№ 134 (рук. № 85).
Следующая по порядку глава.
Еще одно важное дело, въ это время занимавшее Алексея Александровича, было воспитанiе сына, за которое онъ принялся съ особенной энергiей съ техъ поръ, какъ остался одинъ съ нимъ.
Онъ любилъ больше ту девочку, которую увезли отъ него, но[1454] онъ любилъ и сына по своему; и любовь его къ сыну выражалась теперь заботами о его воспитанiи. Решивъ, что это его обязанность и что наступило время для правильнаго воспитанiя сына, Алексей Александровичъ приступилъ къ составленiю плана для этаго. Для составленiя же плана Алексею Александровичу нужно было изучить теорiю воспитанiя. И Алексей Александровичъ, прiобретя педагогическiя книги, сталъ читать ихъ. Составить планъ самому, по своему характеру и характеру ребенка и его положенiю, никогда не приходило въ голову ему. Алексей Александровичъ былъ какъ те набалованныя лошади, которыя не ходятъ передомъ, а всегда за другими. Алексей Александровичъ взялъ книги педагогики, дидактики, антропологiи и прочелъ очень много. Когда у него образовался въ голове такой сумбуръ, что онъ уже не понималъ, чего онъ собственно хочетъ для своего сына, и вместе съ темъ установилось убежденiе, что онъ не одинъ, а съ почтенными и учеными людьми находится въ этомъ сумбуре, онъ, какъ лошадь за обозомъ, въ пыли переднихъ возовъ, влегъ въ хомутъ и приступилъ къ делу. Составивъ по книгамъ свой планъ, онъ пригласилъ къ себе еще спецiалиста педагога съ темъ, чтобы съ нимъ обсудить все дело.
Несмотря на всю прiобретенную на службе опытность свою въ сношенiяхъ съ людьми и уменiе ставить ихъ въ настоящее положенiе и внушать имъ должное уваженiе, Алексей Александровичъ никогда не встречалъ более непоколебимаго въ своей уверенности и презренiи ко всему мiру человека, какъ спецiалиста педагога.
Несмотря на то, что педагогъ былъ человекъ служащiй и въ зависимости отъ того высшаго чиновника, сотоварища Каренина, по рекомендацiи котораго педагогъ былъ приглашенъ, педагогъ вошелъ къ Алексею Александровичу съ такимъ видомъ возвышенной и непонятой жертвы людской тупости и такого впередъ определеннаго и полнаго презренiя къ Алексею Александровичу, что первое время Алексей Александровичъ былъ даже смущенъ.
— Сакмаровъ сказалъ мне, чтобы я пришелъ къ вамъ. Я явился, — сказалъ онъ мрачно и уныло.
— Я бы желалъ посоветоваться съ вами о воспитанiи своего сына и просить васъ принять на себя общее, такъ сказать, руководство.
Педагогъ нетолько не говорилъ «ваше превосходительство», какъ къ тому привыкъ Каренинъ, но, очевидно безъ надобности, часто говорилъ просто «вы», «вамъ» и «знаете».
— Я очень занятъ. Но я могу найти время для вашего сына. Весь вопросъ состоитъ въ томъ, что, собственно, вы желаете отъ меня и сойдемся ли мы въ нашихъ воззренiяхъ на воспитанiе. Потому что противъ убежденiй. — Онъ помолчалъ, и Алексей Александровичъ чувствовалъ, что онъ въ этомъ месте хотелъ сказать, даже прошепталъ, ему казалось, «батюшка мой». — Противъ убежденiй я не могу работать.
— Прошу покорно садиться, — сказалъ несколько смущенный Алексей Александровичъ и, взявъ въ руку свой любимый ножъ изъ слоновой кости, сталъ излагать свои взгляды, т. е. все то, что онъ прочелъ въ книжкахъ, желая показать этимъ педагогу свое знакомство съ теорiей дела и то, что педагогъ напрасно такъ презираетъ его.
Но Алексей Александровичъ виделъ, что педагогъ былъ недоволенъ и находилъ, что все это такъ, да не такъ. Педагогъ слушалъ уныло, изредка презрительно улыбаясь. Въ особенности редкiе, но длинные волоса педагога смущали Алексея Александровича. Но когда Алексей Александровичъ сказалъ, что онъ желалъ бы въ особенности дать нравственно-религiозное направленiе сыну (это была мысль не изъ педагогическихъ книгъ, но изъ своего убежденiя), тогда педагогъ прервалъ молчанiе и спросилъ, что именно подъ этимъ разумелъ Алексей Александровичъ. Алексей Александровичъ хотелъ оставаться въ области общихъ вопросовъ, но педагогъ потребовалъ точности. Онъ поставилъ вопросъ о томъ, считаетъ ли, напримеръ, Алексей Александровичъ необходимымъ ввести въ учебный планъ священную исторiю?[1455]
— Безъ сомненiя, — отвечалъ Алексей Александровичъ, поднимая брови и желая строгимъ видомъ осадить педагога; но педагогъ не смутился и объявилъ съ усмешкой, что[1456] онъ не можетъ взять на себя преподаванiе этаго предмета, такъ какъ считаетъ его не педагогическимъ.[1457] Алексей Александровичъ возразилъ по антропологiи, считая, что нравственное чувство должно быть также воспитываемо.
Педагогъ же возразилъ по педагогической психологiи, дидактике и методике, объявивъ Алексею Александровичу, что по новейшимъ изследованьямъ чувственная сторона вовсе не признается, а что все дело состоитъ въ предметной эвристике. Поэтому вся цель воспитанiя должна состоять въ томъ, чтобы образовать постепенно правильныя понятiя въ душе ребенка. И потому должно быть избегаемо все сверхестественное. Хотя онъ и не высказалъ этого словами, Алексей Александровичъ виделъ, что онъ мысленно поставилъ дилемму такъ же решительно и ясно, какъ бы призванный къ больному докторъ, который бы сказалъ, что если больной не перестанетъ пить вино и курить, онъ считаетъ излишнимъ прописывать лекарства; также и онъ, очевидно, считалъ свое искусство излишнимъ, если не будутъ оставлены все предразсудочныя требованiя.
Алексей Александровичъ[1458] былъ озадаченъ. Отказаться отъ того, чтобы воспитывать сына въ законе христiанскомъ, онъ не могъ, лишиться руководства опытнаго и ученаго, успевшаго внушить ему уваженiе педагога, онъ тоже не хотелъ. Алексей Александровичъ не сдался, но, вспомнивъ, что въ числе прiобретенныхъ и прочтенныхъ имъ книгъ была и книга этого педагога подъ заглавiемъ «Опытъ предметной концепцiи этической Евристики[1459] съ изложенiемъ основъ Методики и Дидактики», Алексей Александровичъ на основанiи того, что онъ помнилъ изъ этой книги, сталъ защищать свою мысль. И, действительно, когда речь зашла о его книге, педагогъ помягчилъ и согласился на компромиссъ, состоящiй въ томъ, чтобы педагогъ велъ ученiе по светскимъ предметамъ, законъ же Божiй будетъ вести самъ отецъ.[1460]
Планъ былъ составленъ, и началось обученiе и воспитанiе.
Сережа же между темъ совсемъ не зналъ того, изъ чего состояла его душа и какъ она для воспитанiя была разделена. Онъ зналъ только одно — что, хотя ему было 9 летъ, душа его была ему дорога, и онъ никому безъ ключа любви не позволялъ отворять дверей въ нее, а ни у отца, ни у педагога не было этаго ключа, а потому душа его, переполненная[1461] жажды познанiя,[1462] развивалась независимо отъ нихъ и своими таинственными путями. Онъ делалъ все, что его заставлялъ делать педагогъ, умственно считалъ и училъ статьи и писалъ, что ему велели. Училъ для духовника и для отца Катихизисъ, Священную Исторiю и читалъ Евангелiе.[1463] Но когда педагогъ говорилъ, что нетъ ничего безъ причины, что все составлено изъ единицъ, что все, что мы говоримъ, есть предложенiе, и когда Законоучитель и отецъ говорили ему, что родъ человеческiй погибъ отъ зла и что Сынъ Божiй искупилъ его, что надо жить по Закону Божiю для того, чтобы получить после смерти награду въ будущей жизни, онъ училъ все это, но онъ не верилъ ни одному слову, ни предложенью, ни единице, ни будущей жизни, ни награде, ни, еще менее, смерти.[1464]
Онъ зналъ, что большимъ нужно обманывать его и заставлять заучивать этотъ обманъ. Для чего это было нужно, онъ не зналъ, но зналъ, что это нужно, и заучивалъ. Но ко всему тому, что отъ него требовали, въ немъ было такое холодное, недоброжелательное отношенiе, что если въ томъ, чему его учили, и было что нибудь такое, чему онъ могъ и желалъ верить, онъ относился къ этому одинаково недоверчиво. Онъ виделъ очень хорошо, что и педагогъ и Законоучитель испытывали прiятное чувство самодовольства, когда ихъ выводы сходились съ темъ, что они прежде говорили, и онъ понималъ,[1465] что они могли быть довольны темъ, что если изъ предложенiя исключить глаголъ, то не будетъ смысла, и что еслибы дьяволъ не соблазнилъ Эвы, то отъ нея и не родился бы Искупитель; но онъ, понимая, какъ имъ это должно быть прiятно, такъ какъ они сами это выдумали, оставался къ этому совершенно равнодушенъ, такъ какъ его не любили те, которые его учили, и онъ не могъ любить ихъ и потому не верилъ имъ. А не веря, въ своемъ маленькомъ уме судилъ ихъ. Изъ всего того, чему его учили, въ особенности три причины заставили его извериться и критически относиться ко всему остальному. Первое — это было, что отецъ и графиня Лидiя Ивановна, часто посещавшая его, говорили ему сначала, что мать его умерла, а потомъ, когда онъ узналъ отъ няни, что она жива, они сказали ему, что она умерла для него, что она нехорошая. Такъ какъ онъ убедился, что переуверить ихъ нельзя, что причина этаго ихъ ложнаго сужденiя, вероятно, ихъ чувства къ ней, онъ решилъ, что верить имъ нельзя. Вторая причина была ученiе педагога о томъ, что въ каждомъ предложенiи есть глаголъ, что когда мы говоримъ: «нынче холодно», то этимъ мы подразумеваемъ, что нынче есть холодно. Этому онъ не могъ верить. Когда онъ допрашивалъ объ этомъ педагога, педагогъ разсердился, и Сережа понялъ, что это не такъ, но это надо учить, и также после этаго относился и къ другимъ предметамъ ученiя. Главная же причина его недоверiя было то, что ему говорили особенно часто то, что все умрутъ и онъ самъ умретъ. Этому онъ никакъ не могъ верить. Какъ онъ ни старался и не смотря на то, что няня даже подтверждала это, онъ не могъ понять этаго. Что дурные умрутъ, онъ могъ понять это. Но за что онъ, который будетъ хорошимъ, умретъ, это не верилось ему. Онъ много думалъ объ этомъ и не могъ совсемъ не верить, такъ какъ все говорили, и не могъ помириться. Онъ пришелъ къ уверенности, что умираютъ только дурные, но не все. И подтвержденiе этой мысли онъ нашелъ въ Священной исторiи. Энохъ былъ взятъ живой на небо. «Верно, и съ другими тоже самое, только они не говорятъ этаго», думалъ онъ.[1466] Онъ расспрашивалъ у законоучителя подробности о жизни Эноха, но ему не сказали ничего. Это еще более подтвердило его въ убежденiи, что они не все говорятъ и многое скрываютъ изъ того, что онъ узнаетъ, когда будетъ большой.
пытливости ума своего воспитанника, объясняя, что при эвристической системе необходимо вызывать только, такъ сказать; Алексей Александровичъ же находилъ, что нужно более усилить дисциплину ума. Между темъ та сила душевности, которую они ждали на свои колеса, давнымъ давно уже, просочиваясь туда, куда ее влекла и призывала потребность любви, давно уже работала.[1467] Когда разлука съ матерью прервала его любовныя отношенiя, Сережа,[1468] какъ и все дети, мало пожалелъ объ этомъ лишенiи. Атмосфера любви, въ которой онъ жилъ, была такъ естественна ему, что онъ думалъ — такiя отношенiя установятся у него со всеми другими. Онъ ждалъ этой любви отъ отца, но встретилъ совсемъ другое. Отецъ заботился не о немъ, не о его теле, еде, одежде, главное, забавахъ, а о томъ, чтобы заставить его думать и чувствовать что то чуждое, заботился о его душе, которую онъ не могъ подчинить ему. Педагога онъ встретилъ съ восторгомъ, въ щелочку смотрелъ на него, когда онъ былъ у отца, и готовился любить его; но и въ педагоге онъ разочаровался, какъ бы разочаровался голодный человекъ, которому вместо жареной курицы подали картонную, обучая его, какъ резать жареную курицу.
Вода любви и жажда познанiя просочились у Сережи въ самыя неожиданныя места. Няня старая, оставшаяся экономкой въ доме, была главная учительница его. Ее редко допускали къ нему, такъ какъ онъ жилъ подъ присмотромъ дядьки немца. Но когда она приходила и ему удавалось поговорить съ ней, онъ впивалъ ея слова, и все тайны жизни разоблачились для него. Дядька [1 неразобр.] былъ тоже учителемъ именно въ то время, когда не исполнялъ приказанiй Алексея Александровича и позволялъ себе говорить о постороннихъ предметахъ, о своей жизни съ своимъ ученикомъ. Потомъ была дочь Лидiи Ивановны — Лизанька, къ которой иногда возили его, въ которую онъ былъ влюбленъ. Потомъ былъ старикъ швейцаръ — другъ Сережи, съ которымъ каждый день были краткiе, но поучительные для Сережи разговоры, когда онъ выходилъ и приходилъ съ гулянья.
— Ну что, Капитонычъ, — сказалъ онъ разъ весною, румяный и веселый возвращаясь съ гулянья и отдавая свою сборчатую поддевочку высокому улыбающемуся на маленькаго человечка съ высоты своего роста швейцару. — Что, былъ нынче подвязанный чиновникъ? Принялъ папа?
— Приняли. Ужъ какъ радъ былъ. — улыбаясь сказалъ Швейцаръ, — пожалуйте, я сниму.
№ 135 (рук. № 88).
Следующая по порядку глава.
Друзья Алексея Александровича, въ особенности графиня Лидiя Ивановна, старались поднять его въ общественномъ мненiи.[1469] Они старались выставить его великодушнымъ человекомъ[1470] — христiаниномъ, подставившимъ левую щеку, когда его били по правой, человекомъ, достойнымъ не только сожаленiя, но уваженiя и восхищенiя. Но, несмотря на все свои усилiя, они чувствовали, что Алексей Александровичъ безвозвратно упалъ въ общественномъ мненiи[1471] вследствiи того, что не онъ, a другiе противъ него поступили дурно.
— Это ничего не доказываетъ, — говорила[1472] Лиза, бывшая тоже защитницей Алексея Александровича, Стремову[1473] на его неуважительный отзывъ о Каренине, по случаю возможности встречи его теперь съ женою, такъ какъ было известно, что она въ Петербурге, — какъ только то, что онъ высокой души человекъ, а она женщина безъ правилъ и религiи. Ужъ его то нельзя ни въ чемъ упрекнуть. Я, признаюсь, не понимаю ее. Можно быть безнравственной женщиной, но какъ не иметь уваженiя къ приличiямъ, какъ, после всего того что было, прiехать въ Петербургъ. Онъ мне такъ жалокъ.
— Да я не спорю, — отвечалъ Стремовъ, прiятно улыбаясь при одной мысли о безнравственной женщине. — Вы заметили, графиня, какъ онъ переменился последнее время?
— Да, онъ постарелъ, бедный. Кого не состаритъ такое горе... Не только постарелъ физически, но онъ кончился: c’est un homme fini.[1474] Онъ сталъ раздражителенъ, онъ сталъ прожектеръ.
— Не то что постарелъ, а съ нимъ сделалось, что съ простоквашей бываетъ, когда она перестоитъ, — говорилъ Стремовъ, позволявшiй себе вольность вульгарныхъ сравненiй. — Знаете, какъ будто крепкое, а тамъ вода. Это называетъ моя экономка «отсикнулась». Вотъ и онъ отсикнулся.
