Лев Толстой: Варианты к "Анне Карениной". Страница 19

№ 185 (рук. № 99).

Была уже вторая половина мая, а Вронской съ Анной не переезжали ни на дачу, ни въ деревню, а продолжали жить въ Москве, хотя въ Москве имъ делать было нечего. Они не переезжали потому, что въ продолженiи всего последняго месяца у нихъ не было ни однаго мирнаго дня. Для того чтобы предпринять что-нибудь въ семейной жизни, необходимы или совершенный раздоръ между супругами, тогда воля-власть однаго решаетъ за другаго и другой подчиняется, или любовное согласiе, подъ влiянiемъ котораго предпринимается общее дело. Когда же отношенiя супруговъ неопределенны, нетъ ни того, ни другаго — дело ждетъ, пока разрешится положенiе, и все остается въ statu quo.[1727] Многiе семьи по годамъ остаются на старыхъ местахъ, постылыхъ обоимъ супругамъ, только потому, что нетъ ни полнаго раздора, ни согласiя. Такъ было и съ Вронскими.

И Алексею Кириллычу и Анне Московская жизнь въ жаре и пыли, когда солнце светило по весеннему и все деревья и кусты были въ листьяхъ и цветахъ, была невыносима, и они прежде решали уехать въ Воздвиженское тотчасъ после Святой; но они продолжали жить въ Москве потому, что уже больше месяца между ними было раздраженiе, которое оба сдерживали, зная, какъ они необходимы другъ другу, какъ они любятъ другъ друга. Но раздраженiе было, и не видно было конца ему, такъ какъ раздраженiе было внутреннее, не зависящее отъ какой нибудь внешней причины. Началось это раздраженiе давно прежде, но выразилось съ того вечера, въ который Алексей Кириллычъ высказалъ свое мненiе о ея обществе, Она съ несвойственной ей раздражительностью защищалась и напала на него именно потому, что она чувствовала, что онъ былъ правъ и что онъ попалъ прямо въ сердце ея выдуманной высоты и разрушилъ ее. Но не то было ей обидно и досадно. Ей было больно то, что это зданiе новой жизни, честной, трудовой, съ новыми людьми, было ею построено не для себя, а для него, такъ она думала. Она устроила себе эту жизнь для того, чтобы онъ не мучался мыслью о томъ, что она тяготится своимъ уединеннымъ отъ общества положенiемъ, главное же затемъ, чтобы его привлечь опять къ себе, къ своему дому, и отвлечь его отъ той светской жизни вне дома, въ которую онъ больше и больше втягивался.

Основа всего была ея ревность къ нему, та самая ревность, про которую она такъ хорошо говорила когда то съ Кити и которую она за собой не признавала. «Я не ревную, но мне просто непрiятно, что онъ находитъ удовольствiе вне дома. Я не ревную, — говорила она себе. — Je ne suis point jalouse si je l’étais jamais»,[1728] говорило ея сердце.

Она вспоминала Долли, какъ она прямо признавалась въ своей ревности ей и самому мужу. Ей, безукоризненной женщине, законному мужу можно было говорить это. «Но чтожъ могу сказать я? — думала Анна. — Сказать ему — ты долженъ понимать, что для меня въ жизни остался одинъ ты; что ты имеешь право бросить меня, какъ я бросила своего мужа; но ты пожалеешь меня. Нетъ, я не могу говорить ему про свою ревность: я не могу унизиться до этаго!» говорила она себе. A, вместе съ темъ она уже давно ревновала всеми силами своей души. Она ревновала его не къ какой нибудь одной женщине — ревность ея: долго съедала ея сердце, и, не имея еще предмета, она ревновала его къ уменьшенiю его любви. Весь онъ, со всеми его привычками, мыслями, желанiями, со всемъ его душевнымъ и физическимъ складомъ, былъ для нея одно — любовь къ женщинамъ, и женщина была одна она.

Любовь эта уменьшилась или ей такъ казалось; следовательно, онъ часть любви перенесъ на другихъ или на другую женщину. Вместе съ темъ его любовь къ ней была вся ея жизнь. Если ушла часть его любви, ушла и часть ея жизни. Уйдетъ вся любовь, уйдетъ и вся жизнь. Эта мысль была такъ страшна, что она отгоняла ее и отъискивала захваты въ жизни, которые бы держали ее помимо ея любви. Одно изъ такихъ средствъ ухватиться за жизнь помимо его было все ея устройство московской жизни. Вся эта жизнь съ[1729] занятiями наукой, съ умными, либеральными недовольными людьми, съ школами, съ детскими садами и заботливость о дочери было только средство спастись отъ страшной угрозы ревности. Онъ пришелъ и однимъ словомъ разрушилъ, завалилъ все это зданiе, и она осталась опять одна съ своимъ ужасомъ. Заботливость о дочери завалилась вместе со всемъ зданiемъ. Она никогда не могла заставить себя любить эту дочь въ сотую долю такъ, какъ она любила сына. Онъ былъ выкормленъ ею, былъ первенецъ, рожденъ въ условiяхъ семьи; эта была причиной физическихъ и нравственных страданiй, она не кормила ее и даже видъ ея только больно напоминалъ ей отсутствiе Сережи. Все опять разрушилось, и она осталась одна съ своей безпредметной ревностью и другимъ чувствомъ, совершенно особеннымъ отъ ревности, но которое всегда соединялось съ нею, — чувство раскаянiя за все зло, которое она сделала Алексею Александровичу. «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила».

«Мою жизнь онъ разрушилъ, а самъ разве переменилъ свой образъ жизни? — думала она. — Нетъ. Целый день его нетъ дома. Каждый день почти онъ ездитъ на дачу къ матери. И тутъ есть женщина». Если бы не было женщины, ей бы нужно было выдумать...

Во время спора ихъ въ тотъ вечеръ онъ сказалъ одно слово, которое она безъ слезъ гнева не могла вспомнить и вспоминала всякую минуту; онъ сказалъ: «Я всемъ, кажется, пожертвовалъ и жертвую для тебя». Она видела въ его глазахъ, что онъ устыдился этихъ словъ, какъ только произнесъ ихъ. «Но онъ сказалъ, онъ сказалъ ихъ». Онъ сказалъ, что теперь жертвуетъ всемъ для нея. Она была одна дома; онъ поехалъ на какой то холостой пиръ на Воробьевыхъ горахъ; какая то гонка лодокъ, и дама какая то будетъ плавать. Она была одна,[1730] не велела зажигать лампъ и свечей и ходила взадъ и впередъ по гостиной, изредка останавливаясь и прижимая руки къ горячимъ вискамъ. Услыхавъ стукъ подъехавшей коляски, она остановилась. «Это онъ. Что я могу сказать ему? — подумала она. — Онъ все можетъ сказать мне». Она такъ раздражала себя, воображая его любящимъ другую женщину и тяготящимся ею, что она уже забыла его, какой онъ былъ, а воображала себе его, какимъ онъ былъ въ ея воображенiи.

«Онъ можетъ сказать мне: я васъ не держу, вы не хотели расходиться съ вашимъ мужемъ, вы можете идти куда хотите.

Я обезпечу васъ, если мужъ васъ не приметъ». Она придумала себе эту ужасную фразу и, вообразивъ себе ее, упала на колени передъ диваномъ, передъ которымъ стояла, прижалась головой къ сиденью и зарыдала. Когда онъ вошелъ, она успела встать, отереть глаза и сесть къ столу съ книгой. Она едва удерживала новыя слезы при мысли, какъ она жалка, что должна лгать передъ нимъ.

Онъ вошелъ въ летнемъ светломъ платье, съ следами холостого обеда на раскрасневшемся лице, подошелъ и поцеловалъ въ лобъ.

— Что же ты не прiехала? — Ее звали тоже, и онъ советовалъ прiехать за нимъ. — Стива былъ тамъ.

— Не хотелось. Чтожъ, весело было? — сказала она спокойно.

— [1731]Да, глупо. Какая то учительница Шведской Королевы плавала въ нанковомъ капоте. Ridicule.[1732] Но обедъ прекрасный. Чтожъ и огня нетъ?

— Я тебя ждала.

— Анна, — сказалъ онъ съ веселой улыбкой, — за что ты на меня? Если я виноватъ, прости.

— Ничего, ничего, — поспешно сказала она. — Нечего прощать. Все хорошо. Иногда мне скучно,[1733] но и давно пора уехать.

Онъ позвонилъ и велелъ подать чаю. И они, какъ въ первое счастливое время, любовно говорили и делали планы. Но вдругъ зазвенела цепь, которая ихъ сковывала, и все испортилось. Разговаривая объ отъезде въ деревню, Анна предложила уложиться завтра и ехать послезавтра.

— Да нетъ, постой. Въ воскресенье мне надо быть у maman, — сказалъ Вронскiй, и Анне показалось, что она заметила смущенье на его лице.

Онъ всегда былъ смущенъ, когда при ней говорилъ про мать, которая не хотела принимать ее. Она вдругъ вспыхнула и отстранилась отъ него.

— Если такъ, то мы не уедемъ совсемъ, — сказала она.

— Да отчего же?

— А оттого, что не уедемъ. Если ехать, то ехать послезавтра. Разве ты не можешь поехать завтра?

— Да нетъ, она просила.....

— Я не поеду въ воскресенье. Завтра или никогда.

— Анна, — укоризненно сказалъ Вронскiй. — Зачемъ? Ну что это? Ведь это не имеетъ смысла.

— Ты всемъ пожертвовалъ для меня, а не можешь...

— Да нетъ, никогда...

— Нетъ, ты сказалъ это, а не можешь исполнить моей просьбы.

— Да если бы это было резонно. А то я не знаю, что будетъ после, какое требованье? Ведь это не имеетъ смысла. Ну что сделаютъ два дня?

— Для тебя это ничего, тебе очень весело. Но...

Она остановилась; ей показалось унизительнымъ говорить о томъ, какъ тяжелы были для нея эти одинокiе дни.

— Анна, я понимаю, какъ тебе тяжело, но ведь это все кончится. Я даже еду къ maman объ этомъ. Если она напишетъ Алексею Александровичу, онъ сделаетъ.

— Я не хочу этаго, вскрикнула Анна. — Ты не затемъ едешь. Отчего ты, хвастаясь своей прямотой, не говоришь правду?

— Я никогда не говорилъ неправды. И очень жаль, если ты не уважаешь человека, который... для котораго... своего мужа, — выговорилъ онъ.

— Уваженье выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если ты не любишь меня, то лучше и честнее это сказать.

Вронской вскочилъ съ места съ энергическимъ отчаяннымъ жестомъ, и брови его мрачно сдвинулись.

— Нетъ, это становится невыносимо, — вскрикнулъ онъ и, стараясь успокоиться, выговорилъ медленно:

— Чего ты хочешь отъ меня?

— Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули меня. Но я этаго не хочу, какъ вы думаете. Я хочу любви, и ея нетъ. Стало быть, все кончено.

— Постой, пос... той, — сказалъ Вронской, не раздвигая мрачной складки бровей. — Въ чемъ дело? Я сказалъ, что отъездъ надо отложить на 3 дня, ты мне сказала, что я лгу и не честный человекъ.

— Да, и повторяю, что человекъ, который попрекаетъ мне, что онъ всемъ пожертвовалъ для меня, что это хуже, чемъ нечестный человекъ, это человекъ безъ сердца.

— Нетъ, есть границы терпенiю, — вскрикнулъ онъ. — Ничего не понимаю, — и невольно отбросилъ руку, которую держалъ въ своей руке.

Она ушла къ себе, разделась, легла и взяла книгу. Лицо ея было холодно и злобно, также, какъ было у нея на душе. «Онъ тяготится мною, онъ любитъ другую женщину», говорилъ въ душе ея голосъ, который она хотела не слышать. Она лежала и читала, и изредка воспоминанiя о немъ всплывали у нея въ душе. Вдругъ она почувствовала себя въ прошедшемъ, въ доме Каренина, въ Петербурге, со всеми подробностями минуты: также стояла свеча, та же книга, та же кофточка съ шитымъ рукавомъ, те же[1734] подавляемыя мысли и одна, ясно выражаемая мысль: «зачемъ я не умерла», и другая страшная мысль. «Какая мысль?» спросила она себя. Да, это была страшная мысль, даже не мысль, a желанiе — желанiе, чтобы онъ, Алексей Александровичъ, умеръ. Какъ часто приходила ей тогда эта мысль и какъ желанная смерть эта уясняла все. Теперь ужъ этаго не нужно. «Мне не нужна смерть Алексея Александровича, теперь я несчастлива не отъ Алексея Александровича, а отъ него. Что же, ему умереть? Нетъ,[1735] его смерть сделала бы меня еще более несчастливой, если возможно. — Она положила книгу на колени и стала думать, снимая и надевая кольцо на тонкомъ беломъ пальце. — Такъ чья же смерть нужна теперь? Ничья», — вслухъ сказала она себе, несмотря на то, что въ душе все оставался вопросъ — чья смерть?

ней.[1736] И тутъ вдругъ въ одно и тоже время въ душе Анны голосъ ответилъ на вопросъ: чья смерть? И женихъ, и невеста въ книге, и окно, у котораго она стояла, — все это изчезло и заменилось трескомъ и потомъ тишиной и темнотой. Свеча догорела, затрещала и вдругъ потухла. Анна съ открытыми глазами лежала въ темноте и[1737] понимала, что ей ответилъ внутреннiй голосъ.[1738]

«Да, и стыдъ и позоръ Алексея Александровича и Сережи, и мое несчастье, и его, его страданья, да, все спасается моей смертью. Мне умереть, моей свече потухнуть,[1739] да, тогда все бы было ясно. Всемъ бы было хорошо.[1740] Но умереть, потушить свечу свою. Она задрожала отъ физическаго ужаса смерти. — Нетъ, все, только жить, не умереть. Ведь я люблю его, ведь онъ любитъ меня. Это такъ, минутное». Слезы текли ей по щекамъ, губамъ и шее.[1741] Она быстро надела халатъ и пошла искать его. Онъ спалъ крепкимъ сномъ въ кабинете. Она поцеловала его въ лобъ, не разбудивъ, — онъ только заворочался, почмокавъ губами, — и вернулась къ себе. «Нетъ, я безсмысленно раздражительна, — сказала она себе. — Этаго не будетъ больше. Завтра я примирюсь съ нимъ». И она заснула успокоенная и совершенно забывъ о томъ, что ее успокоило.

Вронскiе не уехали ни на 3-й день, ни после Воскресенья. На другой день после ихъ ссоры Анна не исполнила своего намеренiя. Еще она не выходила къ кофею, какъ она услыхала отъ девушки, что отъ старой Графини прiехала барышня и вызвала Алексея Кириллыча на крыльцо. Анна неодетая перебежала въ гостиную и увидала изъ окна, какъ ей казалось, объясненiе всего. Вронской стоялъ у коляски, въ которой сидела свеженькая, вся въ веснушкахъ миловидная девушка (это была воспитанница графини) и улыбаясь говорила съ нимъ что то.

«Это она», сказала себе Анна, заметивъ то пустое место ревности, которое въ ней было къ этой воспитаннице, и за кофеемъ произошло столкновенiе более непрiятное, чемъ накануне.

Алексей Кириллычъ уехалъ раздраженный и сдержанный съ какимъ-то, какъ ей казалось, строгимъ и решительнымъ видомъ.[1742]

Вопросъ объ отъезде въ деревню остался нерешеннымъ. Она требовала отъезда нынче.

— Если нынче ты не едешь, то я и совсемъ не хочу ехать, — сказала она въ раздраженiи спора, хотя, очевидно, слова эти ничего не значили кроме того, что пока не будетъ согласiя, мы не уедемъ, и теперь мы не едемъ.

Раскаянiе въ томъ, что она не могла удержаться, и безпокойство въ томъ, что будетъ, мучали ее все утро. Она ждала его, надеясь объясниться и загладить вину, если была (была или же не была вина, было все равно). Нужно было загладить раздраженiе. Въ 3-мъ часу вернулась коляска шагомъ. Его не было. Она послала Аннушку узнать, где остался Алексей Кириллычъ. Аннушка пришла съ ответомъ, что Алексей Кириллычъ остался на Нижегородской дороге и велелъ прiезжать къ вечернему поезду. Анна побледнела, и руки ея затряслись, когда она получила это известiе. «Такъ и есть, онъ и нынче поехалъ туда, къ матери, жаловаться на меня (Анна забывала, какъ это непохоже было на него). Но нетъ, онъ поехалъ къ ней».

и, наконецъ, не въ силахъ удерживаться, истерически зарыдала и между рыданiями высказала ему все, что она думала.

— Брось меня, брось. Уезжай. Оставь меня. Кто я? Развратная женщина. Камень на твоей шее.

Видя, какъ она страдаетъ, Вронской умолялъ ее успокоиться и уверялъ, что нетъ признака основанiя ее ревности, что онъ ездилъ къ матери только за темъ, чтобы просить ее написать то письмо, которое должно было убедить Алексея Александровича дать разводъ. Что онъ только о ней думаетъ. Онъ самъ плакалъ, умоляя ее успокоиться.

И мгновенно отчаянная ревность перешла въ отчаянную, страстную нежность. Она обнимала его, покрывая поцелуями его голову, руки, шею. Она плакала отъ нежности и признавалась ему въ томъ, что на нее иногда находятъ минуты сумашествiя. Примиренiе, казалось, совершилось полное, но на другое утро, когда Вронской, пользуясь хорошими отношенiями, установившимися между ними, началъ говорить о предмете, постоянно занимавшемъ его, именно о разводе, вдругъ опять на нее нашло раздраженiе, еще больше прежняго. Вронской сказалъ, что мать написала письмо Алексею Александровичу и что, вероятно, Алекеей Александровичъ согласится.

— И тогда я буду совершенно счастливъ, — сказалъ Вронской. — Все эти размолвки у насъ происходятъ отъ этаго.

— Отчего? — спросила она спокойно.

— Оттого, — сказалъ Вронской, находившiйся въ самомъ хорошемъ расположенiи духа и желая быть вполне откровеннымъ, — оттого, что положенiе наше неопределенно и неясно, и мы чувствуемъ это, и другiе чувствуютъ, и это на насъ действуетъ.

— Что же неяснаго въ томъ, что мущина и женщина любятъ другъ друга? Никакiе обряды не могутъ сделать этаго серьезнымъ, если это несерьезно, — сказала Анна подъ влiянiемъ уже того либерализма, которымъ она напиталась въ обществе Юркина и его protégé.

— Ахъ, зачемъ нарочно не понимать, — говорилъ Вронской, желая высказать всю правду и забывая то, что правда есть самое непрiятное зрелище для техъ, кто вне ея. — Вопервыхъ, дети, которые будутъ.

— Ахъ, ихъ и не будетъ, можетъ быть, — съ раздраженiемъ сказала Анна.

— Ну, потомъ — ты извини меня — но я уверенъ, что большая доля твоей безсмысленной ревности происходитъ отъ того, что я незаконный твой мужъ.

— Вопервыхъ, я и не ревнива и не ревную, это разъ на меня нашло сумашествiе, и то не ревность, а оттого, что ты былъ неделикатенъ.

Уже тонъ ея голоса говорилъ, что это не она говоритъ, а злая сила, овладевшая ею, но Вронской не заметилъ.

— Ну, положимъ, — продолжалъ онъ съ упорствомъ, желая высказать свою новую, какъ ему казалось, мысль, — но дело въ томъ. Я переношу на себя, что если бы я жилъ съ девушкой, то мне могла бы приходить мысль, и не то (онъ тонко сжалъ губы) чтобы она думала выдти за другого замужъ, но чтобъ другiе, глядя на нее, думали, что она можетъ выдти замужъ.

Анна неподвижно слушала, и глаза ея блестели.

— Да что, ты можешь жениться! — сказала она.

— Я знаю, что ты не думаешь обо мне, чтобы я думалъ объ этомъ, но тебе непрiятно знать, что другiе это думаютъ.

Анна, казалось, нелогически, но въ сущности совершенно логически перескочила къ самому ядру разговора.

— Насчетъ этаго ты можешь быть совершенно спокоенъ, — сказала она. — Мне совершенно все равно, что думаетъ твоя мать и какъ она хочетъ женить тебя.

— Но, Анна, мы не объ этомъ говоримъ.

— Нетъ, объ этомъ самомъ. Я знаю, и поверь, что для меня женщина безъ сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я знать не хочу.

Тонъ презренiя, съ которымъ она говорила о его матери, оскорблялъ его.

— Что съ тобой? Съ какой стати? И потомъ говорить о комъ же? О моей матери?

— Женщина, которая не угадала сердцемъ, въ чемъ лежитъ счастье и честь ея сына, у той женщины нетъ сердца.

— Анна, ты какъ будто нарочно оскорбляешь меня въ самыя больныя места, но я все перенесу, но...

— Ну, довольно, довольно. Я ведь вижу, что ты меня не любишь.

Она встала и хотела выдти, но онъ побежалъ и остановилъ ее. Онъ взялъ на себя не сердиться. Онъ со вчерашняго дня решилъ, что она жалка и что ему надо все переносить.

Теперь борьба была трудная, но ему не удалось успокоить ее. Послышался звонокъ, стукъ ногъ, и человекъ пришелъ доложить, что прiехалъ Грабе изъ Петербурга. Вронской ждалъ его и просилъ остановиться у него. Грабе вошелъ, и при немъ Анна и Вронской не договорили своего, а, притворяясь при немъ, разговаривали и распрашивали его.

Такъ прошелъ весь день. Вронской вернулся поздно ночью и не вошелъ къ ней. Она не спала всю эту ночь, ожидая его.

На другое утро опять было объясненiе. Онъ вошелъ одинъ разъ въ ея уборную, и онъ всю жизнь потомъ, какъ самое ужасное воспоминанiе, помнилъ одну минуту. Она сидела за туалетомъ одна и чесалась.

— Зачемъ ты? — спросила она сдержаннымъ голосомъ, быстро выговаривая слова. Она оглянулась. У него было строгое, холодное лицо.

— Я взять атестатъ на Гамбету, я продалъ его, — сказалъ онъ, самъ не зная, какъ онъ сказалъ эти слова. Какъ будто кто то внутри его сказалъ эти слова такимъ тономъ, который выражалъ яснее словъ: «Объясняться мне некогда, и ни къ чему не поведетъ. Прощайте».

— А! — сказала она или не сказала это «А».

Онъ оглянулся.

— Что, Анна? — сказалъ онъ съ участiемъ.

— Я ничего.

Онъ повернулся и пошелъ, но, выходя, онъ оглянулся и увидалъ ея белую прелестную шею и черные волосы, курчавившiеся на затылке, и въ зеркале, — онъ не зналъ, виделъ ли онъ или показалось ему, — ея лицо бледное, виноватое, съ дрожащими губами. Онъ не повернулся и вышелъ, ноги его несли вонъ изъ комнаты. Грабе съ Воейковымъ ждали въ кабинете. Онъ и забылъ тотчасъ про это выраженiе. Целый этотъ день онъ провелъ вне дома и, прiехавъ поздно, не вошелъ къ ней.

Воскресенье 28 Мая Вронской съ утра уехалъ къ матери. Если бы она не ссорилась съ нимъ, если бы согласилась, то они бы ехали теперь въ Воздвиженское, и все бы это кончилось. Они бы были одни. «Зачемъ я не согласилась, зачемъ я говорила все то, что я говорила», думала Анна. Но вместе съ темъ она чувствовала, что въ ту минуту не могла не говорить. И мало того, она даже не жалела, что не уехала въ Воздвиженское. Разсуждая, она видела, что въ Воздвиженскомъ они бы были одни и все бы кончилось, но она не верила въ Воздвиженское, не могла себе представить Воздвиженское. Ей казалось, что прежде всего должно было развязаться, решиться что то такое, что было теперь между ними. Последнiя ночи она провела одна и не спала, всякую минуту ожидая его. Но онъ не приходилъ. Что она передумала въ эти ночи! Все самыя жестокiя слова, которыя могъ сказать жестокiй, грубый человекъ, онъ сказалъ ей въ ея воображенiи, и она не прощала ихъ ему, какъ будто онъ действительно сказалъ ихъ.

На 3-ю ночь, съ 27 на 28 Мая, она заснула темъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, который данъ человеку какъ спасенье противъ несчастiя, темъ сномъ, которымъ спятъ после свершившагося несчастiя, отъ котораго надо отдохнуть. Она проснулась утромъ неосвеженная сномъ. Страшный кошмаръ, несколько разъ повторявшiйся ей въ сновиденiяхъ еще до связи съ Вронскимъ, представлялся ей опять. Старичокъ мужичокъ съ взлохмаченной бородой что то делалъ, нагнувшись надъ железомъ, приговаривая по-французски: «il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir...»[1743] и она опять чувствовала съ ужасомъ во сне, что мужичокъ этотъ не обращаетъ на нее вниманiя, но делаетъ это какое то страшное дело въ железе надъ ней, что то страшное делаетъ надъ ней. И она просыпалась въ холодномъ поте.

Она встала, чувствуя себя взволнованной и спешащей. Аннушка заметила, что барыня нынче была красивее и веселее, чемъ давно.

— Что NN, — спросила Анна у Аннушки про Грабе.

— Кажется, встаютъ.

— Скажи, что я прошу его вместе пить кофе.

«Да, что еще делать? — спросила она себя. — Да, несносно жить въ городе, пора въ деревню. Ну чтожъ, онъ не хотелъ ехать въ пятницу, когда же онъ теперь хочетъ ехать?»

— Постой, Аннушка, — сказала она девушке, хотевшей уходить. Ей страшно было оставаться одной. — Сейчасъ записку снесешь.

Она села и написала: «Я решила ехать какъ можно скорее въ деревню, прiезжайте, пожалуйста, пораньше, къ обеду ужъ непременно, чтобы успеть уложиться и завтра выехать. Надеюсь, что теперь не будетъ препятствiй». Она запечатала и послала кучера съ этой запиской къ Алексею Кириллычу на дачу къ матери. Въ то время какъ она писала ему, она чувствовала, что демонъ ревности приступалъ къ ней, но она не позволила себе остановиться на своихъ мысляхъ.

— Что Лили? — (такъ звали дочь).

— Оне въ полисаднике съ мамзелью.

— Позови ихъ, пожалуйста.

Когда Аннушка вышла, Анна осталась неподвижною съ устремленными на[1747] бронзовую собаку-пресспапье глазами. «Нетъ, не надо, не надо», сказала она себе. Быстро встала на своихъ упругихъ ногахъ и скинула кофточку, чтобы надевать платье. «Да, да чесалась я или нетъ?» спросила она себя. И не могла вспомнить [1748] Она ощупала голову рукою. «Да, я причесана, но когда, решительно не помню». Она даже не верила своей руке и подошла къ трюмо, чтобы увидать, причесана ли она въ самомъ деле, когда? Она не могла вспомнить, когда она чесалась. Она удивилась, увидавъ себя въ зеркале съ обнаженной шеей и плечами и блестящими глазами,[1749] испуганно смотревшими сами въ себя. «Кто это? Да это я. Однако я красива![1750] Да, это те плечи, те руки». Она почувствовала на себе его поцелуи, она подняла руки, она двинула плечомъ. Она подняла руку къ губамъ,[1751] прижалась губами къ своей руке и почувствовала рыданiя, подступавшiя къ горлу. «Нетъ, это нельзя». Она быстро повернулась, надела платье и, застегивая на последнiй крючокъ, вышла навстречу къ шедшей Англичанке съ ребенкомъ.

«Чтожъ, это не онъ! Это не то! Где его голубые глаза, милая, робкая и нежная улыбка?» — была первая мысль Анны, когда она увидала свою пухлую, румяную девочку съ черными агатовыми глазами и черными волосами. Она ждала видеть Сережу. Она поцеловала девочку, отвечала Англичанке, что она совсемъ здорова и что завтра уезжаютъ въ деревню, и вышла въ столовую почти въ одно и тоже время съ Грабе, котораго высокая фигура въ разстегнутомъ кителе съ белымъ жилетомъ появилась въ двери.

— Вотъ это такъ, Анна Аркадьевна, — сказалъ онъ своимъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ, относя это такъ къ легкой, энергической походке, которой она вошла въ комнату, къ виду ея синихъ бантиковъ на черномъ платье и въ особенности блестящимъ веселымъ на его взглядъ глазамъ, съ которыми она крепко, по своей привычке, своей маленькой рукой пожала и потрясла большую костлявую и сухую руку.

— Все цвететъ ужъ давно, я все ждалъ, когда вы распуститесь, какъ прошлаго года въ Воздвиженскомъ. Вотъ вижу, и вы нынче за ночь распустились.

— Однако я вижу, что вы не въ однихъ лошадяхъ и пикете толкъ знаете, — отвечала она улыбаясь.

— Поживешь, всему научишься.

— Но что ваше дело? — спросила она.

Дело это былъ большой карточный долгъ Москвича, проигравшаго Грабе все свое состоянiе, и долгъ, который Грабе прiехалъ въ Москву вытаскивать.

— Да clopin-clopant,[1752] — отвечалъ Грабе. — Получу ли, не получу, завтра надо ехать.

— И мы завтра едемъ, — сказала она, — я послала записку Алексею.

За кофе, разговаривая о томъ и другомъ, Анна предложила Грабе ехать на цветочную выставку, куда она давно сбиралась.

— А потомъ поезжайте куда вамъ нужно, а къ обеду прiезжайте. Алексей будетъ. Я ему такъ писала. А не будетъ, то постараюсь, чтобы вамъ не было со мной скучно.

— Я постараюсь, но мне далеко ехать; если я не буду, вы меня извините, — отвечалъ Грабе, приглядываясь недоверчиво къ странной происшедшей въ ней перемене.

«Что же это, она со мной кокетничаетъ, — подумалъ онъ. — Нетъ, матушка, — подумалъ, — укатали Бурку крутыя горки». Грабе никогда никому такъ не завидовалъ, какъ Вронскому, и признался ему въ томъ, что если бы не онъ, то онъ бы влюбился въ Анну. И Вронскiй разсказалъ это когда то Анне. Женщины никогда не забываютъ этаго, и теперь совершенно неожиданно для самой себя Анна вспомнила это и все силы своей души положила на то, чтобы заставить высказаться Грабе. Щегольской экипажъ Вронскаго былъ поданъ, и Анна въ щегольскомъ туалете съ Грабе поехала на выставку.[1753]

— Неужели же вамъ не жалко этаго мальчика, — спросила Анна про Г-на, котораго объигралъ Грабе.

— Никогда не спрашивалъ себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Все равно какъ на войне не спрашиваешь, жалко или не жалко. Ведь мое все состоянiе тутъ, — онъ показалъ на боковой карманъ, — и теперь я богатый человекъ, а нынче поеду играть и, можетъ быть, выду нищимъ. Ведь кто со мной сядетъ, знаетъ, что у меня все состоянiе на карте, и онъ хочетъ оставить меня безъ рубашки. Ну, и мы боремся, и въ этомъ-то удовольствiе.

— Удовольствiе!

— Не удовольствiе, а интересъ жизни. Надо во что нибудь играть. Въ лошадки, въ пикетъ.

— Но ведь это дурно.

— Я люблю дурное, — сказалъ онъ весело.

— Но я часто думаю о васъ, — сказала Анна. — Неужели вы никогда не любили?

Грабе засмеялся.

— О, Господи, сколько разъ, но, понимаете, одному можно сесть въ карты, но такъ, чтобы всегда встать, когда придетъ время rendez-vous.[1755] A мне можно любовью заниматься, но такъ, чтобы вечеромъ не опоздать къ партiи. Такъ и устраиваю.

— Нетъ, полноте. Ведь я знаю, что у васъ есть сердце. Любили ли вы такъ, чтобы все забыть?

Грабе нахмурился.

— Ну съ, Анна Аркадьевна, если было дело, то давно прошло и похоронено, и поднимать нечего.

— Разскажите мне.

— Да, право, нечего разсказывать. Похоронено.

— А часто бываетъ, говорятъ, что хоронятъ живыхъ мертвецовъ, — сказала она, и такая тонкая и ласковая улыбка заиграла на концахъ ея губъ, и такой странный, вызывающiй блескъ былъ въ искоса смотревшемъ на него глазе, что онъ смутился. Какъ онъ не опытенъ былъ, по его словамъ, въ женской любви, онъ виделъ, что она кокетничаетъ съ нимъ, что она хочетъ вызвать его. Но для Грабе, любившаго порокъ и развратъ, нарочно делавшаго все то, что ему называли порочнымъ и гадкимъ, не было даже и тени сомненiя въ томъ, какъ ему поступить съ женой или все равно что съ женой товарища. Если бы ему сказали............. и убить потомъ, то онъ бы непременно постарался испробовать это удовольствiе; но взойти въ связь съ женой товарища, несмотря на то, что онъ самъ признавался себе, что былъ влюбленъ въ нее, для него было невозможно, какъ невозможно взлететь на воздухъ, и потому онъ только поморщился, и его лицо приняло то самое выраженiе, которое оно имело, когда партнеръ хотелъ присчитать на него, — непрiятное и страшно холодное, твердое и насмешливое. Онъ ее поправилъ также, какъ если бы она хотела записать на него лишнее.[1756] Но ему жалко было ее, какъ ему бы жалко было неопытнаго и честнаго игрока, который нечаянно приписалъ лишнее, но надо было поправить.

— Если бы я сталъ разсказывать, то ужъ не вамъ — сказалъ онъ.

— Отчего?

И она обернулась къ нему, блеснувъ на него глазами, и улыбнулась; но въ туже минуту она увидала его лицо, и ей такъ стало стыдно за себя, что она все въ мiре отдала бы за то, чтобы воротить назадъ все эти слова и улыбки; она знала впередъ все, что онъ скажетъ; но нельзя было остановить его, потому что, останавливаясь, она бы показала, что признаетъ свою ошибку. Можетъ быть, еще пройдетъ незамеченнымъ. Но онъ не оставилъ этаго незамеченнымъ; съ лицомъ, съ которымъ онъ смарывалъ лишнее, на него записанное, онъ сказалъ спокойнымъ, тонкимъ голосомъ, не глядя на нее:

— Не оттого, что вы думаете, Анна Аркадьевна, а оттого, что вы для меня все равно что жена моего друга и товарища.

— Да, почти все равно что жена, — подхватила она, краснея за то, что она сказала прежде, но ухватываясь за эти его слова, какъ будто они оскорбляли ее.

— Отчего же? Я на васъ смотрю более, въ тысячу разъ более какъ на жену Алексея, чемъ если бы онъ 20 разъ былъ перевенчанъ съ вами, — отвечалъ Грабе теперь уже спокойнымъ тономъ, какъ бы говоря: «теперь счеты въ порядке, продолжаемъ играть».

— Ну, оставимъ это, — поспешно сказала Анна, стараясь переменить разговоръ и заглушить чувство нетолько стыда, но и разочарованья въ томъ, что она не можетъ уже нравиться, которое тяжелымъ гнетомъ легло ей на сердце. — Ну, оставимъ это. Я говорила, что мы, женщины, никогда не поймемъ вашихъ мужскихъ страстей вне нашей сферы.

— Какже не понять, Анна Аркадьевна? У каждаго изъ насъ, кроме женскаго мiра, есть какая-нибудь страсть, и такая, безъ которой жизнь не въ жизнь. И этихъ страстей много разныхъ.

— Ну, какая же[1757] у Алексея? Лошади?

— Да, и лошади, — продолжалъ Грабе, совсемъ успокоившись и развеселившись, — но у него одна была страсть, онъ скрывалъ ее; но я знаю, это въ крови. И братъ его тоже. Какъ вамъ это сказать. Онъ бы разозлился, еслибъ я ему сказалъ. Но это такъ — дворъ, почести, честолюбiе. Я заметилъ, — началъ было Грабе, но тутъ только заметилъ, какъ неловко было говорить объ этомъ при ней, которая могла упрекать себя въ томъ, что она погубила все его честолюбивые планы. Онъ заметилъ это по ея быстрому, серьезному взгляду и молчанiю и остановился. — Однако много народа уже собралось, — сказалъ онъ.

Анна ничего не отвечала, и Грабе заметилъ, что лицо ея странно задумчиво. Она какъ будто забыла совсемъ, где она, когда коляска остановилась у подъезда экзерсисъгауза, где была устроена выставка.

—————

Анна со времени Петербургской оперы избегала публичныхъ местъ. Даже избегая ихъ, она въ магазинахъ, въ театрахъ невольно, встречая знакомыхъ, испытывала оскорбленiе, или ей такъ казалось. Во всякомъ случае страхъ оскорбленiя отравлялъ ей всю жизнь вне своего дома. Нынче отъ потребности двигаться, жить она решилась ехать на цветочную выставку, где была толпа, и ехать въ обществе посторонняго и заметнаго мущины, что могло вызвать еще худшiе толки. Только выходя изъ коляски, опомнившись отъ тяжелыхъ мыслей, на которыя навелъ ее разговоръ съ Грабе, она вспомнила, увидавъ множество экипажей и входящихъ и выходящихъ по насыпи въ огромныя двери, она поняла, что ее ждетъ, и ужаснулась на мгновенье. Но нынче она была въ такомъ расположенiи духа, что чемъ хуже, чемъ больше волненiя, темъ лучше. Она решила бравировать всехъ и[1758] потребовала, чтобы Грабе подалъ ей руку. Высокая, красивая фигура гвардейца съ красивой и элегантной женщиной не могла не обратить вниманiя. Ужъ у Анны составилась известная, новая для нея манера держать себя въ публичныхъ местахъ за этотъ годъ новой жизни. Прежде у нея именно не было никакой манеры. Она поражала своей непринужденностью. Теперь у ней была манера быстрыхъ, живыхъ движенiй и разсеянности, при помощи которой она могла обходить неловкiя встречи. Она обошла половину выставки, встретивъ несколько знакомыхъ, поздоровавшихся съ ней, и одну только знакомую даму, княгиню Мещерскую, которая видела или не видала ее, не было заметно. Какое простое дело ходить по цветочной выставке, а у Анны замирало при каждой встрече сердце, и ей хотелось, испытывая себя, встретить знакомую, и она радовалась, когда издалека казавшаяся ей знакомой оказывалась чужая. У Акварiума, подле игравшей музыки, Анна остановилась на минуту, забывшая свое безпокойство и заинтересованная устройствомъ животныхъ акварiума. У ней былъ свой и любимыя ящерицы, и она сама занималась имъ. Она смотрела нагибаясь, какъ вдругъ услыхала женскiй голосъ и, оглянувшись, въ двухъ шагахъ увидала Кити, которая съ мужемъ подходила къ акварiуму, видимо заинтересованная. Но въ ту минуту, какъ Анна оглянулась на нее, Кити уже узнала ее и успела отвернуть свою прелестную, похорошевшую головку съ особеннымъ, ей одной свойственнымъ, высокимъ и загнутымъ постановомъ головы. Левинъ приподнялъ шляпу и хотелъ, видимо, сказать что-то, но жена его шла впередъ, и онъ[1759] ускорилъ шаги, чтобы догнать ее. Глаза Анны невольно несколько разъ обратились въ сторону Кити, но Кити ни разу не оглянулась и не отвернулась, а спокойно шла, разговаривая съ девочкой племянницей. Левинъ подошелъ, поговорилъ что-то и вернулся къ Анне. Анна какъ будто слышала разговоръ мужа съ женой, такъ она верно догадалась о томъ, что они сказали другъ другу.

— Ты ничего не имеешь противъ того, чтобы я подошелъ къ Анне Аркадьевне?

— Ахъ, ничего, напротивъ. Но ты понимаешь, что я не могу узнать ее.

— Т. е. отчего же?

— Да оттого, что эта встреча минутная была тяжела ей и мне, а если бы мы виделись, то это непрiятное чувство было бы еще больше.

— Что-то она ужасно, ужасно жалка, — сказалъ Левинъ, и Кити увидала тотъ блескъ нежности, доброты, который она более всего любила въ своемъ муже.

— Да поди, поди къ ней. Но и неловко...

— Давно вы не видали Стиву? — спросила она.

— 5 минутъ, онъ здесь. А я думалъ, что вы[1760] нынче уехали, — сказалъ Левинъ, и съ темъ всегдашнимъ заблужденiемъ счастливыхъ людей онъ началъ разсказывать свое счастье, что ребенку ихъ теперь лучше, что они для его здоровья жили въ Москве и теперь едутъ въ деревню. — А вы когда едете? Долли опять собирается къ вамъ, — говорилъ онъ.

— Я думаю, мы завтра едемъ. У Алексея Кирилыча есть дела, — проговорила Анна.

— Да, онъ говорилъ намъ.

— Вы где его видели?

— Онъ вчера былъ у насъ.

— Да, правда, сказала Анна, — и, наклонивъ голову, пошла дальше съ Грабе. Левинъ вернулся къ жене.

«Онъ у Левиныхъ, и мне ни слова. Да, à ses premiers amours»,[1761] думала Анна, и лицо ея было строго и бледно.

— Сюда, Анна Аркадьевна, — сказалъ Грабе, указывая ей дорогу, такъ какъ она шла впередъ себе, не зная куда.

— Браво! — закричалъ онъ, оставивъ свою даму съ Туровцинымъ и подходя къ Грабе и Анне. Степанъ Аркадьичъ былъ уже позавтракавши, и глаза его блестели, какъ звезды, и шляпа, и бакенбарды, и пальто, и щеки — все лоснилось отъ удовольствiя.

— А я нынче вечеромъ хотелъ къ вамъ. Ты не можешь себе представить, какъ я хохоталъ. Ты видалъ Горбунова? — обратился онъ къ Грабе. — Это удивительно. Онъ вчера былъ въ клубе, и я непременно его привезу къ вамъ. Алексей дома будетъ?

— Да, привези, пожалуйста, онъ будетъ дома, — отвечала Анна, не зная, что говоритъ. У ней столько было въ голове необдуманныхъ и въ сердце не улегшихся чувствъ, что ей одной хотелось быть дома.

Степанъ Аркадьичъ, разсказывая одну изъ лучшихъ сценъ Горбунова о мировомъ судье и представляя ее въ лицахъ, проводилъ ее до коляски.[1762] Грабе оставался, и она ехала одна.

— Это прелесть, этотъ пьяненькiй Вашскородiе... — представлялъ Степанъ Аркадьичъ, стоя у коляски. — Ахъ, да, — вскрикнулъ онъ, останавливая кучера и перегибаясь въ коляску ближе къ Анне. — Я могу поздравить тебя.

— Съ чемъ? — вздыхая спросила Анна.

— Ты разве не получила письма отъ Алексея Александровича? Онъ согласенъ.

— Какое письмо? Я ничего не получала.

— Это я немножко, моя душа, виноватъ. Повинную голову не секутъ, не рубятъ. Видишь ли, я уже[1763] съ неделю получилъ это письмо на имя Долли, тамъ сказано: «для передачи Анне Аркадьевне». Я не разсмотрелъ, да и переслалъ въ деревню къ Долли, а вчера она ужъ мне назадъ прислала. Я нынче велелъ къ тебе отнести. Да, поздравляю. Я, душа моя, такъ искренно радъ, что все твои мученья, моей бедняжки милой, кончатся. И въ самомъ деле, что за глупость съ его стороны не соглашаться. Ну, прощай, душа моя, à ce soir, [1764] сказалъ онъ, тронувъ пальцемъ въ перчатке кучера и рукою делая жестъ поклона.

видъ довольства, красоты и счастья, катилась къ дому и не думала, а съ ужасомъ прислушивалась къ тому безсмысленному и страшному клокотанiю, которое происходило въ ея душе и угрожало ей чемъ то ужаснымъ. «Кити Левина боится меня, чтобы не заразиться той грязью, въ которую я упала, а онъ у нея бываетъ и не говоритъ мне. Я делала avances[1765] Грабе, и онъ сказалъ мне, что мое время прошло. Онъ былъ честолюбивъ. Онъ погубилъ карьеру и не любитъ меня. Онъ влюбленъ въ Машу, воспитанницу. Онъ влюбленъ въ Кити по прежнему, — она не замечала, что вместе это не могло быть, — онъ скрываетъ отъ меня, онъ лжетъ, я ненавижу. Я рада, что я погубила его. Я бы желала убить его».

Прiехавъ домой, она увидела, что его нетъ, но спросила:

— Алексей Кириллычъ не прiезжалъ? Какой ответъ?

Ей подали записку: «Я не могу изменить своего обещанiя провести день у maman; вечеромъ я буду». Не снимая шляпы, она[1766] сидела въ гостиной съ этой запиской въ рукахъ, когда вошла Аннушка и напомнила:

— Неугодно ли снять шляпу и переодеться? Да вотъ письмо отъ Степана Аркадьича, принесъ кучеръ.

— Аннушка, что мне делать?[1767]

Анна взяла письмо и, какъ наказанное дитя, съ изогнутымъ отъ готовыхъ рыданiй ртомъ,[1768] сидела неподвижно.

— Чтожъ объ этомъ такъ сокрушаться, матушка? — сказала Аннушка,[1769] какъ будто понимая.

Анна вскочила.

— Ступай,[1770] уйди, уйди.

«Да, что мне делать? Что мне делать? Когда это было, что все было такъ ясно? Давно. Нетъ, нынче». Она взглянула на письмо. «Что мне читать! Что мне за дело! Да, но Стива говоритъ, что Алексей Александровичъ согласенъ на разводъ. Можетъ быть, и точно я не была права! Зачемъ я отказалась, зачемъ я мучала его? Можетъ быть, возможно еще. Смириться, помириться, выйти замужъ, уехать!»

И вдругъ она ясно поняла на мгновенье, что все то, что ей представлялось, есть выдумки ревности. «Можетъ быть, онъ любитъ еще? Да, но какже онъ не понялъ, какъ я мучаюсь, и не прiехалъ? Какъ же онъ обманывалъ меня, не сказалъ, что былъ у Кити? Нетъ, все кончено. Да и меня нельзя любить. Грабе напомнилъ мне, что я стара. И все, что было во мне, онъ взялъ. Онъ гордится, онъ хвасталъ мною, и теперь я не нужна ему. Нетъ, я ненавижу его. Нетъ, все кончено. Но что же делать? Что делать? Я пропала».

Чтобы спасти себя отъ злобы и отчаянiя, которыя душили ее, чтобы развлечься, она распечатала письмо Алексея Александровича и стала читать.[1772] «Но письмо сейчасъ прочтется, и тогда делать нечего». Она позвонила.

— Скажи, чтобы лошадей не отпрягали. Мне надо ехать. Или, если они устали, чтобы запрягли другихъ, разгонныхъ. Мне надо ехать.

— «съ разныхъ сторонъ я слышу намеки и даже выраженные упреки въ томъ, что я отказывалъ въ разводе», только что она прочла эти строки, она, какъ живаго, увидала передъ собой Алексея Александровича съ его голубыми, кроткими глазами, съ его напухшими синими жилами и звуками его интонацiй и треска пальцевъ. Она читала дальше: «Еще прошлаго года я передалъ вамъ, что, потерявъ столь многое въ томъ несчастiи, которое разлучило меня съ вами, потерять еще немногое — свое уваженiе къ самому себе, пройти черезъ унизительныя подробности развода я могу и согласенъ, если это нужно для вашего счастья. И тогда вы передали мне, что не хотите этаго. Если решенiе ваше изменилось, потрудитесь меня о томъ уведомить. Какъ ни тяжело это для меня будетъ, я исполню ваше желанiе, темъ более что те, которые говорили мне теперь объ этомъ предмете, выставляли причину, вполне заслуживающую вниманiя, — именно то, что будущiе дети ваши при настоящемъ порядке вещей должны незаконно носить мое имя или быть лишены имени. Какъ ни мало я имею надежды на то, чтобы вы обратили вниманiе на те слова, которыми я намеренъ заключить это письмо, я считаю своимъ долгомъ сказать вамъ ихъ и прошу васъ верить, что они сказаны искренно и вызваны[1774] воспоминанiемъ техъ чувствъ, которыя я имелъ къ вамъ. Никогда не бываетъ поздно для раскаянiя. Если бы, что весьма возможно съ вашей любовью къ правде и природной честностью, чтобы вы убедились, что жизнь, которую вы избрали, не удовлетворяетъ и не можетъ удовлетворить васъ, и вы почему нибудь захотели вернуться ко мне, къ прежней жизни, похоронивъ все прошедшее, я приму васъ съ ребенкомъ вашимъ, котораго я люблю, и никогда, ни однимъ словомъ не напомню вамъ прошлаго и буду делать все отъ меня зависящее, чтобы сделать ваше счастье. Прощенiе, которое я отъ всей души далъ вамъ во время вашей болезни, я никогда не бралъ и не беру назадъ. Я считаю своимъ долгомъ написать это теперь, такъ какъ отъ вашего ответа будетъ зависеть разводъ и вступленiе ваше въ новый, по моему мненiю, незаконный бракъ, и тогда ужъ соединенiе ваше со мною было бы невозможно. Въ ожиданiи вашего ответа остаюсь Вашъ покорный слуга А. Каренинъ».

Читая это письмо, съ Анной случилось странное: она читала письмо и понимала его, но въ голове сделался туманъ. Она чувствовала, что толпится рой мыслей, но ни одну она не могла сознать ясно. Въ сердце же была тревога тоже неопределенная. И то и другое было страшно и требовало отъ нея движенья. Она пошла, поспешно переоделась и, когда ей сказали, что лошади поданы, поспешно села и велела ехать къ Облонскимъ. Но только что она села въ коляску и поехала, въ голове ея вдругъ стало все такъ ясно, какъ никогда не было. Она вновь въ воображенiи читала письмо, понимая не только каждое написанное слово, но понимая все те слова, изъ которыхъ выбиралъ Алексей Александровичъ, когда писалъ письмо, понимая весь ходъ его мыслей, такъ, какъ никогда не понимала, какъ будто она сама писала это письмо, какъ будто душа его была обнажена передъ нею, и ей даже страшно делалось.[1775] Она понимала, что онъ надеется на ея возвращенiе и желаетъ его потому, что она физически нужна для него, но что вместе съ темъ онъ это свое чувство одевалъ въ христiанское прощенiе, и она понимала, что онъ былъ не виноватъ и что физическое чувство привычки и христiанское прощенiе были искренни. Она понимала и то, что онъ действительно любилъ не свою дочь Лили именно потому, что ея рожденiе было связано съ счастливымъ и высокимъ для него чувствомъ умиленiя и что онъ любилъ Лили потому самому, почему она не любила ее: ея рожденiе было связано для нея самой съ воспоминанiемъ зла, которое она сделала ему. Она все понимала это теперь, все закоулки его и своей души, и это пониманiе не размягчило ее: напротивъ, она видела все это и многое другое въ холодномъ и жестокомъ, пронзительномъ свете. Мысли ея, какъ будто пользуясь этимъ вдругъ сделавшимся светомъ, съ необычайной быстротой переносились съ одного предмета на другой.[1776] Она взглянула на лошадей, и, заметивъ, что кучеръ не переложилъ разгонныхъ, она перенесла ту же проницающую ясность мысли на мгновенiе на Филиппа, лошадей и лакея. «Филиппу не хотелось трудиться закладывать, а онъ знаетъ, какъ и все въ доме, что у ней несогласiе, и отъ этаго онъ позволяетъ себе. Онъ знаетъ, какъ Алексей Кириллычъ жалеетъ серыхъ. А потомъ онъ скажетъ, что я велела. Ну, да теперь все равно. И Петръ лакей пришелъ самъ доложить, чтобы посмотреть, что я делаю. Онъ видитъ по своему, что я въ горе.[1777] И разумеется, ему не объ чемъ печалиться. Всякiй делаетъ свою постель. И моя жестка. И точно также не виноватъ Вронской».[1778] И точно также душа Вронского теперь была совершенно обнажена передъ нею, и при этомъ холодномъ, пронзительномъ свете она въ его душе и въ своей въ отношенiи къ нему въ первый разъ [видала] то, чего она никогда не видала прежде: «честолюбiе, сказалъ Грабе. Разумеется, blood will tell.[1779] Какъ его отецъ, какъ его братъ, это главная его длинная, не короткая, вспыхивающая и потухающая, но на всю жизнь страсть. Она лежала въ немъ, готовая распуститься, когда мы встретились».

Она безжалостно вспоминала его слова, выраженiе лица въ первое время ихъ связи. «Да, въ немъ было торжество честолюбиваго успеха. Разумеется, была любовь, — больше, чемъ тщеславiе успеха, но большая доля была гордость успеха. Теперь это прошло. Гордиться нечемъ. Не гордиться, а стыдиться. Онъ что то считаетъ себя осрамленнымъ своимъ отказомъ отъ поездки въ Ташкентъ. Онъ хмурится и краснеетъ и никогда не говоритъ про это. Чтожъ ему осталось? Не быть безчестнымъ въ отношенiи меня. Онъ и старается. Онъ проговорился третьяго дня — онъ хочетъ развода и женитьбы, чтобъ сжечь свои корабли. Онъ любитъ меня; это неправда, что онъ разлюбилъ. Но the zest of the thing is gone.[1780] Я дразню себя, выдумываю Машу (воспитанницу), Кити. Онъ былъ вчера и не успелъ сказать мне. Верно, такъ. Мне и спрашивать нечего. Онъ честный, онъ хорошiй человекъ, и онъ любитъ. Но какъ?[1781] Это едетъ женихъ съ невестой — купцы, — подумала она, встретивъ карету. — Да, онъ любитъ, но какъ? Такъ, какъ я люблю Лили. Она дочь, надо любить, я знаю, но я не люблю ее. Если бы она умерла, мне было бы все равно. А если бы я умерла, все равно ли ему было бы? Нетъ, онъ бы былъ въ отчаянiи, но черезъ 3 дня былъ бы радъ, не признаваясь себе».

Это было не предположенiе, но она ясно видела это въ томъ пронзительномъ, безъ решетки, свете, который открывалъ ей все. Она знала это верно, и это не огорчило ее. Она продолжала думать. «Онъ любитъ такъ, что если бы Алексей Александровичъ любилъ меня въ половину также, то я никогда бы не изменила ему, но тотъ не могъ, не умелъ любить; онъ выучился отъ другихъ, по своему высокому образованiю, какъ любить женщинъ. Главное же то, что я не люблю его. A мне мало любви Вронскаго, такой, какая она теперь, потому что я люблю его. Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснетъ и гаснетъ, и вотъ отчего мы расходимся. И помочь этому нельзя. У меня все въ немъ одномъ, и я требую, чтобы онъ весь больше и больше отдавался мне. Мы именно шли на встречу до связи, а потомъ неудержимо расходились больше и больше. Изменить этаго нельзя. Онъ говоритъ мне, что я безсмысленно ревнива, и я говорила себе, что я безсмысленно ревнива. Но это неправда; я чувствую вернее, чемъ думаю; я вижу, что мы погибаемъ, и хватаюсь за него. Если бъ онъ могъ быть семьяниномъ; если бы я могла быть чемъ нибудь кроме любовницы, страстно любящей одне его ласки, но я не могу и не хочу быть ничемъ другимъ. И я возбуждаю въ немъ отвращенiе, а онъ во мне злобу и бешенство ревности, и это не можетъ быть иначе. Но... — она открыла ротъ и переместилась въ коляске отъ волненiя, возбужденнаго въ ней пришедшей ей вдругъ мыслью. Отчего же нетъ? Если съ нимъ жизнь не возможна, отчегожъ мне не вернуться къ Алексею Александровичу? Счастья. Не то что счастье, но жизнь будетъ несчастная, жалкая, но безъ злобы, безъ этаго яда, который душитъ меня, — сказала она себе. — Я вхожу въ Петербургскiй домъ на Мойке, Алексей Александровичъ встречаетъ меня, — видела она въ воображенiи уже сцену своего возвращенiя. — И онъ, съ увереностью, что онъ деликатенъ, что онъ скрылъ весь стыдъ моего униженiя принимаетъ и невольно (жалкiй человекъ) оскорбляетъ меня каждымъ словомъ, каждымъ движенiемъ. Но я пропала все равно. Отчего жъ мне не перенести униженья? Я заслужила ихъ. Я перенесу. Это пройдетъ. Но вотъ онъ приходитъ въ халате, съ своей улыбкой, игнорирующiй все прошедшее, на те минуты, когда я нужна ему, хрустятъ его пальцы, добротой светится искуственный взглядъ голубыхъ глазъ. Нетъ, это невозможно».

Коляска остановилась у подъезда Степана Аркадьича. Лакей позвонилъ, и Анна рада была, узнавъ, что Дарьи Александровны давно нетъ въ городе, а Степанъ Аркадьичъ выехали. Нетъ, даже и Долли не могла помочь. И ей надо самой делать свою постель и спать на ней.

«Она любитъ теперь немного свое положенiе. То, что ей нужно, у ней есть — дети. A положенiе заброшенной, несчастной жены, трудящейся для семьи, есть ореолъ, который она не променяетъ даже за то, чтобы не быть несчастной, заброшенной женой. И она и любила меня и завидовала мне, когда была въ Воздвиженскомъ, и радовалась случаю показать мне свою благодарность и прочность дружбы. А какая дружба, когда 5 детей и свои интересы! Все мы заброшены на этотъ светъ зачемъ то, каждый для себя, съ своими страданiями и запутанностью душевной и съ смертью, и все мы притворяемся, что мы любимъ, веримъ».

— Куда? — переспросила она вопросъ лакея. — Да домой.

Анне теперь ничего и никого не нужно было. Ей хотелось только, чтобы ее не развлекали, пока не потухъ этотъ пронзительный светъ, освещавшiй и объяснявшiй ей все, что было такъ запутано прежде. «Потухнетъ, и опять останусь въ темноте. — Она опять подняла главную уроненную нить мысли. — Но возвратиться къ Алексею Александровичу невозможно; не отъ униженiя, а оттого, что после Вронскаго. Я физически ненавижу его. Такъ что же? — И воображенiю ей представилась ея первая жизнь въ Воздвиженскомъ и свиданiя въ Петербурге. — Ведь это было».

На этихъ мысляхъ ее застала остановка у крыльца своего дома. Она вышла. Но какъ только она вошла въ комнату и прекратилось движенiе экипажа, светъ потухъ, она не могла ужъ ясно видеть всего. Она чувствовала, что не справедливо то, что она думала теперь, но она всетаки думала.

«Да, ведь это было, — думала она о прошедшемъ съ Вронскимъ. — Отчего этому не быть опять? Ведь Алексей Александровичъ пишетъ, что онъ дастъ разводъ. Последнее, что мучало Вронскаго, уничтожается. Мы женаты, наши дети — Вронскiе. Мы живемъ въ деревне. Мои оранжереи и акварiумы. Вечеромъ его глаза, его руки... Нетъ, нетъ все это безумiе ревности... Я должна опомниться. Я должна примириться. Онъ будетъ счастливъ, узнавъ про это письмо. Мать его желала этаго. И она хорошая женщина. Я ей скажу, я ему скажу».

ревности и злобы, и опять захватывало дыханье, и въ голове толпились не разобранныя, неясныя мысли.

«Да, надобно ехать скорее», — сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Но ей хотелось опять той ясности мысли, которую вызывали въ ней качка и движенiе экипажа: «Да, надо ехать къ старой Графине на дачу. Ведь Алексей (Вронской) говорилъ мне, что она будетъ рада меня видеть, только сама не можетъ прiехать. Да, надо прямо ехать къ ней».

Она[1783] посмотрела въ газетахъ росписанiе поездовъ. Вечернiй отходитъ въ 8 часовъ, 2 минуты. «Да я поспею». Она позвонила Аннушку, велела заложить теперь ужъ разгонныхъ. И взяла свой любимый красный мешочекъ съ бронзовыми пряжками и вместе съ Аннушкой, объяснивъ ей, что она, можетъ быть, останется ночевать у Графини, уложила всю чистую перемену белья и съ раздраженiемъ, что съ ней редко бывало, сделала Аннушке выговоръ за то, что она не положила чистые чулки, и сама съ досадой достала эти чулки и положила и, что было ея самый строгiй выговоръ, сказала: «я сама сделаю, если ты не хочешь сделать», и сама уложила, застегнула пряжки и сложила пледъ.[1784] Обедъ стоялъ на столе, но она подошла, понюхала хлебъ, сыръ и, убедившись, что запахъ всего съестнаго ей противенъ, она сказала, что не будетъ обедать, и велела подавать коляску. Домъ уже бросалъ тень черезъ всю улицу и былъ ясный, еще жаркiй на солнце вечеръ. Петръ положилъ мешочекъ въ ноги, закрылъ ей ноги пледомъ.

— Мне тебя не нужно, Петръ. Если хочешь, оставайся.

— А какъ же билетъ?

— Ну поедемъ, правда. А то мне совестно, я тебя замучала.

Петръ весело, какъ бы награжденный годовымъ жалованьемъ, вскочилъ на козлы и, подбоченившись, приказалъ ехать на вокзалъ, какъ любятъ называть лакеи.

«Вотъ онъ опять. Опять все ясно», с улыбкой радости сказала себе Анна, какъ только коляска тронулась, и направила свой электрическiй светъ на то, куда она ехала и что будетъ тамъ съ матерью и съ нимъ. При яркомъ свете она тотчасъ же увидала, что старая Графиня тутъ посторонняя, что про нее и думать нечего, а вопросъ только въ немъ. Возможно ли все изменить, выдти за него замужъ и быть ему и ей счастливой? «Нетъ и нетъ», ответила она себе спокойно, безъ грусти. Радость видеть всю правду заслонила горе того, что она открывала. Нетъ, невозможно; ведь это уже решено, мы расходимся, и я делаю его несчастiе, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все мы брошены на светъ зачемъ то, чтобы мучаться и самимъ делать свои мученiя и не въ силахъ быть изменить ихъ». И она перебирала всю жизнь, и все ей грубо, просто и ясно было, и, какъ ни мрачно все было, ясность, съ которой она видела свою и всехъ людей жизнь, радовала ее. «Такъ и я, и Петръ, соскакивающiй съ козелъ, и этотъ артельщикъ съ бляхой, — думала она, когда уже подъехала къ низкому строенiю Нижегородской станцiи. — Зачемъ они живутъ, о чемъ они стараются? Сами не знаютъ».

— Прикажете до Обираловки? — сказалъ Петръ.

Она хотела было сказать, что не нужно. Но если не ехать на дачу къ Графине, надо домой ехать. И также трудно. И потомъ, разве не все равно?

— Да, — сказала она ему, подавая кошелекъ съ деньгами и мешочекъ, и, развернувъ пледъ, вышла за нимъ.

Какъ только она ступила на землю, выйдя изъ коляски, эта ясность мысли, освещавшая ей все, опять исчезла. Опять она думала о томъ, какъ она прiедетъ къ Графине, о томъ, что она скажетъ ему и какъ жизнь ихъ еще можетъ хорошо устроиться. Она села на звездообразный диванъ по середи комнаты и, опустивъ свое закрытое вуалемъ лицо, ждала. Раздался звонокъ. Какiе то мущины, молодые и шумные, торопливые, развязные и вместе внимательные къ тому впечатленiю, которое они производятъ, прошли черезъ залу. Петръ въ пелерине прошелъ проводить до вагона. Шумные мущины затихли, когда она проходила мимо ихъ по платформе, и одинъ что то шепнулъ о ней другому. Она поднялась на высокую ступеньку и села одна въ купе на пружинный грязно белый диванъ. Мешокъ, вздрогнувъ на пружинахъ, улегся, и кондукторъ захлопнулъ дверь и щеколду. Дама въ шляпке и девочка смеясь пробежали внизу. «У Катерины Андреевны, все у нея», прокричала девочка. Потомъ все затихло, и на Анну нашелъ ужасъ. Она вскочила и бросилась къ двери, чтобы выскочить, но кондукторъ отворялъ дверь, впуская мужа съ женой — верно, помещиковъ.

— Вамъ выйти угодно?

Анна не ответила. Кондукторъ и входившiе не заметили подъ вуалью ужаса на ея лице. Она вернулась въ свой уголокъ и села. Чета села съ противоположной стороны [и] съ трудомъ, изъ учтивости, удерживались отъ желанiя оглядеть ея кружева и платье и вообще выказывавшее принадлежность къ высшему, что они, свету. Мужъ спросилъ, позволитъ ли она курить? Она сказала «да» и рада была, что въ вагоне была не одна. Ужасъ ея прошелъ, но тотъ же туманъ былъ въ голове, какъ и дома, какъ и при выходе изъ коляски. Мужъ съ женой говорили по французски о томъ, что имъ не нужно было говорить, — для нея. 2-й звонокъ, шумъ, крикъ, смехъ, продвиженье багажа, 3-й звонокъ, свистокъ, визгъ паровика, рванула цепь, и покатился мимо смотритель въ красной шапке, дама въ лиловой шляпке, мужикъ въ ситцевой рубахе и уголъ станцiи, и плавно, масляно зазвучали по рельсамъ колеса, и чуть выкатились вагоны на светъ, какъ Анна опять почувствовала присутствiе света и опять стала думать: «Да, на чемъ я остановилась? Что жизнь наша невозможна, потому что мы идемъ въ разныя стороны, и поправить дело не можетъ ничто. Да и поправлять чувство нельзя. Прежде я говорила себе, что все спасла бы смерть Алексея Александровича, потомъ и этаго не нужно стало, и я говорила себе, да, я помню, когда свеча потухла, что моя смерть развязала бы все. Но теперь я вижу, что зачемъ же мне развязывать ихъ. Ихъ нетъ для меня. Я одна есть. И я запутана, я гадка, жалка самой себе».

— Какой ты эгоистъ однако, — сказала по французски дама, особенно грасируя, потому что она думала, что это особенно хорошо. — Ты только для себя, стало быть, хочешь удобства.

«Да, только для себя, — сказала она себе, — потому что я только себя чувствую». И вместе съ темъ она, глядя на краснощекаго мужа и жену, поняла, что жена считаетъ себя непонятой женщиной, болезненной, а мужъ обманываетъ ее и поддерживаетъ въ ней это мненiе о себе. Она какъ будто видела ихъ исторiю и все закоулки ихъ души, перенеся светъ на нихъ. «Да, только для себя. Но я, живая и просящая у него, какъ милости, любви, я противна; но я умершая, сама умершая по своей воле, потому что я поняла ложь своего положенiя и не хочу въ ней быть, я прекрасна, я жалка. И надо умереть по своей воле, — совершенно спокойно продолжала она думать. — Свече потухнуть, и отчего же ее не потушить, когда смотреть больше нечего, когда гадко смотреть на все это? Зачемъ этотъ кондукторъ пробежалъ по жердочке? Зачемъ они кричатъ, эти молодые люди, въ томъ вагоне? Зачемъ эти все говорятъ? Все неправда, все ложь, все обманъ. Но какъ?»

Когда поездъ подошелъ къ станцiи, Анна вышла и подошла къ Начальнику станцiи.

— Далеко въ именiя Вронской?

— Близко съ. Вамъ туда угодно? Экипажъ есть. Петровъ, посмотри, есть коляска? Графъ Вронской тутъ сейчасъ были; они опоздали на поездъ въ Москву. Сейчасъ будетъ коляска.

— Благодарю васъ.

«Какъ?» Она, къ удивленiю сторожа, прошла платформу впередъ и стала возвращаться. Вдругъ затряслась платформа. Анне показалось, что она едетъ опять. Опять все осветилось; подходилъ товарный поездъ. Она быстрымъ, легкимъ шагомъ подошла къ краю платформы, прошла локомотивъ. Машинистъ въ куртке посмотрелъ на нее. Большое колесо ворочало рычагомъ. Она вспомнила первую встречу съ Вронскимъ и смерть раздавленнаго человека. Она смотрела подъ рельсы. «Туда, и свеча потухнетъ, и я прекрасна и жалка».

Первый вагонъ прошелъ, второй только сталъ подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колени и поперекъ рельсовъ. Мужичекъ что то делалъ въ железе, приговаривая. Она хотела вскочить, но свеча, при которой она читала книгу, исполненную тревогъ, счастья, горя, свеча затрещала, стемнела, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла.