Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава пятая. 1897 год. "Что такое искусство?"


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава пятая

1897 ГОД. «ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?»

В первые дни нового года Толстой «начал перечитывать» «Воскресение». В дневнике появилась запись, которая определит потом очень многое в законченном тексте: «...Дойдя до его решения жениться, с отвращением бросил. Все неверно, выдумано, слабо. Трудно поправлять испорченное. Для того, чтобы поправить, нужно: 1) попеременно описывать ее и его чувства и жизнь. И положительно и серьезно ее, и отрицательно и с усмешкой его. Едва ли кончу. Очень все испорчено». В письме П. И. Бирюкову 11 января — о том же: «Все надо с начала переделать — все, 9/10 нехорошо» (т. 70, с. 15).

Работа возобновилась только в июле 1898 г., когда остро понадобились средства на защиту притесняемых — переселение духоборов. Теперь же, отвечая 2 марта Э. Шмиту, попросившему отрывок для публикации, Толстой ответил: «“Воскресение” — роман, который я давно начал, в прошлом году почти закончил, но чувствую, что это произведение так слабо и попросту плохо и бесполезно, что ни в коем случае его не напечатаю» (т. 70, с. 45).

В первой же дневниковой записи 1897 г. — заметки к «Запискам сумасшедшего» «или к драме» («И свет во тьме светит»): «Отчаяние от безумия и бедственности жизни. Спасение от этого отчаяния в признании Бога и сыновности своей Ему. Признание сыновности есть признание братства. Признание братства людей и жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни — неизбежно приводит к признанию сумасшедшим себя или всего мира». Ни то, ни другое сочинение не было тогда продолжено.

В эти же дни из Петербурга от В. В. Стасова пришел список книг о Кавказе. 4 января Татьяна Львовна ответила1, а Толстой приписал: «Нет ли записок, кроме Полторацкого и Зиссермана, касающихся Кавказа и войны в 40—60 годах? Вот мои дерзкие и покорные просьбы. Прошу простить и не бранить», а против 10-го номера списка — «Описание племен Кавказа», 20 томов (издание попечителя Кавказского учебного округа)» — пометил: «Из этих 20 томов те, которые касаются Аварии и Чечни» (т. 70, с. 11). Но и «Хаджи-Мурат» остался пока нетронутым.

«Нет энергии» — сказано в письме В. Г. Черткову (т. 88, с. 4).

художества.

А. Б. Гольденвейзер, проведший у Толстых вечер 6 января, записал: «Лев Николаевич был разговорчив. Разговор касался самых разнообразных тем, начиная с крестьян и кончая новейшим декадентским направлением в искусстве. Лев Николаевич читал вслух отдельные места из новой драмы Метерлинка «Аглавена и Селизета». Отношение его к этой вещи резко отрицательное»3.

Хотя в начатой заново работе, озаглавленной теперь «Что такое искусство?», виделось «много нового и хорошего» (т. 70, с. 15), она была «ученая и не захватывающая», как сказано в письме В. Г. Черткову 12 января.

Весь январь настроение было подавленным, окружающая жизнь возмущала и тяготила. Попросив друга никому, кроме Поши, не читать письма, Толстой признавался: «В хорошие минуты говорю себе, что то, что со мной, это мне нужно, что так нужно дожить до смерти, а потом — опять возмущение и желание и упрек, зачем не дано мне хоть перед смертью пожить, хоть год, хоть месяц, свойственной мне жизнью, вне той лжи, в которой я не только живу, но участвую и утопаю» (т. 88, с. 4).

Дочери Марии Львовне, гостившей у брата Ильи в Гриневке, утром того же дня Толстой писал, предварив замечанием: «Читай одна».

«Из всех семейных ты одна, как ни сильна твоя личная жизнь и ее требования, ты одна вполне понимаешь, чувствуешь меня. Жизнь, окружающая меня и в которой я по какой-то или необходимости, или слабости, участвую своим присутствием, вся эта развратная отвратительная жизнь с отсутствием всяких не то что разумных или любовных к людям, но просто каких-либо, кроме самых грубых животных интересов нарядов, сладкого жранья, всякого рода игры и швырянья под ноги чужих трудов в виде денег, и это даже без доброты, а, напротив, с осуждением, озлоблением и готовностью раздражения на все, что против шерсти, до такой степени временами становится противна мне, что я задыхаюсь в ней и хочется кричать, плакать и знаешь, что все это бесполезно и что никто не то что не поймет, но даже не обратит внимания на твои чувства... Вчера, сидя за обедом, слушая эти разговоры без единого живого слова, с невеселыми шутками и недобротой друг к другу, эти бессвязные монологи, я взглянул на M-lle Aubert <гувернантка> и почувствовал, что мы с ней одинаково лишни и нам одинаково неловко оттого, что мы это чувствуем. Ужасно гадко, и гадко то, что я не могу преодолеть себя и не страдать и не могу предпринять что-нибудь, чтобы порвать это ложное положение и последние года, месяцы или дни своей старости прожить спокойно и не постыдно, как я живу теперь. Не знаю что от чего: от того ли, что я не могу увлечься работой, чтоб не так больно чувствовать это, или оттого, что я так больно чувствую, я не могу работать, но мне тяжело и хочется сочувствия, чтоб меня поняли и пожалели» (т. 70, с. 16—17).

Письмо не было отправлено.

В дневнике — о том же. «Вчера сижу за столом и чувствую, что я и гувернантка мы оба одинаково лишние, и нам обоим одинаково тяжело. Разговоры об игре Дузе, Гофмана4, шутки, наряды, сладкая еда идут мимо нас, через нас. И так каждый день и целый день. Не на ком отдохнуть... Бывает в жизни у других хоть что-нибудь серьезное, человеческое — ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети, не говорю уж заработок или служение людям, а тут ничего, кроме игры всякого рода и жранья, и старческий flirtation <флирт> или еще хуже. Отвратительно. Пишу с тем, чтобы знали хоть после моей смерти. Теперь же нельзя говорить. Хуже глухих — кричащие» (12 января). «Почти всю ночь не спал. Проснулся оттого, что видел во сне то же оскорбление. Сердце болит. Думал: все равно от чего-нибудь умирать надо. Не велит Бог умирать ради его дела, надо так глупо, слабо умирать от себя, из-за себя. Одно хорошо, это то, что легко вытесняет из жизни. Не только не жалко, но хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни» (15 января). «Уныло, гадко. Все отталкивает меня в той жизни, которой живут вокруг меня» (18 января).

был задержан и теперь высылался по этапу на Кавказ. Получив от него летом письмо, Толстой ответил: «Прощайте, братски целую вас. Передайте мои привет и любовь всем братьям. Никого не видал я, кроме вас, а ближе мне все вы, чем люди, с которыми я прожил всю жизнь, потому что вижу в вашей жизни проявление того Бога, которым живу» (т. 70, с. 107).

III

31 января с дочерью Татьяной Львовной поехали к Олсуфьевым.

На другой день по приезде в Никольское Толстой написал жене, поражаясь ее намерению отправиться в Петербург на репетицию и концерт С. И. Танеева: «Ужасно больно и унизительно стыдно, что чуждый совсем и не нужный и ни в каком смысле не интересный человек руководит нашей жизнью, отравляет последние года или год нашей жизни, унизительно и мучительно, что надо справляться, когда, куда он едет, какие репитиции когда играет» (т. 84, с. 275—276). Письмо просил уничтожить, но оно сохранилось (письмо Татьяны Львовны к матери, отправленное тогда же, неизвестно).

Сам Толстой решил про работу: «непременно каждый день писать. Это лучшая молитва» (дневник, 4 февраля). Тут же внесены заметки «к воззванию» — обличительной статье, начатой лишь в апреле: «Обличайте обманщиков, распространяйте истину и не бойтесь... Вы ошибаетесь, бедняки, если думаете устыдить, или растрогать, или убедить богача, чтобы он поделился с вами».

«по толстовской пропаганде», как сообщил П. И. Бирюков. Приехавший 6 февраля в Никольское И. И. Горбунов-Посадов рассказал, что, по распоряжению министра внутренних дел, «за пропаганду и незаконное вмешательство в дело сектантов» Черткова высылают за границу, а Бирюкова — в Курляндскую губернию, г. Бауск. В этот же день Толстой отправился в Петербург проститься с друзьями. Накануне, по пути туда же, в Никольское заехала Софья Андреевна. В Петербурге остановились на квартире у А. В. и А. М. Олсуфьевых (Фонтанка, 14). Со стороны охранного отделения немедленно была организована непрерывная слежка. Особый агент вел «Дневник наблюдений за писателем графом Львом Николаевичем Толстым»5.

Ежедневно Толстой встречался с самыми разными людьми.

Конечно, сразу же поехал к Чертковым. «У них радостно» (дневник, 7 февраля). Царившую там атмосферу хорошо передают воспоминания Л. И. Веселитской (Микулич): «Как только разнеслась весть об этом, у Чертковых сейчас же собрались все друзья, все сочувственники и просто знакомые, и «темные» и светские. Настроение было веселое, точно праздничное и даже несколько легкомысленное. У Анны Константиновны не сходила с уст улыбка, а Чертков имел победоносный вид. До сих пор Горемыкин говорил: «Толстовцы несносны, но не опасны». Теперь их признали опасными: с ними вступали в борьбу, их преследовали». В день появления Толстого у Чертковых «собралось еще больше гостей. Две большие комнаты были переполнены»6.

В тот же день, 7 февраля, навестил художника Н. А. Ярошенко (больного туберкулезом) и встретил там Д. И. Менделеева7; 8-го был в мастерской у И. Е. Репина (находилась в Академии художеств). К Репину отправились большой компанией: Софья Андреевна, Чертков, Бирюков, Горбунов-Посадов и др. «Посетившие ходили гурьбой за учителем и слушали, что скажет он перед той или другой картиной, — вспоминал художник. — Счастье выпало на долю картины «Дуэль». Перед ней Лев Николаевич прослезился и много говорил о ней с восхищением»8. Умилила фигура умирающего, протягивающего руку убийце: «простите».

От Репина пошли к Большому проспекту, конкам. Кондуктор, оторопев, произнес: «Ах батюшки, да ведь это ж, братцы, Лев Николаевич Толстой!» и благоговейно снял шапку. Альберт Шкарван рассказывает другой случай с конкой: когда Толстой собрался выходить, сидевший напротив молодой человек в поношенном черном пальто молниеносно встал и бросился в ноги Толстому. «Мне это неприятно, вероятно студент...» — услышал Шкарван. Тому же Шкарвану Е. И. Черткова (мать Владимира Григорьевича) рассказывала в Лондоне, как она встретилась с Толстым, «которого она ненавидела, о котором не могла хладнокровно слышать за то, что он «совратил», как она выражается, ее сына». Накануне до поздней ночи молилась. «Он вошел весь растроган, говорить не мог, борода у него тряслась. — Я бы желал од...но...го, чтоб у вас... не было... ко мне... чувства злобы...— сказал он, и слезы показались у него на глазах». Черткова ответила, что сегодня, благодаря молитве, у нее нет злого чувства. Толстой, в свой черед, сказал вскоре после встречи: «Какая она жестокая, неприступная!.. И этот фальшивый пафос, как тяжело его слышать, когда говорят люди про то, что самое святое»9.

Дважды повидался Толстой со своей двоюродной теткой, и впечатление от нее было такое же, как от Е. И. Чертковой. «Тяжелое чувство в Петербурге произвели на меня только Лизавета Ивановна и Толстая. Какие мертвые, недобрые и жалкие! Какая ужасная гордость и оттого осуждение и недоброта» (т. 70, с. 21). Это в письме П. И. Бирюкову. В письме того же дня В. Г. Черткову об Александре Андреевне говорится: «Ужасающая не только холодность, но жестокость и залезание в душу и насилие, то самое, которое нас разлучило. Какая плохая вера, которая делает добрых людей столь жестокими и потому нечуткими к душевному состоянию других»10. И добавлено: «С робостью посылаю свой привет Лизавете Ивановне, чувствуя, что она не любит меня. Дай Бог, чтобы я ошибался» (т. 88, с. 10).

Побывал Толстой у А. Ф. Кони11; заходил в Публичную библиотеку к В. В. Стасову, расписался там в книге посетителей12, навестил Д. В. Григоровича в его квартире на Екатерининском канале. Был и у академика Александра Веселовского13. Как отметил В. Ф. Лазурский, Толстой желал «забрать побольше сведений о том, в каком отношении стоят на разных языках и как различаются понятия «красивый» и «хороший». Это нужно было для работы об искусстве. А чтобы получить сведения о Хаджи-Мурате, встретился с генералом К. А. Дитерихсом, участником Кавказской войны, не раз видевшим знаменитого наиба и в стычках, и после перехода к русским. Дочь генерала, Ольга Константиновна (впоследствии жена Андрея Львовича) сообщала, что отец рассказывал Толстому целый вечер о Хаджи-Мурате, его внешности, характере, о том, как он хромал, как кинулся со скалы и пр.

В квартиру к Олсуфьевым, чтобы поговорить с Толстым, приходили разные люди. 11 февраля А. С. Суворин записал в дневнике: «Был у Л. Н. Толстого, который не был в Петербурге 20 лет. <С 1880 г.> Остановился у Олсуфьева, Фонтанка, 14. У него были Ге, Чертков и баронесса Икскуль...

«Чайке» Чехова Лев Николаевич сказал, что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет». Суворин заметил, что Чехов умер бы, если б услышал такое мнение. Толстой ответил: «Я ему скажу, но мягко, и удивлюсь, если он огорчится. У всякого есть слабые вещи... Лучшее в пьесе — монолог писателя, это автобиографические черты, но их можно было написать отдельно или в письме; в драме они ни к селу ни к городу».

«Заговорили о государе.

— Вам бы поехать к нему, вы бы его убедили.

— Если жену свою не убедишь, — сказал Л. Н., — то государя уже подавно.

— Ну, жена другое дело, она слишком близка.

— А государь слишком далек, — сказал Толстой».

Еще Толстой «говорил, что жить ему осталось мало, а сказать и сделать ему хочется еще очень много. Он торопится и работает постоянно»14.

Когда в 7 часов вечера 12 февраля Толстой уезжал, на вокзале была устроена «огромная овация». Он «прощался с публикой, стоя в дверях вагона». Так доносил сыщик и рассказывал в письме брату М. О. Гершензон15.

Позднее С. Т. Семенов, тоже приезжавший в Петербург проводить Чертковых, прислал грустное письмо. Толстой ответил: «Не надо унывать, дорогой Сергей Терентьевич. Уж как крепок лед и как скрыта земля снегом, а придет весна, и все рушится. Так и тот, застывший, как будто и не движущийся строй жизни, который сковал нас. Но это только кажется. Я вижу уже, как он стал внутренне слаб, и лучам солнца и всем нам, по мере ясности отражающим эти лучи, надо не уставать отражать их и не унывать. Я так больше радуюсь, чем унываю. Делайте то же и вы» (т. 70, с. 60—61).

«Как ни старались люди... изуродовать ту землю... весна была весной» — станет скоро первой фразой «Воскресения».

Жившему на Кавказе в земледельческой колонии П. Н. Гастеву Толстой написал, что в этом событии — высылке друзей и единомышленников — «одно нехорошо»: то, что его самого «не трогают». «Они этим себе хуже делают, потому что, давая мне одному свободу говорить всю истину, они обязывают меня говорить ее. И я чувствую, что я виноват, если молчу» (т. 70, с. 38).

В день, когда Толстой уезжал из Петербурга, находившийся в Москве режиссер парижского Свободного театра Андре Антуан, постановщик триумфального спектакля «Власть тьмы» в 1888 г., прислал письмо, прося «пятиминутной аудиенции»: «Я уже давно решил, что непременно попрошу дозволения посетить вас, если мне случится когда-либо побывать в России, чтобы выразить то чувство глубочайшего восхищения, которое я и мои друзья испытываем к вам»16.

В Никольское из Петербурга Толстые приехали вместе, оба успокоенные. В Софье Андреевне, к радости мужа, раскрылась отзывчивая, добрая душа, она «полюбила» Черткова и Бирюкова, о чем Толстой поспешил известить своих любимых друзей. 16 февраля он написал жене. «Как только ты уехала, да еще до того, как ты уехала, мне сделалось ужасно грустно, — грустно за то, что мы так огорчаем друг друга, так не умеем говорить» (т. 84, с. 277). Жалел, что хочет воздействовать на жену разумом, в то время как следует — чувством. «У них не натянут этот парус», — сказано в дневнике о разуме у женщин. Сам оставался в деревне у Олсуфьевых. В дневнике появились новые мысли к «Воззванию». Работал над книгой об искусстве. «... Думается иногда, что будет тихая польза, если удастся указать ясно ложь ложного 999/1000 всего производимого под видом искусства» (т. 70, с. 36).

