Варианты к "Анне Карениной".
Страница 13

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20

№ 106 (рук. № 45).

<III часть.>

I.

— Да, но какимъ же образомъ соединить мое сознанiе вечной душисъ уничтоженiемъ ея?

— Все это очень просто: души нетъ, а есть жизненная сила, и она имеетъ конецъ и начало. Все это очень просто.

Разговоръ умныхъ людей.[1313]

Ошибка, сделанная Алексеемъ Александровичемъ въ тотъ часъ, когда онъ изъ Москвы подъезжалъ къ дому умирающей жены и когда онъ решилъ, что онъ проститъ, если раскаянье умирающей искренно, и навсегда броситъ ее, если раскаянье притворно, — ошибка эта, состоящая въ томъ, что не обдумалъ той случайности, что раскаянье искренно и онъ проститъ, а она не умретъ, эта ошибка черезъ два месяца после его возвращенiя въ Москву представилась ему во всей силе. Мало того что онъ простилъ ее, онъ простилъ и его въ ту страшную минуту размягченiя, и теперь онъ, всегда ясно обдумывавшiй свои поступки, чувствовалъ, что сталъ въ невыносимое для себя самаго, для нихъ обоихъ и для света, въ постыдное и невозможное положенiе.[1314] И выхода изъ этаго положенiя онъ не виделъ. Тщетно призывалъ онъ себе на помощь христiанское чувство прощенiя: чувство это наполняло его душу, но оно было не достаточно для руководства въ томъ странномъ положенiи, въ которомъ онъ находился. Онъ испытывалъ опять тоже, что онъ испытывалъ тогда, когда ему сказали, что одно, что можетъ сделать обманутый мужъ, — это съ оружiемъ въ рукахъ заступиться за свою честь. Онъ испытывалъ то, что религiя не отвечала на все вопросы, что какъ тогда, такъ и теперь, кроме благой духовной силы, которая руководила имъ,[1315] была какъ бы[1316] другая грубая сила, стольже, еще более властная,[1317] которая требовала отъ него исполненiя своей воли. И въ настоящемъ случае[1318] эта сила требовала отъ него какого то поступка.[1319]

Какъ ни странно было его положенiе въ доме во время 1-го дня ея болезни, когда Вронскiй былъ весь день тутъ же, странность этого положенiя не замечали ни окружающiе, ни онъ самъ: вниманiе всехъ было сосредоточено на ней, пока въ ней боролась жизнь съ смертью, но когда докторъ объявилъ, что опасность миновалась и что есть более вероятностей жизни, чемъ смерти, несмотря на то, что Вронскiй не ездилъ более, Алексей Александровичъ[1320] чувствовалъ себя въ невозможномъ положенiи, когда прошло то размягченiе, произведенное въ ней близостью смерти. Алексей Александровичъ заметилъ, что Анна боялась его, не могла смотреть ему прямо въ глаза. Докторъ и акушерка постоянно высылали его изъ ея комнаты и удивлялись, что она такъ медленно поправляется. Алексей Александровичъ же чувствовалъ, что онъ былъ помехой ея выздоровленiю, что простить — одно дело и возможно; а возстановить, склеить разбитую семейную жизнь — другое дело и невозможно. Но что делать, что предпринять, онъ не зналъ.

Въ Министерстве его сослуживцы и подчиненные, въ свете его знакомые, домашнiе, прислуга — все замечали въ немъ растерянность,[1321] нерешительность и стыдливость, возбуждавшiя жалость. Онъ забывалъ то, что начиналъ говорить, не слушалъ то, что говорили, и имелъ видъ человека, который хочетъ что то спросить и не решается. Онъ прiехалъ въ 4 часа изъ Министерства.[1322] Входя въ свою переднюю, после душевной тишины, которую давала ему работа въ Министерстве, онъ испытывалъ чувство подобное человеку, который входилъ въ застенокъ пытки. Онъ былъ такъ озабоченъ своими мыслями, что, входя на крыльцо, не заметилъ двухъ экипажей, изъ которыхъ одинъ — англiйская въ шорахъ упряжь княгини Бетси. Только онъ вошелъ в переднюю, онъ увидалъ красавца лакея въ галунахъ и медвежей пелеринке, державшаго белую ротонду американской собаки.

— Кто здесь? — уныло спросилъ Алексей Александровичъ.

— Княгиня Тверская и Степанъ Аркадьичъ.

Все время болезни его жены, все это время отчаянiя для него Алексей Александровичъ замечалъ, что светскiе знакомые его, особенно женщины, принимали какое то особенное участiе въ немъ и его жене. Онъ замечалъ во всехъ или ему казалось, что онъ замечалъ во всехъ съ трудомъ скрываемую радость чего то, ту самую радость, которую онъ виделъ въ глазахъ адвоката. Все какъ будто были въ восторге, какъ будто выдавали кого то замужъ и считали нужнымъ выказывать въ отношенiи ея и его особенное сочувствiе. Когда его встречали, все съ едва скрываемой радостью спрашивали объ ея здоровье; и лакеи, и господа, и дамы безпрестанно прiезжали узнавать объ ея здоровьи. И Степанъ Аркадьичъ, прiехавшiй въ Петербургъ, тоже, казалось Алексею Александровичу, чему то радовался.

Алексей Александровичъ пошелъ къ спальне жены. Оне не слыхали, какъ онъ подходилъ по мягкому ковру, и онъ услыхалъ, что оне говорили о томъ, чего бы оне не хотели, чтобы онъ слышалъ. Бетси говорила:

— Если бы онъ не уезжалъ, я бы поняла вашъ отказъ и его тоже. Но вашъ мужъ долженъ быть выше этаго.

— Зачемъ искушать себя? Не говорите этаго.

— Да, но вы не можете не желать его видеть.

— Отъ этого то я не хочу.

Алексей Александровичъ тихо повернулся и прошелъ въ боковую дверь, ведущую въ детскую. Онъ имелъ привычку, возвращаясь изъ Министерства, обходить жену и сына.

Въ первой детской Сережа съ ногами сиделъ на стуле и рисовалъ что то, разсказывая, что онъ рисуетъ. Гувернантка съ чулкомъ, который она штопала, сидела подле. Алексей Александровичъ поздоровался съ сыномъ, ответилъ на учтивый вопросъ гувернантки о здоровьи жены нынче, что, кажется, лучше, и спросилъ, отчего такъ кричитъ беби.

— Я думаю, что кормилица не годится, — сказала гувернантка. — Бедняжка голодна, мне кажется.

Алексей Александровичъ вошелъ въ другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку и корчась на рукахъ кормилицы, и не хотела брать грудь и замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшихся надъ ней. Алексей Александровичъ отозвалъ няню.

— Мамзель Боль говоритъ, что молока нетъ у кормилицы. Я и сама думаю, Алексей Александровичъ.

— Такъ чтоже вы не скажете?

— Кому же сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все. Да и вы тоже.

— Надо доктору сказать осмотреть кормилицу, — сказалъ Алексей Александровичъ.

— Несчастный ребенокъ, — сказала няня, шишикая.

— Давно вы его носили къ Анне Аркадьевне? — спросилъ Алексей Александровичъ.

— Да ужъ съ неделю будетъ. — Ребенокъ затихъ. — А можетъ, животикъ, — сказала няня.

— Да ведъ вамъ видно, есть ли молоко.

— Молока мало, точно.

«То ли было съ первымъ ребенкомъ, — думалъ Алексей Александровичъ. — Она и не видитъ его. Я долженъ заботиться объ его ребенке».

Онъ вышелъ торопливо, не отвечая на вопросъ Сережи, можно ли[1323] идти въ залу.

«Да, это не можетъ такъ продолжаться», думалъ онъ, но, выйдя въ столовую, онъ позвонилъ и велелъ пришедшему слуге послать за докторомъ, чтобы осмотреть кормилицу и ребенка. Ему не хотелось идти къ ней, не хотелось видеть Княгиню Бетси; но онъ, сделавъ усилiе надъ собой, пошелъ въ спальню, которая была для него самымъ труднымъ застенкомъ. Чтобы опять не подслушать невольно, онъ кашлянулъ, подходя къ двери, и вошелъ.

мужа, оживленiе лица ея вдругъ изчезло, она опустила голову и безпокойно оглядывалась на Бетси и на Алексея Александровича, безпокоясь, очевидно о томъ, какъ они встретятся. Алексей Александровичъ не видалъ Бетси после своей поездки въ Москву. Бетси въ шляпе, где то на верху парившей надъ ея головой, какъ колпачокъ надъ лампой, и въ сизомъ платьи съ лиловыми, грубыми полосами на лифе съ одной стороны, а на юбке съ другой стороны, вообще одетая по крайней последней моде, сидела рядомъ съ Анной, прямо держа свой высокiй станъ и, изогнувъ голову, ласковой улыбкой встретила Алексея Александровича. Она протянула ему руку и крепко сжала ее.

— Я васъ знала всегда за необыкновеннаго человека, — сказала она ему по французски, но теперь я знаю васъ какъ человека съ великодушнымъ сердцемъ.

И она ласковой улыбкой поблагодарила его за его поступокъ въ отношенiи жены, выражая улыбкой то, что она жалуетъ его отъ себя орденомъ великодушiя. Какъ ни обыкновенно то, что[1324] люди, которые сами неблагородны, особенно какъ будто ценятъ свое признанiе благородства въ другихъ, считая какъ будто высшей наградой то, что они признаютъ благородство, Алексея Александровича непрiятно поразило это пожалованiе его въ великодушные отъ женщины, которая, какъ известно всему Петербургу, проживая 120 тысячъ дохода своего мужа, жила съ любовникомъ, но непрiятнее всего было то, что она позволяетъ себе говорить про самое задушевное и больное его место въ душе. Онъ холодно поклонился и, ей ничего не сказавъ, поцеловалъ руку жены, спросивъ ее о здоровьи.

— Мне, кажется, лучше, — сказала она, избегая его взгляда.

— Но у васъ лихорадочный цветъ лица....

— Мы разговорились съ ней слишкомъ, — сказала Бетси. — Я чувствую, что это эгоизмъ съ моей стороны, и я уезжаю.

Она встала, но Анна съ стремительностью схватила ее за руку.

— Нетъ, побудьте, пожалуйста. Мне нужно сказать вамъ. Нетъ, вамъ, — обратилась она къ Алексею Александровичу, и румянецъ вспыхнулъ краснее на ея щекахъ. — Я не хочу и не могу иметь отъ васъ ничего скрытаго, — сказала она.

Алексей Александровичъ селъ и трещалъ пальцами.

— Бетси говорила, что Графъ Вронскiй желалъ быть у насъ передъ отъездомъ въ Ташкентъ.

— Я сказала, что я не могу его видеть.

— Вы сказали, мой другъ, что это будетъ зависеть отъ Алексея Александровича, — поправила ее Бетси.

— Да нетъ, я не могу его видеть, и это ни къ чему не поведетъ... — Она вдругъ остановилась, взглянула вопросительно на мужа (онъ не смотрелъ на нее), — однимъ словомъ я не хочу.

Алексей Александровичъ былъ бледенъ; онъ подвинулся и хотелъ взять ея руку.

— Успокойтесь, Анна. Я благодарю васъ за ваше доверiе.

Она хотела отдернуть свою руку отъ его влажной, съ большими надутыми жилами, руки, которая[1325] искала ее, но, видимо сделавъ надъ собой усилiе, пожала его руку и съ полными слезъ глазами взглянула на него.

— Это отъ васъ зависитъ, — сказала Бетси, вставая. — Ну, прощайте, моя прелесть.

Она поцеловала Анну и вышла. Алексей Александровичъ провожалъ ее.

— Прощайте, Алексей Александровичъ, еще разъ благодарю васъ, — сказала Бетси, остановившись въ маленькой гостиной и крепко пожимая ему руку. — Я постороннiй человекъ, но я такъ люблю Анну и уважаю васъ, что я позволю себе советъ. Примите его, Алексей есть олицетворенная честь, и онъ уезжаетъ.

— Благодарю васъ, Княгиня, за ваше участiе и советы; я привыкъ семейныя дела обдумывать и решать самъ.

Онъ сказалъ это по привычке съ достоинствомъ и тотчасъ же подумалъ,[1326] что какiя бы онъ ни говорилъ слова, достоинства не могло быть въ его положенiи. И это онъ увидалъ по сдержанной, насмешливой улыбке, съ которой Бетси взглянула на него после его фразы.

Еще Бетси не успела выйти изъ комнаты, какъ Степанъ Аркадьичъ, сiяя свежестью, красотою и весельемъ лица, вошелъ въ комнату.

— А, Княгиня, вотъ прiятная встреча, — заговорилъ онъ, — а я былъ у васъ.

— Встреча на минутку, потому что я еду, — сказала Бетси, надевая перчатку.

— Что, Анне лучше? Ну, слава Богу, — обратился онъ къ зятю. — Постойте, Княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать вашу ручку. Ни за что я такъ не благодаренъ возвращенiю старины въ модахъ, какъ целованiю рукъ. — Онъ поцеловалъ руку Бетси. — Когда же увидимся?

— Вы не стоите, — отвечала Бетси улыбаясь.

И Степанъ Аркадьичъ, кокетничая съ Бетси, вышелъ съ нею провожать ее до кареты.

— Подите къ жене, не провожайте меня, — сказала Бетси Алексею Александровичу.

Алексей Александровичъ пошелъ къ жене. Она лежала, но, услыхавъ его шаги, поспешно встала и, отирая слезы,[1327] села на прежнее место, испуганно глядя на него.

— Я очень благодаренъ вамъ за ваше доверiе ко мне, — кротко сказалъ Алексей Александровичъ,[1328] садясь подле нея.

— И очень благодаренъ за ваше решенiе; я тоже полагаю, что нетъ никакой надобности Графу Вронскому прiезжать сюда.

— Да я ужъ сказала, такъ что жъ повторять? — вдругъ съ раздраженiемъ, котораго она не успела удержать, сказала Анна.

«Никакой надобности, — подумала она, — прiезжать человеку проститься съ той женщиной, которую онъ любитъ, для которой погубилъ себя, нетъ надобности видеть своего ребенка отъ этой женщины — женщины, которая его одного любила и любитъ и которая не можетъ жить безъ него. Нетъ никакой надобности. Боже мой! Боже мой! зачемъ я не умерла и должна смотреть на ненавистнаго этаго великодушнаго человека». Она сжала руки и опустила блестящiе глаза на его руки съ напухшими жилами, которыя медленно потирали одна другую.

— Не будемъ никогда говорить объ этомъ, — прибавила она спокойнее.

— Мое одно желанiе состоитъ въ томъ, — треща пальцами, медленно началъ Алексей Александровичъ, — чтобы никогда не упоминать объ этомъ, и очень радъ видеть...

— Что мое желанiе сходится съ вашимъ, — докончила она, звеня голосомъ, раздраженная теперь темъ, что онъ такъ медленно говоритъ и что она знаетъ впередъ все, что онъ скажетъ.[1329]

— Да, — подтвердилъ онъ, — и Княгиня Тверская совершенно неуместно вмешивается въ самыя трудныя домашнiя дела. То, что для нея кажется простымъ......

— Я ничему не верю, что про нее говорятъ, — быстро сказала Анна, — я знаю, что она меня искренно любитъ.

Алексей Александровичъ вздохнулъ и помолчалъ. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него съ тихой ненавистью и всеми силами души желая только однаго — быть избавленной отъ его постылаго присутствiя.

— А я послалъ сейчасъ за докторомъ, — сказалъ Алексей Александровичъ.

— Я здорова, зачемъ мне доктора?

— Нетъ, маленькая кричитъ и, говорятъ, у кормилицы молока мало.

— Для чего же вы не позволили мне кормить, когда я умоляла объ этомъ? Все равно (Алексей Александровичъ понялъ, что значило это все равно) онъ ребенокъ, а его уморятъ. — Она позвонила и велела принести ребенка. — Я просила кормить, мне не позволили, а теперь попрекаютъ.

— Я не попрекаю...

— Ужъ одно, что этотъ ребенокъ здесь... Боже мой! зачемъ мы не умерли. — И она зарыдала. — Простите меня, я раздражена, я несправедлива,[1330] уйдите.

Алексей Александровичъ вышелъ и пошелъ въ кабинетъ.

«Нетъ, это не можетъ такъ оставаться,[1331] — сказалъ себе Алексей Александровичъ, — нетъ, христiанское чувство прощенiя — это одна сторона дела; прощенiе успокоило меня, дало мне опору, да. — Онъ старался уверить себя, что это такъ было. — Но что делать, какъ продолжать жизнь — это другая сторона дела, и я ничего не знаю. Знаю только то, что такъ это оставаться не можетъ. Она ненавидитъ меня, я думаю, съ своимъ духовнымъ величiемъ. — Алексей Александровичъ съ грустью чувствовалъ, что это такъ. — Необходимо предоставить ей выборъ, необходимо знать ее все мысли, которыя она, очевидно, не въ силахъ выразить. Необходимо написать ей и вызвать ее на откровенный ответъ».

Алексей Александровичъ селъ къ столу, досталъ бумаги и хотелъ тотчасъ, такъ какъ оставалось еще два часа до обеда, писать ей. Но что писать? Онъ всталъ, перекрестился и прочелъ[1332] «Отче нашъ». Опять селъ и началъ: «Бывшiй другъ и жена моя Анна», потомъ замаралъ. «Нетъ, изложу прямо, на черно дело». Онъ началъ: [1333] «Я желалъ и желаю однаго...» «Нетъ, не о себе. А изложить самую исторiю дела». «Когда я въ первый разъ услыхалъ отъ васъ, — онъ поправилъ отъ тебя— что отношенiя наши прекращены»... «Да нетъ, что же излагать, она знаетъ все. Надо только сказать, что я решилъ». Онъ замаралъ. «Положенiе это невозможно ни для тебя, ни для меня, ни для детей». «Но какое же возможно?» подумалъ онъ. И вставъ, сталъ ходить.

Проводивъ княгиню Бетси до кареты и еще разъ поцеловавъ ея ручку выше перчатки и навравъ ей такого неприличнаго вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей или смеяться, Степанъ Аркадьичъ вернулся въ спальню и засталъ Анну въ слезахъ. Но личность Степана Аркадьича, и на всехъ действовавшая, какъ миндальное масло, смягчающе и успокоительно, подействовала успокоительно и на Анну. Она разсказала ему все и призналась въ томъ, что она меньше чемъ когда нибудь чувствуетъ себя въ силахъ переносить видъ мужа.

— Я слыхала, что женщины любятъ людей даже за ихъ пороки, но я ненавижу его за его добродетели. Я не могу жить съ нимъ. Его видъ физически действуетъ на меня, я выхожу изъ себя. Кончено, я погубила себя.

— Отчего же? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, — я не вижу. По моему, ваше положенiе очень просто. — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, недавно видевшiй такое заглавiе где то на афише; — надо прямо и ясно распутать положенiе. По моему, я вижу, нужно разводъ и больше ничего.

— Не говори, не говори, это ужасно бы было надеяться.

— Напротивъ, надейся.

И, успокоивъ сестру, Степанъ Аркадьичъ пошелъ къ зятю.

Степанъ Аркадьичъ[1334] съ некоторой степенностью, съ темъ лицомъ, съ которымъ онъ садился на свое кресло въ томъ месте, где служилъ, вошелъ въ кабинетъ Алексея Александровича. Алексей Александровичъ все еще ходилъ по комнате.

