Маковицкий Д. П.: "Яснополянские записки"
Зайденшнур Э. Е.: "Яснополянские записки". Их место среди других дневников о Толстом

«ЯСНОПОЛЯНСКИЕ ЗАПИСКИ»

ИХ МЕСТО СРЕДИ ДРУГИХ ДНЕВНИКОВ О ТОЛСТОМ.
ОБЗОР ОСНОВНОГО СОДЕРЖАНИЯ.
ПРЕДЫСТОРИЯ ПУБЛИКАЦИИ

1

Мемуарно-дневниковая литература о Толстом огромна¹. Публикуемые в настоящем издании «Яснополянские записки» Маковицкого обогащают эту литературу документом первостепенной важности, уникальным по своему содержанию, да и по своему объему. Толстого подчас стесняло и тяготило то, что многие посетители, особенно корреспонденты газет, побывав в Ясной Поляне, немедленно сообщали в печати о встрече с писателем и излагали свои беседы с ним. Однажды корреспонденту, приехавшему к нему в Бегичевку во время работы его на голоде осенью 1891 г., Толстой сказал: «Обо мне, т. е. как я ем, что говорю, что делаю, что сболтну, — об этом обо всем не пишите ничего. Это совершенно не важно. Но еще и вот почему это не нужно и даже вредно. Я знаю, что меня читают, слушают. Но разве в живом разговоре, в споре, в семье и среди близких своих я не могу пошутить, посмеяться, сказать необдуманное слово, обидное, иногда неверное, чтобы просто не сказать, глупое. А потом вдруг это подхватывают и на весь мир печатают. Я этого боюсь, мне это очень неприятно, я просто мучаюсь этим. Господа, да ведь я же сам умею писать и что накипало и перебродило во мне, что ум мой подтвердил и что перешло в убеждение, — это я и сам скажу, и сам напишу и напечатаю. К чему же это всё... И приходится прятаться, отмалчиваться, — и все это так тяжело»².

А через восемнадцать лет Толстой повторил ту же просьбу, обращаясь ко всем, кто собирает его письма и ведет записи о нем³. Возможно, это было вызвано тем множеством воспоминаний и интервью, которые в 1908 и 1909 гг. печатались в связи с восьмидесятилетием Толстого⁴.

Но, несмотря на не раз высказывавшиеся протесты Толстого, мало кто упускал случай рассказать о встрече с писателем, записать разговор с ним. Корреспонденты русских и зарубежных газет продолжали незамедлительно публиковать свои интервью с писателем, разные люди — печатать воспоминания много лет спустя, восстанавливая по памяти беседы с Толстым. Таких воспоминаний, начиная с молодости Толстого и до последних часов его жизни, опубликовано бесчисленное количество; немало еще и неопубликованных. Однако самые авторитетные мемуары не могут сравниться по достоверности с дневниками и письмами современников.

«Вот за Гете каждое слово записывалось, а мысли Толстого теряются в воздухе. Это, батенька, нестерпимо по-русски. После схватятся за ум, начнут писать воспоминания и — наврут». Так сетовал однажды А. П. Чехов в беседе с М. Горьким⁵. И действительно, очень немногие из тех, кто подолгу жил возле Толстого или часто встречался с ним, вели ежедневные записи, эти драгоценные для истории документы.

Прежде чем говорить о дневниках, которые систематически велись близкими Толстого, надо назвать эпизодические записи о встречах с Толстым других лиц, которые вообще вели свои дневники, независимо от Толстого.

Так, в обширном дневнике А. В. Жиркевича, военного юриста, малоизвестного писателя, много страниц посвящено трем его встречам с Толстым в Ясной Поляне в 1890, 1892 и 1903 годах. При первой встрече подробно записана была беседа о суде и наказании; но больше всего места в записях отведено беседам, спорам о литературе и искусстве, причем записывал А. В. Жиркевич, особенно при второй встрече, главным образом высказывания только Толстого⁶.