«Я знаю, что ты только тогда счастлив, когда тебе пишется. Очень жалею, что не я буду переписывать твою статью, она меня очень заинтересовала», — сетовала в письме 22 февраля Софья Андреевна17. Думала даже приехать в Никольское, сменить Татьяну Львовну, но была слишком занята в Москве — корректурами 10-го издания «Сочинений».

В дневнике того времени — мысли об искусстве и записи о работе. «Перечел первую редакцию об искусстве — дурно» (22 февраля); «... » (23 февраля); «Читал и читаю Аристотеля (Bénard) об эстетике. Очень важно» (24 февраля); «Писал немного, не так легко, как вчера» (25 февраля); «Пишу, чтобы исполнить решенное» (26 февраля); «Писал утром слабо, но уяснил кое-что» (27 февраля); потом два дня не ладилось, но 2 марта «писал довольно хорошо». Приехав 3 марта в Москву, на другой день «разбирался в бумагах» и ходил в Публичную библиотеку, взял книги. 9 марта отмечено, что «очень захотелось писать «Хаджи-Мурата» и как-то хорошо обдумалось — умилительно», но продолжалось все же писание об искусстве. 15 марта: «Вижу конец в статье об искусстве».

22 марта статья была подписана, стало быть, начерно целиком готова. В рукописях находилось более тридцати глав. Однако 30 марта Толстой сообщил В. Г. Черткову: «Если бы я писал вам 4 дня тому назад, я бы сказал, что она почти кончена, я даже подписал ее, но со вчерашнего дня опять сомнения и переработка сначала некоторых частей». Незадолго до того Мария

Львовна рассказывала об отце тому же Черткову: «Последние дни после писания он приходит веселый, шутит, подпрыгивает, и это всегда признак того, что ему хорошо работалось и что много переписки, чему я всегда радуюсь. Он говорит, что многое, многое надо и хочется сказать и боится, что не успеет, времени и сил мало»18. В письме Черткову 30 марта статья впервые названа, в скобках, «книгой» (т. 88, с. 21).

4 апреля, возобновив дневник, Толстой отметил: «Все писал об искусстве — запутался последние дни». Наконец, 19 апреля, по приглашению директора Московской консерватории В. И. Сафонова, присутствовал на репетиции ученического спектакля оперы «Фераморс» А. Г. Рубинштейна. Жизнь подсказывала зачин, над которым так долго бился автор, приступая к нему все снова и снова. Рассказом об этой репетиции открывается трактат в печатном тексте (т. 30, с. 28—31). Первоначально описание ее было вставлено в IX главу (т. 30, с. 325—326), но очень скоро все переделано.

И в Никольском и в Москве продолжались чтение, слушание музыки, ответы на письма, встречи. У Олсуфьевых играли московские музыканты, братья Конюсы, скрипач и пианист; устраивались домашние спектакли.

к 50-летнему юбилею писательской деятельности Толстого (в 1902 г.) составить биобиблиографический справочник, просил дать «принципиальное согласие» и помочь. «Не думайте пожалуйста, что я говорю это из ложной скромности, я истинно убежден в том, что моя личность есть только помеха для того дела, которому я хотел бы служить, и чем более уничтожится и сотрется она, тем это будет лучше для дела», — ответил Толстой (т. 70, с. 29)19.

Луиза Брюммер Клауэнштейн, переводчица норвежского поэта и драматурга Бьернстьерне Бьернсона, спрашивала, получена ли посланная автором книга «Король». 26 февраля Толстой ответил, что получил, восхищался и читал вслух друзьям отрывки, особенно поразившие:

«Это один из современных авторов, которых я наиболее ценю, и чтение каждого его труда доставляет мне не только большое удовольствие, но открывает новые горизонты. Если вы будете ему писать, милостивая государыня, передайте это ему» (т. 70, с. 37).

Американец Болтон Голл (Bolton Hall) прислал сделанную им и вышедшую в Бостоне переделку книги «О жизни».

Толстой нашел, что совершенно верно переданы главные мысли его книги и что в этой новой форме она «будет полезнее для более широкой публики, чем оригинал»20. Возникло желание написать предисловие; «не могу сделать этого теперь» — сказано в письме к Э. Кросби.

день писал индусу А. К. Датту, сообщив о себе: «Всю эту зиму я был не очень здоров и очень занят»21.

Сын немецкого пастора, студент Теодор Эйхгоф, прочитав «Царство Божие внутри вас», решил не делаться служителем церкви, как того хотели родители. Толстой благодарил за письмо и ласково советовал «не падать духом».

Мюнхенский профессор Карл Крумбахер прислал только что вышедшую свою книгу «История византийской литературы с Юстиниана до конца Восточно-римской империи» (сохранилась, с дарственной надписью, в яснополянской библиотеке). Уже из Ясной Поляны Толстой просил Марию Львовну привезти «большое полное издание» сочинений: «Мне надо надписать и послать его» (т. 70, с. 70).

Итальянская писательница Грация Деледда собиралась послать в рукописи или гранках свой роман «Правосудие» и узнать «чистосердечное мнение» «учителя», как назвала она Толстого22.

Публицист, сотрудник «Русских ведомостей» Г. А. Джаншиев напоминал свою просьбу дать что-нибудь для сборника «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам» и прислал имеющиеся у него материалы по Кавказу (от С. И. Танеева он услышал, что Толстой для своей повести желал бы иметь «типы и виды кавказские»). В апреле Толстой ответил: из-за «болезни и других обстоятельств» он не смог докончить то, что намеревался предложить. На конверте письма Джаншиева надпись Толстого для дочери: «Отошли книги».

«Руководство для изобретателей» и просил о предисловии. 10 марта, просмотрев рукопись, Толстой отказал в предисловии («не имею для этого досуга»), но выразил сочувствие цели автора и желал книге наибольшего распространения: «Меня каждый год посещают несколько человек таких изобретателей, и всегда бывает очень жалко тех сил, которые они напрасно тратят, и их ненормального душевного состояния» (т. 70, с. 53)23.

Из Никольского ездил к новым знакомым, помещикам Эрнстам, в Сафоново; к учительнице Е. В. Шориной в Языково; ходил пешком в Щелково к О. Д. Милютиной, дочери фельдмаршала и бывшего военного министра24: «Очень была приятна прогулка при лунном свете».

За два дня до отъезда от Олсуфьевых Толстой думал о хозяине имения, Адаме Васильевиче, «как типе для драмы — добродушном, чистом, балованном, любящем наслаждения, но хорошем и не могущем вместить радикальные нравственные требования». Настроение было умиротворенное. Получив письмо от И. М. Трегубова, раздражавшегося на то, что перехватывают письма, заметил в дневнике: «А я не досадую. Понял, что надо жалеть их, и истинно жалею» (2 марта). 11 марта, прочитав в журнале «Вопросы философии и психологии» статью Веры Джонстон «Шри-Шанкара-Анчария — индийский мудрец», написал В. Г. Черткову: «Очень хорошо. Все та же общая всем великим учителям мысль, что заблуждение только от смешения своего божественного, неподвижного, вечного «я» с изменяющимся, страдающим, умирающим, телесным «я». И что стоит человеку просветиться мудростью, и это вечное «я» само собою выступает. Я только прибавил бы, что это «я» есть любовь» (т. 88, с. 17—18). На этот раз душевный покой не нарушился даже «страшным событием с Ветровой», о котором стало известно по приезде в Москву.

М. Ф. Ветрова, бывшая учительница, слушательница Высших женских курсов, в конце 1896 г. была арестована по делу Лахтинской типографии, помещена в дом предварительного заключения, а 23 января 1897 г. переведена в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. 8 февраля, «получив для занятий лампу с керосином, она тотчас же по выходе служителя, принесшего лампу, облила себя и зажглась». 12 февраля Ветрова умерла. Ей не исполнилось 27 лет.

Толстой был знаком с Ветровой: летом 1896 г., живя у А. и В. Джонсов в Бабурине, она приходила в Ясную Поляну25. Историю ее самосожжения и затем студенческой демонстрации 4 марта у Казанского собора рассказал Сергей Львович, подтвердил встретившийся профессор и приехавшая из Петербурга дама, друг погибшей. 9 марта Толстой написал А. Ф. Кони, боясь верить услышанному. Кони ответил подробным письмом. Но в последующей переписке с ним Ветрова не упоминается, зато много разговоров о молоканах, у которых были отняты дети. Написал Толстой о Ветровой и В. Г. Черткову, заключив словами: «Ужасно жалко всех участвующих в этих делах, и все больше и больше хочется разъяснить людям, как они сами себя губят только потому, что презрели тот закон или не знают, который дан Христом и который избавляет от таких дел и участия в них» (т. 88, с. 17). Речь идет и о мучениках, и о мучителях.

«Воскресением». В корректурах романа находится жуткий эпизод, начинающийся словами: «В это самое время в одном из казематов [Трубецкого бастиона] в разорванном на груди платье, растрепанная, с выпученными глазами женщина визжала отчаянным голосом и билась головой то о стену, то о дверь. Часовой заглядывал в дырку, отходил и продолжал ходить. И как только глаз его показывался в дырке, визг усиливался.

— Не смотри, лучше убей меня, дай нож, дай яду. Не могу, не могу!» Кончается отрывок так: «Куранты тонким голосом выводили: «Коль славен наш Господь в Сионе», [часовые сменялись] в соборе у гробниц царей горели свечи, и стоял караул» (т. 33, с. 269—270). Толстой исключил эпизод из окончательной редакции, но еще в 1900 г. текст был напечатан В. Г. Чертковым в «Листках Свободного слова» (№ 11).

17 и 21 марта в Хамовники приходил Э. Моод. 22 марта Толстой известил В. Г. Черткова: «Моод вчера был у нас, и я с ним хорошо говорил. Он ждет только паспорта Елены Петровны <Накашидзе>, которая уехала в Петербург и скоро будет с вами. Я думаю, он всем вам будет полезен и приятен. Я очень ценю его. Как бы хотелось пожить там с вами!» (т. 88, с. 19)26.

Супруги Мооды (его жена Луиза была москвичка, урожд. Шанкс) уехали в Англию в конце сентября. В июле Моод побывал в Ясной Поляне, а в сентябре начал переводить книгу «Что такое искусство?»

7 мая Толстой написал В. Г. Черткову: «Все, что вы пишете, очень хорошо, и так бы хотелось к вам. Таня говорит, не пустят назад, а я говорю: я поеду по беспространственной дороге, на которую я уже взял билет и на которой, вероятнее всего, что и к вам приеду, и на которой никто не задержит» (т. 88, с. 24).

А. Авилова, сестра Ф. А. Страхова, хорошего знакомого, разделявшего толстовские взгляды и по поручению Черткова работавшего над составлением «Свода мыслей Л. Н. Толстого». Все сведения об этой встрече — со стороны Чехова; Толстым в это время был почти оставлен дневник, отправлялось мало писем: «Не отвечаю я на письма, не пишу дневник, потому что чувствую себя всю нынешнюю зиму и теперь весну, особенно временами, очень слабым. Только хватает энергии умственной на утреннюю работу об искусстве» (т. 88, с. 24). Чехов вообще не вел дневника (лишь записные книжки), и очень немногие события отразились в отрывочных дневниковых заметках. К счастью, происшедшее 28 марта: «Приходил ко мне Толстой Л. Н.; говорили о бессмертии. Я рассказал ему содержание рассказа Носилова «Театр у вогулов» — и он, по-видимому, прослушал с большим удовольствием»27.

О том, что приходил Толстой, Чехов упомянул в коротком письме А. С. Суворину, а из Мелихова рассказал подробнее М. О. Меньшикову и А. И. Эртелю.

«Нет худа без добра. В клинике был у меня Лев Николаевич, с которым вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю».

«Толстой пишет книжку об искусстве. Он был у меня в клинике и говорил, что повесть свою «Воскресение» он забросил, так как она ему не нравится, пишет же только об искусстве и прочел об искусстве 60 книг. Мысль у него не новая; ее на разные лады повторяли все умные старики во все века. Всегда старики склонны были видеть конец мира и говорили, что нравственность пала до nec plus ultra <крайней степени>, что искусство измельчало, износилось, что люди ослабели и проч. и проч. Лев Николаевич в своей книжке хочет убедить, что в настоящее время искусство вступило в свой окончательный фазис, в тупой переулок, из которого ему нет выхода (вперед)»28.

В одном Толстой и Чехов оказались совершенно согласны — отношении к народному театру. Чехов написал Суворину 4 апреля 1897 г., что в Москве, при обилии театров, недостает народного театра. Толстой же включил услышанный им рассказ о наивном и прекрасном представлении у вогулов в свою книгу об искусстве. Статью К. Д. Носилова, писателя-этнографа, корреспондента «Нового времени», Чехов прочел в газете. Вероятно, в связи с посещением Толстого на другой день в короткой записке Суворину спрашивал имя, отчество, адрес автора (с которым в 1895 г. переписывался, но в клинике не было этих сведений).

«Мужики», шедшей в апрельской книжке «Русской мысли» (корректуру принесла в клинику Л. А. Авилова). Как только появился журнал, он был прочитан Толстым, и в «Мужиках» поразила «сила рассказа». В. Ф. Лазурский 19 апреля отметил в дневнике, что Толстой «признает за Чеховым громадный талант», но находит его «односторонним» — «именно потому, что он производит такое удручающее впечатление»29. Другой мемуарист, А. Г. Русанов, записал слова Толстого: «Чехов пишет как декадент, как импрессионист в широком смысле слова». И еще: «... у него нет ничего твердого и совершенно нет окна в религиозное...»30. Отрицательное отношение еще более укрепилось после отзыва о «Мужиках» близкого к Толстому по взглядам крестьянского писателя Ф. Ф. Тищенко: «Выходит, что все в деревне гадко, грубо, скверно, дико, противно, противно...» (3 августа 1897 г.)31. Впрочем, Тищенко хвалил художественную форму повести.

Рассказ же Чехова про «театр» вогулов (манси) подтвердил главную мысль трактата о сущности искусства — его заразительности: «заражения чувствами другого, которое заставляет радоваться чужой радости, горевать чужому горю, сливаться душою с другим человеком» (т. 30, с. 147).

«У вогулов, живущих в глуби Сибири и существующих охотою на оленей, есть драматическое представление, состоящее в том, что два — один большой вогул, другой маленький, одетые в оленьи шкуры, изображают, один самку оленя, другой детеныша. Третий вогул изображает охотника с луком, четвертый, голосом, изображает птичку, предупреждая оленя об опасности. Драма в том, что охотник, отыскивая ее, бежит по следу матери с детенышем. Они убегают со сцены и прибегают. Охотник все приближается и приближается. Олененок измучен, жмется к матери. Она останавливается. Охотник целится. Птичка пищит, извещая об опасности. Олени опять убегают. Но охотник все-таки догоняет, пускает стрелу и убивает детеныша. Детеныш не может бежать, жмется к матери. Она лижет его. Охотник пускает другую стрелу. Зрители, как описывает присутствующий, замирают и тяжелыми вздохами, женщины даже слезами, сопровождают последнюю сцену» (т. 30, с. 380—381). Все это войдет в печатный текст трактата и будет эмоционально усилено. «И я по одному описанию почувствовал, что это было истинное произведение искусства» (т. 30, с. 147).

VII

В тот же день, когда Толстой навестил в клинике Чехова, вечером в Хамовники пришел будущий философ, религиозный мыслитель, а тогда легальный марксист С. Н. Булгаков. А. Б. Гольденвейзер свидетельствует: «Лев Николаевич был в ударе и очень горячо, страстно спорил с Булгаковым, яро отстаивавшим свои теоретические положения. Диалектика Льва Николаевича одержала верх, и Булгаков аргументировал к концу все слабее и слабее»32. Оппоненту Толстого исполнилось в ту пору 25 лет.

В работе об искусстве, кроме писания, чтения книг, проверки выписок по источникам (в этом деле помогал В. Ф. Лазурский, филолог по образованию), важное значение имело непосредственное знакомство с произведениями искусства, в особенности современного.

1 апреля в московском доме А. Б. Гольденвейзер и С. И. Танеев, по просьбе Толстого, сыграли в четыре руки Девятую симфонию Бетховена — видимо, понадобилось проверить сложившееся раньше мнение. В фортепьянном исполнении симфония понравилась.