— Я не мешаю тебе, Алексей?

Онъ селъ покойно и досталъ папиросу.

— Нетъ. Тебе нужно что нибудь?

— Да, мне нужно поговорить. Мне или никому. Ты позволишь мне говорить откровенно? И поверь, что я ни на той, ни на другой стороне.

Алексей Александровичъ остановился.

— Говори.

— Алексей, ты согласись, что въ этомъ положенiи оставаться невозможно.

Алексей Александровичъ, не отвечая, быстрыми шагами подошелъ къ столу, взялъ письмо и показалъ шурину.

— Я хотелъ написать ей.

— А, ну такъ я очень радъ, что нахожу тебя подготовленнымъ; мое дело облегчается много. Ты согласенъ, что положенiе невозможно, такъ чтоже тебе мешаетъ разорвать его?[1335]

— Да то, что я не вижу, не вижу, — Алексей Александровичъ сделалъ непривычный жестъ руками передъ глазами, — не вижу никакого возможнаго выхода.

— Отчего? — сказалъ, вставая и оживляясь, Степанъ Аркадьичъ. — Напротивъ, если ты хочешь разорвать отношенiя съ женой или ты убедился въ томъ, что вы не можете сделать взаимное счастье.

— Ну да, нетъ; но, положимъ, я на все согласенъ, я ничего не хочу.

— Тогда это очень просто, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ улыбкой твердой, спокойной, какъ бы недоумевая, что можетъ быть въ такомъ случае непрiятнаго. Напротивъ, ничего, кроме очень прiятнаго.

И красивая, добрая улыбка была такъ убедительна, что невольно Алексей Александровичъ, чувствуя свою слабость, подчинился ей и поверилъ, что это просто.

— Это очень просто, — повторилъ Степанъ Аркадьичъ и началъ излагать дело въ томъ смысле, что по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ супруги, нашедшiе, что жизнь для нихъ невозможна вместе, должны развестись. Что при разводе есть только одно соображенiе: желаетъ ли одинъ изъ супруговъ вступить въ другой бракъ. Если нетъ...

— Ну, такъ чего же, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, когда Алексей Александровичъ, сморщившись отъ волненiя, проговорилъ, что, само собой разумеется, онъ никогда не вступитъ и не желаетъ вступить въ другой бракъ.

— Ну, такъ въ чемъ же дело? <Какъ ни тяжело мне, брату, говорить это, ты знаешь, что Анна имеетъ привязанность, и эта привязанность и есть причина вашего разлада. Ну, что же ты хочешь? Чтобы она незаконно жила съ нимъ и дети..

Алексей Александровичъ перебилъ его, замахавъ отрицательно руками.>

Все то, что для Степана Аркадьича казалось такъ очень просто, тысячи тысячъ разъ обдуманно Алексеемъ Александровичемъ, казалось ему нетолько не очень просто, нетолько не просто, нетолько не трудно, не очень трудно, а казалось вполне невозможно.[1336] Не говоря о томъ, что разводъ, подробности котораго онъ зналъ, теперь былъ невозможенъ, потому что или она должна была принять на себя сознанiе прелюбодеянiя, что было противно прощенiю, которое онъ далъ ей, или онъ самъ долженъ былъ принять на себя уличенiе въ фиктивномъ прелюбодеянiи, чего онъ не могъ сделать, вопервыхъ, потому, что чувство собственнаго достоинства не позволяло ему этаго, во вторыхъ, потому, что онъ не могъ смеяться надъ церковнымъ учрежденiемъ брака и развода. Онъ все это обдумывалъ сотни разъ, но, не говоря ужъ объ этомъ, для него разводъ представлялся невозможнымъ по другимъ, еще более важнымъ причинамъ.

законный пасынокъ между незаконными детьми? Что онъ скажетъ отцу, когда выростетъ? И потомъ мысль о томъ, что сынъ его будетъ воспитанъ Вронскимъ, ужасала и возмущала его. Оставить сына у себя? Кто воспитаетъ его и заменитъ ему мать? И что ему сказать про уехавшую изъ дома мать? Допустить ли или прекратить сношенiя между сыномъ и матерью? Алексей Александровичъ сотни разъ обдумывалъ это. И какъ ни невозможно ему казалось его теперешнее положенiе, будущее, при разводе, казалось еще более невозможнымъ. Правда, при разводе его личное положенiе становилось легче — онъ не будетъ мучать ея, какъ теперь. Но другiе — сынъ, оба будутъ мучаться еще больше. Онъ чувствовалъ, что, согласившись на разводъ, онъ поступитъ эгоистично, и это больше всего останавливало его, но, кроме этаго всего, невозможнее всего казался разводъ Алексею Александровичу потому, что онъ, согласившись на разводъ, онъ губилъ Анну. Слово, сказанное Дарьей Александровной въ Москве, о томъ, что онъ думаетъ о себе, решаясь на разводъ, а не думаетъ о томъ, что этимъ онъ губитъ ее безвозвратно, — это слово запало ему въ душу. И онъ, посвоему связавъ это слово съ своимъ прощенiемъ и съ своимъ религiознымъ взглядомъ на жизнь, по своему понималъ его. Согласиться на разводъ, дать ей свободу — это что значило? Это значило отнять отъ нея последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее въ погибель. Что будетъ? Она соединится съ нимъ незаконно, ибо преступной жене, по смыслу религiи, не можетъ быть законнаго брака, пока мужъ живъ, и она погибла, какъ думалъ Алексей Александровичъ. Черезъ годъ, два она сделаетъ новую связь, ибо нетъ причины не сделать. «Имею ли я, которому свыше поручена она, имею ли право бросить ее? Но что же делать, что же делать?» думалъ онъ, и, не веря ни одному слову Степана Аркадьича, на каждое слово имея тысячи опроверженiй, онъ все таки слушалъ его, онъ всетаки ждалъ отъ него спасенiя отъ того ужаснаго состоянiя нерешительности и отъ еще более ужаснаго внешняго положенiя, которое, противно всемъ его разсужденiямъ, давило его стыдомъ.

— Теперь вопросъ только въ томъ, какъ, на какихъ условiяхъ ты согласишься. Она ничего не хочетъ сметь просить, она все предоставляетъ твоему великодушiю.[1337]

— Я ничего не знаю.

— То предоставь мне, я все устрою. Но вопросъ, какъ сделать разводъ. Ты ли возьмешь на себя?

— Это невозможно.

— Отчего же? Это одна формальность.

«Боже мой, Боже мой! За что! — подумалъ Алексей Александровичъ и темъ же жестомъ, какимъ закрывалъ Удашевъ, закрылъ отъ стыда лицо руками. — Что делать?»[1338]

— Неужели она хочетъ этаго? — сказалъ онъ.

— Ты взволнованъ, я понимаю. Но ты согласенъ? Да? То предоставь все мне.

«И ударившему правую щеку подставь левую и снимающему кафтанъ отдай рубашку», думалъ Алексей Александровичъ.

Въ середине разсужденiй онъ перебилъ Степана Аркадьича.

— Да, да, я беру на себя позоръ,[1339] отдаю даже сына.[1340] Но... не лучше ли[1341] оставить? — И онъ закрылъ лицо руками. — Впрочемъ, делай что хочешь.

Алексей Александровичъ заплакалъ, и слезы его были не одни слезы горечи и стыда, но и слезы умиленiя передъ своей высотой смиренiя. Степанъ Аркадьичъ покачалъ головой, и сожаленiе о немъ боролось съ улыбкой удовольствiя успеха. Онъ сказалъ:

— Алексей, поверь мне, что и я и она оценили твое великодушiе. Но, видно, это была воля Божiя. — Алексей Александровичъ замычалъ при слове — воля Божiя. — Я братъ и первый убилъ бы ея соблазнителя; но тутъ это не то, это несчастiе роковое, и надо признать его, и я, признавъ, стараюсь помочь тебе и ей...

—————

[1342]Съ этаго дня Алексей Александровичъ не входилъ более въ комнату своей жены и, найдя небольшую квартиру для себя, сына, сестры и гувернантки, собирался переезжать.[1343]

Въ тотъ самый день, какъ онъ переезжалъ, Вронской прiехалъ къ Анне, и Алексей Александровичъ имелъ огорченiе узнать, что онъ былъ тутъ. Узнавъ отъ Бетси, что Алексей Александровичъ соглашается на разводъ, Вронской тотчасъ поехалъ отказываться отъ такого назначенiя, которое онъ себе выхлопоталъ въ Среднюю Азiю. Поступокъ такой прежде показался бы ему невозможнымъ; но теперь онъ ни на минуту не задумался и, когда встретилъ затрудненiя, тотчасъ подалъ въ отставку, не обращая никакого вниманiя на то, какъ на это посмотрятъ и испорчена ли или не испорчена этимъ поступкомъ его карьера. Онъ былъ въ отчаянiи; онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ, униженнымъ, виноватымъ и лишеннымъ возможности загладить, искупить свою вину. Но узнавъ, что она оставляетъ мужа и что она не только не потеряна для него, но, вероятно, навсегда соединится съ нимъ, онъ отъ отчаянiя перешелъ къ восторгу и тотчасъ поехалъ къ ней.

Вронской 6 недель не видалъ ее, и эти 6 недель онъ провелъ такъ, какъ никогда не жилъ: онъ никуда не ездилъ, сказавшись больнымъ, никого не принималъ, кроме Грабе и брата, и, какъ зверь, запертой въ клетке, сиделъ въ своей комнате, то лежа съ книгой романа, то ходя и вспоминая и думая объ одномъ — о ней, о всехъ пережитыхъ съ нею счастливыхъ минутахъ и о последнихъ минутахъ ея болезни, и раскаянiи, и той тяжелой роли, которую онъ долженъ былъ играть въ отношенiи мужа. Что то было недоконченное, мучительное въ этомъ положенiи, и оставаться такъ нельзя было, a делать было нечего. Тутъ братъ придумалъ ему отправку въ Ташкентъ, и онъ согласился. Но чемъ ближе подходило время отъезда, темъ больше воспоминанiя прошедшаго разжигали въ немъ страсть къ ней. «Еще одинъ разъ увидать ее, и тогда я готовъ зарыться и умереть», думалъ онъ. И потомъ онъ вдругъ получилъ известiе, что она оставила мужа и ждетъ его, какъ ему сказала Бетси. Не спрашивая, можно ли, когда, где мужъ, онъ поехалъ къ ней, и ему казалось, что лошадь не двигается, что онъ никогда не доедетъ. Онъ вбежалъ на лестницу, никого и ничего не видя, и почти вбежалъ въ ея комнату и не заметилъ того, что въ комнате, есть ли кто или нетъ. Онъ обнялъ ее, сталъ покрывать поцелуями ея лицо, руки, шею и зарыдалъ, какъ дитя. Анна готовилась къ этому свиданью, думала о томъ, что она скажетъ ему, но его страсть охватила ее; она хотела утишить его, утишить себя, но глаза ея говорили, что она благодаритъ его за эту страсть и разделяетъ ее.

— Да, ты овладелъ мною, и я твоя, я слилась съ тобой, но[1344] что то ужасное, что то преступное есть въ этомъ, — говорила [она], бледная и дрожащая.

Онъ сталъ на колени передъ ней, целуя ея руки.

— Анна,[1345] такъ должно было быть. Покуда мы живы, это должно быть. Если ты не хочешь этаго, вели мне уничтожиться.

Она обняла его голову.[1346]

— Нетъ, я знаю, что это должно было быть, я сама хотела этаго, но только это ужасно. Сделай только, чтобы я никогда не видала его, — говорила она, прижимаясь къ нему.

— Анна, ты увидишь, все пройдетъ, мы будемъ такъ счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы темъ преступленiемъ, темъ зломъ, которое мы сделали.

Онъ смотрелъ на нее. Она[1347] улыбалась не словамъ его, но глазамъ его. Она взяла его руку и[1348] гладила ею себя по щекамъ и по волосамъ. Глаза ея светились, но не темъ прежнимъ[1349] жестоко веселымъ блескомъ, но[1350] задумчивымъ и страстнымъ.[1351]

— Да, Стива говоритъ, что онъ на все согласенъ. Мне страшно думать о немъ. Но неужели это возможно, чтобы мы были мужъ съ женой, одни своей семьей съ тобой?

— Это будетъ, и мы будемъ такъ счастливы!

— Ахъ, зачемъ я не умерла!

—————

<Когда Степанъ Аркадьичъ пришелъ имъ объявить о успехе своего посольства, Анна ужъ выплакала свои слезы и казалась спокойной. С этаго дня она не видала Алексея Александровича. По уговору, онъ оставался въ томъ же доме пока шли переговоры о разводе, чтобы уменьшить толки, и адвокатъ Московскiй велъ переговоры. Черезъ месяцъ они были разведены. И Удашевъ съ Анной поехали въ ея именье, 200 верстъ за Москвой, чтобы тамъ венчаться. A Алексей Александровичъ, съ воспоминанiемъ всего перенесеннаго позора, продолжалъ свою обычную служебную, общественную жизнь вместе съ сыномъ въ Петербурге.>

№ 107 (рук. № 46).

4-я часть.

— прекраснаго 8-милетняго мальчика. Обстановка дома — того же самаго дома (Алексей Александровичъ считалъ мелочностью убегать воспоминанiй и остался на той же 17-летней квартире), обстановка дома была таже: была женщина-хозяйка, былъ сынъ, была какъ будто семейная жизнь; но Алексей Александровичъ, глядя на свою теперешнюю семейную жизнь и вспоминая прежнюю, испытывалъ чувство подобное тому, которое испытывалъ бы человекъ, глядя на тотже фонарь съ потушенной всередине свечой, который онъ зналъ и виделъ зажженнымъ. Недоставало света, освещавшаго все. Въ домашней и воспитательной деятельности Катерины Александровны было постоянное выраженiе строгаго выполненiя долга, и все дело шло хорошо, но усиленно, трудомъ, тогда какъ прежде казалось, что все тоже делалось[1352] только для себя, для удовлетворенiя личнаго счастiя. Семейный бытъ его былъ восковая фигура, сделанная съ любимаго живаго существа. Часто онъ ему отвратителенъ былъ, но, съ всегдашней своей добротой и мягкостью, разумеется, онъ никогда не позволялъ себе даже для себя заметить этаго, но недовольство свое онъ переносилъ на себя и становился несчастнее и несчастнее.

Мы любимъ себе представлять несчастiе чемъ то сосредоточеннымъ, фактомъ совершившимся, тогда какъ несчастiе никогда не бываетъ событiе, a несчастiе есть жизнь, длинная жизнь несчастная, т. е. такая жизнь, въ которой осталась обстановка счастья, а счастье, смыслъ жизни — потеряны. И чемъ искуственнее та жизнь, въ которой было счастье, темъ болезненнее чувствуется его потеря, темъ дальше отъ[1353] лучшаго утешителя[1354] — природы, и темъ недоступнее переносится несчастiе.

Человекъ,[1355] схоронившiй утромъ[1356] любимую жену, a после обеда идущiй на пахоту, не оскорбляетъ нашего чувства, но человекъ, утромъ потерявшiй любимую жену, а вечеромъ идущiй на подмостки играть шута, ужасенъ почти также, какъ и тотъ, который черезъ неделю после похоронъ идетъ въ Министерство подписывать бумаги и на выходъ. Это испытывалъ Алексей Александровичъ. Ему приходило, какъ Р[усскому] человеку, два выхода, которые оба одинаково соблазняли его, — монашество и пьянство, но сынъ останавливалъ его, а онъ, боясь искушенiй, пересталъ читать духовныя книги и не пилъ уже ни капли вина.

Онъ чувствовалъ, что было бы менее унизительно ему валяться въ грязи улицы своей седой и лысой головой, чемъ развозить эту голову, наклоняя ее по дворцамъ, министерствамъ, гостинымъ, и чувствовать, стараясь не замечать, то презренiе, которое онъ возбуждалъ во всехъ.

Онъ спалъ мало ночью. Не то чтобы онъ думалъ о ней. Онъ мало о ней думалъ, онъ думалъ о пустякахъ, но просто не спалъ. Онъ мало елъ и, какъ старый сильный человекъ, мало переменился наружно; но видно было бы для глазъ любящаго человека, что онъ внутри весь другой, изъ сильнаго, определеннаго и добраго — слабый и неясный и злой. Съ нимъ сделалось то, что съ простоквашей: наружи тоже, но болтните ложкой, тамъ сыворотка, онъ отсикнулся.

А что же ему было делать? Сутки для него, какъ и для всехъ, имели 24 часа, изъ которыхъ онъ проводилъ 6 въ постеле, а остальные надо было жить, т. е. катиться по темъ рельсамъ, на которыхъ застало его несчастiе. Были друзья Алексея Александровича и его сестры, въ особенности дамы того высшаго Петербургскаго Православно-Хомяковсково-добродетельно-придворно-Жуковско-Христiянскаго направленiя, которые старались защитить его и выставить истиннымъ Христiаниномъ, подставившимъ левую, когда его били по правой; но эти самые друзья скоро должны были положить оружiе передъ здоровой и грубой правдой жизни: онъ смешонъ. Отъ него жена ушла. Онъ смешонъ и не то что виноватъ, а то, что на его стороне стоять нельзя. Съ этими друзьями Алексея Александровича, защищавшими его, случалось то самое, что и съ нимъ, когда мысль о томъ, что онъ долженъ вызвать на дуэль Удашева, противъ здраваго смысла, нравственности Христiанства, всего, овладела имъ, и тоже самое, что случается съ каждымъ человекомъ и имеетъ глубокiй смыслъ, хотя мы и не хотели признавать того, а именно то, что у каждаго хорошаго человека есть воспоминанiя, мучающiя его, и пусть этотъ хорошiй человекъ переберетъ эти воспоминанiя и сделаетъ имъ реестръ по ранжиру, какiя больше, какiя меньше мучаютъ, и каждый найдетъ, что жестокiй, дурной поступокъ часто онъ вспоминаетъ спокойно, а глупое слово, ошибка смешная на иностранномъ языке, неловкiй жестъ мучаетъ сильнее, сильнее запоминается. И это не у юноши, а у старика. Онъ смешонъ и жалокъ и гадокъ. Это чувствовали все, и онъ самъ, и оттого отсикнулся.

Но когда узнали, что Анна прiехала въ Петербургъ и ее стали видать въ свете, то это чувство смешнаго и гадкаго и жалкаго относительно Алексея Александровича удесятерилось во всехъ и въ немъ самомъ. Онъ узналъ о прiезде ея, увидавъ ее самою.

— Ахъ, какъ вы злы, — говорила NN, судорожно сдерживавшая губы, шутнику, описывавшему встречу Алексея Александровича съ женой. — Онъ великъ своимъ смиренiемъ.

— Да я не спорю. Смиренiе доходитъ даже то того, что Удашевъ поручилъ ему жену въ Летнемъ Саду, какъ самому близкому знакомому.

И NN весело расхохоталась.

— Можно ли такъ видеть все смешное. Онъ чудесный человекъ, — говорила она, но смеялась и не возражала больше.

Въ середине зимы после праздниковъ Алексей Александровичъ особенно дурно спалъ ночь и, напившись кофею, зашелъ къ сыну передъ отъездомъ въ Министерство. Было рожденье Саши. Онъ зашелъ потому еще, что вчера сестра советовалась съ Алексеемъ Александровичемъ, можно ли напоминать о матери и дать Саше подарки, которые Анна прислала сыну къ рожденью.[1357] Онъ засталъ Сашу еще въ постеле. Онъ только проснулся и былъ еще въ постельке.

Богданъ Васильичъ, Немецъ, былъ уже одетъ и разставлялъ на столе подарки.

— Ну-ну, Заша, время, время, ужъ и папа пришелъ, — говорилъ онъ, свежiй, выбритый, чистый, какъ бываютъ немцы.

Саша жъ поднялся въ одной рубашонке въ спутанной кроватке и, еле глядя заспанными глазами сквозь огромныя материнскiя ресницы, держась за спинку кровати, гнулся къ отцу, ничего не говоря, но сонно улыбаясь.

обдавая Алексея Александровича темъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у детей.

— Папа, — сказалъ онъ, — мне не хочется спать. Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, — и онъ засыпалъ, говоря это. — Я виделъ во сне мама. Она подарила мне будто бы большу-ую.

«Вотъ и скрывай отъ него», подумалъ Алексей Александровичъ.[1358] Но сказать, что она прислала подарки, вызвало бы вопросы, на которые нельзя отвечать, и Алексей Александровичъ поцеловалъ сына, сказалъ, что подарки ждутъ его, тетя подаритъ.

— Ахъ, тетя! — Такъ вставать. А ты когда прiедешь?

Все было хорошо у сына, чисто, акуратно, обдуманно, но не было той живой атмосферы, которая была при матери, и Алексей Александровичъ чувствовалъ это и зналъ, что сынъ чувствуетъ тоже, и ушелъ поскорее отъ него.

— Ну что нашъ ангелъ, — сказала сестра встречая его въ столовой. Сестра была нарядна, но все было не то.

«Опять министерство, опять тоже, но безъ прелести, безъ сознанiя пользы дела, — думалъ Алексей Александровичъ, подъезжая къ большому дому у моста на канале. — Странно, — думалъ онъ, — прежде теже условiя деятельности казались мне сделанными мною, а теперь я себя чувствую закованнымъ въ нихъ». Но несмотря на эти мысли о тщете своихъ трудовъ по министерству, Алексей Александровичъ находилъ лучшее утешенiе своей жизни тамъ, въ этомъ министерстве. Какъ только онъ вступалъ въ него, онъ забывалъ свое горе и любилъ находить прелесть въ работе и во всемъ окружающемъ. Онъ чувствовалъ себя на острове, на корабле, спасеннымъ отъ жизни, онъ чувствовалъ себя белкой въ привычномъ колесе.

Швейцаръ знакомый, 17-летнiй съ той же отчетливостью отворилъ дверь и мигнулъ другому. Тотъ также ловко снялъ пальто и встряхнулъ на вешалке; таже лестница, теже безъ надобности, только въ знакъ уваженiя, сторонящiяся чиновники. Тотъ же кабинетъ и шкапъ съ мундиромъ и теже письма и бумаги на столе, покрытомъ сукномъ. Секретарь пришелъ докладывать.

Доложилъ, что П. И. не будутъ, а остальные члены собрались. Алексей Александровичъ, надевъ мундиръ, вошелъ въ присутствiе; движенье креселъ, рукопожатiя, частный разговоръ, молчанiе и офицiальное выраженье лица, и началось присутствiе. Докладъ, теже длинноты, ненужныя и неизбежныя, и таже работа, запоминанiе нужнаго и составленiе мненiя. Теже совещанiя. Возраженiя желчныя, по характеру, возраженiя изъ приличiя и решенiе предвиденное. Тоже приятное ощущение, окончанiе трехъ, 4-хъ нумеровъ, которые не могутъ возвратиться, и сознанiе непрерывности безконечности дела, какъ текущей реки. И, главное, то сознанiе важности совершаемаго дела, которое, несмотря на сомненiя, теперь находившiя на Алексея Александровича вне присутствiя, сознанiя великой важности совершаемаго дела, которое по привычке обхватывало Алексея Александровича, какъ только онъ вступалъ въ Министерство; куренье другихъ членовъ (Алексей Александровичъ не курилъ) во время отдыховъ; разговоры въ техъ особенныхъ границахъ, которыя установились для присутствiя, о наградахъ, внутреннихъ политическихъ новостяхъ, о канцелярскихъ чиновникахъ и дальнейшее отступленiе; шутки старыя о горячности В., кропотливости С., осторожности Д. и т. д.; опять дела, потомъ просители и после 4 часовъ усталость, апетитъ и сознанiе совершеннаго труда — это все испыталъ Алексей Александровичъ, и это было лучшее его время жизни, кроме вечернихъ заседанiй комиссiй, которыхъ онъ былъ членомъ и которыя также возбуждающе действовали на него.

Въ этотъ день была прекрасная погода, и Алексей Александровичъ хотелъ зайти въ игрушечную лавку самъ купить что нибудь Саше. Онъ вьшелъ изъ кареты и пошелъ пешкомъ по Невскому. Это было дообеденное бойкое время Невскаго. Онъ себе сказалъ, что онъ зайдетъ купить игрушки, но въ глубине души у него была другая причина, по которой онъ сошелъ на тротуаръ Невскаго и шелъ, разглядывая групы. Съ техъ поръ какъ онъ зналъ, что Удашевъ съ женой своей и его здесь, его, какъ бабочку къ огню, тянуло къ ней. Ему хотелось, нужно было видеть ее. Онъ зналъ, что встреча будетъ мучительна для нея и для него; но его тянуло. Молодой человекъ, аристократъ, говорунъ и горячiй умственникъ, поступившiй недавно на службу къ нему, встретилъ его и шелъ съ нимъ, много говоря, видимо щеголяя своимъ усердiемъ и простотой. Все это давно знакомо было Алексею Александровичу. Онъ шелъ, слушая однимъ ухомъ, и осматривался. Издали навстречу шла женщина элегантная въ лиловомъ вуале подъ руку съ низкимъ чернымъ мущиной. Филип[пъ][1359] А[лександровичъ] шелъ Коляска щегольская ехала подле.

И походка, и движенье, и видъ мущины заставили Алексея Александровича угадать ее. Гораздо прежде чемъ онъ увидалъ его и ее, онъ почувствовалъ свою жену. Онъ почувствовалъ ее по темъ лучамъ, которые она распространяла, и эти лучи издалека достали его, какъ светъ достаетъ бабочку, и тревога, томность и боль тупая наполнили его сердце. Ноги его шли, уши слушали, м.[?] ч.[?], глаза смотрели, но жизнь его остановилась. Она шла, сiяя глазами изъ подъ ресницъ и улыбкой. Она потолстела, она блестящее была, чемъ прежде. Но вотъ она узнала его. Удашевъ узналъ Ф[илиппа] А[лександровича], взглянулъ на него, и произошло волненье во всехъ лицахъ, сомненье, кланяться или нетъ, попытка поднять руку и отнятiе рукъ, неловкость мучительная съ обеихъ сторонъ, и оба прошли мимо другъ друга.

Безпокойство бабочки стало еще больше. Въ этотъ вечеръ Алексей Александровичъ поехалъ на вечеръ къ Голицынымъ. Онъ сказалъ себе: «верно, я тамъ не встречу ее», но въ сущности онъ только того и хотелъ. На вечере говорили о немъ, когда онъ вошелъ.

— Taisez-vous, mauvaise langue,[1360] — Алексей Александровичъ!

— Ее принять н[ельзя?].[1361] Я не приняла.

Дома Алексей Александровичъ нашелъ сестру раздраженною. Анна прiезжала, хотела видеть сына. Она не пустила ее. Во время обеда принесли письмо. «Милостивый государь, Алексей Александровичъ. Если вы найдете возможнымъ мне видеть сына, то устройте такъ, чтобы свидеться. Я сочту это новымъ благодеянiемъ».

Алексей Александровичъ опять въ нерешительности, что делать. Онъ решилъ отказать. Матрена Филимоновна была у барыни.

— Какъ хорошо. Спрашивали, где гуляютъ. Объ васъ тоже спрашивали.

Глава[1362]....

Молодые, если можно ихъ назвать такъ, Анна и Удашевъ, ужъ второй месяцъ жили въ Петербурге и, не признаваясь въ томъ другъ другу, находились въ тяжеломъ положенiи. Можно сидеть часы спокойно въ карете или вагоне не передвигая ногъ, если знаешь, что ничто не помешаетъ мне протянуть ноги, куда я хочу. Но мысль о томъ, что я не могу протянуть ноги, вызоветъ не вымышленныя, но настоящiя судороги въ ногахъ. Такъ и можно жить спокойно безъ света, безъ знакомыхъ, если знать, что светъ всегда открытъ для меня, но если знать, что закрытъ светъ, вызоветъ судороги тоски, одиночество. Еще хуже то, что испытывали Удашевъ и Анна, — сомненiе въ томъ, закрытъ или незакрытъ светъ и насколько. Для обоихъ — людей, находившихся всегда въ томъ положенiи, что и въ голову имъ никогда не приходилъ вопросъ о томъ, хочетъ или нехочетъ тотъ или другой быть знакомымъ, это положенiе сомненiя было мучительно. Мучительно темъ, что оно было унизительнымъ. Прiехавъ въ Петербургъ и устроившись на большую ногу на Литейной, товарищи, прiятели, братъ Удашева сейчасъ же побывали у него и представились его жене. Но уже въ мужскомъ обществе оба супруга почувствовали тотчасъ оттенокъ различныхъ отношенiй женатыхъ и неженатыхъ. Женатые не говорили о своихъ женахъ и реже ездили. Старшiй братъ Удашева, женатый, не говорилъ о жене. Удашевъ объяснялъ это темъ, что это делалось подъ влiянiемъ матери, съ которой онъ разорвалъ сношенiя вследствiи женитьбы. Обычные выбравшiеся посетители были тотъ же Марковъ, другой такой же великосветскiй [1 не разобр.], и другъ Грабе. Дело, повидимому, пустое, только забавное — приготовленiе туалета, шляпы, росписанiе адресовъ, дело первое визитовъ для Удашева было такимъ деломъ, о которомъ мужъ съ женой боялись говорить, и Анна краснела отъ волненiя, когда говорила. Когда наступилъ день, Удашевъ мелькомъ спросилъ списокъ, и Анна показала. Ея другъ Голицына Белосельская. Его belle soeur.[1363] Онъ невольно покачалъ головой, и сейчасъ же Анна поняла и высказала свою мысль.

