Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год
Глава шестая. Голодный 1891/92 год. Статьи о голоде

Глава шестая

ГОЛОДНЫЙ 1891/92 ГОД.
СТАТЬИ О ГОЛОДЕ

I

В октябре 1889 г., наставляя молодую дочь Н. Л. Озмидова, ставшую женой сельского учителя, Толстой писал ей о своем душевном настроении: «У меня теперь сделалось вот что: прежде, бывало, хотелось совершить подвиг — удивить и людей, и бога даже, и себя даже, все натуживался, все придумывал, как бы чем бы пожертвовать, а теперь боишься подвигов, блеска, треска, сторонишься от всего такого; а только как-нибудь, как-нибудь потихоньку, не слишком скверно, чтобы стыдно не было слишком перед богом или перед совестью, прожить эти годочки, которые остались» (т. 64, с. 316).

В голодный 1891/92 год Толстой совершил подвиг и чувствовал себя, как некогда в осажденном Севастополе.

Первое упоминание о голоде — в дневнике 25 июня: «Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие — высказаться, или страх, но добра нет»1.

Уже летом 1891 г. в газетах стали появляться тревожные известия из разных губерний России о надвигающемся голоде. Однако ни правительство, ни земство, ни официальная печать не проявляли беспокойства. В одной из статей августовской книжки консервативного журнала «Русский вестник» сообщалось: «Теперь недород хлебов поразил более десяти губерний, и никому не приходит в голову мысль о непосильности для государства борьбы с голодом... Печать исполняет свою обязанность, спокойно обсуждая меры необходимой помощи». Либерально-народническая «Русская мысль» так же «спокойно обсуждала меры необходимой помощи» и все свои упования и надежды возлагала на «чуткость» правительства. «Русские ведомости» в свойственном им тоне «умеренности» тоже старались не «пугать» общественное мнение надвигающимся голодом и горячо протестовали против запрещения вывоза хлеба за границу. Даже в ноябре 1891 г., когда многие губернии охватил жесточайший голод, «Русская мысль» оптимистически утверждала: «Итак, нет причины отчаиваться и опускать руки; пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен».

Земства, взявшиеся за организацию помощи голодающим, возглавлялись помещиками и интеллигентами, настроенными либерально, а часто и консервативно. Они не только не требовали от правительства серьезной помощи, но в своих статистических сведениях всеми способами сокращали «едоков» — число крестьян, нуждающихся в продовольственной и денежной ссуде. А губернская администрация находила обычно преувеличенными или излишними и эти урезанные требования и часто уменьшала размеры помощи, а то и вовсе отказывала в ней.

Эти разговоры о помощи голодающим, такие средства «помощи» и вызвали возмущение Толстого. Зная хорошо жизнь русской деревни, он понимал, что голод — не случайная неприятность, происшедшая от неурожая, а неизбежное и, в сущности, постоянное бедствие, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения.

В 1902 г. в статье «Признаки банкротства» В. И. Ленин писал: «Хищническое хозяйство самодержавия покоилось на чудовищной эксплуатации крестьянства. Это хозяйство предполагало, как неизбежное последствие, повторяющиеся от времени до времени голодовки крестьян той или иной местности... С 1891 года голодовки стали гигантскими по количеству жертв, а с 1897 г. почти непрерывно следующими одна за другой... Государственный строй, искони державшийся на пассивной поддержке миллионов крестьянства, привел последнее к такому состоянию, при котором оно из года в год оказывается не в состоянии прокормиться»2.

Толстой с самого начала отверг как нелепую мысль о возможности прокормить народ за счет подачек богачей.

4 июля, отвечая Лескову на его вопрос, что ему делать для борьбы с голодом, Толстой написал: «Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать — разумеется, начиная с себя — тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамона неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, — я думаю не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет... И потому против голода одно нужно — чтобы люди делали как можно больше добрых дел... Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, т. е. делать зло людям, но нельзя любить и не накормить... И потому, если вы спрашиваете: что именно вам делать? — я отвечаю: вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых. Как вам бог положит на сердце, напишите, и я бы рад был, кабы и мне бог велел написать такое» (т. 66, с. 12).

Н. С. Лесков показал это письмо человеку, близкому к Толстому, — одному из деятелей «Посредника», И. И. Горбунову. Тот попросил копию. Журналист А. И. Фаресов, которому Лесков прочел письмо, тоже снял копию, и 4 сентября в газете «Новости» письмо было напечатано (вскоре перепечатано «Новым временем»).

«Русские ведомости», «Киевлянин», «Смоленский вестник» и др.), обвинявшая Толстого в «доктринерской черствости» (Н. К. Михайловский)3, в том, что он «пережевывает давно всем известные зады» («Смоленский вестник»), так и реакционная.

Лесков был смущен, и 6 сентября отправил Толстому обстоятельное письмо, извиняясь за себя и за Фаресова, который «не утерпел». 14 сентября он уже получил от Толстого совершенно снисходительный ответ, очень обрадовавший его.

17 сентября после рассказов земского деятеля Г. Е. Львова о голоде Толстой «не спал до 4 часов — все думал о голоде», решил устраивать столовые для голодающих и с этой целью с дочерью Татьяной Львовной поехал к брату в Пирогово (находилось, как и Ясная Поляна, в Тульской губернии). 19 сентября, взяв с собою еще Веру Сергеевну Толстую, они отправились по окрестным деревням.

II

25 июня рядом с первым упоминанием о голоде в дневнике Толстого находится запись о начале новой статьи — «об обжорстве».

Поводом к этой статье явилась книга Хоуарда Уильямса «The Ethics of diet» («Этика пищи». Лондон, 1883), которую Толстой читал в апреле — начале мая 1891 г. и тогда же в письме к В. Г. Черткову выразил желание написать предисловие к этой «прекрасной, нужной» книге и перевод ее напечатать в «Посреднике». Книга Уильямса — о вегетарианстве. Отказ от мяса и Толстой в это время считал «первой ступенью» в правильной постановке питания. Свое предисловие, начатое 25 июня, он так и назвал — «Первая ступень». Но статью писал не только и не столько в защиту вегетарианства, сколько в обличение обжорства обеспеченных людей.

В своей гневной проповеди против объедения и праздности Толстой не щадит даже литературных персонажей: «Чем больше потребностей, чем утонченнее эти потребности, тем считается это лучше.

Ничто так ясно не подтверждает этого, как описательная поэзия и в особенности романы прошедшего и нашего века.

Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетелей?

В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд-Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана, — суть не что иное, как развратные тунеядцы, ни на что, ни для кого не нужные; героини же — это так или иначе, более или менее доставляющие наслаждение мужчинам любовницы, точно так же праздные и преданные роскоши.

Я не говорю о встречающемся изредка в литературе изображении действительно воздержных и трудящихся лиц, — я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице, похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин».

И дальше делает важное признание о самом себе: «Помню, как я писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился и с которым боролся, — и с которым теперь, я знаю, борются все романисты, имеющие хотя самое смутное сознание того, что составляет действительную нравственную красоту, — заключалось в том, чтобы изобразить тип светского человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который бы был верен действительности» (т. 29, с. 63—64).

В дневнике 1891 г. Толстой записал: «Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему», а в первой же статье о голоде уверенно сказал: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты».

31 мая (для статьи «Первая ступень») Толстой пошел пешком в Тулу — на бойню, но убоя не видел. Через неделю пошел опять, смотрел на убой скота и подробно рассказал об этом в главе IX статьи4.

19 июля статья была начерно закончена, а в конце августа передана П. И. Бирюкову для затеянного В. Г. Чертковым сборника «Собиратель». Издание сборника не осуществилось; статья была напечатана «Посредником» в 1893 г.: Хоуард Уильямс. Этика пищи, или Нравственные основы безубойного питания для человека. Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен, со вступительной статьей «Первая ступень» Л. Н. Толстого. Впервые статья Толстого была опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии», 1892, кн. 13, май.

III

2 июня в дневнике Толстой записал, что «в Туле видел женщину: глаза близко и прямые брови, как будто готова плакать, но пухлая, миловидная, жалкая и возбуждающая чувственность. Такой должна быть купчиха, соблазнившая отца Сергия».

Главной литературной работой в это время оставалась книга «Царство божие внутри вас». Но весной и летом 1891 г. все чаще просились наружу художественные замыслы. 10 июня в дневнике отмечено: «Работа письменная идет плохо. Толкусь на месте. А много художественных впечатлений». В этот же день внесена важная заметка «к Коневскому рассказу»: «Играют в горелки с Катюшей и за кустом целуются... Первая часть — поэзия материальной любви, вторая — поэзия, красота настоящей», а 25 июня записано: «Хочется писать Коневскую. Очень ясна в голове».

10 июня появилась в дневнике и запись к «Отцу Сергию»: «Он узнал, что значит полагаться на бога, только тогда, когда совсем безвозвратно погиб в глазах людей. Только тогда он узнал твердость, полную жизни. Явилось полное равнодушие к людям и их действиям. Его берут, судят, допрашивают, спасают — ему все равно. Два состояния: первое — славы людской — тревога, второе — преданность воле божьей, полное спокойствие». И еще 17 июня — запись подчеркнута: «После того, как он убил, сидит в темноте и вдруг видит, что заря занимается, светлеет и будет день — свет. Ужас».

