Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава первая. Завершение книги "Царство Божие внутри вас"

Глава первая

ЗАВЕРШЕНИЕ КНИГИ
«ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ ВАС»

I

20 июня 1892 г., вернувшись в Ясную Поляну из Бегичевки, Толстой написал «милым и дорогим друзьям» — отцу и сыну Ге: «Никогда я так не был занят, как теперь. Все работаю свою 8-ю главу, 5 часов сижу над ней, выпущу весь дух и ничего уже не остается. А тут текущие дела и отношения. Кажется, что кончил, но кажется. Не осуждайте за это, милый друг отец. Вы знаете, как для зрителей и читателей кажущееся неважным важно для нас. И важно потому, что читатель говорит о себе одном, а я должен приготовить такое, что годилось бы, подействовало — если я верю в себя — на миллионы разнообразных людей»1.

Спустя два дня, поставив под текстом дату и подпись, Толстой рассказывал в письме В. Г. Черткову: «Писание мое, кажется, что кончил. Нынче опять подписался. Как много труда и как мало кажется на невнимательный взгляд разницы. А я думаю, разница при переделках есть большая... Каждый день по 5 часов усердно пишу... И хочется освободиться от этой работы и жаль с ней расстаться» (т. 87, с. 149—150).

До расставания было еще далеко, почти год. Вероятно, Толстой не преувеличивал, когда говорил, что «никогда» так напряженно не был занят: рукописи этой книги составляют более 13 тысяч листов — почти столько же, сколько у всех трех романов: «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение».

Летом 1892 г., как раз в связи с бумагами «Царства Божия...», возник конфликт, с письменными объяснениями, между С. А. Толстой и В. Г. Чертковым. Толстому пришлось успокаивать обе стороны. Чертков пристально, как обычно, интересовался работой Толстого, в особенности если речь шла о «теоретическом» сочинении, и старался организовать помощь — перебеливанием черновиков, поисками переписчиков, издателей, переводчиков и т. п. Толстой ценил внимание Черткова к его труду: «Вы мне очень много всегда помогаете в моем писании. И в этом вы мне помогли тем, что собираете черновые.

Иногда жалко выбросить то, что не в характере всего и ослабляет общее, а нужно, и я бы возился, желая удержать. А теперь я смелее выкидываю, зная, что если там есть нужное, то оно не пропадет» (т. 87, с. 149—150, письмо 22 июня). Ради справедливости надо сказать, что и в Ясной Поляне все, что касалось рукописей, тщательно сохранялось Софьей Андреевной и дочерьми.

Когда еще в апреле Чертков отправил в Бегичевку очередную рукопись «Царства Божия...», а с нею и переписчика (Е. П. Соколова), Софья Андреевна усмотрела в этом вмешательство в творческий труд Толстого, желание торопить и выразила свои чувства в резком письме. Письмо не сохранилось, потому что Чертков переслал его Толстому, прося, впрочем, уничтожить (что Толстой, видимо, исполнил). Софье Андреевне 8 мая Чертков, как всегда обстоятельно и подробно, изложил в письме комментарии к инциденту: «Никого я к Льву Николаевичу за рукописью не посылал и нисколько я его не тороплю, не «мучаю» окончанием этой работы. Я, наоборот, послал ему списанную рукопись, следуя в этом его собственному желанию, определенно мне сообщенному». И, разумеется, не удержался от урока Софье Андреевне: «В вашем письме ко мне вы упоминаете о Льве Николаевиче, как об «утомленном нервном старике». Вы знаете, Софья Андреевна, как давно я уже совсем воздерживаюсь от высказывания вам моего мнения о ваших отношениях к Льву Николаевичу... Он вообще, по моему глубокому убеждению, гораздо разумнее нас всех; а по отношению к своим поступкам и распоряжению занятиями он несомненно гораздо лучше кого-либо из нас знает, что, где, когда и как делать. И потому ни вам, ни мне, и никому из нас не подобает становиться по отношению к нему в положение «оберегателя его труда», как вы о себе выражаетесь... Я знаю, что вы не разделяете этого моего мнения и что разность в наших взглядах на этот предмет и составляет то, что нас с вами главным образом разделяет... Думая обеспечивать его спокойствие и безопасность, вы только временно заслоняете от людей ясное, истинное представление о его нравственном облике, чем нарождаете целый ряд недоразумений и усложнений, которые, конечно, в свое время рассеются; но которые тем не менее теперь, при его плотской жизни, вызывают только самые грустные и нежелательные практические последствия...» (т. 87, с. 147—148).

Софья Андреевна извинилась за ошибку (она не знала, что Толстой, находившийся в Бегичевке, в то время как она жила с младшими детьми в Москве, сам попросил рукопись), но тоже не удержалась ни от оценки наставлений Черткова в письме мужу: «...что за тупой и односторонне понимающий все человек! И досадно, и жаль, что люди узко и мало видят; им скучно!»2; ни от того, чтобы горячо ответить Черткову (сохранился черновик этого ответа): «О духовном его состоянии я не говорила: не вам, не мне его судить, а вы наивно выражаетесь, что он — разумнее нас всех! Да разве такое сравнение возможно? Мы — люди простые, крайне односторонние, а он — вековое явление. И если я 30 лет оберегала его, то теперь ни у вас и ни у кого-либо уж учиться не буду, как это делать... Не забыла и не прощу я вам никогда одного — это еще несколько лет тому назад я прочла в вашем письме сожаленье Льву Николаевичу, что ему в лице меня послан крест. Теперь вы это повторяете иносказательно — мне»3.

В письмах к жене Толстой не упоминал эту историю, а Черткову написал: «Вы правы, но и она не виновата. Она не видит во мне того, что вы видите» (т. 87, с. 148).

Е. П. Соколов, 19-летний крестьянский парень с хорошим почерком, который возил рукописи в Бегичевку, вернулся в Лизиновку «светлый и бодрый духом». «Одно только, — жаловался Чертков, — он очень увлекается игрою на скрипке, в чем, кажется, вы его немножко поощрили... Мне жаль видеть, когда в лучшие, наиболее чуткие годы главное внимание, энергия и увлечение юноши уходят на старания как можно лучше производить приятные звуки ради того, чтобы либо перещеголять другого, либо, в лучшем случае, доставлять себе приятное слуховое раздражение» (т. 87, с. 151).

Толстой ответил: «Об Евдокима Платоновича скрипке я не могу судить строго, потому что весь окружен, да и полон такими скрипками» (там же, с. 150).

II

Как это случалось теперь каждое лето, в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов. И хозяева, и гости (а в это время здесь находились помощники Толстого по работе на голоде — К. А. Высоцкий, М. А. Новоселов, Арк. В. Алехин) подробно рассказывали о деле, которое их объединило. На четвертый день по приезде, 23 июня, Страхов делился своими впечатлениями в письме другу, поэту А. Н. Майкову: «Вообще я застал в Ясной то светлое оживление, радостное возбуждение, которое свойственно жизни этой семьи. Л. Н. в наилучшем духе и усердно работает над своею книгою о непротивлении... Л. Н. прочел мне последнюю главу своей книги — она поразительна, как все, что он пишет»4.

По совету Страхова Толстой решил разделить эту 8-ю главу на три, и снова показалось, что работа почти окончена. «Кажется, что кончу завтра, — сказано в письме В. Г. Черткову. — Страхов говорит, что хорошо. Мне это приятно и ободряет, но не останавливает в работе» (т. 87, с. 153, письмо от 27 ? июня 1892 г.).

Как обычно, со Страховым велись серьезные разговоры на философские и религиозные темы. Отразились они в дневнике Толстого. «Говорил с Страховым. Как религия, которая, считая себя абсолютной, непогрешимой истиной, есть ложь, так и наука. Говорят о соединении науки и религии. Только бы и та и другая не держались бы внешнего авторитета, и не будет разделения, а религия будет наука, и наука будет религия»5.

Главное, что увидел Страхов в Толстом — страстную увлеченность своим трудом. «Литературная страсть, — писал он А. А. Фету, — есть самая жестокая и неизлечимая. Однако же я чувствую, что она у меня совершенно простывает... самым важным и нужным делом в мире. Оттого и несравненная сила и свежесть в его писаниях»6.

Страхов уехал 5 июля. Но в этот день в Ясной Поляне уже не было «светлого оживления». Фету накануне Страхов писал о «коловращении, которое здесь происходит»7.

III

В начале июля съехалась вся семья, чтобы юридически оформить договоренность прошлого года о разделе: Толстой отказывался от своих прав на недвижимую собственность в пользу жены и детей.

5 июля, возобновив после месячного перерыва дневник, Толстой записал: «Тяжело, мучительно ужасно. Молюсь, чтоб Бог избавил меня. Как? Не как я хочу, а как хочет Он. Только бы затушил Он во мне нелюбовь. Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправоту своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов ее. Грустно, грустно, тяжело мучительно». И в конце записи опять: «Грустно, грустно. Тяжело, тяжело. Отец, помоги мне. Пожалей меня. Я не знаю, что, как надо делать. Помоги мне. Научи любить».

Толстой поделился своими переживаниями с В. Г. Чертковым — только с ним — в письме от 5 июля, прося письмо разорвать8: «Мне очень грустно весь нынешний день. Очень, очень грустно. Кажется, что запутался, живу не так, как надо (это даже наверное знаю), и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так оставаться дурно. Одно облегченье, когда подумаешь и почувствуешь, что это крест, и надо нести. В чем крест, трудно сказать: в своих слабостях и последствиях греха. И тяжело, тяжело иногда бывает». Но тут же Толстой преподает другу и урок бодрости: «Мы все люди слабые, стремящиеся быть лучшими, жить лучше. И зачем ставить себе предел? Это соблазн. Может быть, вы будете жить много лучше, чем вы себе представляете. Я стою одной ногой в гробу и все надеюсь и хочу жить лучше, и может и буду. Может, и буду нищим с сумой и умру в навозе. За что же загораживать от себя возможность совершенства, ставить себе предел?» (т. 87, с. 154—155).

Получив такое исповедальное письмо, Чертков хотел было сразу ехать в Ясную Поляну, но стояла жаркая погода («во время таких жаров, если днем не сижу в комнате, то у меня голова расстраивается, а больной головой я только причинял бы вам излишнее беспокойство»), да и ответил лишь спустя несколько дней — находился, по его словам, «в душевной пустоте» (т. 87, с. 156).

7 июля раздельный акт был подписан Толстым и всеми совершеннолетними членами семьи, за исключением Марии Львовны, отказавшейся от своей доли (которая, впрочем, ей была оставлена)9. Ясная Поляна выделялась самому младшему в семье — Ивану Львовичу и Софье Андреевне, которая была назначена опекуншей и других малолетних детей — Андрея, Михаила, Александры10.

9 июля Толстой с дочерью Марией Львовной снова уехал в Бегичевку, где пробыл до конца месяца.

«Делаем перерыв всех столовых — думаю, до конца сентября. Что дальше будет, покажут обстоятельства», — заметил Толстой в письме к жене (т. 84, с. 155).

Софья Андреевна, хоть и сочувствовала голодающим, увидела в этих словах угрозу семье. 17 июля она решительно написала: «Я считаю, что ты более физически не в состоянии переносить трудности прошлогодней жизни, а нравственно неправ отдавать свои последние силы и годы на другое что, чем твою умственную и художественную деятельность. Кроме того, я считаю себя не в состоянии пережить еще то, что пережила весь этот год»11. Далее шли строки о том, как «это гордое дело помощи народу» подорвало здоровье Татьяны Львовны.

— холера, достигшая, увы, и Ясной Поляны. Мария Львовна, как обычно, посещала больную женщину на деревне. Толстой писал И. И. Горбунову-Посадову, просившему Софью Андреевну выделить, сколько можно, из пожертвований на голодающих в помощь холерным: «Маша... вынесла тяжелые упреки; мне же и думать нельзя идти служить больным. Если я это сделаю, то я вижу, что убью жену... Впрочем, как придется поступать далее, будет видно» (т. 66. с. 252)12.

Толстой успокаивал жену, говоря, что в предстоящую зиму все устроится без его личного присутствия, особенно если поселить в Бегичевке Пошу, и написал П. И. Бирюкову, предлагая ему с осени взять на себя руководство помощью голодающим (тот, конечно, согласился). В дневнике 6 августа решил о себе: «Буду продолжать отсюда», т. е. из Ясной Поляны.

Вероятно, с разговорами о Бегичевке связаны две записи этого времени:

«Ясно понял возможность уйти» (записная книжка, 13 августа, т. 52, с. 223).

«...Мне не в минуту раздражения, а в самую тихую минуту, ясно стало, что можно — едва ли не должно уйти» (дневник, там же, с. 71).

IV

В августе в Ясной Поляне было много посетителей.

Снова приехал Н. Н. Страхов. 2 августа он извещал Фета: «Здесь, в Ясной, я застал все то же непрерывное кипение, но не совсем благополучное. Лев Николаевич несколько дней назад вернулся из Бегичевки с простуженными ушами и теперь так ими мучится, что не может хорошенько спать. Несмотря на то, он продолжает сидеть за своим писаньем...

— приводить в порядок сад (по предположению, он достанется младшему, Ване)»13.

Черновики «Царства Божия...» переписывал Е. И. Попов, посланный для этого дела Чертковым, — «писаный красавец» (по слову Страхова), неравнодушный к Татьяне Львовне.

Как отметил Толстой 6 августа в дневнике, «очень тяжелое впечатление» оставили В. И. Скороходов и А. М. Бодянский. В их планах особенной — «общинной» — жизни и разговорах об «искуплении» Толстой увидел «тщеславие» и, возможно, действительные грехи.