Один из отрывков будущей XI главы написан на обороте Почетного билета на 5-ю выставку картин С. -Петербургского общества художников. На билете дата: 14 апреля 1897 г. В беседе с А. Г. Русановым Толстой заметил тогда: «Вот уж именно беспринципное искусство. Смотришь — и никакой идеи, просто воплощение в красках того, что в голову придет»33. Вечером 14 апреля Хамовнический дом посетил проф. Н. И. Стороженко с редактором русского отдела журнала «Cosmopolis», литературным критиком Ф. Д. Батюшковым и приехавшим из Парижа Ф. Ортмансом, редактором-издателем журнала. В разговоре Толстой упомянул эту выставку, увиденную «сегодня».

«одну-другую главу» из своего сочинения об искусстве, которое надеялся к осени закончить. Рекомендовал печатать англичанку Гемфри Уорд (роман которой «Роберт Элсмер» так понравился еще в 1889 г.); из русских авторов — В. Микулич: ее «Зарницы» — «произведение замечательное, это лучший роман за последние годы» (появился в 1894 г.); из критиков — М. О. Меньшикова.

Беседа шла по-французски. «Л. Н. не только свободно выражается, но, как заметил потом и Ортманс, изящным французским языком», — писал Батюшков. Оставшись вдвоем с Батюшковым, Толстой уверенно произнес: «Что я называю настоящим искусством?... А вот что: я вас вижу первый раз; у вас голова, руки, ноги, как у всех людей, черты лица такие или иные. Это и я вижу, и все видят. Но вот если я сумею войти внутрь вас, забраться сюда (он положил мне одну руку на плечо, другую прижал к груди), если вызову наружу то, что там заключается, если я сумею заставить вас волноваться, вызову слезы на глазах — расшевелить все чувства, показать невидимого человека в этой видимой оболочке, тогда я настоящий художник».

Он был великолепен в эту минуту: глаза горели, на скулах показался румянец, как-то весь выпрямился и затем, после короткого молчанья, прибавил, поглаживая рукой бороду: «Это надо чувствовать и понимать; кто поймет — тот критик, кто создаст — художник».

Еще сказал, что плакал, читая в Библии историю Иосифа34.

«Фераморс». Рядом с Толстым сидел А. Б. Гольденвейзер.

В рукописи об этом представлении рассказано короче, но с особенным упором на то, что все видено и слышано собственными глазами и ушами. «Я на днях был на репетиции одной из самых обыкновенных и считающихся хорошими опер. Представление это давали ученики консерватории, и дирижировал директор консерватории... Все это делается с злобой, с зверской жестокостью. Кто-нибудь не так пропел, не так взял ноту, распорядитель останавливается и набрасывается на ошибившегося. «Дураки, ослы, идиоты, свиньи». Я сам слышал, и в продолжение одного часа раз сорок... Когда я выразил свое удивление на эти дикие нравы, мне сказали, что так везде в музыкальном мире. Таково предание» (т. 30, с. 325—326). Вечером, в присутствии А. Ф. Кони, Н. В. Давыдова и В. Ф. Лазурского, Толстой рассказывал обо всем этом, заметив, что мотивы оперы Рубинштейна «очень понравились»35.

3 мая, на другой день по приезде в Ясную Поляну, спрашивал Марию Львовну в письме, принесена ли от Л. О. Пастернака книга Р. Мутера «История живописи XIX столетия».

«Боюсь, что тема об искусстве заняла меня по личным эгоистическим скверным причинам». Не оставляли мысли о «Воззвании». В этот день появилось: «Мы так запутаны, что каждый шаг в жизни есть участие в зле: в насилии, в угнетении. Не надо отчаиваться; а медленно распутываться из тех сетей, в которые мы пойманы, не рваться (этим хуже запутаешься), а осторожно распутывать».

Вместе с обличением обманов («земли», «податей», «патриотизма», религиозного «обмана» — церковного и атеизма, как сказано было в дневнике 17 февраля) теперь намечались пути «соединения». 13 апреля в письме П. И. Бирюкову о «Воззвании» говорится: «Надо, чтобы в нем в конце было ясное, всем доступное изложение веры и короткое. Замысел кажется неважным, а он огромен, и если бы удалось его исполнить, умер бы спокойно» (т. 70, с. 68).

Статья, начатая в апреле 1897 г., затем получила название «Корень зла» и завершилась опубликованными лишь в 1900 г. двумя работами: «Где выход?» и «Неужели это так надо?»

Первый вариант открывается очень личным обращением к читателю: «Я прожил более 50 лет сознательной жизни и видел жизнь трех поколений людей...» (т. 34, с. 325). Дальше говорится о страданиях этих поколений из-за неверного понимания смысла жизни.

VIII

— восторженные. «... Необыкновенная красота весны нынешнего года в деревне разбудит мертвого. Жаркий ветер ночью колышет молодой лист на деревьях, и лунный свет и тени, соловьи пониже, повыше, подальше, поближе, сразу и синкопами, и вдали лягушки, и тишина, и душистый, жаркий воздух — и все это вдруг, не во время, очень странно и хорошо. Утром опять игра света и теней от больших, густо одевшихся берез прешпекта по высокой уж, темнозеленой траве, и незабудки, и глухая крапивка, и все — главное, маханье берез прешпекта такое же, как было, когда я, 60 лет тому назад, в первый раз заметил и полюбил красоту эту». Толстой советовал жене, остававшейся в Москве, ездить за город, ходить по саду: «И не говори, что нужно, принесли 8 листов. Нельзя подчинять свое здоровье и потому жизнь типографии. Она может подождать» (т. 84, с. 281—282). В следующем письме, 5 мая, о том же: «Продолжается безумная июльская погода: ландыши, желтые розаны, сирень, в лесу, как в июле, въедешь то в свежий, то в жаркий, стоячий воздух» (т. 84, с. 282).

«Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга», как скоро будет напечатано в романе «Воскресение».

8 мая приехали самарские молокане В. И. Токарев и В. Т. Чипилев просить совета и помощи в деле возвращения отнятых у них детей. Власть считала, что все русские люди обязаны воспитываться в православной вере, в деревню ночью нагрянули урядник с полицейскими и в нескольких семьях взяли детей, даже совсем малолетних, чтобы поселить их в монастыре.

Со свойственной ему энергией Толстой начал сразу действовать. 10 мая написаны и отданы ходокам письма к Николаю II, А. Ф. Кони, Александру Вас. Олсуфьеву (помощнику командующего императорской главной квартирой, брату того Олсуфьева, у которого Толстой бывал в Никольском и останавливался в Петербурге), К. О. Хису (воспитатель Николая II и его братьев, учитель английского языка; был в свое время и преподавателем В. Г. Черткова), А. С. Танееву (главноуправляющий императорской канцелярией, дядя композитора; Толстой встречался с ним в 1860—1861 гг. за границей), А. А. Толстой. Приложено и письмо Льва Львовича великому князю Георгию Михайловичу, с которым Лев Львович был лично знаком и у которого Токарев служил в полку.

Георгия Михайловича обещание, что он похлопочет — «обещание, очевидно, ничего не обещающее», как заметил Толстой в письме 26 мая В. Г. Черткову.

Тем временем П. А. Буланже, заехавший в Ясную Поляну, отправлялся в Петербург, чтобы попытаться опубликовать статью о кавказских духоборах. Ему были даны рекомендательные письма к А. С. Суворину, в редакцию «С. -Петербургских» и «Биржевых ведомостей» (в этой газете и письмо Толстого, и материал Буланже появились 6 августа в сопровождении статьи И. И. Ясинского «Секта, о которой говорят», представлявшей собою «реакционнейший и бесстыднейший проект уничтожения духоборческой общины», как выразился в декабрьском письме к Толстому сосланный в Сибирь молодой революционер Н. Е. Федосеев). Восстановлено обращение к царю о молоканских детях, и Буланже вручил его в Петербурге Олсуфьеву.

Толстой обращался к Николаю II: «Говорят, что это делается для поддержания православия, но величайший враг православия не мог бы придумать более верного средства для отвращения от него людей, как эти ссылки, тюрьмы, разлуки детей с родителями... Простите, если чем-нибудь неприятно подействовал на Вас в этом письме. Повторяю, что побудило меня писать только желание добра Вам, именем которого налагаются на невинных людей эти страдания» (т. 70, с. 74—75). Олсуфьев передал письмо по назначению; последствий, однако, не было никаких.

еще, что может не хватить мест в епархиальных приютах, если отбирать всех детей37. В сентябре Толстой хотел писать в английские газеты (сохранился черновик), снова обращался к царю (и А. В. Олсуфьев опять передал письмо), редактору газеты «Гражданин» (вероятно, непосланное и попавшее в руки В. П. Мещерского лишь в 1913 г.), в редакцию «Русских ведомостей» (газета не напечатала), 6 октября направил заметку на эту тему редактору «С. -Петербургских ведомостей» Э. Э. Ухтомскому (15 октября опубликована в газете). Вероятно, не без связи с этими демаршами появился 26 сентября в Ясной Поляне «с благословения архиерея» тульский тюремный священник Д. Е. Троицкий с целью склонить Толстого к возвращению в православие. Миссия успеха не имела, и Толстой нигде не обмолвился об этом посещении38.

После того, как в январе следующего, 1898 г., Татьяне Львовне, находившейся в Петербурге по делам художественных изданий «Посредника», удалось получить аудиенцию у К. П. Победоносцева, вопрос с молоканскими детьми разрешился. «Это самарский архиерей переусердствовал», — сказал обер-прокурор Синода. В марте дети были возвращены родителям.

Свой визит к Победоносцеву Татьяна Львовна подробно описала в дневнике и, разумеется, рассказывала отцу. Многие детали ее описания совпадают с тем, как изображен разговор Нехлюдова с Топоровым в XXVII главе второй части романа «Воскресение».

В мае приезжала, похоже — на один день, Софья Андреевна. Толстой в первом же письме после ее отъезда сообщил, что в обращении государю выкинул то, что она нашла рискованным.

«Оставила ты своим приездом такое сильное, бодрое, хорошее впечатление, слишком даже хорошее для меня, потому что тебя сильнее недостает мне. Пробуждение мое и твое появление — одно из самых сильных, испытанных мною, радостных впечатлений; и это в 69 лет от 53-летней женщины» (т. 84, с. 283).

«ласковому письму», рассказывала в письмах 14 и 16 мая про московскую жизнь, портних, купцов, типографщиков, и, между прочим, о С. И. Танееве, который утром играл свою симфонию, приходил два раза по утрам заниматься в беседку хамовнического сада. В толстовском дневнике снова — отчаянные записи. «Всю ночь не спал. Никогда страдания не доходили до такой силы» (16 мая); «Сердце ужасно болит. Слезы в горле. Только пуститься, и я разрыдаюсь» (17 мая); «Три ночи не спал и чувствую, что не буду спать и нынче. Не могу ничего работать. Кажется, пришел к решению. Трудно будет исполнить, но не могу и не должен иначе» (18 мая)39. От этих же дней сохранились два автографа (непереданные и непосланные письма 18 и 19 мая), где Толстой предлагал жене расстаться или как-то иначе переменить жизнь (если для нее невозможно «прекратить всякие отношения» с Танеевым) — отпустить за границу его одного или уехать туда вместе.

20 мая, чтобы успокоиться и обдумать положение, поехал к брату в Пирогово. Вернувшись, известил 26 мая В. Г. Черткова: «Мне теперь хорошо и опять спокойно. Понемногу работаю, но слабо... Беспрестанно теперь в Ясной чувствую вас. Пойду ли купаться, поеду ли верхом, сижу ли за обедом на террасе, а вы или шутите, или серьезно говорите что-нибудь с мальчиками. Вообще чувствую, как вас люблю и как вы много радости прибавляли в моей жизни» (т. 88, с. 38—39).

1 июня, приехав на лето в Ясную Поляну, Софья Андреевна возобновила свой дневник. В этот день втроем (третий — А. Н. Дунаев, толстовец, служивший, однако, одним из директоров московского торгового банка) ездили верхом по красивым местам Засеки, были на рудниках бельгийской компании, спускались и поднимались в оврагах. «Лев Николаевич был необыкновенно нежен со мной и заботлив», — записала Софья Андреевна, умиляясь «старческой добротой», жалея мужа («он худеет, у него голова болит») и недоумевая перед «наболелой ревностью»40. Танеев приезжал в июне на два дня, а когда в июле гостил неделю, для Толстого снова начались страдания. 8 июля написано прощальное письмо жене — об уходе. Если бы под ним не стояла авторская дата: «8 июля 1897 г.», можно было подумать, что оно относится к октябрю 1910 г. Оно не о личном, а более глубоком — расхождении в жизни.

«Дорогая Соня,

что я лишу детей, пока они были малы, хоть того малого влияния, которое я мог иметь на них, и огорчу вас; продолжать жить так, как жил эти 16 лет, то борясь и раздражая вас, то сам подпадая под те соблазны, к которым я привык и которыми я окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что я давно хотел сделать, — уйти, во-первых, потому, что мне, с моими увеличивающимися годами, все тяжелее и тяжелее становится эта жизнь, и все больше и больше хочется уединения, и, во 2-х, потому что дети выросли, влияние мое уж в доме не нужно, и у всех вас есть более живые для вас интересы, которые сделают вам мало заметным мое отсутствие». Далее просил отпустить добровольно, не искать и не осуждать; «с любовью и благодарностью» вспоминал «длинные 35 лет» совместной жизни. «Но в последнем периоде нашей жизни, последние 15 лет мы разошлись» (т. 84, с. 288—289).

На этот раз обошлось, супруги помирились. Софья Андреевна беспокоилась в дневнике, что Сергей Иванович «ничего не ел за ужином и говорил, что у него болит голова. Сохрани Бог, если он что заметит»41; Толстой спрятал свое письмо в кабинете. За подкладку клеенчатого кресла42. Там уже находилась рукопись повести «Дьявол», остававшаяся тайной для жены.

16 июля в дневнике невеселая запись: «Маша вышла замуж, а жалко ее, как жалко высоких кровей лошадь, на которой стали возить воду. Воду она не везет, а ее изорвали и сделали негодной. Что будет, не могу себе представить. Что-то уродливо неестественное, как из детей пирожки делать. Таня тоже нажила себе страдания43. Миша мучается44. В Пирогове тоже та же беда45. Ужасно! Страсть, источник величайших бедствий, мы не то что утишаем, умеряем, а разжигаем всеми средствами, а потом жалуемся, что страдаем. Соню мне все последнее время жалко». И на другой день: «У меня на душе серьезно и не радостно».

Опять вспоминалась «своя» драма — «И свет во тьме светит»: «Приводят к столу оборвыша и смеются над несоответствием и его неловкостью. — Возмущение».

Мелькнул новый «сюжет», никогда не использованный: «страстного молодого человека, любящего душевно больную женщину».

«Работаю довольно хорошо. Даже доволен своей работой, хотя и много изменяю. Нынче все сосредоточилось и много выиграло. Пересматривал опять все сначала» (дневник, 21 июля).

В эти же дни И. П. Новиков, живший в Туле, принес записки брата. 23 июля Толстой написал В. Г. Черткову о Михаиле Петровиче: «Теперь его отпустили, он в деревне, и прислал мне с братом свои записки. Они очень хороши, если их редактировать хорошо; я пришлю их вам» (т. 88, с. 44). Еще раньше, в июне, в Ясной Поляне появился Н. А. Чудов, сидевший в остроге за стихотворение «Николаю II-му на память о коронации» (о Ходынской катастрофе; распространялось, как и другие его стихотворения, нелегально, на гектографе)46.

Летом в Ясную Поляну приезжало много народу. Собрались все дети (кроме Льва Львовича, уехавшего ненадолго в Швецию). 27 июля Толстой отметил: «Илюшина семья. Милые внуки. Особенно Андрюша». Андрюше было тогда два года. В этот день в Ясной Поляне появились Э. Моод и П. А. Буланже, 28-го — скульптор И. Я. Гинцбург, 29-го — редактор «Северного вестника» А. Л. Флексер (Волынский), 31-го — А. Б. Гольденвейзер.

Гинцбург пробыл две недели и вылепил статуэтку Толстого во весь рост (с книгой в руках). Вечерами Гинцбург, мастер рассказывать и представлять комические сценки, веселил хозяев и гостей. Толстой «от души и по-детски смеялся» (запись Гольденвейзера). Позднее скульптор вспоминал, что сначала сделал свою работу по фотографиям, специально выполненным для этого Софьей Андреевной, показал Толстому, и тот согласился позировать. Сеансы проходили во флигеле, в мастерской Татьяны Львовны. «Часто Татьяна Львовна читала вслух те вещи, которые нужны были Льву Николаевичу по ходу его работы (он тогда писал «Что такое искусство?»47. В дневнике Толстой заметил о скульпторе: «приятный».

А. Л. Волынский, вернувшись в Петербург, изложил свои впечатления в длинном письме48.

«Какой он молодец! Вчера спор был о материализме и об идеализме, об искусстве. Химик тут есть один, молодой человек. Говорит хорошо, но я ничего не понимаю. А заговорит Толстой — ясно и просто. Слушаю и понимаю. Он всех переспорил».

«Вдруг на крыльце появился Толстой. На этот раз, как и четыре года тому назад, меня поразили его сильные, быстрые движения. Одну секунду мне казалось, что он весь — движение: непередаваемое ощущение могучей и страстной жизненности, которая боится застоя, покоя и смерти... Толстой не сразу узнал меня, заговорил по-английски, но вдруг смутился, рассмеялся и, назвав меня по имени и отчеству, увлек меня за руку на веранду к графине Софье Андреевне».

За чаем шли разговоры об искусстве: Ренессансе, Леонардо да Винчи, Бетховене, Ницше, Макиавелли. Образованного критика раздражали суровые приговоры Толстого.

Во время прогулки «шли садом, перелезли через забор, перепрыгивали через рвы, причем Толстой в этих случаях всегда оказывался первым. В коломянковой блузе, подпоясанной ремнем, и круглой суконной шляпе, немного набекрень, Толстой был мне теперь дорог, как видение всей русской жизни в одном человеке. В нечищенных сапогах, с откровенными дырьями, сквозь которые просвечивали голые ноги, он был чудесен. Иногда мне казалось, что между ним и графиней еще движется стихия живой страсти».

«потрясен фразою, которую он сказал», хотя и не запомнил ее) по поводу рассуждения, что Ницше, в отличие от Макиавелли, явился выразителем больного духа: «Ницше довел до последнего выражения бессильную борьбу человека с собственною внутреннею правдою — освобождения, смирения и спасения».

Удивлялся Толстой, что о нем иногда говорят в критических статьях «совместно с Ницше».

«На обратном пути было холодно, и Толстой вдруг пустился быстрой рысью бежать по склону насыпи. Все побежали за ним, но Толстой бежал неутомимым, ровным, военным бегом, не нагибая головы, как очарованный гений Ясной Поляны».

«Он произносил слова, которые встречаются только в его романах. Совершалось какое-то чудо на моих глазах: ничтожные слова делались предметами, а предметы двигались с легкостью идей».

Когда гость заглянул в переписанную на машинке Татьяной Львовной уже готовую первую главу и сказал, что, видимо, там доказывается, что искусство «самое глупое» дело, Толстой ответил: «Нет, я не говорю этого в моей книге. Потребность искусства неискоренима в человеке. Я доказываю только, что современное искусство не удовлетворяет этой потребности».

Конечно, зашел разговор и о печатании статьи. Толстой сказал, что есть «тяжелые обстоятельства, которые мешают ему распорядиться этим делом с полною свободою». 3 августа и Л. Я. Гуревич написала Софье Андреевне, прося статью для журнала (обеим женщинам помнилась история с «Хозяином и работником»). Положительных последствий это письмо не имело.

«Лев Николаевич сегодня часа три играл с азартом в lawn-tennis, потом верхом ездил на Козловку, хотел ехать на велосипеде, но он сломался. Да, сегодня он и писал много, и вообще молод, весел и здоров. Какая мощная натура!»49

7 августа в дневнике записано: «Продолжаю работать над своей статьей об искусстве. И, странно сказать, — мне нравится. Вчера и нынче читал Гинцбургу, Соболеву <химик, учитель Михаила Львовича>, Касаткину и Гольденвейзеру. Впечатление произвело то самое, какое производит и на меня»50. По письму к В. Г. Черткову известно, что среди слушателей (чтение продолжалось несколько дней) был сын Сергей Львович, барышни Стаховичи — Софья и Мария Александровны: «И при чтении вижу, что, несмотря на все ее недостатки, она имеет значение» (т. 88, с. 45). 9 августа приехал

М. А. Стахович, статья читалась и ему. «10 глава нехороша» — отмечено в дневнике.

11 августа автограф, составивший позднее «Заключение» к трактату, был подписан. Однако копировался и поправлялся еще семь раз. Седьмой вариант датирован: «3 окт. 1897».

«Я сделал, как умел, занимавшую меня пятнадцать лет работу о близком мне предмете — искусстве, и, как ни плохо я ее сделал, я надеюсь на то, что основная мысль моя о том ложном пути, на котором стало и идет наше искусство, и о том, в чем состоит его истинное назначение — верна и что поэтому труд мой не пропадет даром, а будет иметь свое влияние на все дальнейшее движение искусства» (т. 30, с. 416), — сказано в этом седьмом варианте. В печатном тексте начальные фразы расширены: «Я сделал, как умел, занимавшую меня 15 лет работу о близком мне предмете — искусстве. Говоря, что предмет этот 15 лет занимал меня, я не хочу сказать того, чтобы я пятнадцать лет писал это сочинение, а только то, что 15 лет тому назад я начал писать об искусстве51, думая, что, взявшись за эту работу, тотчас же без отрыва окончу ее; но оказалось, что мысли мои об этом предмете были тогда еще настолько неясны, что я не мог удовлетворительно для себя изложить их. С тех пор я не переставая думал об этом предмете и раз шесть или семь принимался писать, но всякий раз, написав довольно много, чувствовал себя не в состоянии довести дело до конца и оставлял работу. Теперь я кончил эту работу...» (т. 30, с. 185).

В августе начались разговоры о печатании и переводе книги. В. Г. Чертков, желая успеха предприятию, ради которого он так спокойно, хотя и вынужденно, покинул Россию — бесцензурное печатание прежде всего сочинений Толстого, настаивал на праве первой публикации, надеясь таким образом покрывать расходы на издание других русских книжек. Толстой ответил 8 августа: «В том, что все мои писания поступят прежде всего к вам и вы будете распоряжаться их переводами и изданиями, — не может быть сомнения. На днях я одного немца направил к вам» (т. 88, с. 46). Софья Андреевна, со своей стороны, уговаривала П. А. Буланже, чтобы он помог осуществить ее план: самим пересмотреть с точки зрения цензуры, выкинуть все нецензурное и напечатать одновременно в «Посреднике» и как 15-й том издаваемых ею «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (10-е издание). В начале августа появился уже 14-й том (или часть, как обозначалось на титуле) этого издания.

Съездивший в августе к Чертковым Э. Моод обиделся: у него хотели отнять перевод. 1 сентября из Москвы он написал Толстому, что выполнит свою работу тщательно и безвозмездно и нет необходимости передавать ее другому лицу. Толстой принял сторону Моода и настаивал на этом в письме Черткову, уверяя, что Моод сделает перевод «прекрасно и скоро», а о том, чтобы оригинал попал в чужие руки, не может быть и речи — он, Толстой, сам за этим проследит.

Кончилось тем, что первые пять глав появились в декабре у Н. Я. Грота в пятой книге журнала «Вопросы философии и психологии»52, опередив недели на две 1-й выпуск приложения к журналу «The New order», где издательство Кенворти «Brotherhood publishing Cº», разделив книгу на три части, поспешило выпустить сделанный Моодом перевод девяти глав. Чертков был недоволен, и Толстой 27 декабря отправил в Англию проект предисловия, где пояснял, что в России вышедшие пять глав претерпели цензурные изменения, а последующие едва ли будут пропущены: «и потому я прошу всех тех, которые заинтересуются этой книгой, судить о ней только по настоящему изданию» (т. 88, с. 70)53. Первая книга за 1898 год русского журнала, где опубликованы главы VI—XX, сильно урезанные цензурой, вышла 17 марта. Перевод Э. Моода — во втором (март) и третьем (май) выпусках приложения к английскому журналу. В самом начале апреля увидела свет и 15-я часть «Сочинений». Здесь был дан более точный (учитывающий последнюю авторскую правку в корректурах) текст и восстановлены многие цензурные пропуски. В 1911 г., в 12-м изд. «Сочинений», Софье Андреевне удалось продолжить работу и напечатать почти все выброшенное журнальной публикацией. В современных изданиях трактат воспроизводится по тексту 1911 г., с некоторыми поправками по рукописям.

Перепечатывать, и это было известно в мире, могли все. 15 января и 15 февраля н. ст. парижский журнал «La Revue blanche» поместил отрывки из двух глав, в переводе с английского, выполненном так неряшливо, что Толстой вынужден был отправить в «Journal des Débats» протест и просить знакомого переводчика Ш. Саломона, чтобы тот проследил за опубликованием письма (было напечатано 3 марта). Недоумевал и досадовал Э. Моод.

13 декабря Толстой написал В. Г. Черткову: «Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения было радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть ряд страданий. Я так и жду: и от семьи, и от друзей, и от всяких издателей» (т. 88, с. 67—68).

25 февраля 1898 г., по совету и просьбе Черткова, Толстой составил письмо иностранным издателям и переводчикам (подлинник по-английски): «Теперь, когда мой друг Владимир Чертков живет в Англии, я желаю в его руки передать все соглашения и связи с первым изданием моих писаний за границей; и потому я хотел бы, чтобы все переводчики и издатели, заинтересованные в этом деле, обращались к нему» (т. 71, с. 287).

XII

7 августа, перечисляя в дневнике «пропасть гостей», побывавших в Ясной Поляне, Толстой записал: «Два немца декаденты. Наивный и глуповатый французик54. Был Новиков — писарь (очень сильный) и Булахов тоже силач нравственный и умственный».

М. П. Новиков приходил еще раз осенью55. Толстой написал тогда Софье Андреевне: «Приятный. А вчерашний мужик, поэт, тоже очень интересный и хороший. Что будет через 30 лет, когда все эти искры света сольются в один свет?» (т. 84, с. 300). Новикову были даны книги «Христианское учение» (видимо, список, потому что работа еще не была издана). Весной 1898 г. Новиков благодарил Толстого: «Большое удовольствие доставила мне работа с «Христианским учением». Когда я прочитал ее в первый раз, то мне как будто ничего не показалось в ней нового, тогда как помню, при чтении раньше двумя годами ваших других книг, я просто поражался открываемыми истинами. Но переписывая и прочитывая несколько раз еще, я с каждым разом открывал в ней для себя новое; чем дальше, тем важнее казалось мне это новое». В деревне все это читалось, обсуждалось, заводились «свои ученики»56.

Другой «силач» — П. А. Булахов, молодой старообрядец. Разделяя многие взгляды Толстого, он сошелся с П. А. Буланже и А. Н. Дунаевым, работал у них. «Фабричный, умница» — писал о нем Толстой В. Г. Черткову еще в марте, когда посетил его скромное «новоселье». Весной 1898 г. этого Булахова послали в Обдорск к П. В. Веригину, чтобы сообщить послание к Николаю II от имени духоборов, составленное Толстым. Он выучил письмо наизусть (бумага могла быть отнята), но по пути задержан и выслан из пределов Тобольской губернии.

— итальянец Чезаре Ломброзо, ученый криминалист, участвовавший в московском съезде криминалистов и психиатров. Он провел в Ясной Поляне два дня. «Ограниченный наивный старичок», — заметил Толстой в дневнике (гостю было 59 лет); «малоинтересный человек — не полный человек» (т. 88, с. 48). Итальянец был горячим приверженцем и создателем теории прирожденной преступности. «Говорил, что преступность везде прогрессирует, исключая Англии. Что он не верит статистическим сведениям России, так как у нас нет свободы печати» — записала Софья Андреевна57.

Толстой знал взгляды Ломброзо и критически упоминал его теорию в статье 1893 г. «Неделание». Теперь гость, как он сам рассказывал позднее, пытался добиться признания особенной разновидности человека — «преступного типа». Толстой «оставался глухим ко всем этим доводам, насупливал свои страшные брови, метал на меня грозные молнии из своих глубоко сидящих глаз и наконец произнес: «Все это бред! Всякое наказание преступно!»58

Толстой вспомнит итальянского криминалиста, когда примется за подготовку к печати романа «Воскресение» (в ранних рукописях Ломброзо не называется).

«Товарищ прокурора говорил очень долго... Тут была и наследственность, и прирожденная преступность, и Ломброзо, и Тард59, и эволюция, и борьба за существование, и гипнотизм, и внушение, и Шарко, и декадентство» (т. 32, с. 72).

«купил книги Ломброзо и Гарофало, и Ферри, и Листа, и Маудслея, и Тарда и внимательно читал эти книги. Но по мере того, как он читал их, он все больше и больше разочаровывался» (там же, с. 313).

Так же читал эти книги и Толстой.

13 августа, упомянув в письме П. И. Бирюкову Ломброзо, Толстой далее сообщал: «Статью свою об искусстве кончил и хочу взяться за ту работу, что вам говорил. И нужно и хочется страстно» (т. 70, с. 115). Речь шла о «Воззвании» против существующего порядка.

Накануне отправлен обстоятельный ответ французу Ж. Дегальве, члену Лиги свободного воспитания, писавшему о целях общества: «Мы хотим создать тип людей, которые не были бы ни рабами ни хозяевами». Толстой одобрял их план: «Я начал свою общественную деятельность со школы и обучения и после 40 лет все более и более убеждаюсь, что только посредством обучения, и свободного обучения, можно достигнуть понимания ужасного положения вещей, которое существует сейчас, и заменить его разумной и доброй организацией» (т. 70, с. 114).

XIII

27 августа окончена первая редакция обращения в шведские газеты о Нобелевской премии.

— за лучшие произведения и труды, служащие делу мира и объединению народов, и за лучшие труды в области точных наук. Решением вопроса занималась шведская Академия. В 1897 г. это делалось впервые.

Софья Андреевна, вернувшись 29-го из Москвы60, записала 31 августа в дневнике: «В Швеции по этому поводу был совет, и решили, что Верещагин своими картинами выразил протест против войны. Но по дознаниям оказалось, что Верещагин не по принципам, а случайно выразил этот протест. Тогда сказали, что Лев Николаевич заслужил это наследство. Конечно, Лев Николаевич не взял бы денег, но он написал письмо, что больше всех сделали для мира духоборы, отказавшись от военной службы и потерпевши так жестоко за это»61.

Софья Андреевна расстроилась: в письме «грубо и задорно» критиковалось русское правительство, и просила не посылать62. Толстой обещал смягчить. 2 сентября извещал В. Г. Черткова: «Письмо в Швецию, черновое, которое вам привезет Ростовцев, я еще исправлю и надеюсь завтра или послезавтра послать Арвиду Ернефельту» (т. 88, с. 49)63. 15 сентября в дневнике Толстого запись: «Соня боится. Очень жаль, но я не могу не сделать». 21 сентября с «очень талантливым молодым шведом» Вольдемаром Ланглетом, посетившим Толстого еще весной и теперь приехавшим снова, закончен перевод. 23 сентября письмо было отправлено, вместе с личным обращением (по-французски) к редактору «Stokholm Tagblatt»64.

Подробно объяснял Толстой новым читателям подвиг простых русских людей, отказывающихся от военной службы. И употребил свое любимое в это время сравнение: «Говорить, что способ этот недействителен, потому что давно уже употребляется, а войны все-таки существуют, все равно, что говорить, что весною тепло солнца не действительно, потому что не вся земля оттаяла и не распустились цветы» (т. 70, с. 151). В конце говорил, что деньги следует передать как можно скорее, потому что нужда духоборческих семей «к зиме должна дойти до крайней степени. Если деньги эти будут присуждены семьям духоборов, то они могут быть переданы им прямо на местах или тем лицам, которые мною будут указаны» (там же, с. 154).

Начиная с этого времени постоянная забота о преследуемых и страдающих за свои убеждения нескольких тысячах людей не уйдет из жизни Толстого, пока не завершится переселением больших партий духоборов в Канаду.

в ту пору за границей).

21 августа в Ясную Поляну приехал грузинский писатель И. П. Накашидзе, «брат той княжны Накашидзе, которая в Тифлисе передавала деньги духоборам и потом уехала в Англию, к Чертковым»65. С Накашидзе Толстой отправил кавказским духоборам письмо, начав его словами: «Любезные братья, страдающие за учение Христа!», а заключив так: «Многое хотел бы я сказать вам и узнать от вас. Если Бог велит — свидимся. Пока прощайте, братцы. Целую вас. Брат ваш слабый, но любящий вас. Лев Толстой» (т. 70, с. 126—127).

