Варианты к "Анне Карениной".
Страница 2

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20

№ 4 (рук. № 5).

NN

Старушка Княгиня Марья Давыдовна Гагина, прiехавъ съ сыномъ въ свой[132] московскiй домъ, прошла къ себе на половину убраться и переодеться и велела сыну приходить къ кофею.

— Чьи же это оборванные чемоданы у тебя? — спросила она, когда они проходили черезъ сени.

— А это мой милый Нерадовъ — Костя. Онъ прiехалъ изъ деревни и у меня остановился. Вы ничего не имеете противъ этаго, матушка?

— Разумеется, ничего, — тонко улыбаясь, сказала старушка, — только можно бы ему почище иметь чемоданы. Что же онъ делаетъ? Все не поступилъ на службу?

— Нетъ, онъ[133] земствомъ хочетъ заниматься. А хозяйство бросилъ.

— Который это счетъ у него планъ? Каждый день новенькое.

— Да онъ все таки отличный человекъ, и сердце.

— Что, онъ все такой же грязный?

— Я не знаю. Онъ не грязный, онъ только деревенскiй житель, — отвечалъ сынъ, тоже улыбаясь тому постоянному тону пренебреженья, съ которымъ его мать относилась всегда къ его[134] изъ всехъ людей более любимому человеку, Константину Нерадову.

— Такъ приходи же черезъ часикъ, поговоримъ.

Гагинъ прошелъ на свою половину.

Неужели спитъ Константинъ Николаевичъ? — спросилъ онъ лакея.

— Нетъ, не спитъ, — прокричалъ голосъ изъ за занавеса спальни.

И стройный широкiй атлетъ съ лохматой русой[135] головой и[136] редкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами, смотревшими изъ широкаго толстоносаго лица, выскочилъ изъ за перегородки и началъ плясать, прыгать черезъ стулья и кресла и, опираясь на плечи Гагина, подпрыгивать такъ, что казалось — вотъ вотъ онъ вспрыгнетъ ногами на его эполеты.

— Убирайся! Перестань, Костя! Что съ тобой? —говорилъ Гагинъ, и чуть заметная улыбка, но за то темъ более цен[ная?] и красившая его строгое лицо, виднелась подъ усами.[137]

— Чему я радъ? Вотъ чему. Первое, что у меня тутъ, — онъ показалъ, какъ маленькую тыкву, огромную, развитую гимнастикой мышцу верхняго плеча, — разъ. Второе, что у меня тутъ, — онъ ударилъ себя по лбу, — третье, что у меня. — Онъ побежалъ за перегородку и вынесъ тетрадку исписанной бумаги. — Это я вчера началъ и теперь все пойдетъ, пойдетъ, пойдетъ. Вотъ видишь, — онъ сдвинулъ два кресла, разъ, два, три, съ места съ гимнастическимъ прiемомъ съ сжатыми кулаками взялъ размахъ и перелетелъ черезъ оба кресла. Гагинъ засмеялся и, доставъ папиросу, селъ на диванъ.

— Ну, однако оденусь и все тебе разскажу.

его улыбался, и онъ покачивалъ головой.

— Знаешь, я тамъ встретилъ сестру Алабина, она замечательно мила, да, — но «замечательно» говорилъ онъ съ такимъ убежденiемъ эгоизма, что нельзя было не верить.

— Гагинъ, — послышался после долгаго и громкаго плесканья голосъ изъ за занавеса. — Какой я однако эгоистъ. Я и не спрошу. Прiехала Княгиня? Все хорошо?

— Прiехала, все благополучно.

— За что она меня не любитъ?

— За то, что ты не такой, какъ все люди. Ей надо для тебя отводить особый ящикъ въ голове; а у нея все давно заняты.

Нерадовъ высунулся изъ за занавеса только затемъ, чтобы видеть, съ какимъ выраженiемъ Гагинъ сказалъ это, и, оставшись доволенъ этимъ выраженьемъ, онъ опять ушелъ за занавесъ и скоро вышелъ одетый въ очень новый сертукъ и панталоны, въ которыхъ ему несовсемъ ловко было, такъ какъ онъ, всегда живя въ деревне, носилъ тамъ русскую рубашку и поддевку.

— Ну вотъ видишь ли, — сказалъ онъ, садясь противъ него. — Да чаю, — сказалъ онъ на вопросъ человека, что прикажутъ, — вотъ видишь ли, я вчера просиделъ весь вечеръ дома, и нашла тоска, изъ тоски сделалась тревога, изъ тревоги целый рядъ мыслей о себе. Деятельности прямой земской, такой, какой я хотелъ посвятить себя, въ Россiи еще не можетъ быть, а деятельность одна — разрабатывать Русскую мысль.

— Какже, а ты говорилъ, что только одна и возможна деятельность.

— Да мало ли что, но вотъ видишь, нужно самому учиться, docendo discimus,[138] и для этаго надо жить въ спокойной среде, чтобы не дело самое, а сперва прiемъ для дела, да я не могу разсказать: ну, дело въ томъ, что я нынче еду въ деревню и вернусь только съ готовой книгой. А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?

— Ну, а выставка? — спросилъ Гагинъ о телятахъ своей выкормки, которыхъ привелъ на выставку Нерадовъ и которыми былъ страстно занятъ.

— Это все вздоръ, телята мои хороши; но это не мое дело.

— Вотъ какъ! Одно только нехорошо — это что мы не увидимся нынче: мне надо обедать съ матушкой. А вотъ что, завтра поезжай. Мы пообедаемъ вместе, и съ Богомъ.

— Нетъ, не могу, — задумчиво сказалъ Нерадовъ. Онъ, видно, думалъ о другомъ.[139]

— Да ведь нынче, — и Нерадовъ покраснелъ, вдругъ началъ говорить съ видимымъ желанiемъ, говорить какъ о самой простой вещи, — да ведь нынче мы обещались Щербацкимъ прiехать на катокъ.

— Ты поедешь?

Гагинъ задумался. Онъ не заметилъ ни краски, бросившейся въ лицо Нерадова, ни пристыженнаго выраженiя его лица, когда онъ началъ говорить о Щербацкой, какъ онъ вообще не замечалъ тонкости выраженiя.

— Нетъ, — сказалъ онъ, — я не думаю ехать, мне надо оставаться съ матушкой. Да я и не обещалъ.

— Не обещалъ, но они ждутъ, что ты будешь, — сказалъ Нерадовъ, быстро вскочивъ. — Ну, прощай, можетъ быть, не увидимся больше. Смотри же, напиши мне, если будетъ большая перемена въ твоей жизни, — сказалъ онъ.

— Напишу. Да я поеду на проездку посмотреть Грознаго и зайду. Какъ же, мы не увидимся?

— Да дела пропасть. Вотъ еще завтра надо къ Стаюнину.

— Такъ какже ты едешь? Стало быть, обедаемъ завтра.

— Ну да, обедаемъ, разумеется, — сказалъ Нерадовъ также решительно, какъ решительно онъ минуту тому назадъ сказалъ, что нынче едетъ. Онъ схватилъ баранью шапку и выбежалъ. Вследъ за нимъ, акуратно сложивъ вещи, Гагинъ пошелъ къ матери.

Старушка была чиста и элегантна, когда она вышла изъ вагона, но теперь она была какъ портретъ, покрытый лакомъ; все блестело на ней; и лиловое платье, и такой же бантъ, и перстни на сморщенныхъ белыхъ ручкахъ, и седыя букли, не блестели только карiе строгiе глаза, такiе же, какъ у сына. Она подвинула сама кресло, где долженъ былъ сесть сынъ и, видимо, хотела обставить какъ можно радостнее тотъ прiятный и важный разговоръ, который предполагала съ сыномъ. Нетъ для старушки матери, отстающей отъ жизни, важнее и волнительнее разговора, какъ разговоръ о женитьбе сына: ждется и радость новая, и потеря старой радости, и радость жертвы своей ревности для блага сына и, главное, для продолженiя рода, для счастiя видеть внучатъ. Такой разговоръ предстоялъ Княгине Марье Давыдовне. Алеша, какъ она звала его, писалъ ей въ последнемъ письме: «вы давно желали, чтобъ я женился. Теперь я близокъ къ исполненiю вашего желанiя и былъ бы счастливъ, если бы вы были теперь здесь, чтобы я могъ обо всемъ переговорить съ вами». Въ день полученiя письма она послала ему телеграмму, что едетъ отъ старшаго сына, у котораго она гостила.

— Ну, моя душа, вотъ и я, и говори мне. Я тебе облегчу дело. Я догадалась, это Кити.

— Я виделъ, что вы догадались. Ну, что вы скажите, мама?

— Ахъ, моя душа! Что мне сказать? Это такъ страшно. Но вотъ мой ответъ.

Она подняла свои глаза къ образу, подняла сухую руку, перекрестивъ, прижала его голову къ бархатной кофте и поцеловала его въ редкiе черные на верхней части головы волосы.

— Благодарю васъ, матушка, и за то, что вы прiехали ко мне, и за то, что[140] вы бы одобрили мой выборъ.

— Какъ[141] бы? Что это значитъ, — сказала она строго.

— Мама,[142] только то, что ничего не говорите ни имъ, ни кому, позвольте мне самому все сделать,...[143] Я очень радъ, что вы тутъ. Но я люблю самъ свои дела делать.

— Ну, — она подумала, — хорошо, но помни, мой другъ,[144] что какъ противны кокетки, которыя играютъ мущинами, такъ противны мущины, играющiя девушками.[145]

— О поверьте, что я такъ былъ остороженъ.

— Ну, хорошо. Скажу правду, я могла желать лучше. Но на то и состоянiе, чтобы выбирать не по именью, а по сердцу. И родъ ихъ старый, хорошiй, и отецъ, старый Князь, отличный былъ человекъ. Если онъ проигралъ все, то потому, что былъ честенъ, а она примерная мать, и Долли прекрасная вышла. Ну, разскажи, что ты делаешь, что твои рысаки.

— Ничего, maman, после завтра бегъ. Грозный очень хорошъ.

— Ну ты 2-хъ зайцевъ сразу. А знаешь, я тебе скажу, ты загадалъ: если Грозный возъметъ призъ...

— Я сделаю предложенье. Почемъ вы угадали?

— A разве ты не мой сынъ?

№ 5 (рук. № 6).

<Часть I. Глава I.>

<Одно и тоже дело женитьба для однихъ есть забава, для другихъ мудренейшее дело на свете.>

АННА КАРЕНИНА

РОМАНЪ.

Отмщенiе Мое.

ЧАСТЬ I

Глава I.[146]

Женитьба для однихъ <есть>
труднейшее и важнейшее дело
жизни, для другихъ — легкое
увеселенiе.[147]

Степанъ Аркадьичъ Алабинъ былъ въ самомъ ужасномъ положенiи: онъ, по месту, занимаемому имъ въ Москве, известный всей Москве и родня по себе и жене почти всему московскому обществу, онъ, отецъ 4-хъ детей, уже съ проседыо въ голове и бакенбардахъ, вдругъ вследствiи открывшейся интриги съ гувернанткой въ своемъ доме вдругъ сделался предметомъ разговора всехъ. Жена его, кроткая, милая Дарья Александровна, урожденная Щербацкая, не верившая въ зло на свете, въ первый разъ поняла, что мужъ никогда не былъ и не намеренъ былъ ей быть веренъ, и въ припадке отчаянiя и ревности бросила его и переехала съ детьми къ своей матери. На беду тутъ же должники пристали къ Степану Аркадьичу, и онъ виделъ, что, не продавши женина именья, нельзя поправить делъ.

