Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава четвертая. Автобиографическая драма. "Христианское учение". Начало "Хаджи-мурата"

Глава четвертая

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ДРАМА.
«ХРИСТИАНСКОЕ УЧЕНИЕ». НАЧАЛО «ХАДЖИ-МУРАТА»

I

23 января 1896 г., после месячного перерыва в дневнике, Толстой отметил: «... <остов>. Мало надеюсь на успех».

Так, наконец, началось писание пьесы, задуманной в начале 90-х годов. Заглавие сперва — «Свет мира», потом — «Закваска», позднее — «Свет и во тьме светит», с эпиграфом: «Царство Божие подобно еще тому, как женщина положила закваску».

Список действующих лиц прозрачно намекает на автобиографический подтекст: «Петр Иваныч Звездинцев... сильный, энергичный, одет во все старое, когда-то хорошее»; «Марья Ивановна, его жена, красивая женщина... Одета просто, но элегантно»; дочь — «красивая, энергичная, быстрая. Одета нарядно для деревни» (подобно Татьяне Львовне); сыновья, студент и гимназист, учитель, сестра Марьи Ивановны...

— княгиня Черемшанова, «молодящаяся аристократка, придворная дама, говорящая с английским акцентом». Ее сын Борис, «кончивший курс в Петербургском университете, энергический, тихий и логически прямолинейный», отказывается от военной службы, попадает в психиатрическую лечебницу, дисциплинарный батальон и погибает. Финал рисовался весьма драматичным. В первом плане: «Дисциплинарный батальон. Его смерть, отчаяние матери» (д. IV). «Отчаяние, что все погибло. Священник вернулся один. Мать убивает. Священник вернулся и рассказывает про............». На полях: «Умирает, завещая». То же в тексте конспективно изложенного пятого действия: «Врывается княгиня, убивает его. Вбегают все. Он говорит, что это он сделал нечаянно, пишет прошение царю. Приходит Василий Никанорович <молодой священник, снявший сан> с духоборами. Умирает радуясь тому, что обман церкви надорвался и жизнь его осмыслена для него» (т. 31, с. 216, 184)1.

В процессе работы фамилия главного героя изменялась: Сарычев, потом Сарынцев. Первое действие переписывалось и поправлялось несколько раз (сохранились четыре редакции); пятое, как было лишь набросано в конце января 1896 г., так и осталось. Конфликт, в ходе переделок, заострялся. Первоначально Марья Ивановна, разговаривая с сыном, робко, но защищает мужа: «Ты знаешь, что я не согласна с ним, но тебе все-таки нельзя и не должно судить отца». В позднейшей редакции пьеса открывается беседой Марьи Ивановны с сестрой и ее мужем, не произносится ни одного сочувственного слова. Исчез даже добрый отзыв дочери Любы об отце.

В последнем автографе заглавие — «И свет во тьме светит», точно по Евангелию. Рукописи копировала Татьяна Львовна, позднее А. П. Иванов; на последней копии рукой Марии Львовны: «Проверено по черновым и поправлено». Софья Андреевна, вероятно, ничего не знала об этой вещи. На одной из рукописей (в Описании № 5), против слов Сарынцева, обращенных к священнику: «Учим теперь, в конце 19 столетия тому, что Бог сотворил мир в 6 дней...», она пометила на полях: «19-го столетия. Значит, писано до 1900-го года». Воздержался Толстой и от сообщения о том, чем занят, В. Г. Черткову: «Я понемножку работаю и то доволен, то, чаще, не доволен своей работой. Какая работа: пока не скажу» (т. 87, с. 346). Хотя о замысле Чертков знал и считал его очень важным. «Как бы хорошо было окончить мою драму», — заметил Толстой в письме 30 марта 1897 г. (т. 88, с. 21). В рукописях нет ни одной даты — ни автора, ни переписчиков.

«с своими семью детью» останется «нищей»), но и Марья Ивановна нередко почти дословно повторяет то, что писала и говорила Софья Андреевна, не разделяя новых убеждений мужа.

«Вот это-то главное, что он все разрушает и ничего не ставит на место».

«А совершенное равнодушие к семье и прямо idée fixe <навязчивая идея> — Евангелие».

«Да, разумеется, он увлекается, как всегда увлекался, как одно время увлекался музыкой, охотой, школами. Но мне-то не легче от этого».

«Хуже всего то, что он не занимается больше детьми. И я должна все решать одна... ».

«Тут нет пределов, он все хочет отдать. Он хочет, чтоб я теперь, в мои года, стала кухаркой, прачкой».

И о прошлом: «Жили же мы так, и очень хорошо жили». «...Когда мы женились, он был совершенно равнодушен к религии, и так мы жили, и прекрасно жили, лучшие годы, первые двадцать лет».

В пьесе, в отличие от своей сестры, Марья Ивановна в глубине души признает правоту мужа: «Он так тверд, и когда он говорит, вы знаете, я не могу возражать ему. То и ужасно, что мне кажется, что он прав». Но дальше, когда речь заходит об отдаче именья, земли крестьянам, упрекает — в духе Софьи Андреевны: «Как ты жесток, какое же это христианство? Это злость. Ведь не могу я жить, как ты хочешь, не могу я оторвать от своих детей и отдать кому-то. И за это ты хочешь бросить меня. Ну и бросай. Я вижу, что ты разлюбил». Герой подписывает бумагу о переводе имения на жену (можно не сомневаться, что, дописывая второе действие, где речь идет об этом, Толстой вспоминал свой семейный раздел) и произносит: «Я не могу так жить».

«Я не знаю, что папа решил; я боюсь, что он сам хорошенько не знает, но про себя я решил, что поступаю в кавалергарды вольноопределяющимся». А потом укоряет отца: его учение «для жизни не годится».

Многие монологи и реплики Николая Ивановича звучат как выдержки из дневников, писем, статей Толстого. Автор передал герою даже свои манеры, привычки. Реплика в явл. XIV первого действия «Николай Иванович... жадно пьет чай и ест» соответствует тому, что рассказывали многие мемуаристы, видевшие Толстого за столом. В другом месте упомянуты письма, которые супруги пишут друг другу, живя в одном доме.

«И нельзя жить так, как мы живем» — главная мысль героя, которую, начиная с «Исповеди», не уставал повторять Толстой.

В пьесе герой пытается убедить в этом окружающих.

«...Я никакого права не имею на этот лес — земля принадлежит всем, то есть не может принадлежать никому. А труда мы на эту землю не положили никакого».

«Вот этим-то и ужасны церкви. Они разделяют тем, что они утверждают, что они в обладании полной, несомненной, непогрешимой истины». «Нам, каждому, надо спасать душу, делать самому дело Божие, а мы озабочены о том, чтобы спасать, учить людей» (это в разговоре со священником). И с женой: «Я думал, как те виноградари, что сад их собственность, что моя жизнь моя, и все было ужасно; но только что я понял, что жизнь моя не моя, но что я послан в мир, чтоб делать дело Божье». Потом снова священнику: «Да, не убий меня, не украдь у меня моего краденого. Мы все обокрали народ, украли у него землю, а потом закон установили, закон, чтоб не красть. И церковь все благословляет это»2.

Как и Толстой, Николай Иванович любит ручной труд: «Совестно жить праздно...». В пьесе это столярничанье — этим делом, вместе с шитьем сапог, кладкой печей, косьбой и прочими полевыми работами, интересовался Толстой и навещал в Москве знакомого ремесленника. Столяру говорит герой о сложности, двусмысленности своего положения — исповедуется одно, а жизнь складывается по-другому: «Вот я хотел сделать так, как велит Христос: оставить отца, жену, детей и идти за ним, и ушел было3, и чем же кончилось? Кончилось тем, что вернулся и живу с вами в городе в роскоши. Потому что я захотел сделать сверх сил. И вышло то мое унизительное, бессмысленное положение. Я хочу жить просто, работать, а в этой обстановке с лакеями и швейцарами это выходит какое-то ломанье».

— простота и непрестанная, титанически усердная работа — были в жизни Толстого. Но странно: Сарынцеву, наиболее автобиографическому, казалось бы, герою не дано главного занятия создателя пьесы — писания. (Сочиняет книгу Константин Левин в «Анне Карениной»; о земельной собственности — Нехлюдов в романе «Воскресение»; пишет рассказ или повесть Федя Протасов в «Живом трупе».) Лишь появляющийся в четвертом действии «пьяный» Александр Петрович напоминает А. П. Иванова, переписчика Толстого.

Из дневников перешли в пьесу давние мысли о «смирении, юродстве» — «Да, если бы только возвыситься до него», и новые, рождавшиеся как раз в середине 90-х годов сомнения в силе и дееспособности учения: «Василий Никанорович <священник> вернулся, Бориса я погубил. Люба <дочь> выходит замуж. Неужели я заблуждаюсь, заблуждаюсь в том, что верю Тебе? Нет. Отец, помоги мне» (явл. XIV четвертого действия). В конспекте пятого действия Сарынцев произносит: «Вечно колеблюсь, хорошо ли сделал. Ничего не сделал. Бориса погубил, Василий Никанорович вернулся <к церкви>. Я пример слабости. Видно, не хочет Бог, чтоб я был его слугой».

13 февраля первая редакция пьесы была закончена. В дневнике отмечено: «Поздно сажусь за работу и оттого мало пишу. Дописал кое-как 5 акт драмы и взялся за Воскресенье».

Когда 21 февраля Толстой поехал к Олсуфьевым, рукописи, конечно, были взяты с собою. Здесь по копиям работа продолжалась, хотя и не вполне удовлетворяла. 27 февраля: «Пишу драму. Идет очень туго. Даже не знаю, подвигаюсь ли». И 6 марта: «Все это время чувствую слабость и умственную апатию. Работаю над драмой очень медленно. Многое уяснилось. Но нет ни одной сцены, которой бы я был вполне доволен». В письмах из Никольского к жене жалобы: «Не хочется признать, что состарелся и кончил, а, должно быть, надо. Стараюсь приучить себя к этому и не пересиливать себя и не портить» (т. 84, с. 250). В другой раз: «...Пишу усердно, насколько свойственно мне при моей старости» (там же, с. 252). По дневнику известно, что, кроме пьесы «И свет во тьме светит», продолжалось «изложение веры» и начато обращение к итальянцам.

«Кроме двух начатых художественных вещей4, которые, думаю, могут и должны, если удадутся, иметь большое и хорошее влияние, но которыми я занимаюсь только изредка, хочется прежде всего составить короткое, ясное, доступное простому человеку и ребенку изложение веры» (т. 69, с. 71).

Работа над пьесой в марте 1896 г. была оставлена, хотя 16 мая в дневнике появилось снова: «Не могу писать свое изложение веры. Неясно, философно, и то, что было хорошего, то порчу. Думаю начать все сначала или сделать перерыв и заняться повестью или драмой».

Мысли о драме занимали до 1905 г.; в новых копиях были сделаны кое-какие поправки (в 1897 и 1900 гг.); но, как и предвидел Толстой, разговаривая с О. Блюменталем, сочинение осталось незавершенным. Опубликовано оно было лишь в 1911 г. во втором томе «Посмертных художественных произведений». При этом более трети выброшено цензурой (полный текст напечатан в 1912 г. в Берлине)5.

II

«12 января 1896 года» — авторская дата пространного письма Эрнесту Кросби, опубликованного в том же году М. К. Элпидиным в Женеве под заглавием «Письмо Л. Н. Толстого к американцу о непротивлении»6. Начатая раньше, работа продолжалась и после 12 января. 26 января, как отмечено в дневнике, появилось «прибавление». Конечно, русский текст Кросби не посылался. 4 января, поблагодарив за полученные американские газеты «The Literary Digest» и «The Voice», Толстой отправил в Америку короткое личное письмо. «Для меня было большой радостью узнать, — сказано здесь, — что ваши религиозные убеждения совершенно определенны и что вы излагаете их так основательно... Желаю вам продолжать вашу работу в течение всей вашей жизни, и не только ради вашего успеха, но ради внутреннего религиозного удовлетворения, работать для души и для Бога, как мы говорим по-русски»7.

известила В. Г. Черткова: «Папа велит вам сказать, что письмо свое он пошлет прямо Crosby и предоставит ему его напечатать... Вчера еще папа его немного поправил, и я его сегодня с Maud’ом проверю» (т. 87, с. 357). Для Моода это был первый перевод Толстого; возникали сомнения и волнения. 5 апреля статья появилась в нью-йоркской газете «Tribune»8. Списки с русского текста ходили в обществе, по крайней мере, в Петербурге, как свидетельствует В. В. Розанов в статье «Еще о гр. Л. Н. Толстом и его учении о несопротивлении злу» (Русское обозрение, 1896, № 10). «Оно могло бы — за исключением, впрочем, немногих строк, почти только отдельных выражений — появиться в печати. Его язык — умерен, изложение — спокойно; в общем оно производит впечатление гораздо лучшее, нежели многие из последних писаний знаменитого моралиста», — писал Розанов, не разделявший теории «непротивления злу насилием». При этом критик ссылался, как и другие, на эпизод изгнания Христом торгующих из храма, а еще на то, что не убедил же Толстой «даже ближайших своих родных последовать своему учению».

Письмо-статья к Эрнесту Кросби начато так: «Я очень радуюсь известиям о вашей деятельности и о том, что деятельность эта начинает обращать на себя внимание. Пятьдесят лет тому назад провозглашение Гаррисона о непротивлении вызвало только охлаждение к нему, и вся 50-летняя работа Баллу в том же направлении была встречена упорным молчанием. Я с большим удовольствием прочел в «Voice» прекрасные мысли американских писателей о вопросе непротивления».

Дальше, однако, выясняется, что пасторы Ньютон и Херрон9, излагавшие в газете «прекрасные» мысли о христианстве, признают, вместе с тем, и церковь и государство, а само исполнение закона непротивления злу насилием сопровождают множеством оговорок. По мысли Толстого, «вопрос, поставленный Христом, совсем не в том, может ли непротивление стать общим законом для всего человечества, а в том, что должен делать каждый отдельный человек для исполнения своего назначения, для спасения своей души и для совершения дела Божия, что сходится к одному и тому же».

«Сердце мое спокойно и радостно только тогда, когда я отдаюсь чувству любви к людям, требующему того же. И не только я могу знать, что мне надо делать, но могу знать и знаю то дело, для которого нужна и определена моя деятельность».

— цель человека. Толстой вспоминает прочитанный «недавно» рассказ Франсуа Коппе «Le bon crime» («Преступление с доброй целью»; книга с этим рассказом издана в Париже в 1894 г.), где «денщик убивает своего офицера, застраховавшего свою жизнь, и тем спасает его честь и честь его семьи»; выходит, что «в известных случаях надо убивать». Толстой называет такие случаи «придуманными» и приводит далее любимое французское изречение — «выражение глубокой мудрости»: «Fais ce que dois, advi-enne que pourra» («Делай, что должно, и пусть будет, что будет». Теперь нам известно, что эти слова станут последними, написанными рукой Толстого в дневнике 1910 г.). На заключительных страницах письма-статьи высказана уверенность и страстное желание уверить читателя в силе учения Христа: «Но свет во тьме светит, и ложные проповедники христианства опять обличены его учением».

В эти же дни воронежскому другу Г. А. Русанову, сообщив, что оставил пока работу над «своим изложением веры» («Христианское учение»), Толстой написал, что всяким философским системам предпочитает свободную от формы мудрость: Евангелие, Паскаль, Эпиктет, Лао-Дзе. И японцу Иокаи, в то время студенту английского университета, впоследствии писателю: «Для меня большая радость узнать, что вы верите в осуществимость учения Христа и намереваетесь проповедовать вашим соотечественникам христианство, как оно представлено в Нагорной проповеди» (т. 69, с. 31).

Все более само непротивление злу насилием понималось как способ активной борьбы в защиту единения и любви. По случаю пришедшего из Англии, от общины Кенворти, «Приветствия кавказским духоборам», Толстой написал 13 февраля В. Г. Черткову: «Трудитесь, боритесь. Жизнь — борьба. Без борьбы нет жизни» (т. 87, с. 356).

Начатый летом 1896 г. «Хаджи-Мурат» родился не случайно.

III

В середине января завершилась многолетняя, длившаяся с 1870 г., переписка с Н. Н. Страховым.

«Борьба с Западом в нашей литературе» (кн. 3, СПб., 1896). Рассказывал про В. В. Стасова: «Скажите мне, — спрашивал меня до сих пор бурлящий и брызжущий Стасов, — правда ли, что наш Лев стал теперь добродушным и ласковым старичком? Не хочу верить, это было бы так грустно!» Вы, конечно, знаете, что Стасов, этот добрейший человек, воображает себя свирепым и думает, что вообще свирепость — большая добродетель» (т. 69, с. 28—29). Толстой ответил, извинившись, что давно не писал (предыдущее письмо — от 5 октября 1895 г.): «Очень уж время идет скоро и очень уже много отношений, так что ничего не успеваешь. А жить хорошо, и жизнь полна, и предстоящего дела в сотни лет не переделаешь, главное в себе; хоть бы сделаться вполне тем, что Стасов считает столь постыдным — добрым» (там же, с. 27). О книге обещал написать, когда перечтет ее.

Но отправленному с петербургскими студентами (Б. Г. Русановым и П. Е. Щеголевым, приходившими в Хамовники) письму суждено было стать последним обращением к Страхову, к тому же не прочитанным им.

Толстой рекомендовал своих молодых знакомых: «Оба они вполне чистые, нравственные, не пьющие, не курящие, не знающие женщин и очень способные молодые люди. Они совершенно одиноки в Петербурге, и если они хоть раз в год побывают у вас, послушают вас, узнают вас, то это им будет полезно».

Страхов умер 24 января. Студенты пришли к нему за несколько дней перед тем, но ни поговорить, ни передать письма не смогли. 11 февраля они известили об этом Толстого. Он уже знал. В дневнике 26 января — запись: «Я жив, но не живу. Страхов. Нынче узнал об его смерти. Нынче хоронили Нагорнова10, и это известие». 16 января в Ясной Поляне скончалась престарелая (род. в 1808 г.) Агафья Михайловна, бывшая горничная бабушки — та самая, что изображена в «Детстве» под именем Гаши, а в «Анне Карениной» — Агафьи Михайловны11. Как всегда, смерть пробуждала в Толстом торжественные и добрые чувства и все больше возвращала к мыслям о том, что человек на Земле — «путник». «Событие важное смерть Страхова», — записано 13 февраля в дневнике.

Но тут же, через запятую, добавлено: «да еще нечто разговор Давыдова с государем. К стыду моему, это веселит меня». Хорошо знакомый Н. В. Давыдов, по случаю назначения председателем Тульского окружного суда, представлялся Николаю II. Император подробно расспрашивал Давыдова о жизни Толстого12.

«Сведения о графе Толстом лично, находящиеся в делах департамента полиции». Содержит сведения от 1861 по 1896 г.: данные о борьбе властей с учением Толстого, списки его последователей, описание произведенных у него (в 1862 г.) и его единомышленников обысков; о связях его с революционно настроенными студентами, с пропагандистами-народниками, обличительном направлении творчества. Особо отмечено сближение в 1892 г. «с такими литераторами-народниками, как Михайловский, Успенский и Станюкович». Сообщается еще, что в 1894 г. у Толстого проживал студент Антон Васильев, связанный с эмигрантами-революционерами13, а в 1895 г. Толстой получал нелегальные листки «Лондонского фонда вольной русской прессы»14.

Что касается отношений с царской властью, Толстой в первые месяцы 1896 г. вспоминал начатые год назад рассказ «Сон молодого царя» и статью «Бессмысленные мечтания»: «Потом тоже начато — хотелось написать письмо государю о той ответственности, какую он берет на себя, делая то, что он делает, один сам собою» (т. 69, с. 72).

Первое личное обращение Толстого к Николаю II датировано 10 мая 1897 г. Затем были еще четыре письма. Письмо 1901 г. превратилось в статью «Царю и его помощникам» и послано, кроме царя, великим князьям и министрам.

IV

20 января, впервые в доме Толстых, появился А. Б. Гольденвейзер. Начиная с этого времени в жизнь Толстого вошло еще больше музыки, разговоров об искусстве15.

«Мне тогда еще не минуло двадцати одного года. Привезла меня к Толстым одна известная в то время московская певица16, бывшая у Толстых. Привезла, разумеется, в качестве пианиста...»17

В этот вечер о музыке было сказано: «Во всяком искусстве, я это и на своем опыте знаю, трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана — изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что, как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны»18.

Спустя неделю у Толстых состоялся музыкальный вечер — трио сестер Редер. Татьяна Львовна пригласила Гольденвейзера. В одну из последующих встреч, беседуя о философии, Толстой сказал: «Самая полная и глубокая философия — в Евангелии». В другой раз, встретившись с Гольденвейзером на конке, сделал из проездного билета японского петушка, который, когда его потянешь за хвост, трепещет крылышками. В рукописях трактата об искусстве «произведение такого петушка» отнесено к разряду «хорошего искусства» (т. 30, с. 410).

В январе же в доме Толстых играл К. Н. Игумнов. Среди слушателей находился С. Н. Толстой.

Всю зиму в Хамовниках часто бывал С. И. Танеев, катался с Толстым на коньках, однажды играл в четыре руки Andante Menuetto из симфонии Моцарта. Вечером 12 февраля пришел вместе с профессором Московской консерватории, пианистом А. И. Зилоти. В марте привел служившего в Прокурорском надзоре окружного суда С. М. Языкова. Договаривались о посещении острога, и Толстой беседовал о сценах в своем «Воскресении». Тогда же Танеев записал слова Толстого о природе человека, двух полюсах — физическом и духовном: «Если бы я считал, что цель жизни моей написать хорошее сочинение или излечить себя от какой-либо болезни, то я был бы дураком. А я считал, что цель жизни прожить согласно с разумом, и благодаря этому легко переношу болезни и не боюсь умереть»19.

«консерваторской дамой».

В дневнике, записных книжках, письмах Толстого появлялись все новые мысли об искусстве.

23 января: «Истинное художественное произведение — заразительное — производится только тогда, когда художник ищет — стремится».

«У всякого искусства есть два отступления от пути: пошлость и искусственность».

6 февраля (в письме В. Г. Черткову): «Об искусстве хотел поправить, но надо изменить существенно, надо сказать, что есть два искусства: одно, служащее просвещению, другое — игра (хорошее, нужное, но не такой важности, как первое), и надо показать свойства того и другого» (т. 87, с. 354).

— об «уродливом» искусстве «пресыщенных» и «грубом, жалком» искусстве «голодных»: «Но есть еще и другое искусство, которое вызывает в людях лучшие и высшие чувства». И дальше: «Искусство только одно, и состоит в том, чтобы увеличивать радости безгрешные общие, доступные всем — благо человека. Хорошее здание, веселая картина, песня, сказка дает небольшое благо, возбуждение религиозного чувства любви к добру, производимое драмой, картиной, пением, дает большое благо».

«Что я думал об искусстве, это то, что ни в чем так не вредит консерватизм, как в искусстве.

Искусство есть одно из проявлений духовной жизни человека, и потому, как если животное живо, оно дышит, выделяет продукт дыхания, так если человечество живо, оно проявляет деятельность искусства. И потому в каждый данный момент оно должно быть — современное — искусство нашего времени. Только надо знать, где оно. (Не в декадентах музыки, поэзии, романа.) Но искать его надо не в прошедшем, а в настоящем. Люди, желающие себя показать знатоками искусства и для этого восхваляющие прошедшее искусство — классическое и бранящие современное, этим только показывают, что они совсем не чутки к искусству».

«Воскресению».

V

13 февраля, после трехнедельного перерыва в записях, в дневнике отмечено: «Прошел 11 глав и понемногу подвигаюсь».

Хотя заглавие установилось окончательно — «Воскресение», сочинение мыслилось тогда как большая повесть, не роман. Так что одиннадцать глав — это почти полный текст. Сохранилась, в частности, копия (восемь переписчиков), с исправлениями Толстого, разделенная на двенадцать глав; и еще одна (пятнадцать переписчиков), где нумерация несколько раз менялась, но и в последнем варианте — пятнадцать глав20. Дата «1 июля 1895» механически переносилась копиистами из одной рукописи в другую; в 1896 г. создавалась новая, вторая редакция произведения21.

Когда вечером 15 февраля Хамовнический дом посетили А. П. Чехов, А. С. Суворин и Б. Н. Чичерин, Толстой выразил сожаление, что давал читать Чехову «Воскресение» (в августе 1895 г.): «теперь там не осталось камня на камне — все переделано». Чехов спросил, даст ли Толстой теперь прочесть. Последовал ответ: «Когда кончу — дам». Но до конца было еще очень далеко. Работа, снова прерванная, возобновилась лишь в июле 1898 г. Хотя в дневнике 1896 г. появлялись редкие заметки, отчеркнутые на полях и обозначенные: «К Коневской». Так, 25 мая: «На Катюшу находят, после воскресения уже, периоды, в которые она лукаво и лениво улыбается и как будто забыла все, что прежде считала истиной, просто весело, жить хочется». В тексте это никогда не было использовано. 14 июня неутешительная запись: «Коневская не во мне родилась. От этого так туго».

Дневник А. С. Суворина — почти единственный свидетель разговоров, происходивших 15 февраля. Чехов, как обычно, и на этот раз лаконичен: «Проездом через Москву был у Льва Толстого и с удовольствием провел у него часа два», — написал он 19 февраля В. Г. Короленко22. Чичерин тоже сообщил коротко своей жене: «Вчера вечером был у Толстых, нашел там Суворина и Чехова. С Толстым был большой спор об искусстве. Он превозносит Ге, а я говорил, что все его религиозные картины противны, и графиня поддерживала ту же мысль или, лучше, заявляла, что он производит на нее то же впечатление»23. Судя по дневнику Суворина, Толстой доказывал, «что у современного искусства свои задачи и что Христа можно изображать иначе, чем Рафаэль». Зашел разговор о декадентах. «О поэте Верлене — Толстой не понимает, почему о нем пишут.

«Это паразитная вошь на народном теле, а ее еще утешают литературой». О Софокле сказано иное: «Он пишет о том, что считает самым важным»24.

Как обычно, в Москве было «очень суетно» и «отнималось много времени». Однако Толстой не упускал случая, если появлялась возможность увидеть действительно новое. 6 февраля в аудитории физиологического института Московского университета состоялось заседание фотографической комиссии Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, где Н. С. Гутор читал лекцию о цветном фотографировании, а проф. П. В. Преображенский сделал сообщение «Различные опыты с рентгеновскими невидимыми лучами». Эти лучи открыл немецкий физик В. К. Рентген в конце 1895 г. Толстой отправился послушать лекцию и посмотреть демонстрацию трубок и фотографий. Сохранился снимок, сделанный в этот день Преображенским: на первом ряду поднимающейся амфитеатром аудитории сидят Л. Н. и С. А. Толстые25.

VI

21 февраля с дочерью Татьяной Львовной Толстой уехал в Никольское к Олсуфьевым.

Как всегда, обстановка тамошней жизни нравилась: «Мне очень хорошо. Тишина и внешняя и внутренняя. Они такие простые, очень добрые люди, что различие их взглядов с моими и не различие, а не признание того, чем я живу, не тревожит меня. Я знаю, что они не могут, а что они желают быть добрыми и в этом направлении дошли, докуда могли». В этом же письме (Черткову) — горькие сетования об упадке «энергии для умственной работы»: «Начаты такие важные и, кажется мне, хорошо задуманные и даже обдуманные работы, и нет сил выполнить их» (т. 87, с. 358—359).

Тяжело переживая этот «упадок духа» (к тому же больной инфлуенцей), в дневнике 22 февраля Толстой обращался с молитвой к Богу: «Отец моей и всякой жизни! Если дело мое кончено здесь — как я начинаю думать — и испытываемое мною прекращение духовной жизни означает переход в ту, иную, жизнь, что я уже начинаю жить там, а здесь понемногу убирается этот остаток, то укажи мне это явственнее, чтобы я не искал, не тужился. А то мне кажется, что у меня много задуманных хороших планов, а сил нет не только исполнить все — это я знаю, что не нужно думать, — но хоть делать что-нибудь доброе, угодное Тебе, пока я живу здесь. Или дай мне силы работать с сознанием служения Тебе. Впрочем, да будет Твоя воля».

«К твоей музыке я из всех семейных отношусь более сочувственно. Во-1-ых, я сам прошел через это в твои годы и знаю, как это отдохновляет». И о своей работе: «Я написал все письма, и пишу усердно, насколько свойственно мне при моей старости» (т. 84, с. 252—253).

В Никольском переделывалась пьеса «И свет во тьме светит», обдумывалось «изложение веры» («Христианское учение»), даже сделана попытка написать его «вкратце» — «разумеется, не вышло»; шли мысли об искусстве. Начата совсем новая статья — обращение к итальянцам, по поводу затеянной правительством Криспи колониальной войны в Абиссинии. В битве при Адуа итальянцы были разгромлены. «Итальянское правительство потерпело поражение и унижение, — написал Толстой. — Но ведь если это случилось, то случилось только то, к чему в продолжение десятилетий готовилась Италия, к чему теперь, не переставая, в продолжение 20 лет готовится вся Европа и Америка» (т. 31, с. 193). В рукописи зачеркнуто прямое обращение: «Братья итальянцы! Вы всегда шли впереди народов Европы. И теперь судьба открывает вам путь на переднее место». Путь — не к захватам чужих земель, а к духовной деятельности.

Жестко обозначены обманы, в которых правительства держат свои народы, в том числе — обман «дикого патриотического сепаратизма», в то время как «задача человечества состоит теперь не в том, чтобы образовать великие державы, а в том, чтобы уничтожить великие державы, те самые, от которых происходят все бедствия народов, а соединить все народы в одну семью» (там же, с. 195, 198).

Толстой убежден: «Ведь придет же время, и очень скоро, когда после ужасных бедствий и кровопролитий, изнуренные, искалеченные, измученные народы скажут своим правителям: да убирайтесь вы к дьяволу или к Богу, к тому, от кого вы пришли, и сами наряжайтесь в свои дурацкие мундиры, деритесь, взрывайте друг друга, как хотите, и делите на карте Европу и Азию, Африку и Америку, но оставьте нас, тех, которые работали на этой земле и кормили вас, в покое... Нам важнее разрешение вопросов труда, освобождения его от рабства, вопросов уничтожения земельной собственности, которой лишены 99/100 наших братьев; нам важны вопросы установления каких-нибудь обязательных, понятных для всех нравственных основ, вместо той каши нелепых церковных догматов, христианских мечтаний и прямо противоречащих им и поддерживающих антихристианские принципы гражданских и уголовных законов» (там же, с. 195).

В письме того времени к австрийцу Э. Г. Шмиту, приславшему очередной номер журнала «Религия духа», те же мысли: «Вся будущность христианства или истины в жизни за этими людьми, за простыми, трудящимися, а не за паразитами» (т. 69, с. 49).

9 марта Толстой вернулся из Никольского в Москву. Как видно по дневнику В. Ф. Лазурского, в этот вечер в Хамовниках был Л. О. Пастернак, которому Татьяна Львовна показывала свои полотна с портретами. Художник кое-что похвалил, но больше указывал недостатки, и Толстой одобрительно побуждал к этому, т. е. критике своей ученицы.

В этот же день, еще из Никольского, отправлено письмо дочери Марии Львовне — в Крым, где она жила у старых знакомых Толстых, Бобринских, поправляя здоровье.

Уже в конце января стало известно намерение Н. Л. Оболенского жениться на Марии Львовне. Теперь Толстой написал дочери — в условном наклонении: «так и я рад бы был, чтобы ты даже вышла замуж за любимого человека, только потому что жалко тебя», советовал «не скучать рожаться», т. е. духовно расти, и предчувствовал, что «схватки будут еще гораздо мучительнейшие» (т. 69, с. 55).

«по Марье Александровне» (т. е. М. А. Шмидт), а, напротив, понадобятся «порядочные деньги, посредством которых жить», как писал он своей «очень любимой Маше» 18 декабря 1896 г. (т. 69, с. 224). Действительно, Мария Львовна оказалась вынуждена взять свою долю наследства, от которой отказалась при разделе в 1892 г. В следующем письме успокаивал дочь, уверяя, что его любовь к ней не уменьшится, а ей, может быть, станет легче жить, «спустив свои идеалы». Любопытно, что в громадном эпистолярном наследии Толстого (более 10 тысяч писем) хранится лишь одно письмо к Н. Л. Оболенскому — в ноябре 1906 г., после смерти Марии Львовны. Впрочем, есть еще шесть писем, адресованные обоим — дочери и зятю.

В ноябре 1896 г. Коля Оболенский, кончавший Московский университет, попал (ненадолго) в Бутырскую тюрьму — присоединился к студентам, служившим панихиду по жертвам Ходынки и собиравшимся на сходки. Толстой отнесся к этим протестам с иронией: «Ему послали еды и белья, но персидского порошка не послали, потому что говорят, что сила клопов там непреодолимая» (т. 69, с. 211).

VII

По возвращении в Москву продолжалось грустное настроение. 12 марта Толстой написал М. А. Шмидт, жившей в Овсянникове: «Я очень занят. Все хочется до смерти — которая близка, я чувствую, сделать многое и нужное, и плохо работаю» (т. 69, с. 58). Через несколько дней — о том же Д. А. Хилкову; сказано еще, что «делом первой важности» считает «короткое, ясное, доступное простому человеку и ребенку изложение веры»: «Готов ничего не писать после и умер бы спокойно, если бы удалось сделать это хоть близко к тому, что представляется». Но тут же — совсем новые замыслы: «начал и хотелось бы коротко и ясно показать нелепость исповедания в наше время образованному человеку церковных догматов о божестве Христа, искуплении, воскресении и пр.»; еще — против либералов и социалистов. Оба воплотились в форме писем. Первый — в письме, датированном: «16-е марта 1896. Москва», к М. А. Сопоцько, который настойчиво, в пяти письмах, рассказывал о том, что отходит от идей Толстого в сторону церковности. Полученный ответ Сопоцько уничтожил28. Второй замысел — в письме к деятельнице народного образования А. М. Калмыковой (закончено 31 августа). В эти же мартовские дни Е. И. Попов переслал адресованное ему письмо П. В. Веригина: тот рисовал картину творящегося в мире насилия. Толстой заметил: «То, что пишет Петр Васильевич о картине, я пытаюсь исполнить словесной картиной, если Бог велит» (т. 69, с. 60).

В Москве Толстой исправил статью В. Г. Черткова «Напрасная жестокость. О том, нужно ли и выгодно ли для правительства делать мучеников из людей, по своим религиозным убеждениям не могущих участвовать в военной службе»29 и решил помочь И. И. Горбунову-Посадову в издававшемся им «Сельском календаре» — статьей о пьянстве. Статья, начатая 17 марта, несколько раз переписывалась, исправлялась; последняя авторская дата: «1896 г. 1 апреля». Сначала Толстой озаглавил ее «Два войска»; копиист, не разобрав, поставил: «Два волка», Толстой поправил: «Два лагеря», а потом «Богу или маммоне?» Открывают статью два эпиграфа из Евангелия: «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Лк. XVI, 13); «Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает со мною, тот расточает» (Мф. XII, 30). Пьющие — «лагерь» маммоны, потому что от пьянства случаются в обычной жизни почти все преступления.

Автору статья показалась «слабой»; но в «Сельском календаре» она не появилась по другой причине: запретила цензура, да и отдельное издание не разрешалось, пока Горбунов-Посадов не получит точное удостоверение, что статья написана теперь, а не раньше и уже была прежде запрещена. Переписка продолжалась до июня, Толстой был согласен на все, в том числе на перемену заглавия. 12 июня было, наконец, дано цензурное разрешение30.

«гораздо лучше»: «Главное, нехорошо главное лицо. Оно не живое, а прописная ходячая проповедь... Каждое лицо должно иметь тени, чтобы быть живым, а этого у вас нет. Нехорошо и учитель, слишком дурен» (т. 69, с. 73).

Возможно, в эти мартовские дни думалось и о своей драме, где главное лицо тоже много «проповедует».

20 марта Толстой ответил балалаечнику В. В. Андрееву (впоследствии создателю знаменитого оркестра). В ту пору Андреев устраивал хоры и оркестры балалаечников из солдат, служивших в войсковых частях, чтобы, вернувшись домой, те в своих деревнях распространяли хорошую народную музыку и песни. Молодой музыкант хотел знать мнение о своей деятельности. Толстой написал: «Я думаю, что вы делаете очень хорошее дело, стараясь удержать в народе его старинные, прелестные песни», и желал успеха (т. 69, с. 69)31. Продолжалась переписка с толстовцами, и Митрофану Алехину, общиннику в Полтавской губернии, Толстой советовал опасаться, главное, собственности на землю: «... Если бы мне пришлось другой раз и свободно жить, я старался бы жить работой на земле, но не имея связи с землею» (т. 69, с. 68).

«Воскресения»). Американский экономист и общественный деятель благодарил за сочувствие его идеям; собираясь ехать в Европу, надеялся встретиться с Толстым и «поговорить о том, в чем мы пришли, в основном, к одним и тем же выводам, хотя и с различных точек зрения»: «Так как нам не дано знать, когда настанет наш час быть отозванным в мир иной, я не хочу более медлить и спешу высказать вам, как я высоко ценю то, что вы делали и делаете в жизни, и как порадовали меня ваши добрые слова обо мне»32. Джорджу передали слова Толстого о нем Мак-Гахан и Э. Кросби.

«Письмо ваше доставило мне большую радость, потому что я давно знаю и люблю вас», — такими словами начал Толстой свой ответ. Радовался тому, что Джордж пишет «критику ортодоксальной политической экономии»: «С нетерпением буду ждать ее. Чтение каждой вашей книги уясняет мне то, что прежде было не вполне ясно, и открывает новые горизонты. Еще больше радуюсь тому, что, может быть, увижусь с вами» (т. 69, с. 77).

Свиданию не суждено было состояться, и переписка ограничилась этими двумя посланиями. В 1897 г. Г. Джордж скончался, 59-ти лет от роду, так и не посетив Европу. 24 октября этого года Толстой написал Софье Андреевне: «Сережа <сын> вчера мне сказал, что Генри Джордж умер. Как ни странно это сказать, смерть эта поразила меня, как смерть очень близкого друга. Такое впечатление произвела на меня смерть Ал. Дюма <в 1895 г.>. Чувствуешь потерю настоящего товарища и друга. Нынче в «Петербургских ведомостях» пишут о его смерти и даже не упоминают об его главных и замечательных сочинениях» (т. 84, с. 298). И 29 декабря Э. Кросби: «Со смертью Джорджа я потерял близкого друга. Надеюсь, что после его смерти его идеи распространятся еще больше. То, что эти идеи до сих пор не пользуются всеобщим признанием, всегда остается для меня загадкой»33.

VIII

Два вечера, 27 и 28 марта, в Хамовниках провел В. В. Стасов. Вскоре он подробно рассказал об этих встречах в письме к брату Д. В. Стасову34. Разумеется, беседы шли вокруг тогдашних работ Толстого. Стасова больше всего интересовала книга об искусстве, и он напомнил содержание труда Н. Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности», основной тезис диссертации: «Искусство есть та человеческая деятельность, которая произносит суд над жизнью». Толстой «этого никогда не знал, не слыхал, понятия не имел. Он был поражен». Мысль слишком совпадала с тем, что он сам думал теперь. Отрицательно отозвался о «лжерелигиозной», «лженовой русской» живописи В. М. Васнецова и о литературных премиях от Императорской академии наук: «ловушка и капкан для порабощения и кастрирования прессы». «Тоже перебирали наших всех писателей, Герцена — которого и он, как и я, ставит выше всех, и Пушкина, и Лермонтова, у которых есть столько хорошего и чудесного при полном почти отсутствии головы, и Гоголя, и Грибоедова и т. д. Про Тургенева мы, кажется, приблизительно согласны». Про Танеева (по наблюдению Стасова, «их великий приятель и гость в городе и деревне») Толстой сказал, что он «прекраснейший человек, и умный, и добрый, и образованный, только по музыке кажется не очень-то!» С первых минут встречи Стасов убедился, что рассказы Екатерины Ивановны Ге, видевшей Толстого летом 1895 года в Ясной Поляне (после смерти Ванечки): «он опустился, глаза потухли, он совсем вялый и слабый, и... поэтому он как-то подпал под власть семейства» — неправда, во всяком случае, теперь: «Я в одно мгновенье ока успокоился и видел в нем прежнего, сильного, коренастого, упрямого, упорного Льва, никому не подчиняющегося и неспособного терпеть никакого хомута и узды над собою».

Как всегда, Стасов готов был помогать с материалами, присылкой книг. Они были нужны для «Воскресения». Об этом — в письмах из Петербурга. Оказалось, что книга французского врача Паран-Дюшатле о проституции в Париже, изданная в 1831 (и 1837) г., есть у Толстого, но все-таки он просил «если еще что попадет под руку в этом роде»; благодарил за присылку «записки Стефановича» о Калинкинской больнице и «прекрасный портрет» Герцена (т. 69, с. 80, 94). Но, как сказано в письме Стасову от 7 апреля, «самою важною» работой в то время была не художественная, а изложение веры: «на это колесо пускаю всю ту воду, которая еще течет, если течет, через меня» (т. 69, с. 81). Стасов все же отправил в начале мая книги (французские) о проституции и спрашивал, не нужны ли сочинения русских медиков.

в России книгу «В чем моя вера?». Об аресте Холевинской Толстой написал 28 марта А. Ф. Кони, прося помочь, и хотя ответ Кони неизвестен, наверняка он сделал все, что было в его силах. Холевинскую выслали в Астрахань. Толстой, однако, долго не мог успокоиться и отправил большое письмо министру внутренних дел И. Л. Горемыкину (и такое же — министру юстиции Н. В. Муравьеву), убеждая их, что надо преследовать не беззащитную и ни в чем неповинную женщину, а его, автора этих книг: «тем более, что я заявляю вперед, что буду не переставая, до своей смерти, делать то, что правительство считает злом, а что я считаю своей священной перед Богом обязанностью» (т. 69, с. 86). Татьяна Львовна, занимавшаяся копированием письма, отметила в дневнике: «хорошее письмо (они оба одинаковы), без задора, простое и умное»35.

Письма были доставлены по назначению, но ответа не последовало. С. А. Толстая в автобиографии «Моя жизнь» свидетельствовала: «Ни Горемыкин, ни Муравьев не были даже настолько учтивы и благовоспитанны, чтобы ответить на письмо графа Толстого, и Муравьев даже сказал, что Толстого и его семью не тронут, а пусть ему служат наказанием те страдания, которые выносят его последователи — толстовцы» (т. 69, с. 88). Оказавшейся в мае в Петербурге Татьяне Львовне баронесса В. И. Икскуль, родственница Горемыкина, сказала, что тот расценил письмо Толстого как «вызов правительству»: Икскуль «спросила его, будет ли он отвечать, на что он ответил отрицательно. Она говорит, что правительством считается очень вредным учение папа, потому что результатом его являются отказы от военной службы. А как поступать в этих случаях, оно не знает»36. Гостивший летом 1896 г. в Ясной Поляне С. И. Танеев отметил в своем дневнике, что 1 июня Толстой ездил верхом в Тулу к Н. В. Давыдову, и тот передал ему слова Муравьева: «Правительство не может преследовать самого Л. Н., а преследование людей, распространяющих его сочинения, служит Л. Н. наказанием»37.

Так оно и происходило. 13 апреля М. П. Новиков, тот самый военный писарь, который приходил зимой, послал свое первое, отчаянное письмо. На пасхальной неделе, когда он находился в родном селе Боровкове и читал с братьями полученные от Толстого и через него книги, «разъясняя друг другу новое учение христианства и его значение в жизни», нагрянули жандармы с обыском: «шарили так, как Ваша Анисья (во «Власти тьмы») шарила в доме умирающего мужа деньги». Отняли рукописную копию, данную Толстым, сочинения Т. М. Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца»; об этом Новиков больше всего горевал и предлагал заплатить 10 рублей, что, по его мнению, стоило изготовление нового списка. Смелый человек, он писал: «Быть может, это несчастие видимое приготовит меня к другому, более серьезному и т. д., пока наконец не укрепит меня для борьбы открыто со Властью тьмы»38.

Москва в ту пору готовилась к торжествам по случаю коронации Николая II. За неодобрительный разговор об этом Новиков был разжалован и сослан в Тургайскую область (вернулся на родину в 1897 г., но навсегда остался противником существующей власти, церкви и пр.). Глава Синода К. П. Победоносцев обдумывал, что делать с самим Толстым. 26 апреля он писал С. А. Рачинскому: «Ужасно подумать о Льве Толстом, он разносит по всей России страшную заразу анархии и безверия! Точно бес овладел им — а что с ним делать? Очевидно, он враг церкви, враг всякого правительства и всякого гражданского порядка. Есть предложение в Синоде объявить его отлученным от церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому. Вероятно, после коронации возбудится вопрос: что делать с Толстым?»39.

Толстой в эти апрельские дни написал брату Сергею Николаевичу: «Наша жизнь суетливая, шальная идет по-прежнему. Только и живого в жизни, что утренние часы, которые остаюсь один, а то сплошная толкучка. Теперь с коронацией и весною еще хуже».

«видел, что пашут, и слышал жаворонков, и как пахнет распаханной землей. И очень захотелось другой жизни, чем ту, которую веду». А вечером оказался в Большом театре на представлении «знаменитой новой музыки» — оперы Рихарда Вагнера «Зигфрид»: «Я не мог высидеть одного акта и выскочил оттуда, как бешеный, и теперь не могу спокойно говорить про это» (т. 69, с. 82—83). С. И. Танеев отметил у себя в дневнике, что был у Толстых в ложе.

Это представление подробно описано в XIII главе трактата «Что такое искусство?»

20 апреля Толстой посетил, как это делал каждый год, Передвижную выставку художников. Была суббота, приемный день у Толстых, и В. Ф. Лазурский, заставший вечером большое общество («кроме обычных посетителей, английский депутат с польской фамилией; Блок, поднесший Л. Н. свою книжку о велосипедной езде, и Гольденвейзер, игравший на рояле до часу ночи»), услышал и записал отзывы об увиденных полотнах: «Поленовскую картину «Среди учителей» находит очень недурной: фигуры мальчика, старика-книжника, матери. Видно, что художник много думал над ней. По поводу касаткинских «Углекопов» говорил, что тот вечно чудит. Нельзя в живописи показывать то, что в темноте, так как живопись должна иметь дело с тем, что на свету. Обратил внимание на картину Орлова «Переселенцы», которая тронула его; особенно пьяненькая женщина, ласкающая детей»40. В этот же вечер Толстой читал вслух новый рассказ Чехова «Дом с мезонином».

Собирались переехать на лето в Ясную Поляну 28 апреля, но вдруг сильно похолодало, пошел снег. 29 апреля все же поехали и добирались из Тулы, как отметила Татьяна Львовна в дневнике, по глубоким снежным колеям.

Толстого огорчало поведение младших сыновей Андрея и Михаила, пропадавших «на деревне». В дневнике 5 мая — запись: «Я 15 лет тому назад предлагал отдать большую часть имения, жить в 4-х комнатах. Тогда бы у них был идеал. А теперь никакого. Они видят, что тот, который им ставит мать: comme il faut’ность, не выдерживает критики, а мой перед ними осмеян — они и рады. Остается одно — наслаждения. Так и живут».

— на свадьбу Льва Львовича с 17-летней Дорой Вестерлунд, дочерью лечившего его врача. В Ясной Поляне остались Толстой с Марией Львовной.

Своему 27-летнему сыну Толстой еще в феврале, узнав о его намерении жениться, ответил: «Les mariages se font dans les cieux <Браки совершаются на небесах>. Как меня поразило, когда я в первый раз услыхал это изречение, так и осталось до сих пор» (т. 69, с. 44).

Теперь подбадривал Марию Львовну: «Папа бранит меня за то, что я не радуюсь жизни, и соловьям, и цветам, и солнцу, и говорит, что я старушонка...»41.

IX

2 мая Толстой написал В. В. Стасову: «Мы три дня как переехали в деревню, и холодно, и мне нездоровится, так что несколько дней не мог работать, а без этого не жизнь» (т. 69, с. 94).

Толстой открыл для себя нового русского философа, который очень понравился: «Чтение его произведения «Мышление и действительность», а также его «Опытов», доставило мне огромное удовольствие. Я не знаю ни одного современного философа, столь глубокого и в то же время столь точного, т. е., я хочу сказать: научного, принимающего только то, что бесспорно и ясно для каждого» (т. 69, с. 93).