И Стремовъ, сжавъ свои крепкiе губы, съ такимъ выраженiемъ, которое ясно говорило, что онъ самъ надеется еще не скоро отсикнуться, смеясь умными глазами, смотрелъ на собеседницу.
— Перестаньте, а то, право, я разсержусь,[1475] — говорила графиня Лидiя Ивановна, тщетно пытаясь удержаться отъ смеха. —[1476] Вронскiй — вотъ безнравственный и дурной человекъ.[1477]
— О да, разумеется, — отвечалъ Стремовъ.[1478]
Графиня Лидiя Ивановна видела, что Стремовъ, несмотря на то что онъ былъ добрый и честный человекъ, презиралъ Алексея Александровича[1479] и уважалъ Вронскаго и что переуверить его она не въ силахъ, и потому прекратила разговоръ.
Разговоръ былъ прекращенъ темъ более кстати, что вследъ за этими словами въ гостиную вошелъ самъ Алексей Александровичъ.
Алексей Александровичъ действительно переменился за это последнее время, и не столько физически, хотя онъ заметно постарелъ, сколько нравственно. Алексей Александровичъ въ эти последнiе месяцы изъ человека вполне самоувереннаго и спокойнаго сделался человекомъ безпокойнымъ и робкимъ, только удерживающимъ по привычке и для приличiя самоуверенную и спокойную внешность.
Несмотря на то, что графиня Лидiя Ивановна, тотчасъ же, встречая его, сказала: «а мы сейчасъ говорили о принцессе; ей значительно лучше», несмотря на это, Алексей Александровичъ былъ уверенъ, что говорили о немъ и его жене. Онъ это теперь всегда думалъ. Несмотря на то, что Алекеей Александровичъ былъ разумомъ твердо убежденъ въ томъ, что его поведенiе относительно жены было безупречно, несмотря на то, что онъ высоко ценилъ свое христiанское смиренiе и самоотреченiе и что разумъ его хвалилъ его за это, онъ не переставая чувствовалъ раскаянiе и угрызенiя совести за то положенiе, въ которое онъ поставилъ себя.
съ лицомъ съ Вронскимъ и догадывался, что и Анна въ Петербурге. Онъ чувствовалъ опасность своего положенiя. Ему казалось, что все только ждутъ отъ него признака слабости и стыда, чтобы накинуться и растерзать его. «И какъ они все были сильны и здоровы физически, — думалъ Алексей Александровичъ, глядя на камергера и вспоминая здоровую, кровью налитую фигуру, — какъ они сiяютъ». И потому онъ чаще вспоминалъ о той христiанской высоте, на которой онъ находился, и, помня это, усиленно поднималъ голову и[1480] небрежно[1481] здоровался съ знакомыми.
Во всехъ лицахъ его знакомыхъ онъ виделъ одинаковую кровожадность; одно только поэтому драгоценно-милое лицо графини Лидiи Ивановны представлялось ему островомъ любви и участья въ море враждебности, и потому его невольно тянуло къ ней.[1482]
Алексей Александровичъ ошибался, предполагая, что все, кроме Лидiи Ивановны, были враждебно расположены къ нему и что она одна понимала и жалела его. Большинство знакомыхъ Алексея Александровича жалели и не осуждали его, но все смеялись надъ нимъ. Однимъ, двумя остроумными людьми положенiе Алексея Александровича было выставлено въ смешномъ виде, и это воззренiе, какъ самое легкое, и было усвоено всеми, и изъ за этаго никто ужъ не могъ видеть того, что собственно былъ Алексей Александровичъ.[1483]
Одна графиня Лидiя Ивановна не смеялась надъ нимъ. Алексей Александровичъ объяснялъ себе это темъ, что она одна была христiанка. Онъ и не думалъ о томъ, что она любитъ его. Эта ея любовь казалась ему только пониманiемъ его, и онъ считалъ остальныхъ людей несправедливыми за то, что они не имели къ нему такого же чувства.
Быть любимымъ такъ просто и естественно, и такъ уродливо и дико быть нелюбимымъ. Проходя сквозь строй насмешливыхъ взглядовъ, ему такъ естественно было тянуться къ ея влюбленному взгляду, какъ растенiю къ свету.[1484]
— Поздравляю васъ, — сказала она ему, указывая глазами на ленту.
Онъ[1485] пожалъ плечами, закрывъ глаза, какъ бы говоря, что это не можетъ радовать его. Но Лидiя Ивановна знала хорошо, что это одна изъ его главныхъ радостей, хотя онъ и никогда не признается въ этомъ.
— Разумеется, не какъ честолюбiе, но отрицательно, какъ признанiе....
— Да, да, — сказалъ Алексей Александровичъ.
И, не смотря на волненiе, въ которомъ онъ находился по причине известiя о прiезде жены, губы его сжались въ сдержанную улыбку удовольствiя, того самаго, которое онъ испытывалъ утромъ, въ первый разъ надевая новую ленту.
— Ну, что нашъ Ангелъ? — Ангелъ былъ Сережа.
— Завтра его рожденье. Я очень доволенъ отцомъ Сергiемъ.
— Ахъ, это такой высокой души человекъ, — сказала Лидiя Ивановна про священника, бывшую свою пассiю. — Я васъ звала, — сказала она грустно, готовя его. — Вы придете? Но я предуведомляю васъ, что я все бы дала, чтобы избавить васъ отъ некоторыхъ воспоминанiй, но другiе не такъ думаютъ.
— Я знаю, — сказалъ Алексей Александровичъ. — Она здесь.
Лидiя Ивановна посмотрела на него восторженно, и слезы восхищенiя передъ величiемъ его души выступили ей на глаза.
№ 136 (рук. № 88).
[1486]Алексей Александровичъ чувствовалъ себя спокойнее и способнее къ деятельности, чемъ когда нибудь прежде. Даже здоровье его стало лучше.
Прошедшее съ женою, въ особенности последнiя месяцы, неверность, болезнь, его прощенiе и разлука, какъ ни странно это можетъ показаться, никогда имъ не вспоминались.
Онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанiя, какъ неясный и тяжелый сонъ, какъ рядъ поступковъ безсмысленныхъ и необдуманныхъ.
Онъ не любилъ вспоминать о своемъ прощенiи и умиленiи, вопервыхъ, потому, что вспоминать о своемъ добродетельномъ поступке было дурно, портило самый поступокъ, во вторыхъ, потому, что было что то непоследовательное въ его действiяхъ за это время.
Теперь жена его умерла для него, какъ онъ и сказалъ объ этомъ сыну, и онъ никогда не вспоминалъ о ней и вполне чувствовалъ и ценилъ свободу отъ скорбей по плоти и возможность служить Господу такъ, какъ онъ понималъ эти слова
№ 137 (рук. № 88).
Воспользовавшись темъ временемъ, когда Стремовъ разговорился съ вошедшей дамой, Графиня Лидiя Ивановна отвела Алексея Александровича и, указавъ ему подле себя место,
— Я бы не стала говорить съ вами о тяжеломъ для васъ предмете, — сказала она, поднимая глаза, — но нашъ Сережа — вы знаете, какъ мне дорогъ онъ и ваши нужды.
Алексей Александровичъ понялъ, что она хотела говорить о томъ, что Анна въ Петербурге. Онъ болезненно поторопился и сжалъ руки.
— Да, я имелъ неудовольствiе встретить ее на улице, — сказалъ онъ.
— Надеюсь, что вы верите въ мою дружбу и участiе. Я про это то и говорю. Лиза видела ее. Я этаго не понимаю; но все равно, она видела ее, и сколько я могла узнать, она здесь только затемъ, чтобы увидать сына. Какъ вы смотрите на это? Я не знаю, но, по моему, свиданiе нашего милаго Сережи съ ней погубитъ все то, что мы съ такимъ трудомъ посеяли въ немъ. Какъ вы думаете?
№ 138 (рук. № 89).
Алексей Александровичъ былъ въ техъ же сферахъ, съ теми же людьми, но на него смотрели иначе. Теперь его какъ будто знали всего, и новаго отъ него ничего более не ждали; чтобы онъ ни сказалъ и ни сделалъ, все принимали это какъ что то такое, что одно и предвиделось отъ него. Онъ занималъ еще значительное место, онъ былъ членомъ комиссiй и советовъ, но роль его перестала быть деятельною. Онъ былъ какъ оторванная стрелка часовъ, болтающаяся подъ стекломъ циферблата. Онъ, какъ стрелка, оставался на томъ же самомъ видномъ месте, но никто уже не интересовался темъ, что показывала эта стрелка, несмотря на то, что она перескакивала съ места на место.