В начале сентября пришло известие от П. А. Буланже: через московского обер-полицейместера ему сообщили «любезное приглашение» явиться в Петербург к министру внутренних дел. Толстой беспокоился. За публикацию статьи о духоборах, сношения с ними и распространение толстовских идей Буланже высылали за границу (уехал в Англию к Чертковым).

8 сентября появился англичанин Артур Син-Джон, бывший офицер индийской службы. Он привез от Черткова деньги, пожертвованные квакерами. Толстой направил Син-Джона к Накашидзе, прося помочь этому «прекрасному, серьезному человеку» — «он хочет войти в общение с духоборами» (т. 70, с. 135). Собрать сведения о жизни духоборов в грузинских деревнях не удалось: пробыв на Кавказе лишь около двух недель, Син-Джон был арестован и выслан на родину.

Продолжалась переписка с И. М. Трегубовым, одним из авторов воззвания «Помогите!», за которое в начале года были наказаны Чертков и Бирюков. Трегубов, приговоренный тоже к высылке, некоторое время скрывался: уехал на Кавказ. Но 5 апреля в Тифлисе, по выходе из зала суда, где слушалось дело елизаветпольских духоборов, его арестовали и отправили в Курляндскую губернию. Письма к нему проникнуты не только дружеским, но отеческим чувством: Трегубов тяжело переживал неразделенную любовь к Е. П. Накашидзе, и Толстой пытался утешить.

племянника Андрюшу (который так понравился дедушке, когда был с родителями в Ясной Поляне).

Как всегда, Толстой подбадривал дочерей, напоминая им любимую песенку шведа Абрагама Бонде: «Make the best of it. All is right» («Надо делать как можно лучше. Все в порядке»).

Но выходило, что далеко не все «в порядке».

Оболенским надо было устраивать семейную жизнь, а милый, чистый, добрый, но не приспособленный ни к какому делу Николай Леонидович едва ли мог даже задумываться об этом. Толстой не хотел, чтобы молодые поселялись у Е. В. Оболенской в Покровском с братьями и сестрами, «потому что это халат — эта жизнь не требует никаких усилий, а сел и живи. А усилия вам обоим, и особенно Коле, нужны. Ему необходимо начать свою женатую жизнь деятельностью, и энергичной деятельностью... Можно и заняться виноградниками в Алуште, и купить имение в ... наиболее согласную с требованиями совести, а не тогда, когда никакой не начал и когда требования совести нарушены более всего праздностью» (т. 70, с. 182).

Кончилось тем, что было куплено Малое Пирогово, близ Сергея Николаевича (на деньги, выделенные Марии Львовне при разделе), и Оболенские поселились там. Часто проводили время в Ясной Поляне и Хамовниках, по-прежнему, теперь уже вдвоем, помогая в переписке и копировании рукописей. Семейная жизнь, несмотря на любовь, не принесла счастья. Мария Львовна много болела, страдала от выкидышей; отец жалел дочь и радовался, что она духом не слабеет, а борется: «Борись, голубушка. Только в этом, только в этом жизнь» (т. 71, с. 285).

Возможное замужество Татьяны Львовны пугало, хотя М. С. Сухотин нравился Толстому как неглупый человек, хороший собеседник и партнер по шахматам. Когда еще летом Софья Андреевна впервые сказала мужу о такой возможности, «он был ошеломлен, как-то сразу это его согнуло, огорчило, даже не огорчило, а привело в отчаяние»67. Теперь Толстой в письме к дочери вспомнил любимого старшего брата Николая Николаевича, мудреца, серьезного, кроткого, дельного, но нелепого, когда он, бывало, у цыган, выпив лишнее, принимался плясать. Брат Сергей Николаевич и В. С. Перфильев (приятель молодости Толстых) уговаривали не делать этого. Но Николай не унимался, и тогда Сергей убитым грустным голосом говорил: пляши. Своей дочери Толстой повторил то же, но спустя две недели, 28 октября, Марии Львовне написал: «Я сказал Тане: пляши, а теперь страшно за то, что сказал, и хочется сказать: Таня, голубушка, не надо» (т. 70, с. 181).

1 декабря, в Москве, Татьяна Львовна отказала Сухотину, сделавшему предложение.

XIV

Круг чтения, пока продолжалась работа над «Что такое искусство?», составляли преимущественно книги по искусству. Когда В. В. Стасов прислал немецкий художественный журнал «Pan» (декадентского направления), Толстой, отвечая на письмо, попросил «указать» в живописи образцы «хорошего, наивного и потому сильного народного искусства» (т. 70, с. 122).

По-прежнему прочитывал с интересом сочинения писателей-крестьян. Издатель журнала «Русское обозрение» А. А. Александров согласился напечатать рассказ Ф. Ф. Тищенко «Хлеб насущный», но лишь с предисловием Толстого, хотя бы в несколько строчек. Эти строчки были отправлены (и напечатаны в октябрьском номере журнала, вместе с рассказом, который в письме к автору назван «прекрасным» — т. 70, с. 112).

Костромской крестьянин А. Н. Соколов оставил в «Посреднике» свою рукопись «Духовно-нравственное обозрение царства антихристова». 3 сентября, возвращая ее, Толстой написал автору, что и думать нельзя напечатать в России, а для заграничного издания она не годится из-за многочисленных ссылок на Апокалипсис — «самую пустую и бестолковую книгу из всех книг Нового Завета». Но мысли, высказанные крестьянином, представились верными и хорошо выраженными: «Как бы мы, живущие в роскоши, ни ненавидели неправду жизни и ни негодовали на насилие и несправедливость людей, мы никогда не можем этого так сильно чувствовать, как чувствуете это вы, люди напряженного труда, страдающие от этой неправды. И потому я люблю ваше писание» (т. 70, с. 131—132). 3 декабря Соколов приезжал в Ясную Поляну.

он наглядно разъяснил свою позицию. «Поэзия, — сказал он, — развивается так, — и он пошел зигзагом по паркетинам. — Проза развивается так, — и он пошел обратно напрямик к своему месту. — Мне больше всего нравится прямая линия. Если писатель хочет что-то сказать миру, то самым легким, понятным и самым прямым способом выражения мысли является самый мудрый. Поэзия же так часто двусмысленна, даже у так называемых классических поэтов»68. На этот раз 5 октября Толстой написал редактору «Русской мысли», а жену, уезжавшую в Москву, попросил передать и письмо, и тетрадку со стихами. Одно стихотворение — «Пахарь» — было напечатано. Сам Вячеслав Ляпунов вскоре поселился в Ясной Поляне, помогая Толстому в переписке и Софье Андреевне в хозяйстве. Татьяне Львовне Толстой написал о его стихах: «Я начал читать с презрением, кончил с умилением. Очень хорошо» (т. 70, с. 178). Советовал позднее брату Сергею Николаевичу взять Ляпунова в управляющие: «Он замечательно бескорыстный и деликатный человек. Представь себе, что он слесарь, столяр, плотник, машинист, писарь, поэт и еще музыкант — играет на гитаре» (т. 70, с. 200). Сергею Николаевичу крестьянский сын тоже понравился, к перечисленному братом оказались еще способности — к живописи; всем было неприятно, что «с ним не обедали и он ел с людьми»69.

С. Т. Семенов прислал рукопись пьесы «Новые птицы, новые песни». Как ни любил Толстой этого писателя, отзыв 9 ноября — отрицательный: «Нет ни внутреннего, ни внешнего интереса, нет и характеров. Главные лица совсем безжизненные, остальные старые и неяркие типы. Вообще мне кажется, что вы не склонны, или еще рано вам писать в драматическом роде. Мне очень жалко, что я должен сказать это вам, но правда всегда хороша. Рассказы ваши многие — и всегда самые простые самые лучшие — очень хороши, но это писание ниже всякой критики. Даже и язык не выдержан... Главный недостаток этого писания и того, которое было в «Русском слове»70, это то, что это произведение мысли, а не чувства» (т. 70, с. 189—190).

В это же время В. Г. Чертков спрашивал, нельзя ли опубликовать незавершенные повести: «Хаджи-Мурат» или «Евгений Иртенев». Последовал ответ: издать их «немыслимо» — «они ниже всякой критики» (т. 88, с. 61, письмо 26 октября).

Между тем в октябре работа над «Хаджи-Муратом» возобновилась. В дневник заносились художественные «подробности», а 16 октября отмечено: «Начал. Похоже что-то, но не продолжал потому, что не в полном обладании. Не надо портить и насильно». 11 ноября снова: «С утра писал Хаджи-Мурата — ничего не вышло. Но в голове уясняется, и очень хочется».

«... Начал новое: художественный кавказский рассказ, который me hante <преследует меня> уже давно». И спустя три дня: «Мысли же все и занятия мои направлены на кавказскую повесть, которой мне совестно заниматься, тем более, что она нейдет, — но от которой не могу отстать» (т. 84, с. 302, 303).

Повесть, начатая заново, создавалась как «воспоминания старого военного». Заглавия в рукописях нет. Поэтического пролога, бывшего в «Репье», тоже.

Автографы и копии сохранились: вторая и третья редакции, два новых начала71. Первое открывается словами: «Это было на Кавказе сорок пять лет тому назад, в декабре 1851 года, в самый разгар войны с Шамилем. В передовой крепости Шахгири, или Воздвиженской, только что пробили вечернюю зорю, пропели «Отче наш», поужинали щи и кашу с салом и получили приказ, принесенный фельдфебелем, завтра выступать с топорами до зари за Шахгиринские ворота» (т. 35, с. 307—308). За первой главой (выход солдат в секрет) следуют еще три: вечер у Воронцова; пребывание Хаджи-Мурата у кунака Ахты-Бека (Саффедина); рубка леса, рана от поваленного дерева и смерть Никитина, встреча Хаджи-Мурата с Воронцовым, прием его Марьей Васильевной, столкновение Воронцова с Меллер-Закомельским. Последние слова: «Через день пришло приказание отправить Хаджи-Мурата с его мюридами в Грозную и оттуда в Тифлис»72.

Текст еще очень далек от окончательного, главное, тоном: это повествование «старого военного». Материалом служили две книги: «Двадцать пять лет на Кавказе» А. Л. Зиссермана и «Воспоминания» В. А. Полторацкого.

«Никитин был молодой человек, недавно сданный по очереди из большой хорошей семьи Владимирской губернии. Дома осталась молодая еще мать, красавица жена, три брата с женами и ребятами. Никитин, Петра, пошел охотно за брата. Но теперь, как это часто бывает, он раскаялся в своем добром поступке. Тоска съела его. Зачем он бросил богатый дом, родительницу, жену, зачем живет здесь, на чужой стороне, ходит рубить лес без толку и стреляет по татарам? Не мог сжиться Петра с этой жизнью, и курил, и пил он, и тоска все хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, да и выходил за крепость, но молился и проходило. Особенно тяжело было Петру то, что солдаты товарищи, которые, по его соображениям, должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его и, когда он заговаривал с ними о своей тоске, смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею». Умирая в лазарете, он произносит: «Слава Богу, развязала меня Царица Небесная, сколько бы еще грешить пришлось. Ведь я нынче ночью бежать к Шмелю хотел. Теперь одно только бы: хозяйка замуж вышла да брат матушку не оставил. А мне хорошо. — Тут же сразу молча попросил свечку в руки и помер».

В портрете главного героя еще нет психологической глубины и того «детского» обаяния, какое появится позднее: «Хаджи-Мурат ехал впереди на белогривом коне, в белой черкеске и в чалме на папахе»; «... Вся фигура этого молодцеватого, с короткой, обстриженной бородкой и блестящими, не бегающими, а внимательно и удивительно ласково смотревшими глазами, невольно привлекала и подбодряла»; «Хаджи-Мурат, не вставая, подарил его своей заразительной улыбкой белых зубов из-под черных стриженых усов».

20 ноября Толстой записал в дневнике: «Много обдумал Хаджи-Мурата и приготовил материалы. Все тон не найду». И 24 ноября: «Вчера готовил Хаджи-Мурата. Как будто ясно».

В этой третьей редакции главенствует иной тон — точка зрения самого Хаджи-Мурата: сначала в авторском пересказе его биографии («Хаджи-Мурат родился в 1812 году в небогатом аварском семействе Гаджиевых...»); воспоминаниях героя о себе («И он вспоминал свои две прежние измены хазавату и всю прежнюю жизнь свою») и, наконец, в рассказе Лорис-Меликову («За несколько дней перед отъездом в Нуху Лорис-Меликов, офицер, состоявший при Воронцове и говоривший по-татарски, вызвал Хаджи-Мурата на рассказ о всей своей жизни»)73. Прямо в рукописях, в скобках, помечаются источники: «История 80 пехотного Кабардинского полка» Зиссермана, «Сборник сведений о кавказских горцах», разные его выпуски. Сохранившиеся в яснополянской библиотеке книги хранят многочисленные пометы того времени. На отдельных листах — «Материалы Хаджи-Мурата» и заметки. Среди них: «Чудные песни о мщении и удальстве»; «Крыши русские, как спина у осла»; «Прелестная песня»; «Песня о Хочбаре удивительная»; «Сказка прекрасная»74.

Рассказ Хаджи-Мурата о себе гораздо пространнее, чем это будет в XI и XIII главах последней редакции; но нет еще изумительных деталей, которые придут потом (например, сравнения: «аул небольшой, в ослиную голову»). Появились уже и «особенная детская улыбка», и воспоминание о матери, ее рассказе: «как она, раненная кинжалом своим мужем, прижала к свежей ране [своего ребенка] и не отдала его нукерам хана. Случилось это, как рассказывала это ему его мать и как она пела про это сложенную ею самой песню, из-за того, что Сулейман, отец Хаджи-Мурата, хотел отнять у матери Хаджи-Мурата и дать ей выкормить ханского сына так же, как она выкормила от старшего своего сына Османа старшего сына хана. Но Патимат ни одного ребенка не любила так, как Хаджи-Мурата, и не согласилась. Сулейман взбесился». В последней редакции это войдет в главу XXIII, ночные размышления и воспоминания перед побегом. Сочинит Толстой и песню матери (такого текста нет в источниках): «Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будет бояться и мальчик джигит».

В конце ноября, оставив без продолжения несколько строк нового начала («Это было давно, когда еще только начиналась на Кавказе война горцев с русскими» — т. 35, с. 354), Толстой стал писать «Хаджи-Мурата» (в автографах появилось это заглавие) как биографию героя. Повествование начинается с 1830 года: «Хаджи-Мурат был второй сын Мухамеджана, третьего сына аварского хана. В 1830 году он в первый раз был на войне и в первый раз убил человека»; «Это было в 1830 году. Кази-мулла, первый мюршид на Кавказе, подступил с своими мюридами к Хунзаху в Аварии и послал послов к ханьше Паху-Бике сказать ей, что начался хазават и что, если аварцы не присоединятся к нему, он разгромит Хунзах и силою заставит их воевать с русскими» (т. 35, с. 350, 351). Несколько раз прописывался драматический эпизод убийства мюрида, с его предсмертными словами, обращенными к Хаджи-Мурату: «Будешь мюрид. Алла илляха». Вскоре были сделаны еще три наброска, где действие начинается в 1834 г., когда Гамзат-бек «окружил своим войском» Хунзах, надеясь силой привлечь ханшу к хазавату — войне с «неверными». Одно из начал — художественно очень сильная сцена: на кукурузном поле Хаджи-Мурат, его молодая жена с грудным ребенком, старик-дед. Появившийся всадник зовет Хаджи-Мурата к ханше: «За тобой приехал, с Умма-ханом едет к Гамзату, велела тебе приехать» (т. 35, с 358).

«Мулла-Нур» и «Очерки Кавказа» Е. Л. Маркова), а 6 декабря Е. И. Попов написал Л. Ф. Анненковой о приехавшем из Ясной Поляны Толстом: «Он кончил свою статью об искусстве и теперь занят рассказом из кавказской жизни» (т. 35, с. 592). Артист Малого театра А. И. Сумбатов (псевд. Южин, родом из семьи грузинского князя), с которым Толстой познакомился 28 ноября 1895 г. на генеральной репетиции «Власти тьмы», посетил Хамовники зимой 1897—98 г.: «Он тогда начинал писать

«Хаджи-Мурата» и просил меня прислать ему книг о Кавказе. Я, конечно, все исполнил»75.

В декабрьском дневнике «Хаджи-Мурат» упомянут трижды: «У Русанова голова Хаджи-Мурата76. Нынче утром хотел писать Хаджи-Мурата. Потерял конспект» (13 декабря); «Обдумывал Хаджи-Мурата, но нет охоты и уверенности» (21 декабря); «Думал о Хаджи-Мурате» (29 декабря). Что касается потерянного конспекта, то он, по всей видимости, нашелся. Клеенчатая тетрадь, где после зачеркнутого наброска: «Это было давно, семьдесят лет тому назад, когда только начиналась война русских с кавказскими горцами...», следовал конспект всей повести. 28 пунктов, последний — «Смерть» (т. 35, с. 359—362). В январе 1898 г. на страницах этой же тетради создавались фрагменты пятой редакции «Хаджи-Мурата».

XVI

Еще в октябре 1896 г. Д. Кенворти прислал, по просьбе автора, книгу поэта и публициста Эдуарда Карпентера «Civilisation, its caus and cure» («Цивилизация, ее причина и излечение»). Толстой записал в дневнике: «Прекрасная статья Carpenter’а о науке. Все мы ходим близко около истины и с разных сторон раскрываем ее». «О науке» — вторая статья в сборнике, названная «Modern science» («Современная наука»). 23 октября в письме к Софье Андреевне сказано: «Еще событие у меня то, что читаю прекрасную, удивительную статью Carpenter, англичанина, о науке» (т. 84, с. 265).

«Северный вестник», и 25 апреля 1897 г. Л. Я. Гуревич, «с радостью» получив перевод «прекрасной статьи», просила Толстого о предисловии. Видимо, А. Л. Волынский, посетивший 29 июля Ясную Поляну, возобновил просьбу и услышал согласие. Получив 21 октября корректуру перевода, Толстой в тот же день «начал писать предисловие». Затем работа над статьей упоминается в записях 12, 14, 15, 17, 20 и 28 ноября. Рассказывал о своих работах в письме 17 или 18 ноября к Софье Андреевне:

«Написал я предисловие к статье Карпентера о науке, которая мне кажется очень важной, так что, может быть, я выкину ее из статьи об искусстве» (т. 84, с. 302). В те же дни Русановым, всегда близко с сердцу принимавшим его творческую работу, особенно художественную, Толстой приписал (в письме А. П. Иванова): «Мне очень, очень хорошо в уединении. Хоть хорошего делаешь мало — дурного меньше делаешь. Искусство кончил и не знаю, за что взяться. Хочется в виду близости конца делать только самое важное. И все кажется важным, когда вдумаешься» (т. 70, с. 198).

27 ноября, отправляя Л. Я. Гуревич исправленную им корректуру перевода Карпентера, Толстой сообщил, что Сергей Львович не хочет выставлять свое имя и просит только прислать номер журнала; предисловие же «переписывается и будет выслано вам дня через два. Я бы желал еще раз прочитать и поправить его в корректуре» (т. 70, с. 204). В коротком письмеце А. Л. Волынскому та же просьба о корректуре и о том, чтобы, пока не выйдет, не объявлять в журнале.

Между тем утром 28 ноября в Ясную Поляну приехал Д. П. Маковицкий, «милый, кроткий, чистый»; «много радостного рассказал про друзей», как отмечено в дневнике. Толстой его «еще больше полюбил»: «Он составляет с Славянским Посредником центр маленькой, но думаю, что божеской работы»77. Для статьи о Карпентере, да и для автора, это событие имело драматические последствия. Открытый и простодушный Душан Петрович, не подозревая опасности, в Москве рассказал про статью и предисловие Софье Андреевне. Та «ушам своим не верила», просила повторить (после истории с «Хозяином и работником» муж обещал «ничего не печатать в «Северном вестнике»», как записала она, подчеркнув эти слова, 30 ноября в дневнике). Вдобавок вернувшаяся из Крыма и теперь приехавшая из Ясной Поляны Татьяна Львовна сказала матери, что отец не хочет ехать в Москву — для него это «самоубийство». В письме дочери 15 ноября Толстой в самом деле писал о своем нежелании переезжать в Москву: «Я думаю об этом каждый день раз 100 и подолгу и не могу решить, ехать на мучение, недостойную и праздную жизнь, бросив свое плодотворное уединение, когда мне уже так мало остается жить и работать — есть некоторого рода духовное самоубийство. И зачем?» (т. 70, с. 199). И 26 ноября урезонивал жену: «Твое рассуждение о том, что гораздо важнее и нужнее мне быть с тобою, чем то, что что-то такое будет написано немножко хуже или лучше, поразительно своей несправедливостью» (т. 84, с. 304).

Как раз в эти дни обдумывался «Хаджи-Мурат», искался нужный «тон», и 3 декабря появилось в дневнике: «Моя работа над Искусством многое уяснила мне. Если Бог велит мне писать художественные вещи, они будут совсем другие. И писать их будет и легче и труднее». Подобно своему герою, вспоминавшему на страницах рукописей детство, Толстой 4 декабря ездил в село Долгое (в 20 км. от Ясной Поляны), где стоял проданный в 1854 г. на своз большой дом, в котором родился: «Очень умиленное впечатление от развалившегося дома. Рой воспоминаний».

— в Петербург, отнять статью у Гуревич, думала, что сойдет с ума, и уехала к Троице. Там в гостиничном номере лавры ее нашла Татьяна Львовна. Вернулась Софья Андреевна, лишь получив от мужа из Москвы телеграмму. Этой телеграммой от 6 декабря завершается их переписка 1897 года: «Хотел ехать, но чувствую себя слабым. Приезжай, пожалуйста, нынче, причин страданий нет» (т. 84, с. 306). В этот день Толстой записал в дневнике: «5 приехал. Ее нет. Она в страшном возбуждении уехала к Троице. Все наделала моя статья в «Северном вестнике». Я нечаянно ошибся». Софья Андреевна, рассказывая в дневнике подробно всю историю (и о том, что на площади Троице-Сергиевой лавры цыганка сказала ей: «Любит тебя блондин, да не смеет; ты дама именитая, положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии...» и за рубль шесть гривен обещала дать «приворот» — «Мне стало жутко и хотелось взять приворот»), описала и ее конец: «Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился... не печатать статьи в «Северном вестнике», а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С. И., и служить Л. Н., и беречь его, и сделать все для его счастья и спокойствия...

А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине мучеником, а меня виноватой!»78

Статья между тем была востребована из «Северного вестника» (5 декабря Толстой отправил письмо А. Л. Волынскому), и лишь спустя два месяца, под влиянием Сергея Львовича и Татьяны Львовны, Софья Андреевна согласилась. 13 февраля 1898 г. в ее дневнике: «Вчера я разрешила Л. Н. послать Гуревич в «Северный вестник» его предисловие к переводу Сережи Карпентера о значении науки.

Разрешила я потому, что хочу после «Искусства» в 15-й том напечатать это рассуждение о науке; оно как раз по смыслу будет продолжением статьи. Л. Н. очень обрадовался моему согласию»79.

«Северного вестника» с «Предисловием» к статье Эдуарда Карпентера «Современная наука» (указано, что перевод — под редакцией Толстого), а в конце марта появился 15-й том «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», где после «Что такое искусство?» шла статья о Карпентере.

Сам Толстой, читая корректуры, записал 19 февраля в дневнике: «Чувствую, что это правда, что это надо, но больно, что оскорбляю, огорчаю много добрых заблудших. Очевидно, 0,999 не поймут, во имя чего я осуждаю нашу науку, и будут возмущены. Надо было сделать это с большей добротой. И в этом я виноват, но теперь поздно».

XVII

Как и в книге об искусстве, в предисловии к статье Карпентера речь идет о вопросе нравственном (экологическом, как сказали бы мы теперь) — отношении «успехов» науки к существующему порядку бытия80.

«Я думаю, — начал эту свою работу Толстой, — что предлагаемая статья Карпентера о современной науке может быть особенно полезна в нашем русском обществе, в котором более чем в каком-либо другом европейском обществе распространено и укоренилось суеверие, по которому считается, что для блага человечества совсем не нужно распространение истинных религиозных и нравственных знаний, а нужно только изучение опытных наук, и что знание этих наук удовлетворяет всем духовным запросам человечества» (т. 31, с. 87).

В этом утверждении, может быть, не вполне учитывались достижения русской философской науки того времени (Н. Ф. Федоров, В. С. Соловьев и др.), да и мысли некоторых естественников (В. И. Вернадский), но в полном соответствии с действительностью отразилось повальное увлечение «техникой», позитивизмом и марксизмом. О К. Марксе пишет далее и Толстой: «Не говоря уже о богословии, философии и юриспруденции, поразительна в этом отношении самая модная из этого рода наук — политическая экономия. Политическая экономия, наиболее распространенная (Маркс)81, признавая существующий строй жизни таким, каким он должен быть, не только не требует от людей перемены этого строя, т. е. не указывает им на то, как они должны жить, чтобы их положение улучшилось, но, напротив, требует продолжения жестокости существующего порядка для того, чтобы совершились те более чем сомнительные предсказания о том, что должно случиться, если люди будут продолжать жить так же дурно, как они живут теперь». По убеждению Толстого, истинная цель науки — «сделать жизнь людей более доброй и счастливой» (там же, с. 91). Пока же медицине, к примеру, нечего гордиться тем, что она научилась вылечивать от дифтерита, если дети «без дифтерита нормально мрут в России в количестве 50% и в количестве 80% в воспитательных домах» (там же, с. 94). Все время обращается Толстой к точке зрения, интересам «простого и разумного рабочего человека»: «Людям надо жить. А для того, чтобы жить, им надо знать, как жить» (там же, с. 89). Поэтому подлинная наука обязана опираться на религиозное сознание: «Определяло же и определяет для людей то, что очень важно, что менее важно и что совсем не важно, общее понимание людьми смысла и цели жизни, т. е. религия» (там же, с. 91). Современная наука лишь «удовлетворяет праздной любознательности, удивляет людей и обещает им увеличение наслаждений» (там же, с. 92).

«Наша наука, для того чтобы сделаться наукой и действительно быть полезной, а не вредной человечеству, должна прежде всего отречься от своего опытного метода, по которому она считает своим делом только изучение того, что есть, а вернуться к тому единственному разумному и плодотворному пониманию науки, по которому предмет ее есть изучение того, как должны жить люди... Вот это-то признание несостоятельности опытной науки и необходимости усвоения другого метода и показывает предлагаемая статья Карпентера» (там же, с. 95).

XVIII

Между тем жизнь в Москве шла своим чередом: работа, встречи, разговоры, письма, чтение.

13 декабря в дневнике — перечень художественных «сюжетов, которые стоит и можно обработать, как должно», как бы задание на предстоящее время. Их оказалось 13 (некоторые подчеркнуты): «1. Сергий. 2) Александр I. 3) Персиянинов. 4) Рассказ Петровича, мужа, умершего странником. — следующие хуже — Легенда о сошествии Христа во ад и восстановление ада. 6) Фальшивый купон. 7) Хаджи-Мурат. 8) Подмененный ребенок. 9) Драма христианского воскресения, пожалуй и 10) Воскресенье, суд над проституткой, 11) Прекрасно. — убивающий беззащитных. 12) Мать. 13) Казнь в Одессе». И следом: «Дома тяжело. Но я хочу и буду радостен».

Спустя несколько дней Толстой рассказывал (а Софья Андреевна записала в дневнике) еще сюжет: к умирающей женщине-роженице пригласили иеромонаха Чудова монастыря; исполнив обряд, монах, бывший прежде доктором, сделал операцию — мать и ребенок остались живы. «Говорят, что когда дело дошло до митрополита, монаха хотели расстричь, но потом только перевели в другой город и другой монастырь»82. Толстой сказал, что эта тема была бы хороша для Мопассана, но и он сам готов воспользоваться этим сюжетом.

«целый день складывалась драма-комедия: Труп». «Живой труп» будет начат в январе 1900 г., когда Толстой, посмотрев в Художественном театре «Дядю Ваню», «возмутится». Но характерно, что первая мысль о пьесе была в чеховском духе: не драма (как «Власть тьмы»), не комедия (как «Плоды просвещения»), а «драма-комедия»83. Спор с Чеховым шел по другой линии — о нравственной содержательности искусства, которой, в силу ее скрытости, завуалированности, Толстой не находил у своего молодого современника, хотя и лучшего, по его мнению, из тогдашних писателей. Читая рассказ Чехова «На подводе» в день его публикации газетой «Русские ведомости», 21 декабря, Толстой записал в дневнике: «Превосходно по изобразительности, но риторика, как только он хочет придать смысл рассказу. Удивительно прояснилось у меня в голове благодаря книге об Искусстве».

Бывшего в Хамовниках 7 декабря художника Н. А. Касаткина Толстой «спрашивал об образцах», т. е. образцах подлинного искусства. Много разговоров об искусстве происходило и во время визитов молодого французского журналиста Андре Бонье, приехавшего в Москву для бесед с Толстым (на протяжении недели они виделись четыре раза)84.

«Толстой считает, что разложение искусства наблюдается прежде всего во Франции, и хочет это показать.

— Так как Франция в своем развитии всегда идет впереди всех, — сказал он мне, — а другие нации следуют за ней, то здесь таится большая опасность. А со злом надо бороться в самом зародыше.

— это искусство декадентов: темные поэты, ученики Бодлера, художники — пуанталисты, импрессионисты и все прочие последователи Пюви де Шаванна, чья искусственная наивность невыносима, непонятные композиторы, находящиеся под пагубным влиянием Вагнера, все они — декаденты!»

Об эстетических теориях, преимущественно английских и немецких, Толстой высказался так же, как в печатавшемся трактате: «В основном они сводятся к тому, что превращают искусство в самоцель и парадокс этот нагло доводят до утверждения, будто сущность и смысл искусства в нем самом. Это просто цинично. Претензии большие, а результаты маленькие. Так дошли и до этой ерунды, вы слышите, до ерунды »85.

«Я не требую, чтобы искусство было поучительным и только. Главное, чтобы оно интересовало народ. А оно может интересовать народ, то есть большинство людей, если оно искренно, если оно выражает то, что есть в нас глубокого, человечного, общего всем людям. В искусстве важны три вещи: искренность, искренность и еще раз искренность».

И о науке: «Только наука, обращенная к жизни, нужна и законна. Наука для науки — это заведомо бесплодная идея, она не в состоянии удовлетворить даже самое себя».

Однажды вечером Толстой сел за рояль и в наступивших сумерках проиграл отрывки из Шумана: «Вот музыка! Это стоит больше, чем все ваши Вагнеры!»

В другой раз вместе выходили на улицу, Толстой надел «короткое пальтецо на тонком слое ваты, а на голову — круглую суконную шапку», и французу стало стыдно за свою меховую шубу и башлык. На визитной карточке Андре Бонье сохранилась рекомендательная записка к В. В. Стасову (т. 70, с. 212).

«Никогда больше, кроме как рядом с Толстым, я не испытывал такого безусловного ощущения присутствия подлинного гения»86.

Через несколько дней после отъезда француза, 21 декабря, Толстой записал в дневнике: «Вчера получил анонимное письмо с угрозой убийства, если к 1898 году не исправлюсь. Дается срок только до 1898 года. И жутко и хорошо». Это послание, со штемпелем: Павлоград, 20 декабря и сургучной печатью с дворянской короной, сохранилось в архиве Толстого. Софья Андреевна в дневнике скопировала его и очень перепугалась, думая сообщить екатеринославскому губернатору или московскому обер-полицейместеру. Один из членов тайного общества «Вторых крестоносцев» назначал 3 апреля будущего 1898 г. днем убийства «врага нашего царя и отечества», «законоположника» секты, оскорбляющей «Господа нашего Иисуса Христа». Жене Толстой сказал, что «предупредить ничего нельзя и на все воля Бога»87. А в своем дневнике 28 декабря записал: «Получены угрожающие убийством письма. Жалко, что есть ненавидящие меня люди, но мало интересует и совсем не беспокоит».

31 декабря последовало разрешение министра внутренних дел духоборам выселиться за границу с условием не возвращаться обратно.

Это дело не только интересовало, но во многом определило в ближайшие два года всю жизнь и даже творческую работу. 29 декабря, отвечая Э. Кросби на его рассказ о шекерах, Толстой написал: «Как бы я хотел жить среди них»88.

