Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава третья. 1895 год. Смерть младшего сына. Возвращение к художественному творчеству


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава третья

1895 ГОД. СМЕРТЬ МЛАДШЕГО СЫНА.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ТВОРЧЕСТВУ

В Никольском у Олсуфьевых Толстой пробыл до 18 января. 25 января Мария Львовна написала Л. И. Веселитской: «Папа с Таней вернулись веселые, отдохнувшие, поздоровевшие»1. 29 января в дневнике Толстого отмечено: «Хорошо прожил у Олсуфьевых. Больше всего был занят рассказом. И все еще не кончил, хотя он в корректурах».

— «Хозяин и работник», начерно завершенный в Москве в декабре 1894 г. «Стало порядочно по художественности, но по содержанию еще слабо», — записал Толстой в день отъезда, 1 января, а 4 января, прочитав рассказ вслух хозяевам и гостям Никольского, заметил: «Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что сделать».

Рукописи свидетельствуют, как все новые и новые детали обогащали и проясняли характер и Никиты и Василия Андреича: добродушная ласковость, покладистость, терпеливость одного и прижимистая деловитость, самоуверенность, бестолковая суетливость другого. «Слабость» содержания относилась, видимо, к финалу. С самого начала сюжет был ясен и не претерпел изменений: хозяин замерзает, повалившись тяжелым телом в сани и тем спасая от смерти работника. Но заключительные страницы много раз переписывались — в поисках психологической убедительности. Сперва смерть Брехунова изображалась как чудо «просветления», напоминающее конец Ивана Ильича в повести 1886 года: «А, так вот это что? — сказал он себе. Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков-то? И рощи? И зачем быки? Зачем роща? Милые мои. Что же это? — Ему захотелось плакать. Он не заплакал, но ему было нежно, умильно. — Милые мои голубчики, что же это? И вдруг ему стало светло, радостно. Он поднялся над всем миром. Все эти быки, заботы показались так жалки, ничтожны. Он узнал себя, узнал в себе что-то такое высокое, чего он в 40 лет ни разу не чувствовал в себе. Слава Богу, и мне тоже, и я не пропал, подумал он. И что-то совсем другое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое и началось новое, светлое, высокое и важное» (т. 29, с. 304).

В следующей рукописи о том же рассказано проще и спокойнее: «И вдруг Василию Андреичу стало жалко Никиту. Кабы не я, не пропал бы мужик. Как старался, и мальчонка моего ласкал. И не пил нынче. А веретьем не укрылся, лошадь пожалел. И Василий Андреич опахнул с Никиты снег и полез в сани». Потом картина сна и наконец: «Что же это такое? — Да это смерть. — А, так это вот что, — сказал он себе и удивился и обрадовался. Он проснулся совсем, хотел встать, пошевелить ногами, но ног не было, хотел подняться на руки, и рук не было, и спину согнуть нельзя было, и спины не было. — Должно, смерть пришла. Что же, я ведь не знал, как это, сказал он тому, в чьей власти он был. Я бы и рад теперь. Да я буду, буду. Все хорошо. Слава Богу, — сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер» (там же, с. 311—312).

Потом было еще несколько вариантов, пока не появилось последнее: подробный рассказ о том, как Василий Андреич с обычной своей деловитостью и решительностью, «с которой он ударял по рукам при выгодной покупке», выгребает снег с Никиты и ложится в сани; разговаривает с Никитой и про себя: «Небось, не вывернется» (про то, что он отогреет мужика); видит сон о том, что «кто-то пришел за ним», просыпается, «вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался... «Иду, иду!» — радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен, и ничто уж больше не держит его» (там же, с. 41—44).

новое знание о жизни. «И больше уже ничего не видел и не слышал и не чувствовал в этом мире Василий Андреич», — такими словами завершил Толстой повествование о хозяине, чтобы затем последнюю главу посвятить Никите.

Несмотря на радость и напряжение работы, видимо, что-то не удовлетворяло и в конце ее. 14 января, посылая рукопись с ехавшей домой в Петербург баронессой Р. М. Мейендорф Н. Н. Страхову (для передачи в «Северный вестник»), Толстой просил друга: «... Вы просмотрите его и скажите, можно ли его печатать. Не стыдно ли? Я так давно не писал ничего художественного, что, право, не знаю, что вышло. Писал я с большим удовольствием, но что вышло, не знаю. Если вы скажете, что нехорошо, я нисколько не обижусь... » (т. 68, с. 15). О том, что корректура поручена Страхову, сообщил Толстой в тот же день издательнице журнала Л. Я. Гуревич, приписав в конце, что по возвращении в Москву он и сам займется этим. В конце января — феврале рассказ был сильно выправлен автором — в корректурах.

В Никольском, вероятно, в связи со своим писанием, Толстой посетил местную земскую больницу, где врач П. В. Плавтов делал операцию на отмороженной ноге.

Как сказано в письме к Софье Андреевне, «очень хотелось» в Никольском написать еще «нечто, давно задуманное» — вероятно, «И свет во тьме светит». Но кроме «Хозяина и работника» продолжалась работа лишь над «Катехизисом», да и то неудовлетворившая: «Очень занимает и очень близко, но все не нахожу формы и недоволен» (дневник, 6 января).

О пребывании в Никольском, кроме дневника и писем Толстого, сохранились интересные мемуары. Упомянутая выше родственница Олсуфьевых Р. М. Мейендорф написала в 1930 г. свою «Страничку воспоминаний о Л. Н. Толстом»2, а еще позднее, в 1955—1956 гг., о встречах с Толстым рассказал П. И. Нерадовский3.

По словам художника, Толстой говорил, «что ему там хорошо пишется, что ему нравится весь уклад жизни семьи Олсуфьевых, их дом, в котором ему, между прочим, очень нравилось отсутствие преувеличенной и стеснительной чистоты... он подарил Михаилу Адамовичу Олсуфьеву». Вообще ограничение всех житейских, бытовых потребностей нередко озадачивало мало знакомых с Толстым людей. Композитор С. И. Танеев, проводивший лето 1895 г. в Ясной Поляне, с удивлением заметил, как Софья Андреевна принесла мужу шляпу сына, сказав при этом, что Лев Николаевич для себя ничего не покупает и донашивает вещи своих детей.

Нерадовский сопровождал Толстого в его прогулках — в Щелково к Левицким, в Храброво к Оболенским, в Ольгово к Апраксиным.

Пожалуй, самое интересное место воспоминаний — разговор о напечатанной давным-давно, в 1857 г., «Юности»:

«— Когда же будет продолжение «Юности»? Ведь вы кончаете повесть обещанием рассказать, что будет дальше с ее героями.

Л. Н. сразу нахмурился. Было очевидно, что мой наивный вопрос испортил ему настроение.

— Да ведь все, что было потом написано, и есть продолжение юности, — сказал он сухо».

Поясняет Нерадовский и смысл дневниковой записи Толстого о старшем сыне Олсуфьевых Михаиле Адамовиче: «М. А. явно боится Тани, и очень жаль». Татьяна Львовна гостила в Никольском вместе с отцом, Михаил Адамович ей нравился; но, как пишет мемуарист, тот «был совершенно равнодушен к женщинам, — по выражению одного остряка (Афросимова), он проходил мимо женщин, как мимо стульев».

В дневнике 6 января Толстой записал, что дважды спорил с Дмитрием Адамовичем, младшим сыном Олсуфьевых: «Он пристроил себе практическое в славянофильском духе служение народу, т. е. пуховик, на котором лежать, не работать. Все дело в том, что они признают жизнь неподвижною, а не текущею». В письме к Софье Андреевне — признание: «Мне все здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей» (т. 84, с. 235).

Молоденькая племянница Олсуфьевых рассказывала: «Надо сказать, что Толстой не любил гулять по прочищенным дорожкам. Худой, коренастый, всегда деятельный старик, он любил выйти за ограду сада и бродить по снегу, куда глаза глядят. Раз как-то мы, молодежь, задумали вечером пойти по его следам, но нам скоро пришлось отказаться от своего намерения: глубокие ямы в рыхлом снегу от его валенок были на таком большом расстоянии, что мы вернулись домой и объявили, что “нам не по силам идти по стопам Толстого”».

III

17 января вступивший на престол царь Николай II произнес речь перед депутатами от земства и дворянства, в которой предостерегал их от увлечения «бессмысленными мечтаниями об участии в делах внутреннего управления» и заявил, что будет «охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его незабвенный родитель». Толстой записал в дневнике: «Событие важное, которое, боюсь, для меня не останется без последствий, это дерзкая речь государя». И 23 января — в письме к А. М. Олсуфьевой: «По случаю «бессмысленных мечтаний» всеми силами стараюсь негодование заменить состраданием, но до сих пор безуспешно»4.

«другие страдают», а он, виновный, с точки зрения властей, более других, «сидит спокойно», Толстой признавался: «Я смутно надеялся, что «Царство Божие», потом письмо мое о ваших детях, потом Тулон заставят их взяться за меня, но все напрасно. Видно, Бог не считает меня достойным этого. Иногда хочется нарочно вызвать чем-нибудь гонение, но чувствую, что это дурно. Так, недавно, я совсем было хотел написать письмо Николаю по случаю его речи земствам, но почувствовал, что руководило мною не доброе чувство, а, с одной стороны, раздражение, а с другой, желание вызвать на гонение, — и оставил... Может быть, так и не нужно, а может быть, придет случай и время, когда потребуется» (т. 68, с. 46).

В мае была начата эта статья, оставшаяся незаконченной и опубликованная лишь в 1917 г.

Между тем, как это всегда бывает при перемене власти, началось общественное брожение, преимущественно в либеральных кругах.

Редактор журнала «Новое слово» В. А. Поссе привез в Хамовники адрес от имени ученых и литераторов, где они «просили царя дать русскому народу свободу слова, совести и собраний и созвать народных представителей». Толстой отказался подписать адрес. И сказал: «Они ему пишут, что он все может, что он может теми или другими законами и распоряжениями осчастливить свой народ. Это значит — обманывать и себя и его. Он ничего не может. Так ему и следует написать: “Ты ничего не можешь сделать, пока ты царь. Единственное, что можешь сделать для народа и для себя лично — это отказаться от престола, перестать быть царем”».

«открыл Карл Маркс»: “Ошибаются. Я внимательно прочел «Капитал» Маркса и готов сдать по нему экзамен”»5.

Земский деятель Д. И. Шаховской (впоследствии член Государственной думы) пригласил Толстого участвовать 26 января в совещании, под председательством П. Н. Милюкова, где обсуждался вопрос, как выразить протест по поводу речи царя. Собравшиеся просили Толстого написать протест от лица русской интеллигенции, чтобы потом напечатать его за границей. Толстой записал в дневнике: «Были на собрании Шаховского. Напрасно были. Все глупо и очевидно, что организация только парализует силы частных людей». Писать протест он отказался6.

Та же участь постигла петицию петербургских и московских писателей, ученых и публицистов (114 подписей) об освобождении печати от произвола и подчинении ее лишь законодательству. Толстой пометил в дневнике: «Я отказался подписать петицию...».

Тем временем двое английских квакеров доставили царю записку с просьбой прекратить гонения за веру и дать свободу совести. Один из них, Эдмонд Брукс, посетил Толстого и читал прошение. «Записка с обычной формальной риторикой. Царь выслушал их и ничего не сказал им — ровно ничего», — написал Толстой Д. А. Хилкову и добавил: «Ждать сверху какого-либо изменения и улучшения никак нельзя и не могу отделаться от той мысли, что оно и не нужно. Все в нас самих, и мы свободны, если только живем истинной жизнью» (т. 68, с. 46—47).

«Новое время», как веселились студенты Санкт-Петербургского университета в ночь с 8 на 9-е февраля, празднуя очередную годовщину, Толстой записал: «Событие, за это время сильно поразившее меня, это пьянство и буйство петербургских студентов. Это ужасно. До чего они довели молодежь — они это не только правительство, но и либералы и революционеры, коноводы без основы».

Между тем Н. Н. Страхов прочитал рассказ «Хозяин и работник», рукопись которого ему передала Мейендорф и который был уже набран для журнала «Северный вестник».

25 января он написал: «Боже мой, как хорошо, бесценный Лев Николаевич! В первый раз я читал, торопясь, отрываясь на несколько часов, и все-таки у меня осталась в памяти всякая черта. Василий Андреич, Никита, Мухортый стали моими давнишними знакомыми. Как ясно, что Василий Андреич под хмельком! Его страх, его спасение в любви — удивительно! Удивительно! А Мухортый ушел от него к Никите... целая драма, простейшая, яснейшая и потрясающая»7.

В конце января, отправляя Страхову «очень измаранные корректуры», Толстой снова просил: «Пожалуйста, напишите порезче все, что вы скажете об этом рассказе, говоря не со мною. Мне интересно знать: ослабела ли моя способность или нет. И если да, то это меня так же мало огорчит и удивит, как и то, что я не могу бегать так же, как 40 лет тому назад» (т. 68, с. 20).

«Опять я с жадностию принялся читать и не оторвался, пока не кончил. Изобразительность Ваша несравненна. Что же я могу сказать, кроме похвал? Просто, ясно, определенно у Вас рассказано то, что почти недоступно рассказу, и действующие лица, не исключая Мухортого, делаются нам страшно близкими. Мороз подирает по коже... Тайна смерти — вот что у Вас бесподобно. До сих пор я, впрочем, не встречал читателей, которые бы умели это вполне оценить... Душевное смягчение и его смысл — только у Вас это можно найти. А сны! Удивительно... «Ослабела ли Ваша способность?» Не ослабела, а в каждой строчке показывает полное мастерство. Странная мысль Вам пришла в голову! Верность и чистота каждой черты — изумительная» (письмо 29 января).

И потом, прочитав новую исправленную Толстым корректуру: «Как всегда, Вы исправляете бесподобно, т. е. удивительно добавляете и удивительно вычеркиваете. Некоторые слова и мысли у всеми любимого и достойного любви Никиты, чем-то задевавшие меня прежде, оказались выкинутыми. Особенно поразило меня возвращение Василия Андреича к Никите: вдруг Вы перестаете описывать его душевное состояние и рассказываете только, что он делал и говорил. Чудо как хорошо!» (3 февраля).

— в отсутствие Л. Я. Гуревич (она находилась за границей, в Монте-Карло), прислать корректуру еще раз в сверстанном виде: «Мне нужно теперь исправить только вкравшиеся неточности и стилистические ошибки. Но и это нужно, и потому очень прошу поскорее прислать» (т. 68, с. 31).

Еще до выхода в свет, видимо в корректуре, рассказ стал известен В. Г. Черткову. В трех письмах Чертков изложил свои похвалы, но и некоторые критические замечания. Толстой ответил 2 февраля, что согласен: «Никита слишком рассуждает». «Я это смягчил, кажется, и еще хотел бы смягчить. То же, что вы говорите о том, что он мог бы почерпнуть этот взгляд из Евангелия, — неверно, мне кажется. Мне главное хотелось показать то, что душа человеческая христианка9 и что христианство есть ничто иное, как закон души человеческой» (т. 87, с. 313).

Спустя две недели Толстой просил А. Л. Флексера поскорее исполнить просьбу Черткова — послать ему экземпляр рассказа для английского переводчика10.

7 февраля Толстой записал в дневнике: «Несчастный рассказ. Он был причиной вчера разразившейся страшной бури со стороны Сони. Она была нездорова, ослабла, измучилась после болезни милого Ванечки, и я был нездоров последние дни. Началось с того, что она начала переписывать с корректуры. Когда я спросил зачем». Дальше в дневнике вырван лист.