В рукописи эпизод набросан так: «На рассвете он вышел на крыльцо. Неужели все это было? Отец придет. Она расскажет. Она дьявол. Да что ж я сделаю? Вон он тот топор, которым я рубил палец. Он схватил топор и вбежал в келью. Она лежала раскинувшись и спала. Он подошел, примерил и, взмахнув топором, ударил ее вдоль головы ниже темени. Она не крикнула, но вся привскочила и тотчас же опять упала, а он [взял свою шапку и хлеб и] выбежал и пошел вниз к реке, у которой он не был четыре года. [На реке шел плот. — Братцы, возьмите меня. — Кто ты? — Грешник. Свезите.] Вдоль реки шла [большая] дорога, он пошел по ней и прошел до обеда. В обед он вошел в рожь и лег в ней. К вечеру он пришел к деревне на реке. Он не пошел в деревню, а к реке, к обрыву. Да, надо кончить. Нет бога» (т. 31. с. 209—210).

Вообще об «Отце Сергии» Толстой думал в 1891 г. начиная с февраля, когда отвечал В. Г. Черткову, предлагавшему закончить рассказ хотя бы «не в литературной форме», а просто в виде письма к друзьям, которое бы послужило «духовной помощью» в борьбе с чувственностью. «Борьба с похотью тут эпизод или, скорее, одна ступень, главная борьба — с другим — с славой людской. Да не хочу рассказывать», — написал Толстой (т. 87, с. 71). В марте, в письме к 25-летнему сыну черниговского купца-старообрядца В. П. Золотареву5, Толстой написал об этом более подробно: «Вы спрашиваете о моей истории Отца Сергия. Там я хотел бы выразить эти две различные основы деятельности. То он думал, что живет для бога, а под эту жизнь так подставилось тщеславие, что божьего ничего не осталось, и он пал; и только в падении, осрамившись навеки перед людьми, он нашел настоящую опору в боге. Надо опустить руки, чтобы стать на ноги.

» (т. 65, с. 268).

Около 22 мая Толстой все-таки писал «Отца Сергия»: «Решил кончить все начатое. Написал дурно, но пригодится».

В это время был сделан первый набросок второй части повести. На рукописи (№ 3), сохранившейся в архиве, рукой М. Л. Толстой помечено: «Отец Сергий, 1891 год. Лето». Повествование (автограф с вставками, сокращениями, перестановками) обрывается на уходе Сергия из монастыря.

3 июля 1891 г. Мария Львовна сделала копию с рукописи.

22 июля в дневнике еще заметка: «Когда он пал с купеческой дочерью и мучается, ему приходит мысль о том, что если падать, то лучше бы ему пасть тогда с красавицей А., а не с этой гадостью. И опять гадость захватывает его». Эта мысль не была развита в повести. 25 сентября, вернувшись в Ясную Поляну из Пирогова, Толстой отметил в дневнике: перечитал «Отца Сергия» и нашел, что «недурно, как есть. Начал поправлять начало, но не пошло». 6 ноября в Бегичевке была сделана еще одна запись к повести: «Надо, чтобы он боролся с гордостью, чтоб попал в тот ложный круг, при котором смирение оказывается гордостью; чувствовал бы безвыходность своей гордости и только после падения и позора почувствовал бы, что он вырвался из этого ложного круга и может быть точно смиренен. И счастье вырваться из рук дьявола и почувствовать себя в объятиях бога».

Запись подчеркнута — как важная и нужная для работы. Сама работа прервалась до 1895 г.

IV

Одновременно с письмом от М. С. Дудченко — «о гонениях» и о том, что его развели с женой и ее посылают этапом, Толстой получил «хорошее» письмо от «англичанина из Египта»: «Книга О жизни помогла ему жить», — записано 27 мая 1891 г. в дневнике.

Это был Эрнест Кросби — американец, занимавший в Александрии место представителя Соединенных Штатов в международном суде. Ему было тогда 45 лет. В написанной позднее книге «Count Tolstoy’s Philosophy of Life»6 Кросби рассказал о своем знакомстве с книгой «О жизни»: «Я жил тогда в Александрии, в Египте. Когда мне случайно попался в книжном магазине французский перевод этой книги (перевод С. А. Толстой), тогда я еще мало знал Толстого. Я читал, правда, несколько лет тому назад «Анну Каренину», и роман произвел на меня сильное впечатление. Впоследствии я прочел собрание его практических статей о вредных привычках... Все это побудило меня приобрести эту книгу «О жизни». Принеся ее домой, я прочел ее почти в один присест»7.

Результат был тот, что Кросби оставил свою должность в суде, вообще отказался от политической карьеры и, покинув Александрию, в 1894 г. приехал к Толстому в Ясную Поляну. А затем стал организатором «Лиги социальных реформ» и горячим пропагандистом идей Генри Джорджа. Познакомиться с Генри Джорджем и «послужить его делу» в Америке посоветовал Кросби Толстой.

V

29 июня в Ясную Поляну приехал И. Е. Репин и пробыл до 16 июля. В. Г. Черткову после отъезда Репина Толстой написал: «Жил у нас больше 2-х недель Репин, делал портреты и бюст, и я полюбил его, надеюсь, что и он, больше, чем прежде» (т. 87, с. 99).

В этот приезд Репин написал портрет «Толстой за работой в кабинете под сводами» и эскиз «Толстой на молитве», использованный впоследствии (1901) для большой картины (босой в лесу). Тогда же были сделаны рисунки — Толстой в саду за чтением и С. А. Толстая с двумя младшими детьми — Сашей и Ванечкой (сидят на траве)8.

С. А. Толстая отметила 16 июля в дневнике, что и «Гинцбург лепит большой бюст, очень неудачный, и сделал маленькую фигурку, тоже пишущим за столом — недурно»9. «За все это время развлекало меня присутствие Репина и Гинцбурга», — записал Толстой 22 июля после отъезда И. Я. Гинцбурга. Из воспоминаний Гинцбурга известно, что поехать в Ясную Поляну ему посоветовал В. В. Стасов. «Я начал очень большой бюст, и размеры его всех смущали; находили, что это некрасиво, но Репин сказал мне:

— Ничего не меняйте, размер прекрасный; надо, чтобы остался большой бюст Льва Николаевича.

Во время сеансов кто-нибудь из домашних читал вслух; помню, что читали тогда биографию Спинозы, и Лев Николаевич слушал с особенным интересом и делал замечания, а когда потом читали «Тружеников моря» Виктора Гюго, то он даже расплакался»10.

«Бюст сделал большой Гинцбург, нехорош. Репинский похож, но не для того, чтобы вам сказать приятное, а потому, что так есть, ваш лучше всех» (т. 66, с. 24)11.

2—7 июля в Ясной Поляне гостила А. А. Толстая. Софья Андреевна записала о ней: «Как всегда, она с собой внесла радостный, ласковый и всем интересующийся свой характер. Но она придворная до мозга костей»12. Толстой в эти дни не вел дневника, а 6 июля Н. Н. Страхову написал сдержанно: «Алекс. Андр. Толстая теперь гостит у нас, хотела пробыть дольше, но сестра ее захворала, и она завтра едет» (т. 66, с. 7). Александра Андреевна в статье, опубликованной в 1911 г. в виде предисловия к «Переписке», вспоминала, что Толстой показался ей в этот приезд мрачным. Она ему сказала однажды: «Подумали ли вы когда-нибудь серьезно об ответственности перед вашими детьми? Все они производят на меня впечатление блуждающих среди сомнений. Что вы дадите им взамен верований, вероятно, отнятых у них вами?» (Дети собрались в Ясной Поляне в связи с разделом имущества).

Вероятно, с Александрой Андреевной Толстой говорил о задуманной им повести про старца Федора Кузмича, под именем которого якобы скрывался в Сибири царь Александр I. 16 июля, благодаря за присылку ею фотографии «героя его будущей легенды», Толстой написал, что карточка «прелестная» и «очень поощряет к работе»: «Хотелось бы попробовать написать» (т. 66, с. 17).

14 июля, рядом с записью к «будущей драме» («И свет во тьме светит», начатая в 1896 г.), сделана запись и «К Александру I»: «Солдата убили вместо него, он тогда опомнился»13.

В конце июля в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов и пробыл несколько дней. «Как всегда, необыкновенно приятен и умен»14, — заметила С. А. Толстая. Толстой это посещение никак не оценил (кроме краткого сообщения в письме к старшей дочери, гостившей у дяди в Пирогове), но и в письме, и в дневнике упоминал «весьма трогательную» «девицу неизвестную из Казани» (т. 66, с. 27), которой «имел счастье быть полезным». Это была курсистка Мария Ларионова. В архиве Толстого сохранилось ее письмо: она сожалела, что не сумела накануне при свидании поблагодарить Толстого за беседу с ней, после которой она «ожила», перестала быть равнодушной к жизни. С. А. Толстая тоже записала: «Приехала какая-то курсистка из Казани расспрашивать Левочку о разных жизненных и отвлеченных вопросах»15.