— Я поеду, а ужъ ея дело будетъ....

Онъ не далъ договорить.

— Ну да, разумеется. — И заговорилъ, хваля вкусъ ея новаго туалета.

Случилось то, что они ждали оба, хотя не признавались. Голицына не приняла и отдала не визитъ, а прислала карточку, но на следующiй раутъ приглашенiя не было. Сестра приняла — желчная, морфиномъ заряженная, и наговорила непрiятностей и не отдала. Она хотела излить свою злобу. Сестра Грабе отдала визитъ, но она была чудачка и видно, что она совершила геройскiй поступокъ. Остальные не приняли и не отдали. Положенiе стало ясно. Ногъ нельзя было вытянуть, и начались судороги. Кроме того, Алексей Александровичъ встречался, казалось, везде, какъ больной палецъ. Матрена Филимоновна приходила разсказывать о сыне, и безпокойство Анны все усиливалось. Хуже всего было то, что Удашевъ ездилъ изъ дома не въ светъ, хотя онъ два раза былъ на бале, но въ клубъ, къ старымъ знакомымъ, и Анна чувствовала, что, какъ въ кошке-мышке, передъ нимъ поднимались и передъ ней отпускались руки, и онъ ужъ не выходилъ изъ круга и мучался.

О разстройстве делъ, здоровья, о недостаткахъ, порокахъ детей, родныхъ — обо всемъ можно говорить, сознать, определить; но разстройство общественнаго положенiя нельзя превуаровать.[1364] Легко сказать, что все это пустяки, но безъ этихъ пустяковъ жить нельзя; жить любовью къ детямъ, къ мужу нельзя, надо жить занятiями, а ихъ не было, не могло быть въ Петербурге, да и не могло быть для нея, зная, что ногъ нельзя протянуть. Сознаться она не могла и билась, путаясь больше и больше. Привычка света, нарядовъ, блеска была таже, и она отдавалась ей.

Ложа ея была полна народа, и у рампы толпились. Женщины старались незаметно лорнировать ее, притворяясь, что разсматриваютъ Персидскаго посланника рядомъ, но не могли оторвать отъ нее биноклей. Прелестное добродушiе съ ея особенной грацiей поражало всехъ. Удашевъ не могъ налюбоваться своей женой и забывалъ ее положенiе. Онъ принесъ ей букетъ. Посланникъ [?] подошелъ къ ней. Голицына кивнула изъ за веера (она была въ духе), и, когда онъ вошелъ къ ней въ ложу, она попрекнула, что Анна только разъ была у ней. Казалось, все прекрасно.

Въ антракте онъ вышелъ съ ней подъ руку; первое лицо, носъ съ носомъ, столкнулась съ ней въ желтомъ бархате Карловичъ съ мужемъ. Анна съ своимъ тактомъ кивнула головой и, заметивъ, что вытянулъ дурно лицо Карловичъ, заговорила съ Грабе, шедшимъ подле. Мужъ и жена, вытянувъ лица, не кланялись. Кровь вступила въ лицо Удашева. Онъ оставилъ жену съ Грабе. Карловичъ была жируета[1365] светская, онъ былъ термометръ света, показывая его настроенiе.

— Бонюи,[1366] Madame Caren[ine].

— Monsieur, — сказалъ онъ мужу, — ma femme vient de vous saluer.[1367]

— A я думалъ, что это М-ме Каренинъ.

— Вы думали глупость!

Карловичъ заторопился, покраснелъ и побежалъ къ Анне.

— Какъ давно не имелъ удовольствiя видеть, Княгиня, — сказалъ онъ и, краснея подъ взглядомъ Удашева, отошелъ назадъ.

Анна все видела, все поняла, но это какъ бы возбудило ее, она не положила оружiя, и, вернувшись въ ложу, она стала еще веселее и блестящее. Толпа стояла у рампы. Она смеялась, бинокли смотрели на нее. Удашевъ былъ въ первомъ ряду, говорилъ съ дядей Генераломъ[1368] и, вдругъ оглянувшись, увидавъ бинокли дамъ, блестящее лицо Анны, мущинъ противъ нее, онъ вспомнилъ такiе же ложи дамъ голыхъ съ веерами, М-ме Nina, и, когда онъ вернулся, онъ не разжалъ губъ, и Анна видела, что онъ думаетъ. Да, это становилось похоже на то, и онъ и она знали это. Она надеялась, что онъ пощадитъ ее, не скажетъ ей этаго, но онъ сказалъ.

— Ты скученъ отчего? — сказала она.

— Я? Нетъ.

— A мне весело было, только... — Она хотела сказать, что не поедетъ больше въ театръ; но онъ вдругъ выстрелилъ.

— Женщины никогда не поймутъ, что есть блескъ неприличный.

— Довольно, довольно, не говори ради Бога.

Съ техъ поръ она перестала ездить и взялась за дочь, но дочь напоминала сына. Матрена Филимоновна приходила, разсказывала. И она уговорила мужа уехать въ Москву. Она решилась прямо высказать, что везде имъ можно жить, только не въ Петербурге, тамъ, где живетъ Алексей Александровичъ.

—————

Въ Москве уже она не хотела и пытаться знакомиться. Алабинъ ездилъ, но редко, и Анненковъ, Юрьевъ. Въ Москве бы было хорошо, но Удашевъ сталъ играть. И другое — Грабе влюбленный перешелъ въ Москву...[1369]

Она сидела вечеромъ, разливая чай. Анненковъ, Юрьевъ, студентъ курилъ, говоря о новой теорiи Не благодарилъ за чай. Но она построила другую высоту либерализма, съ которой бы презирать свое паденiе, и казалось хорошо. Многое коробило, но это было одно,[1370] заставлявшее забывать.

Былъ новый писатель комунистъ, читалъ. Удашевъ прiехалъ за деньгами. Онъ много проигралъ. Папиросный дымъ, слабый лепетъ [1 не разобр.], звучные фразы, и онъ въ презренiи ее за чай не бл[агодаритъ]. Онъ уехалъ опять и, вернувшись, заставъ ее съ открытыми глазами, по привычке того времени говоритъ: «ужъ поздно», а думалъ: «это нельзя». Онъ несчастливъ. А дьяволъ надъ ухомъ говоритъ:

Онъ прiехалъ, грубо раздеваться сталъ въ комнате. Она вдругъ заплакала.

— Да, я любовница, отъ которой живутъ особо, а приходятъ въ постель.

— Ну, такъ эти умные научили. Это дряни, какъ ты можешь. Они потерянные, и мы съ ними. Они, какъ вороны, слетаютъ, но не чуютъ добычу.

— Такъ чтожъ делать? Чемъ жить? Ты бросаешь — кажется, я всемъ пожертвовала.

— Жестокiя слова. Довольно, не говори.

Она всю ночь думала, онъ не спалъ, но она молчала и одна въ себе. «Да, лучше было не выходить. Я погубила обоихъ, но что делать. Я знаю». Попытка къ мести.

Она все себе сознала и ему высказала. Старуха мать часто думала: «желала бы хоть разъ я ее видеть, эту отвратительную женщину et lui dire son fait»,[1371] и вотъ докладываютъ: она.

— Садитесь, милая. Вы хотите мне высказать, я слушаю.

— Прошедшее мое чисто. Я увидела вашего сына, — дрожитъ голосъ, — и[1372] полюбила, я люблю его такъ, что готова отдать жизнь.[1373]

— Или взять его.

— Но я не могу сделать его счастье, онъ несчастливъ. И я не могу помочь, общество отринуло насъ, и это делаетъ мое несчастье. То, что онъ разорвалъ съ вами, мое мученье.

— Я думаю, вамъ радоваться надо. Именье его.

— Оскорбляйте меня, но простите его. Спасите его. Вы можете.

Она на колени стала.

— Матушка, нельзя ли безъ сценъ.

— Вы можете, принявъ, признавъ его, сделать его счастье (о себе не говорю), счастье детей, внучатъ. Черезъ васъ признаютъ. Иначе онъ погибнетъ.

— Ну, я вамъ скажу. Вы бросили мужа, свертели голову жениху и хотели женить его, спутать мальчишку; онъ несчастливъ безъ матери, онъ гордъ, и онъ любитъ Кити и теперь. Если вы любите его, бросьте его. Онъ будетъ счастливъ.

— Онъ не пуститъ меня.

— Вы умели бросить перваго. Вы сделали несчастье человека и убьете его до конца.

«Прiезжайте нынче вечеромъ. Я надеюсь, что вы будете довольны». «Да, она права, онъ любитъ ее. Да и меня любитъ Грабе, не такъ. Да, надо бросить все, выдти изъ всего». Прiехали Юрьевъ, Анненковъ. «Не принимать». «Но онъ что? Что делать?» Опять прежнее отчаянiе. Она лежала съ открытыми глазами. Онъ прiехалъ, и оскорбленiе ее, несознанiе вины вчера, легъ къ кабинете. «Боже мой, что делать? Прежде тотже вопросъ. Тогда я говорила: если бы онъ, Алексей Александровичъ, умеръ. Да, а теперь зачемъ ему, доброму, хорошему, умереть несчастному. Кому умереть? Да, мне. Да, такъ и она смотрела на меня, говоря. Мало ли что делать.[1374] Да и Грабе дьяволъ, и его счастье, и стыдъ и позоръ Алексея Александровича — все спасается моей смертью, да, и я не гадка, а жалка и прекрасна, да, жалка и прекрасна делаюсь».