Весьма интересны записи о Толстом в дневнике мужа его старшей дочери, М. С. Сухотина. Они охватывают время с конца 1901 г. до конца 1910 г. Записи эпизодические. Крым, Ясная Поляна, Кочеты — те места, где М. С. Сухотин проводил продолжительное время с Толстым и записывал свои непосредственные впечатления о Толстом, об обстановке его жизни и свои беседы с ним. Темами их разговоров чаще всего бывали литература, искусство и текущие политические события⁷.

Отрывочные заметки о беседах с Толстым почти исключительно о литературе и искусстве за годы 1886—1910 содержатся в дневниках его ближайшего друга В. Г. Черткова и многолетнего знакомого П. А. Сергеенко⁸.

Нельзя не посетовать, что такие близкие Толстому люди, как П. И. Бирюков, И. И. Горбунов-Посадов и В. Г. Чертков, связанные с ним многолетней дружбой и находившиеся в постоянном общении с Толстым, не вели систематических записей. Каким это было бы драгоценным дополнением к их обширной дружеской и деловой переписке!

Из окружавших Толстого людей известны девять человек, которые систематически вели дневники, почти исключительно посвященные Толстому. Это жена писателя, его дочери, учителя детей Толстого, его секретари.

При оценке дневников и мемуаров важно знать, кто их автор. Если личность выдающаяся, самобытная, — интересен сам автор, его восприятие и оценки того, что он видел, с кем встречался, его личная жизнь, творческая деятельность. Если же автор сам по себе ничем не замечателен, на передний план выдвигается объект наблюдения: значительность людей, с которыми он встречался, важность событий, участником или свидетелем которых он был.

Дневники, которые вели окружавшие Толстого лица, интересны прежде всего, чтобы не сказать — исключительно, объектом наблюдения. В центре внимания авторов всегда был Толстой, близость его и побуждала вести записи.

— иногда за месяц бывали две-три записи. Позднее бывало лишь по несколько записей в год, а в иные годы (1869, 1884, 1889, 1896, 1906, 1907) — не записано ничего.

По содержанию записи делятся на две группы. К первой относятся «записи повествовательного, или точнее, фактического характера, дающие краткий отчет о прожитом дне, отмечающие события, заслуживавшие с точки зрения писавшей внимания». Записи второй группы, «не заключая в себе почти никаких фактов, являются чисто лирическими излияниями или, вернее, жалобами на себя, на мужа, на все окружающее». Так М. А. Цявловский охарактеризовал дневники С. А. Толстой в предисловии к первой их публикации. И далее он писал, что к писанию дневника Софья Андреевна «обращалась в периоды особенно неспокойные, как к средству излить накопившиеся чувства, безрадостные и недобрые». По определению самой Софьи Андреевны, записи этого рода удовлетворяли «потребность сосредоточиться и выплакаться, выписаться в журнале» (ее запись 22 апреля 1864 г.). Подобных записей особенно много в дневниках самых последних лет. Несмотря на своеобразный, порой тяжелый характер многих записей, дневники С. А. Толстой сохраняют большое значение для истории жизни Толстого и его творчества.

К дневникам С. А. Толстой за первые годы ее жизни в Ясной Поляне примыкает тетрадь, озаглавленная «Мои записи разные для справок». Это, собственно, особый дневник, содержащий нерегулярные записи 70-х годов и одну — за 1881 г. Они рассказывают о творческих поисках Толстого между «Войной и миром» и «Анной Карениной», содержат заметки об «Анне Карениной» и «Декабристах», материалы для биографии Толстого. Тетрадь эта имеет первостепенное значение для истории творчества Толстого, тем более что сам Толстой в 70-е годы не вел дневника систематически⁹. Второе весьма существенное интересное дополнение к дневнику С. А. Толстой — «Ежедневник», который она вела с 1893 до 1919 г., записывая очень кратко главные события каждого дня в яснополянском доме¹⁰.

