Варианты к "Анне Карениной".
Страница 7

 

№ 31 (рук. № 16).

На другой день бала Анна Аркадьевна рано утромъ послала мужу телеграмму, извещающую о своемъ выезде въ тотъ же день, несмотря на то что она[727] намеревалась прiехать только на другой день.

— Я соскучилась о Сереже, — объясняла она[728] невестке перемену своего намеренiя, — нетъ, ужъ лучше нынче.

Мишенька, какъ всегда, не обедалъ дома и обещалъ только прiехать проводить сестру въ 7 часовъ. Кити тоже не прiехала, приславъ записку, что у нее голова болитъ, и Долли съ Анной обедали одни съ детьми и Англичанкой. И Анна, какъ будто нарочно, для того чтобы больше жалели о ней, когда она уедетъ, была, особенно мила и задушевна съ Долли и детьми. Дети опять не отходили отъ нее, и надо было обмануть ихъ, чтобы они пустили ее уехать. Те последнiе полчаса, которые Долли провела съ Анной въ ея комнате, когда Анна уже пошла одеваться и Долли пошла за ней, Долли никогда потомъ не могла забыть. Анна была весь этотъ день, особенно эти последнiе полчаса, въ томъ размягченномъ припадке чувствительности, которые иногда находили на нее. Любовь, нежность ко всемъ и ко всему, казалось, переполняли ея сердце, и сердце это было такъ открыто въ эти минуты, что она высказывала все свои тайныя мысли, и все эти мысли были[729] прекрасны. Глаза ея блестели лихорадочнымъ блескомъ и безпрестанно подергивались слезами умиленiя.

— Что бы было со мной, съ нимъ, съ детьми безъ тебя, — сказала ей Долли.

Анна посмотрела на нее, и глаза ее подернулись слезами.

— Не говори этаго, Долли. Не я, а ты. У тебя въ сердце нашлось столько любви, чтобъ ты простила...

— Да, простила, но...

Она не договорила.

— Долли! У каждаго есть свои skeletons[730] въ душе, какъ Англичане говорятъ.

— Только у тебя нетъ.

— Есть, — вдругъ сказала Анна, и какая [-то] смешная, хитрая улыбка сморщила ея губы.

— Ну, такъ они смешные skeletons, а не мрачныя, — улыбаясь сказала Долли.

— Нетъ, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признанье, которое меня давило, и я хочу его тебе сделать.

И, къ удивленiю своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до вьющихся черныхъ колецъ волосъ на шее.

— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити не прiехала обедать. Она ревнуетъ ко мне. Я испортила, т. е. я была причиной того, что балъ этотъ былъ для нея мученьемъ, а не радостью. Но, право, право, я не виновата или виновата немножко, — сказала она, тонкимъ голосомъ протянувъ слово «немножко».

— О, какъ ты похожа на Мишеньку, — смеясь сказала Долли.

Анна какъ будто оскорбилась и нахмурилась.

— О нетъ, о нетъ! Я не Мишенька. Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться въ себе.

— Да, Мишенька мне говорилъ, что ты съ Вронскимъ танцовала мазурку и что онъ...

— Ты не можешь себе представить, какъ это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдругъ я почувствовала себя польщенной...

— О, они это сейчасъ чувствуютъ, — сказала Долли.

— Но я бы была въ отчаянiи, если бы онъ точно сталъ ухаживать за мной. Это глупо и ни къ чему не ведетъ.

— Впрочемъ, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити этаго брака. Мое сердце на стороне Левина. И лучше, чтобы это разошлось, если онъ, этотъ Вронскiй, могъ влюбиться въ тебя въ одинъ день.

— Ахъ, Боже мой, это было бы такъ глупо, — сказала Анна, и опять густая краска выступила на ея лицо. — Такъ вотъ я и уезжаю, сделавъ себе врага въ Кити, которую я такъ полюбила. Ахъ, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли. Да?

— Какiя мысли! Это не можетъ быть.

— Да, но я такъ бы желала, чтобы вы меня все любили, какъ я васъ люблю и еще больше полюбила, — сказала Анна съ слезами на глазахъ. — Ахъ, какъ я нынче глупа!

Она провела платкомъ по лицу и стала одеваться.

Уже передъ самымъ отъездомъ прiехалъ, опоздавши, Степанъ Аркадьичъ съ краснымъ, веселымъ лицомъ и запахомъ вина и сигары.

Чувствуя, что чувствительность Анны сообщилась и ей, Долли съ слезами на глазахъ въ последнiй разъ обняла золовку и прошептала:

— Помни, Анна, что то, что ты сделала, я никогда не забуду и что я люблю и всегда буду любить тебя какъ лучшаго друга.

— Я не понимаю, за что, — проговорила Анна.

— Ты меня поняла и понимаешь. Ты прелесть.

И такъ оне разстались.

—————

«Ну, все кончено, и слава Богу, — была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она, простившись последнiй разъ съ братомъ, стоявшимъ въ вагоне до 3-го звонка, села на свой диванчикъ рядомъ съ Аннушкой. Она огляделась въ полусвете спальнаго вагона. — Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдетъ моя жизнь, уже темъ хорошая, что привычная, по старому. Утро визиты, иногда покупки, всякiй день посещенiе моего прiюта, обедъ съ Алексеемъ Александровичемъ и кемъ нибудь и разговоры о важныхъ придворныхъ и служебныхъ новостяхъ. Avant soirée[731] съ Сережей, потомъ укладывать его спать и вечеръ или балъ, а завтра тоже».

Какая то больная дама укладывалась ужъ спать. Две другiя дамы говорили, очевидно, нестолько для себя, сколько для нея, на дурномъ французскомъ языке, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечанiя о топке. Анне не хотелось ни съ кемъ говорить, она попросила Аннушку достать фонарикъ, прицепила его къ ручке кресла и достала англiйскiй романъ. Но не читалось, сначала мешала возня и ходьба; потомъ, когда тронулись, нельзя было не прислушаться къ звукамъ; потомъ снегъ, бившiй въ левое окно и налипавшiй на окно, и видъ закутаннаго прошедшаго кондуктора, занесеннаго снегомъ съ одной стороны, и разговоры о томъ, что страшная метель на дворе, развлекали ея вниманiе. Но потомъ все было тоже и тоже: таже тряска съ постукиванiемъ, тотъ же снегъ въ окно, теже быстрые переходы отъ пароваго жара къ холоду и опять къ жару, то же мерцанiе техъ же лицъ въ полумраке и теже голоса. Аннушка ужъ дремала, держа свои узлы широкими руками въ прорванной одной перчатке. Анна Аркадьевна не могла и думать о сне, она чувствовала себя столь возбужденною. Она попробовала опять читать, долго не понимала того, что читаетъ, но потомъ вчиталась было, какъ вдругъ она почувствовала, что ей стыдно чего то, что точно она сделала дурной, низкiй поступокъ, и ей стыдно за него. «Чего же мне стыдно?» спросила она себя. Стыднаго ничего не было. Она перебрала все свои московскiя воспоминанiя. Все были хорошiя, прiятныя. Вспомнила балъ. Вспомнила Вронскаго и его влюбленное, покорное лицо, вспомнила все свои отношенiя съ нимъ — ничего не было стыднаго. A вместе съ темъ на этомъ самомъ месте воспоминанiй чувство стыда усиливалось, какъ будто какой-то внутреннiй голосъ именно тутъ, когда она вспоминала о Вронскомъ, говорилъ ей: тепло, очень тепло, горячо, чемъ ближе она подходила къ Вронскому. Опять она повторила себе: «Ну, слава Богу, все кончено», и опять взялась за книгу. Она взялась опять за книгу, но решительно уже не могла читать. Какое то странное возбужденiе все более и более усиливалось въ ней. Она чувствовала, что нервы ея натянуты, какъ струны, готовыя порваться, особенно въ голове, что глаза ея раскрываются больше и больше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что въ груди что то давитъ дыханье и что все звуки въ этомъ колеблющемся полумраке съ болезненной яркостью воспринимаются ею. Что она не знаетъ хорошенько, едетъ ли она или стоитъ. Аннушка ли подле нея или чужая, что тамъ на ручке — салопъ ли это или зверь, и что она сама не знаетъ, где она и кто она. И что ей странно отдаваться этому волшебному забытью, и что то тянетъ къ нему. Она поднялась, чтобы опомниться, и сняла теплый капотъ. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедшiй худой мужикъ былъ истопникъ и что это ветеръ и снегъ ворвались за нимъ въ дверь; но потомъ опять все смешалось, что то странно заскрипело и застучало, какъ будто раздирали кого то, потомъ красный светъ ослепилъ глаза, и потомъ все закрылось стеной, и ей казалось, что она провалилась, и вдругъ голосъ окутаннаго человека и занесеннаго снегомъ прокричалъ что то. Она опять поднялась и опомнилась. Она поняла, что подъехали къ станцiи. Она попросила Аннушку подать опять снятый капотъ, надела его и направилась къ двери.

— Выходить изволите, — сказала Аннушка.

— Нетъ, я только подышать, мне что то нехорошо.

И она отворила дверь. Метель и ветеръ рванулись ей на встречу. Она вернулась назадъ, ужаснувшись. Но потомъ опять отворила дверь и решительно вышла на крылечко, держась за перилы. Ей хотелось понять, что делалось на дворе, для того чтобы разогнать это[732] забытье, которое томило ее.

Ветеръ былъ силенъ на крылечке, но на платформе за вагонами должно было быть затишье. Она сошла и стала,[733] дыша снежнымъ морознымъ воздухомъ и оглядываясь въ полусвете.

Страшная буря рвалась и свистела[734] между колесами вагоновъ по столбамъ на угле станцiи. Все: и вагоны, и столбы, и люди — все было съ одной стороны занесено снегомъ. Но какiе то люди бегали, скрыпя на доскахъ платформы по снегу. Какая то согнутая тень человека проскользнула подъ ея ногами, и послышались знакомые звуки молотка по железу.

— Депешу дай! — послышался голосъ.

— Сюда пожалуйте, № 108, — кричалъ кто-то, и занесенный снегомъ пробежалъ обвязанный человекъ.

Хотя голова ея стала и свежее несколько, чувство[735] жуткости и тоски[736] не покидало ее. Она вздохнула полной грудью и уже вынула руку изъ муфты, чтобы взяться за перила и входить, какъ вдругъ какая то[737] тень подле самой ее заслонила ей слабый светъ, падающiй отъ фонаря. Она оглянулась и въ туже минуту узнала Вронскаго. Онъ, приложивъ руку къ козырьку, наклонился передъ нею и спросилъ, не нужно ли ей чего нибудь. Не можетъ ли онъ служить. Появленiе его тутъ было слишкомъ неожиданно и вместе съ темъ было такъ ожиданно, что она довольно долго ничего не отвечала и, держась рукой за холодный столбикъ, молча смотрела на него, и, несмотря на тень, въ которой онъ былъ, она видела, или ей казалось, что она видела, его лицо и глаза, выраженiе ихъ до малейшихъ подробностей. Это было опять то выраженiе испуганнаго восхищенiя, которое такъ подействовало на нее вчера.

— Какъ вы? Зачемъ вы? — сказала она и въ туже минуту вспомнила, что ей надо было только сказать: «нетъ, ничего, благодарю васъ». Она пустила руку и остановилась, обдумывая, чтобы сказать ему простое. Но онъ уже отвечалъ на ея вопросъ:

— Я еду для того, чтобы быть тамъ, где вы, — сказалъ его нежный голосъ, и она ясно видела теперь, хотя и въ темноте, выраженiе его всей фигуры, склоненной головы, какъ бы ожидавшей удара, и лица, робкаго и раскаивающагося за то, что онъ смелъ говорить.

И въ это же время буря, какъ бы одолевъ препятствiе, засыпала снегъ съ крышъ вагоновъ, затрепала какимъ то железньмъ оторваннымъ листомъ, и где то впереди плачевно и мрачно заревелъ густой свистокъ вагона.

— Не говорите этаго, — сказала она, — это дурно для васъ, для меня.

— О, если бы это что нибудь было для васъ.

— Но что же это! — почти вскрикнула она, тяжело переводя дыханiе, и,[738] взявшись за столбикъ, хотела уйти, но, какъ бы обдумавъ, опять остановилась.

— Какое право вы имеете говорить мне это?

— Мое право, — сказалъ онъ вдругъ,[739] какъ будто слова эти, давно готовыя, сами вырвались изъ его устъ, — то, что моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.

Она, тяжело дыша, стояла подле него.

— Но простите меня. Я не буду больше говорить этаго. Мне нужно было сказать это вамъ, чтобы объяснить...

— Я ничего не хочу слышать.

сначала, продолжалось еще съ большею силою. Она не спала всю ночь. И всю ночь въ странномъ безпорядке и въ самыхъ странныхъ сочетанiяхъ она видела и слышала действительные и воображаемые предметы и звуки. Бледное морщинистое лицо старушки в чепце подъ колеблющимся светомъ фонаря, Вронскiй, просящiй прощенiя и предлагающiй царство и отбирающiй билеты, занесенный снегом съ одной стороны Аннушка, храпящая звуками молотка о железо, и буря, уносящая все, и толчки красныхъ огней, скрипящихъ подъ давленiемъ колесъ, и красные огни глазъ Вронскаго, режущiе глаза до техъ поръ, пока ихъ не заноситъ снегомъ, и стыдъ, стыдъ не совершеннаго постыднаго дела.

Къ утру она задремала, сидя въ кресле, и когда проснулась, то уже было бело, светло, и поездъ подходилъ къ Петербургу. И тотчасъ же мысли о доме, муже, о сыне толпою пришли ей, и она съ удивленiемъ вспомнила вчерашнiй ужасъ и стыдъ. Да, было одно — это признанiе Вронскаго. Да, это было не во сне, но это была глупость, которой она легко положитъ конецъ. «Такъ чего же мне стыдно?» опять спросила она себя и не находила ответа.

Въ Петербурге, только что остановился поездъ, она вышла. Первое лицо,[740] обратившее ея вниманiе, было лицо мужа. Онъ стоялъ, невольно обращая на себя вниманiе почтительностью служащихъ и полицiи, не подпускавшихъ къ нему народъ.[741]

— Какъ ты милъ, что самъ прiехалъ, — сказала она.

— Это меньшее, что я могъ сделать за то, что ты дала мне лишнiй день, — отвечалъ онъ, целуя ея руку съ спокойной сладкой улыбкой.

— Сережа здоровъ?

— [742]Онъ, здоровъ, — сказалъ онъ и, взявъ ее подъ руку, повелъ къ карете, также улыбаясь и перенося свои глаза выше толпы, чтобы никого не видеть.

Въ дверяхъ Вронскiй поклонился Анне Аркадьевне и спросилъ, какъ она провела ночь.

— Благодарю васъ, очень хорошо.

Она взглянула на мужа, чтобы узнать, знаетъ ли онъ Вронскаго. Алексей Александровичъ смотрелъ на Вронскаго, вспоминая, кто это.

«Да, онъ уменъ, — думалъ онъ,[746] глядя на его высокiй лобъ съ горбинами надъ бровями, — и твердый, сильный человекъ, это видно по выдающемуся подбородку, съ характеромъ, несмотря на физическую слабость. Глаза его маленькiе не видятъ изъ подъ очковъ, когда не хотятъ, но онъ долженъ быть и тонкiй наблюдательный человекъ, когда онъ хочетъ, онъ добрый даже, но онъ[747] не привлекательный человекъ, и она не можетъ любить и не любитъ его, я виделъ это по ея взгляду».

— Графъ Вронскiй.

— А, очень радъ, — равнодушно сказалъ Алексей Александровичъ, подавая руку. — Туда ехала съ матерью, а назадъ — сказалъ онъ, ударяя, какъ имелъ привычку, безъ причины на одно слово и, какъ бы отпустивъ Вронскаго, пошелъ дальше, глядя выше людей, но Вронскiй шелъ подле и спрашивалъ у Анны, позволено ли ему будетъ прiехать къ ней.