Положенiе было ужасное, но Степанъ Аркадьичъ ни на минуту не приходилъ въ отчаянье и не переставалъ быть такъ же прямъ, румянъ и также всегда прiятенъ, добродушенъ, важенъ въ своемъ чиновничестве [?], какимъ онъ всегда былъ. Кредиторамъ онъ обещалъ отдать черезъ 6 месяцевъ и успелъ занять деньги, и къ жене онъ ездилъ каждый день и уговаривалъ не делать позора семьи для детей. Жена была почти убеждена вернуться къ нему, или по крайней мере онъ былъ убежденъ, что она возвратится рано или поздно. И потому Степанъ Аркадьичъ былъ также добродушенъ и веселъ, какъ и всегда, хотя въ редкiя минуты и разсказывалъ своимъ близкимъ друзьямъ свое горе.

Въ Москве была выставка скота. Зоологическiй садъ былъ полонъ народа.[148] Сiяя[149] раскрасневшимся лицомъ, съ румяными полными губами, въ глянцовитой шляпе, надетой немного съ боку на кудрявые редкiе русые волосы и съ сливающимися съ седой остью бобра красивыми съ проседью бакенбардами,[150] онъ шелъ подъ руку съ нарядной дамой и, раскланиваясь безпрестанно встречавшимся знакомымъ, нагибаясь надъ дамой, заставлялъ ее смеяться, можетъ быть, слишкомъ легкимъ, подъ влiянiемъ выпитаго за завтракомъ вина, шуткамъ. Такой же веселый и румяный и такихъ же летъ, только поменьше ростомъ и некрасивый, известный прожившiй кутила[151] Лабазинъ прихрамывая шелъ съ ними рядомъ и принималъ участiе въ разговоре.[152]

— Право, онъ ослабъ, — говорилъ Степанъ Аркадьичъ о комъ то, что выходило очень смешно, и дама смеялась.

Подойдя къ одному изъ техъ наполняющихъ садъ резныхъ квази русскихъ домиковъ, Алабинъ отстранилъ плечомъ совавшагося навстречу молодаго человека и прошелъ съ дамой мимо сторожа, наряженнаго въ обшитый галуномъ кафтанъ и уже привыкшаго къ своему наряду и мрачно пропускающаго публику въ коровникъ.

— Посмотримъ, посмотримъ коровъ, это по твоей части,[153] Лабазовъ.

[154]Лабазовъ не пилъ ничего кроме воды и имелъ отвращенiе къ молоку.

Для веселыхъ людей всякая шутка хороша, и все трое весело засмеялись. Въ тени и запахъ коровника[155] они остановились, посмотрели огромную чернопегую корову, которая, не смотря на то что была на выставке, спокойно стоя на трехъ ногахъ и вытянувъ впередъ заднюю, лизала ее своимъ шероховатымъ языкомъ; потомъ подошли къ другому стойлу, въ которомъ лежала на соломе красная корова, которую, тыкая ногой въ гладкой задъ, старался поднять помещикъ въ картузе и енотовой шубе;[156] и хотели уже выходить, когда дама обратила вниманiе на повороте на высокаго чернаго[157] молодца барина, съ поразительнымъ выраженiемъ силы, свежести и энергiи, который съ мужикомъ вымеривалъ тесемкой грудь и длину коровы.

— Что это они делаютъ? — сказала дама. — И посмотрите, какой молодецъ. Верно не Русской?

Алабинъ посмотрелъ на не Русскаго молодца, и лицо его, всегда выражавшее удовольствiе и веселость, просiяло такъ, какъ будто онъ былъ нахмуренъ.

— Ордынцевъ! Сережа! — закричалъ онъ черному молодцу. — Давно ли? А вотъ Наталья Семеновна. Позволь тебя представить. Наталья Семеновна, мой прiятель, и другъ, и скотоводъ, и агрономъ, и гимнастъ, и силачъ Сергей Ордынцевъ. Наталья Семеновна только что говорила: «Какой красавецъ, верно не Русскiй?» А ты самый Русскiй, что Руссее и найти нельзя.

— Совсемъ я не то говорила, — сказала дама. — Я сказала...

— Да ничего, онъ не обидится..

Ордынцевъ действительно, казалось, не обиделся; но онъ съ однаго взгляда понялъ, какого рода была дама Наталiя Семеновна, и, несмотря на ея безупречный скромно элегантный туалетъ, слегка приподнялъ передъ ней[158] баранью шапку и съ сухостью, въ которой было почти отвращенiе, взглянулъ на нее и обратился къ Алабину.

— Я выставляю телку и быка. Я только вчера изъ деревни. А это Боброва корова, лучшее животное на выставке. Смотри, что за задъ. Я хочу смерить.

Онъ отвернулся отъ Алабина и опять обратился къ своему мужику. Ордынцевъ былъ прiятель Алабина, хотя и 12 годами моложе его (Алабинъ былъ прiятелемъ еще съ его отцомъ). Кроме того Ордынцевъ былъ влюбленъ въ Княжну Щербатскую, свояченю Алабина, и[159] ждали ужъ давно, что онъ сделаетъ предложенiе; и потому[160] Ордынцевъ ушелъ отъ Алабина въ стойло и сталъ перемерять съ мужикомъ то, что онъ уже мерялъ. Онъ — Ордынцевъ — человекъ чистой и строгой нравственности — не могъ понять этаго теперешняго появленiя Алабина въ зоологическомъ саду подъ хмелькомъ подъ руку съ хорошенькой Анной Семеновной. Вчера, тотчасъ после его прiезда въ Москву, знакомый разсказывалъ ему, что Алабины, мужъ съ женой, разошлись, что Дарья Александровна, жена Алабина, открыла его связь и переписку съ гувернанткой, бывшей въ доме, и что они разъезжаются или уже разъехались. Ордынцевъ зналъ Алабина коротко и, несмотря на совершенно противуположные ему безнравственные привычки Алабина, любилъ его, какъ и все, кто зналъ Алабина, любили его. Но последнее известiе объ гадкой исторiи съ гувернанткой, о полномъ разрыве съ Дарьей Александровной, женой, съ сестрой Катерины Александровны или Кити, какъ ее звали въ свете, той самой, на которой желалъ и надеялся жениться Ордынцевъ, и теперешняя встреча подъ руку съ Натальей Семеновной заставили Ордынцева, сделавъ усилiе надъ собой, сухо отвернуться. Но Алабинъ не понималъ или не хотелъ понимать тона, принятаго прiятелемъ.

— Коровы — это все прекрасно. Но отъ этаго, что ты влюбленъ въ своихъ коровъ, это не резонъ такъ бегать отъ друзей. Я и жене скажу и Кити, что ты здесь, и прiезжай вечеромъ къ Щербацкимъ непременно. И мы будемъ.

— Ты говоришь — нынче вечеромъ? — переспросилъ Ордынцевъ, глядя ему въ глаза.[161]

— Ну да.[162] Нетъ, пожалуйста, душа моя, прiезжай, и Долли будетъ рада, и я уже останусь дома для тебя.[163]

Алабинъ остановился въ нерешительности. Идти ли дальше или остаться?

— Однако до свиданья, Наталья Семеновна, — сказалъ онъ вдругъ, передавая свою даму на руку[164] Лабазину и взявъ подъ руку Ордынцева. — Пойдемъ поговоримъ, — сказалъ онъ, и лицо его вдругъ изменилось. Виноватая улыбка выразилась на его добромъ, красивомъ лице. — Ты, верно, слышалъ про наши...

— Да, слышалъ.

— Ну пойдемъ, пойдемъ поговоримъ.

Они вышли на уединенную дорожку.

— Ты понимаешь, что я не имею никакого права на объясненiя, — сказалъ Ордынцевъ.

— Да, я знаю, но ты такой пуристъ, и твой отецъ былъ, я знаю. Ну вотъ видишь ли, мой другъ. Я решительно погибшiй человекъ. Я не стою своей жены. Она — ангелъ. Но когда ты будешь женатъ, ты поймешь. Я увлекся. А главное, я самъ[165] сделалъ глупость. Этаго никогда не надо делать. Я ей признался во всемъ. Ну и кончено. Я теперь виноватый. И женщины никогда не прощаютъ этаго. Но понимаешь, когда дети, на это нельзя такъ легко смотреть. Она хотела разъехаться. Насилу мы спасли ее отъ срама. И теперь я надеюсь, что все обойдется. Ужасно, ужасно было. Но главное то, что бываетъ же увлеченiе. И ведь это такая прелесть была, — сказалъ онъ съ робкой улыбкой, — и я погубилъ и ту и другую. Это ужасно!

— Да, но по крайней мере теперь все кончено? — спросилъ Ордынцевъ.

— Да, и кончено и нетъ. Ты прiезжай непременно. Она тебя очень любитъ и будетъ рада тебя видеть.

— Ты знаешь, я не могу понять этихъ увлеченiй.

— Знаю, что жена правду говоритъ, что твой главный порокъ — гордость. Вотъ женись.

— И по мне бракъ, разрушенный неверностью[166] съ той или съ другой стороны, — продолжалъ громко и отчетливо Ордынцевъ съ своей привычкой ясно и немного длинно выражаться, — бракъ разрушенный не можетъ быть починенъ.

— Ты не женатъ, и ты судить не можешь. Это совсемъ не то, что ты воображаешь.

— Отъ этаго, можетъ быть, я никогда не женюсь, но если женюсь, то я строго исполню долгъ и буду требовать исполненiя.

— Такъ ты прiезжай непременно, Кити будетъ, — сказалъ Алабинъ, глядя на часы и невольно отвечая этимъ на слова Ордынцева о браке. — A мне надо обедать у старика Щипкова.

И Степанъ Аркадьичъ, опять выпрямивъ грудь и принявъ свое веселое, беззаботное выраженiе, растегнувъ пальто, чтобы освежиться отъ прилива къ голове, вызваннаго объясненiемъ, пошелъ легкой и красивой походкой маленькихъ ногъ къ выходу сада, где ждала его помесячная извощичья карета.[167]

Въ одномъ изъ такихъ домиковъ стоялъ Ленинъ передъ стойломъ, надъ которымъ на дощечке было написано: телка Русскаго завода[168] Николая Константиновича Ордынцева, и любовался ею, сравнивая ее съ другимъ знаменитымъ выводошемъ завода Бабина. Чернопегая телка, загнувъ голову, чесала себе задней головой[169] за ухомъ.

«Нетъ хороша», думалъ онъ. Ленинъ зналъ свою телку до малейшихъ подробностей. Годъ и два месяца онъ виделъ ее каждый почти день, зналъ ее отца, мать: узнавалъ въ ней черты материнской, отцовской породы, черты выкормки. Теперь, сравнительно съ другими выставленными телками, она упала нисколько въ его глазахъ. (Онъ думалъ одно время, что она будетъ лучшая телка на выставке), но всетаки онъ высоко ценилъ ее. Немножко только онъ желалъ бы ее пониже на ногахъ, и когда она стояла, какъ теперь, въ глубокой постилке, этотъ недостатокъ былъ незаметенъ, да немножко посуше въ переду и пошире костью въ заду; но этотъ недостатокъ, онъ надеялся, выправится при первомъ тёле. Голова короткая и породистая, подбрюдокъ какъ атласный мешокъ, глазъ большой и въ беломъ ободке были все таки прекрасны. Такъ онъ думалъ, косясь на свою телку и прислушиваясь къ тому, что говорили посетители. Большинство посетителей были совершенно равнодушные,[170] другое большее большинство были осуждатели. И каждый, думая, что говорить новенькое, все говорили одно и тоже, имянно: и что выставлять у насъ въ Россiи, привезутъ изъ за границы и выставятъ: вотъ молъ какихъ намъ нужно бы иметь коровъ, но мы не имеемъ. А у насъ все Тасканской породы, какъ шутилъ одинъ помещикъ, т. е. таскать надо подъ гору, оттого тасканская. Большинство проходило, читало надпись телки, глядели на телки и или ничего не говорили или говорили: «телушка какъ телушка, отчего же она Русской породы. Красная помесь Тирольской». Редкiе останавливались, распрашивали, и тогда Ордынцевскiй молодой мужикъ Елистратъ, страстный охотникъ, прiохоченный бариномъ, разсказывалъ, что телке годъ 2 месяца и живаго весу 13 пудовъ, и выведена она не подъ матерью и т. д.[171]

Иногда вмешивался и самъ хозяинъ и съ увлеченiемъ объяснялъ всю свою теорiю вывода скота, основанную на новейшихъ научныхъ изследованiяхъ. Такъ онъ вступилъ въ такое объясненiе съ молодымъ богачемъ купцомъ, который съ женой остановился противъ телки и сталъ распрашивать. Купецъ былъ охотникъ и тоже выразилъ сомненье, что телка не русская. Ордынцевъ вступилъ съ нимъ въ разговоръ, безпрестанно перебивая купца и стараясь внушить ему вопервыхъ то, что надо условиться, что понимать подъ Русской скотиной. Не заморскую скотину, но ту скотину, которая вывелась въ Россiи, также какъ то, что въ Англiи считается кровной лошадью; во вторыхъ, онъ старался внушить купцу, что для вывода скота не нужно брать хорошо выкормленную въ тепле и угодьяхъ скотину и изъ лучшихъ условiй переводить ее въ худшiя, а напротивъ; въ третьихъ, онъ старался внушить купцу, хотя и невольно, но очень заметно, что дело о коровахъ и способе вывода знаетъ одинъ онъ, Ордынцевъ, а что все, и въ томъ числе купецъ, глупы и ничего не понимаютъ. Онъ говорилъ хотя и умно и хорошо, но многословно и дерзко; но купецъ, несмотря на то что былъ образованный, почтенный человекъ и зналъ не хуже Ордынцева толкъ въ скотпне и научныя разсужденiя о скоте, слушалъ Ордынцева, не оскорбляясь его тономъ. Тотъ же самый дерзкiй, самоуверенный тонъ, который имелъ привычку принимать почти со всеми Ордынцевъ, въ другомъ человеке, менее свежемъ, красивомъ и, главное, энергичномъ, былъ бы оскорбителенъ, но Ордынцевъ такъ очевидно страстно былъ увлеченъ темъ, что говорилъ, что купецъ сначала пробовалъ отвечать, но, всякiй разъ перебиваемый словами нетъ позвольте, выслушалъ целую лекцiю и остался доволенъ. Оставшись опять одинъ после ухода купца, Ордынцевъ подошелъ къ своему мужику и помощнику Елистрату и съ нимъ заговорилъ о коровахъ.

— Ну какiя же тебе лучше всехъ понравились?

— Да и чернопегая хороша. Только на мой обычай я бъ жену заложилъ, а того седаго бычка купилъ бы, — сказалъ Елистратъ. — Охъ — ладенъ. Кабы его да къ нашей Паве, да это — мы бы такихъ вывели,... — закончилъ онъ, просiявъ улыбкой.

— Правда, правда.[172] Я куплю. Ну поедемъ, я тебя довезу обедать.

И Ордынцевъ съ мужикомъ пошелъ по дорожкамъ къ выходу, продолжая разговаривать съ мужикомъ съ большимъ увлеченiемъ, чемъ можно бы было предполагать, и которое умный Елистратъ справедливо относилъ къ тому, что баринъ хочетъ показать, что онъ имъ не гнушается.

Около выхода Ордынцева догналъ бежавшiй съ коньками замотанными худощавый молодой человекъ съ длиннымъ горбатымъ носомъ.

— Давно ли, Ордынцевъ? — сказалъ по французски молодой человекъ, ударяя его по плечу.

— Вчера прiехалъ, привезъ скотину свою на выставку.

— Ну а что гимнастика? Бросили? Приходите завтра, поработаемъ.

— Нетъ, не бросилъ, но некогда. Въ деревне я поддерживаюсь верховой ездой. Верстъ 15 каждый день и гири.

Ордынцевъ отвечалъ и говорилъ по французски замечательно изящнымъ языкомъ и выговоромъ и не такъ, какъ его собеседникъ, перемешивая Русскiй съ Французскимъ. Заметенъ былъ некоторый педантизмъ въ томъ, что онъ, разъ решивъ, что глупо мешать два языка, отчетливо и ясно говорилъ на томъ или другомъ.

— О! О! ничего не ослабла. Что же, все 5 пудовъ?

— Поднимаю или вешу?

— И то и другое.

— Поднимаю тоже, но весу я въ себе сбавилъ, а то сталъ толстеть.

— Это кто же съ вами?

— Это мой товарищъ по скотоводству, замечательный человекъ.

Но молодому человеку, видно, не интересенъ былъ замечательный мужикъ, онъ пожалъ руку Ордынцеву.

— Прiезжайте завтра, весь классъ васъ будетъ ждать. Старая гвардiя — и Келеръ ходитъ, — и пробежалъ впередъ. — Ахъ да, — закричалъ онъ оборачиваясь, — были вы у Алабиныхъ?

— Нетъ еще.

— Говорятъ, они разъезжаются.

— Нетъ, это неправда.

— Ведь надо что нибудь выдумать.

— До свиданья.[173]

—————

Вернувшись въ свой № въ новой гостинице на Петровке, Ордынцевъ увидалъ, что онъ опоздалъ къ обеду къ тетке, да и ему не хотелось никуда идти. Несмотря на все увлеченiе, съ которымъ онъ занимался выставкой и успехомъ своей телки, съ той минуты, какъ онъ встретилъ Алабина и тотъ взялъ съ него обещанiе прiехать вечеромъ къ нему и сказалъ ему, что Китти Щербацкая тамъ будетъ, новое чувство поднялось въ душе молодого человека, и, споря съ купцомъ и советуясь съ Елистратомъ и соображая покупку седаго бычка, мысль о Китти и о предстоящемъ свиданiи съ нею ни на минуту не покидала его. Привычка занятiя поддерживала его въ прежней колее, какъ данное движенiе несетъ корабль еще по прежнему направленiю, а уже парусъ надулся въ другую сторону. Онъ услалъ Елистрата обедать, велелъ подать себе обедать въ нумеръ и радъ былъ, что остался одинъ, чтобы обдумать предстоящее. Ему было 26 летъ, и, какъ человекъ исключительно чистой нравственности, онъ чувствовалъ более чемъ другой, какъ нехорошо человеку единому быть. Уже давно женщины действовали на него такъ, что онъ или чувствовалъ къ нимъ восторги, ничемъ не оправдываемые, или отвращенiе и ужасъ. Отца и матери у него не было. Онъ былъ уже 5 годъ по выходе изъ университета и по смерти отца въ одно и тоже время полнымъ хозяиномъ себя, своего именiя и еще опекуномъ меньшаго брата. Состоянiе у него было среднее,[174] независимость для одного, 10, 12 тысячъ дохода на его долю; но у нея, у Кити Щербацкой, почти ничего не было. Но объ этомъ онъ не позволялъ себе думать. Что то было унизительное для его гордости думать, что деньги могутъ мешать выбору его жизни. «Для другихъ 12 тысячъ мало, но для меня, — думалъ онъ, — это другое. Вопервыхъ, жизнь моя семейная будетъ совсемъ не похожая на все жизни, какiя я вижу. Будетъ другое. Потомъ, еслибъ нужно сделать деньги, я сделаю. Но подчинится ли она моимъ требованiямъ? Она хороша, среда ея глупая московская светская. Правда, она особенное существо.[175] Та самая особенная, какая нужна для моей особенной жизни. Но нетъ ли у ней прошедшаго, не была ли она влюблена? Если да, то кончено. Идти по следамъ другаго я не могу. Но почему же я думаю? — Нетъ, но что то щемитъ мне сердце и радуетъ, когда думаю. Что щемитъ? Одно — что я долженъ решиться, да и нынче вечеромъ».

Онъ всталъ и сталъ ходить по комнате, вспоминая ея прелестное белокурое кроткое лицо и, главное, глаза, которые вопросительно выжидательно смотрели на него, это благородство осанки и искренность, доброту выраженья. Но все что то мучало его. Онъ не признавался себе даже въ томъ, что мучало его. Его мучала мысль объ невыносимомъ оскорбленiи отказа, въ возможность котораго онъ ставилъ себя.

Онъ вспоминалъ ея улыбки при разговоре съ нимъ, те улыбки, которыя говорили, что она знаетъ его любовь и радуется ей. Онъ вспоминалъ, главное, то отношенiе къ себе ея сестры, ея матери, какъ будто ужъ ждали отъ него, что вотъ вотъ онъ сделаетъ предложенiе. Вспоминалъ, что была даже, несмотря на ихъ страхъ какъ бы заманивать его, была неловкость, что очевидно въ последнюю зиму дело дошло до того, что онъ долженъ былъ сделать предложенiе въ мненiи света. Его ужъ не звали, когда звали другихъ, и онъ не обижался. «Да, да, — говорилъ онъ себе. — Нынче это кончится».

Елистратъ, пообедавъ, вошелъ въ нумеръ.

— Ну ужъ кушанье, — сказалъ онъ, — и не знаешь, какъ его есть то. Хороша Москва, да дорога. Чтоже, сходить къ Прыжову посватать бычка?

— А знаешь, Елистратъ Агеичъ, о чемъ я думаю. Что ты скажешь?

— Объ чемъ сказать то?

— Какъ ты скажешь, надо мне жениться?

— И давно пора, — ни секунду немедля, какъ давно всемъ светомъ решенное дело, отвечалъ Елистратъ. — Самое хорошее дело.

— Ты думаешь?

— Чего думать, Николай Константиновичъ. Тутъ и думать нечего. Возьмите барыню посмирнее,[176] да чтобъ хозяйка была, совсемъ жизнь другую увидите.

Ордынцевъ засмеялся ребяческимъ смехомъ и поднялъ и подкинулъ Елистрата.

— Ну, ладно, подумаемъ.

И, отпустивъ Елистрата, Ордынцевъ неторопливо переоделъ свежую рубашку и[177] фракъ вместо утренняго пичджака [?] и пошелъ, чтобы чемъ нибудь занять время, въ Хлебный переулокъ, где жили[178] Щербацкiе.