Что случилось, восстанавливается по дневнику Софьи Андреевны, на этот раз очень подробному, и письму Толстого от 14 февраля к Страхову (изложив историю на отдельном листочке, Толстой попросил сжечь его, но Страхов не сделал этого). «Рассказ мой наделал мне много горя, — рассказано здесь, — Софье Андреевне было очень неприятно, что я отдал даром11 в «Северный вестник», и к этому присоединился почти безумный припадок (не имеющий никакого подобия основания) ревности к Гуревич. Совпало это с женскими делами, и мы все пережили ужасные дни. Она была близка к самоубийству, и только теперь 2-й день она опять овладела собой и опомнилась. Вследствие этого она напечатала объявление, что рассказ выйдет в ее издании, и вследствие этого писала вам, спрашивая о размере гонорара за лист. Она хотела потребовать с Гуревич гонорар и отдать его в Литературный фонд» (т. 68, с. 32). 21 февраля Софья Андреевна записала в дневнике: «И мне и «Посреднику» повесть отдана. Но какою ценою! Поправляю корректуры и с нежностью и умилением слежу за тонкой художественной работой. Часто у меня слезы и радость от нее»12.

прося задержать хотя бы на месяц выход «Хозяина и работника» в других изданиях. Толстой ответил 28 февраля телеграммой (на французском языке): «Очень огорчен невозможно сделать иначе» (т. 68, с. 40).

В итоге 5 марта 1895 г. «Хозяин и работник» появился одновременно в трех изданиях: третьем номере «Северного вестника», приложении к 13 тому 9-го изд. «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» и «Посреднике». При этом для «Посредника» Толстой еще раз просмотрел рассказ (184 исправления), и по этому тексту он печатается в современных изданиях.

В первые четыре дня дешевые книжки «Посредника» (по 15—20 коп.) разошлись в количестве 15 тыс. экземпляров, а 9 марта пущенное в продажу «народное» издание продавалось по 3 копейки. Приложение к 13 тому стоило 50 копеек и тоже в несколько дней куплено 10 тысяч книг13. Кроме того, рассказ перепечатали многие газеты. И. Е. Репин писал А. В. Жирковичу: «Читал Чехова рассказы, Дедлова — очень недурно. Но все это меркнет перед «Хозяином и работником».

Вы, конечно, читали этот перл, как и весь свет прочел его теперь. Чисто художественная вещица. Тенденция только в самой малой степени, почти незаметна и почти не мешает»14.

Художник П. И. Нерадовский, оказавшийся в Хамовническом доме в эти дни, вспоминал, как Толстой говорил:

«— Иду по Арбату и неожиданно слышу за собой: «Новое произведение Льва Николаевича Толстого. Цена 1 рубль, «Хозяин и работник», цена 1 рубль». Оглядываюсь — на перекрестке мальчик с ворохом газет и журналов. Бойкий такой, кричит на весь Арбат, подбежал ко мне и сует мне книжку... Я отмалчиваюсь, а он за мной. Очень ему хотелось всучить мне новое произведение Толстого. Еле ушел от него»15.

Видимо, к февралю 1895 г. относится и воспоминание Б. Н. Бугаева (Андрея Белого). 15-летний гимназист, учившийся вместе с Михаилом Львовичем в Поливановской гимназии (пока тот не перешел в Катковский лицей), был с другими мальчиками у Толстых. Софья Андреевна 5 февраля отметила в дневнике: «Вчера вечером собрались товарищи Миши, и С. М. Мартынова нам прочла «Фауста» Тургенева»16.

«Подпоясанный, в синей блузе, он стоял здесь и там, пересекая комнаты или прислушиваясь к окружающему, или любезно, но как-то нехотя давая те или иные разъяснения. Он как-то нехотя останавливался на подробностях разговора, бросал летучие фразы и потом ускользал. Он, видно, не хотел казаться невнимательным, а вместе с тем казался вдалеке, в стороне... У меня потом осталось странное впечатление. Мне казалось, будто Толстой не живет у себя в Хамовниках, а только проходит мимо: мимо стен, мимо нас, мимо лакеев, дам, — выходит и входит»17.

«Со вчерашнего вечера опять заболел Ваня. У него сегодня уже скарлатинная сыпь, болит горло и понос. Был Филатов и определил». Накануне вечером Н. Ф. Филатову была послана записка, но не застала его дома. Поздно ночью, после двух часов, Толстой появился у врача, умоляя прийти18. Ванечку доктор нашел в безнадежном состоянии. 23 февраля — в дневнике Софьи Андреевны: «Мой милый Ванечка скончался вечером в 11 часов. Боже мой, а я жива!»19 Ее дневник прервался почти на два с половиной года — до 1 июня 1897 г.

Толстой — ночью 26 февраля: «Похоронили Ванечку. Ужасное — нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец. Благодарю Тебя». И 12 марта: «Так много перечувствовано, передумано, пережито за это время, что не знаю, что писать. Смерть Ванечки была для меня, как смерть Николеньки20, нет, в гораздо большей степени, проявление Бога, привлечение к Нему». Страдая физически, Толстой испытывал религиозно просветленное чувство.

7 марта Софья Андреевна написала сестре: «Левочка совсем согнулся, постарел, ходит грустный с светлыми глазами, и видно, что и для него потух последний светлый луч его старости. На третий день смерти Ванечки он сидел рыдая и говорил: «В первый раз в жизни я чувствую безвыходность»21. Сохранилась фотография, сделанная летом 1895 г. в Ясной Поляне: в объектив смотрят два одинаково старые и очень грустные человека. Но лицо Толстого мужественно, у Софьи Андреевны будто окаменело.

«духовно, любовно одаренный мальчик» (т. 68, с. 70). Отец надеялся, что он продолжит его дело22; мать только от него получала ласковую нежность. Погребен он был на кладбище при с. Никольском близ Покровского-Стрешнева под Москвой23. Теперь Толстой вспоминал, как он, влюбленный в Соню Берс, ходил по этой дороге в Покровское: «умилялся, плакал и очень ласкал словами и воспоминаниями», — написала Софья Андреевна сестре.

В автобиографии «Моя жизнь» Софья Андреевна посвятила смерти Ванечки отдельный очерк, куда включила цитаты из писем и дневников.

Там рассказано, как Ванечка незадолго до смерти спросил, правда ли, что дети, умершие до семи лет, бывают ангелами: «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет. Теперь скоро мое рождение, я тоже был бы ангел. А если я не умру, мама милая, позволь мне говеть, чтобы у меня не было грехов».

На кладбище «с саней сняли гробик, опять же Лев Николаевич и сыновья. Все плакали, глядя на старого сгорбленного, убитого горем отца...

Вернулись мы, осиротелые, в наш опустевший дом, и помню я, как Л. Н. внизу, в столовой, сел на диван, принесенный раньше для больного Левы и, заплакав, сказал:

— Я думал, что Ванечка один из моих сыновей будет продолжать мое дело на земле после моей смерти.

И в другой раз — приблизительно то же:

— А я-то мечтал, что Ванечка будет продолжать после меня дело Божие. Что делать!»24

В эти тяжелые дни Мария Львовна писала А. Н. Дунаеву: «Мама страшна своим горем. Здесь вся ее жизнь была в нем, всю свою любовь она давала ему. Папа один может помогать ей, один он умеет это. Но сам он ужасно страдает и плачет все время»25. В конце марта Софья Андреевна рассказывала в письме к сестре, Татьяне Андреевне: «Левочка очень со мной добр, водит меня гулять, возил в тюрьму к заключенному политическому...26 Мне утешительна его доброта и ласковость; но мне тяжело то, что и он все больше и больше сгибается, стареет, худеет, плачет и никогда уже не только не улыбнется, но даже не подбодрится»27.

тетке Александре Андреевне: «Никогда мы не были так близки друг к другу, как теперь, и никогда ни в Соне, ни в себе я не чувствовал такой потребности любви и такого отвращения ко всякому разъединению и злу. Никогда я Соню так не любил, как теперь. И от этого мне хорошо» (т. 68, с. 71).

8 марта, поблагодарив Н. Н. Страхова за сочувствие, Толстой рассказывал: «Для меня эта смерть была таким же, еще более значительным событием, чем смерть моего брата. Такие смерти (такие, в смысле особенно большой любви к умершему и особенной чистоты и высоты духовной умершего) точно раскрывают тайну жизни, так что это откровение возмещает с излишком за потерю. Таково было мое чувство.

С. А. поразила меня. Под влиянием этой скорби в ней обнаружилось удивительное по красоте ядро души ее. Теперь понемногу это начинает застилаться. И я не знаю, радуюсь ли я тому, что она понемногу успокаивается, или жалею, что теряется тот удивительный любовный подъем духа. Хотя и года все больше и больше сближают нас, смерть эта еще более сблизила нас с нею и со всею семьею» (т. 68, с. 43).

Думал о «силе детства». В дневнике 12 марта: «... Хорошо поддерживать в себе любовь тем, чтобы во всех людях видеть детей — представлять их себе такими, какими они были 7-ми лет. Я могу делать это. И это хорошо».

«Нынче захотелось писать художественное. Вспоминал, что да что у меня не кончено. Хорошо бы все докончить, именно:

1) Коневская. 2) Кто прав. 3) Отец Сергий. 4) Дьявол в аду. 5) Купон. 6) Записки матери. 7) Александр I. 8) Драма. 9) Переселенцы и башкиры. — Рядом с этим кончать Катехизис. И тут же, затеяв все это — работы лет на 8 по крайней мере, завтра умереть. И это хорошо».

«Коневская» названа первой. Вскоре, в мае, возобновилась работа, продолжавшаяся затем почти весь год. Повесть получила свое окончательное название — «Воскресение».

27 марта, прочитав в мартовской книжке «Северного вестника» (где был напечатан «Хозяин и работник») некролог Н. С. Лескова, Толстой, как уже говорилось, написал в дневнике свое завещание.

О рукописях и печатных сочинениях здесь было сказано:

«Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову, [и дочерям Тане и Маше] (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить»29.

Дальше говорилось о дневниках: в записях молодых лет надо выбрать лишь то, что «стоит того», а в дневниках женатой жизни «уничтожить все то, обнародование чего могло быть неприятно кому-нибудь». Но далее: «А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.

Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все, а то только, что может быть полезно людям».

Особый пункт — о праве на печатание. «Право на издание моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки прошу моих наследников передать обществу, т. е. отказаться от авторского права. Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это — хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете — это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было самым тяжелым для меня делом в жизни».

Еще Толстой просил «всех и близких и дальних» не хвалить его после смерти, а вникнуть в те места его писаний, где через него «говорила Божья сила».

«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое».

В марте 1895 г., второй раз в Хамовниках (и последний — дома у Толстого), был И. А. Бунин. Об этом есть единственный, и прекрасный рассказ — в книге «Освобождение Толстого»:

«Меня провели через залу, где я когда-то впервые сидел с ним возле милой розовой лампы, потом в эту маленькую дверку; по ступенькам за ней и по узкому коридору; и я робко стукнул в дверь направо.

— Войдите, — ответил старческий альтовый голос.

И я вошел и увидал низкую, небольшую комнату, тонувшую в сумраке от железного щитка над старинным подсвечником в две свечи, кожаный диван возле стола, на котором стоял этот подсвечник, а потом и его самого, с книгой в руках. При моем входе он быстро поднялся и неловко, даже, как показалось мне, смущенно бросил ее в угол дивана. Но глаза у меня были меткие, и я увидел, что читал он, то есть перечитывал (и, вероятно, уже не в первый раз, как делаем это и мы, грешные) свое собственное произведение, только что напечатанное тогда, — «Хозяин и работник». Я, от восхищения перед этой вещью, имел бестактность издать восторженное восклицание. А он покраснел, замахал руками:

— Ах, не говорите! Это ужас, это так ничтожно, что мне по улицам ходить стыдно!30

Лицо у него было в этот вечер худое, темное, строгое: незадолго перед тем умер его семилетний Ваня. И после «Хозяина и работника» он тотчас заговорил о нем:

— Да, да, милый, прелестный мальчик был. Но что это значит — умер? Смерти нет, он не умер, раз мы любим его, живем им!

Вскоре мы вышли и пошли в «Посредник». Была черная мартовская ночь, дул весенний ветер, раздувая огни фонарей. Мы бежали наискось по снежному Девичьему полю, он прыгал через канавы, так что я едва поспевал за ним, и опять говорил — отрывисто, строго, резко:

— Смерти нету, смерти нету!»31

VII

«немного пописал к «Отцу Сергию», но не хорошо» (дневник, 18 марта) и в начале апреля отправил С. А. Венгерову короткую заметку о Т. М. Бондареве для «Критико-биографического словаря русских писателей»32. «Сочинение Бондарева, — писал здесь Толстой, — над наивностью которого мы снисходительно улыбаемся с высоты своего умственного величия, переживет все те сочинения, которые описаны в этом лексиконе, и произведет большее влияние на людей, чем все они, вместе взятые» (т. 31, с. 69).

14 апреля, проходя мимо Александровского сада, как отмечено в дневнике, «вдруг с удивительной ясностью и восторгом представил себе роман — как наш брат образованный бежал с переселенцами от жены и увез с кормилицей сына. Жил чистою, рабочею жизнью и там воспитал его. И как сын поехал к выписавшей его матери, живущей во-всю роскошной, развратной, господской жизнью. Удивительно хорошо мог бы написать. По крайней мере так показалось». Этот роман никогда не был даже начат. 25 апреля снова мысли о трагичности положения матери, от которой уходят дети — «в жизнь или смерть»: «Жить надо, а жить нечем. Нет привычки, нет даже сил для духовной жизни, потому что все силы эти затрачены на детей, которых уже нет. Вот что надо бы высказать в романе матери». И дальше в тот же день: «За все это время отсутствие энергии, инициативы мысли. Только изредка вспыхивают — и особенно ярко художественные, и не художественные образы, а целые задачи, замыслы художественных произведений».

Однако работа все не начиналась. 26 апреля: «Сейчас сел за письменный стол, хотел продолжать Коневскую, решительно не могу.

Вот и взял дневник». 5 мая, в письме Н. Н. Страхову, горькое признание: «Я вот уж скоро три месяца ничего не работаю. Этого со мной не бывало уже лет 10» (т. 68, с. 89).

По-прежнему приходили письма, книги, вести — жизнь с разных сторон требовала участия, да и сам Толстой постоянно испытывал ответственность за нее, за то, как сложится и будет развиваться жизнь общая, всех людей.

«международного посредника».

Еще в начале февраля Толстой писал в Воронеж Г. А. Русанову: «Радуют особенно загорающиеся в разных местах Европы центры священного огня, который Христос свел на землю. У меня теперь истинных друзей, единомышленников и соработников несколько в Англии, в Штутгарте некто Грунский, в Будапеште целый кружок людей, принадлежащих к «религии духа», из которых я общаюсь с Eugen Schmitt, в Дании Лахман написал чудесную книгу о христианстве в жизни33, и на днях получил из Финляндии письмо и книги от Арвида Эрнефельда, который весь горит огнем христианского учения и проповедует в Финляндии и Швеции» (т. 68, с. 24).

15 февраля, разговаривая с какой-то богатой дамой, спросившей, куда полезнее употребить деньги, сказал о европейском международном издании на четырех языках, которое «проводило бы идеи всемирного братства» (т. 68, с. 35—36). Четыре языка — русский, немецкий, французский и английский, как сказано в письме 12 марта Д. А. Хилкову, где Толстой разъяснял задачи издания. И опять ссылался на единомышленников: «Таковы в Англии Kenworthy и Morrison и их кружок, в Будапеште Шмит и союз религии духа, в Штутгарте Грунский, в Финляндии Jarnefelt, в Венгрии кружок врачей — Маковицкий, бывший у нас, и Шкарван, на днях отказавшийся от военной службы и посаженный за то в сумасшедший дом» (т. 68, с. 24).

Наконец, 27 марта было отправлено большое письмо Эугену Генриху Шмиту с программой международного издательства: его можно было бы назвать «Возрождение» и обосновать в «свободном государстве, в Швейцарии, например». Над этим письмом Толстой трудился целый месяц, сохранилось шесть его редакций34. Здесь говорится: «Людей, сознающих невозможность продолжения существующего порядка жизни и видящих возможность исправления его совершенным изменением строя жизни и исполнением в жизни учения

Христа, в последнее время является все больше и больше, и в нашем крестьянстве, и в образованном мире, и у вас, и в Америке, и в Англии. И радостно жить в такое время. Жидкость начинает не только согреваться, но и закипать. И не успеете оглянуться, как она вся сольется в одну кипучую волну и очистится и установится в новом, ином, лучшем виде».

«Существующий строй жизни подлежит разрушению. В этом согласны как те, которые стремятся разрушить, так и те, которые защищают его.

Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией; уничтожиться должен сепаратизм узкой национальности и замениться космополитизмом и всеобщим братством; уничтожиться должны всякие религиозные суеверия и замениться разумным религиозным нравственным сознанием; уничтожиться должен всякого рода деспотизм и замениться свободой; одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей» (т. 68, с. 62, 64).

Проект Международного посредника не был осуществлен. Роль его отчасти выполнило созданное Кенворти «Братское издательство», а позднее, после высылки Черткова в Англию, его «Свободное слово»; словацкий «Посредник» Д. П. Маковецкого.

В марте 1895 г., вместе с письмом, Толстой послал Э. Шмиту для его журнала «Религия духа» «правдивый рассказ о новом движении среди духоборцев на Кавказе и об их вожде Веригине» (т. 68, с. 68). Это был дневник уголовного арестанта А. С. Д., который попал в одну камеру с П. В. Веригиным и записал свои разговоры с ним35.

— новая забота. В Нюрнберге выходил журнал «Esperantisto» — на языке эсперанто, но большинство подписчиков было в России. Желая поддержать журнал, И. М. Трегубов послал туда две статьи Толстого, и журнал оказался запрещенным к ввозу в Россию. Н. Н. Страхов взялся помочь, обратившись к поэту А. Н. Майкову, в то время председателю Комитета иностранной цензуры. Толстой пообещал Страхову ничего не печатать в этом журнале и «не принимать никакого участия» (т. 68, с. 89).

VIII

В этот год Толстые дольше обычного оставались в Москве. Не знали, что делать. Думали о поездке за границу. 5 мая Толстой писал Н. Н. Страхову: «Я предлагаю — так как уже непременно хотят ехать куда-нибудь — ехать за границу, в Баварию, на озера около Мюнхена. Не знаю, что выйдет» (т. 68, с. 89). Софья Андреевна рассказывала о том же в письме к Л. И. Веселитской: «Л. Н. собирает сведения о разных тихих уголках Баварии, где красива природа и мало людей. И ему и мне совсем безразлично, где и как жить. Думаем, что детям это будет хорошо и здорово. В Ясную же Поляну до того всем больно ехать и жить воспоминаниями о Ванечке, что никто не решается»36. Скоро выяснилось, что из-за границы можно и не вернуться — не пустят. И. И. Горбунов-Посадов извещал В. Г. Черткова: «Толстые уедут после конца мая окончательно в Ясную, так как Софья Андреевна узнала о том, что возвращение из-за границы могло быть затруднено, и это рассеяло все колебания»37.

Кончилось тем, что Софья Андреевна в конце апреля съездила в Киев к сестре Татьяне Андреевне, а Толстой две последние недели мая провел с дочерью Марией Львовной в Никольском у Олсуфьевых, где и Софья Андреевна погостила несколько дней. Толстой был рад, что отпала заграница. 6 июня из Москвы они уехали наконец в Ясную Поляну38.

Все лето, с 3 июня по 27 августа (с двухнедельным перерывом в июле), во флигеле усадьбы жил, занимаясь своими музыкальными делами и вечерами играя для Толстых, пианист и композитор С. И. Танеев, 39-летний профессор Московской консерватории39. Еще в мае он получил это приглашение от Софьи Андреевны. Впоследствии в автобиографии «Моя жизнь» она подробно рассказала о том, как после смерти младшего сына утешение нашла в музыке, особенно в прекрасной игре Танеева.

В письме от 13 июня к сыну Льву Львовичу Толстой так пояснял происходящее: «Мне кажется, так бы просто ей было понять меня, примкнуть ко мне, но — удивительное дело — она ищет везде, но только не подле себя, как будто не то что не может понять, но не хочет, нарочно понимает превратно. А как бы ей легко было, тем более, что она любит меня. Но горе в том, что она любит меня такого, какого уже нет давно. А того, какой есть, она не признает, он ей кажется чужд, страшен, опасен. Мало того, она имеет rancune <злопамятство> против него, в чем, разумеется, я виноват» (т. 68, с. 105—106).

В танеевском дневнике первых месяцев 1895 г. довольно часто упоминается имя Толстого, встречи с ним.

17 февраля Ю. И. Блок, делавший в Москве фонографические записи, предлагал Танееву прийти к нему 20-го: «Должен быть Толстой»40. 17-го же Толстой был у Танеева, и тот сыграл ему несколько прелюдий и фуг Баха. Концерт Шумана Толстой «похвалил». Как видно из дневника Танеева, голос Толстого был тогда записан41. 26 марта, в воскресенье, Танеев «вечером ходил к графу Толстому»; потом встречал его в манеже катающимся на велосипеде. 25 апреля в дневнике Толстой записал: «За это время начал учиться в манеже ездить на велосипеде. Очень странно, зачем меня тянет делать это. Евгений Иванович42 отговаривал меня и огорчился, что я езжу, а мне не совестно. Напротив, чувствую, что тут есть естественное юродство, что мне все равно, что думают, да и просто безгрешно, ребячески веселит»43. 15 мая в дневнике отмечено, что «велосипедное увлечение» проходит. Навестившая Толстых как раз в мае Л. И. Веселитская вспоминала, что во дворе Хамовнического дома она увидела Толстого, который «делал круги на велосипеде. Он уже лихо летал и с увлечением предавался новому спорту»44.

Из дневника Танеева известно, что 22 апреля Толстой был на оперном представлении учеников консерватории: исполнялись отрывки из «Ифигении» Глюка, «Домика в горах» Адана, «Руфи» Ипполитова-Иванова и целиком опера Аренского «Рафаэль». Спустя неделю отмечен разговор с Толстым: «Он не бывал в театрах около 20 лет45. Очень удивлялся, что столько средств — 100 человек в оркестре, 100 человек хора — используется ради такого небольшого эффекта». «Руфь» Толстому не понравилась («композитор не знал, что хотел сказать»), а оперу Аренского он не слышал — ушел46. Художник Н. Н. Дубовской передавал в письме 11 апреля А. М. Васнецову свой разговор с Толстым на 23-й Передвижной выставке.

Так пополнялись художественные сведения для будущей книги об искусстве.

25 апреля с дочерью Сашей и ее подругой Надей Мартыновой Толстой смотрел в Малом театре комедии А. Н. Островского — «Таланты и поклонники» и отрывки из двух других: «Волки и овцы» и «Лес». Как отмечено в дневнике, по дороге домой «они стали говорить про то, какой будет скоро матерьяльный прогресс, как — электричество и т. п. И мне жалко их стало, и я им стал говорить, что я жду и мечтаю, и не только мечтаю, но и стараюсь, о другом единственно важном прогрессе — не электричества и летанья по воздуху, а о прогрессе братства, единения, любви, установления Царства Божия на земле. Они поняли, и я сказал им, что жизнь только в том и состоит, чтобы служить приближению, осуществлению этого Царства Божия. Они поняли и поверили. Серьезные люди — дети, “их же есть царство Божие”».

«Дорогой друг Дмитрий Александрович, мне очень грустно, что давно не получал от вас прямых сведений, т. е. писем... Мне недостает общения с вами» (т. 68, с. 45—47). Судьбы разных людей складывались по-разному. П. Г. Хохлов (к ужасу Софьи Андреевны, преследовавший Татьяну Львовну предложениями выйти за него замуж) заболел психически. Толстой несколько раз навещал его в московской Преображенской больнице и думал «написать о жестокости этого насилия» (дневник, 27 марта), не ожидая «такой подлости и жестокости врачей» (14 апреля)47. Так откладывались впечатления для драмы «И свет во тьме светит».

Творческим сознанием Толстого больше всего владела теперь повесть о суде над проституткой. 11 апреля он отправился в Московский окружной суд и сделал там множество заметок (в печатном тексте т. 53 занимают с. 245—247)48. В дневнике отмечено: «Ужасно. Не ожидал такой неимоверной глупости».

Когда в конце апреля пришло письмо от украинских учителей с просьбой высказаться против телесных наказаний крестьян, Толстой ответил им, что порка крестьян розгами «давно до глубины души возмущает его», а их письмо «поощряет» его высказаться; но статья на эту тему тогда не была даже начата.

Остановилась в начале и работа в первых числах мая над статьей «Бессмысленные мечтания» (о речи Николая II 17 января): «без entrain <увлечения> и не пошло дальше».

«о клеветах и глупостях книжки Seuron», немного огорчившая, как отмечено в дневнике: журналист предлагал «опровергать». Толстой и не подумал делать это49.

Иная судьба ждала на этот раз «Воскресение».

20 мая, в первый же день пребывания в Никольском у Олсуфьевых, Толстой «вечер писал». 26 мая в дневнике отмечено: «Потом заболел лихорадкой. День не писал, и потом еще вечер писал и довольно много, так что больше половины набросано. Странно складывается; нужно, чтобы Нехлюдов был последователь Генри Джорджа и вводил это, чтобы он ослабевал, примериваясь к дочери лежащей утонченной дамы — (Мэри Урусовой)»50. 29 мая: «Нынче писал немного и нехорошо — без энергии. Но зато уяснил себе Нехлюдова во время совершения преступления. Он должен был желать жениться и опроститься. Боюсь только, que cela n’empiète sur le drame <чтобы это не было в ущерб драме>. Решу, когда буду в более сильном состоянии». Этот замысел не воплотился ни в рукописях, ни в окончательном тексте.

Установлено достаточно точно, что было сделано Толстым в мае 1895 г. в Никольском. Это часть автографа (рук. № 3), написанная светло-фиолетовыми чернилами — такими же, как дневник тех дней. «В этой части речь идет о суде над Катюшей, о возвращении Нехлюдова с суда домой, о его поездке на обед к родителям девушки, которой он собирается сделать предложение (здесь ее фамилия колеблется: то Ивина, то Тихоцкая; впоследствии Толстой ее будет звать Кармалиной, затем Корчагиной), о втором дне судебной сессии и об отказе Нехлюдова от звания присяжного»51.

Работа продолжалась в Москве, куда Толстой вернулся 31 мая, и потом в Ясной Поляне. «Л. Т. 1 июль 1895» — эта подпись и дата проставлена в рук. № 5, являющейся первой законченной

«Воскресения» редакцией52. При этом были использованы рукописи, созданные в 1889—1891 гг., хотя многое изменено и поправлено. Оттуда перешло не изменявшееся до конца заглавие — «Воскресение» и эпиграф из Евангелия от Иоанна: «Я есмь воскресение и жизнь». И самое начало — рассказ о Нехлюдове, правда, несколько преображенный. Было: «Князю Аркадию Неклюдову было уж 28 лет, но все еще не установился, как говорили про него...» (т. 33, с. 19). Стало: «“Что это какая нынче корреспонденция”, подумал Дмитрий Нехлюдов, выйдя из своей спальни в столовую и разбирая письма и бумаги...» (там же, с. 23). Заканчивалась рукопись рассказом о том, как, женившись на Катюше, Нехлюдов живет с нею в Сибири (на поселении), занятый «сочинением книги о земельной собственности и кроме того обучением детей, которые приходили к нему». Катюша занимается устройством сада и огорода; кроме домашнего хозяйства, она «много читала и училась и, поняв дело своего мужа, помогала ему и гордилась им». Статьи Нехлюдова в русских и заграничных изданиях показались вредными правительству, ему грозила ссылка в Амурскую область. Представился случай, он бежал за границу и «теперь живет в Лондоне с женою, прошедшее которой никто не знает, и, пользуясь уважением своих единомышленников, усердно работает в деле уяснения и распространения идеи единой подати» (т. 33, с. 94). Это последние слова текста первой завершенной редакции «Воскресения», дальше — подпись и дата.

Все лето в дневнике и записных книжках продолжались заметки к «Воскресению», многие из которых отчеркнуты на полях — как заготовки.

4 июня: «Писать хочется — уяснилось важное для Коневской: именно двойственность настроения — два человека: один робкий, совершенствующийся, одинокий, робкий реформатор и другой поклонник предания, живущий по инерции и поэтизирующий ее».

«Северного вестника» статью М. Прозора «Характер ибсеновских драм» (Ибсен «говорит, что, отрекшись от плотской любви, застынешь, что она приведет к истинной»), Толстой заметил: «О как хорошо может выйти Коневская. Как я иногда думаю о ней. В ней будут два предела истинной любви с серединой ложной». Смысл записи очевиден: «истинная любовь» — юношеская чистая в начале и христианская в конце, «ложная» — соблазнение Катюши.

«К Коневской», как отмечено на полях, предназначалась и запись 8 июня, сделанная на третий день по приезде в Ясную Поляну: «Летняя Москва: замазанные окна, чехлы, свобода дворников и оставшихся при домах и их детей, летние севшие одежды — ляжки, обтянутые старыми белыми штанами, и чудные сады у домов пустые, и на улице, на раскаленных камнях, в пыли мостовщики. И гулянья с папиросами, апельсинами и пьяным и распутным хохотом».

Несколько дней Толстой был тяжело болен, температура 40,1º. «Дочери, очень милые, перепугались. Как жаль, что неизбежно почти буду причиной их горя моей смертью» (дневник, 12 июня). Но и больной возвращался мыслями к Коневской. 13 июня для нее «кое-что уяснилось»; 15-го «обдумал среду, в которой живет Нехлюдов: нянюшка, почти невеста и мать, только что умершая. Очень это оживило его и все начало»; 17-го: «уясняется Коневская». 28 июня в дневнике отмечено: «Последние дни писал «Воскресение». И оно все больше и больше занимает меня и все больше и больше уясняется». И наконец 4 июля: «За эти дни было то, что раза два хорошо писалось. И я могу сказать, что подмалевка Коневской кончена».

В записной книжке — разные заметки, перенесенные и не перенесенные в дневник. Среди последних: «Точно смерть на Любке»; «Она и не она»; «Только та и любовь, которая не получает награды: Нехлюдов бьется о том, чтобы она поняла свое положение и его. И — награда»; «Она читает Тургенева» и др. Тут же — «спросить у Давыдова», перечень вопросов к прокурору Тульского окружного суда и подробное описание судебного заседания в уголовном отделении, сделанное, видимо, со слов Н. В. Давыдова и по собственным наблюдениям.

Работа продолжалась и в июле: «Пишу почти каждый день. Подвигается. Точно так же, как узнаешь людей, живя с ними, узнаешь свои лица поэтические, живя с ними» (дневник, 12 июля).

«Застала меня буря в Колпне. Я просидел у мужиков. Они богаты и ужинали: картошки, хлеб, огурцы было особенное угощение. Рахитические дети, измученные работой члены, без постели, мухи, нечистота. И ужаснее всего безнадежность душевного спасения. Не верят в будущую жизнь, не верят в возможность жить по Христу» (дневник, 5 августа).

6—7 августа написанное было прочтено вслух семейным и гостям Ясной Поляны.

Летом 1895 г. произошло важное семейное событие: 32-летний Сергей Львович 9 июля венчался с М. К. Рачинской, дочерью директора Петровской сельскохозяйственной академии.

Толстой в апреле записал в дневнике: «У Сережи что-то делается с Маней. Трудно ему будет и много надо будет ему себя переделать. И если переделает, ему будет хорошо». Потом 20 мая: «Сережа трогателен, сама жизнь заставила его строго нравственно отнестись к себе». Потом «Сережу с Маней стало вдруг жалко». Разъяснение — в письме П. И. Бирюкову 8 июня: «Я и рад, и страшно мне за них, а чаще всего прямо жаль. Люди, которые женятся так, мне представляются людьми, которые падают, не споткнувшись. Я сам женился так. Не женитесь так. Если упал, то что же делать. А если не споткнулся, то зачем же нарочно падать» (т. 68, с. 100). Осенью молодые отправились за границу, а спустя год Толстой извещал Татьяну Львовну, что получил «от Мани» письмо — «она решила окончательно разъехаться»: «Жалко и его и ее» (т. 69, с. 211). Толстой писал невестке, отговаривая от этого шага, но получил «легкомысленный» ответ53.

Еще в мае, в письме из Никольского, Толстой и Софья Андреевна приглашали в Ясную Поляну Н. Н. Страхова. На этот раз Толстой «с особенным чувством» обращался к другу: «Как давно уже я знаю вас, а мне кажется, что только теперь понял самое настоящее, задушевное и потому дорогое в вас. Пожалуйста, приезжайте. Это будет доброе дело и для меня и для Сони, и в самом настоящем, а не переносном смысле слова. Если можно вас этим подкупить, то буду стараться заниматься все лето художественными работами, которые очень привлекают меня» (т. 68, с. 98). Страхов приехал 4 июля, после перенесенной им операции рака языка (о ней Толстые узнали только в июне), и пробыл до 9 августа. «Я очень рад ему, — записал Толстой в дневнике. — Я писал Веселитской, что когда мы знаем, что человек приговорен к смерти, мы добры к нему — любим. Как же мы можем кого-нибудь не любить, когда знаем, что все приговорены».

«Воскресением». Толстой же, вспомнив, вероятно, историю с «Хозяином и работником», заметил, что не хотел бы, чтобы про его новое художественное произведение знали редакторы — «а то не будет покоя и будет какой-нибудь грех» (т. 68, с. 115). Немного позднее Л. Я. Гуревич (через А. Ф. Кони) обратилась с просьбой о печатании новой вещи в «Северном вестнике». Толстой ответил, что работа не окончена, да если и будет окончена, он отдаст ее в «Посредник» (т. 68, с. 145). «Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, — сказано в письме к А. Ф. Кони, — но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я теперь сам не знаю, что я пишу теперь» (т. 68, с. 146).

Своеобразной хроникой летней яснополянской жизни 1895 г. стал дневник Танеева, который велся чрезвычайно аккуратно. Там отмечены разговоры об искусстве, в которых, конечно, участвовал Страхов.

В частности, о музыке. Страхов вспомнил книгу А. Г. Рубинштейна «Музыка и ее представители», вышедшую в 1891 г.; Толстой отозвался о ней «очень одобрительно». О философии беседовали тоже. «Л. Н. говорил, что волю Шопенгауэра он понимает, а бытие Гегеля — нет. Н. Н. защищал Гегеля, говорил, что нападки Шопенгауэра на Гегеля безосновательны»54.

Слушал Страхов, вместе с Танеевым, Чертковым, А. М. Олсуфьевой и другими гостями, чтение 6—7 августа романа «Воскресение». И здесь дневник Танеева — единственный свидетель события. В дневнике Толстого между 5 августа и 7 сентября — перерыв. Танеев же 9 августа записал:

«6-го и 7-го Лев Ник. читал свой новый роман «Воскресение». Началось чтение 6-го в воскресенье в 8 ч. вечера, после ужина продолжалось до 1-го часа. Л. Н. читал тихим голосом, очень взволнованным, передавая по временам рукопись Татьяне Львовне, которая его сменяла. В 1-й день было прочитано до окончания сцены в суде. После чтения, за ужином и после, начались жаркие споры, преимущественно между дамами, о том, должен ли был герой жениться на героине... ».

На другой день чтение началось после ужина. «2-я половина романа еще не отделана и не производит того впечатления, что 1-я. Л. Н. чаще передавал рукопись Т. Л., т. к. во многих местах затруднительно было разобрать написанное»55.

После чтения Танеев сыграл две пьесы Вагнера из «Валькирии», многим они понравились, а Толстой воскликнул: «Какая гадость!» Чтобы сгладить тяжелое впечатление, Толстой попросил сыграть полонез Шопена. Разошлись во втором часу.

Когда Танеев уезжал из Ясной Поляны, Толстой, прощаясь, сказал: «Мы с вами очень хорошо прожили лето, надеюсь, что и зимою будем видаться». Софья Андреевна сделала несколько фотографических снимков и подарила композитору те, которые были получше56.

18 июня, получив от А. Н. Дунаева корреспонденцию «Биржевых ведомостей», Толстой записал в дневнике: «9 солдат духоборов отказались от военной службы и несколько запасных возвратили свои билеты. Удивительное дело, это не радует меня». Дальше — объяснение:

«В последнее время я очень слаб и потому близок к смерти, т. е. к новой высшей жизни, и потому яснее, проще (слава людская соскочила) чувствую. И вот успех внешний, осуществление, по моим понятиям, царствия Божия не земле, не радует меня. Отказы от военной службы — ну хорошо. А потом? И что бы ни было, разве это все? Разве что-нибудь внешнее может удовлетворить? Только одно внутреннее движение вперед и то, какое в моей власти, движение и приближение к Богу, только это может вечно удовлетворять и радовать. И я чувствую это всей душой».

Но десять дней спустя, в ночь с 28 на 29 июня, кавказские духоборы торжественно сожгли все свое оружие — в знак отказа от всякого насилия и от военной службы, в частности. Начались преследования: ссылки, истязания, надругательства. Около двухсот «зачинщиков» посажены в тюрьмы, семьи их расселены по глухим татарским, армянским и грузинским деревням, где, лишенные земли, люди бедствовали; отказавшиеся от военной службы попали в дисциплинарный батальон. Жизнь снова потребовала внимания к ее бедам.

В конце июля пришло письмо с Кавказа от Д. А. Хилкова с рассказом о событиях. Хилков просил опубликовать все это в русских или иностранных газетах. Толстой 29 июля ответил, что ни одна русская газета не напечатает, а в иностранные тоже нельзя послать: «... Рассказ этот написан очень дурно, и дурно не потому, что в нем нет литературных достоинств, напротив, в нем нет простоты, точности, определенности и правдивости, и тон всего рассказа нехороший — какой-то иронический, шутливый, такой тон, которым нельзя говорить о таких ужасных делах» (т. 68, с. 132).

Толстой думал написать английскому своему другу Дж. Кенворти, с просьбой прислать в Россию корреспондента. Но отказался от этой мысли, посоветовавшись с В. Г. Чертковым (как и в прошлый год, Чертковы жили в Деменке, близ Ясной Поляны). Дело кончилось тем, что П. И. Бирюков сначала составил (по письму Хилкова и газетным публикациям) краткое изложение событий, а вскоре сам отправился на Кавказ; Толстой же принялся дополнять и поправлять короткую записку Бирюкова. Статья писалась в форме открытого письма в иностранные газеты: «Дорогой друг. В настоящую минуту на Кавказе происходит гонение на христиан духоборцев. И, право, кажется, что мучители, хотя и в другом роде, но не менее жестоки и глухи к страданиям своих жертв и жертвы не менее тверды и мужественны, чем мучители и мученики времен Диоклетиана». Затем статья несколько раз копировалась, вновь исправлялась и даже начала переводиться (видимо, Чертковым), но отправлена не была. Датирована она 2/14 августа 1895 г. 57 Толстой решил ждать возвращения Бирюкова с достоверными сведениями.

«нынешнему 95 году»): «... Самого Веригина мне не удалось видеть, так как он очень строго содержался, как преступник, в тюрьме» (т. 39, с. 211).

Бирюков привез в Ясную Поляну и прочитал вслух статью «Гонение на христиан в России в 1895 году». 8 сентября Толстой записал в дневнике: «Очень хорошо. Надо написать предисловие. Просмотрел прежнюю статью — она не годится». Эта новая статья была начата 15 и завершена 19 сентября. Сперва Толстой озаглавил ее любимым латинским изречением «Carthago delenda est»58 («Карфаген должен быть разрушен»), но потом стало: «Послесловие к статье П. И. Бирюкова...» 22 сентября все ушло в Англию Дж. Кенворти, а 29-го Э. Шмиту для немецкого перевода. «Статья моя недурна. А может быть, ошибаюсь», — помечено в дневнике.

В газете «Times» 23 октября н. ст. помещено было, однако, не послесловие, а личное письмо Толстого к Дж. Кенворти от 10 сентября (русский текст — т. 68, с. 173) и сокращенный перевод статьи Бирюкова. В конце ноября лондонский Фонд вольной русской прессы выпустил все полностью, с предисловием С. М. Степняка-Кравчинского, где о статье Толстого сказано: «Выступивши смело и открыто со своими разоблачениями, Лев Николаевич исполнил свой долг человека и гражданина. Появившись с его именем и под гарантией его непререкаемого авторитета, факты, им сообщаемые, облетят всю Россию и не одной тысяче людей послужат они новым стимулом для борьбы — все равно, желает ли он этого или нет»59. Толстовское «Послесловие» в 1896 г. было напечатано и в женевском издании М. К. Элпидина.

«В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, я победил мир» (Ин. XVI, 3).

«Положение правительств ужасно, — сказано здесь, — ужасно тем, главное, что им не на что опереться. Ведь нельзя же признать дурными поступки тех людей, как замученный в тюрьме Дрожжин, или теперь еще томящийся в Сибири Изюмченко, или врач Шкарван, приговоренный к тюрьме в Австрии, или как все те сидящие теперь по тюрьмам люди, готовые на страдания и смерть, только бы не отступить от своих самых простых, всем понятных, всеми одобряемых религиозных убеждений, запрещающих убийство и участие в нем» (т. 39, с. 102).

Восемнадцать веков назад «на место истины внешней справедливости поставлена была истина любви. Сколько бы ни набрасывали на горящую кучу хвороста дров, думая этим затушить огонь, — огонь, непотухающий огонь истины, только на время приглохнет, но разгорится еще сильнее и сожжет все то, что наложено на него ... Божеское должно победить человеческое» (там же, с. 103—104).

«очень скоро не будет не только тех страшных гонений, которые совершаются над всеми истинными учениками Христа, исповедующими его учение на деле, но не будет ни тюрем, ни виселиц, ни войн, ни разврата, ни роскоши, ни праздности, ни задавленной трудом нищеты, от которых теперь стонет христианское человечество» (там же, с. 105).

5 октября Толстой написал Н. Н. Страхову: «Нас теперь очень занимали гонения на духоборов... Все это очень радостно, как радостны страдания родов, приближающихся к концу. Знаю, что вы не верите этому. Я же верю и знаю несомненно, что это так. И от этого мне хорошо жить и умирать» (т. 68, с. 207).

В те же дни пришло письмо с Кавказа от сосланного туда А. М. Бодянского, предлагавшего переселение духоборов куда-нибудь за границу, например, в английские владения. Толстой не соглашался: «Христос сказал: меня гнали и вас будут гнать»; гонения неизбежны и приближают к Богу.

Тогда же В. Г. Чертков думал об отъезде. Толстой возражал, думая, что опасности от правительства «никакой нет» и повториться то, что было сделано с Хилковыми, не может.

XII

8 августа в Ясную Поляну приехал А. П. Чехов и провел здесь еще день, 9-го. Это была их первая встреча. Толстой подарил Чехову свою фотографию.

Как уже говорилось, Толстой после 5 августа больше месяца не вел дневника, а 7 сентября отметил лишь то, что читал «Воскресение» разным лицам, Чехову в том числе (на самом деле Чехову дал прочесть рукопись). Сыну Льву Львовичу, который уже был знаком с Чеховым, Толстой написал 4 сентября: «Чехов был у нас, и он понравился мне. Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения» (т. 68, с. 158).

«Я прожил у него 1½ суток. Впечатление чудесное. Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши с Л. Н. были легки. При свидании расскажу подробно», — обещал Чехов А. С. Суворину. В августовских и сентябрьских письмах: Ал. П. Чехову, Г. М. Чехову, Н. А. Лейкину, И. И. Горбунову-Посадову — никаких рассказов. Только просьба к старшему брату помочь слепому страннику из Каширы, о котором хлопотал Толстой (Ал. П. Чехов редактировал журнал «Слепец», издававшийся попечительством о слепых), и там же, в обычном чеховском стиле, шутка: «Я говорил про тебя Толстому, и он остался очень недоволен и упрекал тебя за развратную жизнь».

В другой раз в письме к Суворину Чехов отозвался о Татьяне Львовне и Марии Львовне: «Дочери Толстого очень симпатичны. Они обожают своего отца и веруют в него фанатически. А это значит, что Толстой в самом деле великая нравственная сила, ибо, если бы он был неискренен и не безупречен, то первые стали бы относиться к нему скептически дочери, так как дочери те же воробьи: их на мякине не проведешь...»60.

Толстой отвечал дочерям нежной любовью. Когда они уехали в Москву, а он оставался еще в Ясной Поляне, в одном из писем — признание: «Скучно без вас, милые дочери. Нет-нет и ждешь, что придет какая-нибудь и начнет говорить глупости, а все-таки мне будет приятно и успокоительно» (т. 68, с. 208). Младшей дочери, Александре, было еще только 11 лет: «Саша стала огромная и еще представляет загадку и для нас, и для себя самой, но натура хорошая» (т. 68, с. 281). В Москву Толстой написал Софье Андреевне о «милой Саше»: «Без нее пусто и без ее смеха не так весело» (т. 84, с. 242).

Татьяна Львовна весной 1896 г. призналась в своем дневнике: «Вот Чехов — это человек, к которому я могла бы дико привязаться. Мне с первой встречи никогда никто так в душу не проникал»61. Известен рассказ дочери Татьяны Львовны Т. М. Альбертини (Сухотиной): «Мама так увлеклась Чеховым, что думала выйти за него замуж. Она сказала об этом бабушке, которая воскликнула: “Это не партия для тебя!...” Мама не говорила больше о Чехове... и вышла замуж за Сухотина»62.

— единственный материал о чеховских суждениях по поводу прочтенной рукописи. «Воскресение» «достаточно задело»: «Ему показалось все очень верным. Он недавно был сам присяжным заседателем и чувствует, как в описании суда схвачены все детали. Потом и преступление Масловой. Когда он был на Сахалине, то большинство преступниц сослано туда именно за отравление. Только вот приговор. В первом варианте Маслову приговаривали к двум с половиной годам каторги. Таких приговоров не бывает; в каторгу приговаривают на большие сроки. Л. Н. принял это к сведению и впоследствии изменил в повести эту часть»63.

Сам Толстой в те дни отзывался о своей работе сдержанно: «Пишу художественное. И совестно, и вместе с тем думаю, что, может быть, это будет на пользу людям» (т. 68, с. 141—142).

В августе высказал свое обдуманное за пределами Ясной Поляны мнение Н. Н. Страхов, слушавший чтение 6—7 августа. 22 августа он написал Толстому: «Что меня истинно восхищает — это ваша героиня. Кажется, видишь ее живою и был знаком с нею. Суд также живой и будет тем поразительнее, чем больше ослабите комический оттенок. Ведь вашему герою не до комизма, и следовательно впечатление комических черт — не его64. А всего менее ясно то, что всего труднее и всего важнее — ваш герой. В нем ведь должно совершиться возрождение, и картина этого возрождения должна действовать всего сильнее. Предмет самый любопытный. В том или другом виде это будет история Черткова, и если бы вы уловили эту фигуру и ее внутреннюю жизнь — дело было бы удивительное. Но пока — лицо героя остается бледным и совершенно общим. Какой захват вашего рассказа! Великодушные мечты молодости, домашний разврат, увлечение пустой жизнью, публичный разврат, суд, пробуждение совести и крутой поворот на новую жизнь — как важны все эти точки рассказа! А между тем он прост, как все, что вы пишете» (т. 33, с. 346—347)65.

XIII

Толстой между тем охладел, правда не надолго, к «Воскресению». «Писание мое не идет и опротивело мне», — сказано в письме 4 сентября к Марии Львовне (т. 68, с. 160). В дневнике через три дня: «Я очень недоволен им теперь и хочу или бросить, или переделать». Только 22 сентября появилась обнадеживающая запись: «В повести вижу новые стороны и очень важные, которые я было упустил. Именно радость нарушения всех принятых законов и обычаев и сознание своей доброй жизни».

В первой половине сентября продолжалась работа над обширным письмом к М. Э. Здзеховскому, молодому доценту славянских литератур в Краковском университете. «С юных лет я тяготился вопросом, — рассказывал поляк, — как жить по-христиански и сознанием противоречия между жизнью в мире и учением Христа». Принимая толстовскую «критику учения мира», «не умел согласиться с положительной частью». Теперь, прочитав статью «Христианство и патриотизм», Здзеховский спорил с Толстым, защищая «патриотизм угнетенных». Этот же взгляд выражен был им в статье «Религиозно-политические идеалы польского общества» («Северный вестник», 1895, № 7). Ответ поляку Толстой закончил благодарностью и за его «хорошее письмо», и за «прекрасную статью», которые дали повод «еще раз проверить, обдумать и высказать... » (т. 68, с. 179)66. В мягкой форме Толстой убеждал оппонента, что не может быть «хорошего патриотизма», если он основан на «учении» о преимуществе одного народа перед другими. Переписка продолжалась до конца 1896 г. и касалась разных тем. В августе этого года польский ученый приезжал в Ясную Поляну; потом снова писал Толстому по поводу «Воскресения»67.

Другая полемика тех дней — с М. О. Меньшиковым. В майском номере «Книжек Недели» по поводу рассказа «Хозяин и работник» критик напечатал статью «Сбились с дороги», где превозносил как идеал «стихийную мудрость» и кротость Никиты — в противовес «разумному» подвигу христианского самоотвержения. Близкий Толстому по взглядам Л. П. Никифоров написал возражение Меньшикову под заглавием «Где же дорога?» и прислал на просмотр в Ясную Поляну. Толстому статья Никифорова «очень, очень понравилась»: «Она указала на корень разномыслия с нами» (т. 68, с. 163). Внеся некоторые изменения, Толстой посоветовал автору смягчить резкости и напечатать68. Меньшикову же отправил несколько писем, оспаривая его точку зрения. По мысли Толстого, высшая ступень любви, которую явил Христос, когда «с креста жалел тех, которые не знали, что творили», может быть охарактеризована так: «различение злых и добрых, непротивление злым и еще большее, чем к добрым, доброжелательство и любовь к ним (это высшая, божеская святость)» (т. 68, с. 149). В другом письме Меньшикову сказано: «Очень буду огорчен, если мои доводы не уничтожат нашего разномыслия. Я же согласиться с вами никак не могу, потому что для того, чтобы сделать это, мне нужно отречься от всего того, чем я жил эти последние 15 лет, и чем живу теперь, и с чем собираюсь умереть» (т. 68, с. 162).

Углубились в это время разногласия и с Вл. С. Соловьевым. В 1895 г. философ напечатал статью «Принцип наказания с нравственной точки зрения» — «дурную», с точки зрения Толстого (дневник, 12 марта), а потом — «Смысл войны. Из нравственной философии», где утверждал, что «организация войны в государстве есть первый великий шаг на пути осуществления мира». Прочитав в сентябрьской книжке «Северного вестника» возражение Соловьеву со стороны А. Л. Флексера (Волынского), Толстой «почувствовал радость сознания того, что есть единомышленный орган» (т. 68, с. 192).

Тогда же, отвечая совсем незнакомому лицу, сотруднику Русского археологического института в Константинополе Александру Фадееву, Толстой изложил «в трех строчках» самые глубокие основы своего миросозерцания. Ответ на вопрос: «Зачем я живу?», неизбежно встающий перед каждым человеком, может быть один: «Я живу затем, чтобы исполнять волю Того, кто послал меня в жизнь. Воля же его в том, чтобы я довел свою душу до высшей степени совершенства в любви и этим самым содействовал установлению единения между людьми и всеми существами в мире». Такой ответ способна дать только религия: «Если та религия, в которую вы верили, разрушена вашим критическим отношением к ней, тотчас ищите другую, т. е. другой ответ на вопрос: зачем вы живете?» (т. 68, с. 184).

Об этом же говорил Толстой и с приехавшим в Ясную Поляну 5 сентября французом Полем Буайе, славистом, директором школы восточных языков в Париже. «Третьего дня был француз от Эртеля. Верит в материю, а не в Бога. Я говорил ему, что это эпидемия душевной болезни», — отмечено 7 сентября в дневнике. И дальше: «... признать»69.

Что касается Л. П. Никифорова, в 1895 г. продолжалась его переводческая деятельность для «Посредника», и Толстой рекомендовал нужные книги. В конце августа в этой связи упомянут только что вышедший роман Гемфри Уорд «История Бесси Кострелл» (переведен не был). Тогда же переводился сборник мыслей Джона Рескина «Воспитание. Книга. Женщина». К ней Толстой подготовил краткое предисловие. Как видно по письмам П. И. Бирюкова и И. И. Горбунова-Посадова, заметка была получена «Посредником» в сентябре 1895 г. «Джон Рескин, — писал здесь Толстой, — один из замечательнейших людей не только в Англии и нашего времени, но и всех стран и времен... Рескин пользуется в Англии известностью как писатель и художественный критик, но как философа, политико-эконома и христианского моралиста его замалчивают в Англии так же, как замалчивают Матью Арнольда и Генри Джорджа в Англии и Америке» (т. 31, с. 96)70.

XIV

В конце сентября Толстой вернулся к работе над «Воскресением», хотя и признавался в письме 23 сентября дочери Марии Львовне: «...Не могу писать с увлечением для господ — их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресение». А если подумаю, что пишу для Афанасьев71 и даже для Данил и Игнатов72 и их детей, то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так буду делать» (т. 68, с. 186). И немного позже — в письме В. Г. Черткову: «Ужасно мне противно последнее время наше мерзкое паразитное общество богатых людей и ученых. И писание мое надоело мне. Не то надо делать накануне смерти. Я думал делать это так, между прочим, а залез туда с ушами, и это скверно» (т. 87, с. 333).

«Начал писать Коневскую повесть, не пошло». 25-го: «Писал утром Коневскую, пересматривал с начала. Довольно хорошо. По крайней мере, без отвращения». 26 сентября: «тяжелый был день» — огорчения от сына Андрея Львовича73. «Писание тоже не шло. Переменял слишком много и запутался. И стыдно писать эти вымыслы. Правду пишет Бодянский, что не годится писать художественное иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен только, когда пишу во-всю то, что знаю и о чем думаю». 29 сентября:

«Третьего дня и вчера писал Коневскую». Но в начале октября в письме к Н. Н. Страхову, сожалея, что тот не смог заехать в Ясную Поляну (по дороге из Крыма в Петербург), рассказывал о себе: «Писание мое ужасно усложнилось и надоело мне — ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет» (т. 68, с. 207). 5 октября, отвечая в письме М. О. Меньшикову редактору «Недели» В. П. Гайдебурову, который просил повесть и собирался употребить возможный доход в пользу «несчастных евангельских христиан, высылаемых за границу», Толстой заметил, что едва ли будет печатать ее в России да и где-нибудь: «она далеко не кончена и стала мне противна» (т. 68, с. 204). На другой день, 6 октября, в дневнике: «Писанье мое опротивело мне».

Для практики в языке Толстой в эти дни читал Евангелие по-итальянски: он считал, что иностранный язык легче всего усвоить так — читать знакомую книгу. В своем «Царстве Божием внутри вас», тоже итальянском переводе, увидал «ужасно много длиннот» (т. 87, с. 338).

«Воскресение», однако, не отпускало. «Осеннее приятное чувство. Ходил гулять и думал о двойственности Нехлюдова. Надо это яснее выразить». И 12 октября: «Сейчас, раскладывая пасьянс, думал, как Нехлюдов должен трогательно проститься с Соней» (сестрой). Но 24 октября снова — неутешительный итог занятий: «Брался за «Воскресение» и убедился, что это все скверно, что центр тяжести не там, где должен быть, что земельный вопрос развлекает, ослабляет то и сам выйдет слабо. Думаю, что брошу. И если буду писать, то начну все сначала». «“Воскресение” совсем скверно, и я его бросил пока. Если писать, то надо все сначала» (В. Г. Черткову, 25 октября — т. 87, с. 337). В творческой работе Толстого такого рода сомнения, искания обычны; они вели к открытию нового.

Новое начало «Воскресения», созданное 5—7 ноября, составило рукопись, значащуюся в архиве под № 2774.

— знаменательные записи. 5 ноября: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресение». Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях — «Кто прав»; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное. И то же понял о «Воскресении». Надо начать с нее. Сейчас хочу начать». И 7-го: «Немного писал эти два дня новое «Воскресение». Совестно вспомнить, как пошло я начал с него. До сих пор радуюсь, думая об этой работе так, как начал».

Вот это новое начало: «Было 28 апреля. В воздухе была весна. И как ни старались люди изуродовать ту землю, на которой они жались несколько сот тысяч, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли животных и птиц, — весна была весною даже и в Москве» (т. 33, с. 95). Дальше идет рассказ о Катюше. Заканчивается автограф словами: «В суд привели рано, еще 9 часов не было, а суд начался только в 12. Намучалась пока и наголодалась, да и скучно было. Но вот позвали в суд и посадили» (там же, с. 99).

Работа продолжалась до 15 ноября, и хотя затем снова остановилась и возобновлена лишь в феврале 1896 г., а затем последовал более чем двухгодичный перерыв, никогда уже не вызывала прежнего разочарования. В ноябре 1895 г. было найдено не только новое начало, но угол зрения, оставшийся таким до конца.

5 октября Толстой написал Н. Н. Страхову: «Нынче приехал американец посетитель и говорит, что Америка совершенно та же Россия, но только там нет мужика. Он этим хотел прельстить меня. А я подумал: я бы давно уже умер бы от тоски и отчаяния, если бы его — мужика — не было» (т. 68, с. 207). В дневнике об этом американце сказано: «разбогатевший рабочий — финляндец родом, социалист, коммунист». Он рассказывал, как в Америке из 60 миллионов руками работают только 6 миллионов, остальное делают машины — так разрешается «рабочий вопрос». «Чувствую, что тут много нового и важного, но как это выразить, еще не знаю. Коли Бог велит, обдумаю» (дневник, 6 октября). Однако никаких следов размышлений о том, как «сделать труд привлекательным» и тогда «капиталисты захотят быть рабочими», нет ни в сочинениях, ни в дневниках, ни в письмах.

Определяя же вскоре в дневнике предметы, о которых хочется, нужно сказать, Толстой написал: «Жить остается накоротке, а сказать страшно хочется так много. Хочется сказать и про то, во что мы можем, должны, не можем не верить, и про жестокость обмана, которому подвергают сами себя люди, обман экономический, политический, религиозный, и про соблазн одурения себя — вина, и считающегося столь невинным табака, и про брак, и про воспитанье». Заканчивая в этот день, 28 октября, тетрадь дневника, начатую 15 февраля, Толстой заметил: «Почти 9 месяцев. Много пережито внутренне и хорошо, вперед. Благодарю Тебя. Помоги».

«чтобы всеми силами стараться не быть сочинителем или быть им только тогда, когда уж не быть им не можешь... А вы именно хотите быть писателем, выработать, как вы говорите, писательскую способность. Избави вас от этого Бог. Попробуйте вот что: сказать себе, что то, что вы пишете, вы никому не покажете и предоставите опубликовать только после вашей смерти, и пишите. Если и при этом условии будете писать, это будет настоящее» (т. 68, с. 236—237).

XVI

16 октября произошло событие, которого Толстой ждал почти десять лет: представление «Власти тьмы» в театре. Наконец было снято запрещение, наложенное в 1887 г.

Первый спектакль состоялся в Петербурге 16 октября на сцене суворинского Театра Литературно-артистического кружка; 18 октября — в Александрийском театре, в бенефис Н. С. Васильевой75.

26 октября пьеса шла впервые в московском общедоступном театре М. В. Лентовского «Скоморох»; 29 ноября — в Малом театре. Накануне вместе с женой Толстой был в Малом театре на генеральной репетиции76. Поставлена и в московском театре Ф. А. Корша, во многих городах провинции. Киевскую постановку 1895 г. отметил

«мужицкой жизни», ее трагедии «в ужасной картине окутанных чудовищной тьмой и мечущихся в ней людей»77. Петербургских спектаклей Толстой не видел. Туда ездила Софья Андреевна, чтобы послушать первое представление музыкальной трилогии С. И. Танеева «Орестея» в Мариинском театре и увидеть «Власть тьмы» в Александрийском. 19 октября Толстой написал сыну Льву Львовичу в Москву: «Мама поехала с Таней и Мишей в Петербург слушать первое представление оперы Танеева. Я очень рад, что она поехала и развлечется. Горе ее изменило ее очень. Мы с ней все более и более дружны и близки, и это для меня неперестающая радость» (т. 68, с. 229).

Когда Софья Андреевна вернулась в Ясную Поляну, Толстой отметил в дневнике: «“Власть тьмы” — успех. Слава Богу, не радует». Отношения с женой продолжали быть «лучше, чем хорошие» (дневник, 24 октября). В дневнике 25 октября — трогательная запись о прощании с Софьей Андреевной, уезжавшей в Москву. В последних числах октября — начале ноября Толстой выполнил данное жене после смерти Ванечки обещание: взял хранившиеся у Черткова дневники и вымарал неприятные для нее места78. 5 ноября в дневнике отмечено: «Пропустил 6 дней. Казалось, мало делал за это время: немного писал, рубил дрова и хворал, но много пережил. А много пережил оттого, что, исполняя обещание Соне, перечел все дневники за 7 лет». Жене он написал, что убедился: «связывала нас и связывает самая неразрывная любовь... различие верований, т. е. переворот, происшедший во мне, заставил нас страдать, но победила любовь» (т. 84, с. 245).

В постановке «Власти тьмы» Малым театром Толстому довелось принять довольно близкое и заинтересованное участие.

Артисты хотели приехать в Ясную Поляну. Татьяна Львовна написала матери 3 ноября в Москву: «Вчера получили от вас письмо с известием о приезде актеров79. Папа это невозможно тяжело. Он говорит, что он и забыл «Власть тьмы» и с трудом в своей памяти восстановил действующие лица и связь их между собой, — а нам весело, что они приезжают, и мы постараемся их получше принять»80.

типы. Вальц тогда же, в 1895 г., напечатал в еженедельнике «Литературное обозрение» (№ 47) рассказ о беседах с Толстым: «Л. Н., например, потребовал, чтобы постановка была сделана не только вообще верно, но и этнографически верно, чтобы декорации дали не только деревню, но именно деревню Тульской губернии». Дочери Толстого помогли театральным деятелям закупить на деревне образцы одежды и предметов домашнего обихода.

Толстой продолжал переживать новые отношения с женой. 7 ноября записано в дневнике: «Радостное письмо от Сони. Неужели совершится полное духовное единение?» Это послание — ее ответ на письмо Толстого от 25 октября, где было сказано: «Странно это чувство наше, как вечерняя заря. Только изредка тучки твоего несогласия со мной и моего с тобой уменьшают этот свет. Я все надеюсь, что они разойдутся перед ночью и что закат будет совсем светлый и ясный» (т. 84, с. 242).

Впрочем, несогласия оставались, и не только житейские. Софья Андреевна обрадовалась, узнав, что Толстой «окончательно бросил начатую повесть» (т. 84, с. 243), т. е. не любимое ею «Воскресение». 29 октября она ответила: «Мне хотелось бы от тебя что-нибудь такое, при чем я могла бы так же на всякое слово твоего произведения одобрительно радоваться, как Аким радуется на исповедь и раскаяние своего сына. Как хотелось бы мне поднять тебя выше, чтоб люди, читая тебя, почувствовали бы, что и им нужны крылья, чтоб долететь до тебя, чтоб умилялись, читая тебя, и чтоб то, что ты напишешь, не обидело бы никого, а сделало лучше, и чтоб произведение твое имело характер и интерес. Вот целая страница рецепта, по которому ты должен писать. По этому рецепту написано «Детство». Буду теперь с наслаждением его перечитывать опять в корректурах. Я его печатаю в издании для детей»81.

Очевидно, насколько этот рецепт не подходил. Спустя всего несколько дней было начато то «новое» «Воскресение», где Катюша поставлена в центре повествования.

7 ноября Толстой написал Софье Андреевне: «Я вчера хорошо обдумал свое писанье — нашел точку зрения настоящую, и мне весело» (т. 84, с. 246). А спустя два дня отметил в дневнике: «Писал «Воскресение» мало. Не разочаровался, но оттого, что слаб». В тот же день навестил больного крестьянина К. Н. Зябрева — того самого Костюшку-бедняка, о котором в 1881 г. было подробно рассказано в неоконченных «Записках христианина»: «Потом прошел по деревне. Хорошо у них, а у нас стыдно».

«Новом времени» была помещена заметка, что Толстой кончил новую повесть. Л. Я. Гуревич просила, если решено печатать в «Посреднике», дать для «Северного вестника» «хоть одновременно с другими». Толстой ответил 8 или 9 ноября: «Ничего у меня теперь нет — повесть, о которой говорят, что она кончена, была не кончена, и я ее вовсе бросил, а другого пока нет» (т. 68, с. 250). В том же письме — похвалы последнему номеру журнала (№ 11), с «прекрасным» рассказом С. Т. Семенова («В день итогов»), критика «невозможной неряшливой бессмыслицы» Ф. Сологуба (гл. XI—XIII романа «Тяжелые сны») и «столь же неряшливой статьи» Н. П. Вагнера (рассказ «Сон художника Папильона»).

12 ноября, обещая жене скоро приехать в Москву, Толстой так описывал яснополянскую жизнь: «Ты права, что чужие люди мешают; а у нас их много: нынче воскресенье, еще Бухман82, Марья Михайловна83 и Хирьяков, приехавший из Петербурга. Про тех я не говорю: Поша друг, Дунаев такой же, да еще дрова колет и печи топит. А Марья Васильевна84 все делает. Но все-таки было бы лучше, спокойнее, если бы мы были одни. Хорошее бы вошло на ум. Но так это мне и тебе, но им хочется визжать и хохотать. И когда это так невинно, то пускай их. Вчера они с Бухманом с восторгом плясали мазурку, я играл им» (т. 84, с. 246).

Видимо, в эти дни в Ясной Поляне появился с письмом Поля Буайе француз Люсьен Бенар, впоследствии театральный деятель и драматург. По его воспоминаниям, Толстой критиковал Шекспира за то, что он рисовал только героев. Сошлись собеседники на общем интересе к народному театру. Бенар смотрел в Москве «Власть тьмы», которую за несколько лет до того видел в Париже у Антуана, и нашел, что «артисты Московского народного театра своей игрой далеко превзошли всех других исполнителей этих ролей»85. 7 ноября Толстой отметил в дневнике: «Был ... француз с стихотвореньем — глупый»86. Вероятно, речь идет о молодом тогда Бенаре. Судя по письму Бенара от 6 сентября 1896 г., сохранившемся в архиве Толстого, беседа шла еще о соединении слова и музыки в драматургии. Толстой назвал эти идеи Бенара декадентскими.

19 ноября состоялся переезд Толстого на зиму в Москву. За четыре дня до отъезда в дневнике записано: «Читаю Афоризмы Шопенгауэра. Очень хорошо. Только поставить: служение Богу вместо познания тщеты жизни, и мы согласны».

XVII

«Как написать Веригину в Обдорск? Мне хотелось бы» (т. 68, с. 234).

Первое письмо, отправленное из Москвы — от 21 ноября — адресовано П. В. Веригину. Так начался этот диалог мыслителей, учителей жизни, завершившийся лишь со смертью Толстого87. «Иван Михайлович Трегубов переслал мне ваше письмо к нему88, и я очень радовался, читая его, радовался тому, что узнал про вас и как будто услыхал ваш голос, понял, о чем вы думаете и чем живете. Вижу из письма вашего, что вы живете в духовном мире и заняты духовными вопросами», — так начал Толстой первое письмо Веригину.

Веригин излагал Трегубову одно из главных своих убеждений: жизнь, человеческая жизнь, устное слово убеждения важнее книги, грамотности. Толстой согласился с этим, хотя дальше и защищал книгу — не оттого, что сам занимался в основном писанием книг, но потому, что хорошая, добрая книга способна духовно объединять людей, живущих далеко друг от друга. В письме находятся знаменательные слова. Приведя цитату из веригинского письма о том, что духовное знание, необходимое человеку для счастья, «получается непосредственно свыше или от самого себя», Толстой заметил: «Это совершенно справедливо, и я точно так же понимаю человека» (т. 68, с. 262—265).

Сообщение с Обдорском было нелегким. Письма шли долго, пропадали, задерживались89. Веригину запрещалась переписка, кроме родственной. Его первое письмо Толстому — ответ на ноябрьское 1895 г. — датировано 1 августа 1896 г.

В конце октября — первых числах ноября 1895 г. Толстой занят был еще одним делом, связанным с духоборами.

«Духоборцы» (М., 1884), жившего в Ставропольской губернии на Северном Кавказе. «2 ноября 1895» (вероятно, по новому стилю) датирован черновик коротенького послесловия к статье Абрамова о гонениях на духоборов, сохранившийся в архиве Толстого. «Этим кончается правдивый обзор истории гонений духоборцев. Но история их гонений не кончается этим. Гонения эти продолжаются, потому что продолжается та борьба света со тьмою, которая началась с начала мира и будет продолжаться до конца его» — этими словами начато послесловие90.

8 ноября Дж. Кенворти уведомил, что статья Абрамова и заметка Толстого получены, а 4 декабря сообщал, что «работает над статьей Абрамова» и надеется, что «может быть, она сможет появиться в январской книжке какого-нибудь журнала». Дальнейшая судьба этого материала в Англии неизвестна.

21 декабря Кенворти, по приглашению Черткова, приехал в Москву и пробыл здесь более двух недель. 23 декабря Толстой записал в дневнике: «Два дня, как приехал Kenworthy. Он очень приятен». Так произошло личное знакомство. Основанному Кенворти издательству «The Brotherhood Publishing» было предоставлено право первого издания на английском языке новых произведений Толстого. Речь, в первую очередь, шла о публицистике, которая в России по цензурным условиям почти не попадала в печать, художественных сочинений завершенных пока не было, и неясной оставалась их возможная творческая судьба. Решение с Кенворти остановило намерения Черткова уехать всей семьей за границу, в Англию, чтобы там продолжать дело «распространения света» от писаний Толстого, про что он думал и писал в сентябре 1895 г. Толстой тогда «огорчился немного» планами друга и уверял, что писания не могут быть «причиной или хоть поводом» страданий самых близких и дорогих людей (т. 87, с. 332).

XVIII

Вечером 23 ноября состоялось чтение артистам Малого театра драмы «Власть тьмы». Происходило это в кабинете управляющего конторой императорских театров на Большой Дмитровке. Газета «Новости дня» поместила 28 ноября заметку об этом.

Воспоминания о чтении оставила В. Н. Рыжова (тогда еще, по отцу — Музиль), игравшая в театре всего третий сезон. «Собралась почти вся труппа, и чувствовалась во всех какая-то приподнятость, торжественность... — скромный, с какой-то тихой, стыдливой улыбкой на лице, и эта простота и скромность еще больше возвысили его в наших глазах... Мы сидели ошеломленные, очарованные его чтением. Исключительно он читал Акима — это знаменитое «тае» Акима он так разнообразно и удивительно говорил, что в этом «тае» читались целые глубокие мысли». Молодой артистке была поручена роль Акулины. «Я была бесконечно счастлива, — писала Рыжова, — когда получила похвалу из уст самого Л. Н., что я даю настоящую деревенскую девку»91.

Управляющий конторой императорских театров П. М. Пчельников написал в 1908 г. более сдержанные мемуары. По его словам, великий писатель не был великим чтецом. «... В чтении не чувствовалось одушевления. Проблески его вспыхивали только при чтении роли Акима да в 5-м действии при чтении роли Митрича...» После чтения «начался общий разговор о постановке и исполнении ролей. Но разговор не клеился. Л. Н. сказал о Митриче как о басистом, широкорожем мужике. Между тем роль эту должен был исполнять Н. И. Музиль, располагавший как раз обратными физическими свойствами. И собравшимся сделалось как-то неловко. Разговор стал еще более натянутым.

«котов». Наскоро простившись, Л. Н. торопливо собрался домой»92.

28 ноября Толстой присутствовал на генеральной репетиции. В записной книжке сделаны по ходу исполнения разные заметки — в основном о том, как «не надо» играть, и далее общее суждение: «Искусство началось с игры, так и осталось игрою» (т. 53, с. 268—269), развитое позднее, 7 декабря, в дневнике93.

На спектакле 29 ноября, состоявшемся в бенефис артистки Н. А. Никулиной (играла Анисью), Толстой не был. П. М. Пчельников вспоминал, что пьеса успеха не имела, в некоторых местах публика (далекая от народной жизни) даже шикала.

Большая группа студентов после спектакля отправилась в Хамовники и устроила Толстому овацию в его доме.

14 декабря газета «Новости дня» сообщила, что «третьего дня», т. е. 12 декабря, Толстой был на представлении «Власти тьмы» в театре «Скоморох»:

«Знаменитый писатель одет был в свой обычный зимний костюм: на нем были полушубок, валенки и войлочная шапка. В театре он находился вместе со своим сыном94, приехав совершенно инкогнито, и поместился в «райке», на второй лавочке. Среди публики, к сожалению, на этот раз не особенно многочисленной, присутствие графа было замечено, и взоры всех стали больше устремляться к тому месту, где сидел граф, нежели на самую сцену. Графа, видимо, тяготило это внимание, и, когда послышались вызовы автора, он уехал из театра. Это было в конце пьесы. На прощание граф высказал антрепренеру «Скомороха» г. Черепанову, что “в его театре пьеса проходит с несравненно большим ансамблем, чем в других театрах. Местами — прямо превосходно”»95.

Сохранилось воспоминание С. Т. Семенова о том, что зимой 1895/96 г. Толстой побывал в народном театре на московской мануфактурной фабрике Прохорова. Ставили «Мещанина во дворянстве» Мольера. Толстой был в восторге: «Какой юмор и какая художественная правда! Превосходны эти классики». Фабрикант спросил, какие пьесы ставить для рабочих. Толстой посоветовал «Короля Лира» Шекспира и «Разбойников» Шиллера; «хорошо бы поставить «Ткачи» Гауптмана, но их, конечно, не разрешат»96. Из русских пьес назвал «Горькую судьбину» Писемского и бытовые комедии Островского: «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись», «Не так живи, как хочется»97.

XIX

В Москве, как обычно, слушалось много музыки, шли разговоры об искусстве. Главный источник сведений об этом — дневниковые записи В. Ф. Лазурского98.

Однажды в середине декабря Толстой посетил Дворянское собрание, где в Малом зале выступал знаменитый чешский струнный квартет, и слушал концерт из артистической комнаты. Музыканты предложили сыграть в хамовническом доме. Толстой написал С. И. Танееву: «Лучше бы всего было, если бы они приехали во вторник обедать в 5. Если поезд их идет поздно, то они могли бы играть после обеда, если же рано, то, приехав в 3 или около этого — до обеда. Надеюсь, что вы тоже приедете» (т. 68, с. 279). В день концерта 19 декабря пригласил на него своего севастопольского товарища А. Д. Столыпина с дочерью.

29 декабря зашел разговор о чешском квартете (Ганс Виган, Карл Гофман, Иосиф Сук, Оскар Недбал) и о молодом пианисте К. Н. Игумнове. Лазурский записал: «Играли квартет Бетховена (из первых), Шуберта, Гайдна. От всего Л. Н. был в восторге: «Ясно, прозрачно». Квартет же Танеева между ними, по его мнению, похож на стихотворение, которое составлено из набора всяких слов без связи, но с соблюдением размера и рифмы. Игру Игумнова он находит безукоризненной. Тот был так любезен, что для него выучил прелюдию F-dur Шопена, бурную, которою его восхищал Н. Рубинштейн».

«Л. Н. был на ученическом вечере консерватории, хвалит всех... Хвалил игру Исакович»99.

Присутствовавший во время беседы Ф. А. Страхов захотел узнать, по каким побуждениям Толстой ходил слушать «Короля Лира» (видимо, музыку М. А. Балакирева), и разговор зашел о Шекспире.

«Его мнение о Шекспире, «дикое», как говорит сам Л. Н., давно интересовало меня. Он напал на «Короля Лира», находит много неестественных сцен и лиц, например, сумасшествие Эдмунда, характер Кента. Недавно перечитывал «Ромео и Юлию». Сцена с аптекарем, к которому приходит Ромео за ядом, возмутительна по неестественности. Во всем видна небрежная работа актера, который спешит окончить пьесу, чтобы забавлять ею публику. Клоуны его возмутительны: это глумление над простым народом. В них виден автор-шут. Конечно, он умный, и многие сцены у него глубоки. Это не Шпажинский; но полной художественности у него нет; не видно, чтобы автор любил свое создание. Наконец, возмутительно его равнодушие, называемое объективностью. Отелло ли душит Дездемону или убивают подряд несколько человек — ему все равно. Все это для него лишь занятные картины. Мольер художественнее Шекспира, Бомарше — и подавно. У Мольера, правда, нет такого разнообразия и глубины содержания, но зато всякая вещица хорошо отделана, художественна. Даже некоторые из первых вещей Островского художественнее некоторых шекспировских. Гете как драматурга Л. Н. совсем не любит: «так и видно, как сидел он и сочинял». Шиллера ценит очень высоко и больше всего любит его «Разбойников». Хотя там все и приподнято, но это вечно — и Карл Моор и Франц Моор. Хороши и «Мария Стюарт» и «Орлеанская дева» — все».

Заговорили об истории литературы, преподавании ее. Лазурский записал мнение Толстого: «Начал бы он с былин, которые очень любит и на которых надолго остановился бы, потом сказки, пословицы народные... ... Далее («в этом я согласен с славянофилами») весь период литературного хищничества, когда паразиты отбились от народа, и Ломоносова, несмотря на его заслуги, и Тредьяковского и т. д., пропустил бы совсем. Потом стал бы говорить о том, как с Пушкина до настоящего времени литература мало-помалу освобождалась от этого, хотя и теперь еще не вполне освободилась. Литература должна дойти до такой простоты, чтобы ее понимали и прачки, и дворники. На мои слова, что мы стараемся представить непрерывное развитие литературного дерева, взаимодействие писателей, как один развивался под влиянием другого и т. д., Л. Н. сказал, что, может быть, это и интересно, но все это ни к чему».

В Москве тогда гастролировал знаменитый итальянский трагик Эрнесто Росси. Спектакли давались в театре «Эрмитаж». Н. Н. Страхову Толстой написал в середине января 1896 г.: «На днях я, чтобы проверить свое суждение о Шекспире, смотрел «Короля Лира» и «Гамлета», и если во мне было хоть какое-нибудь сомнение в справедливости моего отвращения к Шекспиру, то сомнение это совсем исчезло» (т. 69, с. 28).

Во второй половине ноября — декабре Толстой снова вернулся к «изложению веры» — статье «Христианское учение». В письме Е. И. Попову 30 ноября сказано: «... Я теперь уже две недели опять всеми силами души занят тем же: выразить, как можно проще и бесспорнее, наше миросамопонимание» (т. 68, с. 268). И 1 декабря — В. Г. Черткову: «Я всеми силами пытаюсь изложить свою веру — то, что было катехизис — совсем сначала, и то вспыхнет и кажется ясно, то опять потухнет и останавливаюсь» (т. 87, с. 341). 7 декабря — в дневнике: «... ». 18 декабря — в письме сыну Льву Львовичу: «Хочется мне писать много, но не позволяю себе ничего другого, кроме того, что я начал в форме катехизиса, теперь просто, без вопросов и ответов» (т. 68, с. 281). Нескольким корреспондентам Толстой писал, что хотел бы, чтобы смерть застала его за этой работой, т. е. смотрел на нее как на своего рода завещание. «Продолжал писать изложение — подвигаюсь», — отмечено в дневнике 23 декабря. Работа продолжалась весь следующий год.

6 декабря, в один день, была написана статья «Стыдно». В дневнике об этом рассказано так: «Лег спать днем и только забылся, как будто толкнул кто, поднялся и стал думать о сечении и написал».

«Толкнула» Толстого мысль о декабристах, вспомнившихся ко времени — накануне 14 декабря, спустя 70 лет после восстания на Сенатской площади. Статья начата словами: «В 1820-х годах семеновские офицеры, цвет тогдашней молодежи, большей частью масоны и впоследствии декабристы, решили не употреблять в своем полку телесного наказания...» (т. 31, с. 72). Дальше рассказано, как С. И. Муравьев-Апостол исправил попавшего в его полк дурного солдата, не прибегая к каким бы то ни было наказаниям. Толстой, по его словам, услышал эту историю от брата казненного декабриста, Матвея Ивановича (с 1860 г. жил в Москве, умер в 1886 г.). Потом рассказана история знакомого «почтенного, пожилого крестьянина», выпоротого розгами за то, что он поругался со старостой. В конце статьи — призыв к правящим классам «признать свой грех и смиренно покаяться в нем».

Работа продолжалась и во второй половине декабря; статья получала новые заглавия: «Странный вопрос», «Одичание», «Декабристы и мы», наконец «Стыдно», но и в самой последней рукописи проставлена дата: «14 декабря 1895». Толстой как бы отдавал честь «лучшим русским людям», как он любил называть декабристов.

«Стыдно» появилась 28 декабря в «Биржевых ведомостях», а 31 декабря в «Русских ведомостях». Полный текст напечатан в 1899 г. в Англии («Листки Свободного слова», № 4) и лишь в 1906 г. — в России (изд. редакции журнала «Всемирный вестник» — «Серия не изданных в России сочинений гр. Л. Н. Толстого», № 5)100.

Когда совсем незнакомый человек, бывший студент Харьковского ветеринарного института, И. Ф. Лебединский, прочитав статью в «Биржевых ведомостях», написал сочувственное письмо, Толстой ответил: «Я ненавижу так же, как и вы, то устройство, при котором возможны те насилия, которым вы подверглись, и все силы употребляю, не скажу — на борьбу с ним, — эта цель слишком частная, — а на деятельность, долженствующую разрушить это устройство и заменить его новым... Вы меня хвалите за статейку о телесном наказании, а я думаю, что такие статьи бесполезны. Из этой, например, выкинуто самое существенное, и сколько бы мы ни писали, безобразное беззаконие будет продолжаться до тех пор, пока будут люди порядочные рассуждать в собраниях и присутствиях об этих мерзостях. Средство уничтожить это и всякое другое зло — в том, чтобы общественное мнение казнило презрением людей, подающих руку правительству в таких делах» (т. 69, с. 38—39).

Весь конец 1895 г. Толстому много пришлось думать о войне, военной службе, связанных с этим конфликтах, о тюрьмах и каторге.

Голландский писатель и журналист, пацифист Ван Дейль рассказывал в письме о своих лекциях среди молодежи; Толстой отвечал ему длинным посланием (по-французски), где упомянул о двух молодых людях, друзьях, отказавшихся от военной службы и несущих наказание. Один — это крестьянин П. В. Ольховик; другой — художник Л. А. Сулержицкий, которого тогда поместили в отделение для душевнобольных при военном госпитале в Москве101. Толстой посетил Сулера, как звали его друзья, «и был тронут и поражен его простотой, спокойствием и благодушием» (т. 68, с. 268). Он жалел их всех и пытался помочь. В дневнике появилась такая запись о себе: «Я часто желал пострадать, желал гонения. Это значит, что я был ленив и не хотел работать, а чтоб другие за меня работали, мучая меня, а мне только терпеть».

Туркестана. Узнав, что Сулержицкий «уступил», Толстой отправил ему ободряющее письмо: «Несравненно больше люблю вас теперь, после перенесенного страдания, чем прежде» (т. 69, с. 42). В. Г. Чертков был недоволен, хотя и оценил «сердечную доброту» своего «дорогого друга и брата». Толстой оправдывался: «А то будешь как начальник, который сам сидит безопасно в траншее, а солдатам велит выходить из нее и идти на штурм» (т. 87, с. 358). Когда в мае 1896 г. пришло письмо от Сулержицкого, Толстой отметил в дневнике: «... Письмо от бедного Сулера, которого загнали на персидскую границу, надеясь уморить его. Помоги ему Бог. И меня не забудь».

В конце же 1895 г. пришли «в высшей степени интересные и важные» записки А. Шкарвана об его отказе от военной службы. Толстой отправил и ему письмо.

Австрийская писательница-пацифистка Берта фон Зутнер «заклинала» прислать телеграмму годичному собранию основанного ею Общества друзей мира. Финн Арвид Ернефельт интересовался русским переводом своей книги «Мое пробуждение». Напряжение этого противостояния насилию власти радовало. «Одно я знаю, и это несомненно, — написал Толстой 18 декабря сыну Льву Львовичу, — что та истина, которой я живу все больше и больше, будет завоевывать мир и завоюет его весь, а что я с этой истиной умру спокойно» (т. 68, с. 281). Хотя временами и возникали сомнения: не придается ли желаемым событиям больше значения, чем они имеют. И вспоминался евангельский стих: не радуйтесь тому, что бесы повинуются вам, а ищите того, чтобы имена ваши были написаны на небесах.

В середине декабря начато письмо к английскому журналисту Джону Мансону по поводу столкновения США с Англией из-за границ Венесуэлы, разросшееся в статью «Патриотизм или мир?»

«Москва. 5 января 1896» — дата, проставленная В. Г. Чертковым на последней копии статьи102. Смысл статьи в том, что патриотизм, понимаемый как национализм, «желание исключительного блага своему народу», неизбежно ведет к войне: «Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то там не переставая идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и настоящая, большая война всякую минуту может и должна начаться» (т. 90, с. 47). Далее сказано, что «патриотизм покоренных, угнетенных народов — армян, поляков, чехов, ирландцев» — «едва ли не самый худший, потому что самый озлобленный и требующий наибольшего насилия» (там же, с. 48). С одобрением приводит Толстой в конце статьи совет Конфуция «одному царьку»: «Уничтожь все твое войско, употреби то, что ты тратишь теперь на войско, на просвещение своего народа и на улучшение земледелия, и южный народец прогонит своего царька и без войны покорится твоей власти» (там же, с. 52).

Наконец, в это время, впервые в доме Толстого, появился служивший в Москве старшим писарем строевого отделения военного штаба крестьянин Михаил Петрович Новиков. Позднее, 2 мая 1896 г. Толстой записал о нем в дневнике: Новиков «изменил свою жизнь, вследствие моих книг, полученных его братом лакеем за границей от своей барыни». Новиков просил еще книг и принес секретное дело о расстреле рабочих на фабрике Корзинкина в Ярославле. Толстой советовал ему быть осторожнее. «Уж как-то так выходит со всеми моими знакомыми, — заметил Лев Николаевич, — что все они из-за меня попадают в тюрьму»103. При расправе с рабочими были использованы винтовки нового образца. Царь наложил резолюцию:

«Очень рад, что труды ученых по выработке оружия не пропали даром...»104.

«Звери, дикие звери — и те добрее! — взволнованно заговорил Толстой, просмотрев дело. — Спасибо за то, что познакомил меня с этими обличающими власти документами. Только уноси их скорее. Ведь если узнают, что ты был с ними у меня, тебя расстреляют... »105

23 декабря было получено открытое письмо немецкого писателя Фридриха Шпильгагена, социалиста, который, прочитав предисловие к книге Е. И. Попова «Жизнь и смерть Евдокима Никитича Дрожжина», упрекал Толстого, считая его виновным в смерти Дрожжина106. Шпильгагену отвечал в своем журнале «Die Religion des Geistes» Эуген Шмит; Толстой ограничился короткой фразой в дневнике об «открытом письме в газетах от Шпильгагена — социалиста».

Все это заставляло вспоминать давно задуманную драму — «И свет во тьме светит». 23 декабря в дневнике отмечено: «Нет, нет и обдумываю драму. Нынче всю ночь бредил о ней».

Примечания

¹ Микулич В.

² Опубликованы в «Летописях Литературного музея», кн. 12, с. 369—372.

³ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 130—138. Там же на с. 127 воспроизведен рисунок Нерадовского: «Толстой за роялем» (когда он играл в четыре руки с хозяйкой дома А. М. Олсуфьевой).

⁴

⁵ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 251—252. Следы чтения Маркса — в рукописях книги «Так что же нам делать?», дневнике 1889 г. и др.

⁶ Толстой и русское освободительное движение — Минувшие годы, 1908, № 9, с. 315—316.

⁷ Книга «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», изданная Обществом Толстовского музея в 1914 г., обрывается на 1894 г. Письма 1895 г. — последнего года жизни Страхова — остаются неопубликованными. Цитаты из них — в «Летописи» Н. Н. Гусева.

⁸ А. Л. Флексер писал критические статьи под псевдонимом А. Волынский. Был у Толстого в Ясной Поляне в августе 1894 г.

⁹ «Апологии» христианского теолога и писателя II—III в. Тертуллиана, в конце жизни порвавшего с церковью.

¹⁰

¹¹ Толстой в это время, отказавшись от литературной собственности, никогда не брал гонораров.

¹² Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 238.

¹³ «Неделя», 19 марта.

¹⁴ И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Материалы. II. М. — Л., 1949, с. 68.

¹⁵ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 138.

¹⁶ Толстая С. А.

¹⁷ —24 (публикация Л. Озерова).

¹⁸ Давыдов А. В. Семейное горе. — Октябрь, 1978, № 8, с. 221—222.

¹⁹ Дневники, т. 1, с. 238.

²⁰ —1860).

²¹ Письмо опубликовано в кн.: Любовь в жизни Льва Толстого. М., 1993, с. 230—232 (1-е изд. книги — в 1928 г.).

²² Один рассказик Ванечки был напечатан.

²³ «Потомство Л. Н. Толстого (родословная роспись и материалы к ней)» в кн.: , Архангельская Т. Н. Вокруг Толстого. Тула, 1982, а также Пузин Н. П.

²⁴ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 512, 515.

²⁵ ГМТ.

²⁶ Крестьянин Н. Т. Изюмченко, отказавшийся от военной службы, высылался в Сибирь. Толстые посетили его 22 марта. Е. И. Попов написал по этому случаю В. Г. Черткову: «Она, собственно, получила разрешение от губернатора, Льва же Николаевича офицер пропустил на свой страх. Оба были рады и взволнованы...» (Летописи Литературного музея, кн. 12, с. 170).

²⁷ ГМТ.

²⁸ — в московском Доме-музее.

²⁹ Позднее С. Л. Толстой вспоминал: «В своем дневнике 1895 года отец написал нечто вроде завещательной записки. В нем он пожелал, чтобы после его смерти его рукописями занялись Софья Андреевна, В. Г. Чертков и Н. Н. Страхов. Прочтя эту запись, я его спросил: «Почему ты не упомянул обо мне в числе лиц, которым ты поручаешь разбирать свои рукописи? Я бы добросовестно работал над этим». Он недовольным тоном ответил: «Потому что никто из моих сыновей не разделяет моих взглядов» (Яснополянский сборник. Тула, 1988, с. 164. Публикация Н. П. Пузина).

³⁰ 12 марта в дневнике Толстого запись: «За это время вышел «Хозяин и работник», и слышу со всех сторон похвалы, а мне не нравится, и несмотря на то, чувство мелкого тщеславного удовлетворения». Потом 27 марта: «Рассказ плохой. И мне хотелось бы написать на него анонимную критику, если бы был досуг и это не было бы заботой о том, что не стоит того». Видимо, требования к художественному творчеству все повышались — к собственному прежде всего; поиски новых путей искусства занимали все больше — и в мыслях и в делах.

³¹ Собр. соч., т. 6, с. 53.

³² «Словаря...», СПб., 1897; в 1906 г. помещена «Посредником» в виде предисловия к сочинению Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца».

³³ «Не догмат и не вероисповедание, а религия». Толстой написал в ответ: «Вы, вероятно, молоды и сильны, и потому перед вами открывается великая, хотя, может быть, и страдальческая в мирском смысле деятельность. Сознание служения Богу истиной да поддержит вас в ней» (т. 67, с. 293).

³⁴ В т. 68, с. 55—66, напечатаны последняя немецкая и последняя русская. Обе — копии рукой Софьи Андреевны, с поправками Толстого.

³⁵ Дневник помещен в № 7 рукописного журнала «Архив Л. Н. Толстого», под заглавием «Из тюрьмы», а позднее вошел в книгу, изданную в Англии со вступительной статьей и примечаниями В. Д. Бонч-Бруевича: «Письма духоборческого руководителя Петра Васильевича Веригина». Крайстчерч, 1901.

³⁶ —96.

³⁷ Летописи Литературного музея, кн. 12, с. 170.

³⁸ Дата устанавливается по дневнику С. И. Танеева и письму Толстого к Н. Н. Ге-сыну от 8 июня: «Мы третьего дня только вернулись в Ясную Поляну... Софья Андреевна очень горюет о смерти Ванечки. Я рад все-таки, что она решилась никуда не ехать, а вернулась в Ясную» (т. 90, с. 291).

³⁹

⁴⁰ Танеев С. Дневники. Книга первая. 1894—1898. М., 1981, с. 68.

⁴¹ Фонографические записи и письма Ю. И. Блока к Толстому и членам его семьи хранятся в ГМТ.

⁴²

⁴³ «Циклист», 1895, № 21, 22, 24, 26, 29, была напечатана статья «Граф Л. Н. Толстой и его первые уроки езды на велосипеде».

⁴⁴ Микулич В. Встречи с писателями, с. 98.

⁴⁵

⁴⁶ Танеев С.

⁴⁷ Позднее врач Д. Аменицкий рассказал о посещениях Толстым Преображенской больницы — Современная психиатрия, 1911, № 11, с. 634—638.

⁴⁸ «Волжский вестник» 20 апреля появилась заметка: «11 апреля в VII отделение окружного суда, в Москве, среди немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и гр. Л. Н. Толстой. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки».

⁴⁹ Француженка Анна Сейрон жила в доме Толстых в 1880-е годы в качестве гувернантки. Немецкий критик Евгений Цабель выпустил в 1895 г. в Берлине ее отрывочные и во многом недостоверные воспоминания»: «Graf Leo Tolstoi. Von Anna Seuron». Перевод появился в 1895 г. в Петербурге и в 1896 г. в Москве.

⁵⁰ М. Л. Урусова, дочь друга Толстого Л. Д. Урусова, тульского вице-губернатора, умершего в 1885 г. (Толстой тогда сопровождал его в поездке в Крым). Талантливая пианистка, Мэри Урусова умерла в феврале 1895 г.; ей было всего 28 лет.

⁵¹ «Воскресения» — т. 33, с. 339.

⁵² Опубликована впервые: Толстой Лев. Неизданные тексты. М., 1933, с. 81—172; повторено, с уточнениями — т. 33, с. 23—94. Сам этот факт — подпись — свидетельство того, что Толстой считал вещь хотя бы предварительно завершенной, готовой к полной переписке.

⁵³ но детей у них не было.

⁵⁴ Танеев С. И. Дневники, кн. 1, с. 119—120.

⁵⁵ Там же, с. 120.

⁵⁶ «Дневников» С. И. Танеева А. З. Корабельникова сообщает, что в архиве Танеева (хранится в Доме-музее П. И. Чайковского, г. Клин) находится много яснополянских фотографий, где он снят с Л. Н. Толстым (в частности — за шахматами), членами его семьи и гостями.

⁵⁷ —11; затем — т. 39, с. 209—215.

⁵⁸ Так позднее были названы две статьи против войны (1896 и 1898).

⁵⁹ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 310 (публикация М. И. Перпер).

⁶⁰ Полн. собр. соч и писем. Письма, т. 5, с. 68, 85, 87.

⁶¹ Дневник, с. 372.

⁶² ès Daniel. Tchékhov ou le spectateur désenchanté. Paris, 1967, p. 255. В 1916 г. Татьяна Львовна намеревалась писать очерк о Чехове и обращалась к его сестре Марии Павловне за материалами (Мелкова А. С. — Яснополянский сборник. Тула, 1974, с. 212).

⁶³ Воспоминания о Л. Н. Толстом. СПб., 1912, с. 71—72. У Семенова неточность: в первой законченной редакции Евфимия и Симон приговаривались к двум годам каторжных работ, а Маслова, признанная «виновной, но заслуживающей снисхождения», к «ссылке на поселение в Сибирь» (т. 33, с. 62). Позднее все это было действительно изменено.

⁶⁴ Позднее Толстой усилил комизм — до гротеска, даже сатиры.

⁶⁵ Комментатор романа, Н. К. Гудзий, обратил внимание на детали, подтверждающие (особенно в рукописях) догадку Страхова о В. Г. Черткове, как одном из прототипов образа Нехлюдова.

⁶⁶ — М. Урсин), изданной в 1896 г. в Лейпциге.

⁶⁷ Переписка опубликована полностью в кн.: Białokozowicz Bazyli. Marian Zdziechowski i Lew Tołstoj. Białystok. 1995.

⁶⁸ «Книжках Недели», 1896, № 3.

⁶⁹ «Le Temps» и затем в книге, вышедшей на другой год после его смерти (Chez Tolstoï. Entretiens à Jasnaia Poliana, Paris, 1950), относятся к позднейшим встречам — в 1901 и 1902 гг.

⁷⁰ Статья датирована в т. 31 неверно 1898 годом — на основе цензурного разрешения вышедшей в 1899 г. книги. В апреле 1895 г. Толстой читал «прекрасную», как отмечено в дневнике, биографию Рескина, составленную Э. Ритчи. Впоследствии многие мысли Рескина вошли в «Круг чтения».

⁷¹ А. Н. Агеев, молодой крестьянин дер. Казначеевка.

⁷²

⁷³ Немного позднее Мария Львовна рассказывала в письме В. Г. Черткову, что отец последнее время вял, ничего не пишет, «преимущественно от того, что он очень мучается дурным поведением Андрюши, не спит ночей, все думает о нем и подрастающем Мише и прямо, видимо, страдает». Андрею Львовичу было тогда 18 лет, Михаилу Львовичу — 16. В октябре Толстой написал Андрею, уехавшему готовиться к экзамену на вольноопределяющегося, длинное письмо, а Мише заготовил послание, которое в печатном тексте занимает десять страниц (т. 68, с. 219—228), но потом отправил более краткое (там же, с. 239—245). Софья Андреевна в Москве разъясняла сыновьям мысли отца. Про себя в молодости Толстой написал Михаилу: «Я, как очень увлекающийся человек, прошел в моей юности через этот постепенный ход удовлетворения похоти, но у меня, как и у всех молодых людей нашего времени, были очень определенные правила и идеалы. Правила эти были очень глупые, аристократические, но они сдерживали меня».

⁷⁴ —26 (автографы, копии, разрозненные листы). Отрывки из них (к сожалению, фрагментарно и применительно к порядку повествования в окончательном, печатном тексте романа) опубликованы в т. 33, с. 99—135.

⁷⁵ Еще в декабре 1894 г. Н. С. Васильева обращалась к Толстому через своего родственника, артиста Малого театра А. А. Федотова, за этим разрешением. 11 декабря Федотов был у Толстого в Хамовниках: «И он, и особенно графиня, весьма сочувствуют вашей мысли поставить «Власть тьмы» (т. 68, с. 283). В тот же день Толстой отправил письмо Васильевой, позволив делать в драме «вычерки согласно требованиям цензуры и условиям сценической постановки» (там же). Разрешение на постановку было дано 15 сентября 1895 г. Николаем II. Васильева исполняла роль Анисьи, Акулину играла М. Г. Савина. Воспоминания Васильевой напечатаны в «Ежегоднике императорских театров», 1911, вып. 1.

⁷⁶ «Международный толстовский альманах», М., 1909) и Л. И. Леонидова («Прошлое и настоящее», М., 1948), статьи С. Николаева «Толстой — зритель Малого театра» («Малый театр», 1940, № 22), об этом событии сохранились свидетельства писательницы Р. М. Хин-Гольдовской в ее дневниках: «Л. Н. поместился в глубине ложи, точно скрываясь за широкой спиной Софьи Андреевны от публики. Изредка голова его выдвигалась между голов Софьи Андреевны и старой дамы — и тогда на него со всех концов залы устремлялись любопытствующие жадные и восторженные взоры... Сам Л. Н. очень постарел, похудел и согнулся». После второго акта в ложу Толстых привели «короля» венского «Бург-театра» Левинского, потрясенного пьесой. Толстой тихо, бегло переводил по-немецки целые фразы и объяснял ход действия (Встречи с прошлым, вып. 6. М., 1988, с. 87). В уборной А. И. Сумбатова, где оказался в антракте, Толстой «сурово» вглядывался в английскую картину, изображающую представление перед королем убийства Гонзаго в «Гамлете»:

«— Какое тут злое лицо у Гамлета! — сказал он. — А ведь Гамлет действительно зол. Ему кажется, что все мало, и все он себя за это упрекает и все мучается тем, что не может убить, кого решил. А сколько он людей перебил зря!..» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, 1960, с. 72—73).

⁷⁷ Собр. соч. в 9 т. Т. 9. М., 1973, с. 70—71. О постановке пьесы на сцене пражского рабочего театра извещал Толстого в апреле 1899 г. председатель клуба типографщиков Карел Вейберцан; в сентябре 1900 г. председатель берлинского общества «Свободная народная сцена» Конрад Шмидт также писал о выполненном «долге чести» — представлении «исключительной по силе народной драмы» (Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 374—376). «Власть тьмы» шла на Свободной сцене с января 1890 г. Первый постановщик, Отто Брам, присутствовал в 1888 г. на спектакле А. Антуана и в газетной корреспонденции написал, что с особенным восторгом отзывался о пьесе и ее исполнении Э. Золя. Берлинский спектакль с энтузиазмом встретили Генрих Харт и Теодор Фонтане (Шульц Х. Толстой в Германии — Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 216—219).

⁷⁸ —1889 гг. таких мест, густо зачеркнутых и вырезанных, оказалось 33, в дневниках 1890—1895 гг. — 12. В частности, и 17 строк в записи 6 октября 1895 г., сильно огорчившие Софью Андреевну. 13 октября в дневнике Толстого записано и подчеркнуто: «Я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники». В томах 50—53 90-томного издания те места, которые удалось прочесть, восстановлены. Злополучная запись 6 октября цитируется в письме Софьи Андреевны к Толстому от 12 октября.

⁷⁹ О просьбе актеров приехать, чтобы Толстой прочитал им пьесу, писала Софья Андреевна 31 октября. Толстой ответил телеграммой: «Пускай приезжают» (т. 84, с. 243). Но с телеграммой произошла путаница, и чтение состоялось позднее, в Москве.

⁸⁰ ГМТ.

⁸¹ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 626.

⁸²

⁸³

⁸⁴ М. В. Сяськова, преподавательница детей Толстых.

⁸⁵ Яснополянский сборник. Статьи и материалы. 1910—1960. Тула, 1960, с. 218.

⁸⁶ «французе с поэмой для оценки» упоминала Софья Андреевна в письме 31 октября.

⁸⁷ Опубликовано полностью: Л. Н. Толстой и П. В. Веригин. Переписка. С. -Петербург, 1995; тогда же в Канаде с параллельным переводом на английский Джона Вудзворта.

⁸⁸ «Какое славное письмо Петра Веригина», — заметил Толстой (т. 68, с. 253). Напечатано в кн.: Письма духоборческого руководителя П. В. Веригина. Крайстчерч (Англия), 1901, с. 14—16.

⁸⁹ Подлинники писем Толстого к Веригину неизвестны, если не считать оттисков в копировальных книгах. Первое письмо, в частности, печатается в т. 68 по копии с рукописной копии Тоболького губернского музея. Уезжая из Тобольска, Веригин оставил письма Толстого другу для прочтения, а тот не возвратил «до сих пор» (т. е. до 1909 г., к которому относится воспоминание для «Международного Толстовского альманаха»).

⁹⁰

⁹¹ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 107—108.

⁹² Пчельников П. М. — Международный Толстовский альманах, с. 280—281.

⁹³ Леонидов Л. И. Прошлое и настоящее. М., 1948, с. 61—62; Николаев С. — зритель Малого Театра — Малый театр, 1940, № 22. См. также в наст. книге с. 166.

⁹⁴ Это мог быть только Михаил Львович. Илья Львович находился у себя в Гриневке, Сергей Львович еще в Англии, Лев Львович — в Швеции, Андрей Львович — в драгунском полку, стоявшем в Твери.

⁹⁵ Печатные отзывы о постановках «Власти тьмы» в 1895 г. см. в кн.: Ломунов К. —206.

⁹⁶ «Посредника» с В. Д. Бонч-Бруевичем, расспрашивал его о партийной подпольной работе. Бонч-Бруевич передал гектографированный экземпляр русского перевода «Ткачей» (Бонч-Бруевич В. Д. Мои встречи с Л. Н. Толстым. — Искусство, 1929, № 3—4, с. 32—35).

⁹⁷ Л. Н. Толстой и просвещение народа. — Народный журнал, 1912, № 2, с. 9—10. Рабочие этой фабрики позднее, 6 января 1900 г., были у Толстого; разговор шел о революции.

⁹⁸ — Литературное наследство, т. 37—38, с. 485—488.

⁹⁹ Тогда 20-летняя пианистка, с 1897 г. жена композитора А. Н. Скрябина.

¹⁰⁰ «повешенным Николаем I» (речь идет о С. И. Муравьеве-Апостоле). Их следовало бы восстановить в тексте статьи, что в т. 31, однако, не было сделано.

¹⁰¹ Как Бориса Черемшанова, изображенного скоро в пьесе «И свет во тьме светит».

¹⁰² В. Г. Чертков с женой находились вторую половину декабря 1895 — начало января 1896 г. в Москве, проездом в Петербург. Статья «Патриотизм или мир?» в переводе Дж. Кенворти и В. Г. Черткова появилась 17 марта 1896 г. в «Daily Chronicle»; в том же году по-русски в Женеве у М. К. Элпидина.

¹⁰³ Королев А. А. Времен связующая нить... (Л. Н. Толстой и М. П. Новиков). Тула, 1978, с. 10.

¹⁰⁴

¹⁰⁵ Новиков М. Черная жизнь. — Москва, 1960, № 12, с. 213—215. Посещение 1895 г. не отмечено в дневнике Толстого — как полагал Новиков, из осторожности. Об этом Новиков писал позднее, в 1936 г., Н. Н. Гусеву (ГМТ), сообщив там же, что Толстой, уединившись в кабинете, часа два просматривал дело.

¹⁰⁶ Письмо Шпильгагена опубликовано в газете «Neues Wiener Tageblatt» («Новый венский дневник») и тогда же в русском переводе издано в Петербурге отдельной брошюрой.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Главная страница → Биография → Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год

Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год Глава третья. 1895 год. Смерть младшего сына. Возвращение к художественному творчеству

Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава третья. 1895 год. Смерть младшего сына. Возвращение к художественному творчеству