АЛЬБЕРТ.
№ 1 (I ред.).
Онъ думаетъ, верно, что я только притворяюсь поэтомъ,[26] потому что нетъ у меня другой дорожки. А может быть, думаетъ, что я теперь сочиняю что-нибудь, и что ему придется рассказывать через несколько летъ, что онъ ехалъ съ Крапивинымъ после ужина отъ Дюса, и что именно тутъ-то Крапивинъ сочинилъ свою известную пьесу «Хоть сумракъ дней...» также какъ про Пушкина рассказывалъ недавно Алфонсовъ. Будетъ разсказывать, что онъ былъ такъ простъ, веселъ и вдругъ.... а может быть, и точно теперь вдругъ придетъ удивительная пьеса. Онъ попробовалъ продолжать, но далее 3-х словъ: хоть сумракъ дней, которыя Богъ[27] знаетъ зачемъ пришли ему въ голову, ничего не выходило. — Ничего, утешалъ онъ себя, это придетъ завтра, я чувствую какую-то тоску ужъ несколько дней — это верный признакъ. (Онъ забывалъ, что эту тоску, будто бы предшественницу вдохновенiя, онъ чувствовалъ ужъ давно, почти съ техъ пор какъ выступилъ на поэтическое поприще).[28]
Но о чемъ и зачемъ плакалъ тотъ, который лежалъ на диване? Вотъ о чемъ и зачеем онъ плакалъ. Ему теперь было 35 летъ, онъ былъ очень богатъ и ему давно ужъ всегда и везде было скучно. Быть скучающим человекомъ сделалось даже какъ бы его общественнымъ положенiемъ. И всегда особенно было ему скучно и вместе грустно тамъ, где надо было веселиться. Кроме того у него была плешивая голова, и волосы продолжали лезть, ревматизмы въ ногахъ и гиморой въ пояснице. Каждымъ днемъ своимъ отъ утра до вечера онъ былъ недоволенъ, какъ будто раскаянье мучало его, и не только онъ, несмотря на доброе сердце, не могъ любить кого-нибудь, онъ самъ себе былъ невыносимо противенъ. А было время, когда онъ былъ молодъ, хорошъ собой, когда он любилъ и другихъ и отъ себя ждалъ чего-то необыкновенно прекраснаго. Первые звуки Меланхолiи,[29] но какому-то странному сцепленiю впечатленiй, живо перенесли его къ тому славному старому времени. —
Вдругъ передъ нимъ явилась старая зала, съ досчатымъ поломъ, въ которой еще[30] детьми они бегали вокругъ стола, но въ которой столъ этотъ теперь разделенъ на две половинки и придвинутъ къ стенке. Въ зале теперь блеститъ 8 свечей, играютъ 4 Еврея, и деревенской свадебной балъ кипитъ во всемъ разгаре. Вотъ старушка мать въ праздничномъ чепце, улыбаясь и по-старушечьи пошевеливая губами,[31] радуется на красавицу дочь молодую и на молодца сына; вотъ красавица молодая, счастливая сестра, вотъ они все простые друзья и соседи; вотъ и горничныя, подгорничныя и мальчишки, толпящiеся въ дверяхъ и любующiеся на молодого барина. Да, былъ молодецъ, красавчикъ, весельчакъ, кровь съ молокомъ, и радовались на него, и онъ съ возбужденiемъ и счастiемъ чувствовалъ это. А вотъ и барышня и изъ всехъ барышень, она, Лизанька Тухмачева, въ розовомъ платьице съ оборками. Чудное платьице! хорошо и холстинковое дикинькое, въ которомъ она по утрамъ; но это лучше, вопервыхъ, потому что оно на ней, и вовторыхъ, потому что открываетъ ея чудную съ жолобкомъ сзади шею и пушистыя, непривычныя къ обнаженiю руки. Она не переставая почти безпрестанно улыбается, почти смеется; но какой радостью и ясностью сiяетъ эта розовая улыбка на ея раскрасневшимся, вспотевшемъ личике. Блестятъ белые зубы, блестятъ глаза, блестятъ розы щекъ, блестятъ волоса, блеститъ белизна шеи, блеститъ вся Лизанька ослепительнымъ блескомъ. Да, она вспотела, и какъ прелестно вспотела! <какъ потеютъ только деревенскiя барышни; отъ нея дышитъ силой и здоровьемъ.> Коротенькiя вьющiяся волосики на вискахъ и подъ тяжелой косой лоснятся и липнутъ, на пурпурныхъ щекахъ выступаютъ прозрачныя капли, около нея тепло, жарко, страстно. Онъ ужъ разъ дватцать танцовалъ съ ней вальсъ и все мало, все еще и еще, вечно, вечно чего-то отъ нея хочется невозможнаго. Вотъ онъ сделалъ шагъ отъ двери, и ужъ она улыбается, блеститъ на него горячими глазками, она знаетъ, что онъ идетъ опять обнять ее молодой и сильный станъ и опять понесется съ ней по доскамъ залы. А звуки вальса такъ и льются, переливаются, такъ и кипятятъ молодую кровь и нагоняютъ какую[-то] сладостную тревожную грусть и жаръ въ молодое сердце. — И какъ ей не знать, что онъ идетъ къ ней, тутъ хоть и 10 барышень, и 10 кавалеровъ и другiе еще есть, но ведь это все вздоръ, все знаютъ, что тутъ только одна красавица Лизанька и одинъ молодецъ — онъ. Никого больше нетъ, кроме его и Лизаньки, другiе только такъ, притворяются, что есть. — Одна есть моя моя Лизанька! и потому моя моя Лизанька, что я весь ее, что со слезами счастiя готовъ[32] сiю же минуту умереть, принять истязанiя за нее, за Лизаньку. Вотъ я подхожу къ ней, а первая скрипка жидъ выводитъ съ чувствомъ, подмывательно выводитъ тонкiя нотки вальса, а матушка и другiе, все, все смотрятъ и думаютъ: вотъ парочка, такой нетъ другой во всемъ свете, и они думаютъ правду; я подхожу къ ней, она ужъ встала, оправила платьице; что тамъ таится подъ этимъ платьицемъ, я ничего не знаю и не хочу знать, можетъ быть ноги, а можетъ быть ничего нетъ. Она подняла ручку, около локотка образовалась ямочка, и пухлая твердая ручка легла мне на сильное плечо. Я дышу темъ горячимъ воздухомъ, который окружаетъ ее, тамъ где-то подъ платьемъ ея ножки зашевелились, и все полетело; вотъ жиды, вотъ матушка, вотъ сестра съ женихомъ улыбаются, а вотъ ея глаза, посмотрели на меня, не посмотрели, а что-то сделалось со мной и съ нею. Вотъ они. Сделалось что-то чудесное, въ этомъ взгляде, сделалось то, чего я не смелъ желать и желалъ <и я знаю, что это есть. Я бы хотелъ ревновать ее и ревную ее