Никогда после Ордынцевъ не забылъ этаго полчаса, который онъ шелъ по слабо освещеннымъ улицамъ съ сердцемъ, замиравшимъ отъ страха и ожиданiя огромной радости, не забылъ этой размягченности душевной, какъ будто наружу ничемъ не закрыто было его сердце; съ такой силой отзывались въ немъ все впечатленiя. Переходъ черезъ Никитскую изъ Газетнаго въ темный Кисловскiй переулокъ и слепая стена монастыря, мимо которой, свистя, что то несъ мальчикъ и извощикъ ехалъ ему навстречу въ саняхъ, почему то навсегда остался ему въ памяти. Ему прелестна была и веселость мальчика и прелестенъ видъ движущей[ся] лошади съ санями, бросающей тень на стену, и прелестна мысль монастыря, тишины и доживанiя жизни среди шумной, кишащей сложными интересами Москвы, и прелестнее всего его любовь къ себе, къ жизни, къ ней и способность пониманiя и наслажденiя всемъ прекраснымъ въ жизни.

Когда онъ позвонилъ у подъезда, где стояла карета и сани, онъ почувствовалъ, что не можетъ дышать отъ волненiя счастiя, и нарочно сталъ думать о непрiятномъ, о безнравственности Алабина, съ темъ чтобы разсердиться и этимъ сердцомъ успокоить свою размягченную душу

Глава V.

Князья Щербацкiе были когда [-то] очень богатые люди, но старый Князь[179] шутя проигралъ все свое и часть состоянiя жены.[180] Ежели бы Княгиня[181] решительно не взяла въ свои руки остатки состоянiя и, какъ ни противно это было ея характеру, не отказала Князю въ выдаче ему денегъ, онъ проигралъ бы все. «Если бы мне несчастные 10, 15 тысячъ, я бы отыгралъ все», говорилъ себе князь, еще свежiй 60 летнiй человекъ.[182] Въ то же почти время какъ Княгиня перестала давать деньги для игры мужу, случилась и смерть единственнаго любимаго сына. Смерть эта страшно поразила Князя и съ той поры, 12 летъ тому назадъ, и съ той поры безъ дела, кроме номинальной службы при Императрицыныхъ учрежденiяхъ, безъ занятiй, безъ интереса къ чему бы то ни было, съедаемый неудовлетворенной жаждой страсти, презирая и ненавидя все новое, наростающее и живущее, несмотря на то что онъ пересталъ жить, непрiятнымъ, тяжелымъ гостемъ жилъ въ доме. И если бы не уменье, нежность, любовь меньшой незамужней дочери Кити, которую одну какъ будто и любилъ, онъ былъ бы невыносимымъ членомъ семьи. Теперь Щербацкiе жили далеко небогато, но всетаки много выше средствъ.[183] Жизнь въ Москве, где они проживали тысячъ 20, тогда какъ у нихъ было всего 10 тысячъ дохода, Княгиня считала необходимымъ для того, чтобы выдать замужъ последнюю дочь, которая была въ томъ[184] девичьемъ возрасте 20 летъ, когда теперь или никогда выдти замужъ. За Кити нельзя было бояться, чтобы она засиделась, — она была нетолько хороша, но такъ привлекательна, что несколько предложенiй уже были ей сделаны; но съ одной стороны, она не любила никого изъ техъ, кто делалъ предложенiе, съ другой стороны, мать знала, что Китти всегда скорее склонна отказаться, чемъ принять предложенi[е] уже по тому только, чтобы не оставить мать одну съ отцомъ. Кроме того, на успехъ хорошаго замужества Китти имело дурное влiянiе замужество сестры. Умная мать знала, что меньшiя сестры всегда преждевременно узнаютъ многiя супружескiя отношенiя вследствiи близости съ старшей замужней сестрой. И тутъ все, что узнала Китти, могло только отвратить ее отъ супружества и сделать более требовательной. Кроме того умная, опытная мать знала, что всегда почти, особенно въ семье, где нетъ братьевъ, меньшая сестра выходитъ за мужъ въ кругу друзей мужа старшей сестры; а друзья Алабина, несмотря на его по связямъ и имени высшее положенiе въ обществе, были не[185] женихи, которыхъ бы желала мать для дочери. Это были большей частью веселые собеседники на пиру, но не желательные мужья для дочери.

И когда мать подумывала о томъ, что Китти можетъ не выдти замужъ, ей становилось особенно больно, нетолько потому, какъ вообще матерямъ грустно и обидно, что оне не сумели сбыть товаръ съ рукъ, но особенно больно потому, что она твердо знала, что товаръ ее перваго, самаго перваго достоинства; она знала про себя, что была отличная жена и мать, знала, что Долли, несмотря на несчастье въ супружестве, была образцовая жена и мать, и знала, что Китти будетъ такая же и еще лучше, съ придаткомъ особенной, ей свойственной прелести и грацiи. Изъ[186] очевидныхъ искателей руки Китти теперь на кону были два: Левинъ, графъ Кубинъ. Для матери не могло быть никакого сравненiя между Кубинымъ и Левинымъ. Матери не нравилось въ[187] Левине и его молодость и его гордость, самоуверенность, ни на чемъ не основанная, и его, по понятiямъ матери, дикая какая-то жизнь въ деревне съ занятiями[188] скотиной, мужиками; не нравилось, и очень, то, что онъ, очевидно влюбленный уже 2-й годъ въ дочь, ездилъ въ домъ, говорилъ[189] про разныя глупости и чего то какъ будто ждалъ, высматривалъ, какъ будто боялся, не велика ли будетъ честь, если онъ сделаетъ предложенiе, и не понималъ, что, ездя въ домъ, где девушка невеста, онъ долженъ былъ давно объясниться. Старый Князь, принимавшiй мало участiя въ семейныхъ делахъ, въ этомъ деле былъ противуположнаго мненiя съ женою. Онъ покровительствовалъ[190] Левину и желалъ брака Кити съ нимъ. Главнымъ качествомъ[191] Левина онъ выставлялъ передъ женою[192] физическую свежесть, не истасканность. Но Княгиня по странной женской слабости не могла поверить, чтобы ее мужъ, во всемъ неправый, могъ бы быть правъ въ этомъ, и сердито и презрительно спорила съ нимъ, оскорбляясь даже темъ, что физическую свежесть и силу можно ставить въ заслугу кому нибудь, кроме мужику. Она говорила, что эта физическая свежесть[193] и доказываетъ, что у него нетъ сердца. <Княгиня темъ более теперь была недовольна Ордынцевымъ, что въ последнее время, въ конце этой зимы,[194] на Московскихъ балахъ, изъ которыхъ ни однаго не пропускала Кити, появился новый искатель, къ которому Княгиня была расположена всей душой.> Другой искатель[195] удовлетворялъ всемъ желанiямъ матери. Она каждое утро [и] вечеромъ молилась о томъ, чтобы это сделалось.[196] Искатель этотъ былъ[197] Графъ Вроцкой, одинъ изъ двухъ братьевъ[198] Вроцкихъ, сыновей известной въ Москве[199] Графини Марьи Алексевны. Оба брата были очень богаты, прекраснаго семейства. Отецъ ихъ оставилъ память благороднаго Русскаго вельможи, оба прекрасно образованы, кончили курсъ[200] въ высшемъ военномъ учебномъ заведенiи, оба первыми учениками, и оба служили въ гвардiи. Меньшiй, Алексей, Кавалергардъ, жилъ въ отпуске[201] за границей и теперь, возвращаясь, проживъ въ Москве два месяца, встретился на бале съ Кити и сталъ ездить въ домъ.[202]

Нельзя было сомневаться въ томъ, что означаютъ его посещенiя. Вчера только разрушились последнiя сомненiя матери о томъ, почему онъ не высказывается. Китти, все разсказывавшая матери, разсказала ей свой разговоръ съ нимъ.[203] Говоря объ своихъ отношенiяхъ къ матери, онъ сказалъ, что они оба брата такъ привыкли подчиняться ей во всемъ, что[204] они никогда не решатся предпринять что нибудь важное, не посоветовавшись съ нею.

«И теперь я особенно жду, какъ особеннаго счастiя, прiезда матушки изъ Петербурга», сказалъ онъ. «И я переменила разговоръ», разсказывала Китти. Мать заставила несколько разъ повторить эти слова. И успокоилась. Она знала, что старуху Удашеву ждутъ со дня на день. Знала, что старуха будетъ рада выбору сына, но понимала, что онъ, боясь оскорбить ее, не делаетъ предложенiе безъ ея согласiя.

Какъ ни много горя было у старой Княгини отъ старшей дочери,[205] собиравшейся оставить мужа, этотъ предстоящiй бракъ радовалъ ее, и мысль о томъ, чтобы онъ разошелся, пугала ее. Она ничего прямо не советовала дочери, не спрашивала ее, приметъ ли она или нетъ предложенiе, — она знала, что тутъ нельзя вмешиваться; но она боялась, что дочь, имевшая, какъ ей казалось, одно время чувство къ[206] Левину и подававшая надежды, изъ чувства излишней честности не отказала Удашеву. Поэтому[207] она холодно встретила Ордынцева и почти не звала его. Когда она осталась одна съ дочерью, Княгиня чуть не разразилась словами упрековъ и досады.

— Я очень, очень рада, — сказала Китти значительно. — Я очень рада, что онъ прiехалъ. <— И взглянула на мать, и потомъ, оставшись одна,[208] она сказала ей, успокаивая ее: —> Я рада тому, что нынче все решится.

— Но какъ?

— Какъ? — сказала она задумавшись. — Я знаю какъ; но позвольте мне не сказать вамъ. Такъ страшно говорить про это.[209]

—————

Когда Ордынцевъ вошелъ въ гостиную, въ ней сидели старая Княгиня, Дарья Александровна, Алабинъ, Удашевъ и Китти съ своимъ другомъ Графиней Нордстонъ. Ордынцевъ зналъ всехъ, кроме Удашева.

Онъ зналъ и круглый столъ, и тонъ общаго разговора и выраженiе лица Китти, то выраженiе[210] взволнованнаго, но сдержаннаго счастiя, которое было на ея лице. При входе его она невольно покраснела, какъ 13 л[етняя] девочка, и съ улыбкой, которую онъ хорошо зналъ, ожидала, чтобы онъ поздорововался съ матерью и Графиней Нордстонъ, которая сидела ближе. Бывало, она съ той же улыбкой[211] ожидала, чтобъ онъ кончилъ здорововаться, и эта улыбка, внушая согласiе о томъ, что это нужно только для того, чтобы быть вместе, радовала его; теперь было тоже; но въ то время какъ онъ здорововался съ матерью, она сказала что[-то], нагнувъ свою прелестную голову къ Удашеву. Этого слова было довольно, чтобъ ему понять значенiе Удашева, и вместо размягченнаго состоянiя онъ вдругъ почувствовалъ себя озлобленнымъ весельемъ. Въ ту же минуту, хотя была неправда, что она знала, кого выберетъ до сихъ поръ, она узнала, что это былъ Удашевъ, и ей жалко стало Ордынцева. Онъ былъ веселъ, развязенъ, и при представленiи другъ другу Удашевъ и Ордынцевъ поняли, что они враги, но маленькiй ростомъ, хотя и крепкiй, Удашевъ сталъ утонченъ, учтивъ и презрителенъ, а силачъ Ордынцевъ неприлично и обидчиво озлобленъ. Гостиная разделилась на два лагеря. На стороне Удашева была мать, сама Кити и Графиня Нордстонъ, на стороне Ордынцева только Китти, но скоро прибавился ему на помощь Алабинъ и старый Князь, и партiя стала ровна.