И действительно, точно также какъ оторванная стрелка циферблата, Алексей Александровичъ теперь былъ деятельнее, и деятельность его была разнообразнее, чемъ прежде. Онъ, не имея определенной колеи деятельности, теперь, яснее чемъ когда нибудь, виделъ недостатки правительственныхъ распоряженiй и считалъ своимъ долгомъ содействовать изысканiю средствъ къ исправленiю недостатковъ. Скоро после возвращенiя своего изъ Москвы Алексей Александровичъ началъ писать первый свой проектъ, долженствовавшiй исправить вопiющiе недостатки, первый проектъ изъ длиннаго ряда проектовъ, которые ему суждено было написать по всемъ отраслямъ администрацiи и который никто не читалъ и которые скоро получили прозванiе Каренинскихъ проектовъ.
Местоименiе «они» получили въ его речахъ особенное значенiе. Онъ увлекался въ разговоры о государственныхъ делахъ съ женщинами и молодыми людьми, и припевъ этихъ разговоровъ былъ всегда одинъ и тотже: «я имъ говорилъ или писалъ, но они не понимаютъ этаго. Они погубятъ Россiю. Для нихъ не существуетъ законовъ» и т. п.
и какъ ухаживалъ за новорожденной не своей дочерью и какъ въ последнiй разъ виделся съ женой, — эти воспоминанiя раскаянiя жгли его сердце. Онъ вспоминалъ и о томъ счастливомъ времени, когда они хорошо жили съ женою, но это не мучало его. Его мучали воспоминанiя о томъ, что онъ могъ бы не сделать. Онъ зналъ, что онъ относительно жены не сделалъ ничего дурнаго.
Онъ зналъ даже, что онъ поступилъ добродетельно и возвышенно, но положенiе, въ которое онъ поставилъ себя, вызвало въ немъ раскаянiе, такое тяжелое и едкое, какъ будто это былъ самый неразумный, безнравственный и низкiй поступокъ. Онъ убеждалъ себя, что поступилъ руководясь христiанскимъ закономъ любви и прощенiя обидъ, и потому это не могло быть дурно. Онъ старался утешать себя мыслью о томъ, что интересы его не въ этой жизни, а въ будущей. Онъ верилъ въ то, что интересъ не въ этой, а въ загробной жизни; но эта мысль нисколько не утешала его; но ему было стыдно и больно за то, что дурно устроилъ свою жизнь здесь, и то, что это зачтется ему тамъ, ни на одинъ волосъ не облегчало его положенiя, какъ будто связи между той и этой жизнью не могло быть и эта жизнь въ себе носитъ свои награды и наказанiя. И потому единственное утешенiе его было забвенiе, котораго онъ достигалъ постояннымъ, хотя и не плодотворнымъ трудомъ.
№ 139 (рук. № 89).
— Проси Мисъ Эдвардсъ ко мне, — сказалъ онъ Корнею, пришедшему съ порученiемъ отъ Англичанки. — Нетъ, я самъ приду, — сказалъ онъ, когда Корней повернулся.
Даже въ глазахъ невозмутимаго Корнея Алексею Александровичу показалось теперь, что онъ видитъ нетолько насмешку, но жестокость, кровожадность, радость за страданiя своего барина.
— Подожди, когда я говорю, — непривычно строго сказалъ Алексей Александровичъ, и, взглянувъ въ глаза Корнею и показавъ ему строгое и холодное лицо, онъ отпустилъ его.
«Я долженъ перенести это, я долженъ скрыть свои раны, иначе они растерзаютъ меня», подсказало ему чувство самосохраненiя, и съ строгимъ лицомъ онъ вышелъ впередъ къ Англичанке.
— Да, разумеется, вы должны обращаться ко мне, — сказалъ онъ Англичанке, — но такъ какъ я бываю занятъ, то я впередъ определю вамъ порядокъ вашей жизни. Не угодно ли сесть. — Онъ съ трудомъ, хотя и правильно, говорилъ по Англiйски. — Чай пить, breakfast[1487] у васъ будетъ какъ обыкновенно. Потомъ вы будете обедать со мною.
— Но, сударь, я думаю необходимо lunch, завтракъ....
— Да, lunch, — сказалъ онъ. Да, 8 часовъ. Для пищеваренiя необходимо 4 часа. Следовательно, въ 12.
— Наши уроки, сударь, до завтрака, а потомъ прогулка.
— Да, да. Я долженъ обдумать это, — сказалъ онъ, чувствуя, что теряется, и не спуская съ нея глазъ, чтобы не позволить ей смеяться надъ собой. — Да, я обдумаю это. Благодарю васъ. Нынче я прошу васъ обедать со мною. — И онъ всталъ.
— Я тоже хотела предложить перевести насъ въ боковую комнату, такъ какъ эта темна, и Ма’m (госпожа) намеревалась это сделать. Теперь.
— И очень хорошо. Я завтра попрошу васъ. Где Сережа?
— Онъ въ детской съ Марьей Карловной. Прикажете привести его къ вамъ?
— Нетъ, передъ обедомъ.
Англичанка вышла изъ комнаты. Алексей Александровичъ потеръ рукою лобъ, какъ онъ делалъ, когда напряженiе мысли было слишкомъ сильно.
«Да, да, завтракъ, обедъ, помещенiе. Да, это все обдумать надо. А первое, надо скрыть свое страданiе, свой стыдъ».
Онъ ушелъ въ кабинетъ, но вследъ за Англичанкой явилась экономка съ вопросами еще более трудными для разрешенiя, чемъ вопросы Англичанки.
«Куда поместить вещи, оставшiяся после Анны Аркадьевны? Оставить на половине Анны Аркадьевны, такъ, какъ оно было, или будутъ перемены?» Экономка, жена Корнея, была старая слуга, и отъ нея нельзя было бояться насмешки и жестокости, но беседа съ нею не была для Алексея Александровича легче,[1488] чемъ съ другими. Матрена не скрывала своего огорченiя. Сделавъ вопросъ, она посмотрела на Алексея Александровича и, вздохнувъ, опустила голову и стала разбирать складки платья, чтобы найти платокъ.
— Я переговорю обо всемъ съ управляющимъ, ступайте, — сказалъ Алексей Александровичъ.[1489]
Но Матрена не ушла, она расплакалась!
— Сереженьку жалко, — говорила она всхлипывая, — Богъ ей судья...
Алексей Александровичъ, отпустивъ ее, почувствовалъ себя еще более потеряннымъ, но онъ зналъ, что, если онъ поддастся этому чувству, его забидятъ, и онъ постарался мужаться.
Пришедшему управляющему онъ началъ было давать распоряженiя о новомъ устройстве квартиры, но запутался и сказалъ, что онъ обдумаетъ и распорядится.[1490]
Следующая по порядку глава.
— Мне говорили, что прочутъ Сафонова. Но Государю не угодно.
Такъ, стоя у двери, говорили два придворные на поздравленiи, и одинъ — слабый старичокъ, другой — могучiй камергеръ съ расчесанными душистыми бакенбардами.
— Гм!, да.
— А на его место Каренина. Этотъ и воду и воеводу, — сказалъ онъ, и разговоръ тотчасъ оживился. — Здравствуйте, князь. Мы говоримъ про Каренина, что онъ одинъ изъ самыхъ полезныхъ людей, кого бы не нужно заместить. Онъ на все годится.[1491]
— А онъ белаго орла получилъ, — сказалъ князь.
— Несчастливъ въ любви, счастливъ на службе, — сказалъ камергеръ, оправляя плюмажъ на своей расшитой золотомъ шляпе. — Нетъ, посмотрите на него, какъ онъ счастливъ и доволенъ, какъ медный грошъ, — прибавилъ онъ, указывая перчаткой на подходившаго къ нимъ Каренина.[1492]
— Нетъ, онъ постарелъ.
— Не то что постарелъ, a отсекнулся. Знаете, что бываетъ съ простоквашей, когда она вдругъ сделается жидкой.[1493]
Говорившiй едва успелъ договорить, и слушавшiе не успели скрыть улыбки, какъ Алексей Александровичъ ужъ подошелъ къ нимъ.[1494]
— Я васъ еще не поздравлялъ, — сказалъ князь, указывая на его старшую, вновь полученную, красную ленту.
— Благодарю васъ, князь, — отвечалъ Алекcей Александровичъ, тщетно стараясь скрыть улыбку удовольствiя, которая невольно выступала на его лице всякiй разъ, какъ упоминалось о новой награде, къ которой онъ считалъ своимъ долгомъ быть совершенно равнодушнымъ. — Какой нынче прекрасный день— сказалъ онъ, особенно налегая на слове прекрасный, и прошелъ.
Алексей Александровичъ былъ въ придворномъ мундире и съ новой старшей лентой черезъ плечо. Онъ имелъ свой обычный видъ спокойствiя, усталости и достоинства. Онъ неторопливо передвигалъ ноги, раскланиваясь съ знакомыми, и делалъ видъ, что отъискиваетъ въ толпе кого-то. Волосы его поредели; онъ весь похуделъ и опустился за этотъ последнiй годъ; но въ фигуре его и въ лице была та неувядаемая если не свежесть — независимость отъ телесныхъ недуговъ, которая бываетъ у петербургскихъ и въ особенности у придворныхъ людей.
Увидавъ огромные, воздымающiяся изъ корсета плечи графини Лидiи Ивановны, Алексей Александровичъ улыбнулся, открывъ неувядающiе белые зубы,[1495] и подошелъ къ ней.
Туалетъ Лидiи Ивановны стоилъ ей большаго труда, какъ и всегда теперь, когда она была влюблена. Цель ея туалета была теперь совсемъ обратная той, которую она преследовала 30 летъ тому назадъ. Тогда ей хотелось украшать себя чемъ нибудь, и чемъ больше, темъ лучше. Теперь, напротивъ, по должности своей она такъ была, несоответственно годамъ и фигуре, разукрашена въ своемъ придворномъ платье, что цель ея состояла въ томъ, чтобы противоположность этихъ украшенiй съ ея наружностью была бы не слишкомъ ужасна. Но не смотря на все труды, положенные ею на это, она все таки была ужасна, хотя и думала противное. Она и не подозревала того впечатленiя комическаго ужаса и недоуменiя, которые она произвела на дядю ея горничной, мужика изъ Новгородской губернiи, которому его племянница показала барыню изъ швейцарской, когда та надевала шубу.
— Удивителенъ! сiяетъ и доволенъ, — продолжалъ молодой камергеръ про Каренина, когда онъ сошелся съ графиней Лидiей Ивановной. — Вы знаете, она влюблена въ него, она ревнуетъ его теперь къ жене. Желалъ бы я знать, знаетъ ли онъ, что жена его здесь.
— Какъ здесь?
— То есть не здесь, во дворце, а въ Петербурге. Я вчера встретилъ ихъ, т. е. ее съ Алексеемъ Вронскимъ, bras dessus, bras dessous,[1496] въ англiйскомъ магазине.
— Я уверенъ, что онъ если встретитъ ее, то такъ же любезно съ ней раскланяется, какъ съ графиней Лидiей Ивановной.
— C’est un homme qui n’a pas de...,[1497] — началъ молодой камергеръ.
— Я это понимаю, но не понимаю, какъ нетъ стыда. Онъ никогда столько не выезжалъ, столько не показывался везде, какъ теперь.
того, чтобы онъ не понималъ всего стыда своего положенiя. Къ несчастью, онъ сознавалъ его. И эта светскость его происходила именно оттого, что онъ слишкомъ болезненно сознавалъ то смешное и унизительное положенiе, въ которомъ онъ находился.
№ 141 (рук. № 90).
Первые дни, когда надо было отвечать на настоятельные вопросы о томъ, что делать съ Сережей безъ матери, какъ употребить оставшiяся свободными комнаты, куда девать вещи Анны Аркадьевны, какъ поступить со счетами изъ магазиновъ, которые по небрежности не заплатила Анна и которые подавали ему, главное же — какъ ответить на молчаливый, страдальческiй вопросительный взглядъ сына, очевидно спрашивающiй о матери, — Алексей Александровичъ[1498] невольно все силы своей души напрягалъ только на то, чтобы,[1499] отвечая на все эти вопросы, показать, что все это было имъ предвидено, очень естественно и что новое положенiе нисколько не смущаетъ и не огорчаетъ его. Онъ делалъ величайшiя усилiя надъ собой, но во всехъ взглядахъ, прислуги даже и подчиненныхъ, онъ виделъ такiя явныя насмешку и презренiе, что была минута на второй день после отъезда жены,[1500] когда онъ почувствовалъ себя не въ силахъ долее выдерживать эту роль.
Онъ ушелъ въ свою комнату и, не отвечая на вопросы и требованiя, сказался больнымъ[1501] и сознался самъ себе, что онъ несчастливъ и не видитъ никакого выхода изъ своего положенiя. Положенiе его въ это время было особенно тяжело еще и потому, что въ служебной карьере своей онъ въ самое последнее время почувствовалъ тотъ пределъ возвышенiя успеха, далее котораго ему не суждено было идти. Онъ испыталъ то чувство, которое долженъ былъ испытать тотъ человекъ, который, поверивъ, что если онъ каждый день будетъ поднимать теленка, черезъ три—4 года будетъ поднимать быка, когда онъ почувствовалъ, что теленокъ росъ несоответственно съ его силой, то грустное чувство, которое испытываетъ нетолько честолюбецъ, но и всякiй спецiалистъ, убеждающiйся, что есть пределъ его возвышенiю и что онъ достигъ его. На службе для людей честолюбивыхъ чувство это наступаетъ иногда очень поздно и всегда поражаетъ особенно сильно.[1502] Алексей Александровичъ съ самыхъ низшихъ чиновъ и званiй[1503] шелъ перегоняя другихъ, безостановочно поднимаясь по лестнице чиновъ и званiй до того самаго званiя, которое онъ занималъ последнее время и которое находилось почти на вершине лестницы. Такъ что, казалось, не нужно было даже никакого усилiя, чтобы дойти до высшей ступени. Но на этой последней ступени движенiе вверхъ вдругъ остановилось. Сначала Алексей Александровичъ не обратилъ вниманiя на это замедленiе. Онъ относилъ это сначала къ случайности. Но различныя повторявшiяся случайности имели теже последствiя. Онъ обвинилъ себя въ недостатке энергiи и въ последнее время усилилъ энергiю деятельности, но соразмерно съ усилiемъ энергiи увеличились и препятствiя, все казавшiяся случайными. Онъ попытался изменить прiемы. Но те самые прiемы, которые прежде оказывались действительными, теперь только вредили ему; оказалось, что со всехъ сторонъ была одинаковая непоколебимая преграда. Была стена, не пускавшая его дальше. Теленокъ выросъ такъ великъ, что онъ уже не могъ поднимать его. Последнiя столкновенiя его съ Стремовымъ, инородцы, другiя комиссiи — все имело одинъ результатъ. Движенiе восходящее было кончено. Алексей Александровичъ былъ въ техъ же сферахъ, съ теми же людьми, его также уважали, но онъ чувствовалъ, что въ немъ не было уже для этихъ людей ничего новаго, что отъ него ничего не ждали, что его всего какъ будто знали, предполагая, что онъ весь уже вышелъ. Онъ занималъ еще значительное место, онъ былъ членом комиссiй и советовъ, но комиссiи и советы, прежде представляющiяся ему ступенями къ возвышенiю, теперь наводили на него унынiе, какъ тотъ одръ, на который лечь боится больной, предчувствуя что это будетъ его смертнымъ одромъ. Такимъ смертнымъ служебнымъ одромъ представлялись ему те советы и забытые комиссiи, которыхъ онъ былъ членомъ. Но государственная деятельность была для него необходимостью. Онъ съ увлеченiемъ отдавался этой службе въ советахъ и комиссiяхъ не признаваясь себе въ томъ, что онъ зналъ хорошо, что изъ этаго ничего не выйдетъ. Ему казалось, напротивъ, что онъ теперь яснее чемъ когда нибудь видитъ недостатки правительственныхъ распоряженiй и средствъ къ ихъ исправленiю. Онъ и не думалъ того, что такъ ясно виделъ теперь недостатки только отъ того, что онъ самъ былъ устраненъ отъ деятельности и что въ этомъ порицанiи онъ сходился со всеми до и после него за флагомъ честолюбiя оставленными чиновниками. Онъ дорожилъ своими мыслями теперь темъ более, что они нетолько никемъ не были разделяемы, но впередъ уже осуждены только потому, что они шли отъ него. Несмотря на волненiя последнихъ месяцевъ или, можетъ быть, вследствiе этаго, онъ очень скоро после возвращенiя своего изъ Москвы началъ писать первый свой проэктъ, долженствовавшiй исправить вопiющiе недостатки, первый проэктъ изъ длиннаго ряда проэктовъ, которые ему суждено было написать по всемъ отраслямъ администрацiи и которые никто не читалъ и которые скоро получили названiе Каренинскихъ проэктовъ. Несмотря на происшедшiй въ немъ въ семейномъ деле душевный переворотъ, въ служебныхъ делахъ, въ пренiяхъ въ комиссiяхъ и советахъ, въ офицiозныхъ обществахъ и въ особенности въ своихъ проэктахъ, где Алексей Александровичъ давалъ уже полную волю своимъ чувствамъ, онъ руководствовался совершенно противоположными правилами, чемъ въ семейномъ вопросе. Насколько онъ былъ смирененъ, прощалъ и любилъ въ семье, настолько онъ былъ гордъ и самоуверенъ, предписывая новыя начала, осуждая все прежнее, настолько онъ никому ничего не прощалъ, ловилъ каждую ошибку и обмолвку, и настолько онъ ненавиделъ все те новыя силы, которыя, оставляя его за флагомъ, входили въ эту заколдованную для него область, въ которую онъ не могъ проникнуть.
№ 142 (рук. № 90).
непрiятелей, будетъ восторгаться поступкомъ Алексея Александровича, будетъ ужасаться передъ испорченностью людскою вообще и Анны въ особенности, будетъ говорить высшiя христiанскiя общiя места, но выслушать, понять все душевное положенiе Алексея Александровича — онъ зналъ, что она не можетъ.
Между прочимъ, случилось такъ, что въ эту самую тяжелую минуту одинокаго отчаянiя прiехала графиня Лидiя Ивановна и оказалась самой действительной утешительницей для Алексея Александровича.
— Я прервала запретъ (j’ai forcé la consigne), — сказала она, входя быстрыми шагами и тяжело дыша отъ волненiя и быстраго движенiя. — Я все слышала! Это ужасно! Скажешь, что мы живемъ за 20 вековъ въ идолопоклонническомъ мiре до Христа, — сказала она приготовленную и нравившуюся ей фразу, съ свойственной ей самодовольной улыбкой.
Алексей Александровичъ привсталъ и хмурясь сталъ трещать пальцами. Его предположенiя не обманули его. Услыхавъ этотъ знакомый ему тонъ, эту разчувственность своими собственными чувствами и умиленiе передъ собой, которыя исключали всякую возможность сердечнаго сочувствiя къ другому, Алексею Александровичу стало еще тяжелее, и онъ думалъ только о томъ, какъ бы избавиться отъ нея. Онъ, по привычке учтивости, подвинулъ ей стулъ.[1505]
— Не угодно ли, графиня. Впрочемъ, я боленъ,[1506] графиня, очень боленъ, — сказалъ онъ, чтобы его не задержали.
— Алексей Александровичъ, — сказала она съ слезами въ глазахъ и въ голосе, — бываютъ минуты, когда человеку нуженъ другъ, нужна помощь. Возьмите меня. Могу я помочь? — сказала она, протягивая ему руку.
Минуту тому назадъ Алексей Александровичъ только одного желалъ — избавиться отъ нея; теперь онъ схватилъ ея[1507] руку и, целуя ее, желалъ только однаго — чтобы она не покинула его, потому что онъ понялъ, что она жалеетъ и любитъ его.
— Я разбитъ, я убитъ, графиня, я не человекъ более, — говорилъ Алексей Александровичъ, глядя въ ея сочувственные, наполненные слезами глаза. — Положенiе мое темъ ужасно, что я не нахожу нигде, въ самомъ себе не нахожу точки опоры.
— Въ себе мы не можемъ найти точки опоры. Опора и сила наша это — Онъ, если онъ въ сердце нашемъ. Я знаю, Онъ въ сердце вашемъ. Поищите Его, и вы найдете. Простите меня, что я учу васъ, — перебила его графиня Лидiя Ивановна.
распространилось въ последнее время въ Петербурге, Алексей Александровичъ все таки чувствовалъ, что сердце Лидiи Ивановны полно простой жалости къ нему, и потому онъ продолжалъ высказывать то, что было более всего больно ему.
— Я потому не нахожу опоры, что тотъ самый поступокъ, который я считалъ хорошимъ, — прощенiе и смиренiе, — что это самое обратилось противъ меня.
Лидiя Ивановна въ лице своемъ выразила недоуменiе о томъ, что онъ считалъ усиленiемъ своего несчастiя, — неужели потерю своей жены, развратной и гадкой женщины?
— Не потеря того, чего нетъ теперь, — отвечалъ Алексей Александровичъ. — Я не жалею. Но я не могу не раскаиваться теперь въ томъ, что я сделалъ и считалъ высокимъ. Я чувствую себя пристыженнымъ и раскаивающимся за то зло, которое мне сделали.
— Это то, что называютъ Respect humain,[1508] — сказала она. Это искупленiе. Не вы совершили тотъ высокiй поступокъ прощенiя, которымъ я восхищаюсь и все, но Онъ,[1509] который обитаетъ ваше сердце. И если вы раскаиваетесь, то вы отрекаетесь отъ Него и Его помощи.
Следующая по порядку глава.
Съ этаго дня началась для Алексея Александровича новая жизнь. Графиня Лидiя Ивановна исполнила свое обещанiе. Она действительно[1510] взяла на себя все заботы по устройству и веденiю дома Алексея Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна въ практическихъ делахъ. Все ея распоряженiя надо было изменять, такъ какъ они были неудобоисполнимы, и все это изменялось Корнеемъ, камердинеромъ Алексея Александровича, который незаметно для всехъ велъ весь домъ Каренина и спокойно и осторожно во время одеванiя барина докладывалъ ему то, что было нужно. Но помощь Лидiи Ивановны всетаки была въ высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу въ сознанiи ея любви и уваженiя къ нему и въ особенности въ томъ, что, какъ она счастлива была думать, она почти обратила его въ Христiанство, т. е. изъ равнодушно и лениво верующаго обратила его въ горячаго и твердаго сторонника того новаго объясненiя христiанскаго ученiя, которое распространилось последнее время и сущность котораго состояла въ томъ, что такъ какъ Христосъ пострадалъ для спасенiя рода человеческаго, что вера въ него даетъ это спасенiе, то сущность ученiя лежитъ не въ стремленiи къ подражанiю Христу, [1511] какъ это понимали большинство русскихъ христiанъ, а въ самой вере, въ живости веры. Такъ что [1512] спасенiе не прiобретается, какъ въ обыкновенномъ и народномъ воззренiи на христiанство, делами любви и самоотверженiя, a спасенiе дается верой, и изъ веры сами собой вытекаютъ дела. Алексей Александровичъ не разъ прежде въ различныхъ редакцiяхъ слышалъ это ученiе, и оно всегда одинаково мало интересовало его, потому что оно ему было не нужно, но теперь, самъ не заметивъ какъ и когда, онъ вполне усвоилъ себе его. Незаметно какъ и когда, онъ усвоилъ себе, также какъ и другiе, разделявшiе это ученiе, твердую уверенность въ томъ, что онъ обладаетъ полнейшей и несомненнейшей верой въ Христа и поэтому самому находится въ счастливомъ и высокомъ состоянiи спасенiя. Алексею Александровичу легко было убедиться въ этомъ.
Алексей Александровичъ, также какъ и Лидiя Ивановна и другiе люди, разделявшiе ихъ воззренiя, былъ лишенъ совершенно глубины воображенiя, душевной способности, состоящей въ томъ, что образы, вызываемые воображенiемъ, становятся такъ действительны, что съ ними уже нельзя обращаться какъ хочешь, что вызванное воображенiемъ представленiе уже не допускаетъ другихъ представленiй, противуречащихъ или невозможныхъ при первомъ представленiи. Люди же, лишенные этой способности, могутъ представлять себе все что угодно и могутъ верить во все то, что они себе представляютъ. Новые христiане, въ томъ числе теперь Алексей Александровичъ, не только не находили затрудненiя въ объясненiи словъ писанiя о сотворенiи Ангеловъ, о возседанiи Бога сына одесную отца, они любили именно указывать на то, что представленiя эти не стесняютъ ихъ. Для[1513] человека, обладающаго глубиною воображенiя, представленiе Божества невозможно. Еще более невозможно представленiе Божества, находящагося въ своемъ сердце, и потому[1514] таковой, верующiй въ Божество и Христа, имеетъ въ жизни действительной подтвержденiя своей веры въ делахъ, основанныхъ на вере. Люди же безъ глубины воображенiя не видятъ ничего невозможнаго въ своихъ представленiяхъ и легко убеждаются, что они обладаютъ полнейшей верой, и представленiе, что Христосъ находится въ ихъ душе, для нихъ естественно и легко.
Ошибка этаго ученiя, состоящаго въ томъ, что спасенiе дается верой, a вера определяется только сознанiемъ своей веры, въ которомъ судья самъ верующiй, была бы очевидна Алексею Александровичу, если бы онъ далъ себе трудъ подумать объ этомъ прежде, но тогда все эти разговоры казались ему излишними, теперь же ему такъ необходимо было въ своемъ униженiи иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, съ которой бы онъ могъ презирать презирающихъ его людей, что онъ и не заметилъ, какъ усвоилъ себе это ученiе со всеми его выводами.
есть действiе высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, онъ испыталъ больше счастiя, чемъ когда онъ, какъ теперь, всякую минуту думалъ, что[1517] въ его душе живетъ Христосъ и что, подписывая бумаги, онъ исполнялъ Его волю; но для него было необходимо такъ думать. Безъ этаго убежденiя онъ не могъ бы жить, а теперь онъ жилъ и имелъ интересы жизни.
«Соединенъ ли ты съ женой — не ищи развода, остался ли безъ жены — не ищи жены», говоритъ апостолъ Павелъ въ главе, которую часто перечитывалъ Алексей Александровичъ, теперь во всемъ руководившiйся Писанiемъ. «Таковые, т. е. женатые, будутъ иметь скорбь по плоти, a мне васъ жаль», говоритъ Апостолъ; и эта жалость, столь справедливая, такъ тронула Алексея Александровича, что онъ безъ волненiя никогда не могъ читать этихъ словъ. «Женатый заботится о мiрскомъ, какъ угодить жене. Не женатый заботится о Господнемъ, какъ угодить Господу». Это последнее особенно чувствовалъ на себе Алексей Александровичъ. Со времени разлуки своей съ женой онъ чувствовалъ, что всей душой отдавался заботе о Господнемъ. Господнее, о которомъ онъ могъ заботиться, была служба и воспитанiе оставшагося на его ответственности сына.
Ни то, ни другое дело не давало того удовлетворенiя, той главной награды за трудъ, которыя имеетъ мужикъ, выпахивающiй десятину земли и въ завтракъ, присевъ къ сохе, оглядывающiй треть уже черной десятины.
Этой очевидности совершеннаго труда не было у Алексея Александровича. Въ самое последнее время, вследствiи ли столкновенiя съ Стремовымъ за инородцевъ или несчастiя съ женой, до сихъ поръ безостановочно шедшее въ гору движенiе по службе вдругъ остановилось. Несмотря на то, что Алекеей Александровичъ занималъ еще важное место и былъ членомъ многихъ комитетовъ и комиссiй, онъ чувствовалъ, что взглядъ на него совершенно изменился. Отъ него ничего более не ждали: что бы онъ ни говорилъ и ни предлагалъ, его слушали такъ, какъ будто то, что онъ предлагаетъ, давно уже известно, и это самое ждали отъ него, и это самое не нужно. Онъ чувствовалъ, что движенiе его вверхъ остановилось, что онъ дошелъ до того предела, котораго не перейдешь, и что скоро онъ останется сенаторомъ или за штатомъ. Какъ ни тяжело это ему было, онъ продолжалъ работать, считая это своимъ долгомъ. Чувствуя себя какъ бы уже устраненнымъ отъ настоящаго участiя въ правительственной деятельности, онъ яснее виделъ теперь все ошибки и недостатки и считалъ своимъ долгомъ указывать на возможность исправленiя ихъ. Вскоре после своей разлуки съ женой онъ началъ писать первый проэктъ о исправленiи финансовъ Россiи. Проэктъ этотъ былъ первымъ изъ сотни проэктовъ и записокъ, которые суждено было написать Алексею Александровичу по всемъ отраслямъ управленiя, которые никто не читалъ и которые скоро получили названiе Каренинскихъ проэктовъ.
[1518]Другое дело жизни Алексея Александровича, воспитанiе сына, также мало радовало его и затрогивало его сердце. Это было тоже исполненiе долга, и тяжелаго и непрiятнаго для Алексея Александровича. Онъ никогда не любилъ сына, въ особенности после несчастiя съ женой не могъ преодолеть отвращенiя къ нему, усиленнаго все больше и больше выражавшимся сходствомъ мальчика съ матерью. Но, разъ взявшись за дело, Алексей Александровичъ добросовестно исполнялъ его, насколько старанiе, образованiе и разсудокъ могли содействовать этому делу. Никогда не занимавшись вопросами воспитанiя, Алексей Александровичъ посвятилъ несколько месяцевъ теоретическому изученiю предмета.
<Алексей Александровичъ былъ высокообразованный чиновникъ, и потому онъ и на минуту не сомневался въ плодотворности нетолько своей служебной деятельности, но и вновь предпринятой имъ воспитательной. Какъ въ службе опорой въ томъ, что онъ делаетъ важное и плодотворное дело, служило ему то, что онъ делаетъ дело вместе съ самыми важными въ мiре людьми, считаемыми общественнымъ мненiемъ высшими, такъ и въ воспитанiи сына онъ былъ уверенъ, что делаетъ дело, потому что поставилъ себя въ сообщество со всеми самыми важными лицами, занимавшимися и занимающимися воспитанiемъ.>
№ 144 (кор. № 117).
<Такими постыдными воспоминанiями, которыя, не заключая въ себе ничего дурного, мучаютъ более, чемъ воспоминанiя преступлений, было для Алексея Александровича воспоминанiе о томъ времени, когда Анна открыла ему все и онъ колебался о томъ, вызвать или не вызвать на дуэль Вронскаго. Теперь ему казалось, противно всемъ его убежденiямъ, что надо было вызвать, и другое то — когда Бетси и Степанъ Аркадьевичъ завертели его и уговорили отпустить жену. Ему казалось теперь, что этаго не надо было делать. Но онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанiя и те поправки прошедшему, которыя онъ делалъ. Все это было сделано, и кончено и непоправимо. И потому онъ убеждалъ себя, что это было хорошо. Онъ поступилъ руководясь вечными законами любви и прощенiя обидъ, и потому это не могло быть дурно. То мучительное чувство стыда, которое томило его, онъ считалъ остаткомъ слабости, respect humain, и боролся съ нимъ. Чтобы не мучиться своимъ настоящимъ положенiемъ, онъ говорилъ себе, что интересы его не въ этой жизни, а въ будущей, что поступокъ, если и мучаетъ его въ этой жизни, то долженъ радовать его по отношенiю къ будущей жизни. И онъ верилъ въ это всей душой. Верилъ и въ то, что у него нетъ интересовъ въ этой жизни, что онъ скоро умретъ, и тогда все эти воспоминанiя будутъ иметь для него совсемъ другое значенiе. Но сколько онъ не старался уверить себя въ этомъ, пока онъ живъ, верное чувство жизни показывало ему, что онъ дурно устроилъ свою жизнь, что онъ виноватъ въ этомъ и не будетъ иметь ни минуты покоя. То, что это зачтется ему тамъ, ни на одинъ волосъ не облегчало его положенiя, какъ будто связи между той и этой жизнью не могло быть и эта жизнь въ себе носила свои награды и наказанiя.>[1519]
№ 145 (рук. № 88).
Анна и Вронскiй ужъ вторую неделю жили въ Петербурге, где ихъ задержалъ разделъ Вронскаго съ братомъ, для котораго все было приготовлено, но при которомъ явились неожиданныя затрудненiя. Дело раздела не задержало бы ихъ въ Петербурге, если бы при этомъ у обоихъ не было личнаго задушевнаго желанiя быть въ Петербурге. Кроме того сильнаго и все более и более усиливающегося желанiя Анны увидеть сына, у нихъ было общее обоимъ странное невысказываемое желанiе: испытать общество своихъ прежнихъ знакомыхъ, какъ они будутъ относиться къ ихъ новому положенiю. Испытывать, казалось, нечего было; имъ, опытнымъ светскимъ людямъ, должно было знать впередъ, какъ будетъ смотреть на нихъ общество; но они, не говоря другъ другу объ этомъ, теперь оба испытывали общество, не переменилось ли оно. И оба одинаково больше интересовались общественнымъ прогрессомъ, смутно предполагая, что ихъ положенiе при прогрессе общества можетъ представляться инымъ, чемъ оно представлялось прежде. Не признаваясь въ этомъ другъ другу, они оба находились въ тяжеломъ положенiи.
сидеть такъ съ поджатыми ногами и не можетъ ихъ вытянуть, то то самое положенiе, которое въ первомъ случае было даже прiятнымъ, становится мучительнымъ, вызывая настоящiя судороги въ ногахъ.
Можно жить спокойно безъ света, безъ знакомыхъ, если знать, что нетъ никакихъ препятствiй для веденiя светской жизни; но знать, что светъ закрытъ, то это лишенiе покажется страданiемъ.
То, что испытывали Вронской и Анна, было хуже этаго: они испытывали сомненiе въ томъ, закрытъ или не закрытъ для нихъ светъ, и если закрытъ, то насколько. Для обоихъ ихъ, находившихся всегда въ томъ положенiи, что и въ голову имъ никогда не приходилъ вопросъ о томъ, хочетъ или не хочетъ тотъ или другой быть знакомымъ, это положенiе сомненiя было мучительно и унизительно.
Примечания
1454. для сына онъ делалъ все, что можно и должно для правильнаго воспитанiя. Алексей Александровичъ никогда не занимался вопросами воспитанiя, и поэтому онъ решилъ, что надо себе составить планъ, прежде чемъ приступить къ делу. Планъ же
1455. Зачеркнуто: — Да, разумеется,
Зач.: это преподаванiе несовместно съ разумнымъ развитiемъ, что одно будетъ уничтожать другое.
1457. Зач.: по психологiи, физiологiи, антропологiи, дидактике и эвристике, <что согласиться разрушать левой рукой то, что онъ будетъ делать правой, онъ считаетъ недобросовестнымъ, и, какъ ни выгодно предложенiе Алексея Александровича, онъ не можетъ согласиться вести научно и разумно воспитанiе и преподавать законъ Божiй> вести разумное и современное воспитанiе, въ которомъ нравственно-религiозное развитiе не имело места.
1458. Зачеркнуто: хотя и по темъ книгамъ, которыя онъ читалъ, предчувствовавшiй это,
1459. Евристике
1460. Зач.: <и его духовникъ.> Педагогъ сначала выразилъ невозможность такого деленiя, но Алексей Александровичъ, воспользовавшись темъ, почерпнутымъ изъ книгъ, знанiемъ составныхъ частей души ребенка, выразилъ мысль, что одни части души онъ предоставитъ для образованiя педагогу, другiя же самъ будетъ возделывать. Педагогъ, сомнительно улыбнувшись, сказалъ, что можно попробовать
Зач.: надежды на жизнь и любви
1462. Зач.:
1463. Зач.: но одинаково не любилъ ни того, ни другого и не впускалъ никого въ свою душу. Она была закрыта для нихъ и темъ упорнее, чемъ яснее онъ чувствовалъ, что они имели противъ нее замыслы. Мать имела ключъ любви къ его душе, но ея не было. Теперь же только одна старая няня любила его, онъ это чувствовалъ, и только для нея одной раскрывалась его душа и воспитывалась ею.
1464. Отецъ часто говорилъ ему о смерти; онъ даже на вопросъ его, где его мать, отвечалъ ему, что она умерла для насъ. Это яснее всего доказало ему, что неправда все, что говорятъ о смерти. Няня сказала ему, что мама жива. «Такъ и про всехъ говорятъ, — думалъ онъ, — что они умрутъ, а никто не умираетъ».
Изъ всей Священной исторiи онъ более всехъ любилъ Еноха, потому что про него было сказано, что онъ живой взятъ на небо.
1465. Зач.:
1466. Зачеркнуто: «Они все говорятъ не такъ. Они говорятъ, что про мама не надо говорить, стало быть она дурная по ихъ. А я ее одну люблю; стало быть, она одна хорошая». Такъ думалъ онъ изредка, когда приходили ему мысли, большей же частью онъ не думалъ, а былъ счастливъ той любовью къ себе, къ другимъ и ко всему мiру, которая получала себе удовлетворенiе независимо отъ воли воспитателя.
1467. Сережа былъ весь переполненъ любовью. Онъ любилъ себя и всехъ.
1468. Зач.: только и ждалъ того, кого
Несомненно, что самая болезненная сторона, несчастiя жизни происходятъ отъ раскаянiя, отъ мысли о томъ, что я могъ бы не сделать того, что было причиной или поводомъ къ несчастью; но совершенно несправедливо то, что думаютъ многiе, — что мы раскаиваемся больше въ дурныхъ нашихъ поступкахъ.
Часто говорили и говорятъ, что настоящее несчастье происходитъ только отъ внутренняго недовольства собой, отъ угрызенiй совести. Угрызенiя же совести происходятъ отъ дурныхъ, совершенныхъ людьми поступковъ, что чемъ хуже совершенный поступокъ, темъ тяжелее раскаянiе. Но всякiй пожившiй человекъ, перебирая воспоминанiя <поступковъ, которые онъ сделалъ и желалъ бы не сделать> своихъ дурныхъ поступковъ, найдетъ въ своей совести совершенно другую и неожиданную и несоответствующую этому нравственному закону классификацiю. Безнравственный, безчестный, жестокiй поступокъ — преступленiя противъ
6-й, 7-й и 8-й заповеди — часто, несмотря на сознанiе дурнаго, не тревожитъ душевнаго спокойствiя. Часто даже, если эти поступки сопровождаются удовлетворенiемъ страсти и достиженiемъ цели, они вызываютъ <къ удивленiю> прiятное чувство. Все дурное забыто, прощено, и остается одна прелесть воспоминанiя <всего прошедшаго>. Но стоитъ шевельнуть въ душе давнишнiя воспоминанiя не столько поступковъ, сколько положенiй, въ которыя когда то поставилъ себя человекъ, иногда самыми невинными действiями, и эти невинныя действiя свежей болью раскаянiя разъедаютъ сердце: платье, оказавшееся смешнымъ, ошибка въ словахъ, похвала, назначенная другому и принятая на свой счетъ, оскорбительное слово, на которое не отвечено, происшедшее отъ незнанiя отступленiе отъ прiемовъ общества, возбудившее улыбку, насмешку неловкое движенiе, фальшивое, смешное положенiе — мучаютъ больше, чемъ дурное дело.
<Сережа не спрашиваетъ про мать, и это мучаетъ.> <Лидiя Ивановна.>
— О да, — ответилъ Алексей Александровичъ, спокойно улыбаясь и чувствуя, что говорили о немъ и смеялись о немъ
Рабочiй, выпахивающiй свою десятину или вырубающiй дерево, не приписываетъ никакой важности тому результату, который произойдетъ отъ его работы, не сомневается однако въ плодовитости своей работы по очевиднымъ признакамъ того, что вспаханное поле, очевидно, черно и не было такимъ до него и что дерево лежитъ, а прежде стояло. Въ этомъ онъ и видитъ награду за трудъ. Чиновникъ же, работающiй въ своихъ бумагахъ, никогда не видитъ очевиднаго плода своей деятельности; все, что должно измениться отъ его деятельности, не видно ему и не имеетъ той награды въ очевидности результата труда, которую имеетъ рабочiй, но за то деятельность его обставлена такъ, что онъ не можетъ сомневаться въ значительности своего дела.