Она зарыдала сухимъ рыданьемъ, вскочила, написала письмо Долли, поручая ей дочь. «Да и дочери лучше, да, прекрасно. Но КАКЪ? Какъ? Все равно. Кончено. Надо уехать». Она оделась, взяла мешокъ и перемену белья чистою, кошелекъ и вышла изъ дома. Извощикъ ночной предложилъ себя.

— Давай.

— Куда прикажете?

— На железную дорогу, — сказала при звуке свиставшаго локомотива. — На Среднiй, 50 к. Поезжай поскорее.

«Да, я уеду, и тамъ... Ахъ, если бы онъ догналъ меня». Она вышла на платформу. «Мне жарко». Въ окно вошелъ Грабе. Онъ ехалъ въ[1375] купе. «Нельзя. Но какже я умру?» Въ это время сотряслась земля, подходилъ товарный поездъ. Звезды трепеща выходили надъ горизонтомъ. «Какъ? Какъ?» Она быстрымъ, легкимъ шагомъ спустилась. Прошелъ локомотивъ, машинистъ посмотрелъ на нее. Большое колесо ворочало рычагомъ. Она смотрела подъ рельсы. «Туда. Да, туда. Кончено навекъ». Первый, второй только сталъ подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колени и поперекъ рельсовъ. Свеча, при которой она читала книгу, исполненную тревогъ, счастья, горя, свеча затрещала, стемнела, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла.

—————

Ордынцевы жили въ Москве, и Кити взялась устроить примиренiе света съ Анной. Ея радовала эта мысль, это усилiе. Она ждала Удашева, когда Ордынцевъ прибежалъ съ разсказомъ о ея теле, найденномъ на рельсахъ. Ужасъ, ребенокъ, потребность жизни и успокоенiе.

№ 108 (рук. № 73).

[1376]Обрученiе Левина съ Кити произошло 5 недель до поста. Княгиня находила, что сделать свадьбу до конца слишкомъ рано; но не могла не соглашаться, что после поста было бы уже и слишкомъ поздно. И решила, къ великой радости Левина, венчать до поста, темъ более что родная тетка Кити была очень больна и могла скоро умереть. Тогда трауръ задержалъ бы еще сватьбу.

туда, где будетъ ихъ домъ. Она знала, что у Левина есть дело, которое онъ любитъ, въ деревне. Она, какъ виделъ Левинъ, не только не понимала этаго дела, но и не хотела понимать. Это не мешало ей однако считать это дело очень важнымъ. И потому она желала жить въ деревне и туда же желала ехать тотчасъ же после сватьбы.[1377]

У Левина продолжалось все то странное сумашествiе, состоящее въ томъ, что онъ чувствовалъ себя несомненнымъ центромъ всей вселенной, что все те обычныя явленiя и событiя, которыя прежде совершались для своихъ независимыхъ целей, теперь имели только одну цель — его женитьбу. Прежде столь робкiй и щекотливый въ отношенiи принятiя услугъ, теперь уверенный, что все заняты только имъ, смело требовалъ ото всехъ услугъ и содействiя. Особенно Степанъ Аркадьичъ казался ему спецiально приставленнымъ отъ Бога для исполненiя всего, что нужно было. Степанъ Аркадьичъ ездилъ и въ деревню къ Левину устроить домъ для молодыхъ; онъ же выбиралъ подарки, нанималъ духовенство, певчихъ.

— Постой, — сказалъ разъ Степанъ Аркадьичъ, — да у тебя есть ли свидетельство, что ты былъ на духу?

— Ахъ! ай, ай, ай! — вскрикнулъ Левинъ, открывая ротъ и глаза, чувствуя себя попавшимся, но въ деле, которое наверное можно исправить.

— Я не помню, когда я говелъ, — сказалъ онъ. — Кажется, летъ 9.

— Хорошъ! — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, — а еще ты на меня нападаешь, что я злорадный атеистъ. У насъ, служащихъ, это акуратно. Однако, знаешь, ведь это нельзя. Тебе надо скорее говеть.

— Да когда же? Три дня осталось.

— Ничего, я тебе устрою.

И действительно, Степанъ Аркадьичъ устроилъ это, направивши Левина къ знакомому священнику, тому самому, который долженъ былъ венчать ихъ, и Левинъ въ два дня отговелъ.

Присутствiе при всякихъ церковныхъ обрядахъ всегда было мучительно для Левина по тому уваженiю, которое онъ имелъ ко всемъ религiознымъ убежденiямъ, и по совершенной невозможности для него понимать ихъ и потому по необходимости лгать и притворяться. Вследствiи этаго онъ избегалъ присутствiя при всякихъ церковныхъ обрядахъ,[1378] что ему, при его холостой и свободной жизни, было совершенно возможно. И потому теперь, въ томъ размягченномъ, особенно чувствительномъ ко всему состоянiи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была ему страшно тяжела.

— делать искренно то, что онъ делалъ.[1380] Для этаго былъ одинъ путь — освежить свои юношескiя воспоминанiя того страстнаго религiознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ 16 до 17 летъ. Онъ попытался сделать это. Но именно по той силе веры и умиленiя, которыя онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ, что чувство это слишкомъ высоко, чтобы было не позорно, не осквернительно подражать ему. Другой путь было исполненiе — онъ зналъ это — iезуитскаго наставленiя: производить внешнiя знаки веры и молитвы,[1381] для того чтобы вызвать настоящую веру и молитву. Онъ делалъ это, но чувствовалъ, что оставался также холоденъ и равнодушенъ. Одно, что поддерживало его, — было то сознанiе необходимости и важности этаго акта, которое онъ виделъ и въ Кити, и въ родныхъ его невесты, и въ дьяконе, дьячкахъ, и священнике.

Онъ отстоялъ обедню, всенощную,[1382] правила.[1383] Онъ слушалъ слова молитвъ, стараясь понимать ихъ и придавать имъ такой смыслъ, чтобы они не были противны его взглядамъ, крестился, кланялся и достигъ[1384] того, что ни разу не позволилъ ceбе осудить того, что онъ слушалъ, но и не могъ убедить себя, что то, что онъ делалъ, было нужно.

Онъ еще не зналъ, что онъ будетъ говорить на духу. Онъ надеялся, что сумеетъ и на духу удержаться на этой середине холоднаго, равнодушнаго уваженiя къ совершаемому акту, при которомъ ему нужно будетъ прямо лгать и обманывать.

Состоянiе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповедоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо уверенный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповеди, и не хотелъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое неверiе, то его не допустятъ къ причастiю и нельзя венчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненiе религiи, которую онъ уважалъ, — эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себе этихъ вопросовъ и надеялся, что онъ обойдетъ обе опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ резко выделявшимися двумя половинками спины.[1385] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.

Басъ дьякона, быстро произносившiй «помилосъ, помилосъ» вместо «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непрiятнаго впечатленiя руки дьякона въ бархатномъ обшлаге, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встретился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стесненiе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.

Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убежденiя въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внешнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[1386] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совести, что онъ убежденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, — это то, что онъ сомневается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангелiе, накрылъ его[1387] эпатрахилью и прочелъ молитву.

— Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? — сказалъ онъ, не глядя на него.

— Я сомневался и сомневаюсь во всемъ.

— Мы должны молиться, чтобы Господь подкрепилъ нашу веру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.

Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитiи, не показалась смешной Левину.

— Мы должны бодрствовать. Противъ дьявола есть два оружiя — вера и молитва. Имеете что нибудь особенное сказать, какой грехъ? — привычнымъ медленнымъ шопотомъ проговорилъ священникъ, желая, видимо, идти впередъ въ деле исповеди.

— Мой грехъ главный есть сомненiе. Я во всемъ сомневаюсь и большей частью нахожусь въ сомненiи.

— Въ чемъ же преимущественно? — нахмурившись сказалъ священникъ.

— Я сомневаюсь въ божественности Христа, даже въ существованiи Бога.

Священникъ погляделъ ему въ лицо и оглянулъ его всего, какъ бы заинтересованный, не удивленный.

— Кто же украсилъ светомъ сводъ небесный, кто облекъ землю въ красоту ея?[1388]

— Я не знаю.

— А потому вы не можете судить. Богъ самъ открылъ намъ тайну творенiя. И ложныя ученiя не могутъ объяснить ее.

— Я знаю, что это такъ, я не понимаю ничего, — искренно сказалъ Левинъ, — но все таки сомневаюсь.

— Молитесь Богу и просите его. Никто не можетъ про себя сказать, чтобы онъ верилъ. А святые отцы просили у Бога веры. Дьяволъ имеетъ большую силу, и мы не должны поддаваться.[1389] Вы, какъ я слышу, собираетесь вступить въ бракъ.

— Вы собираетесь вступить въ бракъ, и Богъ можетъ наградить васъ потомствомъ. Что же вы будете внушать детямъ вашимъ? Какое воспитанiе вы можете дать вашимъ малюткамъ, если вы не победите въ себе искушенiе дьявола, влекущаго васъ къ неверiю? Чему вы научите его? Какъ вы будете возделывать душу любимаго и врученнаго вамъ Богомъ чада? Ведь вы душу его любить будете. Какъ же вы поможете ему? Что вы ответите ему, когда невинный малютка спроситъ у васъ: «папаша, кто сотворилъ[1390] все, что прельщаетъ меня? Что ждетъ меня въ загробной жизни? Что я долженъ любить и чего беречься въ этой земной юдоли? Что же вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Что же, вы только, какъ животное, будете воспитывать его тело, а душу предоставите Дьяволу? Вы вступаете въ пору жизни, когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтобы онъ по своей благости помогъ вамъ и помиловалъ.