В дневнике 2 мая чтение Шпира отмечено как «важное событие» (в своих записях Толстой нашел «краткое изложение всей философии» Шпира, о котором раньше ничего не знал). Основа этой философии не оригинальна и повторяет основной тезис идеализма: «вещей нет, есть только наши впечатления, в представлении нашем являющиеся нам предметами». Но Шпир соединил философию с рассуждениями о религии, о смысле жизни. Впрочем, в другой раз, философствуя в дневнике по Шпиру (отчасти споря с ним), Толстой отметил: «Вот так чепуха!» (11 мая).

Возникло намерение опубликовать в русском философском журнале переводы некоторых писаний Шпира, со своим предисловием. Интерес не ослабевал и позднее. «Дочел Спира. Прекрасно» (дневник, 8 июня). В октябре — в письме к Софье Андреевне: «Читаю новооткрытого философа Шпира и радуюсь. Читаю по-русски, в переводе, который мне прислала дама и который очень бы хотелось напечатать, но наверное не пропустит цензура именно потому, что эта философия настоящая и вследствие этого касающаяся вопросов религии и жизни. Я бы напечатал у Грота и написал бы предисловие, если бы сумел провести через цензуру. Очень полезная книга, разрушающая много суеверий и в особенности суеверие матерьялизма» (т. 84, с. 263). В дневнике 5 января 1897 г. сделан набросок предисловия.

В августе 1897 г. Е. А. Шпир вместе с мужем, женевским профессором психологии Клапаредом, приезжала в Ясную Поляну (в архиве Толстого сохранилось ее письмо от 28 августа этого года). «Очерки критической философии» Шпира, в переводе с французского Н. А. Бракер, напечатаны были «Посредником» в 1901 г. В предисловии помещен отрывок из письма Толстого к дочери философа.

Поддержку своим мыслям нашел Толстой и в статье М. О. Меньшикова «Ошибки страха», напечатанной в № 4 и 5 «Книжек Недели». В дневнике статья названа «прекрасной», а когда в № 6 появилось окончание, автору отправлено письмо: «Очень благодарю вас за ту радость, которую я испытывал, читая эти статьи. Они прекрасны и сделают много добра людям» (т. 69, с. 107). Статьи посвящены уяснению принципа «непротивления злу». Толстому показалось, что его работа в этом направлении не так уж теперь и нужна: «Как радостно. Почти, да и совсем можно умереть. А то все кажется, что еще что-то нужно сделать. Делай, а там видно будет, коли не годишься уж на работу, сменят, пошлют нового, а тебя пошлют на другую. Только бы все повышаться в работе» (дневник, 16 мая)42.

«Спелые колосья. Сборник мыслей и афоризмов, извлеченных из частной переписки Л. Н. Толстого», вып. 4. Меньшиков в письме 17 июня отозвался так: это «выдержки из дневника Вашей жизни с Богом», они составят «истинно великую книгу». Конечно, были и разногласия, с годами усилившиеся (в голоде, например, Меньшиков склонен был обвинять самих крестьян, а не господствующие сословия и правительство); но тот же Меньшиков оказывал содействие в публикации работ Толстого и заинтересованно относился к судьбе духоборов.

Тогда же, в мае 1896 г., читал Толстой только что вышедшую книгу Н. Кареева «Историческое миросозерцание Грановского». Это чтение наложилось на размышления, вызванные письмом членов Петербургского комитета А. М. Калмыковой, В. В. Девеля и Н. А. Рубакина, просивших высказаться о репрессивных мерах правительства (закрыли Комитет грамотности). Ответ, начатый в мае, разросся в статью, датированную «31 августа 1896» и опубликованную В. Г. Чертковым в Лондоне под названием «Письмо к либералам». Толстой был против либеральных способов борьбы с правительством. В дневнике появился резкий отзыв о западниках 40-х — 50-х годов, включая и любимого Герцена: «У нас в литературе принято говорить, что в царствование Николая были такие условия, что великие мысли не могли проявиться (Грановский плачется на это и другие). Да мысли-то не было настоящей. Это все самообман. Если бы все Грановские, Белинские и прочие имели что сказать, они сказали бы, несмотря ни на какие препятствия. Доказательство Герцен. Он уехал за границу. И несмотря на свой огромный талант, что ж он сказал нового, нужного?... Свойства истинной духовной деятельности таковы, что ее нельзя задержать. Если она задерживается, то это значит только то, что она не настоящая». И. И. Горбунову-Посадову, искренне обеспокоенному судьбой просвещения народа, Толстой написал 9 июня: «...Деятельность комитета грамотности и т. п., состоящая в борьбе с правительством на почве закона, того самого, который пишет правительство, есть пустое и вредное занятие» (т. 69, с. 106).

X

Почти весь 1896 год главной работой было начатое в 1894 году «Христианское учение» — своего рода исполнение нравственного долга: «Хочется писать другое, но чувствую, что должен работать над этим, и думаю, что не ошибаюсь, по спокойствию совести, когда этим занят, и неспокойствием, когда позволяю себе другое. Это большое благо иметь дело, в котором не сомневаешься. И у меня есть это счастье. Если кончу, то в награду займусь тем, что начато и хочется» (т. 84, с. 255). Продолжая изложение веры «все с тем же упрямством и надеждой», как сказано в письме В. Г. Черткову 10 мая, в ноябре Толстой прекратил его, не считая ни завершенным, ни удовлетворяющим: «Далеко не то, что нужно и что хочу, совсем недоступно простолюдину и ребенку, но все-таки высказано все, что знаю, связно и последовательно»; «Думаю, что правда — холодно, от того, что хочет быть непогрешимо» (дневник, 19 июля и 2 ноября). В сентябре в письме к Софье Андреевне сказано еще: «...» (т. 84, с. 259).

В 1898 г. последняя редакция этого сочинения опубликована В. Г. Чертковым, по-русски и в английском переводе. В сентябре этого года Толстой просматривал немецкий перевод книги. В России появилась лишь в 1911 г., в 12-м издании «Сочинений гр. Л. Н. Толстого»44. В 1906 г. Московский цензурный комитет наложил арест и на «Исповедь» и на «Христианское учение», которые намеревался выпустить «Посредник». Толстой интересовался этой своей книгой до конца жизни: в августе 1909 г. читал и внес новые исправления (дневник, 27, 28 августа).

Работа открывается предисловием автора, напоминающим страницы «Исповеди». Правда, нет эмоционального накала той книги. «Жил я до 50-ти лет, думая, что та жизнь человека, которая проходит от рождения и до смерти, и есть вся жизнь его и что потому цель человека есть счастье в этой смертной жизни...». Потом несколько раз повторяется: «И пришел в отчаяние»; «Я пришел в отчаяние». Из отчаяния вывело Евангелие: «И я утвердился в этой истине, успокоился и радостно прожил после этого 20 лет своей жизни и радостно приближаюсь к смерти». Дальше Толстой спокойно и трезво говорит: это сочинение «может возмутить и огорчить как людей неверующих, требующих от меня литературных писаний, а не рассуждений о вере, так и верующих, возмущающихся всякими моими религиозными писаниями и бранящими меня за них». Но уверен: «истина эта не моя, а Божья, и только случайно часть ее проходит через меня, точно так же, как она проходит через каждого из нас, когда мы познаем истину и передаем ее» (т. 39, с. 117—119).

Дальнейшее изложение разделено на 64 главки. Первые посвящены разным вероучениям и важнейшему из них — христианскому: «Оно говорит человеку, что он ни зверь, ни ангел, но ангел, рождающийся из зверя, — духовное существо, рождающееся из животного. Что все наше пребывание в этом мире есть не что иное, как это рождение» (там же, с. 123). Далее эта истина разъясняется и формулирована цель человеческой жизни: «замена разделения и несогласия в мире единением и согласием» (там же, с. 127). Потом рассмотрены препятствия к «истинной жизни», «проявлению любви» — «грехи» (похоть, праздность, корысть, властолюбие, блуд, опьянение), «соблазны» (личный, семейный, дела, товарищества, государственный), «обманы» (веры, в том числе — в чудеса, ложного перетолкования), их ложь и вред, пути борьбы с ними. Последние разделы — о молитве, временной и ежечасной: «Рождение к новой жизни, освобождение себя из уз животной природы, освобождение себя от греха совершается только медленными усилиями» (там же, с. 187). По мысли Толстого, человек, живущий христианской жизнью, всегда спокоен и свободен: «Жизнь по христианскому учению в его истинном смысле не есть ни радость, ни страдание, а есть рождение и рост истинного духовного я человека, при котором не может быть ни радости, ни страдания» (там же, с. 189). Заключительная глава — «Чего человек может ожидать в будущем?» Человек не должен думать о том, где он будет после смерти, но только о том, что такое смерть. Христос, умирая, произнес: «В руки Твои отдаю дух мой». Толстой разъясняет: «Именно то, что, умирая, я иду туда, откуда исшел... » (там же, с. 191).

XI

22 мая Толстого посетил французский журналист Анри Лапоз, командированный в Россию для изучения законодательства о труде. Позднее, но в том же году в Париже вышла его книга «От Парижа до Волги», где одна глава названа «В Ясной Поляне. Вечер у графа Толстого»45.

В этот день Толстой побывал на строящемся близ Ясной Поляны заводе, и Лапоз записал неожиданное суждение: «На заводе будет работать несколько сот рабочих. Люди эти, объединенные в течение дня общим делом, проникнутся своим значением. Они получат совместное воспитание жизнью, и это пойдет им на пользу». Слова эти заставляют вспомнить диалог в романе «Воскресение». Нехлюдов говорит о ненужном, «дурацком доме», строительством которого заняты рабочие, снующие как муравьи. «Как дурацкий? — с обидой возразил извозчик. — Спасибо, народу работу дает, а не дурацкий... народ кормится».

Но, разумеется, с Лапозом больше всего было разговоров об искусстве, в том числе о новинках французской литературы. О Поле Адане, «Энергии» которого появились в журнале «Revue Blanche» 15 мая (н. ст.) 1896 г.; о сонете Стефана Малларме; о книгах Рони-старшего46, Жана Экара47, Марселя Прево, Люсьена Декава, Эдуарда Рода. Всем им, «декадентам», Толстой противопоставил свое восхищение Гюго, симпатию к Дюма-сыну («когда Александр Дюма-сын умер, я испытал такое чувство, словно потерял друга»), высокую оценку Мопассана, поставив его выше Флобера и Золя: «...... Мопассан умел лучше остальных видеть и воспроизводить виденное. Это был наблюдатель, каких у вас больше нет, а форма его отличалась чистотой благородного металла».

История с отзывом о Марселе Прево имела продолжение. 1 февраля 1897 г., посылая свой новый роман «Le Jardin secret» («Заветный сад»), автор просил прочитать его: «Не может ли этот роман возвратить вашу благосклонность писателю, которого вы (в беседе с г. Анри Лапозом) осудили столь сурово...». На конверте Толстой пометил: «Благодарить за посылку [очень сожалею, что Lapauze] прочел с большим [удовольствием] интересом» (т. 70, с. 228). По поручению отца французу ответила Мария Львовна.

22 мая говорили еще об «анархии» и «терроризме». «Это совсем разные вещи, — сказал Толстой. — Элизе Реклю48 — анархист. Но он не террорист. Одно понятие не заключает в себе другого».

Поляне, Саломон сказал, что Лев Николаевич стал мягче «в отношении проповедования своих идей»49. Толстой тогда записал в дневнике: «В последнее время я стал чувствовать такую твердость и силу не свою, а того дела Божья, которому хочу служить, что мне странны раздражение, укоры, насмешка над людьми, враждебными делу Божью — они жалки, трогательны».

XII

28 мая в дневнике отмечено: «Страшное событие в Москве, погибель 3000. Я как-то не могу, как должно, отозваться».

Катастрофа произошла 18 мая на Ходынском поле. 15 мая в «Московских ведомостях» было напечатано подробное описание коронации. Толстой это читал и «ужасался на сознательный обман людей. В особенности регалии» (дневник, 17 мая). Теперь с рассказом о Ходынке пришли письма Н. И. Горбунова, Ф. Ф. Тищенко и А. Н. Дунаева. Общество ждало отклика Толстого. 26 мая Д. Н. Мамин-Сибиряк написал Ф. Ф. Фидлеру: «Граф Толстой не может не отозваться. Всегда пишет и говорит, что сердце его с народом. Его слово поднимет всю Россию»50. Событие помнилось долго: «Ходынка» была создана в 1910 г. 51.

Тогда, в мае, недовольный работой над «изложением веры», Толстой думал заняться «повестью» («Воскресение»), «драмой» («И свет во тьме светит») и много думал об искусстве. 17 мая в дневнике отмечено: «Статью об искусстве надо начать с рассуждения о том, что вот за картину, стоившую мастеру 1000 рабочих дней, дают 40 тысяч рабочих дней, за оперу, за роман еще больше. И вот про эти произведения одни говорят, что они прекрасны, другие, что они совсем дурны. И критерия несомненного нет. Про воду, пищу, добрые дела нет такого разногласия. Отчего это?» Рядом — чеканная формулировка цели искусства«Главная цель искусства, если есть искусство и есть у него цель, та, чтобы проявить, высказать правду о душе человека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом. От этого и искусство. Искусство есть микроскоп, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям». 28 мая — по поводу «стихотворений Малларме и других» — размышления о понятности, доступности искусства «не говорю всем, но людям, стоящим на известном уровне образования».

Как свидетельствует дневник С. И. Танеева, Толстой давал ему читать рукопись статьи об искусстве, ждал возражений, и 5 июня обсуждали «неясные места».

По дневнику Толстого видно, что присутствие музыканта бывало и тяжело: «Танеев, который противен мне своей самодовольной, нравственной, и смешно сказать, эстетической (настоящей, не внешней) тупостью и его coq du village’ным <первое лицо, общий баловень> положением у нас в доме. Это экзамен мне. Стараюсь не провалиться» (28 мая); «Лежу и не могу заснуть. Сердце болит. Измучен. Слышу в окно, играют в теннис, смеются. Соня уехала к Шеншиным. Всем хорошо. А мне тоска, и не могу совладать с собой. Похоже на то чувство, когда St. Thomas запер меня, и я слышал из своей темницы, как все веселы и смеются».

Особое «положение» Танеева создавалось, прежде всего, Софьей Андреевной, увлеченной и музыкой и музыкантом (не подозревавшим о вызываемых им чувствах; в Ясной Поляне он жил не один, а с нянюшкой Пелагеей Васильевной и юным учеником Ю. Н. Померанцевым). В последующие года Танеев не проводил лето у Толстых, хотя приезжал. В 1897 г. Софья Андреевна возобновила дневник, и эти записи поясняют бывшее раньше. 3 июня: «Мучительный страх перед неприятностями по случаю приезда Сергея Ивановича заслонил все другие чувства... Больно было ужасно видеть ужас и болезненную ревность Льва Николаевича при известии о приезде Танеева. И страданья его мне подчас невыносимы. А мои...». 4 июня: «С утра тяжелый разговор с Львом Николаевичем о С. И. Танееве. Все та же невыносимая ревность. Спазма в горле, горький упрек страдающему мужу и мучительная тоска на весь день. Читала корректуры «Власти тьмы»52; прекрасное, цельное и не лживое произведение искусства. Потом пошла купаться, встретила Танеева, и это напомнило с грустью прошлогодние ежедневные веселые встречи... Я люблю и его музыку, и его характер: спокойный, благородный и добрый». 5 июня: «Уехал сегодня Сергей Иванович, и Лев Николаевич стал весел и спокоен, а я спокойна, потому что повидала его». 11 июня: «Иду домой сегодня, Сережа <сын> играет, и вдруг поднялось болезненно в сердце желание той музыки, которая приводила меня в чудесное состояние и дала столько счастья». 12 июня: «Вспоминала прошлогоднее пребывание в Туле с Таней, Сашей и Сергеем Ивановичем. Наше катанье на лодке, обед на вокзале, возвращение ночью по поезду, неожиданное появление в Туле Андрюши, и беззаботное, радостное настроение»53. Когда в июле в Ясную Поляну приехал А. Б. Гольденвейзер, Софья Андреевна попросила его сыграть все, что есть у нее «переписанного из сочинений Сергея Ивановича»54. Приходится отметить, что игра Гольденвейзера, прекрасного пианиста, тоже нередко восхищала — об этом много записей в дневнике. Но Гольденвейзер не тревожил Толстого.

1 августа 1896 г. Татьяна Львовна, поехавшая отдохнуть в Никольском-Обольянове у Олсуфьевых, записала в дневнике, что ей «страшно было оставлять своих стариков в том тяжелом настроении, в котором они последнее время находятся»: «Последнее время в

Ясной Поляне я ровно ничего не могла делать: то я стояла у окна и слушала интонации голоса разговаривающих папа и мама, то бежала разыскивать мама, то мне казалось, что Андрюша и Миша перешептываются о чем-то нехорошем, то, что от Миши вином пахнет, и это меня повергало в уныние и такую грусть, что сердце щемило и физически тошно делалось»55. Спустя три дня по телефону со станции Подсолнечная ей передали в имение Олсуфьевых открытку от отца: «Хочется тебе написать, глупая, беспокойная Таня. Если душе хорошо, то и на свете все хорошо. Вот и постараемся это сделать. Я стараюсь, и ты старайся. Вот и будет хорошо. Целую тебя нежно, твои седые волосы» (т. 69, с. 120).

Татьяне Львовне в ту осень исполнялось 32 года, она увлекалась романами и жизнью Джордж Элиот, впервые полюбившей в 34-летнем возрасте и прожившей в счастливом браке до смерти мужа.

XIII

«Третьего дня был жандарм шпион, который признался, что он подослан ко мне». В письме Льву Львовичу 7 июня история рассказана подробнее: «Раза три ко мне приходил штатский молодой человек из Тулы, прося дать ему книг. Я давал ему мои статьи некоторые и говорил с ним. Он по убеждению нигилист и атеист. Я от всей души говорил ему, что думаю. Вчера он пришел и подал мне записку. Прочтите, говорит, потом вы скажете, что вы думаете обо мне. В записке было сказано, что он жандармский унтер-офицер, шпион, подосланный ко мне, чтобы узнать, что у меня делается, и что ему стало невыносимо, и он вот открывается мне. Очень мне было и жалко, и гадко, и приятно» (т. 69, с. 104—105). Звали этого человека П. Т. Кириллов. В записную книжку Толстого он внес своей рукой тульский адрес; там же Мария Львовна пометила данные ему сочинения. История рассказывалась семейным и гостям. В дневнике Танеева, кроме слов: «его мучила совесть, и он решил признаться», отмечено: Толстой сказал, что готовится у него обыск. Вскоре унтер-офицер был уволен в дисциплинарном порядке от службы. 28 июля Танеев записал, что раскаявшийся шпион пил чай в Ясной Поляне: «Л. Н. хочет устроить его на завод»56.

В тот день, когда шпион сделал свое признание, близ Ясной Поляны, в деревне Деменке, поселились Чертковы. «Владимир Григорьевич бывал в Ясной постоянно. За обедом он часто веселил зеленую молодежь своими рассказами. Раз Лев Николаевич принял в этом участие. Задавали друг другу шуточные загадки.

Лев Николаевич спросил.

— Какая разница между печкой и щенком?

Никто не знал.

— Когда в доме есть лишняя печка, ее не топят, а когда есть лишний щенок, его топят»57.

Но, разумеется, Чертков ездил не для шуток, а для работы с рукописями Толстого. Порою участвовал в творческих занятиях великого друга, давая советы. Общими были заботы о преследуемых властью: отказавшихся от военной службы, сектантах. Толстой часто ездил в Деменку.

В то время Толстого увлекал художественный замысел. «Раз вышел на Заказ вечером и заплакал от радости благодарной — за жизнь. Очень живо представляются картины из жизни Самарской: степь, борьба кочевого патриархального с земледельческим культурным. Очень тянет» (дневник, 19 июня). За неделю до того Танеев отметил в дневнике: «Л. Н. жалеет, что умрет и не напишет сочинение о Самаре... Ему хотелось бы показать красоту этого быта»58. Но тот же Танеев записал 28 июня: «Л. Н. с Чертковым делают извлечения из Евангелия, откидывая чудеса и все, что им кажется лишним»59. Появилась и небольшая статья. «Ясная Поляна. 22 июня 1896 г.» — дата под нею. «Как читать Евангелие и в чем его сущность?» — под таким заглавием статья была напечатана в 1897 г. в Лондоне. Сохранились две рукописи: «В чем сущность учения Христа» и «Как читать Евангелие?»60.

— важные автобиографические признания. «Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди и люди из народа, усомнившиеся в истине учения церкви, в которой они воспитаны, спрашивая меня, в чем состоит мое учение, как я понимаю христианское учение? Такие вопросы всегда огорчают и даже оскорбляют меня... Я отвечаю: у меня нет никакого учения, а понимаю я христианское учение так, как оно изложено в Евангелиях. Если я писал книги о христианском учении, то только для того, чтобы доказать неверность тех объяснений, которые делаются толкователями Евангелий» (т. 39, с. 113—114). Далее говорится, что в Евангелиях надо взять то, что просто и понятно, и пометить синим карандашом; потом в синем подчеркнуть красным слова самого Христа и с помощью этого красного попытаться понять запутанное и непонятное. «В моем Евангелии отметки сделаны мною соответственно моему пониманию» (там же, с. 116).

В начале июля, отвечая бывшему унтер-офицеру, жившему на Кавказе, С. И. Кобелеву (впервые этот «искатель истины» писал в 1895 г.), Толстой рассказал об этой своей работе: «Я ныне летом занялся тем, чтобы подчеркнуть в Евангелиях то, что совсем просто и понятно, пропустив то, что может быть разно перетолковано, и, читая из Евангелий одни эти понятные места, получил большую радость. Пришлю вам такое Евангелие, если хотите». Кобелев сообщил, что он занимается разбором философских взглядов И. В. Киреевского. Толстой советовал не увлекаться: «Киреевский был человек хороший, но заблуждался, полагая, что христианство проявилось в православии. Православие наше есть первый и злейший враг Христа и его учения» (т. 69, с. 115).

XIV

Как обычно, летом в Ясной Поляне сменялось много посетителей, в том числе иностранцев.

миром бродяг и эмигрантов. Позднее, в 1899—1901 гг., издал книги «Странствия с бродягами», «Записки странствующего полицейского», «Мир взяточничества». Толстой 19 июля (после перерыва в дневниковых записях) отметил в дневнике: «Были посетители: англичане, американцы — никого значительного». Но для молодого американца визит к Толстому стал, разумеется, очень значительным событием. 61 Он попал в Ясную Поляну благодаря В. Г. Черткову, которого об этом попросил пастор англо-американской церкви в Петербурге Александер Фрэнсис; пробыл десять дней, живя у Чертковых в Деменке.

Позднее американец рассказывал о Толстом: «Он был одет в одежду крестьянина, немного сутулился и казался усталым, но его прекрасное лицо совсем не было похоже на лицо крестьянина. Не был он похож и на писателя, хотя в городской одежде и в каком-нибудь С. -Петербургском салоне он легко мог сойти за литератора. С первого взгляда он показался мне почтенным церковным старостой. С помощью жены своего соседа <А. К. Чертковой> он переиздавал Четвероевангелие. Весь день они сокращали и клеили стихи из Евангелий, которые, по мнению Толстого, крестьяне могли бы понять и о которых им следовало бы знать». Говоря о бродягах, Толстой сказал: «Если бы я не был так стар и тяжел на подъем, я бы побродил с вами по России. Я много странствовал, но это было давно. Теперь я уже помалкиваю, когда речь идет о таком путешествии». Попытки уйти из дома, о чем Виллард узнал, молодой американец связал с этой тягой к странничеству.

У Вилларда имелся железнодорожный билет, действительный в течение трех месяцев на всех дорогах России, и он предложил исполнить какую-нибудь просьбу. Толстой попросил отвезти несколько писем сосланному в Прибалтийский край Д. А. Хилкову. Но в Петербурге американский консул счел нужным доложить русским властям, те распечатали письма и запретили передачу. С тяжелым сердцем Виллард, по дороге в Крым, возвратил пакет на тульском вокзале Толстому: «Его губы тронула легкая улыбка. «Они безвредные», — сказал он, затем пошел к своей лошади и поехал домой». Эту последнюю историю рассказывает и Эльмер Моод, появившийся в Ясной Поляне вместе с американкой Джейн Аддамс в тот самый день, 12 июля, когда Толстой ездил в Тулу62.

Что касается письма Д. А. Хилкову, текст его известен63. Толстой говорил в нем о гонениях, их неизбежности, о невозможности защищать гонимых в подцензурной печати. По поводу статьи М. О. Меньшикова в защиту сектантов, Хилков излагал свой взгляд о преимуществе художественной формы по сравнению с «догматической». Толстой сурово ответил: «Художественный способ изложения баловство и всегда дает возможность отмахнуться от того, что не нравится, тогда как простой способ изложения обязателен. Главное же то, что не то что хочется, а чувствую себя обязанным попытаться, и последнее время жизни на это положить, сказать просто и ясно то, что сам понимаешь просто и ясно и что так нужно людям, особенно огромному большинству мало ученых, а главное, детям» (т. 69, с. 141).

По дневнику С. И. Танеева известно, что 2 июля приезжал американец Уэллер, хорошо играющий в теннис; 12 июля две американки и один американец; 15 июля барон Шиллинг и Л. Я. Гуревич; 1—14 июля гостила С. Э. Дмитриева-Мамонова, дочь художника; 6—15 июля А. Б. Гольденвейзер; 12—14 июля художник А. Н. Волков-Муромцев. 15 июля Танеев написал своей родственнице А. И. Масловой: «Дня два назад мы <с А. Б. Гольденвейзером> в присутствии многочисленного общества играли у меня на двух фортепиано «Силуэты» Антона Степановича <Аренского>, которые имели очень большой успех и примирили Л. Н. с новой музыкой. Особенно ему понравилась «Испанская танцовщица»... »64. Сообщил Танеев об этом и Аренскому, жившему в Петербурге. Тот ответил: «Мне очень приятно было узнать, что моя сюита понравилась графу Толстому»65.

16 июля Толстой опять говорил, что жалеет: жизнь коротка, и он не успеет написать о Самаре. Танеев спросил, не легче ли диктовать, и услышал ответ, что неловко: «Однажды у него болели глаза, он диктовал Татьяне Львовне начало повести и очень стеснялся»66.

XV

18 июля Толстой, Татьяна Львовна, Чертков и Сергей Львович с женой Марией Константиновной уехали в Пирогово, вернулись поздно вечером на другой день. Еще весной Толстой заметил в Сергее Николаевиче перемену: «Самое радостное впечатление: в брате Сергее несомненно произошел переворот душевный. Он сам формулировал сущность моей веры (и очевидно признает ее истинной для себя): возвышать в себе духовную сущность и покорять ей животное» (дневник, 28 мая). Теперь Толстой записал: «С Сережей несомненно произошел духовный переворот, он сам признает это, говоря, что он родился несколько месяцев тому назад. Мне очень радостно с ним». Сергей Николаевич думал о смерти и охладевал к церковной вере.

В записной книжке в этот день появилось: «Татарин на дороге» и следом перечень художественных сюжетов. «1) Хаджи-Мурат. 2) Платье подарю Агафье Михайловне. 3) Убийца — не противления. 4) Отравление мужа. 5) Пьяница и мученица. 6) Пришел умирать домой» (т. 53, с. 285). В третьем и шестом пунктах — начатый ранее «Фальшивый купон» и будущий «Корней Васильев». Пока же в дневнике 19 июля развита мысль о «татарине на дороге»: «Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего кроме черной земли — ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной, серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан, и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив и в серединке краснеется. Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее».

26 июля Толстой отметил в дневнике эту «радостную поездку с Таней и Чертковым» в Пирогово.

—14 августа, в Шамординском монастыре, где жила сестра Мария Николаевна и куда Толстой приехал с женой, написан начерно первый вариант «Хаджи-Мурата», озаглавленный «Репей» (т. 35, с. 284—307). «Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь» — так открывается рассказ. Вступление, после картины непокорного репья, заключается словами: «Молодец!» подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. «Так и надо, так и надо». И мне вспомнилась одна кавказская история, положение человека такое же, как и этого репейника, и человек был тоже татарин. Человек этот был Хаджи-Мурат. Вот что я знаю про это». История доведена до конца. «— Алла! — проговорил он, упал навзничь и уже не двинулся». В конце дата: «Шамордино. 14 августа 1896» и подпись: Л. Толстой.

«С большим удовольствием и умилением вспоминаю пребывание у тебя» (т. 69, с. 150) — написал Толстой 13 сентября сестре, которая вторую половину августа гостила в Ясной Поляне, а потом поехала к другому брату, Сергею Николаевичу, в Пирогово.

В автобиографии «Моя жизнь» Софья Андреевна рассказывает, что из Шамордина они направились в Оптину пустынь (Шамордино — женское отделение этого монастыря). Посетили могилы А. И. Остен-Сакен, тетки Толстого, кончившей свои дни в Оптиной пустыни, и Е. А. Толстой, сестры Т. А. Ергольской. Толстой нашел большой упадок и во внешнем и во внутреннем духе монастыря. Софья Андреевна исповедовалась у о. Герасима67.

Вдохновенно написанный в Шамордине текст, разумеется, не удовлетворил создателя. 14 сентября, возобновив после полуторамесячного перерыва дневник, Толстой заметил: «За это время была поездка в монастырь с Соней. Было очень хорошо. Я не освободился, не победил, а только прошло. Написал о Хаджи-Мурате очень плохо, начерно». За два дня до того, явно в связи с новой работой, посетил жившего в имении Лутовиново, недалеко от Ясной Поляны, А. Л. Зиссермана, военного писателя, историка Кавказа, автора книги «Двадцать пять лет на Кавказе» (СПб., 1879—1884)68. Перечитав позднее свою рукопись, в дневнике оценил строго: «не то» (23 октября).

По всей видимости, в эти октябрьские дни были сделаны небольшие поправки и затем изготовлена копия (Татьяной Львовной и Марией Львовной). М. А. Стаховичу Толстой сказал, что хотел бы иметь для этой работы глухонемого переписчика (чтобы не вызывать преждевременного интереса у издателей и журналистов). 5 сентября Софья Андреевна так упомянула эту работу: «Лев Николаевич писал особенно хорошо по художественной части, но он не говорит, о чем именно, и скрывает старательно»69.

«Хаджи-Мурата» собирались материалы, делались заметки. В декабре В. Г. Чертков, находясь в Петербурге по делам духоборов, передал В. В. Стасову записочку: Толстой желал бы получить разные книги о Кавказе и Шамиле. На вопрос Стасова Толстой ответил: «Не присылайте слишком много. Главное, нужно мне историю, географию, этнографию Аварского ханства в нынешнем столетии» (т. 69, с. 226). Весь 1897 год шла интенсивная переписка со Стасовым о книгах по Кавказу и по искусству. Писание «Хаджи-Мурата» возобновилось к концу этого года. Ближайшими занятиями осенью 1896 г. стали «Христианское учение», злободневные статьи, книга об искусстве.

Не были даже начаты две художественные работы, отмеченные в дневнике 14 сентября: «Вспоминал два прекрасные сюжета для повестей: самоубийство старика Персиянинова и подмена ребенка в воспитательном доме». Оба замысла упомянуты и в записной книжке того времени: «Персиянинов повесился»; «Подменила ребенка».

XVI

В июле произошло знакомство с Альбертом Шкарваном. Врач по профессии, Шкарван отказался от военной службы и был приговорен на четыре месяца тюрьмы. Получив годичный отпуск по болезни, приехал в Россию. Поселился у Чертковых в Деменке.

Толстой переписывался с молодым словаком с осени 1895 г., «с умилением и большой духовной радостью» читал его «чудесные» записки (в 1898 г. напечатаны В. Г. Чертковым под заглавием «Мой отказ от военной службы»). Теперь они увиделись.

«Мы с ним уж хорошо знакомы, знаем друг друга, неправда ли? — очень любезно и ласково сказал Лев Николаевич, подавая мне руку, поцеловав меня и глядя мне продолжительно в глаза тем особенным, кажется, ему одному свойственным трогательным пытливым взглядом, которым он как бы осматривает и видит все внутри души вашей... ».

Шкарван оставался подолгу в Ясной Поляне, в сентябре-октябре жил около трех недель, лечил крестьян; в московском доме бывал тоже. Однажды был приглашен на прогулку, они прошли по деревне: «Я был удивлен, что Толстой знал обо всем, что происходило в деревне. «Что, продал уже лошадь?» — спрашивал он у одного. «Лучше стало твоей жене?» — другого. «Что, приехал уже твой брат?» — обращался он к третьему».

«Жил я в Ясной Поляне целый месяц и удивлялся, как и когда он находил время писать. На спорт, на гостей, на разговоры с мужиками, на прогулки — на все у него хватало времени».

«При всей своей серьезности Лев Николаевич любил иногда пошутить и с удовольствием играл с детьми. Раз мы ожидали у шлагбаума поезд, который был должен здесь пройти. Бешено, безудержно приближался скорый поезд, и когда он был от нас на расстоянии всего нескольких метров, Лев Николаевич перебежал через рельсы. Мы все думали, что его уже нет в живых, а когда поезд прошел, мы увидели Льва Николаевича, который, стоя на другой стороне железнодорожного пути, смеялся и кивал нам. Черткову эта шутка очень не понравилась»70.

В день рождения Толстого, 28 августа, в Ясную Поляну приехал, предварительно предупредив письмом, поляк М. Э. Здзеховский — тот самый, что в 1895 г. переписывался о вопросах патриотизма и католицизма. Как видно из позднейшего письма Здзеховского (от

— Элизе Ожешко, Генрике Сенкевиче. К удивлению собеседника, Толстой хорошо знал романы Сенкевича, в том числе появившиеся совсем недавно: с похвалой отозвался о «Семье Поланецких» и «Без догмата», критически о «Quo vadis» («Камо грядеши»). В декабрьском письме Здзеховский обращал внимание на перевод «Искры Божией» Ожешко («Вестник Европы», 1895, № 1—5), где нашел «благотворное влияние» идей Толстого. Но еще в апреле 1895 г. Толстой видел этот «Вестник Европы» и записал тогда в дневнике: «Читал журнал, статьи М. Ковалевского, Пыпина, Соловьева, повесть Ожешко, Бурже и т. п. и вспомнил требование брата Сережи от литературы. Есть сердечная духовная работа, облеченная в мысли. Эта настоящая и эту любит Сережа и я, и все, понимающие. И есть работа мысли без сердца, а с чучелой вместо сердца, это то, чем полны журналы и книги».

Неожиданно для себя поляк встретился в Ясной Поляне со своим соотечественником — Августом Цешковским, сыном «самого выдающегося представителя польской религиозно-философской мысли в романтическую эпоху». Толстой говорил гостям про «общественный грех» современного порядка вещей и «восставал» против католицизма71.

Сам Толстой в эти дни заканчивал письмо к А. М. Калмыковой по поводу закрытия комитетов грамотности и был глубоко взволнован письмом об отказе от военной службы голландца Ван дер Вера.

Еще в 1895 г. начал переписку голландский писатель и журналист Ван Дейль. Он рассказывал о своих пацифистских лекциях в кругах молодежи72. Теперь, вместе с поздравительным письмом к дню рождения, голландец прислал копию заявления социалиста Ван дер Вера, отказавшегося от военной службы. Эпиграфом к своему заявлению Ван дер Вер поставил: «Не убий». Толстой написал тому и другому (письма — на французском языке).

Поступку Ван дер Вера придавалось «огромное значение», поскольку молодой рабочий не являлся сектантом и мотивом отказа не мог быть «религиозный фанатизм», в котором власти обычно обвиняли протестантов: «Его поступок ясно обнаруживает противоречие между христианством, к которому причисляют себя правительства, и существующим порядком, который они поддерживают постоянными армиями, не имеющими другого назначения, кроме насилия и убийства» (т. 69, с. 124). Обращение к Ван дер Веру Толстой начал словами: «Дорогой друг, называю вас так, потому что, прочитав

» (т. 69, с. 126). В конце просил разрешить предать письмо Ван дер Вера широкой гласности.

1 сентября закончена первая редакция статьи, открывающейся заявлением Ван дер Вера. Сперва Толстой озаглавил ее «Carthago delenda est» («Карфаген должен быть разрушен»), потом — «Приближение конца». Кроме автографа, сохранилось несколько копий (рукой М. Л. Оболенской и М. А. Шмидт), с правкой. Последняя дата: «24 сентября 1896». 1 октября рукопись была отправлена Эугену Шмиту для публикации в немецкой печати, в первой половине октября — Джону Кенворти в Англию и Шарлю Саломону во Францию. Французская газета «Journal des Débats» первой напечатала статью, в сокращенном виде, причем редакция дала понять переводчику, что публикует ее в расчете на новый роман Толстого. 19 октября Толстой написал Саломону: «Что касается моего мнимого романа, то я им теперь не занят и едва ли скоро кончу» (т. 69, с. 182). Впрочем обещал, если напишет что-нибудь художественное, передать для перевода Саломону и Полю Буайе (видимо, в этой связи в декабре Толстого посетил в Москве ученик Буайе, Тири; письмо Буайе от 13 декабря 1897 г., сохранившееся в архиве, свидетельствует об этом визите).

Русский текст статьи «Приближение конца» издан В. Г. Чертковым в Англии (1897, изд. «Свободное слово»)73.

В статье чувствуется большая личная взволнованность, в нескольких местах Толстой пишет о себе. «Но ответственность, которой подвергается отказывающийся? — говорят мне на это. — Хорошо вам, старику, уже не подлежащему этому испытанию и обеспеченному своим положением, проповедовать мученичество; но каково тем, которым вы проповедуете и которые, поверив вам, отказываются и губят свою молодую жизнь?» — Но что же мне делать? — отвечаю я тем, которые говорят мне это. Неужели потому, что я старик, мне надо не указывать на то зло, которое я ясно и несомненно вижу именно потому, что я старик и много жил и думал... Во всяком случае, будут или не будут осуждать и преследовать тех, которые отказываются от военной службы, я, пока жив, не перестану говорить то, что говорю, потому что не могу перестать поступать по своей совести» (т. 31, с. 82—83).

«единственный ключ к разрешению не только милитаризма, но и социального вопроса». Обеспокоенный безверием молодого человека, убеждал: «... Без идеи о бесконечном разуме и любви, частицу которых, ограниченную временем и пространством, мы чувствуем в себе, — не может жить ни один разумный и добрый человек» (т. 69, с. 215).

Заканчивался исторический XIX век. В работах Толстого все чаще появляется это слово «конец» — не в историческом, а символическом смысле. Конец старого и начало нового — во всех сферах жизни: политической, социальной, нравственной, эстетической. Окончательно это будет сформулировано в статье 1905 г. «Конец века»: «Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения» (т. 36, с. 231).

Трепетное внимание к событиям и фактам, свидетельствующим об этом «начале», характеризует всю биографию Толстого тех лет.

XVII

6 сентября в Ясную Поляну приехал В. В. Стасов и пробыл три дня.

«Теперь он, кажется, еще храбрее и бодрее, — я думаю ни от чего другого, как только оттого, что много и чудесно делает. Тут прибудет храбрости, свежести, хорошего расположения духа, какого-то мужества и светлого взгляда». Стасов предложил чем-нибудь помочь — в переписке. «Он долго не хотел давать, «зачем же, — говорил он, — вот они <дочери Татьяна и Мария> все сделают, а мы лучше еще поговорим хорошенько с вами». Но я просил-просил и утянул, наконец, у него написанное 7-го сентября. Потом он благодарил меня сильно и говорил, что я отличный , и он удивляется, как я все разобрал у него в бесчисленных, миллион раз перечеркнутых каракулях. А это была тоже одна знатная вещь: рацея по поводу письма к нему, из Амстердама, некоего Вандервера«военного призыва». Какое это письмо! Но тоже, какой к нему десерт и соус самого Льва!!!»75

Прочитал Стасов и «Письмо к либералам», очень просил списать. «Покуда это не будет напечатано за границей, до тех пор никому этого не читать в России», — ответил Толстой. 3 сентября об этом «Письме к либералам» сказано: «Я его перечел и оно мне очень не нравится. Неверно там и то, что будто нужно во всем бороться с правительством, и вообще оно необдуманно. Оно годится, как письмо частное. И пускай оно поехало к Калмыковой, но, как статья, оно необдуманно и потому лучше не распространять» (т. 87, с. 364). Потом Толстой согласился с чертковским планом — объединить «Письмо к либералам» с другими работами. Так оно и произошло позднее. В 1897 г. в Лондоне появилась брошюра: Л. Н. Толстой. Об отношении к государству. Три письма: 1. К редактору немецкого журнала. 2. К либералам. 3. К редактору английской газеты76.

Стасов пришел в восторг от прочитанного. «Но что это за силища, что за смелость, что за картина царствования Александра II, Александра III, Николая II, Ходынское поле, грязные, гнусные и мерзкие повороты назад — одним словом, все, среди чего мы путаемся, — все это точно воскресший Герцен, с его силой и глубиной». О «Воскресении» Толстой сказал, что отложил его «на неопределенное время»: «Говорит, современное, летящее мимо нас теперь, гораздо важнее, спешнее; ему должно уступить, покуда, место все остальное, что у меня — дескать — ни есть в голове».

— хлопотала о переводе сына Михаила в Катковский лицей из гимназии Поливанова. Стасов написал брату: «Она собиралась мешать ему печатать обе его новые чудные статьи: о Вандервере и «Письмо к либералам» — а я доказывал ей, что она не имеет права вмешиваться в его творческие дела и что она там не судья».

В Ясной Поляне Стасов был поражен скромностью, «неаристократичностью» обстановки, отсутствием всякого комфорта. Толстой в эти же дни, когда Стасов сочинял свой подробный рассказ брату, написал В. Г. Черткову: «Еще у нас полон дом: все три сына с женами, нынче едут. Еще Оболенская с дочерью, Дунаев. Иногда тяжело. Тяжел этот праздник вечный — и невеселый, а всегда преступный по своей роскоши праздник» (т. 87, с. 369).

XVIII

Утром 26 сентября приехали японские журналисты с письмом от Д. П. Кониси (Masutaro Konishi; с ним Толстой познакомился в 1892 г., когда помогал в переводе на русский язык Конфуция и Лао-Тзе для журнала Н. Я. Грота): Иисиро Токутоми (Сохо), редактор журнала «Кокумин но томо» («Друг народа»), и сотрудник этого журнала Фукай. Отправляя в этот день с ними письмо к Софье Андреевне, Толстой написал: «Очень интересны: образованы вполне, оригинальны и умны и свободномыслящи. Один редактор журнала, очевидно очень богатый и аристократ тамошний, уже не молодой, другой, маленький молодой, его помощник, тоже литератор» (т. 84, с. 259). И В. Г. Черткову: «Японцы очень интересны, разумны, образованы и свободны» (т. 87, с. 372). В дневнике о них сказано: «Они, японцы, к христианству несравненно ближе, чем наши церковные христиане. Очень я их полюбил» (10 октября).

«Биографии»:

«Разговор с ними происходил по-английски. Они рассказывали о различных бытовых условиях жизни своей родины, о необыкновенном развитии садоводства в Японии и не скрывали своего гордого национального чувства, отдавая дань уважения общечеловеческим взглядам Л. Н-ча. Л. Н-ч совершил с ними и с другими бывшими тогда гостями большую прогулку по окрестностям Ясной Поляны. Вечером за чайным столом продолжался оживленный разговор. Так как А. Н-ч тогда работал над статьей “Об искусстве”, то разговор перешел на эту тему и, наконец, на музыку. Л. Н-ч спросил японцев о их народной музыке, обычно выражающейся в песне. Японцы сказали, что у них есть народные песни, и предложили спеть. Мы приготовились слушать и каково же было наше удивление, когда мы услыхали вдруг одну какую-то высокую ноту, которую долго тянул пожилой японец, потом ее подхватил почти в унисон его товарищ, и так они долго тянули в нос, с небольшими переливами какую-то странную, монотонную песню, не похожую ни на что нами ранее слышанное. Удивление наше быстро сменилось смехом и все присутствующие покатились, и сам Л. Н-ч от души смеялся до слез»77.

Толстой передал с Токутоми для пересылки Кониси рукописи своих последних статей «Как читать Евангелие и в чем его сущность?», «Приближение конца», а в письме, отправленном из Ясной Поляны 30 сентября, советовал ему, переводчику «Крейцеровой сонаты» и других сочинений, перевести «В чем моя вера?» и «Царство Божие внутри вас»: «Я думаю, что эти книги, или, по крайней мере, изложение их содержания, могли бы быть интересны для японцев и показали бы им, что христианство не есть собрание описаний чудес, а самое строгое изложение того смысла человеческой жизни, из которого вытекает не отчаяние, не равнодушие к своим поступкам, а самая определенная нравственная деятельность» (т. 69, с. 153).

Тогда же, в сентябре, пришла в Ясную Поляну от индуса Датта «прелестная книга индийской мудрости Joga’s philosophy», изданный по-английски труд Свами Вивекананда «Философия йоги. Лекция о раджайоге, или овладение внутренней природой» (Нью-Йорк, 1896)78. В большом письме П. В. Веригину от 14 октября, рассуждая на любимую тему — о единении людей и о том, как в этом случае способна помочь хорошая книга, Толстой упомянул этого индуса, «разделяющего совершенно наши христианские воззрения». Впрочем, согласился с Веригиным в том, что «самая простая хорошая жизнь дороже самых прекрасных книг» (т. 69, с. 169)79.

О внутреннем единении людей, минуя различия вер и деятельность Конгресса религий, говорится и в большом письме 11 ноября к настоятелю протестантских церквей во Франции Шарлю Бонэ-Мори (в августе, путешествуя по России, он был в Ясной Поляне).

XIX

«10 Н. 1896. Я. П.» — эта дата и подпись под статьей «О том, что называют искусством» свидетельствуют, что рукопись представляет собой, пусть предварительно, завершенный текст. Начата статья была 4 ноября. 5 ноября в дневнике: «Вчера написал 18 страниц вступления об искусстве. Нельзя говорить про произведение искусства: вы не понимаете еще. Если не понимают, значит произведение искусства не хорошо, потому что задача его в том, чтобы сделать понятным то, что непонятно». И 6 ноября: «3-й день продолжаю писать об искусстве. Кажется, хорошо. По крайней мере пишется охотно и легко».

Статья открывается признанием: «В нынешнем году мне в первый раз довелось слышать самое, как уверяют так называемые знатоки, лучшее произведение Вагнера. Исполнение, опять по мнению знатоков, было прекрасное. Несмотря на все мое желание досидеть до конца, чтобы иметь право судить, я не мог этого сделать не от скуки, а от ужасающей фальши всего произведения» (т. 30, с. 243).

Главное обвинение, адресованное Вагнеру, его «Кольцу Нибелунга» — «искусственность» музыки, непоэтичность, иллюстративность.

«... Мы в деле искусства дошли до того тупика, дальше которого идти некуда и из которого нет выхода. Признаком этого служат не одни произведения Вагнера» (там же, с. 245). Дальше, вместо примеров, кое-где оставлены строки точек, а в одном месте, где речь должна была идти о новой французской живописи, помечено: «Таня, напиши»80. Названы имена литераторов, занятых «исканием необычного, нового» и пренебрегающих «понятным»: Ибсен, Киплинг, Райдер Хагард, Доде-сын, Метерлинк, Малларме.

«Но что же такое искусство?» (там же, с. 250). И сформулировано определение, текст которого не войдет даже в первую копию, но суть которого сохранится до конца работы над книгой: «Искусство есть такая бесполезная материально, но забавляющая людей деятельность, которая вызывает в других людях те же чувства, которые переживает тот, который их производит». Дальше употреблено и слово «заражение» — заражение чувством. Пока не утверждается обязательность связи между искусством и нравственной деятельностью человека. Искусство — отдых «от труда жизни»; оно призвано быть таким «отдохновением для огромного большинства рабочих людей» (там же, с. 256).

В третьей главе речь идет об искусстве, создаваемом самим народом, понятном ему, но обычно отвергаемом изысканными ценителями прекрасного, признаваемом ими за низший, грубый род искусства. «Все искусства усложняют технику, ищут нового, странного и все дальше и дальше удаляются от общечеловеческого. Ницше есть в философии выразитель этого направления. Современному искусству все меньше и меньше интересны требования рабочей толпы, все делается и пишется для сверхчеловеков, для высшего, утонченного типа праздного человека» (там же, с. 256).

Четвертая глава посвящена разбору того, отчего это случилось, почему «сбились с пути». Ответ: разделение общества на богатых и бедных, «высших» и «низших», властвующих и подчиненных. И потеря религии, веры — «основы чувств». Со времени Возрождения началось это разъединение искусства.

В пятой — критика общепринятого эстетикой разделения добра, истины и красоты, причем целью и содержанием искусства объявляется красота.

Шестая ставит вопрос об искусстве будущего. «Ничто так не уясняет значения и назначения искусства, как то ложное искусство маленького кружка паразитов нашего времени, которое бьется в тупике, из которого оно не может выбраться... » (там же, с. 267, 270).

Необходимые условия подлинного искусства — высокие чувства («любовь божеская»), ясность и простота.

Просмотрев рукопись, Толстой остался недоволен ею («Все скверно»), однако отдал в переписку. В. Г. Черткову 11 ноября сообщил: «В последнее время написал я статью об искусстве. Кажется, что сумею кончить ее, что в ней есть кое-что нужное. Теперь Маша переписывает и, когда кончит, постараюсь тоже кончить, не откладывая» (т. 87, с. 381). Сохранились еще две копии, на последней дата: 17 ноября 1896 г. 22 ноября в дневнике отмечено: «Запутался в статье об искусстве и не подвинулся вперед»; 25 ноября: «Пытаюсь писать об искусстве — не идет».

Весь декабрь продолжалось чтение книг по искусству. В январе 1897 г. начался последний период работы, завершившийся публикацией книги «Что такое искусство?»

XX

16 ноября в дневнике отмечено: «Послал Кузминскому о Витте и Драгомирове и 3-го дня целое утро усердно писал ».

Тогдашний министр финансов С. Ю. Витте (в 1895 г. он ввел государственную винную монополию) через А. М. Кузминского пытался найти у Толстого поддержку обществам трезвости, учреждаемым правительством. Толстой, конечно, отказал, видя лицемерие всей политики: «Если правительство считает возможным запретить игорные дома и многое другое, то оно точно так же может запретить водку, как она запрещена во многих штатах Америки. Если же оно пользуется этим доходом и позволяет то, что оно могло бы запретить, то как же оно может желать уменьшить потребление вина». Насчет предложения Витте встретиться сказано: «Мы стоим на таких отдаленных друг от друга точках, и думаю, что и направления, по которым мы движемся, до такой степени противоположны, что ничего из этого свидания, кроме потери времени, выйти не может». Свояку Толстой посоветовал написать Витте: «Вообще же он (Толстой) такой крайний человек, что с ним лучше не водиться. Или что-нибудь в этом роде» (т. 69, с. 205—206).

Командующий войсками Киевского округа, генерал М. И. Драгомиров (тот самый, что в 1868—1870 гг. разбирал «Войну и мир» с военной точки зрения), теперь выступил со статьей, где доказывал неизбежность войн, отвечающих «основным законам природы». Выдержки из статьи появились 6 ноября в «Новом времени». Кузминского, который тоже служил в Киеве по судебному ведомству, Толстой просил уговорить Драгомирова «не писать таких глупостей»: «Ужасно думать, что во власти этого пьяного идиота столько людей» (там же, с. 206). Сам же начал статью, озаглавив ее сначала: «Еще о войне» («еще», потому что прежде не раз доводилось писать на эту тему). Статья не была закончена и при жизни Толстого не печаталась81, хотя несколько раз поправлялась в копиях.

Поражает острая злободневность всего материала. Кроме Драгомирова, назван германский фельдмаршал Мольтке; француз Эжен Мельхиор Вогюэ, литературный критик и милитарист по убеждениям; недавние «возмутительные преступления: в Германии пьяный офицер убил беззащитного человека под предлогом оскорбления мундира. В России компания пьяных офицеров тоже под этим предлогом с помощью солдат, врываясь в дома, грабила и секла беззащитных жителей» (т. 39, с. 217)82.

«Вчера получил от Черткова и Трегубова письма с описанием бедствий, претерпеваемых духоборами. Одного, они пишут, до смерти засекли в дисциплинарном батальоне83, а семьи их, разоренные, как они пишут, вымирают от бездомности, голода и холода... Это известие было для меня главным событием за это время» (т. 84, с. 269). Решил послать тысячу рублей из «благотворительных денег» (гонорар за постановки пьес), которые раньше поступали голодающим крестьянам, погорельцам. И принялся редактировать воззвание «Помогите!», составленное Чертковым, Бирюковым и Трегубовым. «Ваше воззвание я исправляю очень усердно, — писал он Черткову. — Не знаю, вышло ли хорошо. Было очень нескладно. Может быть, и теперь тоже. Но все-таки думаю, что лучше» (т. 87, с. 377)84.

Все это делалось, потому что было необходимо, но не оставляло чувство стыда: «Как ничтожны наши письменные работы в сравнении с работой людей, под розгами исповедующих истину» (там же, с. 382).

23 ноября Толстой прочитал воззвание собравшимся в Хамовниках. Были общественный деятель Д. И. Шаховской, директор московской консерватории В. И. Сафонов, литератор П. А. Сергеенко и др. «...Впечатление оно не произвело. Длинно, особенно для тех, кому уже известно, и холодно — не забирает». А прошение П. В. Веригина на имя императрицы Александры Федоровны понравилось: «может подействовать», и Толстой спрашивал, можно ли его послать в Петербург А. А. Толстой для передачи (там же, с. 384).

«Нынче написал послесловие к воззванию». «14 декабря 1896» — дата в последней, шестой рукописи статьи. В 1897 г. в Лондоне появилась брошюра: «Помогите! Обращение к обществу по поводу гонений на кавказских духоборов, составленное П. Бирюковым, И. Трегубовым и В. Чертковым. С послесловием Льва Николаевича Толстого».

«Среди духоборов, или, скорее, христианского всемирного братства, как они теперь называют себя, — писал здесь Толстой, — происходит ведь не что-нибудь новое, а только произрастание того семени, которое посеяно Христом 1800 лет тому назад, — воскресение самого Христа...

Ведь если должно осуществиться царство Бога, т. е. царство правды и добра на земле, то оно может осуществиться только такими попытками, как те, которые совершались первыми учениками Христа, потом павликианами, альбигойцами, квакерами, моравскими братьями, менонитами, всеми истинными христианами мира, и теперь христианами всемирного братства...

Ведь жизнь есть жизнь только тогда, когда она есть служение делу Божию. Противодействуя же ему, люди лишают себя жизни, а между тем ни на год, ни на час не могут остановить совершения дела Божия...

И то ожесточение и слепота русского правительства, направляющего против христиан всемирного братства гонения, подобные временам язычников, и та удивительная кротость и стойкость, с которыми переносят эти гонения новые христианские мученики, — все это несомненные признаки близости этого совершения» (т. 39, с. 194—196).

В те дни, когда Толстой занимался этими духоборческими делами, пришло письмо из Испании: члены какого-то клуба решили преподнести русскому писателю дорогую чернильницу. По поручению отца Татьяна Львовна ответила, что лучше употребить эти деньги на доброе дело. Там объявили подписку и собрали будто бы 22 500 франков. Обо всем этом сообщал из Барселоны Деметрио Санини (пять его писем сохранилось в архиве). Толстой дважды, 11 ноября и 6 декабря, писал испанцу, поясняя, как лучше всего переправить деньги духоборам, и рассказывая подробно о претерпеваемых ими бедствиях. Последнее извещение Санини в письме от 27 декабря: предполагается разыграть в лотерее заказанную чернильницу и таким образом выручить 50 000 франков для духоборов. Ни чернильница, ни деньги в Россию не поступили.

Отправляя в Сибирь Т. М. Бондареву список с воззвания «Помогите!», Толстой написал: «Но самое страшное то, что делается у нас на Кавказе. Там более 200 человек сидят по тюрьмам за отказ служить, 30 человек сидят в дисциплинарном батальоне. Одного засекли на смерть и семьи их выслали из места жительства и разорили, и они, более 2000 душ, бедствуют и мрут по татарским деревням, куда их выслали. Еще два человека: Ольховик и Середаборьба между слабыми десятками людей и миллионами сильных; но на стороне слабых Бог, и потому знаю, что они победят. А все-таки страшно и больно за них и за то, что страдают они, а не я» (т. 69, с. 204).

Тогда же немецкий писатель Вильгельм Боде прочитал в газетах, что Толстого выселяют из России, и предлагал гостеприимство в своем доме. Хотя известие было «пока неверно», Толстой благодарил за «хорошее письмо» (т. 69, с. 198).

Отвечая же в начале января И. М. Трегубову, собиравшему материалы о духоборческом движении, Толстой написал: «Это образец того устройства и управления без насилия, в отсутствии которого нас упрекают враги христианства... » (т. 70, с. 13).

XXI

17 ноября, накануне переезда на зиму в Москву, Толстой записал в дневнике: «Один с дочерьми. Как хорошо с ними. Это баловство. Это теплая ванна для чувств».

Незадолго перед тем случилось тяжелое столкновение с Львом Львовичем, которое оставило «тяжелый, очень тяжелый осадок» (т. 84, с. 270). Отец высказал сыну «горячо и невоздержно» свой взгляд «на неправильное его понимание жизни и того, что хорошо» (дневник, 5 ноября). Сергей Львович был «очень приятен»; но Андрей Львович, про которого «не слыхать ничего» — «жалкий мальчик» (т. 84, с. 274).

В Ясной Поляне с женой, как отмечено в дневнике 5 ноября, произошел неприятный разговор: она просила, чтобы ей были даны «права на сочинения» (Софья Андреевна имела доверенность на издание, но не располагала правом собственности — на сочинения, созданные до 1881 г.; написанным после этого года могли пользоваться все безвозмездно, т. к. автор отказался в 1891 г. от права собственности на эти сочинения): «Я сказал, что не могу. Она огорчилась и наговорила мне много. Я еще более огорчился, но сдержался и пошел спать. Ночь почти не спал, и тяжело». Спустя неделю, после двух вполне дружелюбных писем, в третьем Толстой отвечал на ее вопрос: «Ты спрашиваешь: люблю ли я все тебя. Мои чувства теперь к тебе такие, что, мне думается, что они никак не могут измениться, потому что в них есть все, что только может связывать людей. Нет, не все. Недостает внешнего согласия в верованиях — я говорю внешнее, потому что думаю, что разногласие только внешнее, и всегда уверен, что оно уничтожится. Связывает же и прошедшее, и дети, и сознание своих вин, и жалость, и влечение непреодолимое. Одним словом, завязано и зашнуровано плотно. И я рад» (т. 84, с. 272).

Но в первой же дневниковой записи, сделанной в Москве, отмечен сюжет, который вспомнился: «Измена жены страстному, ревнивому мужу: его страдания, борьба и наслаждение прощения». Тут же, рядом, второй, тоже «очень хороший»: «Описание угнетения крепостных и потом точно такое же угнетение земельной собственностью, или, скорее, лишением ее» (22 ноября).85

«Вот что расскажите: Жили муж и жена. Между ними была так называемая любовь. Жили так себе, что называется: ссорились, но мирились... Измены не было ни с той, ни с другой стороны. Было много детей. Жизнь быстро прошла. Состарились. Дети выросли. И вот жена едет проведать своих взрослых детей, объезжает их всех и видит, что один — жену обидел, другому вечно денег не хватает, третий женился на иностранке и привез ее сюда, где все ей чуждо и непонятно...» Лев Николаевич сказал еще что-то сухое и жесткое о двух младших сыновьях героини и закончил так: «И вот, объехав всех своих детей, она видит, что все они живут не так, как следует, и при этом и сами не удовлетворены. Но она не в силах поправить это, видит, что жизнь прожита бесплодно, и идет в монастырь. Напишите. Я бы и сам написал, да боюсь, не успею»86.

Тема носит не только «ясно выраженный автобиографический характер»87, но и развивает, дополняет начатую в 1891 г. повесть «Мать», или «Записки матери»88.

В первых числах января 1897 г., поблагодарив Л. И. Веселитскую за хлопоты о рассказе Ф. Ф. Тищенко «Хлеб насущный», Толстой просил ее, если она еще не начала, не писать на данную ей тему: «Я знаю, что никогда не напишу этого, а все-таки хочется надеяться. В последнее время пришлось опять живо почувствовать то, что хотелось бы выразить в этом писании» (т. 70, с. 14).

Ты играй, моя лира, играй;
Да смелей же играй: ведь тебя я люблю;
Пусть не слушает звуков твоих родной край —
Я доволен тобой, я себя веселю...

«Этого мало. Мало только для себя писать и себя веселить. Надо и для людей», — сказал Толстой, посоветовал писать прозу и вернуться в деревню, как это сделал С. Т. Семенов89.

6 декабря, неожиданно, Толстой пришел в Малый Николо-Песковский пер. на Арбате к Н. И. Стороженко. Отмечались именины хозяина. Собрались московские профессора И. И. Янжул, А. И. Чупров, братья Александр и Алексей Веселовские, директор Румянцевского музея М. А. Веневитинов и др. И. Л. Леонтьев (Щеглов) записал в дневнике: «Неожиданное, как появление пророка во времена пира Валтасара, появление Льва Толстого... Впечатление глубоко трогательное. Не будь блузы, а ряса на нем — совсем: умный, благодушный деревенский батюшка (сел за буфет, чтобы не мешать пирующим). Злоба дня. Правительственное сообщение об университетских беспорядках. Толстой одобряет правительство, смотрит тоже как на детские шалости... Затем Л. Н. незаметно исчез, как и пришел»90.

Последние дневниковые записи 1896 года — грустные. 22 декабря: «... — освежил. Гадко, что хочется плакать над собой, над напрасно губимым остатком жизни». 25 декабря: «Мне душевно лучше. Но нет работы умственной, художественной, и я тоскую. Сейчас испытываю это особенное святочное размягчение, умиление, поэтическую потребность. Руки холодные, хочется плакать и любить. За обедом грубые сыновья — были очень мучительны».

26 декабря: «Все ничего не пишу, но как будто оживаю мыслями. Бес все не отходит от меня». Бес — не то что ревности, а «обиды, оскорбления и негодования», как выразилась неглупая Е. В. Оболенская в сентябрьском письме из Ясной Поляны, проведя там несколько дней91.

Вспомнилась неоконченная давняя повесть «Записки сумасшедшего».

Последние строчки дневника: «Главное: понял свою сыновность Богу — братство и отношение ко всему миру изменилось».

29 декабря, когда у жены был званый вечер, Толстой в половине десятого пошел к сыну своего воронежского друга, А. Г. Русанову — вместе с А. Н. Дунаевым, С. Т. Семеновым и Л. Ф. Анненковой. Говорили о литературе, больше всего о Чехове — недавно поставленной на сцене «Чайке» и повести «Моя жизнь». Пьеса не нравилась — «нет никакой идеи»; повесть «много лучше, там есть прекрасные места»92.

1 Драма «И свет во тьме светит» напечатана в т. 31, с. 113—184; отрывки из рукописей — там же, с. 216—243; комментарии Н. В. Горбачева — с. 291—306.

2 Словак А. Шкарван, видевший Толстого — близко и продолжительное время — как раз в 1896 г., записал, прочитав позднее «И свет во тьме светит»: «...Ясно вспомнились мне разговоры Льва Николаевича, собственно говоря, споры и полемика его на религиозные темы с людьми, которым христианский дух в том смысле, как его понимал Толстой, был чужд. Был тот же самый тон, те же самые слова, та же самая форма, как в первом действии этой драмы. Толстой хотел повлиять на людей и направить их на правильный путь с помощью рациональных аргументов. Доводы Толстого бывали интересны и в общем правильны. Но я, вопреки всему, чувствовал при этом, что его слова действуют как об стену горох, и удивлялся, что такой мудрец и знаток человеческой души может заниматься бросанием гороха об стену» (Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 156).

3 Первая попытка Толстого уйти из дома относится к 1884 г. См. «Материалы к биографии с 1881 по 1885 год», с. 329—331.

4 «И свет во тьме светит» и «Воскресение».

5 В России по подлинным рукописям автора «И свет во тьме светит» удалось издать лишь в 1919 г. (ред. В. И. Срезневский).

6 Помещено в т. 69, с. 13—23, среди писем 1896 г. Сам Толстой называл это сочинение «небольшой статьей в форме письма» (Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 208), так что уместнее печатать его как публицистическую работу.

7 Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 207.

8 В конце 1896 г. Кросби хотел поместить этот текст в книге своих лекций и статей; Толстой, разумеется, не возражал (письмо от 26 дек. 1896/7 янв. 1897 г. — там же, с. 209); комментатору писем, Р. Виттакеру, не удалось обнаружить это письмо-статью «среди многочисленных изданий лекций Кросби».

9 — см. «Материалы к биографии с 1886 по 1892 год», с. 160; со вторым переписывался в 1895 г.

10 Муж племянницы, В. В. Толстой. Ему было 50 лет.

11 Татьяна Львовна позднее писала: «Умерла она спокойно, без ропота и страха. Перед смертью она поручила передать всей нашей семье благодарность за нашу любовь» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания, с. 69).

12 «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии» («Дневник А. С. Суворина». М. — П., 1923, с. 263; то же — Изд.: М., 1992, с. 316).

13 В 1893 г. этого А. А. Васильева исключили за революционные настроения из Петербургского горного института: Толстой обращался к своим тульским знакомым Л. Ф. и К. Н. Анненковым с просьбой помочь Васильеву, которого «полюбил» (Васильев посетил Ясную Поляну в июне и сентябре 1893 г.): «И жалко его, и страшно за него. Наши также полюбили его» (т. 66, с. 403). В декабре 1894 г., при возвращении из Цюриха, Васильев был арестован и посажен в Киевскую тюрьму. Оттуда отправил тайно письмо (неизвестно), и Толстой просил А. М. Кузминского, в то время председателя Киевского окружного суда, ускорить решение дела и заменить тюремное заключение ссылкой в Сибирь. Самому Васильеву Толстой также написал 15 января 1895 г., пометив на открытке адрес: «Киев. В Киевское жандармское управление, для передачи заключенному Антону Антоновичу Васильеву». Открытка не была отдана Васильеву и переслана в департамент полиции. Опубл.: Литературное наследство, т. 69, кн. 1, с. 545—546 (публикация Р. Я. Бусс).

14 Русская литература, 1960, № 4, с. 179—180 (публикация Р. Б. Заборовой).

15 Дневник А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого (Записи за пятнадцать лет)» издан в двух томах в 1922—1923 гг. Первый том повторен, с дополнениями, в 1959 г. Серией литературных мемуаров гос. изд. худ. лит. (в дальнейшем ссылки — по этому изданию).

16 М. Н. Климентова-Муромцева.

17 Вблизи Толстого, с. 37.

18 Там же, с. 38.

19 Танеев С. И. Дневники, с. 149.

20 «Описании рукописей художественных произведений» № 22 и 29. С. А. Толстая писала мужу 26 февраля в Никольское: «... Все переписываю твою повесть, но глаза задержали. Осталось меньше 3-х глав». И затем 5 марта: «Сидит у меня Маня <жена Сергея Львовича> и читает твою повесть, которую я кончаю переписывать» (Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 638, 645). Эта копия (рук. 31), рукой С. А. Толстой, содержит первые восемь глав рук. 29, с учетом авторской правки.

21 Характеристику ее см. в статье Н. К. Гудзия — т. 33, с. 350—352.

22 Полн. собр. соч. в 30-т. Письма в 12 т. Т. 6. М., 1978, с. 123.

23 Летописи Гос. лит. музея, кн. 12, с. 170.

24 Суворин А. Дневник. М., 1992, с. 94—95.

25

26 Опубликована впервые, неполно, в газ. «Известия», 1935, 4 октября. Как раз в 1935 г. началась новая итало-эфиопская война, завершившаяся в 1936 г. захватом Эфиопии (Абиссинии).

27 Сын Е. В. Оболенской (дочери М. Н. Толстой); в декабре 1872 г. Толстой ездил в Москву крестить ее сына Николая.

28 К счастью, сохранилась машинописная копия, по которой сделана публикация в «Листках Свободного слова» (1900, № 12) и последующая перепечатка в т. 69, с. 61—66.

29 Рукопись сохранилась (ГМТ). Опубликована в Лондоне в 1897 г.

30 «Богу или маммоне?» В Юбилейном изд. — т. 39, с. 106—112.

31 Это единственное письмо В. В. Андрееву. В 1900 г. Толстой слышал игру народного струнного оркестра Андреева в московском доме В. П. и С. Н. Глебовых.

32 Опубликовано (русский перевод): Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 456—457.

33 Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 211.

34 Напечатано: «Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник». М., 1928, с. 354—360. Есть записи этих дней и в «Дневнике» С. И. Танеева: Толстой сказал, что в искусстве форма не так важна — «как одежда, должна иногда трещать по всем швам» (с. 150).

35 Дневник, с. 371.

36 Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник, с. 376.

37 Танеев С. И.

38 Л. Н. Толстой и М. П. Новиков. Переписка. Сост. и ред. А. А. Донсков. Мюнхен, 1996, с. 29—31.

39 Вопросы научного атеизма. Вып. 24. М., 1979, с. 269.

40 Лазурский В. Ф. Дневник. — Литературное наследство, т. 37—38, с. 490.

41 — Летописи Гос. лит. музея, кн. 12, с. 116.

42 За напечатание третьей статьи журнал получил предостережение и редактору В. П. Гайдебурову предписано отказаться от сотрудничества Меньшикова.

43 Письма М. О. Меньшикова не опубликованы. Хранятся в ГМТ.

44 Трактат помещен в т. 39, с. 117—191; комментарии В. С. Мишина — там же, с. 242—247. Рукописный фонд — 2154 листа (почти столько же, что у романа «Анна Каренина»). Напечатан по рукописи Толстого, а не по лондонскому изданию: помимо разных дефектов, В. Г. Чертков внес свои изменения (сочинение разбито на восемь частей, каждой дано заглавие, введена общая нумерация параграфов от 1 до 404; этот же текст был повторен в 1911 и 1913 гг.).

45 С дарственной надписью автора, эта книга сохранилась в яснополянской библиотеке. Глава о Ясной Поляне — Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 19—24 (перевод Л. Р. Ланского).

46 — роман «L’Immolation» («Жертва»), вышедший в Париже в 1887 г., рассказывает о трагической участи крестьян. На ней дарственная надпись: «На память о милом и семейном гостеприимстве в Ясной Поляне. Париж, 1 ноября 1895 г.» (свидетельство, что в 1895 г. молодой французский писатель был у Толстого).

47 В библиотеке Толстого три его книги, присланные в 1894—1895 гг.

48 Французский географ и социолог, член 1-го Интернационала, разделял взгляды М. А. Бакунина.

49 Танеев С. И. Дневники, с. 154.

50

51 Толчком послужила рукопись В. Ф. Краснова, прочитанная в начале 1910 г. Рассказ не понравился Толстому, но все же был рекомендован в «Русское богатство», где и напечатан (№ 8). Крестьянин, служивший в московской типографии, Краснов 18 мая оказался на Ходынском поле. Как видно из его письма от 4 января 1910 г., осенью 1896 г. он посетил Толстого и услышал совет — описать катастрофу: «С нее началась моя просветленная, сознательная жизнь, пробудившая сомнения в православии и самодержавии и жажду-поиски другого понимания, что привело меня к Вам, в Ясную Поляну, осенью же года коронации» (т. 81, с. 27). В 1906 г. Краснов был осужден на три года каторги, бежал, нелегально жил в Харькове (откуда и прислал рассказ), но в апреле 1910 г. снова арестован и сослан в Тобольскую губернию.

52 Для 10-го издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (ч. XII).

53 Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 240—246.

54

55 Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник, с. 382.

56 Танеев С. И. Дневники, с. 158, 174.

57 Вблизи Толстого, с. 40—41.

58 Танеев С. И. Дневники, с. 159. Такое сочинение не было создано, хотя несколько лет спустя мечталось как продолжение «Воскресения» — о «крестьянской жизни» Нехлюдова.

59 Там же, с. 165. П. И. Бирюков, тоже принимавший участие в работе, рассказывал позднее: «Л. Н-ч сам разметил все четвероевангелие, и мы, руководствуясь его отметками, вырезали из синодского издания отмеченные им места и наклеивали их последовательно в особые тетрадки, так что получалось связное и сильное изложение самой сути Евангелия в обычной, знакомой всем форме» ( Биография Л. Н. Толстого. Т. III, с. 274—275).

60 Н. Н. Гусев полагал, что оба заглавия объединились в общем названии по совету В. Г. Черткова (Летопись, т. 2, с. 213).

61 «Tolstoy at Home» («Толстой дома») в нью-йоркском журнале «Public Opinion». Русский перевод В. А. Александрова — Родина, 1997, № 2, с. 61—65.

62 Maude Aylmer. A Talk with Miss Jane Addams and Leo Tolstoy. — The Humane Review. London. 1902, vol. 3, p. 208—209. (выдержки в русском переводе — «Минувшие годы», 1908, № 9). А. Л. Толстая, встретившаяся с Джейн Аддамс в Америке в 1931 г., услышала от нее: «А я вас помню девочкой с косичками в Ясной Поляне, когда я была у вашего отца. Вам было лет 11. Вы вбежали в комнату, где мы разговаривали. Отец ваш повернулся ко мне и сказал: «А это моя младшая — Саша» (Толстая А. Л. Дочь. 1979, изд-во «Заря», с. 421). О том, что американская общественная деятельница (защитница бедных, пацифистка, впоследствии лауреат Нобелевской премии) в июле 1896 г. посетила Ясную Поляну, свидетельствует и письмо У. Эджертона к М. И. Горбунову-Посадову (ГМТ, фонд И. И. Горбунова-Посадова).

63 —141, по копировальным листам. В свете сказанного выше может быть датировано первой декадой июля (в т. 69: июль-август?).

64 Танеев С. И. Дневники, с. 310.

65 Чайковский П. И. Танеев С. И.

66 Танеев С. И. Дневники, с. 171.

67 Н. А. Павлович, в наши дни занимавшаяся историей Оптиной пустыни, пишет: «Старые монахи рассказывали мне, что Толстой из Шамордина приезжал в Оптину верхом, привязывал коня у скитской ограды и, не заходя ни в скит (где жил старец Иосиф), ни в монастырь, уходил в лес по тропинке к речке Железинке. Там были чудесные реликтовые сосны (некоторые сохранились до сих пор), тишина, одиночество» (Павлович Н. А. — Прометей, т. 12, М., 1980, с. 90). Прав Н. Н. Гусев, считающий «совершенным вымыслом» записанный 10 ноября 1896 г. в дневнике А. С. Суворина рассказ М. А. Стаховича, что в Оптиной Толстой посещал службу и был у старца Иосифа (Летопись, т. 2, с. 215). 20 августа находившийся в Ясной Поляне М. О. Меньшиков записал о Толстом: «Ездили с женой в монастырь и разговаривали с монахом. — Отчего не исповедуетесь? — Грех делать посредником между собой и Богом человека. — Грех причащаться? — Грех. Ужас монаха» (Прометей, 12, с. 247—248).

68 В яснополянской библиотеке хранятся две части этого труда (всего их было три), подаренные автором 12 сентября, с многочисленными пометками Толстого.

69 Письмо к Л. Ф. Анненковой (ГМТ). 28 августа той же Анненковой сообщил М. О. Меньшиков: «Только что возвратился из Ясной Поляны... В промежутках досуга Л. Н. написал... “Кавказский рассказ”».

70 «Литературном наследстве», т. 75, кн. 2, с. 133—163. На с. 125 воспроизведена фотография (август 1896 г.): А. Шкарван и француз Шарль Бонэ-Мори в кругу семьи Толстых и гостей.

В ноябре 1896 г. Шкарвану было предложено покинуть Россию. Тогда же из Австрии пришло требование дослужить в армии положенный срок. 13 февраля 1897 г. вместе с Чертковыми он уехал в Англию, а потом в Швейцарию. В 1910 г. вернулся на родину в Словакию. Толстой до конца своей жизни переписывался с ним. Шкарван — переводчик сочинений Толстого (и других русских писателей) на словацкий, немецкий, чешский, венгерский, эсперанто и другие языки.

71 Воспоминания «Голос из Польши» (впервые опубликованные в 1909 г. П. Сергеенко в «Международном Толстовском альманахе») и письмо М. Э. Здзеховского напечатаны в кн.: Białokozowicz Bazili. Marian Zdziechowski i Lew Tołstoj, с. 130—131 и 167—175.

72 —260) опубликовано П. И. Бирюковым в жур. «Свободная мысль» (1900, Женева).

73 В Юб. изд. — лондонская публикация, с исправлением ошибок и опечаток по рукописям (т. 31, с. 78—86).

74 Письмо к Д. В. Стасову 13 сентября 1896 г. опубл. в статье: Модзалевский Б. Л. Стасов и Толстой. — «Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник». М. — Л., 1928, с. 361—370.

75 «Приближение конца» нет копии рукой В. В. Стасова. Видимо, он взял ее с собою — после того, как Н. Л. Оболенский сделал дубликат, может быть, учтя новые поправки Толстого.

76 «К редактору немецкого журнала» — письмо Э. Шмиту от 12 октября 1896 г.; «К редактору английской газеты» — от 10 сентября 1895 г. в «Daily Chronicle» по поводу преследования духоборов.

77 Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 278. Об этом же визите рассказывает М. Л. Толстой в мемуарах «Мои родители» — «Яснополянский сборник, 1976, с. 143—144 (публикация Н. П. Пузина). Заметку «Я посетил Толстого!» И. Токутоми опубликовал в издававшейся им «Народной газете», а его брат включил в свою «Биографию Л. Толстого» (Токио, 1898). См.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, 1960, с. 95—98. Позднее Толстой подружился с младшим братом, Токутоми Рока, и разошелся со старшим, Токутоми Сохо — из-за его националистических, милитаристских взглядов. С Кониси встречался в 1909—1910 гг. В предисловии к изданию «Тао-Те-Кинг» (Москва, 1913) Кониси говорит, что пользовался указаниями Толстого при переводе в 1895 г.; это неверно: публикация появилась в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1894 г. (см. Толстая А. Л.

78 Русский перевод Я. К. Попова появился в 1911 г.

79 Ответ на письмо Веригина из Обдорска от 1 августа 1896 г., где содержится такое признание: «...Мне нравятся не писания Ваши, в форме книжных сочинений, а нравится Ваша жизнь, Ваш поступок — выход из искусственной жизни к естественной человечной... » («Л. Н. Толстой и П. В. Веригин. Переписка», с. 19—20).

80 «Что такое искусство?», предварив их замечанием: «Вот выписка из дневника любителя живописи...» (т. 30, с. 103). Когда Татьяна Львовна спросила, почему употреблено слово мужского рода («любитель»), а не женского, услышала ответ: «Видишь ли, — отец был немного смущен, — чтобы читатель проникся большим уважением к высказанному мнению» (Сухотина-Толстая Т. Л.

81 Опубликована в т. 39, с. 216—222; комментарии В. С. Мишина — там же, с. 256—257.

82 «киевского военного»: избивали преимущественно евреев; военный этот «не считает евреев за людей».

83 Михаил Щербинин умер в октябре 1896 г. в Екатериноградском дисциплинарном батальоне от воспаления мозговых оболочек, через три дня после порки.

84

85 В комментариях (т. 53, с. 459) верно говорится, что первый сюжет не был использован. А. Шкарван заметил: «Толстой — страстный человек, первоклассный художник, святой, мудрец, все это сочеталось в одном лице. Его любовь к Софье Андреевне — прекрасна. Страстная, верная любовь в течение всей долгой жизни. Не знаю, умела ли Софья Андреевна должным образом оценить это. Он же безусловно ценил. Ему безусловно жаль было расстаться с этой любовью» (Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 158). В связи со вторым замыслом названы статьи 1900-х годов: «Рабство нашего времени», «Где выход?», «Корень зла», «Неужели это так надо?», «К рабочему народу» и др. Но Толстой думал о художественном «сюжете» — ближайшим его воплощением стало «Воскресение».

86 Микулич В.

87 Летопись, т. 2, с. 224.

88 См. о ней «Материалы к биографии с 1886 по 1892 год», с. 231—233.

89 Поздняков Т. В. — Летописи Гос. лит. музея, кн. 12, с. 171—172. Поздняков послушался и стал писать этнографические очерки.

90 Русская литература, 1960, № 4, с. 162.

91 Летописи Гос. лит. музея, кн. 12, с. 132.

92 Русанов Г. А. Русанов А. Г.