Разговоръ былъ поднятъ матерью о деревенской жизни, и Ордынцевъ сталъ разсказывать, какъ онъ живетъ.

— Какъ можно жить, — говорила Графиня Нордстонъ, — въ деревне одному, не понимаю.[212]

— Стива разсказывалъ, что вы выставили прекрасную корову, — сказала Княгиня.

— Онъ, кажется, и не посмотрелъ на нее, — улыбаясь отвечалъ Ордынцевъ. И стараясь перевести разговоръ съ себя на другихъ: — Вы много танцовали эту зиму, Катерина Александровна?

— Да, какъ обыкновенно. Мама, — сказала она, указывая глазами на Удашева, но мама не заметила, и она сама должна была представить: — Князь Удашевъ А[лексей] В[асильевичъ?], Ордынцевъ.

Удашевъ всталъ и съ свойственнымъ ему открытымъ добродушiемъ, улыбаясь, крепко пожалъ руку Ордынцеву.

— Очень радъ. Я слышалъ про васъ много по гимнастике.

Ордынцевъ холодно, почти презрительно отнесся къ Удашеву.

— Да, можетъ быть, — и обратился къ Графине Нордстонъ.

— Ну что, Графиня, ваши столики?

Ордынцевъ чувствовалъ Удашева врагомъ, и Кити не понравилось это, но больше всехъ Нордстонъ. Она предприняла вышутить Ордынцева, что она такъ хорошо умела.

— Знаю, вы презираете это. Но чтоже делать, не всемъ дано такое спокойствiе. Вы разскажите лучше, какъ вы живете въ деревне.

Онъ сталъ разсказывать.

— Я не понимаю.

— Нетъ, я не понимаю, какъ ездить по гостинымъ болтать.

— Ну, это неучтиво.

мненiе. Кити, сбирая сборками лобъ, старалась противуречить, но Нордстонъ раздражала его, и онъ расходился. Всемъ было непрiятно, и онъ чувствовалъ себя причиной. Къ чаю вошелъ старый Князь, обнялъ его и сталъ поддакивать съ другой точки зренiя и началъ длинную исторiю о безобразiи судовъ. Онъ долженъ былъ слушать старика из учтивости и вместе съ темъ виделъ, что все рады освободиться отъ него и что у нихъ втроемъ пошелъ веселый small talk.[213] Онъ никогда не ставилъ себя въ такое неловкое положенiе, онъ делалъ видъ, что слушаетъ старика; но слушалъ ихъ и когда говорилъ, то хотелъ втянуть ихъ въ разговоръ, но его какъ будто боялись.[214]

Кити за чаемъ, вызванная Нордстонъ, высказала Удашеву свое мненiе объ Ордынцеве, что онъ молодъ и гордъ. Это она сделала въ первый разъ и этимъ какъ будто дала знать Удашеву, что она его жертвуетъ ему. Она была такъ увлечена Удашевымъ, онъ былъ такъ вполне преданъ ей, такъ постоянно любовались ею его глаза, что губы ея не развивались, а, какъ кудри, сложились въ изогнутую линiю, и на чистомъ лбу вскакивали шишки мысли, и глаза голубые светились яркимъ светомъ. Удашевъ говорилъ о пустякахъ, о последнемъ бале, о сплетняхъ о Патти, предлагалъ принести ложу и каждую минуту говорилъ себе: «да, это она, она, и я буду счастливъ съ нею». То, что она, очевидно, откинула Ордынцева, сблизило ихъ больше, чемъ все прежнее. Княгиня Нордстонъ сiяла и радовалась, и онъ и она чувствовали это. Когда Ордынцевъ наконецъ вырвался отъ старика и подошелъ къ столу, онъ заметилъ, что разговоръ замолкъ и онъ былъ лишнiй; какъ ни старалась Кити (шишка прыгала) разговорить, она не могла, и Долли предприняла его, но и сама впала въ ироническiе отзывы о муже.[215]

Ордынцевъ уже сбирался уехать, какъ прiехалъ Стива, легко на своихъ маленькихъ ножкахъ неся свой широкiй грудной ящикъ. Онъ весело поздоров[овался] со всеми и точно также съ женою, поцеловавъ ея руку.

— Куда же ты?

— Нетъ, мне еще нужно, — солгалъ Ордынцевъ и весело вызывающе простился и вышелъ.

легъ и заплакалъ.

«Отчего, отчего, — думалъ онъ, — я всемъ противенъ, тяжелъ? Не они виноваты, но я. Но въ чемъ же? Нетъ, я не виноватъ.[216] Но ведь я говорилъ уже себе; но безъ[217] нихъ я не могу жить. Ведь я прiехалъ. — И онъ представлялъ себе его,[218] Вр[оцкаго], счастливаго, добраго, наивнаго и умнаго.[219] — Она должна выбрать его. А я? <Что такое?> Не можетъ быть, гордость! Что нибудь во мне не такъ.[220] Домой, домой, — былъ одинъ ответъ. — Тамъ решится», и онъ вспоминалъ матокъ, коровъ, постройку и сталъ успокаиваться. Брата дома не было.[221] Онъ послалъ телеграмму, чтобъ выехала лошадь, и легъ спать.

Утромъ его братъ не вставалъ, онъ выехалъ, къ вечеру прiехалъ. Дорогой, еще въ вагоне, онъ разговаривалъ съ соседями о политике, о книг[ахъ], о знакомыхъ, но когда онъ вышелъ на своей станцiи, наделъ тулупъ, увидалъ криваго Игната и съ подвязаннымъ хвостомъ пристяжную безъ живота, интересы деревни обхватили его. И Игнатъ разсказывалъ про перевозъ гречи въ сушилку, осуждалъ прикащика. Работы шли, но медленнее, чемъ онъ ждалъ. Отелилась Пава. Дома съ фонаремъ еще онъ пошелъ смотреть Паву, пришелъ въ комнату съ облезлымъ поломъ, съ гвоздями. Няня въ куцавейке, свой почеркъ на столе, и онъ почувствовалъ, что онъ пришелся, какъ ключъ къ замку, къ своему деревенскому житью, и утихъ, и пошла таже жизнь съ новаго жара. Постройки, сушилки, школа, мужики, сватьба работника, скотина, телка, досады, радости и забота.

—————

Когда вечеръ кончился и все уехали и Кити пришла въ свою комнату, одно впечатленiе неотступно преследовало ее. Это было его лицо съ насупленными бровями и мрачно, уныло смотрящими изъ подъ нихъ добрыми голубыми глазами, какъ онъ стоялъ, слушая речи стараго Князя. И ей нетолько жалко его было, но стало жалко себя за то, что она его потеряла, потеряла на всегда, сколько она ни говорила себе, что она любила Вр[оцкаго] и любитъ его. Это была правда; но сколько она ни говорила себе это, ей такъ было жаль того, что она наверное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горючими слезами.

—————

Въ тотъ же вечеръ, какъ хотя и не гласно, не выражено, но очевидно для всехъ решилась судьба Кити и Удашева, когда Кити вернулась въ свою комнату съ несходящей улыбкой съ лица и въ восторге страха и радости молилась и смеялась и когда Удашевъ проехалъ мимо[222] Дюсо, где его ждали, не въ силахъ заехать и, заехавъ, пройдя, какъ чужой и царь, вышелъ оттуда, стряхивая прахъ ногъ, въ этотъ вечеръ было и объясненiе Степана Аркадьевича съ женою.[223] Въ первый разъ она склонилась на просьбы матери и сестры и решилась выслушать мужа.

— Я знаю все, что будетъ, — сказала Долли иронически и зло сжимая губы, — будутъ уверенiя, что все мущины такъ, что это не совсемъ такъ, какъ у него все бываетъ не совсемъ такъ; немного правда, немного неправда, — сказала она, передразнивая его съ злобой и знанiемъ, которое даетъ одна любовь. Но онъ меня не уверитъ, и ужъ ему, — съ злостью, изуродовавшей ея тихое лицо, сказала она, — я не поверю. Я не могу любить человека, котораго презираю.

Но объясненiе было совсемъ не такое, какое ожидала Долли. Степанъ Аркадьичъ подошелъ къ ней съ робкимъ, детскимъ, милымъ лицомъ, выглядывавшимъ между седеющими бакенбардами и изъ подъ краснеющаго носа, и на первыя слова ея (она отвернувшись сказала съ злостью и страданiемъ въ голосе: «Ну что можно говорить») — на первыя эти слова въ лице его сделалась судорога, и онъ зарыдалъ, целуя ея руки. Она хотела плакать, но удержалась и скрыла.

На другой день она переехала домой съ уговоромъ, что она для приличiя будетъ жить съ нимъ, но что между ними все кончено.

— жена переезжала къ матери на время перекраски дверей, другое — жена на виноватую просьбу его подписать купчую иронически согласилась. Третье — главное — устроить внутреннiя отношенiя по старому — это дело Степанъ Аркадьичъ надеялся устроить съ помощью любимой сестры Петербургской дамы Анны Аркадьевны Карениной, которой онъ писалъ въ Петербургъ и которая обещала прiехать погостить въ Москву къ невестке.

—————

Прошло 3 дня. Степанъ Аркадьичъ заседалъ весело въ суде, по панибратски лаская всехъ. Долли углубилась въ детей. Удашевъ ездилъ каждый день къ Щербацкимъ, и все знали, что онъ неизменно женихъ. Онъ перешелъ уже ту неопределенную черту. Уже не боялись компрометировать ни онъ, ни она. Ордынцевъ сделалъ чистку въ себе и доме и заселъ за политико-экономическую работу и готовился къ новымъ улучшенiямъ лета.

— Право, — говорила Долли, — я не знаю, где ее положить. И въ другое время я ей рада; но теперь... Столько хлопотъ съ детьми. И что ей, Петербургской модной даме, у насъ только...

— Ахъ полно, Долли, — сказалъ мужъ съ смиренiемъ.

— Да тебе полно, a мне надо готовить и стеснить детей.

— Ну хочешь, я все сделаю.

— Знаю я, скажешь Матвею сделать чего нельзя и уедешь, а онъ все перепутаетъ.

— Совсемъ нетъ.

— Ну хорошо, сделай. Я уже и рукъ не приложу.

—————

На дебаркадере стояла редкая толпа. Степанъ Аркадьичъ прiехалъ встречать сестру, Удашевъ мать. Оне въ одномъ поезде должны были прiехать изъ Москвы въ 8 часовъ вечера.

— Вы не знаете Анну? — съ удивленiемъ и упрекомъ говорилъ Степанъ Аркадьичъ.

— Знаю, давно на бале у посланника я былъ представленъ ей, но какъ было: знаете, двухъ словъ не сказалъ и теперь даже не посмею кланяться. Потомъ виделъ, она играла во Французской пьесе у Белозерскихъ. Отлично играетъ.

— Она все отлично делаетъ. Не могу удержаться, чтобы не хвалить сестру. Мужъ, сынъ, светъ, удовольствiя, добро, связи — все она успеваетъ, во всемъ совершенство, и все просто, легко, безъ труда.

Удашевъ замолчалъ, какъ всегда молчать при такого рода похвалахъ.

— Она на долго въ Москву?[224]

— Недели две, три. Чтоже, ужъ не опоздалъ?