«милого» В. И. Алексеева («Он страдает от того же, от чего и я, от женщины. У него это в кроткой форме») и американца Burton (профессор классической филологии, в 1891—1892 гг. слушал лекции в Берлинском университете и на каникулы приехал в Россию). 20 августа Н. Я. Грот привез в Ясную Поляну целую компанию: французского физиолога и психолога Шарля Рише, писателя Октава Гудайля и профессора иностранной литературы в Бордо Треверэ. Толстому они были «мало интересны». «Интереснее» был американец Прайс, который жил в общине Вильяма Фрея, «был у шекеров и дружил с американскими анархистами». И совсем хорошо, «очень хорошо», как отмечено в дневнике, было Толстому с П. И. Бирюковым. Во второй половине августа Бирюков выехал в Швейцарию для печатания в Женеве книги «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий», но по дороге у него украли чемодан с рукописью, и он «решил с горя поехать в Ясную Поляну за утешением»16. Толстой 29 августа написал предисловие к заграничному изданию, и 8 сентября Бирюков снова отправился в Женеву — печатать у М. Элпидина на средства богатого золотопромышленника К. М. Сибирякова запрещенную в России книгу Толстого. В апреле 1892 г. книга увидела свет.

VI

12 августа Толстой поехал к брату Сергее Николаевичу в Пирогово, объявив в этот день своим семейным, что на зиму он останется в Ясной Поляне и в Москву не поедет совсем.

Софья Андреевна считала, что младших сыновей — Андрея и Михаила — надо учить в гимназии и 31 августа повезла их в Москву. Приехал и Лев Львович «держать свой запоздалый экзамен с 1-го на 2-й курс» в Московском университете.

9 сентября она написала в Ясную Полину: «Дунаев и Наташа17 рассказывали о голодающих, и опять мне все сердце перевернуло, и хочется забыть и закрыть на это глаза, а невозможно... А как в Москве этого ничего не видно! Все то же, та же роскошь, те же рысаки и магазины, и все всё покупают и устраивают, как и я, пошло и чисто свои уголки, откуда будем смотреть в ту даль, где мрут с голоду. Кабы не дети, ушла бы я нынешний год на службу голода, и сколько бы ни прокормила и чем бы ни добыла, а все лучше, чем так смотреть, мучиться и не мочь ничего сделать»18.

«Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?»

15 сентября, наладив московскую жизнь, С. А. Толстая вернулась в Ясную Поляну. «Левочка утром упрекнул мне, что я свезла детей в «омут», — записано в дневнике и потом прибавлено: «на другое утро говорит, что голод не дает ему покоя, что надо устроить народные столовые, куда могли бы приходить голодные питаться, что нужно приложить, главное, личный труд, что он надеется, что я дам денег (а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав на XII и XIII том, чтоб не получать денег; вот и пойми его!) и что он едет немедленно в Пирогово, чтоб начать это дело и напечатать о нем»19.

17 сентября с дочерью Татьяной Львовной Толстой выехал из Ясной Поляны, а уже 19 сентября объезжал верхом деревни вокруг Пирогова. Ночевали в селе Успенском у В. Н. Бибикова, который на другой день повез в глубь уезда. 20-го осматривали деревню Огаревку: «Бедность не так велика, потому что есть картофель», и Толстой «было успокоился». Но дальше «стало хуже». Переночевав у Ф. А. Свечина в его имении Ситово, 21-го вернулись в Пирогово, а 22-го в Ясную Поляну. 23 сентября Толстой съездил к тульскому губернатору Н. А. Зиновьеву, «узнал от него мало», и в тот же день решил ехать в Епифанский уезд, чтобы там ознакомиться с положением народа. На этот раз Толстой был с дочерью Марией Львовной. В Епифани остановились у земского деятеля Р. А. Писарева: «Писарев прекрасный тип земца — находящий смысл в служении людям. И жена милая, кроткая», — записано в дневнике 25 сентября. 24-го ходили в деревню Мещерки: «Опущенность народа страшная: разваленные дома — был пожар прошлого года — ничего нет, и еще пьют. Как дети, попавшие в беду, смеются, так и они».

— земским деятелем И. И. Раевским и врачом Н. Е. Богоявленским. Решено было поселиться в имении Раевского Бегичевке, Рязанской губернии, чтобы устраивать в деревнях столовые.

Оставив 90 рублей на закупку картофеля и свеклы, Толстой уехал по железной дороге. На станции Клекотки Сызрано-Вяземской железной дороги в дневнике он записал: «Доехали до Клекоток и собираемся дальше. Мне хорошо».

26 сентября, вернувшись в Ясную Поляну, Толстой начал статью «О голоде», писал ее, с небольшими перерывами, всю первую половину октября и 15 октября отправил Н. Я. Гроту для напечатания в журнале «Вопросы философии и психологии».

24 октября на номер журнала, где была набрана статья, московская цензура наложила арест.

VII

«За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде, описывающих положение голодающих, взывающих к общественной или государственной помощи и упрекающих правительство и общество в равнодушии, медлительности и апатии» — так начал Толстой статью «О голоде»20.

всеми средствами еще сильнее закабалить крестьян. Между эксплуататорами и народом нет иных отношений, кроме отношений господина и раба. «Не говоря о фабричных поколениях, гибнущих на нелепой, мучительной и развращающей работе фабрик для удовольствия богатых, все земледельческое население, или огромная часть его, не имея земли, чтобы кормиться, вынуждена к страшному напряжению работы, губящей их духовные и физические силы, только для того, чтобы господа могли увеличивать свою роскошь. Все население спаивается, эксплуатируется торговцами для этой же цели. Народонаселение вырождается, дети преждевременно умирают, всё для того, чтобы богачи — господа и купцы жили своей отдельной господской жизнью, с своими дворцами и музеями, обедами и концертами, лошадьми, экипажами, лакеями и т. п.»

В статье Толстой указывает, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения. Уже в самом начале осени, рассказывает он на основе личных наблюдений, в одной из деревень Ефремовского уезда «из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда». Толстой утверждает, что в таком положении постоянно, а не только в голодный год находятся миллионы крестьян России. Он разоблачает клевету господствующих классов, будто народ голоден оттого, что ленив, пьянствует, дик и невежествен. Народ голоден оттого, что его душат малоземелье, подати, солдатчина, что «распределение, производимое законами о приобретении собственности, труде и отношениях сословий, неправильно». Улучшить положение народа можно лишь тем, чтобы перестать грабить и обманывать его. А взять у господ часть их богатств и раздать голодающим — все равно что заставить паразита кормить то растение, которым он питается. «Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное», — восклицает Толстой.

Именно эти слова имел в виду В. И. Ленин, когда в статье «Признаки банкротства» писал: «В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что «паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается». Это была, действительно, нелепая идея»21.

Где же действительный выход?

Толстой думает, что господа могут добровольно «перестать делать то, что губит народ», возвратить награбленное, изменить свою жизнь и тем самым разорвать кастовую черту, отделяющую их от народа. Он обращается к «высшим классам» с призывом: отнестись к народу «не только как к равным, но к лучшим нашим братьям, таким, перед которыми мы давно виноваты», прийти к ним «с раскаянием, смирением и любовью», поступить подобно мученику Петру, который, раскаявшись в своем жестокосердии, отказался от всего богатства и сам продался в рабство.

VIII

«Был и в Ефремовском, и в Епифанском уезде в самых дурных местах. Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями. И статья разрастается, очень занимает меня и становится нецензурною» (т. 66, с. 52).

А на другой день написал П. И. Бирюкову в Женеву о своих практических планах: «План у нас был с девочками22 тот, чтобы вместо Москвы поселиться в Епифанском уезде в самой середине голодающих и делать там, что бог велит — кормить, раздавать, если будет что. И Софья Андреевна сначала соглашалась. Я рад был за девочек, но потом все расстроилось, и едва ли поедем» (т. 66, с. 56).

История эта изложена подробно в письме М. Л. Толстой к Л. Ф. Анненковой и в дневнике самой Софьи Андреевны. Мария Львовна писала: «Мы... уже приготовили часть провизии, топлива и т. п. Мама́ обещала дать нам две тысячи на это, мы так радовались возможности хоть чуть-чуть быть полезными этим людям, как вдруг мама (как это часто с ней бывает) совершенно повернула оглобли... Ужасно было тяжелое время. Она мучила себя и папа́ и нас так, что сама, бедная, стала худа и больна» (т. 66, с. 57)23.

«Долой оружие!». «Отмене невольничества предшествовала знаменитая книга женщины, г-жи Бичер-Стоу; дай бог, чтобы ваша книга предшествовала уничтожению войны» (т. 66, с. 58). Зутнер отвечала Толстому взволнованным благодарственным письмом, которое начала словами «Дорогой великий учитель!» (опубликовано в переводе с французского Н. С. Травушкиным в журнале «Русская литература», 1972, № 2).

19 октября С. А. Толстая записала в дневнике: «Левочка странно эгоистично весел. Весел жизненно, телесно, а не духовно»24.

Толстой в эти дни работал над своей книгой («Царство божие внутри вас»; «Как бы хотелось кончить», — записано 24 октября в дневнике), ждал корректур статьи «О голоде» и уже решил, что непременно займется практической работой помощи голодающим.

20 октября Н. Я. Грот привез корректуру, Толстой два дня работал над ней, изменяя и дополняя («Она мне нравится. Надо было глубже взять вопрос»), затем с уезжавшей в Москву женой послал исправления и дополнения, а 23 октября в письме к Гроту — еще дополнение.

24 октября в дневнике записано: «Мы совсем собираемся ехать. Денег еще нет. Что будем делать, не знаю. Но кажется, побуждение недурное». Софья Андреевна выделила 500 рублей; 100 рублей еще набралось кое-как.

«Мы здесь уже 5-й день. Живем хорошо. Есть дело. Написал статью: Хватит ли хлеба?». И 6 ноября: «Устроены нами 3 столовые. Я написал в газету о том, есть ли хлеб, и начал рассказ: Кто прав? Девочки хорошо заняты».

IX

Статья, написанная в первые дни в Бегичевке, называлась «Страшный вопрос». 2 ноября Толстой отправил ее в Москву для передачи в «Русские ведомости», где она появилась 6 ноября. Жене 2 ноября Толстой писал: «Деятельность здесь самая радостная, если бы можно назвать радостною деятельность, вызванную бедствием людей» (т. 84, с. 91).

Толстой пробыл здесь до самого конца декабря, открыв 70 столовых, объезжая деревни для наблюдения за работой этих столовых, записывая крестьян, руководя работой сотрудников, закупая продовольствие — рожь, горох, пшеницу, кукурузу, пшено, картофель, дрова, лыко для плетения лаптей, лен для тканья, сено для корма лошадей.

Лишь в конце ноября на несколько дней и затем 30 декабря на три недели Толстой уехал (для успокоения жены) в Москву. 23 января он вернулся опять в Бегичевку (поехала и Софья Андреевна) и пробыл здесь до 12 марта25.

В. М. Величкина, молодой врач (ей было тогда 23 года), участвовала в этой организации помощи голодающим крестьянам и оставила воспоминания «В голодный год с Львом Толстым»26.

«Каждое утро вставали мы в седьмом часу, так как передняя была уже битком набита народом. Если мы немножко просыпали, то Лев Николаевич, проходя по коридору, стучал нам в двери. Утро работали мы вместе в передней, разбирая просьбы, нужды собравшегося народа. Затем кто-нибудь один оставался дома, а остальные разъезжались по окрестным деревням, всегда посоветовавшись раньше со Львом Николаевичем. Он неизменно был в курсе дела и всегда помнил каждую мелочь, куда и зачем нужно было ехать. Но занятие с народом в передней его всегда несколько расстраивало и мешало его литературным работам; и мы, по возможности, старались предупредить его приход, чтобы он мог поработать утром за письменным столом. В такие дни он чувствовал себя гораздо лучше, спокойнее. Но это не всегда удавалось, так как вставал он очень рано и не мог видеть, чтобы народ дожидался»27.

Сам Толстой в начале работы, 9 ноября, написал своим друзьям, Н. Н. Ге-отцу и Н. Н. Ге-сыну: «Мы живем здесь и устраиваем столовые, в которых кормятся голодные. Не упрекайте меня вдруг. Тут много не того, что должно быть, тут деньги от Софьи Андреевны и жертвованные, тут отношения кормящих к кормимым, тут греха конца нет, но не могу жить дома, писать. Чувствую потребность участвовать, что-то делать. И знаю, что делаю не то, но не могу делать то, а не могу ничего не делать... Мне кажется, что с этим голодом что-то важное совершается, кончается или начинается» (т. 66, с. 81—82).

И на другой день — В. И. Алексееву. «Мы, т. е. я и две дочери и Вера Кузминская, живем теперь в Данковском уезде, куда мы поехали, чтобы устраивать столовые, кормить народ, и как ни дико то, что мы, которых всегда кормил и кормит народ, мы его кормим, я делаю это и не могу не делать... » (т. 66, с. 82—83)28.

Пожертвования шли не только из разных концов и от разных лиц России, но также из-за границы. 4 ноября было отправлено благодарственное письмо издателю Ануину Фишеру, который просил Толстого быть доверенным лицом и посредником между руководителями сбора пожертвований в Англии и организациями в России, оказывающими помощь голодающим: «Я очень тронут тою симпатией, которую выражает английский народ к бедствию, постигшему ныне Россию. Для меня большая радость видеть, что братство людей не есть пустое слово, а факт» (т. 66, с. 76).

В Соединенных Штатах Америки также был организован сбор средств, деятельное участие в нем принимала переводчица Изабелла Хэпгуд. 19 ноября Толстой сообщил В. В. Рахманову, что из Америки отправлены в Россию семь пароходов, груженных кукурузой. 13 (25) января 1892 г. Мак Рив, секретарь Комитета мировой торговли штата Миннесота, писал Толстому об организации среди мукомолов Америки сбора пожертвований мукой.

X

4—7 ноября в Бегичевке Толстой работал над рассказом для сборника в пользу голодающих, задуманного Д. Д. Оболенским. В письме к жене 7 ноября, отправленном с хутора Мордвиновых, Толстой сообщил, что «половина сделана» (т. 84, с. 93).

В дневнике 6 ноября рассказ назван: «Кто прав?»

«Послал я тебе нечаянно начало повести... Спиши и пришли мне, если я прежде не приеду» (т. 84, с. 104).

Копия была сделана и сохранилась в архиве Толстого29, но в ней нет его исправлений.

Продолжать рассказ Толстой пробовал в мае 1893 г. (как отмечено в дневнике, 23 мая), но «не шло», и 1 июля того же года писал В. Г. Черткову: «И теперь в мыслях больше занятия художественным, именно «Кто прав?» Дети богатых среди голодающих. Очень мне нравится. Но не пишу» (т. 87, с. 208). В последний раз рассказ упомянут в дневнике 5 ноября 1895 г. в связи с работой над «Воскресением».

На первом листе сохранившейся рукописи записи впечатлений и наблюдений среди голодающих: «1) Старик с одышкой, 2) [Немая] слепая девочка, 3) Рахитический ребенок, 4) Куриная слепота, 5) тиф, 6) дворники, 7) Кучер соблазнил бабу, 8) баба с детьми: муж в остроге за лес, 9) Высекли за траву» (т. 29, с. 431). На втором листе — заглавие «Кто прав?», эпиграф из Евангелия: «Аще не будете, как дети, не внидите в царствие небесное» — и текст, начинающийся словами: «Была половина октября. К земскому начальнику в одном из черноземных уездов заехала по дороге в Петербург, где она обыкновенно проводила зиму, сестра его жены с мужем и дочерью» — и кончающийся сообщением о «детях»: «В Краснове у Лужиных среди молодого поколения шла страшная работа: не столько внешняя — хождения по крестьянским деревням и избам (хотя и этой было много), сколько внутренняя: перестановка всех оценок доброго и злого» (т. 29, с. 264—277).

Оборванная женщина с сумой, в разбитых лаптях и барыня, восхищающаяся своими заграничными туфлями. Замученный нищий мужик, продающий последнего барана, чтобы купить детям хлеб, и сытые тунеядцы, развлекающиеся светской болтовней, флиртом и планами предстоящей охоты. Через весь рассказ проходит мысль о глубоком отчуждении господ от народа, о полном их равнодушии к его интересам и нуждам.

Рассказ не был закончен30. Судя по эпиграфу и по тому, что в дневнике он называется постоянно «О детях», Толстой хотел поставить в нем вопрос: кто прав — дети, которые забывают о том, что они «господа», беззаветно отдаются помощи голодающему народу и входят в непосредственное общение с ним, или их родители, пытающиеся свести все к расчетливой и «приличной» благотворительности. Как и в статьях о голоде, Толстой в этом рассказе намерен был осудить господ, равнодушных к народу и прикрывающих это равнодушие лицемерной маской заботы о «меньшом брате».

Когда С. А. Толстая, прочитав начало рассказа, написала: «Разумеется, ясно, к чему клонит рассказ, и ты, видно, хочешь, чтобы виноватых не было»31, — Толстой ответил: «Ты не угадала... к чему клонит» (т. 84, с. 104).

В 1895 г. в дневнике Толстой записал: «Ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресенье». Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях — Кто прав; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное» (т. 53, с. 69).

XI

— «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая». 17 ноября в письме к жене он сообщил об этой статье: «У меня есть написанная, не поправленная, большая статья о столовых... Надо подождать, выйдет ли гротовская32, чтобы не было повторений и недосказанного».

В ожидании Толстой начал писать «коротенькую статью» — отчет о пожертвованиях. 17 ноября Т. Л. Толстая намеревалась отправить этот отчет о полученных до 14 ноября деньгах, но «папа раздумал печатать список пожертвований, хочет потом напечатать его вместе с статьей и с отчетом», как приписала Татьяна Львовна в письме (т. 29, с. 399)33.

Над статьей «О средствах помощи населению...» Толстой продолжал работать: «Вчера я с вечера усердно писал статью, описывающую нашу деятельность, сегодня утром проснулся в 7-мь и писал, не выходя из комнаты. Пустая статья, но нужна тем, что сообщает другим приемы заведения и ведения столовых» (т. 84, с. 100)34.

«Неделе» у Гайдебурова (тот «скромно писал» Татьяне Львовне: за что ваш батюшка меня забыл?» — т. 84, с. 102), но Софья Андреевна предпочла «Русские ведомости», и Толстой согласился.

10 декабря 1891 г. статья «О средствах помощи населению, по страдавшему от неурожая» появилась в сборнике «Помощь голодающим», изданном «Русскими ведомостями», а через несколько дней выпущена редакцией газеты в виде отдельной брошюры.

Одновременно Толстой решил опубликовать статью за границей. 25 декабря, сообщая Э. Диллону35, что «статья в сборнике «Русских ведомостей», говорят, вышла» (т. 66, с. 125), он предложил перевести ее на английский язык. Перевод, выполненный И. Хэпгуд, Толстой очень одобрил (т. 66, с. 232).

11 декабря А. П. Чехов писал об этой статье А. С. Суворину: «Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер. В «Сборник» он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора «Русских ведомостей» Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в «Сборнике», а в «Правительственном вестнике»36.

XII

17 ноября Н. Я. Грот сообщил С. А. Толстой, что во все газеты разослан приказ от Главного управления по делам печати не публиковать ни одной статьи Толстого37.

«Русские ведомости» министром внутренних дел было объявлено второе предостережение за помещение статьи «Страшный вопрос» и других статей и корреспонденции о голоде38.

21 ноября в письме, отправленном в Бегичевку, Н. Я. Грот сообщал о «мерзостях», творящихся в Петербурге вокруг дела о голоде, и называл Толстого «духовным царем», на которого возлагаются все надежды лучших людей России в это трудное время.

Через два дня в Бегичевке появился местный исправник Праль — будто бы с целью представиться; на самом деле ему было поручено наблюдение за деятельностью Толстого в Данковском уезде. В декабре тульский архиерей направил двух священников «для исследования поведения» Толстого в Епифанском уезде39.

26 ноября П. А. Гайдебуров, которому Толстой передал не пропущенную в «Вопросах философии и психологии» статью «О голоде», написал, что имел два объяснения с цензурой относительно упоминания о Толстом в своих «Заметках» и в статье «По поводу статей о толстовцах» (Неделя, № 46 и 47). По мнению Гайдебурова, Толстой становился «нелегальным человеком».

10 декабря Гайдебуров сообщил, что в статье «О голоде» он произвел изменения и смягчения, но и в этом виде не надеется на разрешение. В урезанном виде, под названием «Помощь голодным», статья появилась в январе 1892 г. в первом номере «Книжек Недели».

«О голоде» переводчикам на английский, датский и французский языки — Э. Диллону, П. Ганзену, И. Гальперину-Каминскому. Он надеялся, что опубликованная за границей статья будет в обратном переводе перепечатываться русскими газетами.

Очень скоро разразился грандиозный «общественный» скандал.

14 (26) января в лондонской «Daily Telegraph» в переводе Э. Диллона появилась статья Толстого под заглавием «Почему голодают русские крестьяне?».

22 января реакционные «Московские ведомости» перепечатали выдержки из статьи, в обратном переводе с английского, сопроводив их своим «комментарием»: «Письма гр. Толстого ... являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

В придворных сферах начались разговоры, что Толстого нужно выслать или посадить в дом умалишенных40.

Советник при министре иностранных дел В. Н. Ламздорф, лицо вполне компетентное, отметил в эти дни в своем дневнике, что газеты полупили распоряжение не перепечатывать статьи Толстого из «Московских ведомостей» и не помещать никаких комментариев: «Со всех сторон просят этот номер на прочтение; его нельзя приобрести ни за какие деньги; говорят, в Москве за номер этой газеты предлагают до 25 рублей». 31 января тот же Ламздорф записал, что «прокламации, захваченные на днях, находились в прямой связи с мыслями, высказанными Толстым. Это доказало действительную опасность письма. В связи с этим в городе было произведено несколько обысков»41.

Либерально настроенный Н. Я. Грот, собиравшийся раньше печатать в редактируемом им журнале статью Толстого, написал ему 30 января, что «весь Петербург уже целую неделю только и говорит», что про статью о голоде: «Все богатые тунеядцы раздражены против вас донельзя». «Но надо сказать, — добавлял Грот, — что и вы виноваты немножко. Ваши письма все-таки полны раздражения, злобы и презрения к богачам... Вы ... когда пишете, то не спокойны вполне и даете направо и налево пощечины»42.

«по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям», но «привлечение в настоящее время графа Толстого к ответственности может повлечь нежелательное смятение в умах». Министр считал целесообразным «предложить графу Толстому через рязанского губернатора прекратить на будущее время печатание в иностранных газетах статей противоправительственного направления, с предупреждением его, что в случае отказа подчиниться этому требованию правительство, к сожалению, вынуждено будет сделать иные распоряжения для прекращения вредных последствий такой пропаганды». Александр III положил резолюцию: «Оставить на этот раз без последствий»43.

По этому поводу хорошо знавший всякие литературные и политические новости А. С. Суворин писал А. Н. Плещееву 25 января 1892 г.: «На днях мы с Чеховым едем по голодным местам недели на две для наблюдений и для помощи. Положение прескверное, во всяком случае, и для голодающих, и даже для сытых, не говоря о нас. Всякую мысль приходится одевать в бархат, чтоб она дошла по назначению и чтоб народу помогали существенно. У нас все толкуют, что даром нельзя давать голодным, толкуют, разумеется, чересчур сытые. Один Л. Н. Толстой гуляет по иностранным газетам со своими статьями, а «Московские ведомости» его травят, но напрасно: его трогать нельзя, а если и тронут, то это ему только удовольствие, ибо он сколько раз мне говорил: «Отчего меня не арестуют, отчего меня не сажают в тюрьму». Завидная доля»44.

Софья Андреевна, находившаяся в феврале в Москве, волновалась, ловя разные слухи. «Про Диллона говорят, — писала она 4 февраля, — что он ненавидит Россию и нарочно прибавил злое к твоей статье, едва заметное, но ехидное»45. И 6 февраля: «Погубишь ты всех нас своими задорными статьями, где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова не хорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, а так оставить нельзя»46. «Действовать» советовала Софье Андреевне и сестра, находившаяся в Петербурге ближе к источникам разных проектов преследования Толстого. 10 февраля Софья Андреевна написала, что успокоить волнение может только официальное опровержение.

12 февраля Толстой составил письмо в «Правительственный вестник» и просил поместить в газете следующее его заявление:

«Писем никаких я в английские газеты не писал. То же, что напечатано в № 22 «Московских ведомостей» мелким шрифтом, есть не письмо, а выдержка из моей статьи о голоде, написанной для русского журнала, выдержка весьма измененная, вследствие двухкратного и слишком вольного перевода ее сначала на английский, а потом опять на русский язык. То же, что напечатано крупным шрифтом вслед за этой выдержкой и выдается за изложение второго моего письма, есть вымысел. В этом месте составитель статьи «Московских ведомостей» пользуется словами, употребленными мною в одном смысле, для выражения мысли не только совершенно чуждой мне, но и противной всем моим убеждениям» (т. 66, с. 160—161).

«Правительственный вестник» письма не напечатал, поскольку полемика не допускалась в этой газете. По совету Грота Софья Андреевна изготовила на гектографе 100 экземпляров и разослала в различные газеты, а также многим правительственным и частным лицам. Письмо Толстого в некоторых газетах действительно появилось («Русская жизнь», «Новое время», «Новости», «Московский листок»).

Дело на этом не кончилось, потому что в «Московские ведомости» стал писать Диллон, полагая, что задета его репутация переводчика.

В конце этой истории, успокаивая Софью Андреевну, Толстой написал ей 29 февраля: «Я по письму милой Александры Андреевны47 вижу, что у них тон тот, что я в чем-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу то, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет... То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются» (т. 84, с. 128).

XIII

Спустя всего две недели после того, как Толстой поселился в Бегичевке, к нему стали приезжать знакомые и незнакомые лица, предлагая безвозмездно свой труд в деле помощи голодающим.

«замечательный земский деятель» Калужской губернии Н. Т. Владимиров («Богач из мужиков. Тип из «Смены» — т. е. похожий на героя повести Эртеля); около 26 ноября — севастопольский товарищ, председатель Епифанской земской управы Н. П. Протопопов. Это он «очень верно сказал», что «испытывает чувство, подобное тому, которое было в Севастополе. Спокоен, т. е. перестаешь быть беспокоен, только тогда, когда что-нибудь делаешь для борьбы с бедой. Будет ли успех — не знаешь, а надо работать, иначе нельзя жить» (т. 66, с. 107).

Но самым горячим помощником и главой всего дела был Ив. Ив. Раевский, организовавший в своем имении — Бегичевке — центр помощи голодающим.

О своем знакомстве с ним Толстой рассказывал так: «Мне было под тридцать, ему было с чем-то двадцать48, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрым сближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, и я искал сближения с ним и сошелся с ним на «ты». В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование. Элегантно говоривший на трех европейских языках, он блестяще окончил курс кандидатом математического факультета. Но больше всего привлекла меня к нему необыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь к народу и главное — нравственная совершенная чистота, теперь редкая между молодыми людьми, а тогда составлявшая еще более редкое исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был пьян, не участвовал в кутеже, не говоря уж о других увлечениях, свойственных молодым людям» (т. 29, с. 262).

В Бегичевке «его энергия заражала других».

«— Нет, живые в руки не дадимся, — говорил он, возвращаясь с работы или вставая от письменного стола, у которого проводил по 8, по 6 часов сряду.

— Не-ет! живые в руки не дадимся, — говорил он, потирая руки, когда ему удавалось устроить какое-нибудь хорошее дело, закупки дешево хлеба, дров, устройства хлебопечения с картофелем, с свекольными отбросами или закупки льна для раздачи работ бабам.

— Знаю, знаю, — говорил он, — что нехороша эта самоуверенность, но не могу. Как будто чувствую этого врага — голод, который хочет задавить нас, и хочется подбодриться. Живые в руки не дадимся!» (т. 29, с. 261).

И вот этот легендарной энергии и силы человек сильно простудился и 26 ноября, проболев шесть дней, умер от инфлуенцы. «Он умер, отдав жизнь свою народу, который он горячо любил и которому служил всю свою жизнь, — написал Толстой в некрологе «Памяти И. И. Раевского» (т. 29, с. 260).

Когда, проходя по деревне, Толстой сказал мужику, что Иван Иванович умирает, мужик ахнул: «Помилуй бог! что без него делать будем? Воскреситель был наш» (т. 29, с. 262)49.

Толстому с Раевским «радостно, молодо, восторженно было часто... » (т. 84, с. 105)50. Вообще в Бегичевке Толстой был счастлив — он делал важное, самое нужное дело и не был одинок. 8 декабря в письме к А. А. Толстой он сам говорил, что месяц, проведенный в работе для голодающих, «будет один из самых счастливых» — «не счастливых веселых, а счастливых значительных и удовлетворяющих» (т. 66, с. 107).

XIV

В том же письме 8 декабря Толстой написал: «Соня очень тревожна, но отпускает меня, и мы с ней дружны и любовны, как давно не были» (т. 66, с. 107). Вернувшись после короткой поездки в Москву снова в Бегичевку, Толстой 19 декабря записал в дневнике: «Радость отношения с Соней. Никогда не были так сердечны» — и тогда же рассказывал в письме к Н. Н. Ге-сыну: «Мы были в Москве, вернулись опять сюда. Порадуйтесь за меня: на этом деле, которое само по себе не хорошо, исполнено греха, я сошелся, как никогда не сходился, с женой. Да, бережно надо обходиться с людьми» (т. 66, с. 117)51.

В Москве С. А. Толстая, при всех заботах о детях, особенно о больном Ванечке, собирала пожертвования, печатала объявления, отчеты и т. п. 23 января и она поехала в Бегичевку, пробыла здесь 10 дней и со своим энергичным характером и трудолюбием успела многое сделать.

В дневнике она так рассказывала об увиденном и сделанном: «Я взяла все письменные работы и уяснила, что могла, в их делах. Потом я пошла смотреть столовые. Вошла в избу: в избе человек 10, при мне стали собираться еще до 48 человек. Все в лохмотьях, с худыми лицами, грустные. Войдут, перекрестятся, сядут. Два стола сдвинуты, длинные лавки. Чинно усаживаются. В решете нарезано множество кусков ржаного хлеба. Хозяйка обносит всех, все берут по куску. Потом она ставит большую чашку щей на стол. Щи без мяса, слегка приправлены постным маслом. К одной стороне сидели все мальчики. Эти были веселы, смеялись и радостно приступали к еде. После щей давали похлебку картофельную или же горох, пшенную кашу, овсяный кисель, свекольник. Обыкновенно по два блюда на обед и два на ужин. Мы обошли и объехали несколько столовых. Сначала я была в недоумении, как относится народ. Но во второй столовой какая-то девушка, серо-бледная, взглянула на меня такими грустными глазами, что я чуть не разрыдалась. И ей, и старику, сидящему тут же, и многим, я думаю, нелегко ходить получать это подаяние. Не дай бог взять, а дай бог дать — это справедливая русская пословица...

По утрам я кроила с портным поддевки из пожертвованного сукна, и мы их сшили 23; большую радость доставляли мальчикам эти поддевки и полушубки. ; это то, чего него которые от рожденья не имели»52.

Бегичевка для нее была все-таки «противной», как сказано в письме к сестре, отправленном 1 февраля 1892 г.: «Дом тут низкий, темный, грязный; обои темные, воздух душный, природа безотрадная, народ бедный, грязный, очень добродушный и жалкий... Если бы ты видела, Таня, как тут все некрасиво и скучно, и природа, и люди, и дом, и вся жизнь. Может быть, когда Дон растает, то вид изменится; большая река очень красива и приятна»53.

XV

Находясь 1—23 января 1892 г. в Москве, Толстой тяготился «суетой, праздностью, роскошью, тщеславием и чувственностью московской жизни» (как записано в дневнике 30 января по возвращении в Бегичевку) и продолжал путем переписки руководить деятельностью столовых и закупкой продовольствия.

«Плодов просвещения».

Сначала комедия была разрешена лишь для любительских сцен. Еще 21 января 1891 г. К. С. Алексеев (Станиславский) особым письмом приглашал Толстого на такую постановку от московского «Общества искусства и литературы». 8 февраля спектакль состоялся на сцене Немецкого клуба в Москве и ввиду большого успеха повторен затем несколько раз; Толстой на нем не был54.

21 сентября 1891 г. министр двора Воронцов-Дашков особым циркуляром уведомил министра внутренних дел о «высочайшем» разрешении постановки «Плодов просвещения» на сцене императорских театров.

Первая постановка состоялась 27 сентября в петербургском Александрийском театре.

Об этом спектакле Толстой знал лишь из писем знакомых лиц.

«спасибо Льву Николаевичу»: «Какая правдивость взгляда на жизнь, какая широта взмаха гениального художника видна во всей этой пьесе!» Спустя месяц он же писал: «Плоды просвещения» продолжают ... волновать публику. Много недовольных: доктора, ученые и все интеллигенты вопиют особенно против заглавия. Поголовно восстают за святость идеи просвещения и не допускают сатиры на св. духа. Но публика ... наслаждается в театре, хохочет до упаду и выносит много назидательного о городской жизни бар»55.

Первое представление в Малом театре было 12 декабря 1891 г. в прощальный бенефис артистки Н. В. Рыкаловой.

Толстому особенно понравилась О. О. Садовская, игравшая кухарку, и тогда только начинавшая играть на сцене Е. Д. Турчанинова (роль Тани). Впоследствии Турчанинова вспоминала: «В этой роли я имела честь получить одобрение от Толстого. Единственный упрек был тот, что я худа для русской девушки, а тон у меня был подходящий... »56.

Однако весь спектакль вызвал неодобрение Толстого.

Бывший на представлении 7 января управляющий казенными театрами П. М. Пчельников записал в дневнике: Толстой «сейчас же заговорил о том, что артисты, исполнявшие роли мужиков, очень шаржируют. К такому заключению приводил его и смех зрителей, сопровождавший каждую фразу мужиков.

«— По моему мнению, — сказал Лев Николаевич, — они неестественно исполняют свои роли. И если не глядеть на сцену, а только слушать, что говорят, то нередко можно стать в тупик: чему же смеется публика? Ведь в речах мужиков постоянно звучит жалоба, а иногда и попытки протеста. И их слова, по моему мнению, скорее должны возбуждать сочувствие к безвыходному положению, а уж никак не смех...

— По костюму они, — сказал он, — мало похожи на обыкновенных мужиков. Они не умеют даже надевать лаптей, и так, как они делают это, не делает никто из крестьян»57.

«Я в «Плодах просвещения» был, как автор, на стороне мужиков, а на сцене вдруг они оказались такими же мошенниками и плутами, как и Гросман, и плутами сознательными. При этом я не мог упрекнуть актеров — они хорошо играли, хотя мужики были из разных губерний, а не из одной деревни: уж очень говор их отличался друг от друга. Вот я и понял, что одно написать, другое дать пьесу; разница большая — текст и исполнение»58.

XVI

19 февраля в Бегичевку приехал П. И. Бирюков, которому Толстой был «ужасно рад» (т. 66, с. 168), а 21—24 февраля здесь гостил И. Е. Репин.

Репин в это время находился в оживленной переписке с Т. Л. Толстой, и 12 января писал ей из Петербурга: «А у меня теперь при мысли о моем портрете Льва Николаевича сейчас же вспоминаются слова Михневича, который писал в «Новостях», что ни один портрет Толстого, включая сюда и Репина, не передает оригинала, — он прав— куда! Эту глубину выражения!.. Далеко... Теперь лицо Льва Николаевича еще выразительнее стало; и гораздо бледнее от растительной пищи и от лишений, которым вы там все подвергались, конечно»59.

В Бегичевке Репин сделал несколько зарисовок с Толстого во время его бесед с крестьянами.

Вспоминая позднее об этой поездке, Репин рассказывал, как однажды, в морозный день, отправились в санях с Толстым по окрестным деревням. И провалились в овраг.

«Я решительно недоумевал, что мы будем делать. Сидеть и ждать, не проедут ли добрые люди и не вытащат ли нас из снежного потопа?

Но Лев Николаевич быстро барахтается в снегу, снимает с себя свой пятипудовый тулуп, бросает его на снег по направлению лошади и начинает обминать снег, чтобы добраться к ней.

— Прежде всего надо распрячь, — говорит он, — освободить от чересседельника и оглоблей, чтобы она могла выбраться на дорогу.

Северный ветер поднимал кругом нас белое облако снежной пыли. На фоне голубого неба Лев Николаевич, барахтаясь в белом снегу, казался каким-то мифическим богом в облаках. Энергическое лицо его раскраснелось, широкая борода искрилась блестками седины и мороза. Как некий чародей, он двигался решительно и красиво».

Потом ехали по замерзшему Дону.

«Вдруг я с поразительной ясностью вижу: впереди нас, шагах в тридцати, полынья. Из глубины черной воды валит морозный пар. Я оглядываюсь на Льва Николаевича, но он совершенно спокойно правит разогнавшейся лошадью. Резво мы летим прямо в пропасть. Я в ужасе...

С криком «боже мой!» я схватываю его за обе руки с вожжами, стараясь остановить.

Но где же удержать на лету! Лошадь скользит, и мы, как в сказке, летим по пару над черной глубиной.

О счастье! Так зеркально в этом глубоком и тихом омуте замерз Дон, а снежная пыль, несущаяся поверху, делает вид пара. Я точно проснулся от тяжелого сна, и мне было так совестно»60.

XVII

29 февраля в дневнике Толстой отметил, что приехали швед Стадлинг (писатель и путешественник, автор нескольких книг о России), К. А. Высоцкий (владелец хутора близ ст. Дубровка Орловско-Витебской ж. д., проработал в Бегичевке с 12 марта по 24 июля) и «4 темных» (А. и М. Алехины, В. И. Скороходов, Е. А. Сукачев).

В письме к С. А. Толстой Стадлинг назван «милым шведом» (т. 84, с. 133).

В довольно подробных воспоминаниях Стадлинга особенно интересен эпизод, повествующий о столовых для детей.

«В полдень, сразу после нашего возвращения, граф Толстой тоже приехал домой. Все мы устали и проголодались, а граф был счастлив и весел, как ребенок. Он говорил и смеялся, его глаза, взгляд которых может быть острым и пронизывающим, сейчас ярко сияли от радости: попытки устроить столовые для маленьких детей наконец увенчались успехом... Священники предупреждали мужиков, чтобы те не посылали детей к графу Толстому, который, как доказывали в соответствии с книгой «Откровения» ученые богословы, является самим антихристом... антихриста, который соблазняет людей такой мирской тщетой, как еда, одежда и дрова... Я, правда, слышал, — продолжает Стадлинг, — как один мужик решил вопрос следующим весьма логичным образом. «Если господь, — сказал он, — похож на своих слуг — попов и чиновников, которые притесняют и мучают нас, и если антихрист это такой человек, как Толстой, который бесплатно кормит нас и наших детей, тогда я лучше буду принадлежать антихристу и пошлю своих голодающих детей в его столовую». Мужики тысячами отсылали своих маленьких детей в детские дома».

О молодых людях, сочувствовавших взглядам Толстого, П. И. Бирюков написал в своей «Биографии»: «К этому времени как раз понемногу, одна за другой, прекратили свое существование земледельческие общины. И вот целая группа молодых сил, ищущих приложения, явилась в распоряжение Л. Н-ча. Братья Алехины, Новоселов, Скороходов, Гастев, Леонтьев, Рахманов занялись распределением пожертвований под руководством Л. Н-ча. Другие помогали собиранием хлеба на месте жительства и отсылкой его к центру помощи»62.

Толстому приезд 29 февраля «4 темных» не принес радости: «Мне тяжело от них. Я очень устал», — записано в дневнике. «Всем порознь я очень рад, но все вдруг слишком много» (т. 84, с. 127)63.

29 же февраля в дневнике записана «поразительная» встреча и разговор, которые вошли затем в «Отчет об употреблении пожертвованных денег с 17-го апреля по 20-е июля 1892 г.»: «...«Откуда?» — Из Затворного. Это село, в котором крестьяне живут профессией нищенства. «Что ты?» Как всегда, скучное: К вашей милости. — Что? — Да не дайте помереть голодной смертью. Все проели. — Ты побираешься? — Да, довелось. Все проели, куска хлеба нет. Не ели два дня. — Мне тяжело. Все знакомые слова и все заученные. — Сейчас. — И иду, чтобы вынести пятак и отделаться. Мужик продолжает говорить, описывая свое положение. Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не подают. На дворе метель, холод. Иду, чтоб отделаться. Оглядываюсь на мальчика. Прекрасные глаза полны слез, и из одного уже стекают светлые, крупные слезы.

Да, огрубеваешь от этого проклятого начальства и денег».

XVIII

12 марта Толстой временно покинул Бегичевку — начались распутица и бездорожье — и приехал в Москву.

Здесь его посетил ректор Московской духовной академии архимандрит Антоний Храповицкий; в журнале Н. Я. Грота «Вопросы философии и психологии» он вместе с ректором Троицкой академии напечатал «религиозно-либеральную статью» — «поколебался в вере в православие». Толстому он сказал: «Что ж, если опоры церкви так непрочны, на что же опереться? Придется — с выражением отчаяния — опереться на разум и совесть» (т. 66, с. 191)64.

Толстого это посещение подкрепило в намерении «поскорее кончить» статью «Царство божие внутри вас»: «кажется, что она может оказать доброе влияние» (т. 87, с. 132)65.

«Все время стараюсь кончить восьмую главу, и все дальше от конца»66.

В том же письме 21 марта Толстой благодарил Черткова за присланную им книгу — «Братьев Карамазовых» Достоевского: «Карамазовых я читал и в особенности все, что касается Зосимы, но прочту еще раз» (т. 87, с. 131).

В эти же дни он отвечал на письма разных лиц о деньгах для голодающих (немецкому художнику Паулю Кеммереру, секретарю английского общества помощи Госсэну) и записал в дневнике: «Отношение к своему занятию проводника пожертвований — страшно противно мне. Хочется написать всю прочувствованную правду». И. Б. Файнерману, испугавшемуся слуха об аресте Толстого, отвечал: «К сожалению для меня и к счастью для делающих насилие, ничего подобного не случилось, и я вижу, что вокруг меня насилуют моих друзей, а меня оставляют в покое, хотя если кто вреден им бы должен быть, то это я. Очевидно, я еще не стою гонения. И мне совестно за это» (т. 66, с. 197—198).

12 апреля с дочерью Марией Львовной он снова уехал в Бегичевку.

XIX

В четырех уездах — Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском — силами Толстого и его помощников к 12 апреля 1892 г. было открыто 187 столовых, в них ежедневно кормилось свыше девяти тысяч человек. Пожертвований принято с самого начала 141 тысяча рублей; из них израсходовано 108 тысяч рублей.

«Все время я с умилением думал об ваших теперешних трудах, сердился на низкие выходки «Московских ведомостей» и других подобных изданий, на цензуру, на затруднения, в которые вы попали благодаря переводчикам и всем желающим пользоваться вами, и т. д. ... Но в конце марта обнаружилось что-то удивительное — против вас поднялась такая злоба, такое непобедимое раздражение, что ясно было: вы задели людей за живое сильнее всяких революционеров и вольнодумцев» (т. 66, с. 205)67.

Толстой ответил своему давнему другу 24 апреля:

«Мы теперь с Машей здесь одни. Очень много дела. Но в последнее время мне стало нравственно легче. Чувствуется, что нечто делается и что твое участие хоть немного, но нужно. Бывают хорошие минуты, но большей частью, копаясь в этих внутренностях в утробе народа, мучительно видеть то унижение и развращение, до которого он доведен. И они всё его хотят опекать и научать. Взять человека, напоить пьяным, обобрать, да еще связать его и бросить в помойную яму, а потом, указывая на его положение, говорить, что он ничего не может сам и вот до чего дойдет предоставленный самому себе, — и, пользуясь этим, продолжать держать его в рабстве. Да только перестаньте хоть на один год спаивать его, одурять его, грабить и связывать его и посмотрите, что он сделает и как он достигнет того благосостояния, о котором вы и мечтать не смеете» (т. 66, с. 204—205).

XX

27 апреля 1892 г. в Бегичевке появился швед Абрагам фон Бунде. Богатый коммерсант, в сорокалетнем возрасте он раздал свое имущество и вел затем страннический образ жизни.

«Вчера приехал к нам один старик 70 лет, швед, живший в Индии и Америке, говорящий по-английски и немецки, практический философ, как он сам себя называет, живущий и желающий научить людей жить по закону природы, оборванный, грязный, босой и ни в чем не нуждающийся». Практическая философия шведа состояла в том, что «самому нужно работать, чтоб кормиться от земли без рабочего скота, не иметь денег, ничего не продавать, ничего не иметь лишнего, всем делиться. Он, разумеется, строгий вегетарьянец, говорит хорошо, а главное, более чем искренен, фанатик своей идеи. Он говорит, что не религиозен, но он понимает под религией суеверия, а весь проникнут духом христианства. Он желает иметь кусок земли, на котором бы он мог работать и показать, как можно себя кормить без рабочего скота. Не направить ли его к вам?» (т. 87, с. 145). В письме 1 мая к жене Толстой рассказал о заинтересовавшем его старике: «Еще три дня тому назад явился к нам старик, 70-летний швед, живший 30 лет в Америке, побывавший в Китае, в Индии и в Японии. Длинные волосы, желто-седые, такая же борода, маленький ростом, огромная шляпа, оборванный, немного на меня похож; проповедник жизни по закону природы. Прекрасно говорит по-английски, очень умен, оригинален и интересен. Хочет жить где-нибудь (он был в Ясной), научить людей, как можно прокормить 10 человек одному с 400 сажен земли, без рабочего скота, одной лопатой. Я писал Черткову о нем и хочу его направить к нему. А пока он тут копает под картофель и проповедует нам. Он вегетарианец, без молока и яиц, предпочитая все сырое, ходит босой, спит на полу, подкладывая под голову бутылку и т. п.» (т. 84, с. 146).

В. Г. Чертков копию с письма Толстого направил Е. И. Попову, а тот переслал А. И. Алмазову, бывшему врачу-психиатру, оставившему больницу и поселившемуся в своем воронежском имении для занятий сельским хозяйством. Швед жил некоторое время в Бегичевке, потом в Ясной Поляне, откуда был удален С. А. Толстой: ей не нравилось, что Абрагам хотел приучить к сыроедению Толстого (страдавшего и без того желудочными болями) и был невежлив с гостями68. Т. Л. Толстая предложила шведу поселиться у нее в Овсянникове, где он пробыл недолго, потому что там не было никого, кто бы мог понять его проповеди на английском языке69. Он уехал в Петербург, а потом исчез совсем. Куда — в Ясной Поляне не знали.

Татьяна Львовна передает в своем очерке интересные слова Толстого о шведе.

Уезжая из Бегичевки, он не взял с собой шведа и просил приехать на другой день, пообещав прислать за ним экипаж в Тулу: «— Когда я езжу один по железным дорогам, то меня стесняет то, что на меня обращают внимание. А везти с собой своего двойника, да еще полуголого, — на это у меня не хватило мужества!»

В дневнике 26 мая 1892 г. Толстой записал: «Явился швед Абрагам. Моя тень. Те же мысли, то же настроение, минус чуткость».

XXI

овса, картофеля и т. п. Была засуха, и Толстой предвидел на будущий год «то же бедствие» (т. 66, с. 218)70. Так оно и случилось.

4 мая в Бегичевку приехала экспедиция генерала М. Н. Анненкова для исследования причин обмеления Дона. Крестьяне думали, что люди эти появились, чтобы арестовать Толстого. Как рассказывает В. М. Величкина, вокруг бегичевского дома собрались целые толпы народа, — они решили во что бы то ни стало не выдавать Льва Николаевича, так что их с трудом удалось успокоить.

12 мая в письме к жене Толстой рассказывал: «Третьего дня и вчера я далеко ездил — верст за 20 по разным деревням и не устал... Все это время раздаем семя, и большая от этого суета. Но при поездках хорошо. Третьего дня, например, я нашел совершенно случайно деревеньку около Осиновой Горы в 10 дворов — и на 10 дворов 5 лошадей, 3 коровы, и все огороды не засажены, и поля ржаные все пропащие и не пересеянные. И вот радостно, что можно помочь» (т. 84, с. 150). В тот же день в письме к Н. Н. Ге-сыну заметил, что дело помощи голодающим «все продолжается и все яснее и яснее становится пальятивность его и необходимость основного лечения» (т. 66, с. 214).

26 мая, оглядываясь на прожитые в Бегичевке (в этот приезд) полтора месяца, Толстой записал в дневнике, что время это для него «прошло как день».

«картиной природы»: «Утра 5 часов. Туман, на реке моют. Всё в тумане. Мокрые листья блестят вблизи».

12—28 июля он снова был в Бегичевке: закрывались столовые, сотрудники делали отчеты, оставшееся продовольствие свозилось в одно место, устраивались приюты для детей и стариков. 17 июля Толстой написал жене из Бегичевки, что нужда в этой местности хуже прошлогодней и придется опять кормить население.

В это же время Толстой работал над «Отчетом об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля 1892 г.».

Список пожертвований открывается цифрой 407 р. 35 к., полученными от мисс Хэпгуд, заключается указанием суммы (10185 р. 63 к.), поступившей на имя С. А. Толстой из-за границы и из России.

Затем перечислены столовые — для взрослых и детей, открытые в Данковском, Епифанском, Ефремовском и Скопинском уездах, и другие средства помощи крестьянскому населению.

«На вопрос об экономическом положении народа в нынешнем году я не мог бы с точностью ответить, — пишет Толстой. — Не мог бы ответить потому, во-первых, что мы все, занимавшиеся в прошлом году кормлением народа, находимся в положении доктора, который бы, быв призван к человеку, вывихнувшему ногу, увидал бы, что этот человек весь больной. Что ответит доктор, когда у него спросят о состоянии больного? «О чем хотите вы узнать? — переспросит доктор. — Спрашиваете вы про ногу или про все состояние больного? Нога ничего, нога простой вывих — случайность, но общее состояние нехорошо» (т. 29, с. 165—166).

Толстой непременно хотел, чтобы статья увидела свет, а потому соглашался на смягчения, предложенные редактором «Русских ведомостей». Снято было, например, сообщение, что люди умирают от голода: «В том небольшом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось до 10000. Люди в этой местности мрут от голода» (т. 29, с. 351).

Но вся картина народного бедствия нарисована точно и подробно: «Если бы кто-нибудь из городских жителей пришел в сильные морозы зимой в избу, топленную слегка только накануне, и увидал бы обитателей избы, вылезающих не с печки, а из печки, в которой они, чередуясь, проводят дни, так как это единственное средство согреться, или то, что люди сжигают крыши дворов и сени на топливо, питаются одним хлебом, испеченным из равных частей муки и последнего сорта отрубей, и что взрослые люди спорят и ссорятся о том, что отрезанный кусок хлеба не доходит до определенного веса на осьмушку фунта, или то, что люди не выходят из избы, потому что им не во что одеться и обуться, то они были бы поражены виденным. Мы же смотрим на такие явления как на самые обыкновенные. И потому на вопрос о том, в каком положении народ нашей местности, ответит скорее тот, кто приедет в наши места в первый раз, а не мы. Мы притерпелись и уже ничего не видим» (т. 29, с. 166).

Закончил Толстой статью рассказом о встрече с мужиком из Затворного («скопинская нищенская деревня, в которой еще мы не успели открыть столовой») и его 14-летним сыном: «Мальчик смотрит на меня жалостными, полными слез и надежды прелестными карими глазами, и одна светлая слеза уже висит на носу и в это самое мгновение отрывается и падает на натоптанный снегом дощатый пол. И милое, измученное лицо мальчика с его вьющимися венчиком кругом головы русыми волосами дергается все от сдерживаемых рыданий. Для меня слова отца — старая, избитая канитель. А ему — это повторение той ужасной годины, которую он переживал вместе с отцом, и повторение всего этого в торжественную минуту, когда они, наконец, добрались до меня, до помощи, умиляют его, потрясают его расслабленные от голода нервы. А мне все это надоело, надоело; я думаю только, как бы поскорее пройти погулять.

Мне старо, а ему это ужасно ново.

нуждой и полному наивной жалости к себе доброму жалкому мальчику» (т. 29, с. 168).

Статья появилась в печати осенью 1892 г., когда Толстой снова был в Бегичевке. 3 ноября С. А. Толстая писала ему из Москвы: «Газету с твоим отчетом раскупили на 5000 номеров больше, и все еще поступают требованья... Дунаев говорит, что все плачут, когда читают последнюю сцену. Еще бы! это не рассуждения, а художество! Это сила настоящая, золото, а не позолота по меди»71.

__________

Позднее Толстой говорил, что самые счастливые периоды в его жизни были те, когда он всего себя отдавал на служение людям: школа, работа на голоде.

«Надо иметь смелость и авторитет Толстого, чтобы идти наперекор всяким запрещениям и настроениям и делать то, что велит долг»72.

В этот тяжелый для России и русского народа год Толстой пришел к несомненному убеждению, что жизнь не может продолжаться в старых формах и дело подходит к развязке. Какая будет развязка, — писал он 31 мая 1892 г., — не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, — я уверен» (т. 66, с. 224).

Примечания