В те же дни пришли письма от других «толстовцев» — И. Б. Файнермана из Полтавы с предложением собраться в Ясной Поляне всем единомышленникам, чтобы обсудить дальнейшие планы жизни, и о том же — от М. В. Алехина. Толстой ответил обоим пространными письмами, не соглашаясь и высказывая свои самые дорогие мысли. «Единение возможно только в истине, а чтобы достигнуть истины, надо одно: искать ее постоянным, неперестающим духовным усилием... ... Потом, кому да кому собраться для искания единения? И кому и кому помогать матерьяльно и духовно? Где та печать, по которой мы узнаем наших? Не грех ли выделять себя и других от остальных? И не есть ли единение с десятками — разъединение с тысячами и миллионами» (т. 66, с. 241). В дневнике относительно писем Файнермана и Алехина Толстой заметил: «Какое ребячество!... Они хотят того, что есть последствия того, что дает единение, т. е. чтобы мы делали бы дело Божие и были бы все вместе, без того, что это производит — одинокой работы перед Богом».

Видимо, отголоском этого эпизода стал рассказ Л. Я. Гуревич, как раз тогда впервые посетившей Ясную Поляну: «Кто-то сообщает, будто в газетах говорят о предполагаемом съезде толстовцев. Толстой весело подмигивает одному из присутствующих «толстовцев»...:

— Вот отлично!.. Явимся на этот съезд и учредим что-нибудь вроде Армии спасения. Форму заведем — шапки с кокардой. Меня авось в генералы произведут. Маша портки синие мне сошьет...»14.

Молоденькая (ей не исполнилось 26 лет) Гуревич, недавно ставшая редактором-издателем солидного петербургского журнала «Северный вестник», приехала в Ясную Поляну по делу: просить Толстого участвовать в журнале. По ее словам, Толстой заговорил сам, стал расспрашивать о мотивах, побудивших ее взяться за это дело, и о том, на какие средства она его ведет. Как бы там ни было, начиная с первого номера 1893 г., где появилась «Суратская кофейная», рассказы и статьи Толстого стали печататься в «Северном вестнике», почти всякий раз вызывая огорчение и раздражение со стороны Софьи Андреевны.

Л. Я. Гуревич, как и В. М. Величкина (помощница в голодный 1891/1892 год, тоже гостившая в Ясной Поляне), сохранили воспоминания и о следующем дне — 28 августа, когда Толстому исполнилось 64 года. «Был чудесный солнечный день. Деревья, окружающие поляну с цветником перед домом, стояли, не шевелясь, уже тронутые золотом, и дикий виноград у веранды заалел. Мы с Марьей Львовной собирали в букеты осенние цветы, чтобы поставить их на стол, и она напевала протяжную народную песню. В доме и во флигеле были гости: Кузминские и несколько «темных»... Львовны, а потом Фигнер с Медеей пели дуэт: «Далеко, далеко»... И Толстой так наслаждался пением»15.

Величкина вспоминала: «Лев Николаевич был очень весел за столом, шутил, смеялся и принимал самое живое участие в разных играх, которые затеивались за столом. Вечером устроилась музыка и пение... Когда я взглянула на Льва Николаевича во время пения, глаза у него были сияющие и полны слез»16.

Младший сын, Михаил Львович, написавший за три года до смерти (умер в 1944 г. в Марокко) воспоминания «Мои родители», рассказывал, что вся дворня собиралась у окон послушать певцов: «Помню, как отец, смеясь, рассказывал, что он однажды спросил, после пения Фигнера и его жены, у второго кучера Михайлы, хорошо ли пел вчерашний барин, и Михайло ответил: «Хорошо, говорить нечего, хорошо. Голос уж очень звонок, да громок, даже за версту на деревне слышно». Но сами песни ему не понравились, так как не похожи на деревенские»17. Скорее всего, рассказ относится к 1892 г. (Фигнеры пели в Ясной Поляне и летом 1890 г.).

— мысли к «Царству Божию внутри вас».

Что касается толстовцев, мечтавших в августе о съезде, жизнь внесла свои жесткие поправки. И Митрофан Алехин, и Александр

Бодянский, обвиненные в распространении среди крестьян антирелигиозных взглядов, вскоре были арестованы и заключены в тюрьму. Они писали Толстому из острога, но письма оказались изъяты прокурором и переданы харьковскому губернатору — для приобщения к делу. За недостатком улик Алехина через несколько месяцев освободили, а Бодянского сослали на пять лет в Закавказье.

Толстого «очень взволновало» пришедшее в октябре письмо Алехина. «Письма из Волчанска ни от вас, ни от Бодянского не получал — ужасно жалко, — писал он ему 7 октября. — Особенно милого, дорогого Бодянского, с которым я так горячо и напрасно спорил. Не мне его учить, а ему меня учить надо. Переносился душою в ваше положение и страдал вместе с вами за этого конвойного, который заряжает на людей ружье и готов убить, и вместе понимает учение Христа. Я особенно живо чувствую это, потому что не переставая 2-й год стараюсь проникнуть эту тайну, вдумываюсь в эти явления и живу в них... От всей души люблю вас, дорогие друзья!» (т. 66, с. 262—263).

V

Важным событием в конце августа — начале сентября стала переписка с Н. Н. Страховым о Достоевском. Защищаясь от критики В. В. Розанова, упрекавшего автора книги «Мир как целое» (в 1892 г. вышло второе издание) в том, что он не договаривает своих мыслей до конца, не желает открыть самые заветные убеждения, Страхов написал Толстому, что он поступает так из скромности, потому что, в отличие от Руссо и Достоевского, не считает себя «образцом людей»: «Достоевский, создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человеческая» (т. 66, с. 254).

Толстой, подобно тому, как это было в 1883 г., не согласился: «Нет, я остаюсь при своем мнении. Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее. Не только в художественных, но в научных философских сочинениях, как бы он ни старался быть объективен — пускай Кант, пускай Спиноза, — мы видим, я вижу душу только, ум, характер человека пишущего» (там же, с. 253—254).

Таким было глубокое, задушевное убеждение Толстого, столь ярко сформулированное два года спустя в статье о Мопассане и столь многое объясняющее в его собственном творчестве.

Тою же осенью в Ясной Поляне по вечерам читали вслух «Братьев Карамазовых»: «очень мне нравится», — написал Толстой в Москву жене (т. 64, с. 167)18.

«Я все живу по-старому. Все то же работаю и все так же ближусь к концу, но не достигаю его... Мы на днях едем на короткое время в Бегичевку». Самые последние слова письма, после даты: «Погода чудная» (т. 66, с. 253—254).

В Рязанскую губернию Толстой отправился на этот раз с Татьяной Львовной. Мария Львовна осталась в Ясной Поляне, и перед самым отъездом был разговор с отцом — о ее новом увлечении, Петром Ивановичем Раевским. Как продолжение разговора Толстой из Тулы отправил ей ласковое, но и укоризненное письмо: «Неужели свет сошелся клином и на этом клину только один человек». Он даже нарисовал этот клин и на скрещении двух линий маленькую фигурку. «Если бы ты вышла замуж, это не отдалило бы тебя от меня. Но тебе я желаю лучшего. И это не много» (т. 66, с. 257).

VI

Вернувшись 13 сентября из Бегичевки в Ясную Поляну, Толстой 15 сентября записал в дневнике: «Мучительно тяжелое впечатление произвел поезд администрации и войск, ехавших для усмирения».

История повторялась. Совсем недавно Толстой благодарил Н. А. Тучкову-Огареву за присланные, в ответ на его просьбу, подробности расправы с крестьянами, убившими в ее имении управляющего: состоялся военный суд, двое крестьян были повешены, двенадцать сосланы на каторгу. Спор шел о лугах, которыми спокон века пользовались мужики, а строгий управляющий решил навести порядок и загнал с лугов весь крестьянский скот. Тучкова-Огарева, поселившаяся в этом имении по возвращении в Россию в 1877 г., после смерти Огарева, писала, «как бы оправдываясь»19. На ее два письма, полученные в июне, Толстой не ответил; в июле она напомнила о них, и 6 августа в Пензенскую губернию была направлена открытка: «Я получил ваши письма с описаниями и очень благодарен вам за них» (т. 66, с. 243). Толстой был, конечно, на стороне крестьян.

«беспорядков». На этот раз крестьяне села Бобрики не давали помещику рубить лес, который они считали своим. «В Узловой мы нагнали поезд с 400 солдат, которых туда гонят с ружьями, готовыми зарядами и музыкой. Это произвело на нас всех и особенно на папа ужасно неприятное впечатление», — писала Татьяна Львовна матери (т. 84, с. 161). «Впечатление Узловой было ужасно», — написал и Толстой из Бегичевки (там же, с. 160).

Жизнь предложила свое заключение в книге, которого так долго искал автор.

Главу XII «Царства Божия внутри вас» Толстой открыл словами: «Я кончал эту двухлетнюю работу, когда 9-го сентября мне случилось ехать по железной дороге в местность голодавших в прошлом году и еще сильнее голодающих в нынешнем году крестьян Тульской и Рязанской губерний. На одной из железнодорожных станций поезд, в котором я ехал, съехался с экстренным поездом, везшим под предводительством губернатора войска с ружьями, боевыми патронами и розгами для истязания и убийства этих самых голодающих крестьян» (т. 28, с. 220).

«Начальником всей экспедиции» был тот самый Н. А. Зиновьев, тульский губернатор, позднее сенатор и член Государственного совета, который 28 августа приезжал в Ясную Поляну по случаю дня рождения Толстого. Татьяна Львовна писала матери, что теперь он казался очень сконфуженным и жалким. Толстой первоначально тоже изобразил его с некоторым сочувствием: «Следующее, что я увидал, — это начальника всей этой экспедиции, седого человека, у которого, я знаю, дочь выходит замуж и маленькая 5-летняя дочка, невинный ребенок, которую он любит и крестит, старушка мать, у которой он целует руку и тоже крестит. Лицо этого человека несчастно. Он знает всю мерзость того дела, которое он совершает, но старается притвориться спокойным. И бегающие глаза и неестественная развязность тона выдают его»20.

В окончательном тексте об этом рассказано жестче: «У стола, уставленного бутылками, в своем полувоенном мундире сидел губернатор, начальник всей экспедиции, и ел что-то и спокойно разговаривал о погоде с встретившимися знакомыми, как будто дело, на которое он ехал, было самое простое и обыкновенное, что оно не могло нарушить его спокойствия и интереса к перемене погоды» (т. 28, с. 229).

«Я жил в это время в Бегичевке, заведуя столовыми Льва Николаевича. Мы ждали его приезда для составления отчета за прошлый год, и в назначенный день, 9 сентября, он приехал. Я встретил его на крыльце дома, когда он выходил из экипажа. Радостная улыбка встречи остановилась на моих губах, когда я увидел взволнованное, расстроенное, мрачное лицо Л. Н-ча. Я понял, что что-нибудь случилось дорогой. И только что Л. Н-ч взошел в дом, как, не садясь, с волнением и слезами в голосе начал рассказывать о том, что с ним произошло...»21.

Среди рукописей есть автограф, датированный этим днем: 9 сентября. После переделок он стал началом заключительной, XII-й главы трактата.

Вся эта глава — плач, вопль, протест против жестоких расправ вооруженных насильников с бесправным народом. Совершаются эти расправы не в одной России, но везде, в Европе и Америке: «Недавно была международная тюремная выставка в Петербурге, где выставляли орудия истязаний: кандалы, модели одиночных заключений, т. е. орудия пытки худшие, чем кнуты и розги, и чувствительные господа и дамы ходили осматривать это и веселились этим» (т. 28, с. 270).

Толстому карательная экспедиция, встреченная 9 сентября, с наглядной ясностью подтвердила верность его общих выводов: «Судьба, как нарочно, после двухлетнего моего напряжения мысли все в одном и том же направлении, натолкнула меня в первый раз в жизни на это явление, показавшее мне с полной очевидностью на практике то, что для меня давно выяснилось в теории, а именно то, что все устройство нашей жизни зиждется не на каких-либо... » (там же, с 226).

Обостренное зрение замечало резкие контрасты везде, в дружественных и как будто милых помещичьих семьях. Из Бегичевки Толстой написал жене: «Самарины, и особенно он, были чрезвычайно милы. Здесь все так претерпелись к бедствию, что идет везде непрестанный пир во время чумы. У Нечаевых были именины, на которых была Самарина, и обед с чудесами французского повара, за которым сидят 2 1/2 часа. У Самариных роскошь, у Раевских тоже — охота, веселье. А народ мрет... Не хочется осуждать и не осуждаю в душе, а больше жалею и боюсь. Контраст между роскошью роскошествующих и нищетой бедствующих все увеличивается, и так продолжаться не может» (т. 84, с. 160).

В октябрьском письме М. В. Алехину, и ему рассказав о встрече с экстренным карательным поездом, Толстой продолжал так: «Близко царствие Божие, при дверях. Я не могу не думать этого и буду умирать с этим сознанием и жить, главное, то, что мне осталось жить, хочу жить так, чтобы содействовать этому осуществлению» (т. 66, с. 263).

Уверенностью в том, что жизнь не может продолжаться на прежних основах и близки «какие-то новые формы жизни», Толстой заключил свою книгу, озаглавив ее так: «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание».

«Живу в Ясной; жизнь идет, как заведенные часы, утро работаю усердно и много, потом хожу или пилю, потом читаю, вечером письма или беседа. Работа подвигается. Написано 11 глав и окончены и начерно написана 12-я глава, составляющая заключение» (т. 87, с. 160).

Работа продолжалась всю осень, зиму и весну.

В день 30-летия свадьбы, 23 сентября, кажется впервые за всю жизнь, Толстой был не вместе с женой.

VII

Осенью 1892 г. в Москве тяжело болел, умирал А. А. Фет.

23 октября Толстой писал Софье Андреевне: «Нынче начали «Фауста» Гете, перевод Фета. Поклонись ему хорошенько от меня. Скажи, чтобы он не думал, как он иногда думает, что мы разошлись. Я часто испытываю это — и с ним особенно, что люди составят себе представление о том, что я должен отчудиться от них, и сами отчудятся меня» (т. 84, с. 163).

«разошлись». Последнее письмо Толстого было в 1881 г., Фета — видимо, в 1884. Правда, весной 1891 г. Фет с женой провели два дня в Ясной Поляне. Читались стихи о любви, звучала музыка, и Фет, вернувшись к себе в Воробьевку, написал Софье Андреевне восторженное письмо о «впечатлении могучих перстов графа», о ней и ее сестре Татьяне Андреевне: «При вас обеих и я возрождаюсь, и мне кажется, что моя старость только сон, а наступает действительность, т. е. вечная юность»22. Дочери Марии Львовне, уехавшей погостить к Философовым, Толстой написал тогда совсем другое: «Фет говорит, что он завидует молодым за то, что они сильны и молоды, а я говорю, что если человек поставил себе целью быть тем, чему учит Христос, т. е. отречься от себя и жить для Бога, то старость приближает к этому положению, и потому выгоднее быть христианином, чем язычником» (т. 65, с. 301).

«Язычник» Фет не понимал и не принимал этого, как и его младший современник, поэт А. Н. Апухтин.

20 или 21 марта 1892 г. Фет, отвечая на визит Толстого, посетил его в Хамовниках и застал представителей города Филадельфии Рудольфа Блакенбурга и Вильяма Грунди, которые привезли чек на 7000 руб., собранных в Америке в пользу голодающих России. Фет написал тогда А. В. Жиркевичу: «Янки выразились, что высшим счастием в России была для них возможность пожать руку графу Толстому»23.

И на пороге смерти с той же чуткостью, как прежде, даже острее, Фет ощущал художественную силу Толстого. Софья Андреевна бывала часто на Плющихе и в письмах постоянно рассказывала о разговорах, происходивших там. Однажды Фет нарисовал «поэтическую картину»: «в Африке мы пришли в пустыню, вся она белая, покрытая песком, и никого нет. И вдруг мы увидели, ходит могучий лев и рычит. И он один и кругом пустота». И вот этот Лев — ты. А еще он говорил на мои слова, которые ты ему велел передать: «вот я это время умирал и вспомнил «Смерть Ивана Ильича», как мужик здоровый с ним сидел и ноги ему держал, и ему было легче. И если б в эту минуту вошел Толстой, я поклонился бы ему в ноги. Кто такую вещь понял и написал, тот не просто человек, а единица, или громадина», я уж не помню этого последнего слова»24. Спустя два дня дочери Татьяне Львовне Софья Андреевна рассказывала: «Сегодня, гуляя с Ванечкой, зашла к Фету. Он медленно умирает, дышит все кислородом из какого-то мешка. Но духом он удивительно бодр и хорош. Сегодня говорит: «Скажите Льву Николаевичу, что я, читая «Войну и мир», прежде осуждал его за то, что князь Андрей, умирая, сурово отнесся к Наташе. А теперь я понял, что это удивительно верно. Когда человек умирает, то и любовь его умирает. У меня сердце перерезано пополам страданием и бессилием; бессилием во всем, стало быть и в любви»25.

— ни слова о смерти Фета. В феврале следующего, 1893 г., находясь в Ясной Поляне, Толстой написал дочери в Москву на открытке: «Лежит эта карточка без употребления, вот я и пишу, чтоб сказать тебе — не то, что солнце встало и т. д., а что я об тебе часто поминаю и что тебя нам недостает. И никто не поет» (т. 66, с. 302—303).

Так он вспомнил стихотворение Фета «Я пришел к тебе с приветом...».

Спустя четыре года, 23 октября 1896 г., в письме к жене всплыло вдруг имя Фета: «Я нынче все утро в постели сочинял стихи в роде Фета, в полусне. В полусне только это простительно» (т. 84, с. 265). Это была пора напряженных размышлений об искусстве и писания трактата. В дневнике того времени — объяснение, почему отвергался Фет, стихи которого на молодого Толстого произвели «большое» впечатление (как сказано в письме к М. М. Ледерле 1891 г.): «Вчера переглядывал романы, повести и стихи Фета. Вспомнил нашу в Ясной Поляне неумолкаемую в четыре фортепьяно музыку, и так ясно стало, что все это: и романы, и стихи, и музыка — не искусство, как нечто важное и нужное людям вообще, а баловство грабителей, паразитов, ничего не имеющих общего с жизнью: романы, повести о том, как пакостно влюбляются, стихи о том же или о том, как томятся от скуки. О том же и музыка. А жизнь, вся жизнь кипит своими вопросами о пище, размещении, труде, о вере, об отношении людей... Стыдно, гадко» (т. 53, с. 101). Сам он в этот день — 18 июля 1896 г. — увидел, идя по передвоенному черноземному пару, раздавленный репей, который напомнил Хаджи-Мурата: «Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее» (там же, с. 100).

— некоторые — помнились до старости. Летним вечером 1894 г. на покосе, когда солнце стало заходить, крестьяне ушли, Толстой, «облокотившись на косу и смотря на горизонт, стал припоминать стихотворение Фета, где описывается наступление ночи: Летний вечер тих и ясен...

— Это превосходно, здесь каждый стих — картина»26.

И незадолго до смерти, в сентябре 1909 г., вспомнил стихотворение «Осенняя роза» и продекламировал:

Осыпал лес свои вершины,
Сад обнажил свое чело,

Дыханьем ночи обожгло.

«Как это хорошо: «Дыханьем ночи обожгло»! — сказал он. — Это совсем тютчевский прием... Как смело, и в трех словах вся картина!»27

Осенью же 1892 г. в разговоре с А. В. Жиркевичем Толстой поставил рядом с Фетом другого поэта, К. М. Фофанова («люди с талантами»). Жиркевич написал тогда Фофанову: «Лев Николаевич вообще не признает современных поэтов, а Вас считает настоящим поэтом. Это должно Вас порадовать. Толстой ужасно строг к пищущей братии, особенно к поэтам. Я за Вас душевно порадовался, зная, что многие позавидуют мнению Толстого о Вашей Музе...». Фофанов ответил. «Несказанно я был обрадован вниманием такого огромного гения, как Лев Николаевич»28.

VIII

27 октября, рассказывая о визите к Фету, Софья Андреевна написала Толстому, что встретила там публициста «Московских ведомостей» Ю. Н. Говоруху-Отрока: «Я с ним сцепилась за прошлогоднюю историю. Он очень сконфужен, говорил, что он не при чем, но что-то пустил насчет того, что жаль, что ты статьи пишешь и т. д.»29.

«Прошлогодняя история» — это поход «Московских ведомостей» против Толстого и философа В. С. Соловьева с обвинением их в «революционном заговоре». Еще в 1890 г. Соловьев и Диллон просили Толстого написать протест или подписать коллективное заявление против готовящихся новых правил для евреев, живущих в России30. В первом Толстой отказал, «не могу себе приказать писать на заданную тему, а побуждения нет» (т. 65, с. 45). Коллективный протест подписал, но публикация текста была запрещена, и он появился лишь в лондонской «Times».

В консервативной прессе имя Толстого объединялось с именем Соловьева — как врагов православной церкви. Хотя у них и раньше, и теперь все больше появлялось разногласий. Соловьев был сторонником церковности, склоняясь к католицизму. В дневнике 1891 г. Толстой записал: «Мне объяснилась вера слепая, вера в нелепость, вера в прошедшее, Соловьева, Трубецкого, Стаховича, Рачинского, которой я прежде не понимал». Увидеться с Соловьевым было ему «тяжело». В свою очередь Соловьев, по свидетельству его биографа, «отрицал Толстого не только как мыслителя, что часто бывает, но, что бывает весьма редко, и как художника»31.

По поводу протеста относительно евреев К. П. Победоносцев переписывался с Александром III. В итоге 26 декабря 1892 г. последовал циркуляр министра народного просвещения И. Д. Делянова с предписанием не принимать для прочтения в ученых обществах, состоящих при Московском университете, никаких рефератов и статей от гр. Л. Н. Толстого и Вл. С. Соловьева. Философ, узнав об этом, обратился с протестом к всесильному обер-прокурору Синода; Толстой не обмолвился ни одним словом.

«Критика лже-христианства, из сочинений Толстого». Толстой ответил: «Спасибо за ваши добрые намерения, я с радостью жду их осуществления» (т. 67, с. 185). План осуществлен не был.

IX

В последние месяцы 1892 г. круг толстовского чтения был разнообразен, причем нередко возникало желание писать статьи о прочитанном. Казалось, что «хорошую можно составить статью» о «Довольно» и «Гамлете и Дон Кихоте» Тургенева: «это отрицание жизни мирской и утверждение жизни христианской» (дневник, 7 октября). Хотелось «написать предисловие» к «Journal intime» («Дневник») швейцарского философа и поэта Амиеля. Рассказ И. Н. Потапенко «Поздно» показался «очень милым», а получив присланную из Москвы книгу Ш. Бодлера «Petits poèmes en prose» («Маленькие поэмы в прозе»), Толстой написал Софье Андреевне: «Не стоило того. Это только, чтобы иметь понятие о степени развращения fin de siècl’a <конца века>. Я люблю это слово и понятие» (т. 84, с. 172, 173). Статья Вл. Соловьева «Смысл любви» вызвала несогласие; в книге Н. Н. Страхова «Воспоминания и отрывки» (СПб., 1892) понравились давние его работы — статья «Теория благополучия» (по поводу трех романов М. В. Авдеева) и повесть «Последний из идеалистов».

Англичанку Гемфри Уорд Толстой раньше оценил высоко по ее роману «Роберт Элсмер»; ее новая книга «Miss Bretherton» — «очень хорошая»: «Задача автора: показать обманчивость, подкупание людей женской красотой. Очень тонко и умно» (т. 84, с. 174—175). И. И. Горбунову-Посадову, издавшему позднее в «Посреднике» «Палату № 6», Толстой написал 24 декабря, прочитав повесть в только что вышедшей одиннадцатой книжке «Русской мысли»: «Какая хорошая вещь Чехова «Палата № 6» (т. 66, с. 288).

X

В октябре 1892 г. Толстой написал первое — ставшее единственным — письмо самому младшему сыну, четырехлетнему Ванечке. У Ванечки была любимая игра: отец носил его по комнатам в закрытой корзинке, а мальчик угадывал, в какую комнату его принесли. Теперь

Толстой написал в Москву: «Ваничка, хороший мальчик. Получил твое письмо и был рад ему. Я хочу его положить в корзинку и буду носить его. У нас грязно и дождик. А керосиновая кухня хорошо горит и не воняет. А мама мне оставила винограду, и я все ем его и еще много осталось. Если бы ты был с Сашей, я бы вам дал. Поцелуй Сашу и поклонись от меня M-lle Detras33. А у меня по комнате бегают мыши, и я их не боюсь и они меня не боятся» (т. 66, с. 269).

когда отец поручал, на письма; участвовали в помощи голодающим и близ живущим крестьянам; иногда вместе с ним учили в яснополянском доме крестьянских детей.

Софья Андреевна временами сетовала на родительский, в особенности отцовский эгоизм, препятствующий их замужеству. В самом деле Толстой ревниво и часто неприязненно относился к претендентам. 6 ноября в дневнике записано: «Бывают дурные периоды. Один я пережил недели три тому назад, один недавно по отношению Попова. Возненавидел его. Но поборол, кажется. Его надо, должно любить, а я ненавижу. Лева в Петербурге. Я его все больше люблю. Девочек тоже».

Воспитанник Московской военной гимназии, Е. И. Попов 23-летним молодым человеком познакомился в 1887 г. с Толстым и стал горячим сторонником общинного земледельческого труда. Теперь все это было позади: и общины, и разрыв с женой. Он помогал работе «Посредника» и переписывал для Толстого, Черткова и др. Виноват он был только тем, что претендовал на сердце Татьяны Львовны.

Сыновья Сергей Львович, Илья Львович жили своей жизнью. Но когда приезжали в Ясную Поляну, Толстой бывал рад. В одном из летних писем 1892 г. к Татьяне Львовне: «Сережа у нас и, к сожалению, сейчас с этим письмом едет. Я очень радуюсь тому, что не только не осталось у меня того странного прежнего чувства неловкости и холодности, а напротив, смотрю на его затылок, и он мне мил. Тетя Таня34 мне говорила, что я стал очень равнодушен к людям. Если это так, то только к тем, к которым я всегда был равнодушен, а к тем, кого я любил, как к вам, например, дочерям, я стал обратное, а к Сереже, Илье чувствую увеличение любви» (т. 66, с. 233—234).

Младшие сыновья Андрей и Михаил дурно учились в Поливановской гимназии, огорчая мать. Отца эта сторона их жизни совсем не занимала, и это тоже огорчало Софью Андреевну. 4 мая 1893 г. Толстой записал в дневнике: «Два мальчика, Андрюша и Миша, в особенности Андрюша, в самом дурном и далеком от меня настроении. Маша увлеклась и опомнилась». Последнее — о П. И. Раевском.

«милый друг Лева» (ему было тогда 25 лет): «Я очень обрадовался Маше. Так же и еще больше обрадуюсь тебе, когда ты приедешь и приедешь здоровым. Ужасно то, что это cercle vicieux <заколдованный круг> — от нездоровья ты думаешь о своем здоровье, а от думы ты делаешься нездоров. Нужнее всего и полезнее всего тебе было бы увлечение сильное мыслью и делом. И этого я желаю тебе, зная, что этого нельзя заказать» (т. 66, с. 357).

XI

Дважды в конце октября — ноябре Толстой побывал в Туле. Первый раз хотел увидеть хорошего знакомого, прокурора Тульского окружного суда Н. В. Давыдова; пошел в суд и «застал большое дело о шайке воров». «Я посидел там с час. И мне это было нужно», — писал Толстой жене (т. 84, с. 165). Нужно — конечно, для книги «Царство Божие внутри вас».

Еще нужнее оказались сцены рекрутского набора, и 14 ноября Толстой ездил в Тулу с этой целью. В книге об этом рассказано так: «...Проезжая по Туле, я увидал опять у дома земской управы знакомую мне густую толпу народа, из которой слышались вместе пьяные голоса и жалостный вой матерей и жен. Это был рекрутский набор.

Как и всегда, я не мог проехать мимо этого зрелища; оно притягивает меня к себе какими-то злыми чарами. Я опять вошел в толпу, стоял, смотрел, расспрашивал и удивлялся на ту беспрепятственность, с которою совершается это ужаснейшее преступление среди бела дня и большого города» (т. 28, с. 241). И дальше несколько страниц отдано описанию новобранцев, их отцов и матерей, комнаты «присутствия» и пр.

«— Ну, а если арестант — твой отец и бежит? — спросил я у одного молодого солдата.

— Могу заколоть штыком, — отвечал он особенным, бессмысленным солдатским голосом. — А если «удаляется», должон стрелять, — прибавил он, очевидно гордясь тем, что он знает, что нужно делать, когда отец его станет удаляться.

И вот когда он, добрый молодой человек, доведен до этого состояния, ниже зверя, он таков, какой нужен тем, которые употребляют его как орудие насилия. Он готов: погублен человек, и сделано новое орудие насилия» (там же, с. 244—245).

XII

— художник Н. Н. Ге и писатель Н. С. Лесков.

Ге работал в 1892 г. над картиной «Распятие», начатой восемь лет тому назад, и Толстой очень интересовался ею. Еще в апреле он видел другое полотно — «Повинен смерти» («Суд синедриона»): возвращаясь через Москву с выставки передвижников, при открытии которой картина была запрещена и удалена, Ге показал ее другу. Теперь Толстой вспомнил картину и советовал переписать Христа: «сделать его с простым, добрым лицом и с выражением сострадания — таким, какое бывает на лице доброго человека, когда он знакомого, доброго старого человека видит мертвецки пьяным, или что-нибудь в этом роде. Мне представляется, что будь лицо Христа простое, доброе, сострадающее, все всё поймут» (т. 66, с. 258—259). В другом, более позднем письме об этом же предмете сказано: «Только бы Христос не был исключителен, и даже исключительно непривлекателен» (там же, с. 424).

На хуторе Ге в Черниговской губернии жизнь семьи была поглощена земледельческим нелегким трудом. Г. С. Рубан-Щуровскому, женатому на племяннице художника Зое Григорьевне, Толстой написал: «Когда слышу и думаю про вас, всегда мне прежде всего становится завидно за то, что так сложилась ваша, а не моя жизнь» (т. 66, с. 284). Многие письма этого времени адресованы обоим — отцу и сыну (оба Николаи Николаевичи) или одному Ге-младшему.

Лескову Толстой писал не часто, да и редкие письма 1892 г. не сохранились; встретиться им уже не довелось, хотя, узнав о болезни Лескова, Толстой собирался в Петербург, а Лесков все надеялся попасть в Москву, чтобы повидаться с обожаемым другом (до Ясной Поляны он уж не мечтал доехать). Письма Лескова полны трогательных признаний: «Я не пишу к Вам, конечно, только потому, что мне совестно отрывать Вас от трудов на общую пользу»; «С Вами я сообщен ежедневно»; «Ваши слова мне все в помощь»; «Вы для меня имеете значение, которое пройти не может, ибо я с ним надеюсь перейти в другое существование, и потому нет никого иного, кроме Вас, кто бы был мне дорог и памятен, как Вы... За одно Ваше намерение посетить меня я Вам благодарен до слез...»35.

Помимо интереса к литературному труду друг друга, особенно со стороны Лескова к Толстому, были общие дела — забота о преследуемых властью, чаще всего — о сектантах; общие знакомые — А. Ф. Кони, М. О. Меньшиков, Л. Я. Гуревич и др.; общие мысли — о смерти, для Лескова уже близкой, а для Толстого постоянно обдумываемой (в дневнике начиная с 1889 г. почти всякая запись завершалась пометой и мольбой: «Если буду жив», или кратко: «Е. б. ж.»).

Иной раз Лесков осторожно не соглашался. «В пользе гонений я с Вами не согласен, и Вы не докажете, что все гонения «ничего не могут произвести, кроме содействия истинному просвещению». Это, к сожалению, не так, но если бы и так было, то все-таки надо стараться унимать гонения, так как при этом люди жестоко страдают»36. Да и для Толстого «польза гонения» существовала лишь в теории; на практике почти ни один день не проходил без заботы о гонимых и заступничестве за них. В другой раз Лесков просил дополнительно пояснить, почему у нее — смерти — «кроткие глаза», как выразился Толстой в не дошедшем до нас письме.

«Импровизаторы» и почему не понравились «Пустоплясы» (письмо к Т. Л. Толстой от 17 февраля 1893 г.) и нетерпеливо ловил возможность поскорее прочитать каждое новое сочинение Толстого, хотя бы в рукописи. 10 января 1893 г. Лесков писал в Москву: «Из Ваших 12-ти глав я читал 7. По-моему, все это нужно, и все хорошо, и все «на пользу»37. И 26 января 1893 г. — Л. И. Веселитской, посылая ей одно из гектографированных изданий: «Книги Толстого я всегда и всем даю охотно, так как уважаю защищаемые в них идеи и ненавижу ложь, которую они назначены рассеивать»38. После чтения «Царства Божия...» целиком Лесков написал Веселитской: «Разложение и распластание очезримой фальши церковного учения, подменившего учение Христа, произведены со страшной силой и яркостью молнии, раздирающей ночное небо»39.

Рассказ «Пустоплясы» печатался в «Северном вестнике». Л. Я. Гуревич, придя к Лескову, рассказала ему: цензор огорчился, что разрешил (его «подвели»), потому что «пустоплясы — это дворяне, а на печи лежал и говорил Толстой». «Сытину теперь этого рассказа будто уже не позволят. Вот чем заняты!» — возмущался Лесков в письме Толстому40.

Когда в самом начале 1893 г. к Лескову пришла познакомиться писательница Л. И. Веселитская (Микулич), первые слова ее были: «Я знаю, что Вы больны и что Вы любите Льва Николаевича, и я пришла к Вам»41. Позднее Веселитская вспоминала: «Как-то, вдоволь намолившись на Льва Николаевича, Николай Семенович сознался в том, что глубоко скорбит о том, что старик не роздал своего имения нищим: «Он должен был сделать это ради идеи. Мы были вправе ожидать этого от него. Нельзя останавливаться на полпути»42.

В ноябре 1892 г. Веселитская, еще не знакомая с Толстым, написала ему первое письмо. А. С. Суворин, посетивший Ясную Поляну в мае 1891 г. 43, сказал ей, что Толстому понравилась повесть «Мимочка на водах». Потом Т. А. Кузминская, встретившись с молодой писательницей в Петербурге, приглашала приехать летом в Ясную Поляну. Теперь Веселитская отважилась на письмо: «Я охотно пошла бы к Вам пешком и думаю, что недурно бы мне так пройтись по голодной и холодной России...» (т. 66, с. 276).

Толстой 17 ноября ответил трогательным письмом: «То, что вам передавал Суворин о моем восхищении перед вашей повестью, наверное только в малой степени выражает то, как она мне нравится» (там же, с. 275).

После встречи с Лесковым, вероятно по его совету, Веселитская 12 мая 1893 г. приехала в Ясную Поляну.

Лесков умер в ночь на 21 февраля 1895 г. в Петербурге. Над диваном, на котором он спал и умер, висел большой портрет Толстого. В третьем номере журнала «Северный вестник» был помещен некролог, и там сообщалось, что среди бумаг оказалась записка, датированная 2 декабря 1892 г., — «Моя посмертная просьба». Лесков просил, чтобы его хоронили «по самому последнему разряду», чтобы не было никаких нарочитых церемоний, собраний «у бездыханного трупа», не говорить никаких речей, а на могиле «никогда не ставить... никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста»44.

«написать такое же». 27 марта в тетради дневника это было выполнено (т. 53, с. 14—16). Первые два пункта читаются так:

«1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу — как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.

2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать».

Далее говорилось о бумагах, изданиях, но об этом речь впереди, в третьей главе.

XIII

Весь ноябрь 1892 г. шла переписка о Москве, куда Толстому не хотелось ехать.

«Митя Олсуфьев говорил, — писала Софья Андреевна 3 ноября, — что ты очень жаловался на то, что тебе в Москву придется ехать, — и это ужасно всегда больно. Я ведь и не зову тебя, во-первых, вы меня приучили к разлуке, и во-вторых — я вас боюсь. Боюсь упреков молчаливых и высказанных, боюсь твоих скучливых и безучастных требований здесь, — и не разберешь, что тяжеле: разлука и беспокойство о вас — или последнее»45.

И снова 8 ноября: «Поша мне говорил, что вы совсем не собираетесь в Москву46. Я и понимаю, что вам покойнее и лучше в Ясной, т. е. тебе. Но мне жалко, что жизнь девочек поглощена их обязанностями. Неужели так они никогда и не будут жить своей личной жизнью?»47

Толстой, напряженно занятый своей книгой, раз в два-три дня непременно писал жене, успокаивая: «Очень приятна мне здесь после усталости утренней работы — я стал больше уставать — тишина вечеров. Никто не развлекает, не тревожит. Книга, пасьянс, чай, письма, мысли свои о хорошем, серьезном, о предстоящем большом путешествии туда, откуда никто сюда не возвращается. И хорошо. Только ужасно грустно по твоим письмам, — по нынешнему Тане, — что ты все тоскуешь. Как бы тебе дать спокойствия, радостного, довольного, благодарного спокойствия, которое я иногда испытываю» (т. 84, с. 171).

Софья Андреевна на время успокаивалась: «Ты в первый раз написал мне, милый Левочка, письмо, в котором я почувствовала твое сердце, и мне стало сразу легко и весело, точно опять вся жизнь осветилась. Ты совершенно прав, что нам никому нельзя друг на друга сердиться, и особенно нам, старикам, не следует этого делать»48.

«Тебе уж кроме тишины и спокойствия — ничего не нужно. Бурная — особенно умственно — жизнь, пресыщение всего, усталость, — все это в твои годы естественно. А больно мне только то, что у тебя к нам — ко мне и детям — любви не осталось. Нет желания быть вместе и общаться. Это больнее всего. Что делать»49.

Относительно любви это было сказано несправедливо. 18 ноября Толстой написал: «Мы решаем ехать в Москву 25-го. И с большим удовольствием думаю о том, что увижу не только тебя, но детей. Что Андрюша? Отчего ты так отчаиваешься в нем? Мне, напротив, он всегда кажется как-то лучше, чем он бы мог почему-то быть» (т. 84, с. 174).

Приехав 25 ноября в Москву, Толстой пробыл здесь до 22 января 1893 г.

В декабрьских письмах к друзьям снова рассказывал о неустанной работе над книгой «Царство Божие...».

«Никогда так напряженно не работал, как все эти последние месяцы. От этого не могу и ничем другим заниматься», — писал он Черткову 11 декабря, отказываясь и от того, чтобы написать заключение к статье Черткова о половых отношениях, и от того, чтобы поправить его статью «Не убий» («Об убийстве живых существ») (т. 87, с. 171).

Н. Н. Ге (сыну) 24 декабря: «Мы в Москве, я весь в своей книге, в писаньи ее — последняя глава — заключенье, и ничего не вижу, ни о чем не думаю, кроме как о ней» (т. 66, с. 287).

О. А. Баршевой и М. А. Шмидт, жившим в это время на Кавказе: «Я живу весь в своей книге, которую все кончаю; вас очень люблю и радуюсь на вашу жизнь» (там же, с. 288).

П. И. Бирюкову: «Живем мы в Москве. Стараюсь не одуреть от суеты Гротов и т. п. Продолжаю свою работу и нахожусь все в том же заблуждении, что то, что пишу, нужно» (там же, с. 290).

XIV

По обыкновению, в Москве Толстой посетил своего давнего знакомого, библиотекаря Румянцевского музея Н. Ф. Федорова. Автор «Философии общего дела», создатель теории воскресения мертвых, страстный библиофил, Федоров в каждой книге видел как бы останки автора — залог воскрешения. Это по его предложению в 1887 г. рукописи Толстого были переданы на вечное хранение в Румянцевский музей, а несколько лет спустя, не без его влияния, Толстой отказался от права литературной собственности на сочинения, созданные после 1881 г. и вновь создававшиеся. Но разногласия возникали постоянно. Теперь произошла окончательная ссора.

«Daily Telegraph» статья Толстого, озаглавленная переводчиком «Почему голодают русские крестьяне?» Для преодоления общественного разлада и хаоса Федоров считал необходимой деятельность государства, церкви — Толстой отрицал все это. Ноябрьскую встречу того года описал тогдашний заведующий рукописным отделом Румянцевского музея Г. П. Георгиевский.

«Увидев спешившего к нему Толстого, Федоров резко спросил его.

— Что Вам угодно?

— Подождите, — отвечал Толстой, — давайте сначала поздороваемся Я так давно не видел Вас.

— Я не могу подать Вам руки, — возразил Федоров. — Между нами все кончено.

— Объясните, Николай Федорович, что все это значит? — спрашивал Толстой, и в голосе его тоже послышались нервные нотки.

— Это Ваше письмо напечатано в «Daily Telegraph»?

— Да, мое.

— Неужели Вы не сознаете, какими чувствами продиктовано оно и к чему призывает? Нет, с Вами у меня нет ничего общего, и можете уходить.

— Николай Федорович, мы старики, давайте хотя простимся...

Но Николай Федорович остался непреклонным, и Толстой с видимым раздражением повернулся и пошел»50.

Это была последняя встреча с Толстым, хотя Федоров прожил еще более десяти лет (умер в 1903 году). Когда в 1895 г. Толстому предложили подписать адрес Федорову, чтобы он не оставлял службы в Румянцевском музее, Толстой с радостью согласился. «И как бы высоко вы в этом адресе ни оценили и личность и труды Николая Федоровича, вы не выразите того глубокого уважения, которое я питаю к его личности, и признания мною того добра, которое он делал и делает своей самоотверженной деятельностью» (т. 68, с. 246—247). 71-летний старик согласился продолжать работать в библиотеке, чтобы избежать подношения адреса.

Как известно, некоторые черты Федорова и его взглядов воплотились в образе революционера Владимира Симонсона, изображенного с безусловным авторским сочувствием51

В 1901 г. Толстой сказал, критикуя В. С. Соловьева «Был у нас действительно один настоящий мыслитель с ясной головой — впрочем, он, кажется, и теперь еще жив. Это Николай Федорович Федоров.

с ним, у него было что-то «свое» и в мыслях и в жизни»52.

В начале декабря Хамовнический дом посетили английские квакеры Джон Беллоуз и Джозеф Нив, направлявшиеся в Южную Россию и на Кавказ, чтобы ознакомиться с жизнью сектантов — духоборов, молокан, штундистов — и оказать им помощь.

В жизнь и деятельность Толстого вошла забота, не покидавшая потом много лет: судьба русских крестьян, не повинующихся официальной церкви, установлениям власти (например, отказ от воинской повинности) и за это преследуемых и гонимых.

Квакеры знали о Д. А. Хилкове, князе и гвардейском офицере, крупном помещике Полтавской губернии, который отказался от своих имений и привилегий; в 1890 г. он был сослан в Закавказье. Толстой познакомился с Хилковым еще в 1887 г., постоянно переписывался с ним и теперь с квакерами отправил ему письмо, высказав свои задушевные мысли: «...Я сам не гоним, но я гонений не боюсь. И если бы работал по случаю гонений, то работал бы прежде всего над тем, чтобы избавить гонителей от зла. Они, а не гонимые, жалки» (т. 66, с. 282).

— явное свидетельство того, что гонений он не боялся, и одновременно мучился тем, как страдают люди, разделившие его убеждения. В творчестве это связалось с драмой «о жизни», как она названа в дневнике 5 февраля 1890 г., — «И свет во тьме светит», замысел которой уже несколько лет не покидал Толстого. Жалость к «гонителям» звучит в письмах, публицистике этих лет, хотя гораздо больше здесь обличения, гнева и заступничества за «гонимых».

В эти же декабрьские дни Толстой читал тетрадь А. И. Аполлова, присланную Чертковым. Аполлов еще в 1889 г. подал записку ставропольскому архиерею о том, что в силу убеждений не может исполнять свою должность и просит снять с него священнический сан. Теперь его дело находилось в Синоде, а сам он жил у Черткова, помогая в делах «Посредника». Толстой похвалил его «Исповедь» («очень интересна и хороша»), «Христос», «Ради Христа» и писал Черткову, что был бы рад видеть их у себя: «У нас постоянно приезжают, но расположение жены вас принять существует, и потому приезжайте к нам, найдете место» (т. 87, с. 174).

Поездка Черткова, Аполлова и Емельяна Ещенко53 не состоялась, а летом 1893 г. Аполлов умер от туберкулеза кишечника — в родной деревне Костромской губернии. Ему было всего 29 лет.

9 августа 1893 г. Толстой писал Б. Н. Леонтьеву, тоже молодому человеку, недавнему воспитаннику пажеского корпуса, а теперь участнику кавказской земледельческой общины: «Два самые меня тронувшие события за это последнее время было 1) смерть Аполлова, бывшего священника (вы, верно, слышали про него). Он физически мучительно, но спокойно и радостно умер, как мне писал Горбунов, бывший с ним до конца. Прекрасный и сильный был человек; другое это страдания курского учителя народного Дрожжина в дисциплинарном баталионе в Воронеже» (т. 66, с. 379).

Толстой выведет священника, отказавшегося от сана и вновь принявшего его, в пьесе «И свет во тьме светит». Там же будет представлена драматическая участь отказавшегося от военной службы. В жизни эта история завершилась в 1894 г. тоже трагически.

XV

— начале 1893 г. в Москве случились новые литературные знакомства, произошли важные встречи.

К А. А. Александрову, бывшему репетитору мальчиков Толстых (в 1889 г.), а теперь доценту истории русской литературы Московского университета и редактору журнала «Русское обозрение», Толстой направил молоденькую девушку из Мценска. В. И. Соколова принесла свои стихи. «Я вообще не охотник до стихов и стал просматривать их с большим недоверием, но некоторые из них тронули меня. У ней, по моему мнению, настоящее поэтическое настроение», — писал Толстой (т. 66, с. 289).

15 декабря в Хамовнический дом пришел вятский писатель-самоучка М. И. Ожегов, принесший свою книгу «Песни и стихотворения»54. Говорили об учении Христа; Толстой прочел гостям (были еще книгоноша И. И. Старинин, лубочный писатель И. С. Ивин и японец-студент) по рукописи «Суратскую кофейную», Ожегов читал стихи и услышал совет — писать лучше прозой. Разговор зашел о песне, и Толстой сказал, что он никогда не пел.

Вскоре в книжном магазине Суворина Толстой познакомился с поэтом-самоучкой С. Д. Дрожжиным. Вероятно, не без влияния разговоров с Толстым этот крестьянский сын, проучившийся «две неполных зимы» у дьячка, но с молодых лет, отправленный родителями на заработки, живший в разных городах, спустя несколько лет снова поселился в родной тверской деревне55.

Судя по воспоминаниям издательницы детского журнала «Игрушечка» А. Н. Пешковой-Толиверовой, она впервые увиделась с Толстым зимой 1892 г. и рассказывала, в ответ на его расспросы, о Гарибальди56.

«Воскресения». Теперь Толстой просил похлопотать за врача П. С. Алексеева, сосланного в Читу. Кони, как всегда, исполнил просьбу. Спустя два месяца, когда возникла новая нужда (студент Московского университета М. А. Сопоцько «за историю 90-го года» был лишен права жить в Москве), Толстой благодарил за «ходатайство об Алексееве» (т. 66, с. 305)57.

Что касается Сопоцько, заступничество Кони не помогло, молодой человек принужден был немедленно покинуть Петербург и вернулся к деятельности, которой был занят с октября 1892 г. — организации помощи голодающим в Ефремовском уезде Тульской губернии.

Около 20 декабря к Толстому пришел П. А. Сергеенко, в прошлом однокашник А. П. Чехова по таганрогской гимназии, а теперь беллетрист, сотрудник различных периодических изданий. 5 января 1893 г. Сергеенко написал Чехову, что Толстой (Сергееико нескромно назвал его «мой друг Лев Толстой») очень интересовался им и рад был бы свидеться: «...мой друг приходил в «Америку»58 за твоим адресом. (Они были с Репиным, который хотел видеть тебя.)»59. Чехов в те дни находился в Петербурге и в конце месяца писал И. Е. Репину: «У меня был Л. Л. Толстой, и мы сговорились ехать вместе в Америку»60 (на всемирную выставку в Чикаго; поездка не состоялась). Вернувшись в Мелихово, Чехов отвечал Сергеенко, но ни словом не обмолвился о Толстом. В начале марта, проведя несколько дней в Москве, Чехов написал А. С. Суворину о знакомстве с А. И. Эртелем: «Он просил сходить вместе к Толстому, который стал ко мне благоволить особенно, но я отклонил сие предложение, ибо мне некогда, а главное — хочется сходить к Толстому solo»61. И 13 апреля — в письме к сестре Марии Павловне, также сообщавшей о настойчивых просьбах Сергеенко и о том, что Толстой и Репин «разыскивали» Чехова, были в Кудрине и на Малой Дмитровке62: «Боюсь также, что Сергеенко потащит меня к Толстому, а к Толстому я пойду без провожатых и без маклеров»63.

Вспоминал эту историю Чехов и позднее. «Я хотел быть у Толстого, и меня ждали, но Сергеенко подстерегал меня, чтобы пойти вместе, а идти к Толстому под конвоем или с нянькой — слуга покорный»64.

«Я читаю Тургенева. Прелесть, но куда жиже Толстого! Толстой, я думаю, никогда не постареет. Язык устареет, но он все будет молод», «Как вспомнишь толстовскую Анну Каренину, то все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к черту»65.

9 января 1893 г. Репин рисовал в Хамовническом доме акварельный портрет Толстого для журнала «Север». В этот же приезд в Москву написал большой портрет Татьяны Львовны66. Вернувшись в Петербург, в письме к своей возможной ученице67 заметил. «У вас, вероятно, будет на днях Чехов. Какой молодец! Он при писательстве и медицину не оставляет — земский врач с большой практикой на большое расстояние — и очень доволен этой деятельностью»68.

Чехов приехал в Ясную Поляну лишь в августе 1895 г. и тогда впервые увиделся и разговаривал с Толстым.

В январе 1893 г. в Москве находился художник Н. Н. Ге — в связи с предстоящей здесь Передвижной выставкой. Толстой написал его сыну: «Он очень увлечен своим искусством. Я это так понимаю и радуюсь пока, что сам не в таком же увлеченьи. Хотя всякое может случиться» (т. 66, с. 292). Как видно из письма М. В. Нестерова, дважды побывал Толстой у В. И. Сурикова: смотрел картину «Христос исцеляет слепого».

известного кадета, члена Государственной думы); были Д. И. Шаховской, В. А. Гольцев и др. Воспоминания об этой встрече оставил А. А. Корнилов, автор изданной в 1893 г. книги «Семь месяцев среди голодающих крестьян Тамбовской губернии в 1891—1892 гг.». Когда Гольцев заговорил об «утомлении» общества, Шаховской горячо воскликнул: «Позор это будет, позор для нас всех, если мы не сумеем этого устроить!» «Я как сейчас помню, — писал Корнилов, — ласковое выражение глаз Толстого, устремленных в ту минуту на Шаховского»69.

Попросил Толстой у Корнилова «Былое и думы» Герцена, чтобы прочесть вслух своим детям. Разговор зашел о литературе. Из десяти баллов по три было отдано Гоголю, Герцену, Достоевскому, а оставшийся один балл — Тургеневу. Книгу Герцена Толстой вернул сам, придя в квартиру В. И. и Н. Е. Вернадских на углу Большого Левшинского переулка и Смоленского бульвара. Корнилов интересовался анархистами и услышал «наилучший отзыв» о сочинениях П. Кропоткина — «La conquête du pain» (в русских изд.: «Хлеб и воля»; «Завоевание хлеба»).

XVI

За два месяца жизни в Москве Толстой оторвался от книги «Царство Божие внутри вас» только для работы, связанной с Мопассаном.

Л. П. Никифоров, занимавшийся переводами иностранных писателей для «Посредника» и других издательств, выпустил в 1893 г. роман Мопассана «Une vie» (под заглавием «Жизнь женщины») и некоторые рассказы, с кратким предисловием Толстого, датированным: «1893 г. 20 января». Вот его текст: «Из всех сочинений Гюи де Мопассана выбраны мною для издания их в русском переводе следующие лучшие, по моему мнению, романы, повести и рассказы».

В предисловии к третьему изданию этой книги (М., 1912) Никифоров рассказал, что самую мысль переводить Мопассана дал ему Толстой, высказав «сожаление, что некоторые лучшие французские художники пера, и в особенности Мопассан, мало или совсем неизвестны» в России. «Лев Николаевич с таким восхищением отзывался о Мопассане, что у меня явилось желание начать переводить его». Дальше Никифоров сообщал, что Татьяна Львовна согласилась редактировать перевод, а Толстой взялся отобрать лучшее у французского писателя.

«Жизнь» не обозначен: дело с переводом его уже было решено. Высшую оценку получили «La rempailleuse» («Починщица мебели»), «Un fils» («Сын»), «Histoire d’une fille de ferme» («История батрачки»), «En famille» («В семье»), «Le père de Simon» («Отец Симона»).

В своих «Воспоминаниях о Л. Н. Толстом» Никифоров, рассказав о том, как хорошее дело Толстой никогда не любил откладывать, написал: «Точно так же, задумав выбрать лучшие произведения Гюи де Мопассана и согласившись сделать этот выбор для моих переводов, он тотчас же принялся перечитывать Мопассана, хотя ему сильно нездоровилось, и когда я заметил, чтоб он не утруждался и что лучше это отложить, он с упреком заметил мне, что никогда не следует откладывать хорошее дело, если уже решил взяться за него. И в этом он всегда был верен себе и не только не откладывал, а постоянно спешил, с ужасом иногда замечая, как много нужно еще сделать хорошего, и всегда опасаясь, что не успеет»70.

25 января, когда Толстой уже уехал из Москвы в Ясную Поляну, Е. И. Попов писал В. Г. Черткову: «Л. Н. выбирает Никифорову для перевода статьи Мопассана и все время восхищается им как художником» (т. 30, с. 490).

В упомянутом списке около названия «Монт-Ориоль» стоит вопросительный знак. По словам Никифорова, когда Толстой «еще раз перечитал этот роман, на него произвели такое сильное впечатление некоторые сцены и в особенности сцена трупа осла и людей, везущих тележку, что в течение последующих бесед он не раз возвращался к этому роману и высоко ценил его» (там же).

Предисловием к этому роману, изданному «Посредником» в 1894 г., явилась статья Толстого о Мопассане, завершенная в апреле этого года, но задуманная, несомненно, в январе 1893 г.

«Что, как характеристика Мопассана? Мне думается, у Вас так мало времени, что едва ли Вы приступили к ней, но если Вы не отказываетесь написать ее, то для этого тома нужно было бы выбрать все особенно характерное» (там же, с. 491). Черткову Никифоров написал, что Толстой обещал предисловие к Мопассану. Видимо, это обещание было подтверждено в письме, отправленном в конце марта, но не дошедшем до нас, как и письма от 28 марта к сыновьям Илье, Льву и Сергею71.

XVII

По приезде в Ясную Поляну Толстой написал Софье Андреевне 30 января: «В доме тепло, хорошо, уютно и тихо. И в доме и на дворе. И тишина эта очень радостна, успокоительна» (т. 84, с. 177). Но после утренних занятий, поехав с П. И. Бирюковым в деревню Городну, увидел и почувствовал другое. Там «нищета и суровость жизни»: «В доме моей молочной сестры умерла она72 и двое ее внуков в последний месяц, и, вероятно, смерть ускорена или вовсе произошла от нужды, но они не видят этого» (там же). И на другой день: «В Ясенках умер мужик от холода и голода — неделю не топил» (там же, с. 178).

О своей книге Толстой извещал Черткова 3 февраля: «...Я упиваюсь тишиной здешней и очень счастлив. Работа идет прекрасно. Я не отчаиваюсь дня через 3 кончить, с тем чтобы отпустить Евгения Ивановича и поехать около 7 в Бегичевку свободным и приняться за многое, что хочется» (т. 87, с. 179). Но, уезжая 6 февраля в Бегичевку, рабочие рукописи взяли с собою, и Е. И. Попов поехал, чтобы переписывать. Дочери Мария Львовна и Татьяна Львовна отправились вместе с отцом.

Перед отъездом Толстой занимался исправлением перевода «Дневника» Амиеля, сделанного Марией Львовной. Амиель «очень хорош», — написал он в Москву жене (т. 84, с. 179).

«Отчет об употреблении пожертвованных денег» и, «если успеет», рассказ, который обещал в сборник для переселенцев.

«Отчет об употреблении пожертвованных денег с 20 июля 1892 г. по 1 января 1893 г.» в цифровой его части был составлен Бирюковым; Толстой дописывал его, вернувшись в Ясную Поляну. Рассказ — вероятно, «Кто прав?», но и к нему Толстой вернулся лишь в мае 1893 г. 73. В Бегичевке продолжалась работа над книгой. 13 февраля в письме на Кавказ Д. А. Хилкову сказано: «... Все кончаю свое писанье. Очень, до греха, поглощен им» (т. 66, с. 295).

Впечатления от голодающих деревень были такими же, как в прошлую зиму, даже более тяжкими. Консулу США, через которого в Петербург поступала часть американских пожертвований, Толстой написал 14 февраля: «Голод в некоторых частях нашей местности грозен не менее прошлогоднего и мы продолжаем нашу работу в этом году, хотя не в тех размерах, как в прошлом. В этом году мы имеем свыше 90 столовых (кухонь)» (там же, с. 296).

Своим друзьям Толстой писал подробнее и ярче. 8 февраля — Н. Н. Ге (сыну): «Положение очень тяжелое в народе, но как чахоточный, на которого страшно взглянуть со стороны, сам не видит своей исчахлости, так и народ. То же и я испытывал в Севастополе, на войне. Все говорили: ужасы, ужасы. А приехали, никаких ужасов нет, а живут люди, ходят, говорят, смеются, едят. Только и разницы, что их убивают. То же и здесь. Только и разницы, что чаще мрут. А этого не видно» (там же, с. 293).

«Хоть бы скорей кончилось это испытание! Сегодня Екатерина Ивановна74 говорила, что Таня пишет, как вы, в снегу по пояс, вылезали, когда ездили, и насилу двигались, и как ты утомился»75.

В другом письме недоумевала, зачем объезжать все 90 столовых, и рассказывала о детях: «Миша читает «Анну Каренину», оторвать не могу и не одобряю, рано еще»76. Толстой ответил, что Мише «Анну Каренину» читать, «разумеется, рано». Мише было тогда 13 лет.

Сама Софья Андреевна весь 1893 год была занята корректурами нового, 9-го издания Сочинений гр. Л. Н. Толстого. В одном из писем — признание: «Как я была глупа, когда ты писал «Войну и мир», и как ты был умен! Как тонко — именно гениально написана «Война и мир». Только одно: при «Детстве» я часто плакала, при «Семейном счастии» в носу щипало, а в «Войне и мире» все время удивляешься, любуешься, в недоумении, — но не плачешь. Увидим, что будет с «Анной Карениной»77.

XVIII

В последний день пребывания в Бегичевке Толстой отправил два письма: одно, короткое, И. А. Бунину и другое, пространное и трогательное, М. А. Шмидт.

К Бунину это было первое письмо — ответ на его предложение помогать голодающим78.

«Освобождение Толстого» Бунин рассказал о том, как сильно и почему он стремился к Толстому. «В ранней молодости я был совершенно влюблен в него, в тот мной самим созданный образ, который томил меня мечтой увидеть его наяву. Мечта эта была неотступная, но как я мог осуществить ее? Поехать в Ясную Поляну? Но с какой стати, с какими глазами? «Что вам угодно, молодой человек?» — спросят меня в Ясной Поляне. И что я отвечу тогда?...

Позднее, страстно мечтая о чистой, здоровой, «доброй» жизни среди природы, собственными трудами, в простой одежде, главное же, опять-таки от влюбленности в Толстого, как художника, я стал толстовцем, — конечно, не без тайной надежды, что это даст мне наконец уже как бы законное право увидеть его и даже, может быть, войти в число людей, приближенных к нему. И вот, началось мое толстовское «послушание»79.

Летом 1892 г. Бунин напечатал в «Орловском вестнике» очерк «Помещик Воргольский», где ведутся разговоры о «теории Толстого»80.

Толстой ответил, что приезжать не стоит, поскольку Бунин предлагает свои услуги только на короткое время. Так что не нужно бросать службу. Впрочем, произошла и ошибка: Толстой подумал, что это письмо другого Бунина, который обращался раньше (в 1887 г.) в поисках работы и был направлен к И. Д. Сытину. Лишь 15 июля Бунин собрался с духом и в письме разъяснял недоразумение. Тогда же Бунин послал Толстому свою «брошюрку» — оттиск рассказа «Деревенский эскиз» (позднее назван «Танька») и писал: «Посылаю ее Вам как человеку, каждое слово которого мне дорого, произведения которого раскрывали во мне всю душу, пробуждали во мне страстную жажду творчества... Много раз мне хотелось написать Вам многое, увидать Вас. Но боюсь, что причислите меня к лику тех, которые осаждают Вас из пошлого любопытства и т. п.»81.

«И я поплакал, читая ваше письмо, — не от грусти, что не увижу ее больше, хотя и это жалко, особенно за вас, — но от чувства умиления... Как теперь вижу вас двух в зале утром, когда вы пришли ко мне, и я в первый раз увидал вас обеих...82. Пишите, что вы решите делать. Велите мне служить вам, чем могу» (т. 66, с. 298).

3 июня М. А. Шмидт, простившись навсегда с Кавказом, появилась в Ясной Поляне: «очень хороша: ясна, спокойна, бодра и необыкновенно тверда в своем мировоззрении» (там же, с. 351). Скоро она поселилась в Овсянникове, кормясь своим трудом на огороде. Близ Толстого оказался восторженно его почитающий, преданный друг и переписчик83.

XIX

Закончив 21 февраля в Ясной Поляне исправлять и дополнять «Отчет об употреблении пожертвованных денег», Толстой боялся, что написанное им «не пропустят» (т. 84, с. 187). Так оно и случилось.

«— Ну что, живы ребята твои? — спросил я. — Хоть бы померли, — мрачно ответила она мне», Толстой добавлял от себя: «Ничего подобного она мне не говорила прошлым годом... И, говоря это, она выражала то, что чувствовал весь страдающий народ. Силы и терпение народа доходят до своего предела» (т. 29, с. 353).

Перед отправкой статьи в редакцию, уже в Москве, Толстой еще дополнил ее, опровергая установившееся и такое удобное для богатых людей мнение, что «даровая помощь развращает народ». Редактор «Русских ведомостей» В. М. Соболевский 16 марта сам принес гранки, «чтобы переговорить о некоторых местах статьи». Возвращая их, Толстой написал: «Я решил ничего не прибавлять и уничтожить три последние гранки» (т. 66, с. 308)84.

Письмо к П. И. Бирюкову и С. Т. Семенову85 в Бегичевку Толстой заключил словами: «Очень жаль людей, и тех, которые страдают, и тех, которые мучают. Думаю и верю, что это, такой порядок вещей, продолжится не долго. Созрели уже новые души людей, которые не могут уложиться в старых мехах» (там же, с. 304).

И снова Толстой взялся за «Царство Божие внутри вас». Вскоре в беседе с Л. И. Веселитской упомянул В. А. Жуковского (еще в 1891 г. И. И. Горбунов-Посадов просил В. Г. Черткова прислать из имения матери том Жуковского со статьей «О смертной казни»: «Лев Николаевич просит выслать ему ее, как прекрасную иллюстрацию из области подобных воззрений»86).

«Несколько слов о Ренане», которая «очень понравилась»87: «Я в жизни никогда с таким напряжением и упорством не работал, как я теперь работаю над всей моей книгой и в особенности над заключительными главами ее. Должно быть, я поглупел или, напротив, ослабел творчеством, а поумнел критическим умом. Боюсь сказать, что я думаю кончить через дни 3, потому что это мне кажется уже 3-й год. — Чувствую себя хорошо, спокойно, радостно. Кажется, что не боюсь смерти» (там же, с. 299).

Письма и воспоминания остаются для этого периода единственными свидетелями духовной жизни Толстого (конечно, вместе с текстами сочинений); дневник после 6 ноября 1892 г. возобновился лишь 5 мая 1893 г., когда появилась запись: «Все это время был напряженно занят своей книгой: последней главой, и то еще не совсем кончил».

Из воспоминаний Л. О. Пастернака («Записи разных лет») известно, что в конце марта 1893 г. Толстой посетил московскую выставку передвижников перед ее открытием. 5-м апреля этого года датирован первый портрет Толстого, сделанный художником «по памяти». На нем пометы: «Первая встреча»; «На передвижной выставке до открытия»88. Пастернака Толстому представил К. А. Савицкий. Художник мечтал показать создателю «Войны и мира» свои иллюстрации к роману и был приглашен в Хамовники.

М. В. Нестеров в письме родным 4 апреля свидетельствовал, что Толстой «разбранил» картину С. А. Коровина «На миру» («Сходка»).

Из дневника В. И. Вернадского, тогда 30-летнего молодого ученого, известны некоторые подробности встречи 29 апреля: «Был у нас Л. Н. Толстой — с ним продолжительный разговор об идеях, науке, etc. Он говорил, что его считают мистиком, но скорее я мистик. И я им быть был бы рад, мне мешает скептицизм. Я думаю, что в учении Толстого гораздо более глубокого, чем мне то в начале казалось. И это глубокое заключается, 1) основа жизни — искание истины и 2) настоящая задача заключается в высказывании этой истины без всяких уступок. Я думаю, что последнее самое важное, и отрицание всякого лицемерия и фарисейства составляет основную силу учения, так как тогда наиболее сильно проявляется личность, и личность получает общественную силу»89.

XX

Редактор журнала «Вопросы философии и психологии» Н. Я. Грот в феврале 1892 г. передал через Льва Львовича свое предложение. Еще раньше, в декабре 1890 г., работая над первыми главами, Толстой обещал рукопись для перевода знакомому лично англичанину Эмилию Диллону, а в сентябре 1891 г. датчанину Петеру Ганзену. Шла переписка и с немецким издателем Иосифом Кюршнером, для которого перевод должен был подготовить Рафаил Левенфельд.

Левенфельд летом 1890 г. приезжал в Ясную Поляну и провел здесь три дня: он готовился писать биографию Толстого90. В Берлине в этом же году вышло собрание сочинений Толстого под редакцией Левенфельда. Биография, доведенная до 60-х годов («Войны и мира»), была издана в 1892 г.: R. Löwenfeld. Graf Leo Tolstoj. Sein Leben, seine Werke, seine Weltanschauung91. Толстой в июне 1891 г. читал корректуры этой книги.

Летом 1892 г. Толстой, Чертков и Татьяна Львовна переписывались и о Левенфельде, и о преподавателе английской литературы в Александровском лицее Карле Ивановиче Тернере (Turner). Впрочем, в последнем сомневался Чертков — из-за религиозных убеждений Тернера; Толстой в трех кратких тезисах изложил тогда в письме к возможному переводчику «главные мысли» своей книги (т. 66, с. 235—236).

17 марта 1893 г. из Москвы, куда он приехал 27 февраля, Толстой написал В. Г. Черткову: «Янжул профессор едет в Америку92. Я с ним посылаю Гапгуд мою рукопись всю. Он едет в субботу. И я кончил, могу допустить, что кончил. Сказать, что кончил, я никогда не дождусь. Но уж дошел до того, что стал портить ... » (т. 87, с. 182). 13 марта в сопроводительном письме к переводчице Толстой заметил, что «очень завидует» супругам Янжулам, едущим в Америку93. Сохранилось интересное воспоминание о том, как была вручена Янжулу рукопись книги. Оно принадлежит Н. Ф. Страховой, дочери Ф. А. Страхова94, друга Толстого и глубокого почитателя его взглядов95. «Однажды Лев Николаевич зашел к Страховым на Плющиху и принес только что оконченную им рукопись «Царство Божие внутри вас»... Тут же с отцом они сверили статью, а потом Л. Н. попросил отца свезти рукопись на вокзал для передачи Янжулу. В это время пришел приятель моего отца, Евгений Иванович Попов, и они вместе, на лошади Льва Николаевича, отправились на вокзал.

На вокзале Янжула провожала целая группа профессоров. Выполняя данное ему поручение, отец передал рукопись Янжулу, который о ней уже знал.

— А где же сам Лев Николаевич? спросил Янжул.

— Он сказал, что, может быть, придет вас проводить позже, — отвечал отец.

»96.

И. Хэпгуд была хорошо знакома и лично, и как переводчица. В голодные годы она организовала Толстовский фонд для спасения русских крестьян, и семья Толстых (Лев Николаевич, Софья Андреевна, Мария Львовна, Татьяна Львовна) в 1892—1893 гг. находились с нею в постоянной, энергичной переписке. Перевела Хэпгуд и напечатала в Америке статью «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая». Толстой даже хотел весной 1892 г. писать особую статью про «последние выводы и впечатления о голоде и борьбе с ним»: «Очень, очень хотелось бы написать статью и напечатать у вас в Америке, хотя бы как выражение благодарности за братское сочувствие к нашему бедствию, выказанное вашим народом»97.

14(26) апреля Янжул известил Толстого из Нью-Йорка, что рукопись отдана переводчице. Далее случилось то, что, вероятно, предвидел Толстой.

«Спустя несколько дней, — вспоминал Янжул, — фигура огромной г-жи Хэпгуд опять появилась на пороге нашего скромного жилища. Мы, разумеется, ее приветствовали очень любезно, но на этот раз нашли ее в самом дурном настроении духа. С большим раздражением, можно сказать, гневом, она бросила мне на стол огромный сверток рукописи, ей врученный ранее, и быстро заговорила:

— Я удивляюсь, как мне подобная рукопись могла быть прислана для перевода! Я хорошая христианка и не могу сочувствовать распространению этого анархического сочинения! Знаете ли, что в нем заключается? Читали ли вы его?»98

«мои убеждения не позволяют мне переводить эту книгу») и обещала указать другое лицо99. Не получив от Хэпгуд этой рекомендации, Янжул сам нашел переводчицу. Ею оказалась Алина (Александра Павловна) Делано, русская по происхождению, жившая в Бостоне.

XXI

Около 22 апреля Толстой передал со своим знакомым, художником Н. А. Касаткиным, уезжавшим за границу, одиннадцать глав книги — для Р. Левенфельда в Берлин и Гальперина-Каминского в Париж. В заключительную, XII-ю главу, еще вносились поправки.

А. Делано выполнила свою работу, учтя измененный и присланный в мае новый вариант XII-й главы, но, видимо, не одна Хэпгуд думала, что резко обличительная книга Толстого не должна распространяться в Америке. В августе Делано известила Толстого, что предлагала перевод трем издателям, все отказываются либо сомневаются, и приложила письмо сына У. Л. Гаррисона, сотрудника изд. Houghton and Mifflin, с прямым отказом. Перевод «Царства Божия внутри вас», сделанный Делано, появился в начале 1894 г. в Лондоне (изд. Walter Scott). В мае Делано послала Толстому это издание, сообщив, что фирма Вильяма Гейнемана выпустила перевод Констанции Гарнет, и обе книги продаются в США.

Все это было уже после того, как в Париже появился французский перевод И. Д. Гальперина-Каминского100, в Риме итальянский Софии Бер, в Штутгарте немецкий Рафаила Левенфельда. При этом в Германии печатался и русский текст. 13(25) января 1894 г. Левенфельд извещал, что экземпляр русского издания (Август Дейбнер, Берлин) уже послан Толстому, а немецкий будет отправлен немного позднее. Это письмо — ответ на запрос Толстого: «Я предполагаю, что издатель сомневается выпустить ее, чтобы не подвергнуться обвинению. Если это так, пожалуйста, сообщите мне все это. Может быть, я могу устранить предстоящие затруднения. Выпускать же книгу с пропусками мне очень нежелательно, но, я думаю, и неудобно, так как она в целости вышла в Париже и, должно быть, теперь уже вышла и в Лондоне» (т. 67, с. 16)101.

Однако русское издание вышло в Берлине с цензурными пропусками: в VIII главе опущены две страницы о Вильгельме II, в двух последующих главах изъяты или смягчены характеристики немецких правителей, Петра I и Екатерины II. В Германии возник и конфликт. Другой переводчик, Вильгельм Генкель, решил выпустить сокращенный вариант книги. Левенфельд протестовал. Толстой написал Генкелю сочувственное письмо, сожалея о «неприятностях», которым тот подвергся «вследствие несправедливых нападок г-на Левенфельда»: «Мысль ваша о составлении сокращенной и дешевой книги из «Царства Божия...» мне очень нравится»102.

По одному из английских текстов прочитал новую работу Толстого 25-летний Мохандас Карамчанд Ганди, живший тогда в Южной Африке. В 1928 г. он сам вспоминал об этом: «Сорок лет тому назад, когда я переживал тяжелейший приступ скептицизма и сомнения, я прочитал книгу Толстого «Царство Божие внутри вас», и она произвела на меня глубочайшее впечатление. В то время я был поборником насилия. Книга Толстого излечила меня от скептицизма и сделала убежденным сторонником ахимсы ненасилия. Больше всего меня поразило в Толстом то, что он подкреплял свою проповедь делами и шел на любые жертвы ради истины»103.

В России книга читалась по рукописным и гектографическим копиям.

А. И. Эртель писал П. А. Бакунину 24 декабря 1892 г.: «Недавно я слышал от человека, прочитавшего последние пять глав, что еще никогда Толстой не доходил до такой энергии и красоты выражений и что общая основная его мысль развита здесь в размерах едва ли не революционных. Сочинение, конечно, не может появиться в России»104.

«Посреднике», привез в Меррекюль, где проводил лето Лесков, свой рукописный экземпляр. Как вспоминала Л. И. Веселитская, чтение продолжалось несколько вечеров. Кроме нее, присутствовал М. О. Меньшиков. В письме к Толстому Лесков ограничился краткими замечаниями: «...сочинение Ваше мудро и прекрасно сделано. Надо жить так, как у Вас сказано, а всякий понеси из этого сколько можешь... Все то, что Вы думаете и выражаете в этом сочинении, — мне сродно по вере и по разумению, и я рад, что Вы это сочинение написали и что оно теперь пошло в люди»105. Татьяне Львовне Лесков пояснил: «О впечатлении теперь не буду говорить, так как оно огромно и еще не утряслось. Может быть, нам и не следует писать своих впечатлений, так как все, что нам кажется, — вероятно, было у Льва Николаевича на уме и им отвергнуто по достаточным причинам»106. Лесков думал, что интересные замечания высказал Меньшиков, и тот 20 июля написал Толстому свое первое письмо.

«Не могу отделаться от душевной тревоги и раздумья, навеянного этою мужественною, прекрасною книгой, — писал Меньшиков. — Вся она, а в особенности ее выводы и заключения, производят захватывающее, могучее впечатление, будят стыд и совесть и желание быть лучшим... Нет сомнения, что эта книга вызовет против Вас новые взрывы ненависти, но она же вызовет и искренние слезы раскаяния, сердечного возмущения, чувство глубокой признательности к единственному человеку, самоотверженно ставшему на защиту общечеловеческой, божеской правды»107. Толстой 3 августа ответил, что был рад: «Я давно знаю вас и люблю ваши писанья. И потому мне очень дорог был ваш отзыв» (т. 66, с. 375).

Находившийся с Толстым в переписке с 1887 г. Ф. А. Желтов сетовал на чрезмерный критицизм книги и ждал изложения положительных взглядов: «Необходимо удерживать читателя у того окна, из которого Вы смотрите на мир»108.

По какому-то гектографированному списку читал «Царство Божие...» и В. В. Стасов. 25 августа 1894 г. он писал Толстому, что «не помнил себя от восторга, читая эту книгу нашего века». «...У меня была только одна печаль и беда: зачем так скоро кончилась книга, зачем она не продолжается еще 200—300 страниц, зачем она не поворачивает гигантской львиной лапой еще сто других вещей»109.

Немного раньше И. Е. Репин в письме из Парижа к Татьяне Львовне назвал «Царство Божие...» «вещью ужасающей силы» и рассказывал, что видел ее в витринах итальянских книжных магазинов110.

В Россию все же проникали и немецкое издание на русском языке, и переводы. 18 мая 1894 г. Главное управление по делам печати распространило секретный циркуляр Е. М. Феоктистова: «До министерства внутренних дел дошли сведения, что сочинение графа Л. Толстого «Царство Божие внутри вас есть», напечатанное за границею и безусловно запрещенное к обращению, в настоящее время в значительном количестве экземпляров тайно проникло в пределы империи и распространяется между прочим путем перепечатывания на пишущих машинах, в особенности в южных губерниях»111. Предписывался бдительный негласный надзор за всеми типографиями, литографиями и лицами, имеющими пишущие машины.

По немецкому изданию читали книгу студенты Московского университета, в частности, В. Ф. Лебедев (впоследствии артист), посетившие Толстого весной 1895 г. «Большой шум вокруг новой книги Л. Н. Толстого «Царство Божие внутри вас». Восторги толстовцев, споры и возмущение противников», — писал Лебедев в воспоминаниях. Он был не согласен с теорией непротивления злу насилием. «В вас сидит Михайловский», — сказал Толстой студенту, горячо растолковывая свою позицию, а в конце беседы заметил: «Хорошо, что вы пришли ко мне, что вас волнуют эти вопросы, что вы спорите, отстаиваете свое... Горите, как сейчас. Не угашайте духа — в этом смысл жизни»112.

Пресса охотно помещала критические разборы запрещенной в России книги. Консервативно настроенный Я. П. Полонский опубликовал в журнале «Русское обозрение» (1894, № 3—4) пространную статью «Заметки по поводу одного заграничного издания и новых идей графа Л. Н. Толстого», а два года спустя выпустил ее отдельной брошюрой. Здесь говорилось: «Я возражаю графу вовсе не ради себялюбия или ради того, чтоб как-нибудь повредить ему. Мы никогда не были врагами, и я до сих пор люблю его, как доброго старого знакомого, и поклоняюсь ему, как гениальному художнику. Но виноват ли я, если мое иное, что я иначе понимаю, как идти к нравственному совершенству»113. Полонский был против толстовской критики государства и церкви. «В сущности же любовь, проповедуемая Толстым, таит в себе такие семена ненависти, и затем братоубийственного кровопролития, что становится страшно»114.

Доктор медицины И. Т. Рид из Монреаля (Канада) в письме к Толстому (28 сентября 1894 г.) ссылался на исторические примеры, в частности освобождение негров от рабства, и пытался доказать «святость противления»115.

На русском языке без пропусков книга «Царство Божие внутри вас» была напечатана в 1896 г. в Женеве М. К. Элпидиным. Под текстом стояла дата и подпись. «14 мая 1893 г. Ясная Поляна. Л. Толстой».

Это был день, когда Толстой отметил завершение трехлетнего труда. «Я свободен».

¹ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 66, с. 228—229 (далее ссылки на том и страницу приводятся в тексте).

² Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому. М. — Л., 1936, с. 524.

³

⁴ Русская литература 1870—1890 годов. Свердловск, 1977, с. 142—143 (публикация И. Г. Ямпольского).

⁵ Цитаты из дневников и записных книжек 1892—1894 гг. приводятся по тому 52-му; 1895—1899 гг. — по тому 53 Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

⁶ Яснополянский сборник. Тула, 1978, с. 121.

⁷ Там же.

⁸ «третьих лиц»; при ближайших свиданиях с Толстым просил разрешения сохранять остальное и не показывать никому при его жизни (т. 87, с. 156).

⁹ Документ сохранился в «Деле графов Толстых» (Гос. Исторический архив Тульской области).

¹⁰ Подробнее см. в нашей книге «Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год». М., 1979, с. 230—231.

¹¹ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 528—529.

¹² «Когда мы проходили через какую-то деревню, Толстой сказал: «Не хотите ли... посмотреть, что делается у крестьян, когда к ним в хаты забирается повальная болезнь? В этой деревне сейчас больны натуральной оспой мой близкий знакомый крестьянин и члены его семьи. Все беспомощно лежат вповалку. Я посылал за фельдшером, посылаю сюда из имения то, что может облегчить страдания. Мне надо навестить их. Зайдемте». Но я побоялся заразы и не вошел в избу. С ним зашла только Мария Львовна. А мы, остальные, продолжали путь к Ясной Поляне. Через час вернулся и Л. Н. с дочерью, наскоро помылся и явился к чаю в том же самом костюме, в каком гулял...» (Литературное наследство, т. 37—38. М., 1939, с. 438).

¹³ Яснополянский сборник. Тула, 1978, с. 121—122.

¹⁴ Воспоминания Л. Я. Гуревич написаны в 1908 г. в связи с 80-летием Толстого и были тогда же опубликованы в газ. «Слово». См.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». М., 1978, т. 2, с. 41—48.

¹⁵ —47.

¹⁶ Величкина Вера. В голодный год с Львом Толстым. М. — Л., 1928, с. 130—131.

¹⁷ Яснополянский сборник. Тула, 1976, с. 148. Публикация Н. Пузина.

¹⁸ Е. И. Попов, находившийся в то время в Ясной Поляне, в своих позднейших воспоминаниях (он диктовал их в 1935 г., слепой, живя в земледельческой коммуне на Алтае) рассказывал: «Вечера мы проводили тут же, в столовой, часто за чтением. Одно время Лев Николаевич читал нам вслух «Фауста» Гете. Я знал, что Лев Николаевич перечитывает Гете для своей работы по искусству... «Карамазовых» Достоевского» (Л. Н. Толстой и его близкие. М., 1986, с. 199).

¹⁹ Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 150.

²⁰ «Царство Божие внутри вас». Из рукописей двенадцатой главы. — Литературное наследство, т. 69, кн. 1. М., 1961, с. 454.

²¹ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого, т. III, М., 1923, с. 202—203. История помнилась до конца жизни. 2 апреля 1905 г. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого: «Экзекуция Неклюдова над крестьянами в Орловской губернии, описанная в «Царстве Божием», — это дело было представлено царю, и в нем приводилось, что начали бунт бабы, но так как бабы освобождены от сечения, были наказаны мужики. Царь будто бы карандашом приписал: «Им бы и подсыпать». Я не хотел верить этому. Кони сказал, что он мне этот документ вышлет. Не прислал» (Литературное наследство, т. 90, кн. 1, с. 232). По мнению Бирюкова, встреча с карательным отрядом произвела на Толстого такое же сильное впечатление, как смерть отца и бабушки, столкновение с гувернером-французом, смертная казнь в Париже и московская перепись.

²²

²³ Там же, с. 100.

²⁴ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 538—541.

²⁵ Гусев Н. Н. —1910. М., 1960, с. 85—86.

²⁶ Лазурский В. Ф. Дневник. — Литературное наследство, т. 37—38, с. 455.

²⁷ Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 318—319.

²⁸ См К. М. Фофанов о Толстом — Яснополянский сборник. Тула, 1980, с. 146.

²⁹ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 538.

³⁰ Письмо опубликовано в «Литературном наследстве», т. 37—38, с. 269—270.

³¹ «Переписка Толстого с В. С. Соловьевым» — Литературное наследство, т. 37—38, с. 268.

³² Сохранилось письмо, условно датируемое концом 1892 — началом 1893 г., где Соловьев предлагает прийти, чтобы послушать то, что Толстой хотел ему прочесть («Царство Божие...»).

³³ Гувернантка-француженка.

³⁴ Т. А. Кузминская.

³⁵ —268.

³⁶ Там же, с. 264.

³⁷ Там же, с. 268.

³⁸ Микулич В. Встречи с писателями. Л., 1929, с. 169.

³⁹

⁴⁰ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 268.

⁴¹ Там же, с. 270.

⁴² Микулич В. Встречи с писателями, с. 193.

⁴³ Софья Андреевна 1 июня 1891 г. в дневнике, «отмалчивался, как всегда». Бернштам не делал скульптурного портрета Толстого.

⁴⁴ Северный вестник, 1895, № 3, с. 105—107.

⁴⁵ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 545.

⁴⁶ П. И. Бирюков, руководивший в Бегичевке организацией помощи голодающим, приезжал 5 ноября в Ясную Поляну для рассказа Толстому обо всех делах.

⁴⁷

⁴⁸ Там же, с. 548. Софье Андреевне было тогда 48 лет.

⁴⁹ Там же, с. 550.

⁵⁰ Опубл. В. Никитиным в статье «Богоискательство» и богоборчество Толстого — Прометей, 12, М., 1980, с. 128—129. Позднее Федоров так отозвался о статье Толстого «Неделание». «Это безусловная нирвана, новый нигилизм, самая злая нетовщина. Однако именно к ней, ко всему отрицательному, ведут его наставления. Студентам он говорит: «не учись!», чиновнику — «не служи!», призываемому к воинской повинности: «откажись!», подданным — «не плати податей!..» Под выставку «хорошо бы подложить динамитцу!»; музеи и библиотеки «надо бы сжечь!»; музеи и храмы — «хуже кабаков!» (там же, с. 129).

⁵¹ Гудзий Н. К. «Воскресения» — т. 33, с. 389.

⁵² Воспоминания С. Н. Эверлинга (ГМТ).

⁵³ Е. М. Ещенко, крестьянин Воронежской губ., отказался от православия и стал руководителем деревенской общины хлыстов, а затем, под влиянием Черткова, оставил и эту обрядность. Был у Толстого в Ясной Поляне 9 февраля 1894 г.: «Этот очень понравился всем нам. А мне был особенно интересен тем, что уяснил мне смысл сектантства. Он старший был и отказался. Все молокане, штундисты одинаково организованы и заимствуют свою организацию друг у друга. Та же внешняя обрядность и подчиненность власти, как и у православных, и потому то же подобие благочестия, т. е. лицемерие» (т. 52, с. 111).

⁵⁴ Айнов. Л. Н. Толстой и писатели-самородки. Жизнь для всех, 1913, № 3—4, с. 560—564.

⁵⁵ «Он простой, он и выпивает» (Литературное наследство, т. 90, кн. 2, с. 264).

⁵⁶ Толстовский ежегодник, 1912, с. 88.

⁵⁷ В 1894 г. Алексеев получил разрешение поселиться в Риге, где до конца жизни (1913) состоял, как и в Чите, помощником врачебного инспектора.

⁵⁸ Меблированные комнаты, где жил Сергеенко.

⁵⁹ Письмо опубликовано: Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 8, М., 1941, с. 60.

⁶⁰ Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Письма в 12 т. Т. 5. М., 1977, с. 158.

⁶¹ Там же, с. 180.

⁶² В доме по Садовой-Кудринской Чеховы жили с августа 1886 г.; в 1890 переехали во флигель дома на М. Дмитровке (ныне ул. Чехова).

⁶³ Там же, с. 200.

⁶⁴

⁶⁵ Там же, с. 171, 174.

⁶⁶ Находится в Ясной Поляне, копия — в московском Доме-музее.

⁶⁷ Татьяна Львовна училась в московской Школе живописи и ваяния. В 1891 г. были разговоры о том, чтобы ехать в Петербург учиться у Репина: «Я ее не поощряю, хотя у нее есть и хорошие способности, но мало любви к искусству. Быть ей при отце неизмеримо выше по задаче жизни» (И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей. М. — Л., 1949, с. 125). Татьяна Львовна записала в 1893 г. в дневнике: «... Я убедилась в том, что талант не может развиться без врожденной способности к усиленной и напряженной работе. Я не знала ни одного талантливого человека, который бы не работал над формой своего искусства усиленно, напряженно, ежедневно. Ближе всего я видела, как папа одну фразу переделывает по несколько раз то так, то иначе, то опять так — и так без конца, и как Репин над своей живописью поступает таким же образом. Поэтому я думаю, что я никогда не добьюсь какой бы то ни было степени совершенства, что у меня нет этой способности Нет того, чтобы я придавала форме такое значение. Я часто удивляюсь, что в папа это так сильно» ( Дневник. М., 1979, с. 254).

⁶⁸ И. Е. Репин и Л. Н. Толстой, с. 73.

⁶⁹ Корнилов А. О знакомстве с Л. Н. Толстым. — Русская литература, 1960, № 4, с. 160. Там же впервые опубликована рекомендательная записка к Сергею и Илье Львовичам, которую дал Толстой Корнилову, отправившемуся в Чернский уезд для помощи голодающим.

⁷⁰ — Л., 1928, с. 232.

⁷¹ Сведения о них находятся в Списках, которые теперь, по рекомендации В. Г. Черткова, регулярно составляла Мария Львовна перед отправкой писем.

⁷² Кормилицей Толстого была А. Н. Зябрева. Молочная сестра — А. О. Данилаева (1828—1892).

⁷³ См. «Материалы к биографии с 1886 по 1892 год», с. 249—250. В сборнике для помощи нуждающимся переселенцам «Путь-дорога», вышедшем в 1893 г., помещена была не печатавшаяся в России повесть 1887 г. «Ходите в свете, пока есть свет».

⁷⁴ Е. И. Баратынская, рожд. Тимирязева, первая жена московского вице-губернатора, племянница К. А. Тимирязева. Переводчица, работала для «Посредника».

⁷⁵ Письма к Л. Н. Толстому, с. 562.

⁷⁶ Там же, с. 558.

⁷⁷ Там же, с. 567.

⁷⁸ В эпистолярном наследии Толстого писем к Бунину всего два. Второе — 1894 г., после личного знакомства в московском доме. Встреч было немногим больше.

⁷⁹ Собр. соч. в 6 т. Т. 6, М., 1988, с. 44.

⁸⁰ См. Литературное наследство, т. 84, кн. 1. М., 1973, с. 169.

⁸¹ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 387. В Яснополянской библиотеке сохранился этот оттиск из «Русского богатства» (1893, № 4) с рассказом Бунина.

⁸² Это произошло в Москве 20 апреля 1884 г.

⁸³ «Друзья и гости Ясной Поляны». См. также Горбунова-Посадова Е. Е. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт. М., 1929.

⁸⁴ Гранки эти не сохранились. В архиве есть лишь маленький листок-автограф, которым Толстой заменил уничтоженный текст. В т. 29, с. 352—355, воспроизведен первоначальный рукописный вариант.

⁸⁵ Крестьянский писатель в этот год тоже работал на помощи голодающим. Его воспоминания — в журнале «Минувшие годы», 1908, № 9.

⁸⁶

⁸⁷ Статья Н. Н. Страхова появилась в журнале «Русский вестник», 1892, № 11.

⁸⁸ Хранится в ГМТ.

⁸⁹ Журнал «Природа», 1978, № 9, с. 7—8. Видимо, к 1893, а не 1891 г. относится и воспоминание, отразившееся в дневниковой записи Вернадского 10 марта 1942 г.: «Я раз был у Толстого в Москве и с ним вел спор о бессмертии души, которое я тогда защищал, а Толстой отрицал... Он говорил И. И. Петрункевичу, что я симпатичный — тогда я составлял отчет о помощи голодающим» (там же, с. 8).

⁹⁰ äche über und mit Tolstoj, Berlin, 1891. Русский перевод «Граф Л. Н. Толстой в суждениях о нем его близких и в разговорах с ним самим» появился в 1896 г. (изд. журнала «Русское обозрение»).

⁹¹ Русский перевод: Гр. Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание — появился в 1896 (перев. С. Шклявер) и 1897 гг. (перев. А. В. Перелыгиной). В 1898 г., готовя второе издание книги, Левенфельд приезжал в Ясную Поляну и провел два дня (1—2 июля). Статью об этом посещении прислал Софье Андреевне, прося прочесть и вычеркнуть то, что она найдет нужным (по-русски напечатана в газете «Биржевые ведомости», 1898, 10 сентября).

⁹² И. И. Янжул, экономист и статистик, профессор Московского университета, направлялся на Международную выставку в Чикаго с официальными поручениями от Министерства финансов. Толстой был знаком с Янжулом с 1882 г., времен московской переписи.

⁹³ Полностью переписка с И. Хэпгуд будет напечатана в кн. «Л. Толстой и США», подготавливаемой русскими и американскими специалистами. Найденные в архиве Хэпгуд три письма Толстого, не попавшие в 90-томное издание, опубликованы: Неизвестный Толстой в архивах России и США. М., 1994, с. 233—238.

⁹⁴ Брат Л. А. Авиловой.

⁹⁵ «Свод мыслей Л. Н. Толстого». Работа продолжалась до 1923 г., когда Страхов умер. Рукопись хранится в ГМТ.

⁹⁶ Л. Н. Толстой и его близкие, с. 104.

⁹⁷ Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 237. О том, как высоко ценил Толстой деятельность Хэпгуд по сбору средств для голодающих русских крестьян, говорит письмо от 8 апреля 1892 г. И. Е. Репина, сохранившееся в ее архиве: «Я только сегодня вернулся из Москвы. Вчера еще со Львом Николаевичем гулял по Смоленскому бульвару и обедал у Толстых. Он мне рассказывал, как Вы действуете в Америке в пользу наших несчастных, и про деньги, какие Вы присылаете на его имя, все рассказывал» (архив И. Хэпгуд в Нью-Йоркской публичной библиотеке).

⁹⁸ Воспоминания И. И. Янжула о пережитом и виденном в 1864—1909 годах. СПб., 1911, вып. 2, с. 13.

⁹⁹ Русский перевод письма напечатан в обзоре Э. Г. Бабаева «Иностранная почта Толстого» — Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 412.

¹⁰⁰ «Цензура объявила, что это самая вредная книга из всех, которые ей когда-нибудь пришлось запрещать», т. е. запрещать ввоз в Россию (Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, СПб., 1914, с. 453).

¹⁰¹ Письмо от 5 января 1894 г. Известны еще два письма к Левенфельду, касающиеся книги «Царство Божие...»: 5 июня 1893 г. (обнаружено в Рукописном фонде библиотеки Базельского университета, Швейцария, опубликовано Н. И. Азаровой в «Яснополянском сборнике», 1984, с. 43) и 17 августа того же года (т. 66, с. 384). Четыре письма остаются неизвестными.

¹⁰² Литературная газета, 1989, 26 февраля. Письма Толстого к В. Генкелю обнаружены Розвитой Лев в Немецком музее книги и письменности (Лейпциг).

¹⁰³ Ганди Мохандас Карамчанд— Цит по кн.: Новые пророки. Торо. Толстой. Ганди. Эмерсон. СПб., 1996, с. 325.

¹⁰⁴ Лев Толстой и голод. Сб. под ред. Ч. Ветринского. Нижний Новгород, 1912, с. 163.

¹⁰⁵ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 274—275.

¹⁰⁶ Вопросы литературы, 1964, № 10, с. 253.

¹⁰⁷ Не опубликовано; хранится в ГМТ.

¹⁰⁸

¹⁰⁹ Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка. 1878—1906. Л., 1929, с. 139.

¹¹⁰ Письмо от 19 апреля 1894 г. В кн. «И. Е. Репин и А. Н. Толстой. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей» (М. — Л., 1949) напечатано неполно, с пропуском этого отзыва; то же — и в следующем письме, от 2 мая, где сказано о «Царстве Божием...»: «страшно сильная вещь».

¹¹¹ Апостолов Н. — Красный архив, 1929, т. 35, с. 230.

¹¹² Лебедев В. Ф. У Л. Н. Толстого (Воспоминания) — Новые материалы Л. Н. Толстого и о Толстом. Из архива Н. Н. Гусева. Сост. Л. Д. Громова-Опульская и З. Н. Иванова. Ред. А. А. Донсков. Мюнхен, 1997, с. 104—111.

¹¹³ Полонский Я. П. Заметки по поводу одного заграничного издания и новых идей графа Л. Н. Толстого СПб., 1896, с. 105.

¹¹⁴

¹¹⁵ Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 447—450.