В 1878 г. начала вести дневник старшая дочь Толстого Татьяна Львовна. Ей было тогда 14 лет. Первая запись — 28 октября 1878 г. Последняя сделана 13 декабря 1932 г. Дневник дочери не был посвящен целиком отцу но прекрасно воссоздает атмосферу жизни семьи Толстых в разные периоды, и, разумеется, немало записей связано непосредственно с отцом, с его общественной и писательской деятельностью¹¹. К дневнику Т. Л. Толстой примыкают ее очерки, известные под заглавием «Друзья и гости Ясной Поляны» (М., 1923). Важно теперь отметить, что вдохновителем этих очерков был Д. П. Маковицкий. «Посвящаю эту книгу умершему другу своему Душану Петровичу Маковицкому — бывшему врачу и другу моего отца», — писала Татьяна Львовна в предисловии к своей книге. «Отчасти по настоянию Душана Петровича я набросала эти очерки, — продолжала Татьяна Львовна. — Душан Петрович никогда не пропускал случая умолять каждого близкого Льву Николаевичу человека записывать все, что он мог вспомнить о Льве Николаевиче или из разговоров с ним. Если при Душане кто-нибудь начинал рассказывать какой-либо эпизод из жизни Льва Николаевича, Душан тотчас же приходил в волнение и умолял записать рассказанное. «Вы сделайте это сейчас, не откладывая, пойдите и сейчас запишите, а то вы забудете», — говаривал он. Многим он дарил тетради, в которых просил вести «записник» о Льве Николаевиче. По причинам, которые здесь не место приводить, я не записывала за отцом его разговоров и поступков, и я не вполне осуществила мечту Душана Петровича о «записнике». Но мне хотелось сделать ряд набросков с лиц, посещавших отца. Собранные в этой книге очерки были написаны случайно, в разное время и по различным поводам, главным образом, по поощрению Душана Петровича».

Вела дневник и вторая дочь Толстого, Мария Львовна. Содержание его неизвестно. В 1912 г. муж ее, Н. Л. Оболенский, сжег рукопись. Из его письма к П. И. Бирюкову можно предположить, что в дневнике преимущественно были записи о личных переживаниях Марии Львовны¹².

Филолог И. М. Ивакин, по отзыву Толстого «прекрасный и очень умный человек» (т. 63, с. 40), оставил Записки за время с сентября 1888 г. до 1889 г., которые, как свидетельствует С. Л. Толстой, «видимо, писались под непосредственным впечатлением виденного и слышанного». В эти Записки входит его дневник с 24 июня по 16 августа 1885 г. Ивакин воспроизвел образ жизни в Ясной Поляне, сохранил суждения Толстого о писателях и литературных произведениях¹³.

Летом 1894 г. в Ясной Поляне учителем сыновей Толстого был преподаватель литературы В. Ф. Лазурский. За июль — август этого года он вел ежедневные записи, а затем — эпизодические, при встречах с Толстым в 1895—1900 гг. Как и авторы названных выше дневников, он наполнил свои записи высказываниями Толстого об искусстве. Он рассказал о работе Толстого над статьями об искусстве и о том, как он помогал Толстому в этом труде¹⁴.

С 1897 г. начал вести дневник, посвященный исключительно Толстому, пианист А. Б. Гольденвейзер. Он бывал хоть и частым, но все же только гостем Ясной Поляны; его записи велись с большими перерывами, которые отчасти заполнялись письмами, полученными из Ясной Поляны. В те дни, которые он проводил с Толстым, он записывал все наиболее интересное, что происходило в его присутствии. В каждый свой приезд в Ясную Поляну А. Б. Гольденвейзер много играл по просьбе Толстого, и ни в одном из известных дневников не встретится столько суждений Толстого о музыке, которую он страстно любил и называл «стенографией чувств», оценок музыкальных произведений, композиторов, исполнителей, сколько записал А. Б. Гольденвейзер.