воображаемо, тогда еще> всеми силами души. Ножки летятъ, ноги летятъ, рука, грудь, где она, где я? никто этаго не знаетъ. Мы летимъ, летимъ, что-то блеститъ, что-то двигается, что-то звучитъ, но я ничего не знаю и не хочу знать. — Но вотъ звучитъ ея голосъ, но я и того не слышу и не хочу слышать, и не голосъ, а шопотъ; она жметъ меня за руку, чтобы я опомнился, и повторяетъ: — Давайте прямо въ гостиную, говоритъ она, радостно улыбаясь. И чему она всегда улыбалась? Я понималъ однако тогда, чему она улыбалась. Нельзя было не улыбаться. Силы утрояются, удесятеряются въ ногахъ — всякая жилка дрожитъ отъ безполезнаго напряженiя, несемся, несемся кажется прямо на притолку, на горничныхъ, но ничуть не бывало, и гор[ничныхъ] и притолки мы не цепляя [?] проскакиваемъ въ гостиную. Звуки скрыпокъ чуть слышны, тихо, одна свеча нагорела, стулья стоятъ, и я въ гостиной....... и она въ гостиной.
Мы останавливаемся, она смеется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ и снова смотрятъ на нее. — Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ: [33] Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все более и более сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагоревшей свечи. Да что Осипъ? Она, смеясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <будто спокойно> напевая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дороге, хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. «Не хочу понимать» и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще веселей смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мiре ничего лучше, прелестнее не могъ сделать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафье Михайловне, а А. М. матушке, и матушка по секрету составитъ совещанiе съ соседями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что оне? Да ихъ нету. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Нетъ для меня кроме нея никого и ничего на свете. Но я вышелъ на крыльцо освежиться и, проходя назадъ, нечаянно встретилъ Матрешу. Какiя тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльце, держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засмеялась и убежала, а я опять вошелъ въ залу. — Боже, какъ мне было хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <Все на меня смотрятъ, все на меня радуются. Да больше имъ и делать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ[34] черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И все смотрели и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сделать все, что бы не захотелъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазвенели бубенчики, Лизаньке съ матерью подали дрожечки. — Какъ я чудесно огорчился! Какъ я решилъ: они не поедутъ, и они не поехали. — Мамаша, просите, — сказалъ я. Старушка побежала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И где теперь эта прелестная старушка? Они остались, но зачемъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совсемъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной траве по двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мне теперь еще сделать: пойти купаться или поехать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ — или лечь тутъ спать на морозе и потомъ сказать, что я это для нея сделалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себе и пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я — все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лице.
Вотъ что напомнили звуки музыки тому, кто лежалъ на [ди]ване, и отъ этаго онъ плакалъ. Онъ плакалъ не отъ того, что прошло то время, которое онъ могъ бы лучше употребить. Ежели бы ему дали назадъ это время, онъ не брался лучше употребить его, а плакалъ отъ того, что прошло, прошло это время и никогда, никогда не воротится. Воспоминанiе о этомъ вечере съ мельчайшими подробностями мелькнуло въ его голове, можетъ быть, по тому, что звукъ скрыпки Алберта похожъ былъ на звукъ первой скрыпки Жида, игравшаго на свадебной вечеринке, можетъ быть и потому, что то время было время красоты и силы, и[35] звуки Алберта были все красота и сила. Дальше скрыпка Алберта говорила все одно и одно, она говорила: прошло, прошло это время, никогда не воротится; плачь, плачь о немъ, выплачь все слезы, умри въ слезахъ объ этомъ времени, это все таки одно лучшее счастье, которое осталось тебе на этомъ свете. И онъ плакалъ и наслаждался.
— Разскажите пожалуйста, господинъ Албертъ, — сказалъ Делесовъ улыбаясь, — какъ это вы ночевали въ театре, вотъ, я думаю, были поэтическiя, гофманскiя ночи.
— Ахъ, что говорить! — отвечалъ Албертъ. — Я и хуже ночевалъ, и въ конюшняхъ, и просто на улице ночевалъ..... О! много я перенесъ въ своей жизни! Но это все вздоръ, когда здесь есть надежда и счастiе, — прибавилъ онъ, указывая на сердце. — Да, надежда и счастiе.
— Вы были влюблены? — спросилъ Делесовъ. —
Албертъ задумался на несколько секундъ, потомъ лицо его озарилось внутренней улыбкой блаженнаго воспоминанiя. Онъ нагнулся къ Делесову, внимательно посмотрелъ ему въ самые глаза и проговорилъ шопотомъ: — Да, я люблю. Да, люблю! — вскрикнулъ онъ. —
— Вы мне понравились, очень понравились, я вижу въ васъ брата. Я вамъ все скажу. Я люблю NN, — и онъ назвалъ ту особу, про которую разсказывалъ Делесову музыкантъ на вечере. — И я счастливъ, мне нужно ее видеть, и я счастливъ. Ее нетъ здесь теперь, но все равно, я[36] знаю, что я буду ее видеть, и я вижу, вижу ее, всегда вижу, она будетъ знать меня, она будетъ моя, не тутъ, но это все равно.