Старчески усталые глаза смотрели прямо въ лицо Левина и светились въ глубине[1391] тихимъ, ласковымъ светомъ, свежiй ротъ былъ сложенъ въ кроткую, нежную, хотя и торжественную, улыбку. Левину не нужно было лгать. Онъ просилъ Бога дать ему возможность веры.

Священникъ благословилъ и отпустилъ его.

Вернувшись въ этотъ день къ невесте после причастiя, Левинъ былъ особенно веселъ. Онъ приписывалъ это возбужденное веселье чувству прекращеннаго неловкаго, фальшиваго положенiя. Онъ даже признался Степану Аркадьичу, что ему весело, прыгать хочется, какъ собаке, которую учили прыгать черезъ обручъ и которая, понявъ наконецъ и совершивъ то, что отъ нея требуется, взвизгиваетъ и, махая хвостомъ, прыгаетъ отъ восторга на столы и окна.

твердо уверена, что это не могло быть иначе.

Но слова старичка Священника запали ему въ душу, и еще более запалъ ходъ мысли, вследствiи котораго онъ могъ искренно совершить обрядъ. «Полное верованiе нужно, а пока я не знаю другаго, полнаго, я искренно беру и заставляю себя брать то, которое мне известно и въ которомъ я живу и родился».

Примечания

1313. На полях написано: [1 неразобр.]

1314. На полях написано: [1] <Бетси прiехала, лакей въ пелеринке медвежьей. — Vous avez agi en homme de coeur. [Вы поступили как добрый человек], и Степанъ Аркадьичъ тутъ.> [2] <Анна не переноситъ его>.

1315. было

1316. Зач.: другое Божество

1317. которое требовало

1318. Зач.: это Божество требовало

Зач.: решительнаго, враждебнаго и такого, который бы обеспечилъ его внешнюю честь.

1320. Зачеркнуто: <его ребенка> новорожденную девочку.

1321. Зач.: жалкую

1322. и прошелъ прямо въ гостиную. Бетси сидела въ кабинете жены, и онъ слышалъ ихъ взволнованные голоса, слышалъ слова: «онъ не можетъ...», сказанныя ею. Онъ не вошелъ къ нимъ, а прошелъ въ маленькую дверь, въ коридоръ и детскую. Миша рисовалъ и вскочилъ поздороваться съ отцомъ. Няня Т. В. поднялась съ Варей ему навстречу. Онъ поздоровался.

— Что съ ней? — спросилъ онъ.

— Да 2-й день хвораютъ. Ни доктора не было, ни мать не заботилась.

Онъ хотелъ сказать и замолкъ. Няня тоже открыла ротъ.

— Что, няня?

И онъ вздохнулъ и отвернулся.

— Б[огу] м[олитесь], [сударь], Б[огу] м[олитесь].

Онъ, едва удерживая слезы, вышелъ и, проходя черезъ гостиную, услыхалъ еще голосъ Степана Аркадьича (онъ уже 3 дня былъ въ Петербурге). Онъ зашелъ къ нимъ, и они все спокойно поговорили о прiезде Персидского посла. Алексей Александровичъ пошелъ къ себе.

1323. гулять нынче

1324. Зачеркнуто: почти всегда

Зач.: взяла ея руку.

— Ахъ, оставьте меня! Ахъ, зачемъ я не умерла!

И она, <рыдая>, встала и выбежала почти <изъ комнаты> зa перегородку, но не успела удержать рыданiй, и они слышали, какъ она, рыдая, упала на постель. Алексей Александровичъ стоялъ посереди комнаты, опустивъ голову. Бетси пошла за Анной. Черезъ 15 минутъ Бетси вышла изъ спальни.

— Она немного успокоилась, — сказала она.

1326. Зачеркнуто: о всей низости

1327. вышла къ нему

1328. Зач.: начатую фразу

Зачеркнуто: Онъ помолчалъ.

1330. Зач.:

1331. Зач.: Онъ селъ за столъ и хотелъ писать, но пришелъ ‹поваръ› дворецкiй объ обеде и упомянулъ о бургонскомъ, которое нужно было для Степана Аркадьича. Алексей Александровичъ далъ денегъ и селъ писать письмо. Онъ хотелъ написать ей, что считаетъ невозможнымъ такую жизнь и уезжаетъ. Но куда? Съ сыномъ или одинъ? И хорошо ли бросить ее? Онъ вспомнилъ слова няни и сталъ молиться Богу.

1332. молитву Господню

1333. Зач.: <«Есть пределы терпенiю»> «Поверь»

Зачеркнуто: сiяя красотой и свежестью,

1335. Зач.:

1336. Зачеркнуто: Не говоря о значенiи таинства брака, о внутреннемъ отвращенiи, которое испытывалъ при мысли о 2-мъ браке для нея, о униженiи своемъ, слова Долли, его жены, что не следуетъ ему бросить жену, что она погибнетъ, не выходили у него изъ сердца. Мужъ не понравился, она возьметъ другаго мужа, а другой мужъ не понравится...

1337. — Я не дамъ сына, — вскрикнулъ Алексей Александровичъ.

1338. Зач.: «Господи, помоги мне, — подумалъ онъ, вспоминая слова В[ари], — и правда одно: христiанское прощенiе, которое дало мне силы перенести, — первое и теперь одно можетъ помочь мне. Да, вотъ оно испытанiе, — думалъ онъ, въ то время какъ Степанъ Аркадьичъ говорилъ ему о подробностяхъ процедуры развода, подробностяхъ, которыя онъ зналъ. — Да, испытанiе веры. Да будетъ воля твоя!».

Зач.: (это левая щека)

1340. Зач.:

1341. Зачеркнуто: было ему со мной? Делай, что хочешь, я перенесу все, все.

1342. Между темъ въ маленькомъ кабинете о томъ же самомъ говорили между собою Удашевъ и Анна.

Анна, бледная и съ дрожащей челюстью, смотрела на ходящаго передъ нею Удашева и говорила:

— Я знаю, что это было нужно, я знаю, что я хотела этаго, но все таки это ужасно. И я объ одномъ умоляю тебя, сделай, чтобъ я никогда не видала его после этаго. Я теперь знаю, что онъ сделаетъ. Онъ все сделаетъ, но я ужъ не могу ненавидеть его, я жалею, я понимаю всю высоту его души, все его страданiя.

— Скажи, что ты любишь его.

— Алексей, это жестоко, то, что ты говоришь. Ты знаешь, что ты овладелъ.

1343. Зач.: Черезъ неделю Алексей Александровичъ переехалъ на другую квартиру.

1344. ахъ Боже мой, зачемъ я не умерла, — и рыданiя прервали ея голосъ.

1345. Зач.: ты сама хотела этаго. Для него легче.

Зач.: — Я только говорю, зачемъ я не умерла.

1347. Зач.:

1348. Зач.: безсознательно

1349. безконечно радостнымъ

1350. Зачеркнуто: задумчиво, и какъ надежда и раскаянiе

Зач.: — Онъ не отдастъ мне Мишу, — сказала она, — и не должно брать.

1352. Зач.: само собой

Зачеркнуто: единственнаго

1354. Зач.: Бога

Зач.: потерявшiй

1356. Зач.:

1357. Рядом и ниже на полях написано: [1] Стальныя стали формы жизни. [2] Свеча потухаетъ, читая книгу. [3] Воспоминанiе, какъ плакалъ Саша, разлучаясь съ матерью.

1358. и тутъ же сказалъ ему, что мама прислала ему подарки.

1359. Так в подлиннике.

1360. [— Замолчите, злой язык,]

Зачеркнуто: Она была у меня.

1362. На полях написано:

1363. [свояченица.]

1364. [предвидеть.]

1365. [флюгер]

1366. [Доброй ночи,]

1368. Здесь и ниже на полях написано: [1] Ребенокъ умираетъ, измученный докторами.

[2] Смерть не такъ бы подействовала, еслибы не на больное место.

1369. Здесь и ниже на полях написано:

[1] Светъ мне все равно, светъ последнее дело; но если бъ светъ принялъ, еще хуже. Такъ ей было у Голицыныхъ. Дети потеряны. Уваженiе къ себе потеряно. «

[3] Вронскiй съ Кити говоритъ и съ М. H., дочерью.

[4] Разговоръ умныхъ людей съ Левинымъ, и Левинъ спокоенъ, и Степанъ Аркадьичъ ужъ не можетъ жить умственной жизнью. Семья Левина.

1370.

1371. [и высказать ей всю правду,]

1372. пала

1373. [1] На даче мать. [2] Кокетничаетъ съ Грабе. Онъ холоденъ.

Рядом на полях написано: Да, надо уехать, уехать, уехать, чтобы онъ не засталъ меня. Дорогой спрашиваетъ: куда? — Некуда, и одиночество ужасаетъ ее. И вернуться нельзя.

Петербургъ

1376. Зачеркнуто:

1377. Зач.: Степанъ Аркадьичъ руководилъ Левина во всемъ, что онъ долженъ былъ делать, и Левинъ съ темъ, все продолжающимся, страннымъ сумашествiемъ

и не говелъ

1379. найти законность и смыслъ

Зач.:

1381. Зач.:

Зач.: прослушалъ

1383. и оставался въ нерешительности

1384. Зач.:

Так в подлиннике.

1386. съ чувствомъ облегченiя

Зач.:

1388. Зачеркнуто:

Зач.: ему

1390. Зач.:

1391. Зач.: кроткимъ

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20