Но вотъ побежалъ кто то, задрожалъ полъ, и съ гуломъ отворились двери. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, протежируемыхъ пропустили впередъ, и Степанъ Аркадьичъ съ Удашевымъ въ числе ихъ.

— офицеръ медлительно и прямо, купчикъ быстро и юрко. И наконецъ толпа. Въ одномъ изъ вагоновъ 1-го класса противъ самихъ Удашева и Степана Аркадьича на крылечке стояла невысокая дама въ черномъ платье, держась правой рукой за колонну, въ левой держа муфту и улыбалась глазами, глядя на Степана Аркадьича. Онъ смотрелъ въ другую сторону, ища ее глазами, а Удашевъ виделъ ее. Она улыбалась Степану Аркадьичу, но улыбка ея освещала и[225] жгла его. Въ даме этой не было ничего необыкновеннаго, она была просто одета, но что то приковывало къ ней вниманiе.

[226]Гагинъ тотчасъ же догадался по сходству съ братомъ, что это была Каренина, и онъ виделъ, что Степанъ Аркадьичъ ищетъ ее глазами не тамъ, где надо, но ему почему то весело было чувствовать ея улыбку и не хотелось указать Степану Аркадьичу, где его сестра. Она поняла тоже, и улыбка ея приняла еще другое значенiе, но это продолжалось только мгновенье. Она отвернулась и сказала что то, обратившись въ дверь вагона.

— Вотъ здесь ваша сестра, — сказалъ Удашевъ, тронувъ рукою Степана Аркадьича.

И въ тоже время онъ въ окне увидалъ старушку въ лиловой шляпе съ седыми буклями и свежимъ старушечьимъ лицомъ — эта была его мать. Опять дама вышла и громко сказала: — Стива, — обращаясь къ брату, и Удашевъ, хотя и виделъ мать, посмотрелъ, какъ просiяло еще более лицо Карениной и она, детски радуясь, обхватила рукою локтемъ за шею брата, быстрымъ движенiемъ притянула къ себе и крепко поцеловала. Удашевъ улыбнулся радостно. «Какъ славно! Какая энергiя! Какъ глупо», сказалъ самъ себе Удашевъ за то, что онъ мгновенье пропустилъ нежный устремленный на него взоръ матери.

— Получилъ телеграмму?

— Вы здоровы, хорошо доехали?

— Прекрасно, благодаря милой Анне Аркадьевне.

Они стояли почти рядомъ.

Анна Аркадьевна подошла еще ближе и, протянувъ старушке маленькую руку безъ колецъ и безъ перчатки (все было необыкновенно просто въ лице и въ одежде Анны Аркадьевны), — Ну, вотъ вы встретили сына, а я брата, и все прекрасно, — сказала она по французски. — И все исторiи мои пришли къ концу, а то бы нечего ужъ разсказывать.

— Ну, нетъ милая, — сказала старушка, гадливо отстраняясь отъ проходившей дамы въ блестящей атласной шубке, въ лиловомъ вуале, до неестественно румяныхъ губъ, въ модныхъ лаковыхъ ботинкахъ съ кисточками. — Я бы съ вами объехала вокругъ света и не соскучилась. Вы одне изъ техъ милыхъ женщинъ, съ которыми и поговорить и помолчать прiятно. О сыне успокойтесь. Все будетъ хорошо, поверьте, — продолжала старушка, — и прекрасно, чтобъ вашъ мужъ поучился ходить за сыномъ. Здравствуйте, милый, — обратилась она къ Степану Аркадьичу, — ваши здоровы? Поцелуйте за меня Долли и Кити. — Кити, — сказала она, подчеркнувъ это слово и взглянувъ на сына. — Мой сынъ, — прибавила она представляя сына Анне Аркадьевне. — И какъ это вы умеете быть незнакомы съ теми, съ кемъ надо. Ну, прощайте, прощайте, милая. Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико.

— Какже, я помню. Ваша матушка слишкомъ добра. Я благодаря ей не видела времени. Надеюсь васъ видеть.

Она говорила это просто, мило, но въ глазахъ ея было больше чемъ обыкновенное вниманiе.[227]

Ея поразила вся фигура Удашева. И поразила прiятно. Она не помнила, видела ли она когда-нибудь такихъ маленькихъ, крепкихъ съ черной щеткой бороды, спокойныхъ и джентельменовъ. Что то особенное было въ немъ.

«А вотъ какiе бываютъ, — сказала она. — Онъ славный, долженъ быть. И что сделалось съ нимъ?» Онъ вдругъ смешался и покраснелъ и заторопился искать девушку матери.

— Ну, Аннушка, ты уже устрой багажъ и прiезжай, — сказала она, доставая билетъ, и положила руку на руку брата.

— Послушай, любезный, вещи сестры, — сказалъ онъ служащему, кивнувъ пальцемъ, и прошелъ съ ней.

Они уже стали отходить, какъ вдругъ толпа хлынула имъ на встречу, и, какъ это бываетъ, ужасъ неизвестно о чемъ распространился на всехъ лицахъ.

— Что такое, что? Где бросился? Задавили?

Какой то чиновникъ разсказывалъ, что онъ самъ бросился, когда стали отводить поездъ.

— Ахъ, какой ужасъ! — проговорилъ Степане Аркадьичъ. — Пойдемъ.

Но Анна Аркадьевна не шла.

— Что? где?

къ Удашеву, крепко, нервно взявъ его за локоть.

— Узнайте, кто, отчего?

Удашевъ пробился въ толпу и принесъ ей известiе, что[229] это мужикъ, вероятно,[230] пьяный, онъ отчищалъ снегъ.

— Чтожъ, умеръ?

— Умеръ. Ведь это мгновенная смерть.

— Мгновенная?

Странно, несмотря на силу впечатленiя отъ этой смерти, а можетъ быть, и вследствiе ея, совсемъ другое чувство, независимое, чувство симпатiи и близости промелькнуло въ глазахъ у обоихъ.[231]

— Благодарю васъ, — сказала она. — Ахъ, какъ ужасно, — и они опять разошлись.

— Это дурной знакъ, — сказала она, и, несмотря на веселость Степана Аркадьича, возвратившуюся къ нему тотчасъ после того, какъ онъ потерялъ изъ вида трупъ, она была молчалива и грустна половину дороги. Только подъезжая къ дому, она вдругъ очнулась, отворила окно.

— Ну, оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ. Ну, Стива, очень рада тебя видеть и твоихъ, ну, разскажи же мне, что у васъ съ Долли?

— Почему же ты думаешь, что я все могу сделать? Я не могу, и, правду тебе сказать, Долли права.

— Да, но если бы Михаилъ Михайлычъ сделалъ тебе неверность.

— Вопервыхъ, это немыслимо, а вовторыхъ, я бы.... я бы не бросила[232] сына, да; но...

— Но ты, я знаю, устроишь.

— Я, вопервыхъ, ничего не знаю. Я ничего не буду говорить, пока Долли сама не начнетъ.

— Ну, я знаю, ты все сделаешь,[233] — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, входя въ переднюю и переминаясь съ ноги на ногу.

Анна Аркадьевна только улыбнулась улыбкой, выражающей воспоминанiе о детскихъ временахъ, о той же слабой черте характера и любовь ко всему Степана Аркадьича, со всеми его слабостями, и, скинувъ шубку, быстрыми, неслышными шагами вошла въ гостиную.

Когда Анна вошла въ комнату, Долли сидела въ маленькой гостиной, и сухiе съ толстыми костями пальцы ея, какъ у всехъ несчастныхъ [?] женщинъ, сердито, нервно вязали, въ то время какъ Таня, сидя подле нея у круглаго стола, читала по французски.

Услыхавъ шумъ платья больше, чемъ чуть слышные быстрые шаги, она оглянулась, и на измученномъ лице ея выразилась улыбка однихъ губъ, одной учтивости; но светъ глазъ, простой, искреннiй, не улыбающiйся, но любящiй взглядъ Анны Аркадьевны преодолелъ ея холодность.

— Какъ, ужъ прiехала? — Она встала. — Ну, я все таки рада тебе.

— За что жъ ты мне не была бы рада, Долли?

— Нетъ, я рада, пойдемъ въ твою комнату.

— Нетъ, позволь никуда не ходить.

Она сняла шляпу и, зацепивъ за прядь волосъ, мотнувъ головой, отцепляла черные волосы. Девочка, любуясь и улыбаясь, смотрела на нее. «Вотъ такая я буду, когда выросту большая», говорила она себе.

— Боже мой, Таня. Ровесница Сережи.

Ну, она сдержала что обещала. Она взяла ее за руки.

— Можно, можно мне присядать?

Таня закраснелась и засмеялась.

Мать услала дочь, и после вопросовъ о ея муже и сыне за кофеемъ начался разговоръ.

— Ну, разумеется, я ни о чемъ не могу и не хочу говорить, прежде чемъ не узнаю все твое горе. Онъ говорилъ мне.

Лицо Долли приняло сухое, ненавидящее выраженiе. Она посмотрела на Анну Аркадьевну съ ироническимъ выраженiемъ.

— Долли милая, я хотела говорить тебе за него, утешать. Но, душенька, я вижу, какъ ты страдаешь, и мне просто жалко, жалко тебя.

И на маленькихъ глазахъ съ огромными ресницами показались слезы. Она прижалась къ невестке. Долли сейчасъ же дала целовать себя, но не плакала. Она сказала:

— По крайней мере, ты понимаешь, что все, все потеряно после этаго, все пропало.

— Не думай, Долли, чтобы я, потому что онъ мой братъ, могла смотреть легко на это, не понимаю весь ужасъ твоего положенiя. Но чтожъ делать, чтожъ делать? Онъ гадокъ, но онъ жалокъ. Это я сказала ему.

Она противуречила себе, но она говорила правду. Несмотря на то, что она ласкова была съ нимъ, онъ былъ невыносимо противенъ ей.

— Да, это ужасно. Что жъ говорить, — заговорила Долли. — Все кончено. И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить. Дети — я связана. А между прочимъ съ нимъ жить мне мука. Именно потому мука, что я, что я все таки... Мне совестно признаться, но я люблю свою любовь къ нему, люблю его.

И она разрыдалась.

— Долли, голубчикъ. Онъ говорилъ мне, но я отъ тебя хочу слышать. Скажи мне все.

И въ самомъ деле случилось то, чего ожидала Анна Аркадьевна. Она какъ бы успокоилась, похолодела и съ злобой начала говорить:

— Изволь! Ты знаешь, какъ я вышла замужъ. Я съ воспитанiемъ maman нетолько была невинна, но я была глупа. Я ничего не знала. Говорятъ, я знаю, мужья разсказываютъ женамъ свою прежнюю жизнь, но Стива, — она поправила, — Степанъ Аркадьичъ ничего не сказалъ мне. Ты не поверишь, но я до сей поры думала, что я одна женщина, которую онъ зналъ. И тутъ эта гадкая женщина Н. стала мне делать намеки на то, что онъ мне неверенъ. Я слышала и не понимала, я понимала, что онъ ухаживаетъ за ней. Но тутъ вдругъ это письмо. Я сидела, занималась съ Петей. Она приходитъ и говоритъ: «вотъ вы не верили, прочтите». Онъ пишетъ: «обожаемый другъ, я не могу прiехать нынче». Я разорвала, но помню все письмо. Я понимаю еще увлеченье, но эта подлость — лгать, обманывать, продолжать быть моимъ мужемъ вместе съ нею. Это ужасно.