— Постойте, постойте, — заговорилъ онъ, одной рукой дотрогиваясь до Делесова, а другой доставая что-то изъ кармана. —
— Вотъ оно! — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана старую запачканную бумагу, въ которой было завернуто что-то. — Это она держала въ руке, — сказалъ онъ, подавая свернутую театральную афишу. — Да. А это прочтите, — прибавилъ онъ, подавая запачканный пожелтевшiй исписанный листъ почтовой бумаги. Уголъ листа былъ оторванъ, но Албертъ, приставляя уголъ, держалъ листъ такъ, что Делесовъ могъ прочесть все, что было написано. Онъ не хотелъ отдать Делесову въ руки драгоценный листъ, а держалъ его самъ дрожащими руками.[37] <такъ что онъ могъ читать, и съ блаженнейшей улыбкой следитъ за глазами Делесова, читавшаго следующiя строки.
Ваше......... (Тутъ былъ титулъ особы). Ты думала,[38] что не знала[39] меня: но ты[40] любила и будешь[41] любить вечно меня однаго. Я умеръ, и понялъ, что ты моя, а я твой. Прощай, не верь несчастьямъ этой жизни, верь объятiямъ вечнымъ, которыя тамъ ожидаютъ тебя. Твой Албертъ и здесь и тамъ будетъ ждать и любить одну тебя. Твой Албертъ.>
— Я хотелъ послать ей это письмо еще сначала; но я думаю, лучше передать ей, когда я умру.
которыя не могли быть. Делесовъ почти съ ужасомъ посмотрелъ на счастливое лицо своего собеседника, который, осторожно уложивъ письмо, снова спряталъ его въ карманъ.
— Она получитъ это, — сказалъ онъ шопотомъ.
Но Албертъ еще не думалъ спать въ это время, хотя онъ съ девяти часовъ уже заперся въ своей комнате. Онъ взадъ впередъ ходилъ по комнате, разговаривая самъ съ собою, ударяя себя по голове, останавливаясь, разводя руками, и только тогда[42] замиралъ и бросался на диванъ, когда слышались шаги въ соседней комнате.
Этотъ человекъ перестрадалъ въ эти три дня больше, чемъ во всю свою жизнь. Тотъ свой внутреннiй благоустроенный мiръ, котораго не допускалъ Делесовъ, былъ у Алберта и даже этотъ мiръ былъ любезенъ ему такъ, какъ малому числу людей. Теперь же этотъ мiръ былъ разрушенъ, на место его стала[43] ужасная действительность, <или скорее то, что некоторые люди называютъ действительностью, но то, что было пошлой мечтой для Алберта>. Уже давно онъ отвергъ отъ себя эту мечту, давно уже устроилъ свой особенный мiръ, въ которомъ онъ жилъ всегда съ любовью, всегда съ увлеченiемъ, всегда съ славой, всегда преклоненный передъ красотою. Где бы онъ ни былъ, съ кемъ бы ни былъ, всехъ онъ любилъ, всехъ радовалъ. Пускай подъ влiянiемъ вина, но огонь безплотной страсти къ прекрасному, ни на минуту не угасая, горелъ въ немъ, такъ что всякая минута его была ему драгоценна. Мечты, невозможные мечты съ ясностью и силой действительности, всегда тревожно радуя его, толпились въ воображенiи. Вся жизнь съ ея трезвой неуступчивой действительностью была закрыта отъ него, только радость, восторгъ, любовь и веселье вечно окружали его. И вдругъ насильно, желая будто бы добра ему, его вырвали изъ его мiра, где онъ великъ и счастливъ, и перенесли въ тотъ, где онъ самъ чувствуетъ себя дурнымъ и ничтожнымъ. Все забытое, занесенное восторгами, прошедшее вдругъ возстаетъ передъ нимъ. Прежде ежели случайно онъ и вспоминалъ, что онъ оборванъ, что онъ нищiй, что онъ бралъ и не отдавалъ деньги, кралъ, какъ это они называютъ, ему это только странно и смешно было. Зачемъ ему думать объ этомъ, когда онъ счастливъ <и счастливъ счастьемъ другихъ, онъ всехъ любитъ, готовъ все отдать для каждаго, и потомъ самъ Богъ устами красоты призываетъ его>. Теперь же самъ на себя онъ ужъ смотрелъ невольно глазами другихъ, и Боже! какое ему ужасное представилось зрелище, — нищiй, воръ, пьяница, развратный, отовсюду выгнанный, всеми брошенный, всеми презираемый. Все это вместо пожинающаго славу, счастливаго, генiальнаго художника. Выдти изъ этаго положенiя по дороге действительности, какъ ему предлагалъ Делесовъ, опять служить, работать, платить, брать деньги, считать, покупать, ездить въ гости,[44] — онъ не могъ этаго сделать, деньги, начальники, товарищи — это было для него пучина, непонятная пучина действительности. Нетолько выходить изъ этаго положенiя, онъ не признавалъ себя въ немъ.
опять приходилъ ему взглядъ общiй людской на себя, и онъ мучался, мучался, усиленно стараясь унизить себя въ собственныхъ глазахъ. И все мысль, что одно вино и съ разу перенесетъ его сейчасъ опять на тотъ апогей счастiя и величiя, на которомъ онъ былъ, заставляла его желать однаго, вина и свободы. Въ эту 3-ю ночь онъ долго одинъ мучался, ходя въ своей комнате. Онъ плакать хотелъ, но не могъ, тогда какъ звукъ [2 неразобр.], но когда все улеглись, онъ инстинктивно пошелъ искать вина. Опять буфетъ запертъ, прошелъ на кухню и тамъ нашелъ целый графинъ водки. Онъ выпилъ, выпилъ еще и началъ опоминаться. Весь вздоръ заботъ понемногу слеталъ съ его души, онъ вернулся въ комнату, легъ на постель. Мечты, его любимыя мечты о жизни въ Италiи съ девицей Малеръ ясно пришли ему въ голову, онъ почувствовалъ себя счастливымъ. — Сыграй что нибудь, Францъ, — сказала ему она, и онъ, вспомнивъ, что скрыпка спрятана въ чулане, пошелъ туда и, забывъ выдти оттуда, сталъ играть мотивъ, вдругъ пришедшiй ему въ голову.
Въ середине ночи, еще во сне, Делесовъ услыхалъ надъ головой музыку. Сначала музыка эта составляла понятное явленiе сна; но понемногу пробуждаясь, все прочiя виденiя сна изчезли, осталась темная комната, кровать, столикъ, полусветъ окна и надъ головой страстные звуки какого-то незнакомаго ему мотива. Звуки эти доставляли ему такое наслажденiе, что довольно долго онъ только слушалъ ихъ и не отдавалъ себе отчета въ томъ, что это такое было. —
Догадавшись наконецъ, что это былъ Албертъ, онъ потихоньку всталъ и крадучись пошелъ по направленiю звуковъ. Они привели его къ двери чулана. Приложивъ ухо къ двери, съ замирающимъ дыханiемъ и дрожа отъ холода, но не замечая того, Делесовъ долго стоялъ и слушалъ. Это действительно былъ Албертъ; хотя мотивъ былъ совершенно новый, Делесовъ узналъ эту нежную и страстную игру, притомъ слышалъ тяжелое его дыханье, изредка радостный смехъ и странныя немецкiя несвязныя восклицанiя. — Превосходно! Прелестно! Вы генiй! Ахъ Боже мой, я ничего подобнаго не слыхалъ! — говорилъ самъ себе Албертъ и радостно чуть слышно смеялся......
8
[45] На другой день,[46] вообще на четвертый пребыванiя Алберта у Делесова, они обедали вместе дома. Албертъ былъ также изнуренъ, бледенъ и слабъ. Онъ ничего не елъ и, берясь за стаканъ, въ который Делесовъ налiвалъ ему вино, робко взглядывалъ на хозяина. Онъ, казалось, хотелъ говорить, но не могъ. Начавши речь, онъ вдругъ останавливался.
— А я нынче еду въ Донъ-Жуанъ, — сказалъ Делесовъ, — поедемте право.
— Право поедемте.
Албертъ взялъ бутылку вина, налилъ себе полный стаканъ и вдругъ, решительно стукнувъ по столу, сказалъ: едемте! Все остальное время до театра онъ молчалъ и, какъ казалось Делесову, насмешливо, изредка поглядывалъ на него. Передъ театромъ онъ попросилъ еще выпить, потому что иначе, говорилъ онъ, музыка слишкомъ сильно на него подействуетъ. Въ карете однако онъ держалъ себя смирно; только изредка Делесовъ замечалъ, что онъ вздыхалъ, пощелкивалъ языкомъ, производилъ губами звукъ человека, сбирающагося говорить, но не произнесъ ни однаго слова. Входя въ театръ, онъ видимо такъ заробелъ (несмотря на то, что по старанiямъ Захара онъ былъ весьма прилично одетъ въ барское платье), онъ такъ заробелъ, что Делесовъ долженъ былъ почти за руку ввести его. Это состоянiе болезненнаго испуга продолжалось до того времени, пока не заиграли увертюру. Тутъ онъ весь переродился, лицо его сделалось все вниманiе и радость. Онъ подпрыгивалъ на своемъ стуле, улыбался, слезы текли по его щекамъ, и никого для него не существовало. Въ антрактъ снова на него находила робость, онъ испуганно оглядывался, опускалъ глаза и не выходилъ никуда съ темъ, чтобы не встретить кого-нибудь знакомыхъ. Во второмъ и следующемъ акте было тоже, Албертъ бледный сиделъ подле Делесова и плакалъ и таялъ отъ счастiя. И страданiя и радость такъ и отпечатывались на его лице. Къ концу последняго акта онъ такъ ослабелъ, что насилу могъ сидеть на стуле и только болезненно улыбался. Делесовъ несколько разъ долженъ былъ подталкивать за руку, чтобы вывести изъ партера, когда все кончилось. —
Садясь въ карету, Делесовъ пропустилъ впередъ Алберта, но Албертъ, какъ бы изъ учтивости, отказывался. Делесовъ вспрыгнулъ въ карету и далъ место; вдругъ Албертъ изчезъ куда-то. Онъ выглянулъ въ дверцу: черная худая фигура Алберта рысью бежала по подъезду и скрылась за угломъ театра. — Албертъ, Албертъ! — закричалъ онъ, но Албертъ не оглядываясь бежалъ ужъ по темному переулку.
— Нетъ, онъ решительно сумашедшiй! — подумалъ Делесовъ.
но скоро впечатленiе Алберта совершенно изчезло, и осталось холодное воспоминанiе.
9.
Прошло более месяца; наступали красные весеннiе дни, на улицахъ снегъ счищали, въ полдень было ясно, не холодно и весело. —
Делесовъ выхлопоталъ себе пашпортъ за границу и съ первымъ пароходомъ сбирался ехать. Въ одинъ изъ такихъ красныхъ, но еще холодныхъ весеннихъ дней онъ въ 12-томъ часу утра вышелъ на улицу. Дела его устроились хорошо, денегъ было достаточно, желудокъ въ исправности, апетитъ хорошiй, солнце светило ярко, платье, сапоги и чистая рубашка ловко, легко, прiятно сидели на теле, все хорошiя воспоминанiя и счастливые планы сами собой лезли въ голову. — Онъ испытывалъ холодное самодовольство человека, удобно и изящно устроившаго свою жизнь. — Онъ сбирался сделать несколько прощальныхъ визитовъ, выбралъ получше извощика и поехалъ. И въ саняхъ было славно, высоко и покойно сидеть, народъ все попадался такой красивой и веселой, знакомые кланялись особенно приветливо и радостно.
— Право, отлично можно жить, — подумалъ онъ, — только бы не делать глупостей.
Выезжая изъ Гороховой, на правомъ тротуаре онъ заметилъ совсемъ не веселую и не красивую фигуру, которая показалась ему знакома. Худая фигура съ согнутой спиной въ одномъ каричневомъ пальто и измятой шляпе шла впереди его.
— Неужели это Албертъ? Онъ, онъ! действительно это онъ.
Албертъ, засунувъ руки въ штаны подъ пальто, надвинувъ вылезлую съ широкими полями шляпу на нечесанные засоренные волосы, на согнутыхъ ногахъ, торопливо и робко оглядываясь, шибко пробирался около самой стенки.
Делесовъ соскочилъ съ саней и побежалъ вследъ за нимъ. Тутъ только онъ заметилъ, что два мальчишки, что-то говоря ему, бежали за Албертомъ, и что на противуположной стороне улицы извощики смеялись, глядя на убегающаго и оглядывающагося Немца. Еще не успелъ Делесовъ догнать его, какъ вдругъ Албертъ ускорилъ шаги и, отчаянно оглянувшись, повернулъ и скрылся въ отворенные ворота. <Делесову невольно вспомнилась травленая собака.>
— Вотъ такъ нарядный Немецъ, — проговорилъ одинъ извощикъ, возвращаясь къ своимъ санямъ. —
— Принцъ! Принцъ! купи пряниковъ! — кричали мальчишки, остановившись у воротъ. Делесовъ тоже остановился и, вероятно, не увидалъ бы больше Алберта, ежели бы на середiне двора не остановила его кухарка. Албертъ благодарно пожималъ за локоть улыбавшуюся кухарку и что-то живо бормоталъ ей.
— Здорово, Албертъ! — сказалъ дворникъ, несшiй дрова на лестницу и остановившiйся на минуту: — что давно ночевать не приходилъ?
Албертъ улыбнулся и дружелюбно закивалъ головой и дворнику.
Делесовъ незамеченный подошелъ къ нему сзади.
— Здраствуйте, Господинъ Албертъ, — сказалъ онъ по-немецки.
Албертъ оглянулся съ радостной и покорной улыбкой на лице, но увидавъ красивое новое платье и наружность, казавшуюся ему незнакомой, онъ испугался и, что-то несвязно пробормотавъ, хотелъ уйти. Лицо Алберта было еще более болезненно и изнуренно, чемъ месяцъ тому назадъ, онъ видимо давно ничего не елъ и не пилъ, платье оборванно, движенья слабы. Онъ вынулъ изъ кармановъ руки, они были сизо-красны — и обеими приподнялъ шляпу, съ недоуменiемъ и робостью вглядываясь въ лицо Делесова.
— Я тутъ къ знакомымъ обедать иду, это ничего, — сказалъ онъ по-немецки.
— Вы меня не узнали, а помните, съ месяцъ тому назадъ вы пробыли у меня три дня. Какъ я радъ, что встретилъ васъ опять, — говорилъ Делесовъ. <и думалъ самъ съ собой: не позвать-ли его обедать? Нет, решительно невозможно, онъ такъ грязенъ!> — Что вы никогда не зайдете ко мне? вотъ бы нынче вечеромъ.
Албертъ решительно не узнавалъ его.
— Я обедать сюда иду. А вы где живете?
Делесовъ назвалъ ему свою квартиру и снова напомнилъ себя.
— Ахъ да! — засмеялся Албертъ, — помню, помню. <А что Захаръ здоровъ?> а скрипка есть у васъ и выпить <будетъ?> я хотелъ бы.
— Все будетъ, только приходите нынче вечеромъ, и выпьемъ, и повеселимся, не забудьте. —
— Хорошо, хорошо, я вамъ буду играть, а то у меня скрыпки нетъ, ничего нетъ, платья нетъ, квартиры нетъ, скверная жизнь! Скверная жизнь, — повторилъ онъ несколько разъ и пошелъ въ глубину двора.
Онъ прошелъ несколько шаговъ и оглянувшись снова повторилъ: скрыпки нетъ, ничего нетъ. Скверная жизнь, скверная жизнь!
Делесовъ проводилъ его глазами до черныхъ закопченныхъ дверей, въ которыхъ онъ скрылся, продолжая повторять: скверная жизнь! скверная жизнь!
— Надо было ему дать что-нибудь, — сказалъ онъ самъ себе.
— Ну все равно, вечеромъ дамъ.
Въ 7 часовъ въ этотъ день Делесовъ былъ дома, ожидая музыканта и гостей, которыхъ онъ пригласилъ нынче вечеромъ посмотреть и послушать удивительное генiальное и погибшее существо. — Въ числе гостей былъ и сынъ министра, участвовавшiй въ первомъ вечере у Анны Ивановны, и известный знатокъ музыки Аленинъ, который на приглашенiе Делесова заметилъ, что странно бы было, чтобы былъ въ Петербурге талантъ, котораго бы онъ не зналъ, модный пьянистъ французъ и старый прiятель Делесова, <бездарный> художникъ Бирюзовской, чудакъ, умная пылкая голова, энтузiастъ и большой cпорщикъ.
Захаръ былъ посланъ за ужиномъ. — Делесовъ одинъ сиделъ дома, когда у двери раздался слабый звонокъ. Действительно это былъ Албертъ, какъ предполагалъ Делесовъ; но въ такомъ виде, что не было надежды услыхать его игру нынче вечеромъ. Онъ былъ растрепанъ, испачканъ, глаза были совершенно мутны, и когда Делесовъ отворилъ дверь, онъ уже успелъ заснуть, облокотившись на притолку. Стукъ отворяемыхъ дверей разбудилъ его, онъ шатаясь, бормоча что-то, ввалился въ гостиную, упалъ на диванъ и заснулъ.
— Вот-те и музыкальный вечеръ, — подумалъ Делесовъ.
10.
— Ну, что ваше необыкновенное созданiе? — сказалъ сынъ министра, входя въ комнату съ французомъ Пишо.
— Несчастье! ужасно пьянъ и спитъ, — отвечалъ Делесовъ.
— Ничего, отпоимъ его содовой водой.
— Славное лицо! — сказалъ Французъ, сверху глядя на спящаго немца.
— Такъ это-то генiальное существо, — сказалъ онъ, — посмотримъ.
Художникъ долго серьезно посмотрелъ на Алберта и, ничего не сказавъ, съ недовольнымъ видомъ отошелъ отъ него.
Пишо селъ за фортепьяно и изящно и просто сыгралъ несколько ноктюрновъ Chopin, остальные господа разговаривали между собой о вседневныхъ вопросахъ. — Албертъ изредка поворачивался и на мгновенiе открывалъ глаза. Несколько разъ пробовали будить его, но онъ не выказывалъ ни малейшаго признака жизни.
— А ведь онъ не спитъ, — шопотомъ сказалъ сынъ министра, уловивъ беглый взглядъ, который Албертъ, открывъ глаза, бросилъ на нихъ. — Онъ долженъ быть плутъ, — прибавилъ онъ.
— Этаго я не знаю, — разсудительно заметилъ Аленинъ, — только по опытности моей съ такого рода господами скажу вамъ, что часто подъ видомъ страстнаго артиста скрываются величайшiе мерзавцы.
Разговоръ снова отошелъ отъ Алберта, и прошло съ полчаса. Вдругъ Албертъ потянулся, все оглянулись на него. Албертъ, открывъ глаза, смотрелъ вверхъ, и на лице его сiяла счастливая самодовольная улыбка человека, находящагося въ совершенномъ согласiи со всемъ светомъ и съ своей совестью. Увидавъ новыя лица, онъ привсталъ и поклонился. Хозяинъ дома познакомилъ его со всеми и предложилъ содовой воды. Албертъ выпилъ, но не могъ еще твердо стоять на ногахъ.
— Не хотите ли поесть чего-нибудь?
Онъ задумался.
— Ахъ да. Я бы съелъ кусочекъ чего-нибудь. Я давно ничего не елъ; а потомъ будемъ музицировать.
— Что, вы имеете какую-нибудь службу? — спросилъ онъ.
— Нетъ, ни... нетъ, — испуганно отвечалъ Албертъ.
— А вы были, кажется, прежде въ театре, мне говорилъ Делесовъ.
— Да... нетъ... теперь не хожу.
— Я былъ вчера въ Травьате, — сказалъ Аленинъ, обращаясь более къ Делесову, чемъ къ Алберту, — Бозiо была очень хороша; а нынче ужъ для васъ Вильгельма Теля пропустилъ.
— О, Вильгельмъ Тель! Божественный Россини! — съ энтузiазмомъ воскликнулъ Албертъ.
— Вы любите Россини?
— О, Россини! одинъ живущiй теперь генiй! — закричалъ онъ, размахивая руками.
— Вы Берiо слыхали когда-нибудь? — продолжалъ какъ ученика допрашивать его Аленинъ.
— Я учился и жилъ у него 3 года. Это царь искуства.
— А N. N. знаете? — спросилъ Аленинъ, назвавъ скрыпача средней руки: — какъ вы его находите?
— Большой, большой артистъ и человекъ прекрасный.
— А вы верно знаете нашу 1-ю скрипку, — онъ назвалъ того самаго музыканта, который на музыкальномъ вечере разсказывалъ Делесову исторiю Алберта.
— Какже не знать, отличный талантъ, чистая нежная игра, мы часто прежде играли вместе. О, много, много есть большихъ талантовъ. У всехъ есть прекрасное. Другiе не отдаютъ справедливости; какже это можно, каждый что-нибудь да новое положилъ въ свое искуство.
— Отчего, — продолжалъ Аленинъ, — у васъ такой славный талантъ, какъ говорятъ, а вы нигде не служите?
Албертъ испуганно оглянулся на всю публику, смотревшую на него въ это время.
— Я — я... не могу, — забормоталъ онъ и вдругъ, какъ будто оживши, сделалъ усилiе над собой и привсталъ, ухватившись обеими руками за притолку. — Давайте музицировать, — сказалъ онъ и свойственнымъ ему пошлымъ костлявымъ движенiемъ руки откинувъ волосы, отошелъ на другой уголъ комнаты, где была скрипка.
— Не хотите ли поесть прежде? — спросилъ Делесовъ.
— Нетъ, нетъ, прежде играть, играть, — восторженно говорить Албертъ, — только выпить бы чего-нибудь.
— Я по одному тому, какъ онъ берется за скрипку, вижу, что это не большой артистъ, — сказалъ Аленинъ.
— Ужъ этаго я не знаю, — сказалъ сынъ министра, — только что онъ вонючъ и грязенъ, это положительно.
— Какъ онъ слабъ, насилу держится, — сказалъ кто-то.
— Можно ли упасть до такой степени, — сказалъ Французъ, отходя отъ фортепьяно, къ которому съ скрыпкой подошелъ Албертъ.
— Давайте! кто будетъ акомпанировать? — спросилъ Албертъ.
— Carnaval de Venise,[47] хотите? — сказалъ Албертъ, размахивая скрыпкой. La majeur.[48]
— Ну кончено! — сказалъ Аленинъ. — Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, — прибавилъ онъ, послушавъ внимательно несколько времени.
— Ведь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, — заметилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.
Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игре Алберта. — Пишо между темъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренiя. Только художникъ, жадно вглядывавшiйся въ все более и более оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшiй изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобренiемъ. Остальные гости подъ влiянiемъ Аленина, начавшаго слушать съ предубежденiемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывал на Делесова.