— Очень рады будемъ, — сказалъ Алексей Александровичъ, все также улыбаясь, — по понедельникамъ, — и теперь уже, отпустивъ совсемъ Вронскаго, обратился къ жене.

— Мари вчера была у[748] Великой Княгини.

— А, — сказала Анна.

Она думала въ это время о томъ, что заметила особенный, какъ бы чахоточный румянецъ на щекахъ Вронскаго и складку между бровей. И ей жалко стало его. Но въ ту же минуту она подумала: «но что мне», заметила и стала спрашивать о томъ, что ея belle soeur[749] делала у Курковыхъ.

— Что, этотъ Вронскiй тотъ, что за границей былъ? — спросилъ ее мужъ.

— Да, братъ нашего.

— Онъ, кажется, одинъ изъ такихъ, что слышали звонъ, — сказалъ съ своей той же улыбкой и ударяя любовно на слове звонъ, — но не знаютъ, где онъ. Но еще разъ меrсi, мой другъ, что подарила мне день, тебе карету подастъ Кондратiй, а я еду въ Министерство.

№ 32 (рук. № 21).

<Онъ уезжалъ изъ Москвы неожиданно, не объяснивъ матери, для чего онъ уезжаетъ. Нежная мать огорчилась, когда узнала отъ сына, что онъ никогда и не думалъ жениться, и разсердилась на него (что съ ней редко бывало) за то, что онъ не хотелъ объяснить ей, почему онъ уезжаетъ въ Петербургъ, не дождавшись[750] ремонта, который онъ собиралъ въ Москве, и именно тогда, когда она поторопилась вернуться изъ Петербурга, чтобы быть съ нимъ.

— Простите меня, maman, но я, право, не могу оставаться уже по одному тому, — сказалъ онъ съ улыбкой, —[751] что отъ меня ожидается то, чего я не могу сделать, и мне лучше уехать.

— Но отчего же такъ вдругъ?

>

№ 33 (рук. № 22).

[753]Первое лицо, встретившее ее дома, былъ сынъ. Онъ выскочилъ къ ней по лестнице, несмотря на крикъ Mariette, не пускавшей его, и повисъ ей на шее.

— Мама! Мама! — кричалъ онъ. — Мама! Мама!

Анна не ожидала такой радости, и эта радость сообщилась ей. Она на рукахъ внесла его на лестницу и, только съ улыбкой кивнувъ головой Mariette, убежала съ нимъ въ свою комнату и стала целовать его.

«О, какихъ пустяковъ я боялась!» подумала она.

Когда Mariette вошла въ комнату, они уже нацеловались, и Анна разсказывала сыну, какая въ Москве есть девочка Таня и какъ Таня эта умеетъ читать и учитъ даже брата.

— А рисовать умеетъ? — спрашивалъ Сережа.

Mariette жаловалась, но упрекать нельзя было. Анна пошла въ свою комнату, и Сережа пошелъ за ней.

Еще Анна не успела напиться кофе, какъ ей доложили о прiезде Лидiи Ивановны Пыхтя вошла съ мягкими глазами кубышка.

— Я не могла дождаться.

Анна любила ее, но въ это свиданiе она какъ будто въ первый разъ увидала ее со всеми ея недостатками. Ей показалось что то ненатуральное и излишнее въ тоне Графини Лидiи Ивановны.

— Ну, что мой другъ, снесли оливковую ветвь? — спросила она.

— Да, когда я уехала, они сошлись опять. Но вы не поверите, какъ это тяжело и какъ они оба жалки.

— Да, много, много горя и зла на свете, и я такъ измучена нынче, — сказала Графиня Лидiя Ивановна.[754]

— А что? — спросила Анна.

— Я начинаю уставать отъ тщетнаго ломанiя копiй за правду. И иногда совсемъ развинчиваюсь. Дело сестричекъ (это было филантропическое, религiозное, патрiотическое учрежденiе) подвигалось бы, но съ этими господами ничего невозможно делать, — сказала она съ насмешливой покорностью судьбе. — Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потомъ обсуждаютъ такъ мелко и ничтожно.[755] Два-три человека, вашъ мужъ въ томъ числе, понимаютъ значенiе этаго дела, a другiе только роняютъ. Вчера мне пишетъ Гжадикъ (это былъ известный панславистъ за границей), — и Графиня Лидiя Ивановна разсказала содержанiе письма Гжадика. После Гжатика Графиня разсказала еще непрiятности и козни, делаемыя противъ дела соединенiя церквей, и уехала, торопясь, такъ какъ ей въ этотъ день надо было быть еще на заседанiи одного общества и на славянскомъ комитете.[756]

«Ведь все это было и прежде, но отчего я не замечала этаго прежде, — сказала себе Анна. — Или она раздражена очень нынче; что же ей делать, бедной, детей нетъ. Правда, что смешно, что ея цель религiя и добродетель, а она все сердится и все враги у нее... Но все таки она милая».

№ 34 (рук. № 26).

— Ну что, Долинька, твой козырь что поделываетъ?

— Ничего, папа, — отвечала Долли, понимая, что речь идетъ о муже, — все ездитъ. Я его почти не вижу, — не могла она не прибавить съ насмешливой улыбкой.

— Что жъ, онъ не уехалъ еще въ деревню лесъ продавать?

— Нетъ, все собирается.

— Вотъ какъ? — промычалъ Князь. — Ну, всетаки у тебя больше шансовъ встретить его где-нибудь. Если встретишь, скажи ему, что мне нужно его видеть и переговорить съ нимъ.

Княгиня и Кити съ любопытствомъ взглянули на Князя. «О чемъ ему могло быть нужно переговорить съ Стивой?» Княгиня думала, что она догадалась.

— Да и мне жалко этотъ лесъ, — сказала она про лесъ, который продавалъ Степанъ Аркадьичъ въ именьи ея дочери. — Но что же делать, если необходимо. Я сама думаю, какъ бы онъ не продешевилъ. Ты, верно, про это хочешь переговорить съ нимъ?

— Да, да, про это самое, — сказалъ Князь, съ своимъ непроницаемымъ видомъ взглянувъ на Кити, и Кити поняла, что ему нужно было видеть Степана Аркадьича, чтобы переговорить не о лесе, а о ней. Что — она не знала, но верила, что любовь отца не обманетъ его.

— Ну что, когда ты едешь совершать условiя на лесъ? — прямо приступилъ онъ къ делу.

— Да все некогда, Князь, — отвечалъ Степанъ Аркадьичъ.

Онъ все время находился въ холодныхъ отношенiяхъ съ тестемъ, но эта холодность со стороны стараго Князя нисколько не мешала неизменному добродушiю и веселому спокойствiю Степана Аркадьича.

«Вы меня не любите, темъ хуже для васъ, a мне все равно. Я и съ вами прiятель, какъ и со всеми моими прiятелями».

— Что жъ, вы думаете, что я продешевлю?

— Это-то я думаю. Мы съ тобой не такiе мастера наживать, какъ проживать; но въ томъ дело, что я бы просилъ тебя ехать скорее. И заехать къ Константину Левину.

— Я и хотелъ.

— Такъ, пожалуйста, Стива, поезжай къ нему, и вы прiятели. И ты знаешь, между разговоромъ сондируй его о Кити.

Я того мненiя, что онъ робеетъ сделать предложенiе, а она любитъ его.

Князь, прося его, чтобы это было тайной, опять впалъ въ свое видимое равнодушiе и, подставивъ небритую щеку, отпустилъ его.

№ 35 (рук. № 18).

Часть вторая.

Глава I. Дьяволъ.

Анна; но все это со времени прiезда ея изъ Москвы изменилось. Прежде светская жизнь съ толками о новомъ браке, о повышеньи, перемещеньи, съ заботами о туалете для бала, для праздника, съ мелкими досадами за первенство того или другаго, той или другой, мелкими тщеславными радостями успеха спокойно наполняла ея время. Светская жизнь эта, казавшаяся Анне, пока она не вступила въ эту жизнь, такимъ страшнымъ водоворотомъ, опаснымъ, раздражающимъ, оказалась, какъ она испытала это въ эти последнiе два года своей Петербургской жизни, такой смирной и тихой. Затрогивали только самые мелкiе интересы, и Анна часто испытывала среди визитовъ, обедовъ, вечеровъ, баловъ чувство усталости и скуки однообразнаго исполненiя долга. Теперь все это вдругъ переменилось. Не стало этой середины. Или ей было несносно, противно въ свете, или она чувствовала, что ей было слишкомъ не весело, а радостно быть въ свете. Весь светскiй кругъ одинъ, все знаютъ другъ друга и ездятъ другъ къ другу, но въ этомъ большомъ круге есть свои подразделенiя.

Анна имела друзей и близкiе связи въ трехъ различныхъ кругахъ. Одинъ — это былъ[757] служебный, офицiальный кругъ ея мужа, сослуживцевъ, подчиненныхъ, и некоторыя жены ихъ считались достойными. Другой кругъ — это былъ тотъ кругъ, черезъ который Алексей Александровичъ сделалъ свою карьеру, кругъ, близкiй къ двору, внешне скромный, но могущественный. Центромъ этаго кружка была Графиня А.; черезъ нее то Алексей Александровичъ сделалъ свою карьеру. Въ кружке этомъ царствовалъ постоянно восторгъ и умиленье надъ своими собственными добродетелями. Православiе, патрiотизмъ и славянство играли большую роль въ этомъ круге. Алексей Александровичъ очень дорожилъ этимъ кругомъ, и Анна одно время, найдя въ среде этаго кружка очень много милыхъ женщинъ и въ этомъ кружке не чувствуя себя принужденной къ роскоши, которая была имъ не по средствамъ,[758] сжилась съ этимъ кружкомъ и усвоила себе ту некоторую утонченную восторженность, царствующую въ этомъ кружке. Она, правда, никогда не вводила этотъ тонъ, но поддерживала его и не оскорблялась имъ. Теперь же, вернувшись изъ Москвы, кружокъ этотъ ей сталъ невыносимъ, она видела все притворство, на которомъ замешанъ онъ, и скучала и сколь возможно менее ездила къ[759] Графине N.

Другой кругъ, въ которомъ появлялась Анна, былъ собственно[760] светъ. Кругъ огромныхъ домовъ, баловъ, экипажей, посланниковъ, [1 неразобр.] театровъ, маскарадовъ, кругъ людей и знатныхъ и громадно богатыхъ. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ Бетси Курагину, жену ея двоюроднаго брата, у которой было 120 тысячъ дохода и которая съ самаго начала появленiя Анны въ светъ влюбилась въ нее и ухаживала за ней и втягивала ее въ свой кругъ, смеясь надъ темъ кругомъ и называя его композицiей изъ чего-то славянофильско-хомяковско-утонченно православно-женско-придворно подленькаго.[761]

— Это богадельня. Когда стара и дурна буду, я сделаюсь такая же, — говорила Бетси, — но вы la plus jolie femme de Petersbourg.[762]

Этого круга Анна избегала прежде сколько могла, такъ какъ онъ требовалъ расходовъ выше ея средствъ, да и по душе предпочитала первый. Теперь же сделалось наоборотъ. И она избегала восторженныхъ друзей своихъ и ездила въ большой светъ. И тамъ она встречала Удашева и испытывала волнующую радость при этихъ встречахъ. Особенно часто встречала она Удашева у Бетси, которая была урожденная Удашева и ему двоюродная. Удашевъ былъ везде, где только онъ могъ встретить ее, и онъ говорилъ ей, когда могъ, о своей любви. Всякiй разъ она запрещала ему это, она ему не подавала никакого повода, но всякiй разъ, какъ она встречалась съ нимъ, въ душе ея загоралось то самое чувство оживленiя, которое нашло на нее въ тотъ день въ вагоне, когда она въ первый разъ встретила его. Она сама чувствовала, что радость светилась въ ея глазахъ и морщила ея губы, и она не могла затушить ее. И онъ виделъ это, и онъ покорялся ей, но также упорно[763] преследовалъ ее. Но онъ не преследовалъ ее,[764] онъ только чувствовалъ и зналъ это, что не могъ жить вне лучей ея, и онъ старался видеть ее, говорить съ ней. Его полковая жизнь шла по старому — теже манежи, выходы, смотры, только онъ реже ездилъ въ ягтъ клубъ, меньше принималъ участiя въ полковыхъ делахъ и кутежахъ и больше ездилъ въ светъ, въ тотъ большой роскошный светъ; въ маленькiй кружокъ Графини[765] А. онъ не былъ допущенъ, да и не желалъ этаго. Одинъ разъ обедалъ у Удашевыхъ[766] и раза 3 былъ съ визитомъ. Въ свете Удашевъ устроилъ себе ширмы, чтобы не компрометировать Каренину. Онъ видимо ухаживалъ за выезжавшей первый годъ княжной Белосельской, и въ свете поговаривали о возможности этаго брака. Удашевъ никогда ни съ кемъ не говорилъ о своемъ чувстве; но если бы онъ высказалъ кому нибудь, онъ бы высказалъ то, что онъ думалъ: т. е. что онъ не имеетъ никакой надежды на успехъ, что онъ злится на себя и свою страсть, которая изломала всю его жизнь, но вместе съ темъ онъ въ глубине души гордился своей страстью и зналъ очень хорошо, что въ несчастной любви къ девушке, которая свободнее женщины, вообще есть что-то жалкое, смешное; но въ любви къ замужней женщине, чтобы ни пели моралисты, есть что-то грандiозное, доказывающее силу души.

Удашевъ одинъ разъ обедалъ у Карениныхъ. Алексей Александровичъ позвалъ его, встретивъ; но больше его не звали, — на этомъ настояла Анна, — и бывалъ съ визитами, но Анна не принимала его, когда могла. Поэтому онъ могъ видеть ее только въ свете и сталъ опять ездить повсюду въ светъ, который онъ было оставилъ. Въ свете, для того чтобы иметь предлогъ, а отчасти и потому, что первую зиму выезжавшая княжна Белосельская была очень милая девушка, Удашевъ ухаживалъ будто бы за Княжной Белосельской, и везде, где бывала Анна, былъ и онъ.

Страсть страстью; но день, имеющiй 24 часа, долженъ былъ наполняться. Удашевъ не могъ не продолжать свою холостую и полковую товарищескую жизнь, хотя и старался избегать товарищескихъ попоекъ.

№ 36 (рук. № 24).

съ нимъ о своемъ миротворстве, о томъ деле, которое занимало и забавляло его уже 3-й день. Въ деле этомъ былъ замешанъ и Петрицкiй, котораго онъ любилъ, и другой, недавно поступившiй, славный малый, товарищъ, молодой князь Кадровъ, главное же, были замешаны интересы полка. <Дело затеялось на завтраке, который давалъ ихъ выходившiй изъ полкa офицеръ. Князь Кадровъ и Петрицкiй въ 1-мъ часу, уже поевши устрицъ и выпивши бутылку Шабли, громко разговаривая и смеясь, ехали на извощике[768] къ товарищу, дававшему завтракъ, когда мимо нихъ пролетелъ лихачъ извощикъ съ молоденькой, хорошенькой дамой, въ бархатной шубке. Дама оглянулась на ихъ говоръ и смехъ.

— Смотри, смотри, прелесть какая хорошенькая! Пошелъ, извощикъ, догоняй! Рубль на водку.

Извощикъ навскачь сталъ гнать за лихачемъ. Дама оглянулась другой, третiй разъ. Офицеры смеясь покрикивали ей и ехали за нею. Сворачивать не приходилось, такъ какъ дама ехала нетолько по тому же направленiю, по которому нужно было ехать офицерамъ, но остановилась даже и вышла передъ темъ самымъ домомъ, въ который ехали офицеры. Она вышла прежде ихъ. Извощикъ, видно, былъ заплаченъ и отъехалъ; а хорошенькая дама, оглянувшись на офицеровъ, вошла на то самое крыльцо, на которое имъ надо было входить, и офицеры только видели ее мелькомъ, какъ она еще разъ оглянулась, входя на лестницу. Она взошла выше той площадки, на которой жилъ тотъ товарищъ, къ которому они ехали, и скрылась.

Петрицкiй и Кадровъ опоздали, и уже человекъ 30 офицеровъ шумели за виномъ.[769] Вронской былъ тутъ же. Петрицкiй и Кедровъ, перебивая одинъ другаго, принялись разсказывать о красоте встреченной дамы и о[770] необыкновенномъ случае, что она живетъ въ этомъ самомъ доме. Прiехавшiе, чтобы догнать другихъ, выпили залпомъ несколько бокаловъ и успешно догнали, даже перегнали другихъ.[771] Вронскiй, занятый другимъ разговоромъ, и не заметилъ, какъ эти два молодца, чрезвычайно пораженные красотой этой лореточки и заманчивымъ оглядыванiемъ ея на нихъ, отправились въ кабинетъ къ хозяину и, призвавъ туда хозяйскаго лакея и наведя справки о томъ, живетъ ли мамзель наверху, и, получивъ отъ него утвердительный ответъ, написали неизвестной посланiе, что они оба влюблены, умираютъ отъ любви къ ней, и сами понесли это письмо наверхъ.

[772]Вронской узналъ все это уже тогда, когда въ комнату ворвались оба молодые люди съ лицами, разстроенными чемъ то особеннымъ кроме пьянства. Изъ ихъ разсказовъ[773] Вронскiй понялъ, что, когда они позвонили, къ нимъ вышла девушка.

записка, выскочилъ какой то человекъ съ бакенбардами колбасиками, какъ они разсказывали, бросилъ письмо и ткнулъ въ грудь Кадрова. Это разсказывалъ Петрицкiй.

— Нетъ, не толкнулъ, а грубо заперъ дверь, — оправдывался Кедровъ.

— Ну, не толкнулъ, — продолжалъ Петрицкiй, — но все таки чортъ знаетъ что такое! A Василiй (лакей) говорилъ, что мамзель. Мы спрашивали у него. Онъ говорилъ: много ихъ мамзелей.

Все посмеялись этой исторiи, но[774] Вронской и некоторые другiе поняли, что исторiя эта не хороша, но делать и говорить теперь нечего было.

На другой день Полковой Командиръ позвалъ[775] Вронскаго къ себе и, такъ какъ и ожидалъ[776] Вронской, дело шло объ исторiи вчерашней мамзели и Петрицкаго съ Кедровымъ.> Оба были въ эскадроне[777] Вронскаго. Къ полковому командиру прiезжалъ чиновникъ комиссiи прошенiй титулярный советникъ Венденъ съ жалобой на его офицеровъ, которые оскорбили его жену. Молодая жена его, какъ разсказывалъ Венденъ, — онъ былъ женатъ полгода, — была въ церкви съ матушкой и вдругъ почувствовала нездоровье, происходящее отъ известнаго положенiя, не могла больше стоять и поехала домой на первомъ попавшемся ей лихаче — извощике. Тутъ за ней погнались офицеры, она испугалась и, еще хуже разболевшись, прибежала на лестницу домой. Самъ Венденъ, вернувшись изъ присутствiя, услыхалъ звонокъ и какiе то голоса, вышелъ и увидалъ пьяныхъ офицеровъ съ письмомъ, вытолкалъ ихъ и просилъ строгаго наказанiя.

— Нетъ, какъ хотите, a Петрицкiй, вы его защищаете, совсемъ онъ становится невозможенъ, — сказалъ Полковой командиръ. — Нетъ недели безъ исторiи. Ведь этотъ чиновникъ не оставитъ дела, онъ поедетъ дальше.

[778]Вронской виделъ всю неблаговидность этаго дела, въ особенности то, что кто то из товарищей получилъ ударъ въ грудь и что удовлетворенiя требовать нельзя, а, напротивъ, надо все сделать, чтобы смягчить этаго титулярнаго советника и замять дело. Полковой командиръ призвалъ[779] Вронскаго именно потому, что зналъ его за рыцаря чести, твердости, умнаго человека и, главное, человека, дорожащаго честью полка. Они потолковали и решили, что надо ехать имъ: Петрицкому и Кедрову къ этому титулярному советнику извиняться, и[780] Вронскiй самъ вызвался ехать съ ними, чтобы смягчить это дело сколько возможно. Полковой командиръ и[781] Вронскiй оба понимали, что имя[782] Вронскаго и флигель-адъютантскiй вензель должны много содействовать смягченiю титулярнаго советника. И действительно, эти два средства оказались отчасти действительными, но результатъ примиренiя остался сомнительнымъ, какъ и разсказывалъ это[783] Вронскiй.

Вотъ этимъ то деломъ миротворства и занимался[784] Вронской въ тотъ день, какъ кузина его ждала обедать. Молодые люди, несмотря на свои товарищескiя, запанибратскiя отношенiя съ[785] Вронскимъ, уважали его и покорились его решенью ехать извиниться съ нимъ вместе, темъ более что свое решенье онъ высказалъ имъ строго и решительно, объявивъ, что если это дело не кончится миромъ, то имъ обоимъ надо выдти изъ полка. Одна уступка, которую онъ сделалъ, состояла въ томъ, что Кедровъ могъ не ехать, такъ какъ онъ тоже считалъ себя оскорбленнымъ.

Въ назначенный часъ[786] Вронской повезъ Петрицкаго къ титулярному советнику. Титулярный советникъ принялъ ихъ, стоя, въ вицмундире, и румяное лицо его съ бакенбардами колбасиками, какъ описывалъ Петрицкiй, было торжественно, но довольно спокойно.

[787]Вронской виделъ, что они съ Полковымъ Командиромъ не ошиблись, предположивъ, что имя и эполеты будутъ иметь свое влiянiе.

— Два товарища мои были вовлечены целымъ рядомъ несчастныхъ случайностей въ ошибку, о которой они отъ всей души сожалеютъ, и просятъ васъ принять ихъ извиненiя.

Титулярный советникъ шевелилъ губами и хмурился.

— Я вамъ скажу,[790] Графъ, что мне очень лестно ваше посредничество и что я бы готовъ признать ошибку и раскаянье, если оно искренно, но, согласитесь...

Онъ взглянулъ на Петрицкаго и поднялъ голосъ.[791] Вронской заметилъ это и поспешилъ перебить его.

— Они просятъ вашего извиненiя, и вотъ мой товарищъ и прiятель Петрицкiй.

Петрицкiй промычалъ, что онъ сожалеетъ, но въ глазахъ его не было заметно сожаленiя, напротивъ, лицо его было весело, и титулярный советникъ увидалъ это.

— Сказать: извиняю,[792] Графъ, очень легко, — сказалъ титулярный советникъ, но испытать это никому не желаю, надо представить положенiе женщины......

— Но согласитесь, опять перебилъ[793] Вронской. — Молодость, неопытность, и потомъ, какъ вы знаете, мы были на завтраке, было выпито.... Я надеюсь, что вы, какъ порядочный человекъ, войдете въ положенiе молодыхъ людей и великодушно извините. Я съ своей стороны, и Полковой командиръ просилъ меня, будемъ вамъ искренно благодарны, потому что я и прошу за людей, которыми мы дорожимъ въ полку. Такъ могу ли я надеяться, что дело это кончится миромъ?

На губахъ титулярнаго советника играла прiятная улыбка удовлетвореннаго тщеславiя.

— Очень хорошо,[794] Графъ, я прощаю, и онъ подалъ руку. — Но эти господа должны знать, что оскорблять женщину неблагородно.....

— Совершенно разделяю ваше мненiе, но если кончено.... — хотелъ перебить[795] Вронской.

— Безъ сомненiя кончено, — сказалъ титулярный советникъ. — Я не злой человекъ и не хочу погубить молодыхъ людей; не угодно-ли вамъ сесть? Не угодно-ли?

Онъ подвинулъ спички и пепельницу. И Вронской чувствовалъ, что меньшее, что онъ можетъ сделать, это посидеть минуту, темъ более что все такъ хорошо обошлось.

— Такъ прошу еще разъ вашего извиненiя и вашей супруги за себя и за товарища, — сказалъ Петрицкiй.

своими чувствами, темъ более, что[797] Вронской своей открытой и благородной физiономiей произвелъ на него прiятное впечатленiе.

— Вы представьте себе,[798] Графъ, что молодая женщина въ такомъ положенiи, стало быть, въ самомъ священномъ, такъ сказать, для мужа положеньи, едетъ изъ церкви отъ нездоровья, и тутъ вдругъ.....

[799]Вронской хотелъ перебить его, видя, что онъ бросаетъ изъ подлобья мрачные взгляды на Петрицкаго.

— Да, но вы изволили сказать, что вы простили.

— Безъ сомненiя, и въ этомъ положеньи два пьяные...

— Но позвольте...

— Два пьяные мальчишки позволяютъ себе писать и врываться.

Титулярный советникъ[800] покраснелъ, мрачно смотрелъ на Петрицкаго.

— Но позвольте, если вы согласны...

Но титулярнаго советника нельзя было остановить.

— Врываться и оскорблять честную женщину. Я жалею, что щетка не подвернулась мне. Я бы убилъ....

Петрицкiй всталъ нахмурившись.

— Я понимаю, понимаю, — торопился говорить[801] Вронской, чувствуя, что смехъ поднимается ему къ горлу, и опять пытаясь успокоить титулярнаго советника, но титулярный советникъ уже не могъ успокоиться.

— Во всякомъ случае я прошу васъ признать, что сделано съ нашей стороны что возможно. Чего вы желаете? Погубить молодыхъ людей?

— Я ничего не желаю.

— Но вы извиняете?

— Для васъ и для Полковаго Командира, да, но этихъ мерз...

— Мое почтенiе, очень благодаренъ, — сказалъ[802] Вронской и, толкая Петрицкаго, вышелъ изъ комнаты.>

№ 37 (рук. № 19).

«Ну, такъ и есть, — подумала хозяйка, также какъ и все въ гостиной, съ техъ поръ какъ она вошла, невольно следившiе за ней, — такъ и есть, — думала она, какъ бы по книге читая то, что делалось въ душе Карениной, — она кинулась ко мне. Я холодна, она мне говоритъ: мне все равно, обращается къ Д., тотъ же отпоръ. Она говоритъ съ двумя-тремя мущинами, а теперь съ нимъ. Теперь она взяла въ ротъ жемчугъ — жестъ очень дурнаго вкуса, онъ встанетъ и подойдетъ къ ней».

его, встала и перешла къ угловому столу съ лампой и альбомомъ. И не прошло минуты, какъ уже она глядела въ альбомъ, а онъ говорилъ ей: [803]

— Вы мне сказали вчера, что я ничемъ не жертвую. Я жертвую всемъ — честью. Разве я не знаю, что я дурно поступилъ съ Щербацкой? Вы сами говорили мне это.

— Ахъ, не напоминайте мне про это. Это доказываетъ только то, что у васъ нетъ сердца.

Она сказала это, но взглядъ ея говорилъ, что она знаетъ, что у него есть сердце, и веритъ въ него.

— То была ошибка, жестокая, ужасная. То не была любовь.

— Любовь, не говорите это слово, это гадкое слово.

Она подняла голову, глаза ея блестели изъ разгоряченнаго лица. Она отвечала, и очевидно было, что она не видела и не слышала ничего, что делалось въ гостиной. Какъ будто электрическiй светъ горелъ на этомъ столике, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Все невольно прислушивались къ ихъ речамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Все, сколько могли, взглядывали на нихъ и видели въ его лице выраженiе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексей Александровичъ, не прекращавшiй разговора съ Генераломъ о классическомъ образованiи, глядя на светлое выраженiе лица своей жены, зналъ значенiе этаго выраженiя.[804] Со времени прiезда ея изъ Москвы онъ встречалъ чаще и чаще это страшное выраженiе — света, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ духе жены. Какъ только находило это выраженiе, Алексей Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую[805] Анну, которую онъ зналъ, и ничто въ мiре не могло возвратить ее въ себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмешлива, логична,[806] холодна, весела и ужасна для Алексея Александровича. Алексей Александровичъ, религiозный человекъ, съ ужасомъ ясно определилъ и назвалъ это настроенiе; это былъ дьяволъ, который овладевалъ ея душою. И никакiя средства не могли разбить этаго настроенiя. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроенiе приходило ей одной, теперь же онъ виделъ, что оно было въ связи съ присутствiемъ этаго[807] красиваго, умнаго и хорошаго юноши.

Алексей Александровичъ ясно доказывалъ Генералу, что навязыванье классическаго образованiя также невозможно, какъ навязыванiе танцовальнаго образованiя целому народу [808] Но онъ виделъ, чувствовалъ, ужасался, и въ душе его становилось холодно.

Окончивъ разговоръ, онъ всталъ и подошелъ къ угловому столу.

— [809]Анна, я бы желалъ ехать, — сказалъ онъ, не глядя на вставшаго[810] Вронскаго, но видя его, видя выраженiе его лица, умышленно, чтобъ не выказать ни легкости, ни презренiя, ни сожаленiя, ни озлобленiя, умышленно безвыразительное. Онъ понималъ все это и небрежно поворачивалъ свою шляпу.

— Ты хотела раньше ехать домой, да и мне нужно.

— Нетъ, я останусь, пришли за мной карету, — сказала она просто и холодно.

«Это онъ, это дьяволъ говоритъ въ ней», подумалъ Алексей Александровичъ, глядя на ея прямо устремленные на него, странно светящiеся между ресницъ глаза.

— Нетъ, я оставлю карету, я поеду на извощике.

И, откланявшись хозяйке, Алексей Александровичъ вышелъ.

отошли къ столу и въ продолженiе полчаса о чемъ то[811] говорили; но все чувствовали, что случилось что то непрiятно грубое, неприличное, стыдное. Хотелось завесить ихъ. И когда Алексей Александровичъ вышелъ, Княгиня[812] Нана решилась во что бы то ни стало нарушить уединенiе и перезвала къ ихъ столу двухъ гостей. Но черезъ 5 минутъ[813] Анна встала и простилась, сiяющей улыбкой пренебреженiя отвечая на сухость приветствiй. Вследъ за ней вышелъ и[814] Вронскiй.

— Что я вамъ говорила?

— Это становится невозможно, — переговорили хозяйка дома и толстая дама. — Бедный дуракъ!

Старый, толстый Татаринъ, кучеръ въ глянцевитомъ кожане, съ трудомъ удерживалъ леваго прозябшаго сераго, извивавшагося у подъезда; лакей стоялъ, отворивъ дверцу. Швейцаръ стоялъ, держа внешнюю дверь.[815] Анна Каренина отцепляла маленькой белой ручкой кружева рукава отъ крючка шубки и, нагнувши головку, улыбалась.[816] Вронскiй говорилъ:

— Вы ничего не сказали, положимъ, я ничего не требую, ничего. Только знайте, что моя жизнь — ваша, что одна возможность счастья — это ваша любовь.[817]

— Какъ должно быть ужасно легко мущинамъ повторять эти слова. Сколько разъ вы говорили это?[818] Я одинъ разъ сказала это... и то неправду. Поэтому я не скажу этаго другой разъ, — повторила она медленно, горловымъ густымъ голосомъ, и вдругъ, въ тоже время какъ отцепила кружево,[819] она прибавила: — Я не скажу, но когда скажу... — и она взглянула ему въ лицо. — До свиданья, Алексей Кирилычъ.

Она подала ему руку[820] и быстрымъ, сильнымъ шагомъ прошла мимо Швейцара и скрылась въ карете. Ея взглядъ, прикосновенiе руки прожгли его. Онъ поцеловалъ свою ладонь въ томъ месте, где она тронула его, и поехалъ домой, безумный отъ счастья.

Вернувшись домой, Алексей Александровичъ не прошелъ къ себе въ кабинетъ, какъ онъ это делалъ обыкновенно, а, спросивъ, дома ли Марья Александровна (сестра), и, узнавъ, что ея тоже нетъ дома, вошелъ на верхъ не раздеваясь и, заложивъ за спину сцепившiяся влажныя руки, сталъ ходить взадъ и впередъ по зале, гостинной и диванной. Образъ жизни Алексея Александровича, всегда встававшаго въ 7 часовъ и всегда ложащагося въ постель въ половине 1, былъ такъ регуляренъ, что это отступленiе отъ привычки удивило прислугу и удивило самаго Алексея Александровича, но онъ не могъ лечь и чувствовалъ, что ему необходимо объясниться съ женой и решить свою и ея судьбу.

Онъ, не раздеваясь, ходилъ своимъ[821] слабымъ шагомъ взадъ и впередъ по звучному паркету освещенной одной лампой столовой, по ковру темной гостиной, въ которой светъ отражался только въ большое зеркало надъ диваномъ, и черезъ ея кабинетъ, въ которомъ горели две свечи,[822] освещая красивые игрушки, такъ давно близко знакомыя ему, ея письменнаго стола, и до двери спальни, у которой онъ поворачивался.[823]

Онъ слышалъ, какъ въ спальню вошла[824] Аннушка, горничная, слышалъ, какъ она выглянула на него и потомъ, какъ будто сердясь на то, что онъ такъ непривычно ходить не въ своемъ месте, стала бить подушки, трясти какими то простынями.

Какъ человеку съ больнымъ пальцемъ кажется, что какъ нарочно онъ обо все ушибаетъ этотъ самый палецъ, такъ Алексею Александровичу казалось, что все, что онъ виделъ, слышалъ, ушибало его больное место въ сердце.

На каждомъ протяженiи въ своей прогулке и большей частью на[826] паркете светлой столовой онъ останавливался и говорилъ себе: «Да, это необходимо решить и прекратить и высказать свой взглядъ на это и свое решенiе. Но высказать что же и какое решенiе? Что же случилось? Ничего. Она долго говорила съ нимъ. Ну, что же?[827] Можетъ быть, я вижу что то особенное въ самомъ простомъ, и я только подамъ мысль»... и онъ трогался съ места; но какъ только онъ входилъ въ темную гостиную, ему вдругъ представлялось это преображенное, мелкое, веселое и ужасное выраженiе лица, и онъ понималъ, что действительно случилось что то[828] неожиданное и страшное и такое, чему необходимо положить конецъ, если есть еще время. Онъ входилъ въ кабинетъ и тутъ, глядя на ея столъ съ лежащей наверху малахитоваго бювара начатой запиской, онъ живо вспоминалъ ее тою, какою она была для него эти 6 летъ — открытою,[829] простою и довольно поверхностною натурою, вспоминалъ ея вспыльчивость, ея несправедливыя[830] досады на него[831] и потомъ простое раскаянiе — слезы детскiя почти и нежность, да, нежность. «А теперь? Нетъ этаго теперь, реже и реже я вижу и понимаю ее, и больше и больше выступаетъ что то новое, неизвестное. Есть же этому причина». Вспоминалъ онъ тоже свое часто повторявшееся въ отношенiи ея чувство своей недостаточности. Онъ вспоминалъ, что часто она какъ будто чего то требовала отъ него такого, чего онъ не могъ ей дать, и какъ онъ успокоивалъ себя, говоря: нетъ, это мне только такъ кажется. А, видно, было что то между ними, и вотъ эта трещина оказалась.

«Все равно, я долженъ объясниться и разрешить все это».

Румяное, круглое лицо съ огромнымъ шиньономъ въ белейшихъ воротничкахъ высунулось изъ двери спальной.

— Извольте ложиться, Алексей Александровичъ, я убралась,[832] — сказала Аннушка.

Алексей Александровичъ заглянулъ въ спальню, и вдругъ при виде этой горничной и при мысли о томъ, что она догадывается[833] или догадается, почему такъ непривычно во 2-мъ часу не ложится спать ея баринъ, чувство[834] отвращенiя[835] къ жене, къ той, которая ставила его въ унизительное положенiе, стрельнуло въ сердце.

— Хорошо, сказалъ онъ[836] и, прибавивъ шагу, направился опять къ столовой.

У подъезда зашумели. Алексей Александровичъ вернулся въ ея кабинетъ и, сдвинувъ очки, близко посмотрелся въ зеркало. Лицо его,[837] желтое и худое, было покрыто красными пятнами и показалось ему самому отвратительно.

«И[838] неужели это такiя простыя, ничтожныя событiя и признаки — вечеръ у Княгини, то, что я не легъ спать въ определенное время, это мое разстроенное лицо, — неужели это начало страшнаго бедствiя?»

«Но всетаки я долженъ высказать и высказать следующее», и Алексей Александровичъ ясно и отчетливо пробежалъ въ голове весь конспектъ своей речи къ ней: 1) воззванiе къ ней и попытка вызова на признанiе и вообще откровенность съ ея стороны 2) религiозное объясненiе значенiя брака 3) ребенокъ и онъ самъ — ихъ несчастье 4) ее собственное несчастье.

На лестницу входили женскiе шаги. Алексей Александровичъ, готовый къ своей речи, стоялъ, осторожно соединяя кончики пальцевъ обеихъ [рукъ], и приводилъ въ спокойствiе и порядокъ мысли, которые онъ хотелъ передать жене. Этотъ жестъ соединенiя кончиковъ пальцевъ рукъ всегда успокоивалъ его и приводилъ въ акуратность, которая теперь такъ нужна была ему. Но еще по звуку тонкаго сморканiя на середине лестницы онъ узналъ, что входила не Анна, а жившая съ нимъ сестра его Мари. Алексей Александровичъ гордился своей сестрой Мари, прозванной светскими умниками душой въ турнюре, былъ обязанъ ей большею частью своего успеха въ свете (она имела высшiя женскiя связи, самыя могущественныя), былъ радъ тому, что она жила съ нимъ, придавая характеръ высшей утонченности и какъ будто самостоятельности его дому. Онъ и любилъ ее, какъ онъ могъ любить, но онъ не любилъ разговаривать съ нею съ глаза на глазъ. Онъ зналъ, что она никогда не любила его жены, считая ее[839] мелкою и terre à terre[840] и потому не подмогою, a помехою въ карьере мужа, и потомъ тотъ усвоенный Мари тонъ слишкомъ большаго ума, доходившаго до того, что она ничего не говорила просто, былъ тяжелъ съ глазу на глазъ.

Мари была мало похожа на брата, только большiе выпуклые полузакрытые глаза были общiе. Мари была не дурна собой, но она уже пережила лучшую пору красоты женщины, и съ ней сделалось то, что делается съ немного перестоявшейся простоквашей. Она отсикнулась. Та же хорошая простокваша стала слаба, не плотна и подернулась безвкусной, нечисто цветной сывороткой. Тоже сделалось съ ней и физически и нравственно. Мари была чрезвычайно, совершенно искренно религiозна и добродетельна. Но съ техъ поръ какъ она отсикнулась, что незаметно случилось съ ней года два тому назадъ, религiозность не находила себе полнаго удовлетворенiя въ томъ, чтобы молиться и исполнять Божественный законъ, но въ томъ, чтобы судить о справедливости религiозныхъ взглядовъ другихъ и бороться съ ложными ученiями, съ протестантами, съ католиками, съ неверующими. Добродетельныя наклонности ея точно также съ того времени обратились не на добрыя дела, но на борьбу съ теми, которые мешали добрымъ деламъ. И какъ нарочно последнее время все не такъ смотрели на религiю, не то делали для улучшенiя духовенства, для распространенiя истиннаго взгляда на вещи. И всякое доброе дело, въ особенности угнетеннымъ братьямъ Славянамъ, которые были особенно близки сердцу Мари, встречало враговъ, ложныхъ толкователей, съ которыми надо было бороться. Мари изнемогала въ этой борьбе, находя утешенье только въ маломъ кружке людей, понимающихъ ее и ея стремленiя.

— О, какъ я подрублена нынче, — сказала она по французски, садясь на первый стулъ у двери.

Братъ понялъ, что она хотела сказать, что устала.

— Я начинаю уставать отъ тщетнаго ломанiя копiй за правду. И иногда я совсемъ развинчиваюсь. А Анна? — прибавила она, взглянувъ на лицо брата. — Что значитъ, — сказала она, — это отступленiе отъ порядка? Люди акуратные, какъ ты, выдаютъ себя однимъ отступленiемъ. Что такое?

— Ничего. Мне хотелось поговорить съ Анной.

— А она осталась у Нана? — взглянувъ, сказала Мари, и большiе полузакрытые глаза ея подернулись мрачнымъ туманомъ.

— О, какъ много горя на свете и какъ неравномерно оно распределяется, — подразумевая подъ этимъ горе Алексея Александровича, отра[жа]ющееся на нее. — Княгиня надеялась, что ты заглянешь, — продолжала она, чтобъ показать, что понимаетъ горе брата, но не хочетъ о немъ говорить. — Дело сестричекъ (это было филантропически-религiозное учрежденiе) подвинулось бы, но съ этими господами ничего не возможно делать, — сказала она съ злой насмешливой покорностью судьбе. — Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потомъ обсуждаютъ такъ мелко и ничтожно.

Она очень огорчена, но и не можетъ быть иначе... Разсказавъ еще некоторыя подробности занимавшаго ее дела, она встала.

— Ну, вотъ, кажется, и Анна, — сказала она. — Прощай. Помогай тебе Богъ.

— Въ чемъ? — неожиданно спросилъ онъ.

— Я не хочу понимать тебя и отвечать тебе. Каждый несетъ свой крестъ, исключая техъ, которые накладываютъ его на другихъ, — сказала она, взглянувъ на входившую Анну. — Ну, прощайте. Я зашла узнать, зачемъ онъ не спитъ, — сказала она Анне, — и разговорилась о своемъ горе. Доброй ночи.[841]

Анна[842] чуть заметно улыбнулась, поцеловалась съ[843] золовкой и обратилась къ мужу.

— Какъ, ты не въ постели? — и, не дожидаясь ответа, быстро и легко прошла въ темную гостиную.

опустивъ голову. Увидавъ его, она подняла голову, улыбнулась.

— Ты не въ постели? Вотъ чудо! — И съ этими словами скинула башлыкъ и прошла въ спальню. — Пора, Алексей Александровичъ, — проговорила она изъ за двери.

— [844]Анна, мне нужно переговорить съ тобой!

— Со мной? — Она высунулась изъ двери. — Ну да, давай переговоримъ, если такъ нужно. — Она села на ближайшее кресло. — А лучше бы спать.

— Что съ тобой? — началъ онъ.

— Какъ что со мной?

Она отвечала такъ просто, весело, что тотъ, кто не зналъ ее, какъ мужъ, не могъ бы заметить ничего неестественнаго ни въ звукахъ, ни въ смысле ея словъ. Но для него, знавшаго, что когда[845] на лице его видна была тревога, забота, иногда самая легкая, она тотчасъ же замечала ее и спрашивала причины; для него, знавшаго, что всякiя свои радости, веселье, горе она тотчасъ сообщала ему, для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состоянiя, что не хотела ни слова сказать про себя, было ужасно.

— Какъ что со мной? Со мной ничего. Ты уехалъ раньше, чтобы спать, и не спишь, не знаю отчего, и я прiехала и хочу спать.

— Ты знаешь, что я говорю, — повторилъ онъ тихимъ и строгимъ голосомъ. — У тебя въ душе что то делается. Ты взволнована — сказалъ онъ, самъ чувствуя всю праздность своихъ словъ, когда онъ говорилъ ихъ и смотрелъ на ея смеющiеся, страшные теперь[846] для него глаза.

— Ты всегда такъ, — отвечала она, какъ будто совершенно не понимая его и изо всего того, что онъ сказалъ, понимая только последнее. — То тебе непрiятно, что я скучна, то тебе непрiятно, что я весела. Мне не скучно было. Это тебя оскорбляетъ.

[847]Онъ вздрогнулъ, какъ будто его кольнуло что то,[848] чувствуя, что то дьявольское навожденiе, которое было въ ней, не пронзимо ничемъ.

— [849]Анна![850] Ты ли это? — сказалъ онъ также тихо, сделавъ усилiе надъ собой и удержавъ выраженiе отчаянiя.

— Да что же это такое, — сказала она съ такимъ искреннимъ и комическимъ всетаки, веселымъ удивленiемъ. — Что тебе отъ меня надо?

— Тебя, тебя, какая ты есть, а не это, — говорилъ Алексей Александровичу махая рукой, какъ бы разгоняя то, что застилало ее отъ него. И голосъ его задрожалъ слезами.

— Это удивительно, — сказала она, не замечая его страданiя и пожавъ[851] плечами. — Ты нездоровъ, Алексей Александровичъ.

Она встала и хотела[852] уйти; но онъ схватилъ своей разгоряченной рукой ея тонкую и холодную руку и остановилъ ее. Она бы могла шутя стряхнуть его руку, и въ томъ взгляде, который она опустила на его костлявую слабую руку и на свою руку, выразилось насмешливое презренiе, но она не выдернула руки, только съ отвращенiемъ[853] дрогнула плечомъ.

— Ну-съ, я слушаю, что будетъ.

— [854]Анна! — началъ онъ, составляя концы пальцевъ и изредка ударяя на излюбленныя слова, — Анна, поверишь ли ты мне или нетъ, это твое дело, но я обязанъ передъ тобой, передъ собой и передъ Богомъ высказать все мои опасенiя и все мои сомненiя. Жизнь наша связана и связана не людьми, а Богомъ. Разорвать эту связь можетъ только преступленiе.[855] Въ связи нашей есть таинство, и ты и я — мы его чувствуемъ, и оттого я знаю, хотя ничего не случилось, я знаю, что теперь, именно нынче, въ тебя вселился духъ зла и искушаетъ тебя, завладелъ тобой. Ничего не случилось, — повторилъ онъ более вопросительно, но она не изменяла удивленно насмешливаго выраженiя лица, — но я вижу возможность гибели для тебя и для меня[856] и прошу, умоляю опомниться, остановиться.

— Что же, это ревность, къ кому? Ахъ, Боже мой, и какъ мне на беду спать хочется.

— Анна, ради Бога не говори такъ,[857] — сказалъ онъ кротко.

— Можетъ быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, какъ и за тебя. Я люблю, я люблю тебя, — сказалъ онъ.

При этихъ словахъ на мгновенiе лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде.

— Алексей Александровичу[858] я не понимаю, — сказала она.

— Позволь, дай договорить, да,[859]... я думалъ[860] иногда прежде о томъ, что бы я сделалъ, если бы[861] моя жена изменила мне. Я бы оставилъ ее и постарался[862] жить одинъ. И я думаю, что я бы не былъ счастливъ, но я могъ бы такъ жить, но не я главное лицо, а ты.[863] Женщина, преступившая законъ, погибнетъ, и погибель ее ужасна.

[864]Она молчала, но онъ чувствовалъ, что неприступная черта лежала между нимъ и ею.

— Если ты дорожишь собой, своей вечной душой, отгони отъ себя это холодное, не твое состоянiе, вернись сама въ себя, скажи мне все, скажи мне, если даже тебе кажется, что ты жалеешь, что вышла за меня, что ты жалеешь свою красоту, молодость, что ты боишься полюбить или полюбила, — продолжалъ онъ.

— Мне нечего говорить, — вдругъ быстро выговорила, — да и... пора спать.

— Хорошо, — сказалъ онъ.

[865]Алексей Александровичъ[866] тяжело вздохнулъ и пошелъ раздеваться.

Когда онъ пришелъ въ спальню, тонкiя губы его были строго сжаты, и глаза не смотрели на нее. Когда онъ легъ на свою постель, Анна ждала всякую минуту, что онъ еще разъ заговоритъ съ нею. Она не боялась того, что онъ заговоритъ, и ей хотелось этаго. Но онъ молчалъ. «Ну, такъ я[867] заговорю съ нимъ, вызову его опять», подумала она, но въ туже минуту услыхала ровный и спокойный свистъ въ его крупномъ горбатомъ носу.

Она осторожно поднялась и сверху внимательно разглядывала его спокойное, твердое лицо,[868] и особенно выпуклые и обтянутые жилистыми веками яблоки закрытыхъ глазъ испугали ее. Эти глаза похожи были на мертвые.

— Нетъ, ужъ поздно, голубчикъ, поздно, — прошептала она, и ей весело было то, что уже было поздно, и она долго лежала неподвижно съ открытыми глазами, блескъ которыхъ, ей казалось, она сама въ темноте видела.