— Я все понимаю, и оправдывать его нетъ словъ и даже, правду сказать, простить его не могло быть и мысли, если бы это было годъ после женитьбы, еслибъ у васъ не было детей; но теперь, видя его положенiе, его раскаянье, я понимаю, что....

— Но есть ли раскаянье? — перебила Долли. — Если бы было, — перебила она съ[234] жадностью.

— честенъ, боится быть дуренъ, стыдится страсти, онъ гордъ и теперь такъ униженъ. Главное, что меня тронуло, — и тутъ Анна Аркадьевна угадала главное, Его мучаютъ двњ вещи: то, что ему стыдно детей — онъ говорилъ мне это, — и то, что онъ, любя тебя — да, да, любя больше всего на свете, сделалъ тебе больно, убилъ тебя. «Нетъ, нетъ, она не проститъ», все говоритъ онъ. Ты знаешь его манеру.

И Анна Аркадьевна представила такъ живо манеру брата, что Долли, казалось, видела передъ собой своего мужа. Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ея слова, и въ губахъ выраженiе ее смягчилось.

— Да, я понимаю, что положенiе его ужасно, виноватому хуже, чемъ невинному, если онъ чувствуетъ, что отъ вины его — несчастiя; но какже простить, какъ мне опять быть его женою после нея?[235] Мне жить съ нимъ теперь будетъ величайшая мука именно потому, что я любила его, какъ любила! что я люблю свою прошедшую любовь къ нему...

И рыданья прервали ея слова. Но какъ будто нарочно всякiй разъ, какъ она смягчалась, она нарочно начинала говорить о томъ, что раздражало ее.

— Она ведь молода, ведь она красива, — начала она. — Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кемъ? Имъ, детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется, свежее, пошлое существо прiятнее. Они, верно, говорили между собой обо мне или, еще хуже, умалчивали, потому что не о чемъ говорить.

Опять ненавистью зажглись ея глаза.

— И после этаго онъ будетъ говорить мне. Чтожъ, я буду верить ему? Никогда. Нетъ, ужъ кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда, мукъ. Нетъ, это ужасно. Ужасно то, что вдругъ душа моя перевернулась, и вместо любви, нежности у меня къ нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его, ее...

— Но чтоже делать, придумай. Я все передумала и ничего не вижу.

Анна ничего не придумывала и не могла придумать, но сердце ее прямо и готово отзывалось на каждое слово, на каждое выраженiе лица невестки. Она видела, что воспоминанье о ней и въ особенности разговоръ о ней возбуждаютъ все более и более Долли и что надо дать ей наговориться.[236] Теперь она наговорилась, и надо было говорить, но что? Анна прямо отдалась голосу сердца,[237] и то, что она говорила, нельзя было лучше придумать.

— Чтоже я могу говорить тебе, я, вполне счастливая[238] жена? Я скажу тебе одно, что мы все слабы и поддаемся впечатленiю минуты.

— Ну, нетъ.

— Да я не въ томъ смысле говорю. Когда онъ говорилъ мне, я, признаюсь тебе, решительно не понимала всего ужаса положенiя. Я видела только то, что семья разстроена. Мне это жалко было, и мне его жалко было, но, поговоривъ съ тобой, я, какъ женщина, вижу другое: я вижу твои страданiя, и мне, не могу тебе сказать, какъ жалко тебя. Долли, другъ мой, но если можно простить, — прости. — И сама Анна заплакала. — Постой, — она прервала ее, целуя ея руку. — Я больше тебя, хоть и моложе, знаю светъ. Я знаю этихъ людей, какъ Стива, какъ они смотрятъ на это. Ты говоришь, напримеръ, что онъ съ ней говорилъ о тебе. Этаго не было. Эти люди vénèrent[239] свой домашнiй очагъ и жену и, какъ хорошiй обедъ, позволяютъ себе удовольствiе женщины, но какъ то у нихъ эти женщины остаются въ презренiи и не мешаютъ семье. Они какую то черту проводятъ непереходимую между семьей и этимъ.

— Да, но онъ целовалъ ее...

— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда онъ былъ влюбленъ въ тебя, я помню это время, когда онъ прiезжалъ ко мне и плакалъ, и какая поэзiя и высота была ты для него, и я знаю, что ты въ этомъ смысле росла для него. Ведь мы смеялись бывало надъ нимъ. «Долли — удивительная женщина», а это увлеченье не его души.[240]

— Но если это увлеченье повторится?

— Оно не можетъ, какъ я его понимаю.

— Да, но ты простила бы?

— Не знаю. Я не могу судить. Нетъ, могу, — сказала она, подумавъ, и, видимо, уловивъ мыслью положенiе и свесивъ его на внутреннихъ весахъ, прибавила: — Нетъ, могу, могу. Нетъ, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы, и такъ, что какъ будто этаго не было, совсемъ не было.

— Ну, разумеется, — чуть улыбаясь, сказала Долли, — иначе бы это не было прощенье. Ну, пойдемъ, я тебя проведу въ твою комнату, — сказала она вставая. И по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, какъ я рада, что ты прiехала, какъ я рада. Мне легче, гораздо легче стало.

—————

Весь день этотъ Анна провела дома, т. е. у Алабиныхъ, и съ радостью видела, что Стива обедалъ дома, что жена говорила съ нимъ, что после обеда у нихъ было объясненье, после котораго Степанъ Аркадьичъ вышелъ красный и мокрый, а Долли, какъ она всегда бывала, вышла холодная и насмешливая. Кити въ этотъ день обедала у сестры, и она тотчасъ же нетолько сблизилась съ Анной, но влюбилась въ нее, какъ способны влюбляться молодыя девушки въ[241] замужнихъ и старшихъ дамъ. Она такъ влюбилась въ нее въ этотъ разъ (она прежде раза два видела ее), что сделала ей свои признанiя, переполнявшiя ея сердце.

Кити полюбила Анну, или и имъ понравилась эта новая тетя, но у детей сделалось что то въ роде игры, состоящей въ томъ, чтобы какъ можно ближе сидеть къ тете и держать ее руку и конецъ оборки и ленты и играть ея кольцами. Всякая шутка, которую говорила тетя Анна, имела успехъ, и дети помирали со смеху. Такъ они сидели въ гостиной до техъ поръ, пока не подали чай и Англичанка не позвала детей къ чаю.

Разговоръ шелъ о предстоящемъ бале у Генералъ-Губернатора, на который Кити уговаривала Анну ехать.

— Ну, какже изъ за платья не ехать, — говорила она.

— У меня есть одно, и мы вамъ устроимъ съ М-me Zoe въ одинъ день.

— Да нельзя, мой дружокъ. Я толще васъ.

— Венецiанскiя пришьемъ, я все сделаю, только поедемъ.

— Да зачемъ вамъ хочется?

— Мне хочется васъ видеть на бале, гордиться вами. Одно можно бы мое бархатное перешить. Кружева отличныя, венецiанскiя.

Но когда она позвала ихъ, Кити, оставшись одна съ Анной, невольно съ бала перешла на те признанiя, которыя наполняли ее со вчерашняго дня и которыя она чувствовала необходимость передать Анне.

— Мне этотъ балъ очень важенъ.

— О, какъ хорошо ваше время! милый другъ, — сказала Анна. — Помню и знаю этотъ синiй туманъ. въ роде того, который на горахъ въ Швейцарiи. Этотъ туманъ, который покрываетъ все въ блаженное то время, когда вотъ-вотъ кончится молодость, и изъ этаго огромнаго круга, счастливаго, веселаго, делается все уже и уже, и весело и жутко входить въ эту амфиладу, хотя она и светлая и прекрасная.

— Да, да. Вы прошли черезъ это. Въ этомъ одно бываетъ тяжело — это знаете что? — Кити засмеялась впередъ тому, что она скажетъ, — это то, что надо выбирать одну шляпу, а ихъ 2 и обе прекрасны, или даже одна прекрасная, другая тоже хорошая въ своемъ роде, а надо только одну.

— Когда я бывала въ девушкахъ, я всегда бывала влюблена въ двухъ сразу, я и виноградъ не люблю есть по одной ягодке, a непременно две сразу, — сказала она, такъ и делая.

— Да, но выдти нельзя за двухъ сразу.

— Когда мне было выходить замужъ, у меня было очень определенно. Мужъ мой былъ такой особенный отъ всехъ.

— И у меня тоже. Ахъ, что я говорю!

— Я знаю, Стива мне кое-что сказалъ, и поздравляю васъ, онъ мне очень нравится, — сказала Анна, чувствуя, что она краснеетъ, оттого что улыбки, которыми они обменялись, совсемъ не должны были быть, совсемъ не нужны были.

— Но кто же другая шляпка, которую тоже хотелось бы взять? Нетъ, безъ шутокъ, я знаю, какъ это грустно бываетъ, и грустно потому, что нужно сделать больно ему.

— Да, да, это[242] Левинъ; это другъ и товарищъ брата Евгенiя покойника. Это очень, очень милый человекъ, но странный. Онъ давно уже ездилъ къ намъ, но онъ никогда ничего не говорилъ, и maman сердится, говоритъ, что ничего и не будетъ. Но мне кажется, что онъ думалъ и думаетъ; но, знаете, онъ одинъ изъ не тронь меня, гордый и отъ того до болезненности скромный.

— Что же онъ делаетъ?

— И это тоже.[243] Онъ ничего не делаетъ. Нигде не кончилъ курсъ, но уменъ, поэтиченъ и музыкаленъ, и пишетъ, и хозяинъ, и вечно то одно, то другое. Но онъ такъ милъ и такая чистота въ немъ, а между прочимъ, вы знаете, какъ это чувствуется. Я чувствовала, что вчера все между нами кончилось, и онъ понялъ это. Я по крайней мере чувствую, что я могу быть за кемъ хотите замужемъ, но не за нимъ.

— Ну и Богъ съ нимъ, я его не знаю, но[244] Вронскiй мне безъ шутокъ очень, очень нравится, и я знаю этотъ genre,[245] очень редкiй и дорогой у насъ этихъ семей, строгихъ, честныхъ и аристократическихъ, я ехала вчера съ его матерью, и это ея любимецъ, и она всю дорогу пела мне похвалы его. И храбръ, и правдивъ, и добръ, и уменъ, и ученъ, и скроменъ. Что, прiятно слушать?

— Да, прiятно, — задумчиво сказала Кити, и глаза ея светились счастьемъ.

— Какъ вы думаете, можетъ это быть, чтобъ молодой человекъ не смелъ сделать предложенiе безъ согласiя матери?

— Очень, именно онъ. Это такая строгая семья. Она очень просила меня поехать къ ней, и я рада повидать старушку и завтра поеду къ ней и разскажу вамъ. Однако, слава Богу, Долли долго у Стивы въ кабинете.

— Слава Богу, — сказала Кити, переменяя разговоръ. — Я думаю, обойдется. Папа правду говоритъ: вы все дуры, только умеете ихъ разстроивать, а вотъ умная женщина сейчасъ видна, прiехала и устроила.

— Нетъ, я прежде, нетъ я! — кричали дети, окончивши чай и бежавши къ тете Анне.

— Ну такъ поедемъ на балъ?

— Право, не знаю.