— Нетъ, я не могу нынче играть, — сказалъ онъ, кладя скрипку.
Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил поесть.
— Я голоденъ, — сказалъ Албертъ, — отъ этаго не могу играть. Можно этаго съесть? — спрашивалъ онъ съ детскимъ выраженiемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью елъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.
— Ахъ, прелестно! прелестно! — закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, побежалъ слушать. — Прелестно, прелестно! — твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —
—
— Ну, батюшка, хорошъ вашъ генiй. Этакихъ генiевъ какъ собакъ. Гадкiй фарсёръ, ни знанiя, ни таланта, ничего!
— Да я сейчасъ заметилъ, что онъ шутъ, — сказалъ сынъ министра.
Делесову было совестно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.
— Ну, все таки талантъ? — сказалъ онъ.
— Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный человекъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. Ведь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть целая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавилъ онъ.
Все засмеялись. —
Делесову было совестно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.
— А онъ меня совсемъ надулъ, — сказалъ онъ. — Правда, правда ваша.
Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманiя. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотрелъ на Алберта и восхищался.
11.
— И страшно, и больно смотреть на него, — сказалъ онъ, подходя къ группе, въ которой говорилъ Аленинъ. —
— А ты все считаешь его за генiя, — сказалъ Делесовъ, — спроси-ка у Михаилъ Андреича.
Художникъ злобно вопросительно посмотрелъ на Аленина.
— Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мненiе, — отвечалъ Аленинъ, — мое мненiе, и мненiе основанное на маленькой опытности, следующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —
— Отчего жъ вы такъ на него изволите гневаться? — язвительно спросилъ художникъ.
— А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —
Художникъ вдругъ разгорячился.
— Вы говорите: язва, — заговорилъ онъ, — да вы понимаете ли, что онъ такое?
— Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотелось видеть.
— Да, это спившiйся, негодный, грязный немецъ, неправда-ли? — отвечалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всемъ теломъ и тая отъ наслажденiя, игралъ какой-то мотивъ. — Нетъ. Это не пьяный немецъ, а это падшiй генiй стоитъ передъ вами, падшiй не за себя, а за насъ, за[49] самое дорогое для человечества дело, за поэзiю! Это человекъ, сгоревшiй отъ того священнаго огня, которому мы все служимъ, который мы любимъ больше всего на свете. Огонь счастiя поэзiи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себе, не сгореть самому. И онъ сгорелъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбiемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.
— Да чемъ же великъ? — сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замечая горячности своего собеседника. — Какую же онъ пользу сделалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?
— Пользу обществу? Вотъ они, ваши[50] сужденiя. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всехъ этихъ пустяковъ. Онъ делаетъ то, что ему свыше положено делать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сделалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы все; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ...
— Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, — сказалъ Аленинъ, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —
— Нетъ, неправда! — озлобленно продолжалъ художникъ. — Вы сiю минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мiре не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всехъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!
не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и несколько глупо улыбаться.
— Да, — продолжалъ художникъ, горячась более и более, — вы можете приводить его къ себе, смотреть на него какъ на редкость, давать ему деньги, благодетельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмеримо выше всехъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служенiе красоты — однаго несомненнаго блага въ мiре. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмеримо выше насъ. — Лесть и униженiе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и где бы онъ ни черпалъ его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всехъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ — что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себе гадокъ и ты тоже, и все мы! Кто изъ насъ знаетъ, чтò должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомневается, — говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.
Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.
— Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, — холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.
— Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожаленiя и почтенiя. Искуство — высочайшее проявленiе могущества въ человеке. Оно — не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человеку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть следствiе неестественнаго напряженiя порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство — да. Одинъ офицеръ говорилъ мне, что нетъ Севастопольскихъ героевъ, потому что все герои лежатъ тамъ на кладбище. И тутъ, и въ искустве есть на одно[го] уцелевшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. — Вотъ они, эти погибшiе герои! отдавшiеся все своему служенiю. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомневаться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искустве напишете и камергеромъ будете, — заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.
— Зачемъ же личности, — остановилъ его Делесовъ, какъ хозяинъ дома, незнавшiй, какъ замять этотъ разговоръ.
— Да, презирайте его, унижайте, — продолжалъ художникъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ, — вотъ онъ оборванный, пьяный, голодный; а изъ всехъ насъ онъ лучшiй, онъ любимъ, онъ любитъ, онъ отдался не себе, отъ этаго онъ и сумашедшiй. Да.
Албертъ съ невыразимымъ блаженствомъ слушалъ художника, хотя совсемъ не понималъ его речь. Слезы вдругъ хлынули въ глаза художнику, онъ подавилъ рыданье и отвернулся.
— Вы славный человекъ! — сказалъ вдругъ Албертъ и неожиданно поцеловалъ художника въ щеку.
— Убирайтесь! Я видеть его не могу, — проговорилъ художникъ и торопливо вышелъ въ другую комнату.
12.
— Въ первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро онъ вспомнилъ свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова съ его запальчивостью, подселъ къ почтенному гостю и повелъ разговоръ о общихъ знакомыхъ; но Аленинъ не слушалъ его и, не дождавшись ужина, взялъ шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, онъ весьма холодно пожалъ ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включилъ въ одинъ поклонъ Алберта и Нехлюдова и вышелъ. Остальные гости, посидевъ немного, тоже скоро разъехались. Албертъ, надевъ свою альмавиву, поплелся за ними. Делесовъ и не подумалъ его удерживать, такъ его занимала и мучала непрiятность Нехлюдова съ Аленинымъ, происшедшая у него въ доме.
Оставшись одинъ, онъ долго ходилъ по комнате, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелкихъ соображенiй, по которымъ это дело было ему крайне непрiятно. И знакомства Аленина, и толки, и положенiе въ свете, притомъ онъ седой, имеетъ такую известность, сделалъ мне особую честь, исключенiе, прiехавъ ко мне, и вдругъ такая исторiя. Да просто нехорошо! Впрочемъ Нехлюдовъ хорошо говорилъ, думалъ онъ. Да зачемъ же грубо-то, вотъ что. Все эти господа такiе. И снова онъ повторялъ въ памяти споръ Аленина съ Нехлюдовым и воображалъ, какъ бы это вовсе не могло случиться и какъ бы онъ могъ противудействовать этому, сказав то-то и то-то и получивъ въ ответъ то-то и то-то. — Потомъ онъ сталъ думать о томъ, какъ замять это дело, и после долгихъ соображенiй решилъ завтра ехать къ одной даме, которая очень дружна съ Аленинымъ, а потомъ несколько разъ сряду быть на его музыкальномъ вечере. —
— Где-то нашъ Немецъ ночевать будетъ? — сказалъ Захаръ, раздевая барина: — даже жаль стало, какъ все господа сели по каретамъ, а онъ по морозцу въ своей епанче пешечкомъ поплелся.
— А холодно на дворе? — спросилъ Делесовъ. Ему завтра надо было много ездить.
— Страшный морозъ, Дмитрiй Иванычъ. — Скоро еще дровъ купить надо....
— Очень, очень хорошо говорилъ, — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Обо мне говорилъ, я понялъ, сейчасъ понялъ. — Горячiй молодой человекъ и аристократъ, это видно. Я, когда мы выходили, поцеловалъ его. Онъ очень, очень мне понравился. Да и хозяинъ славный, славный, угостилъ, такъ что даже совсемъ не холодно. Хорошо, что онъ меня не удерживалъ. Я ужъ не могу, только ему непрiятно бы было, — разсуждалъ онъ, все ускоряя и ускоряя шагъ и засунувъ руки въ карманы, локтями закутывая свой плащъ. — Теперь Анна Ивановна, верно есть гости, опять я поиграю имъ, танцовать будемъ, будемъ веселиться!....
Съ такими мыслями онъ добежалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, несколько саней стояло около нея, и изъ сеней падалъ светъ на снегъ двора. — Такъ и есть, еще есть гости, — подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за решетки.
— А — это вы, Албертъ!
— Я, моя прелестница, — отвечалъ онъ, улыбаясь.
— Колосовъ тутъ, идите! — отвечала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отвечая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ известный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.
— Ну до другаго раза, — сказалъ онъ, — прощайте.
— Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, — сказала Анна Ивановна, — где же вы переночуете?
[51] — О, у меня местъ много, прощайте, — и Албертъ пошелъ назадъ.
— Куда? — представилось ему. — Э! все равно, только бы спать поскорее, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, — и онъ побежалъ туда.
— Албертъ постоялъ, радуясь, посмотрелъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не решившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темноте, какъ домашнiй человекъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостенелыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себе: — Теперь славно! Спать! — Но какъ и у всехъ, прежде чемъ заснуть, въ голове его стали появляться воспоминанiя о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какiе отрывки жизни, перебивающiе одне другiя. —
— Ого-го! Какъ онъ поклонился, — думалъ онъ объ Аленине, — строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замечаю; нетъ, я все замечаю. Что ежели бы мне когда-нибудь встретиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умелъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 милiона съ половиной. О, какъ бы я умелъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италiи. — Тутъ ему представилась декорацiя петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. — Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дети тутъ бегаютъ. Нетъ, не надо детей? Зачемъ дети матери? У всехъ насъ одинъ отецъ — Богъ. Ну, и сиделъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и целовалъ и потомъ запелъ бы. — Тутъ въ голове его запела серенада Донъ-Жуана. — Она бы упала мне на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и две расходящiяся хроматическiя гаммы, впадающiя въ еще более страшный акордъ. Буря, бегутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нетъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодiя, ее подхватываютъ хоромъ девицы въ беленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодiя все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. — Въ сарае слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ голове его составлялись мелодiи одна прелестнее другой, которыя пели то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодiя принимала все164 165более и более строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.
— Смерть! — подумалъ онъ: — идетъ, подвигается тихими, мерными шагами и все, все бледнеетъ, все радости изчезаютъ и въ заменъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно целое, блестящее и громадное.
— Туда, туда. Скорее надо. Сколько тутъ нужно помнить, делать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мне не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нетъ и не можетъ быть здесь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нетъ этаго счастiя ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разве не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свете, не то, совсемъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италiи, на берегу моря, где апельсины и где она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть... темъ лучше. Иди! Вотъ она! — Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо мiра — полное забвенье.[52]
Гр. Л. Н. Толстой.
Ясная Поляна.
Примечания
26. Зачеркнуто: мне не могу такъ веселиться какъ онъ.
27. На полях, против места, начинающегося со слов: Богъ знаетъ зачемъ пришли кончая: выступиль на поэтическое поприще). написано: у него все есть и нетъ поэзiи.
30. В подлиннике три последних слова по ошибке зачеркнуты
31. Зачеркнуто: по своей привычке
32. Зачеркнуто: чтобъ она истязала меня, била до крови, сдирала кожу,
34. В подлиннике: перепригнулъ
35. Можно прочесть: а
36. Зачеркнуто: сви[жусь]
37. Точка переделана из запятой.
39. а переделано из: и
40. Переделано из: вы
41. В подлиннике: любили и будете
42. На полях, против места, начинающегося словами: и только тогда кончая: на место его стала написано: Удивляется нелепости его холодной безлюбовной жизни.
44. Запятая переделана из вопросительного знака.
46. На полях, против места, начинающегося со слов: На другой день кончая: взглянулъ на Делесова. написано: Д прiезжаетъ веселый, даетъ выпить и везетъ.
47. [Венецианский карнавал,]
— родъ человеческой.
50. Зачеркнуто: фразы.
52. Зачеркнуто: уничтоженiе сознанья.