XIX

Книгу Толстого об искусстве ждали в России и во всем мире. И хотя автор, занятый новыми работами, уверенный в том, что он сделал все, что мог, чтобы сказать своим современникам полезное, нужное и новое, мало интересовался откликами на свой труд, в биографии их необходимо привести, пусть неполно. Тем более, что известно: когда вдруг оспаривали, Толстой начинал волноваться и горячо доказывать свою ; радовался, когда получал сочувственные отзывы, и огорчался враждебным.

Около 21 декабря вышла в свет книжка журнала «Вопросы философии и психологии» с первыми пятью главами, и 30 декабря в газете «Новое время» помещено их изложение. 4 января 1898 г. из Ниццы А. П. Чехов написал А. С. Суворину, повторив, в сущности, свое мнение на эту тему, сложившееся весной, в клинике, где его навестил Толстой: «Все это старо. Говорить об искусстве, что оно одряхлело, вошло в тупой переулок, что оно не то, чем должно быть, и проч., и проч., это все равно, что говорить, что желание есть и пить устарело, отжило и не то, что нужно»89. Тогда же, в январе, И. И. Левитан спрашивал друга, читал ли он статью Толстого, которая вызывает «большой переполох»: «и гениально, и дико в одно и то же время»90. Позднее Чехов интересовался оттиском, содействовал авторизации немецкого перевода, но суждения больше не высказывал.

Вечером 3 января 1898 г. у Толстых собралось большое общество лиц, причастных к искусству: В. В. Стасов, Н. А. Касаткин, В. В. Матэ, И. Я. Гинцбург, Н. А. Римский-Корсаков с женой, писатель А. В. Верещагин, певица М. Н. Климентова-Муромцева. Толстой в дневнике записал глухо: «... Кофе, глупый разговор об искусстве. Когда я буду исполнять то, что — не подобаить». Софья Андреевна оценила по-своему: «Стасов говорил, что Л. Н. все вверх дном поставил. Я это и без него знала, ведь он на то и бил!»91

С Н. А. Римским-Корсаковым это была первая встреча: он приехал в Москву на премьеру «Садко» в частной русской опере С. И. Мамонтова, и Стасов привел его к Толстому. В тот вечер композитор «горячился, отстаивая в искусстве и развитие для понимания ее». Стасов весь вечер молчал, но зато подробно высказался в письмах. Еще в конце декабря, прочитав первые главы, писал Толстому: «Этого еще никто не писал, — хотя иные уже пожалуй и думали. Но такова участь всех нас, маленьких, — что мы подумаем и почувствуем хорошенького, то так при нас и остается. А большие возьмут да скажут это громовым словом на всю площадь». И 6 января, вернувшись в Петербург, повторил: «Ну, да что мне все мои затеи, все мои писания ненужные и праздные, когда я болен и более, значит, обыкновенного неспособен, а рядом тут уже есть человек, который не раздумывает, не собирается, а — делает, громадною кистью и разумом, за нас всех и для нас всех... Ах, как «искусство — общение людей, заражение своим». Выше и глубже не выдумаете и не создадите ничего»92. Накануне рассказывал о московских разговорах в письме брату Дмитрию Васильевичу: «... после самых мирных, кротких, дружеских бесед и рассказов из автобиографии, что вдруг Лев Толстой сказал Надежде Николаевне: «Нет, ничего, вы меня ничуть не утомили и не обеспокоили, но я рад, что сегодня собственными глазами »93. И 9 января — в письме к художнице Е. М. Бем: «Я тоже в неописанном восторге от этой чудной вещи «Что такое искусство?», невзирая на то, что там с иным не согласен. У нас там даже происходил великий спор и состязания насчет Рихарда Вагнера (о котором Лев неумело говорит в этой статье)»94.

Когда появилось в печати окончание трактата, Стасов снова обратился к автору: «Я считаю, что эти немногие страницы — последние слова и речь кончающегося XIX века. Какой это век, который способен кончаться таким величием и такою неслыханною правдою, остававшеюся неизвестною впродолжение столетий, тысячелетий. Да, да, вот на чем кончает XIX столетие. Великое столетие! Для меня несомненно, что от этих слов и страниц должен начаться новый поворот всего искусства»95. Правда, в письме 21 июня 1898 г. к брату Дмитрию Васильевичу Стасов, верный своим взглядам, говорил также об «ошибке и заблуждении» Толстого — «это всегдашняя его религиозная и моральная точка зрения»: «Как можно эти две вещи ставить на самый первый план?!!... » И тем не менее: «Я полагаю, что его книга должна иметь последствием совершенно новое направление искусства... Общие его тезисы и афоризмы, решения — глубоко справедливы и открывают новые горизонты»96. «Этого еще никто никогда не говорил, по крайней мере в печати»97.

Стасовские слова: Толстой «делает за всех» повторит, совершенно независимо от Стасова, А. П. Чехов в письме 28 января 1900 г., прочитав «залпом» роман «Воскресение».

21 марта 1898 г. И. Е. Репин написал «обожаемому Льву Николаевичу»: «Сейчас прочитал окончание «Что такое искусство?» и нахожусь всецело под сильным впечатлением этого могучего труда Вашего. Если можно не согласиться с некоторыми частностями, примерами, зато общее, главная постановка вопроса так глубока, неопровержима, что даже весело делается, радость пронимает... Религия найдена — это самое великое дело жизни нашей!.. »98 Толстой был рад и ответил: «Если моя книга помогла уяснить вопросы искусства такому художнику, как Репин, то труд ее писания не пропал даром» (т. 71, с. 334). Раньше, прочитав лишь первые главы, Репин в письме А. В. Жиркевичу говорил о несогласии с Толстым: «красота есть».

Молодой В. Я. Брюсов по прочтении первой части трактата отправил странное письмо (которое осталось без ответа), где уверял, что такие же взгляды он развивал в своей книге «Chefs d’Oeuvres», так что во второй части статьи Толстой должен сделать «примечание» либо направить «особое письмо в газеты»99. Художник М. В. Нестеров заметил о книге Толстого: «В ней много страстности и нелепого убеждения и противоречий»100.

Поэт старшего поколения, Я. П. Полонский, консерватор и монархист, не разделяя радикальных взглядов Толстого, и теперь (как это было уже с «Царством Божиим внутри вас») намеревался выступить с резко критической статьей. Он читал ее в кругу друзей. 6 апреля М. О. Меньшиков рассказывал в письме Толстому: «Свое возражение на Вашу книгу об искусстве Полонский сдал Ухтомскому; возражение такое резкое, что князь не согласился печатать, если не будут смягчены некоторые места. Полонский согласился смягчить»101. 7 апреля 1898 г., обеспокоенный, главное, тем, что человек, которого он полюбил с тех пор, как узнал (познакомился в декабре 1856 г. в Петербурге и встречался в 1857 г. в Баден-Бадене), продолжал любить всегда, испытывает к нему недобрые чувства, Толстой написал: «Очевидно, что тут есть какое-то недоразумение, и я очень желал бы, чтобы оно разрушилось. Пожалуйста, простите меня, если считаете, что я в чем-нибудь виноват перед вами, и не будьте дурно расположены ко мне. Мне и всегда было мучительно больно чувствовать и знать, что я виновник вызванного моими слабостями дурного чувства, а теперь, когда всякий день по несколько раз думаю и готовлюсь к смерти, это для меня особенно мучительно» (т. 71, с. 349). Полонский 14 апреля ответил длинным посланием, потом 5 мая послал еще дополнение. Письма вполне добрые, но опять не согласные с толстовским «анархизмом», в области искусства тоже. «Миллионы братьев наших, хотя отживших, но все же братьев, поклонялись и Рафаэлю и Данту, славили гений Шекспира, сливались воедино душой и сердцем, внимая Бетховену, изучали Канта и двигали вперед науку, естествознание... — неужели это любовь?» (14 апреля). «В Вашей статье об искусстве страницы о Вагнере так хороши и правдивы, что я не могу им вполне не сочувствовать, но Ваше заключение, где говорите Вы о науке, проникнутой христианским чувством или, как Вы говорите, сознанием, непонятно мне»102.

19 мая Полонский опубликовал смягченный вариант статьи, под заглавием «Навеянное», в «С. -Петербургских ведомостях». Толстой, по всей видимости, ее не читал; 20 мая благодарил за добрые письма: «Вы, верно, знаете, какое преобладающее перед всем другим значение приобретает в старости доброта. Я и всегда особенно ценил легенду об Иоанне Богослове, под старость говорившем только: братья, любите друг друга; а теперь особенно умиляюсь перед нею. Это одно на потребу... Вы говорите про старость. Я тоже чувствую и очень ее приближение, и мне кажется, что то ослабление жизнедеятельности, которое мы чувствуем здесь, не есть уменьшение жизни, а только начинающийся уже переход в ту жизнь, который мы еще не сознаем. Когда же мы умрем, мы вдруг сознаем ее» (т. 71, с. 366).

Полонскому до этого «сознания» оставалось совсем недолго: он умер в Петербурге 18 октября 1898 г.

10 сентября 1898 г. в лондонской «Daily Chronicle» появилась статья Бернарда Шоу о «Что такое искусство?»

«Как и все дидактические сочинения Толстого, — говорил английский писатель, — эта книга подобна замаскированной мине взрывного действия... Мы не можем не ощутить жалящей силы, с которой Толстой бросает нам вызов, вопрошая: чего вы достигли и до чего дошли, придерживаясь противоположных принципов?» Шоу не был согласен с толстовской верой в простого крестьянина, надежность таких эстетических критериев, но восхищался смелостью «воителя»: «он бросает вызов всем большим и малым авторитетам в области теории прекрасного и не дает им передышки до тех пор, пока они не падают замертво»103.

Поляк Болеслав Прус, критикуя теоретиков «чистого искусства», ссылался на Толстого («Kurier Codzienny», 18/30 апреля 1899 г.): «По мысли Толстого, который создал больше ценных произведений, чем разного рода «модернисты», искусство, когда оно служит «возбуждению общественных стремлений», нисколько не унижает себя. Наоборот, только таким образом оно выполняет свою роль»104. Б. Прусу вторил в личном письме Толстому (2 июня 1899 г.) М. Здзеховский: «Я читал с глубоким наслаждением Ваше сочинение об искусстве, оно мне послужило могучим пособием в моей борьбе с нашими польскими декадентами...»105.

В июле 1898 г. Эдмон Луи де Маси, преподаватель Королевской Академии изящных искусств в Антверпене, прочитав книгу во французском переводе Гальперина-Каминского, написал Толстому: «Для меня лично ваша книга оказалась тем более значительной, что я разделяю ваши взгляды по многим основным вопросам: о том, что произведения искусства должны нести нравственную и религиозную идею, о настоятельной необходимости противостоять потоку произведений чисто сексуального характера, о том, что не надо придавать чересчур большого значения технической стороне дела (мастерство еще не есть искусство) и т. д.»106

«What is Art?» с обширным предисловием. 15 декабря, прося передать благодарность жене Моода Луизе за ее «превосходный» перевод «Воскресения», Толстой написал переводчику трактата: «Вашу книгу... я получил и с большою радостью прочел ваше введение. Вы превосходно и сильно выразили основную мысль книги. К несчастью, нет более глухих людей, как те, которые не хотят слышать» (т. 72, с. 271).

Примечания

¹ Опубл.: Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, с. 175—176.

² Рукописный фонд трактата (автографы, копии, корректуры) составляет 3770 листов. Опубликовано частично: т. 30, с. 303—426. Статья В. С. Мишина об истории создания и печатания — там же, с. 522—555.

³ Вблизи Толстого, с. 42.

⁴ Итальянская драматическая артистка Э. Дузе и польский пианист И. Гофман гастролировали в России.

⁵ Опубликован полностью В. И. Срезневским: «Толстой. Памятники творчества и жизни», 4, М., 1923, с. 185—197. Донесения филера дают возможность точно датировать хронику всех шести дней пребывания Толстого в Петербурге.

⁶ Микулич В. —110.

⁷ Об этом сохранилось воспоминание жены ученого: Менделеева А. И. Менделеев в жизни. М., 1928, с. 40.

⁸ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 1, с. 490. Мемуары В. И. Репиной об этой встрече (ошибочно отнесенной к 1898 г.) напечатаны в кн.: «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2. М., 1920, с. 76—79. Позднее в Москве Толстой говорил, что другая картина — «Искушение Христа» показалась «отвратительной», и он прямо высказал это художнику: «Это совсем не дело Репина» ( Дневник, запись 19 апреля 1897 г. — Литературное наследство, т. 37—38, с. 492). Сохранились фотографии, где в группе сняты Толстой, П. И. Бирюков, семья Черткова, Репин и др.

⁹ Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 162, 139—140.

¹⁰ А. А. Толстая тоже рассказала об этой встрече в своих воспоминаниях. — Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. СПб., 1911, с. 71—74. Это была их последняя встреча.

¹¹ Кони А. Ф. — В кн.: Кони А. Ф. Избр. произведения, т. 2, М., 1959, с. 281—283.

¹² Стасов распорядился, чтобы на этой странице никто уже более не ставил свою подпись. Служитель библиотеки, художник-самоучка Андреев, нарисовал картину: Толстой и Стасов сидят на диване на площадке лестницы.

¹³ В Летописи

¹⁴ Суворин А. С. Дневник, с. 176—177.

¹⁵ Срезневский В. И. Л. Н. Толстой в Петербурге в 1897 г. — «Толстой. Памятники творчества и жизни», 4, с. 195; Письма к брату, М., 1927, с. 86.

¹⁶ Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 370.

¹⁷ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 670. Среди рукописей «Что такое искусство?» много копий, выполненных Софьей Андреевной.

¹⁸ Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в их переписке. М., 1934, с. 258.

¹⁹ Работа все же была подготовлена и появилась при жизни Толстого, к 80-летию со дня рождения: Л. Н. Толстой. Жизнь и творчество. 1828—1908 гг. Критико-биографическое исследование Н. Г. Молоствова и П. А. Сергеенко, под ред. А. Л. Волынского, 3 выпуска, 1908—1909.

²⁰ В русском переводе появилась в 1899 г.: Болтон Голл. Истинная жизнь (без указания имени Толстого) и в 1903 г.: Л. Н. Толстой. О жизни (имя переводчика названо в предисловии).

²¹ Яснополянский сборник. Тула, 1965, с. 11 (публикация О. А. Голиненко).

²² — Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 366—368.

²³ Письмо было помещено в книге П. К. Энгельмейера, опубликованной в 1897 г. Вскоре Энгельмейер посетил Хамовнический дом и разговаривал об озадачившей Толстого «философии техники» (в 1941 г. написал об этой встрече в своем «Воспоминании из эпохи начала авиации в Москве» — Новые материалы Л. Н. Толстого и о Толстом. Из архива Н. Н. Гусева).

²⁴ Подробности этого пребывания у Олсуфьевых — в неопубликованных воспоминаниях Т. Н. Поливановой (ГМТ).

²⁵ Воспоминания опубликованы в ж. «Каторга и ссылка», 1926, № 2.

²⁶ «Разговоры с Толстым» составили X главу книги Э. Моода «Tolstoy and his Problems», изданную в Нью-Йорке в 1904 г. Суждения Толстого, в частности, об английских писателях, располагаются здесь без хронологического приурочения (знакомство произошло в 1888 г.). Извлечения в русском переводе: Эйльнер Моод о Л. Н. Толстом — Минувшие годы, 1908, № 9, с. 92—127; Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, изд. 2-е, т. II, М., 1960 (перевод П. В. Палиевского, повторено в изд. 1978 г., т. 2, с. 153—161).

²⁷ Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Сочинения в 18 т. Т. 17, М., 1980, с. 225. Позднее Чехов шутил, что Толстой «ожидал найти его чуть ли не умирающим, и когда этого не оказалось, то даже как будто выразил на своем лице некоторое разочарование» (Членов М. — Русские ведомости, 1906, 5 апреля).

²⁸ Там же. Письма в 12 т. Т. 6. М., 1978, с. 332, 333.

²⁹ Лазурский В. Ф. Дневник — Литературное наследство, т. 37—38, с. 492—493.

³⁰ Русанов А. Г. — Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2. М., 1960, с. 81.

³¹ Цит. по статье: Опульская Л. Д. Толстой и русские писатели конца XIX-начала XX в. — Литературное наследство, т. 69, кн. 1, с. 110. В 1902 г. посетивший Толстого А. С. Бутурлин, бывший революционер, писал одному из своих корреспондентов: «... Повестью Чехова «Мужики» он недоволен. Из ста двадцати миллионов русских мужиков, — сказал Лев Николаевич, — Чехов взял одни только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать» (Литературное наследство, т. 22—24, 1935, с. 779).

³² Вблизи Толстого, с. 42.

³³ Русанов А. Г. Воспоминания о Л. Н. Толстом, с. 110.

³⁴ Батюшков Ф. Д. — Русская литература, 1963, № 4, с. 217—221.

³⁵ Лазурский В. Ф. Дневник — Литературное наследство, т. 37—38, с. 491.

³⁶ В т. 70, с. 72—80, письма напечатаны по копиям. При этом для послания Николаю II в архиве сохранилось шесть редакций: Толстой старался смягчить тон, чтобы вернее подвигнуть царя на «доброе дело».

³⁷ П. В. Веригин, прочитав в журнале «Мир Божий» отчет об этом съезде, 16 августа 1898 г. написал Толстому: «Только за тем дело и стало, что нет помещений! Всякие толкования по этому поводу излишни... «Маленькими Брошюрками» не позволяете им более прикрываться овечьей шкурой, тогда как на самом деле они волки» (Л. Н. Толстой и П. В. Веригин. Переписка, с. 37).

³⁸ Софья Андреевна недоумевала, почему этому «болезненному, кроткому и наивному» человеку понадобилось разрешение архиерея, чтобы поехать к ним: «Неужели до такой степени Льва Николаевича считают еретиком?» (Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 302). Прозорливее оказалась Мария Львовна, когда летом 1901 г., при новых посещениях (Толстой тогда тяжело болел), рассказывала в письме П. И. Бирюкову: «Тут приехал тульский поп, который часто к нему ездит, — очень неприятный, кажется хитрый человек (мне кажется, что он что-то вроде шпиона). Папа с ним стал говорить, взволновался и стал говорить ему, что он дурно делает, что ездит к нему, что он, вероятно, подослан, и т. п.» (т. 54, с. 472).

³⁹ В конце мая эти странички были вырезаны из дневника, но не сожжены, как собирался сделать Толстой. Они оказались у П. А. Буланже и сохранились в его архиве. Впервые опубликованы Н. Н. Гусевым в 1938 г. в «Летописях Гос. литературного музея», кн. 2. У того же Буланже сохранилось не посланное 16 мая письмо В. Г. Черткову, где говорилось: «Я испробовал все: гнев, мольбы, увещанья и в последнее время снисходительность и доброту. Еще хуже. Страдаю я, как не стыдно сказать, от унижения и жестокости» (т. 88, с. 26). Была еще и записка, адресованная жене и положенная в книгу. Она всплыла в 1899 г., как Софья Андреевна рассказывала 21 июня в дневнике: «Л. Н. отдал одному самоучке крестьянину переплетать книги. В одной из них оказалось забытое. Смотрю, на конверте синем рукою Л. Н. написано что-то, а конверт запечатан. Читаю и ужасаюсь: он пишет на конверте ко мне, что он решил лишить себя жизни, потому что видит, что я его не люблю, что я люблю другого, что он этого пережить не может... » (Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 451).

⁴⁰ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 239—240.

⁴¹

⁴² Во время тяжелой болезни 1901—1902 гг. тайна была открыта Марии Львовне. Толстой просил дочь вынуть письмо и надписать на конверте: «Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти, если кому-нибудь интересен эпизод моей автобиографии». Толстой выздоровел, и до 1907 г., когда Софья Андреевна решила переобить мебель, письмо пролежало в кресле. На этот раз конверт был отдан Н. Л. Оболенскому, с надписью: «Если не будет особого от меня об этом письме решения, то передать его после моей смерти Софье Андреевне». Это было исполнено. В конверте оказалось два письма; одно из них Софья Андреевна тут же разорвала (вероятно, в нем речь шла о Танееве; в сохранившемся письме имя музыканта даже не упоминается).

⁴³ Татьяна Львовна влюбилась в М. С. Сухотина, старше ее на 14 лет, вдовца с шестерыми детьми. Первая жена Сухотина Мария Михайловна, рожд. Боде-Колычева, умерла в 1897 г. Замужество Татьяны Львовны произошло в 1899 г.

⁴⁴ Михаилу Львовичу было 17 с половиной лет.

⁴⁵ Племянница Варвара Сергеевна вступила в гражданский брак с пироговским крестьянином В. Н. Васильевым.

⁴⁶ «День в Ясной Поляне», которую 25 июня отправил Толстому на просмотр (появилась 29 июня в «Орловском вестнике», с цензурными урезками). Во время ссылки в 1899—1900 гг. в г. Яренск Вологодской губернии обращался за помощью. Перед отправкой в ссылку в августе 1899 г. снова был в Ясной Поляне, и Толстой написал В. А. Гольцеву, В. М. Соболевскому, И. И. Горбунову-Посадову, прося для своего подопечного какой-нибудь литературной работы: «насколько я могу судить по малому знакомству с ним, умный, горячий и хорошо пишущий, за что он и пострадал много и продолжает страдать» (т. 72, с. 179).

⁴⁷ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 26. Экземпляр статуэтки (в бронзе) находится в ГМТ. Еще Гинцбург вылепил скульптуру Софьи Андреевны и барельеф головы Татьяны Львовны. Жене Толстого не нравились ни скульптуры Гинцбурга, ни его рассказы: «Все смеялись, некоторые себя на это подвинчивали, а я не умею смеяться и не понимаю комизма. Это мой недостаток» (Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 281).

⁴⁸ Опубликовано в кн.: Новые материалы Л. Н. Толстого и о Толстом. Из архива Н. Н. Гусева, с. 113—120.

⁴⁹ Дневники, т. 1, с. 278.

⁵⁰ В конце года, 8 декабря, художник Н. А. Ярошенко, которого «очень интересовала» статья Толстого об искусстве, спрашивал в письме В. Г. Черткова, где и когда она появится «Касаткин, слышавший ее в чтении в Ясной, отзывается восторженно» (Летописи Гос Литературного музея, кн. 12, с. 172).

⁵¹ Письмо 1882 г. к издателю «Художественного журнала» Н. А. Александрову (т. 30, с. 209—212).

⁵² В начале февраля 1898 г. повторено «Посредником»; как отметила Татьяна Львовна в дневнике, в одну неделю разошлось 5000 экземпляров. Когда 20 января работавший в «Посреднике» М. Ф. Гуленко принес Толстому пробные 10 книжечек, Л. Н. «очень обрадовался» и «был очень доволен самим изданием и быстротой, с какой оно было издано (в течение 7 дней)» ( У Толстого в Хамовниках. — Яснополянский сборник. 1974, с. 190). Позднее «Посредник» выпустил и окончание трактата.

⁵³ Позднее был написан другой текст предисловия к английскому изданию «Что такое искусство?», датированный 17 марта 1898 г. — т. 30, с. 204—206.

⁵⁴ Посещение француза отметила и Софья Андреевна 4 августа: «Целый день народ. Только встала, приехал к Льву Николаевичу француз, ездящий по Европе с геологическими целями: воспитанный, но мало образованный помещик, живущий в Пиринеях в своем именье» (Толстая С. А. ’Абартьяг (L. D’Abartiague): его письмо от 3/15 августа 1897 г. сохранилось в архиве Толстого. Там говорится, что Абартьяг приехал в Россию по заданию французского правительства для изучения способов борьбы с алкоголизмом.

⁵⁵ Вероятно, осведомлялся о своих записках. 18 ноября Толстой спрашивал В. Г. Черткова: «Что записки Новикова писаря? Нельзя ли их прислать назад. У нас нет другого экземпляра» (т. 88, с. 63). Записки — о том, как Новиков отошел от православия: «Старая вера». Опубликованы частично В. Д. Бонч-Бруевичем в «Материалах к истории старообрядчества и сектантства», вып. III, СПб., 1910.

⁵⁶ Л. Н. Толстой и М. П. Новиков. Переписка, с. 36—37.

⁵⁷ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 282—283.

⁵⁸ Мое посещение Толстого, изд. М. Элпидина. Женева, 1902, с. 11. Спустя два года Толстой рассказывал посетившему его канадскому профессору политической экономии Джемсу Мэвору, что до Тулы итальянца провожал «молодой русский дворянин из прекрасной семьи с превосходной репутацией» (вероятно, адвокат В. А. Маклаков), чтобы купить билет и договориться об отправке багажа. Через неделю молодой человек получил письмо, где Ломброзо обвинял его в краже сторублевой банкноты и грозил передать дело полиции (Mavor James. Count Leo Nikolaevich Tolstoy. 1898—1910. — My Windows on the Street of the World. N. -Y., 1923, v. 2).

⁵⁹ Габриель Тард, французский социолог и криминалист.

⁶⁰ 28 августа 1897 г., в день рождения Толстого, впервые за 35 лет совместной жизни, супруги не были вместе. Софья Андреевна уехала с Михаилом Львовичем, сдававшим переэкзаменовку за 6-й класс лицея (к огорчению матери, сын остался на второй год).

⁶¹ Толстая С. А.

⁶² По тексту этого черновика, с датой: 27 августа, письмо напечатано П. И. Бирюковым в Женеве («Свободная мысль», 1899, ноябрь, № 4). В архиве Толстого сохранилось еще несколько черновиков.

⁶³ Арвид Ернефельт — финский писатель, приславший в феврале 1895 г. свою книгу «Мое пробуждение» (на финском и шведском языках), с переводом на русский язык 15-й главы «Почему я не вступил в должность судьи». С этого времени началась переписка.

⁶⁴ В октябре опубликовано газетой. Комитетом вопрос даже не рассматривался, поскольку премия присуждалась лицам. Когда позднее снова возникли предложения о Нобелевской премии для Толстого, последовало отрицательное решение шведской Академии в связи с «анархизмом» русского писателя (новейшие исследования документов норвежским ученым Гейром Хьетсо).

⁶⁵ Дневники, т. 1, с. 288. Воспоминания И. П. Накашидзе о встрече с Толстым напечатаны в «Русской мысли», 1913, № 3 и отдельным изд.: «Как я познакомился с Львом Толстым», Тбилиси, 1928.

⁶⁶ Так в подлиннике.

⁶⁷ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 262.

⁶⁸

⁶⁹ Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями, с. 412. Спустя два года С. Н. Толстой взял Ляпунова в управляющие, но тот, заболев туберкулезом, вынужден был уехать — сначала в самарское имение Толстых, потом в Крым (где познакомился с М. Горьким). Умер в 1905 г. Стихотворения его собраны в книге: В. Д. Ляпунов, молодой поэт. М., 1912. Женою Ляпунова в 1898 г. стала дочь яснополянского дворового В. С. Арбузова — ее воспоминания в кн.: Воспоминания яснополянских крестьян о Л. Н. Толстом. Тула, 1960, с. 198—205. Ляпунов сочинял стихи в духе Кольцова, Никитина. Весной 1897 г., по поводу биографии И. С. Никитина, Толстой заметил, что «очень любит» Никитина (Лазурский В. Ф. Дневник. — Литературное наследство, т. 37—38, с. 492).

⁷⁰ Рассказ «Пересол» в «Новом слове», 1896, № 10.

⁷¹ «Описании рукописей художественных произведений» № 3—11.

⁷² Отрывки опубликованы в ж. «Тридцать дней», 1940, № 11—12, с. 98—100, т. 35, с. 307—319; полностью (по исправленной автором копии) — т. 35, с. 319—332.

⁷³ Отрывки этих рукописей — т. 35, с. 333—350.

⁷⁴ Опубл.: т. 35, с. 276—280.

⁷⁵ Сумбатов А. И. — Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, 1960, с. 71. Автор воспоминаний о дате встречи заметил: «кажется, в 1898 году». Н. Н. Гусев (Летопись, 2, с. 307) предположительно относил к 1898 г. Но в комментариях к т. 2 сборника воспоминаний внесено уточнение: декабрь 1897 г. Артист пришел по приглашению Софьи Андреевны вскоре после 9 декабря, когда она с Львом Львовичем и его молодой женой смотрели в Малом театре комедию Сумбатова «Джентльмен». Из текста воспоминаний видно, что разговор с Толстым происходил до напечатания трактата «Что такое искусство?» (книжка журнала вышла около 20 декабря 1897 г.).

⁷⁶ А. П. Сергеенко, комментатор повести в т. 35, полагал, что у Г. А. Русанова, судя по портрету, была голова, похожая на голову Хаджи-Мурата. Видимо, более прав Н. Н. Гусев: «Г. А. Русанов показал Толстому хранившийся у него рисунок головы Хаджи-Мурата» (Летопись

⁷⁷ Д. П. Маковицкий руководил в Венгрии (г. Ружимберг) словенским издательством, подобным русскому «Посреднику». В дневнике 2 декабря Толстой записал про свой разговор с Душаном: «Он сказал, что так как он невольно стал моим представителем в Венгрии, то как ему поступать? Я рад был случаю сказать ему и уяснить себе, что говорить о толстовстве, искать моего руководительства, спрашивать моего решения вопросов — большая и грубая ошибка. Никакого толстовства и моего учения не было и нет, есть одно вечное, всеобщее, всемирное учение истины, для меня, для нас особенно ясно выраженное в Евангелиях».

⁷⁸ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 326—327.

⁷⁹ Там же, с. 353—354.

⁸⁰ «Что такое искусство?» многие формулировки, совпадающие с мыслями предисловия.

⁸¹ О чтении Толстым в 1889 г. «Капитала» К. Маркса см. «Материалы к биографии с 1886 по 1892 г.», с. 192.

⁸² Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 330. Присутствовавший в тот день в Хамовниках А. В. Цингер озаглавил позднее свое воспоминание: «Ненаписанный рассказ Толстого» (опубл. в «Сборнике Государственного Толстовского музея», М., 1937 и «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. 2, М., 1960).

⁸³ Дело супругов Н. С. и Е. П. Гимеров, послужившее фактической основой «Живого трупа», слушалось в Московской судебной палате 8 декабря 1897 г. Обвинительный акт, составленный 7 сентября этого года, опубликован Н. Н. Гусевым в статье «Происхождение «Живого трупа» (Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник. М. — Л., 1928, с. 387—391). Очевидно, Толстой узнал об этом деле до рассказа Н. В. Давыдова.

⁸⁴ «Temps»; вошли в книгу «Notes sur la Russie» («Заметки о России»), Paris, 1901. Частично напечатаны: Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 82—96 (публикация В. Я. Лакшина, перевод Л. З. Лунгиной).

⁸⁵ В трактате о В. Кузене сказано: «эклектик и последователь немецких идеалистов. По его теории, красота всегда имеет основу нравственную» (т. 30, с. 51).

⁸⁶ Beaunier André. Notes sur la Russie. Paris, 1901, p. 83.

⁸⁷ Толстая С. А.

⁸⁸ Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 211. Те же мысли — в письме Э. Мооду от 16 декабря после чтения письма Гамонда о Перлейской колонии и статьи А. Сабуйского «Опыт общественной организации нравственной жизни» в № 12 «Северного вестника».

⁸⁹ Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма в 12 т. Т. 7, М., 1979, с. 143—144.

⁹⁰ Переписка А. П. Чехова в трех томах. Т. 1, М., 1996, с. 213.

⁹¹ Дневники, т. 1, с. 336. По свидетельству В. В. Стасова, гравер В. В. Матэ в этот вечер принес альбом своих гравюр, где были портреты Толстого и других с рисунков И. Е. Репина (Стасов В. В. Письма к родным, т. III, ч. 1, М., 1962, с. 202). О том же — в письме к Д. В. Стасову от 5 января 1898 г.: «Толстой объявил, что только с сегодняшнего дня узнал, что такое гравюра» (Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник. М. — Л., 1928, с. 372).

⁹² Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, с. 212, 215.

⁹³ Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник, с. 372.

⁹⁴ Сб. «Забытым быть не может». М., 1963, с. 175.

⁹⁵ Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, с. 218.

⁹⁶

⁹⁷ Стасов В. В. Письма к деятелям русской культуры, т. 1, М., 1962, с. 79.

⁹⁸ И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. I. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей. М. — Л., 1949, с. 16.

⁹⁹ Письмо опубл. в статье: Толстой и русские писатели конца XIX — начала XX в. — Литературное наследство, т. 69, кн. 1, с. 132—133.

¹⁰⁰ Л. Н. Толстой и художники. М., 1978, с. 139.

¹⁰¹ ГМТ.

¹⁰² Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 1, с. 321—324.

¹⁰³ Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 88—92.

¹⁰⁴

¹⁰⁵ Białokozowicz Bazyli. Marian Zdziechowski i Lew Tołstoj, с. 135—136.

¹⁰⁶ Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 438.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Раздел сайта:

Главная страница → Биография → Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год

Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год Глава пятая. 1897 год. "Что такое искусство?"

Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава пятая. 1897 год. "Что такое искусство?"