— Только поручите мне, я такъ устрою и не дорого. Я такъ и вижу васъ въ черномъ бархате и лиловыхъ цветахъ.

что онъ, будучи прощенъ, забылъ свою вину.[246]

Примечания

132. Зачеркнуто: огромный

133. Зачеркнуто:

134. Зач.: искреннему другу

135. Зач.: бородой

136. рыжеватой

137. Рядом поперек полей написано: Ордынцевъ незнакомъ, въ поддевке, дикарь. «Такъ зови на сватьбу. Она мила».

138. [уча учимся,]

139. — Да, сходить нынче <на коньки> въ Зоологическiй садъ, потомъ къ Цимерману.

— А у Щербацкихъ будешь? — спросилъ Гагинъ.

— Нетъ, у нихъ ужъ завтра.

— Такъ стало быть, будемъ обедать. Ну хорошо. Однако пора идти къ матушке.

140. если бы я решилъ,

141. Зач.: если

142. Зач.: это такъ странно, ради Бога

143. но мне нужно переработать это въ себе, и тогда

144. Зач.: что откладывать нечего, я стара

145. Рядом на полях написано:

146. Рядом поперек страницы написано: Широкий ящикъ груди для легкихъ и маленькая нога и легкая походка.

147. Рядом поперек полей написано: Красавцевъ, Лабазинъ

148. Иней виселъ

149. Зач.: <румянымъ, красивымъ> открытымъ, прiятнымъ

150. Зач.:

151. Зач.: Красавцевъ

152. Зач.: — Ну теперь я серьезенъ, какъ судья, архирей. Идемъ. И львы, и тигры, и коровы, и бараны

153. Красавцевъ

154. Зач.: Красавцевъ

155. Так в подлиннике.

156. потомъ прошли несколько стойлъ, не глядя и разговаривая о прiятномъ запахе коровъ

157. Зач.: краса[вца?]

158. Зачеркнуто:

159. Зач.: теперь подъ предлогомъ выставки прiехалъ въ Москву, чтобы сделать

160. Зач.: онъ бы долженъ былъ обрадоваться этой встрече, но, напротивъ,

161. — И Дарья Александровна будетъ дома?

162. Зач.: Ты окоровился совершенно.

163. Зач.: — Непременно буду. Нынче? — сказалъ Ордынцевъ и прошелъ несколько шаговъ, разговаривая съ Алабинымъ. «Ничего не понимаю, — сказалъ онъ самъ себе, возвращаясь домой. — А это судьба. Надо ехать». И какъ только онъ подумалъ о томъ, что предстоитъ ему, кровь бросилась ему въ лицо, и онъ привычнымъ жестомъ сталъ тереть себе лобъ и брови.

164. Рядом и ниже на полях написано: [1] <Алабинъ оставляетъ даму и разсказываетъ. «Я несчастный человекъ. Прiезжай».> [2] <Ордынцевъ съ мужикомъ советуется.> [3] <На вечере говоритъ, какъ онъ живетъ въ деревне> [4] <Въ горе уезжаетъ къ телятамъ.> [5] <Анна говоритъ: «Я мирить не могу, но покайся. Я бы убила».> [6] «Пойдемъ, наши тамъ». Ордынцевъ вспыхнулъ. Они пошли.

165. Зачеркнуто: Красавцеву

166. продолжалъ Ордынцевъ, какъ будто его и не перебивали

167. Зач.: Оставшись одинъ, Ордынцевъ вернулся къ коровамъ, еще разъ сравнивая, остановился

168. Зач.:

169. Так в подлиннике.

170. Зачеркнуто: какъ Алабинъ

171. Зач.:

172. Ниже на полях вслед за этим вписано: «Ты посмотри задъ», и онъ сталъ мерять. Въ это время въ дверь вошелъ Степанъ Аркадьичъ съ знаменитымъ прожившимъ кутилой Безобразовымъ. У Безобразова на руке была франтиха дама. Вокругъ нихъ стояло сiянiе веселаго хорошаго завтрака.

173. Против этих слов и ниже поперек полей написано: [1] После обеда чувство недовольства, у того все назади, у этаго впереди. [2] Обедъ. Шампанское развязываетъ языки. «Моя жена удивительная женщина». Ордынцевъ не гастрономъ, каша лучше, но бумажникъ полонъ.

174. почти

175. Против этих слов и ниже на полях написано: Жениться хорошо, не жениться тоже хорошо. Дела пропасть.

176. Зачеркнуто:

177. Зач.: сертукъ

178. Зач.: Алабины

179. жившiй и теперь подъ опекой своей жены,

180. Зач.: Когда

181. Зач.:

182. Зачеркнуто: И это онъ говорилъ ceбе уже 15 летъ и 15 летъ безъ дела, безъ интереса къ чему бы то ни было

183. Против этих слов на полях написано: <Княгиня пухлая съ одышкой.>

184. лучшемъ

185. Зач.: такiе

186. Зачеркнуто:

187. Зач.: Ордынцеве

188. Зач.: мужицкими школами

189. съ увлеченiемъ

190. Зач.: Ордынцеву

191. Зач.:

192. Зач.: честность и

193. Зач.: и противна въ немъ, что это

194. въ доме ихъ

195. Зач.: Графъ Кубанской

196. Зач.:

197. Зачеркнуто: <Кн. Иванъ Сер.> <Михаилъ> Алексей Удашевъ

198. Зач.: Удашевыхъ

199. Княгини

200. Зам.: кандидатами въ Московскомъ университете,

201. Зач.: <и два раза былъ въ доме> и ездилъ очень часто

202. Зач.: Положенiе его въ доме стало таково, что онъ, видимо, уже не боялся <компрометировать> ездить каждый день и, зная его честную породу и природу,

203. Зач.: у фортепьяно

204. иногда они становятся въ неловкое положенiе, не смея дать слово или обещать, или просить, умолять о чемъ нибудь, не имея на то согласiе матери. Это оскорбило бы ее. «И теперь я жду прiезда матери какъ мессiи, — сказалъ онъ, — отъ нея зависитъ счастье моей жизни, и я знаю, что она счастлива будетъ моимъ счастiемъ».

205. Зач.: переехавшей къ ней съ детьми и насилу согласившейся простить мужа и вернуться къ нему,

206. Зач.: Ордынцеву

207. когда Алабинъ заехалъ после обеда къ нимъ и сообщилъ о встрече съ Ордынцевымъ и приглашенiи вечеромъ

208. После этого слова, очевидно по ошибке, не зачеркнутое:

209. Против этих строк на полях написано и зачеркнуто: Какъ передъ сраженiемъ.

210. Зачеркнуто: тихаго

211. Кити не знаетъ, кого выбрать. — Ордынцевъ силачъ оскорбленъ, безтактенъ. Удашевъ тихъ, слабъ физически и спокойно непоколебимъ. К[итти], М[ать] на стороне Удашева, С[тарикъ?], Д[олли] и А[лабинъ] на стороне Ордынцева. Уехалъ домой и плачетъ. «Я всемъ противенъ». Дома пристяжная отелилась. Приход[ятъ?] <луга> наниматься. Разговоръ, что дома делаютъ въ д[еревне?] Приходитъ старикъ от[ецъ]. Д[олли?] переезжаетъ. Онъ можетъ плакать всегда.

212. Рядом на полях написано: <Какъ только Ордынцевъ вошелъ въ этотъ вечеръ къ Щербацкимъ, онъ съ первыхъ словъ понялъ, что место его занято. Онъ принялъ на себя веселый, развязный тонъ, но глаза его, голубые, глубокiе, имели растерянное выраженiе, и даже Кити было жалко его. Какъ прiятно бываетъ женщине жалеть о несчастiи человека, несчастiи, сделанномъ ею самою.

«Разумеется, Гагинъ ни въ чемъ не виноватъ», подумалъ Ордынцевъ, и онъ былъ особенно любезенъ съ нимъ. Онъ только былъ неловокъ, самъ чувствовалъ это и потому становился еще более неловокъ.>

Мне необходима красота Говорить по Русски. Парабола. Гипербола. Я 1-й ученикъ. А[ристократъ?] Удашевъ, но все забылъ. Впрочемъ, дамамъ скучно.

Разговоръ о столикахъ и о деревенской жизни. «Я устраиваю жизнь для себя и другихъ». Свысока смотритъ на Графиню Нордстонъ. «Не могу видеть этотъ тонъ; презирая, снисходить до насъ грешньiхъ»,

213. [болтовня.]

214. Рядом и ниже на полях написано:

Какже не гордиться.

Правда, Удашевъ, но тоже пустошь.

Отецъ сделалъ сцену.

Говорили о предстоящемъ бале у Долгоруковыхъ.

215.

<Степанъ Аркадьичъ ничего не заметилъ, a дело было решено>.

<«Теперь я навсегда разсталась съ Ордынцевымъ».>

216. Зачеркнуто: Виновата мерзость среды.

217. среды

218. Зач.: Удашева, маленькаго, сильнаго,

219. Зач.:

220. Зач.: Не вралъ ли Стива? Надо попробовать. Поеду на балъ. Это последнее испытанiе. А можетъ быть, и правда.

221. Зач.: а поездъ уходилъ ночью.

222. Шевалье

223. Рядом на полях написано: <Объясненiе Стивы Алабина съ женой

Известiе о прiезде Анны. Онъ можетъ плакать, когда хочетъ.

Алабинъ едетъ встречать. Удашевъ за матерью. Несчастье на железной дороге>

224. Рядом на полях написано:

Обворожила мать. Девушку выводитъ.

А и такiя бываютъ.

Совсемъ другiе.

225. Зачеркнуто: грела

226. Зач.:

227. На полях против этих слов написано: И когда она говорила это, и въ его и въ ея глазахъ было что то очень дружеское и знакомое [?], какъ будто давно онъ

228. Зачеркнуто: было тело молодаго человека въ пальто съ собачьимъ воротникомъ и лиловыхъ панталонахъ.

229. молодой человекъ

230. Зач.: помешанный, целый день былъ на станцiи и бросился.

231. Против этого абзаца на полях написано:

232. Зачеркнуто: его

233. Зач.: <Первая встреча.> <— Я пройду къ себе, ты лучше одна...> — Ну, такъ я поеду въ присутствiе. В конце рукописи на полях карандашом написано:

234. Зачеркнуто: радостью и

235. Зач.: Ведь они говорили

236. и иначе самой говорить о ней и иначе дать понять ей.

237. Зач.: и стала говорить:

238. Зач.:

239. [уважают]

240. Зачеркнуто: гадость

241. Зачеркнуто:

242. Зачеркнуто: Ордынцевъ

243. Рядом на полях написано: <Какъ она можетъ понимать любовь, когда она жена Михаила Михайловича.>

244. Гагiнъ

245. [род,]

246. Ниже поперек страницы написано: <Гагинъ по утру съ Ордынцевымъ.> <Стоюнинъ> <Ордынцевъ> <и обедъ.> <Въ его взгляде вдругъ выраженiе покорности лягавой собаки, и она не можетъ сердиться.>

Там же, ниже, но позднее, , написано: <Въ начале бала веселость, смелость обуяла Гагина.> <Въ конце встречаются глазами. У нихъ уже есть прошедшее.> <Я уеду, признаюсь. Я глупо вела себя. Я уеду, и все кончится.>

<Гагинъ бодрый, твердъ и красавецъ.>

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20

Разделы сайта: