинъ

28. Зач.: былъ А. А. <Гагинъ> Каренинъ съ женою.

29. маленькимъ

30. Зач.: за что

31. Против этих строк и ниже на полях написано:

32. Зачеркнуто: Кити

33. Зач.: Гагинъ

34. Зач.: Нана

35. его безпокойство и оглядыванье и, главное, последнее, что прив[ело]

36. Зач.: Это было лицо Нана, <ея взглядъ на Гагина.> Никто не могъ спорить съ молодымъ человекомъ, назвавшимъ ее некрасивой, въ то время какъ она вошла въ комнату и, еще больше сощуривъ свои и такъ небольшiе узкiе глаза (такъ что видны были только густые черные ресницы), вглядывалась въ лица. Низкiй, очень низкiй лобъ, маленькiе глаза, <толстыя,> неправильныя губы и носъ <некрасивой формы>. <Но когда> Она сделала те несколько шаговъ, которые отделяли ее отъ хозяйки,

37. В рукописи после этого: что

38. привешенной къ полнымъ, необыкновенно круглымъ локтямъ,

39. На полях против этих слов написано: Дамы пасъ. Мущины все глядятъ на нее.

40. Зачеркнуто:

41. Зач.: съ огромными волосами

42. Зач.: Гагина

43. головки

44. Зач.: и, блеснувъ на него долгимъ взглядомъ из-за черной рамки ресницъ,

45. Зачеркнуто: — не стараго бритаго белаго, белокураго мущину

46. Зач.: мямля что-то непонятное. Алексей Александровичъ былъ одинъ изъ техъ людей, преданныхъ страстно умственному труду, но открытыхъ ко всемъ <наслажд[енiямъ]> благамъ мiра людей и спецiалистовъ и вместе съ темъ тонкихъ и умныхъ наблюдателей, но которыхъ, благодаря ихъ внешнему труженническому виду, ихъ случайной разсеянности, такъ охотно подводятъ подъ одну общую категорiю дельныхъ и занятыхъ ученыхъ людей или чудаковъ или даже дурачковъ и которые потому редко пользуются

47. В рукописи дальше слово: темъ, , видимо по рассеянности, здесь Толстым не зачеркнутое.

48. Зачеркнуто: <Гости после оперы собирались у Княгини Врасской.> Прiехавъ изъ оперы, Княгиня Мика, какъ ее звали въ свете,

49. жилистую

50. Зач.: къ ихъ огромному дому и высаживать <гостей> съ помощью лакеевъ свой грузъ

51. Зачеркнуто:

52. Зач.: Мика

53. На полях вкось вписано: Борьба. Онъ говоритъ: «что вы со мной сделали». Она говоритъ: «простите меня и оставьте».

54. Зачеркнуто:

55. На полях вкось сверху вписано: Две дамы царствуютъ: безбровая бойкая и черная красавица, молча и обиженная, злая.

56. Зачеркнуто: красной

57. и сморщенна

58. Зачеркнуто: вся въ кружевахъ и брилiантахъ

59. Зач.: Кити

60. Кити

61. Зач.: <еще более> <Каренина> известнаго дельца и умницы Михаила

62. Зач.: Нана

63. Зач.: — Есть что то странное въ Нана.

64. Зач.: Алексей Гагинъ

65. Зач.: Нана

66. Зач.: Мика

67. Мари,

68. Зач.: Гагинъ

69. Зач.:

70. Зач.: Нана

71. [розового чорта.]

72. [как это смешно.]