«Вблизи Толстого (Записи за пятнадцать лет)» — под таким заглавием дневник опубликован. В предисловии к дневнику А. Б. Гольденвейзер счел нужным отметить, что он записывал «главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни», стараясь избегать выбора того, что ему казалось «с той или иной точки зрения значительным или интересным», и не заботился «о связности отдельных записей между собой». Автор добавил, что дневник его «ни в какой мере не является литературой», а «его цель — быть документом».

ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 9 октября 1902 г.
Фотография фирмы Шерер и Набгольц с дарственной надписью Толстого: «Другу Душану Петровичу
Маковицкому. Лев Толстой 1906, 29 декабря»

«Matice slovenská», г. Мартин

Первый том охватывает годы 1897—1909, второй — полностью посвящен одному 1910 г., и в нем подробно и довольно тенденциозно представлена яснополянская трагедия. Описание семейной драмы Толстого производило такое тяжелое впечатление, что старшая дочь Толстого, прочитав второй том, сказала: «Так все тяжело и, в конце концов, несправедливо. В сущности все правильно записано, но тенденциозно подобраны факты, как и в книге В. Г. Черткова «Уход Толстого». Это правда, в которой нет правды»¹⁵.

А. Б. Гольденвейзер приезжал в Астапово, и записи тех дней нельзя читать без волнения. Дневник заканчивается 9 ноября, днем похорон, и затем записью о приезде в Ясную Поляну через месяц после похорон¹⁶.

«Два года с Л. Н. Толстым» — так озаглавлен дневник секретаря Толстого Н. Н. Гусева, охватывающий время с 27 сентября 1907 г. до 1 августа 1909 г. В предисловии Н. Н. Гусев предупредил читателя, что его книга «не представляет из себя подробного дневника яснополянской жизни вообще или хотя бы в отношении к одному Льву Николаевичу... Живя в близком общении со Львом Николаевичем, я записывал из того, что он говорил и делал, преимущественно то, что лично для меня представляло наибольший интерес и значение».

Дневник Н. Н. Гусева интересен и содержит много существенных сведений о творчестве Толстого последних лет, об его отношении к текущим общественным политическим событиям, о встречах с разными людьми и переписке¹⁷.

В. Ф. Булгаков начал свой дневник и систематически вел его до 9 ноября, дня похорон Толстого. По характеру записей, по их литературной форме и, разумеется, достоверности дневник нового секретаря близок к дневнику его предшественника. Хотя В. Ф. Булгаков в предисловии не разъяснил принцип, по которому он вел записи, но содержание их свидетельствует, что он также отбирал то, что считал важным и что было интересно ему. Оно же оказалось интересным для всех читателей этого дневника¹⁸.

Последнему полугодию жизни Толстого посвящен дневник его младшей дочери Александры Львовны. «Уже несколько раз друзья просили меня записывать кое-что из жизни моего отца, его слова и, главное, его отношения с матерью». Эта запись 25 июня 1910 г., открывающая дневник, определяет основное содержание его: тяжелые семейные отношения, особое внимание к поведению С. А. Толстой. Встречаются, конечно, но только единичные записи суждений Толстого об отдельных посетителях, о писателях, о прочитанных книгах; довольно полно записана беседа с В. Г. Короленко, который провел в Ясной Поляне 6—8 августа; упоминается работа Толстого над статьями, писавшимися в последнее время. Завершается дневник подробным описанием ухода Толстого. «Я никогда, сколько бы мне ни пришлось жить, не забуду его фигуры в дверях, в блузе, со свечой в руках и светлым, светлым лицом, решительным и прекрасным», — записала А. Л. Толстая. Последняя запись 28 октября — об отъезде в этот день А. Л. Толстой и В. М. Феокритовой в Шамордино. Отрывочные записи о состоянии здоровья Толстого, отдельные его слова, сказанные в последние дни жизни, с 28 октября по 6 ноября, — содержатся в ее небольшой записной книжке-блокноте¹⁹.

К этому же периоду относится дневник жившей в Ясной Поляне переписчицы В. М. Феокритовой. Он открывается 24 июня, записаны под этой датой события, происшедшие с 12 июня, и закончен в Астапове в день смерти Толстого. Почти все записи посвящены семейной трагедии, главным образом поведению С. А. Толстой. Каждое ее слово, каждый поступок, каждый шаг отмечались. Даже при записях отдельных фактов, не связанных с основной темой ее дневника, В. М. Феокритову интересовала реакция на них не Толстого, а Софьи Андреевны, причем всегда с намерением осудить ее. Дневник настолько тенденциозен в отборе материала, что временами теряется вера в достоверность записей. К нему еще больше, чем к дневнику А. Б. Гольденвейзера подходят слова старшей дочери Толстого: «Это правда, в которой нет правды»²⁰.

2

При всем своеобразии перечисленных дневников, каждый из них является вкладом в жизнеописание Толстого. Но из всех этих документов выделяется дневник Д. П. Маковицкого, озаглавленный им «У Толстого. 1904—1910», известный в толстоведении под названием «Яснополянские записки». Выделяется не только по объему (в настоящем издании занимает около 2 200 стр. за шесть лет), но главным образом по характеру записей.

Душан Петрович Маковицкий, приглашенный к Толстому в качестве его домашнего врача, приехал в Ясную Поляну в конце 1904 г. Он был уже очарован личностью Толстого, с которым до того встречался, начиная с 1894 г., четыре раза²¹. «Каким представлял себе Льва Николаевича из его сочинений — искреннейшим, достойнейшим, добрейшим, даровитейшим, разумнейшим, святейшим, таким его и нашел и узнал, и в продолжении времени знакомства он не только не упал в моих глазах, а, наоборот, я все замечал новые достоинства в нем»²².

Наряду с обязанностями домашнего врача, а, по желанию Толстого, также и врача деревни Ясная Поляна и всех окрестных деревень, Маковицкий вел дневник, видя в этом свою первейшую обязанность и считая, что именно этим он оправдывает свое пребывание у Толстых. «Может быть, будут полезны»,— говорил он о своих дневниках (18 апреля 1907 г.). И не ошибся.

До последней минуты жизни Толстого Маковицкий оставался при нем. Когда Толстой скончался, «Душан Петрович первый подошел к кровати отца и закрыл ему глаза» — такую запись оставил присутствовавший при кончине Толстого его старший сын²³. И все происходившее до этой минуты отражено в «Яснополянских записках».

«В отношении к моему отцу, — говорил С. Л. Толстой, — он был другом, врачом, нянькой, иногда секретарем, иногда спутником по прогулкам. Он был другом всей нашей семьи»²⁴. Надо добавить к этому — он стал летописцем последних лет жизни Толстого, и с честью выполнил эту обязанность. Шесть лет изо дня в день вел он свои записи. Причем первые три года (октябрь 1904 г. — сентябрь 1907 г.), т. е. до того времени, когда Н. Н. Гусев по совету Д. П. Маковицкого²⁵ начал свой дневник, Маковицкий был единственным постоянным летописцем. Ведь за этот период в дневнике С. А. Толстой имеется одна лишь запись за 1905 г., а в обоих дневниках А. Б. Гольденвейзера и М. С. Сухотина всего 79 записей за три года.

В предисловии к своему дневнику Маковицкий определил свою задачу: записывать, как жил Толстой «в своей повседневной жизни», что далеко не всегда отражено даже в его собственных дневниках, записывать для тех, кому дорого знать о Толстом все²⁶. И от намеченной программы Маковицкий не отступал.

У Маковицкого был свой метод записей. В правом кармане его пиджака всегда лежали специально заготовленные небольшие листки плотной бумаги и карандаш, которым в кармане же делались записи ²⁷. «Лицо Душана Петровича в это время выражало крайнюю напряженность внимания, глаза смотрели куда-то вдаль. Незнавшие его не могли понять состояния, в котором находился Душан Петрович»²⁸. «И как же бывал он огорчен, — вспоминала частая гостья Ясной Поляны С. А. Стахович, — когда, среди интересного разговора, который он слушал с таким напряжением, чтобы записать высказывания Толстого, вдруг входил Илья Васильевич и, наклонившись, шептал что-то Душану Петровичу на ухо. Это значило, что приехали за доктором из какой-нибудь деревни, зовут к больному. Тогда Душан тоже тихонько подходил ко мне и просительно шептал: «Прошу пани, Ваша память так хороша...» Это значило, что, вернувшись усталый и озябший из дальней поездки, он придет ко мне и будет с моих слов стараться восстановить разговоры, происходившие без него. Не знаю, справедливо или нет, Душан считал, что я очень удачно запоминаю и передаю слова Толстого»²⁹.

Поздно ночью Душан Петрович подолгу сидел в своей комнате внизу, за столом, с трудом разбирая свои «карманные» записи, и переписывал их на отдельные листы. Случалось, что ему не удавалось разобрать своих записей, и сам он однажды с горестью отметил: «Я теперь после суток хотел по памяти записать, поправить, дополнить — и не могу. Как мало могу надеяться на свою память. Хорошо, что сейчас же записываю» (9 ноября 1907 г.). И, наконец, следующий процесс: с листов, текст которых в какой-то степени был обработан, все переписывалось в тетради. Он не стремился ни отбирать, ни систематизировать увиденное и услышанное даже в пределах одного дня. Разумеется, в центре его внимания был сам Толстой, те же события и беседы, которые прямо или даже косвенно не относились к Толстому, он опускал.

Близкие Толстому люди, часто посещавшие Ясную Поляну, знали о дневнике Маковицкого, и каждый по-своему интересовался им. Позднее, когда Маковицкий обрабатывал свои записи, он давал их читать некоторым и выслушивал их советы: А. Шкарван рекомендовал исключить места, «не относящиеся к делу», т. е. к самому Толстому, издать их «отдельно для словаков»³⁰.

«Смело выбрасывай и уничтожай все лишнее и незначительное», — советовал со своей стороны А. Лебрен³¹.

«ремингтоне» уже исправленные Маковицким записи, выражал сомнение, нужна ли та или другая деталь, на что Маковицкий отвечал: «Мне некогда разбираться, что важно и что неважно, записываю все. Пусть редакторы берут, что им нужно»³².

А. К. Черткова упрекала Маковицкого, что «ужасно недоброжелательно и несправедливо» говорит о Черткове и «настоятельно» просила, чтобы эти «оскорбительные» места «были уничтожены». В том же письме она обращалась к Н. Н. Гусеву с просьбой «помочь» ей «уговорить» Маковицкого снять места, если даже записи были «точны»³³. Нет возможности установить, в какой мере выполнил Маковицкий требования А. К. Чертковой.

Н. Н. Гусев, обрабатывавший «Яснополянские записки», также предостерегал Маковицкого от записей лишнего. «... Те места, где описывается о Льве Николаевиче как о личности: как он гулял, болел, играл в шахматы и т. д., не скажу менее значительны, но совершенно ничтожны по сравнению с другими, в которых записано, как его высшая, божественная природа проявляла себя во всевозможных случаях жизни», — писал ему Н. Н. Гусев 19 июня 1914 г.

Маковицкий до конца оставался верен своему методу. Для него не существовало важного и неважного, — все, относящееся к Толстому, важно, и все, записанное о Толстом, он сохранил.

Не заботился Маковицкий и о стройности и связности рассказа. Начав с утреннего выхода Толстого из спальни, он последовательно записывал все, что происходило в течение дня вплоть до позднего вечера, когда семья расходилась. И так каждый день в продолжение шести лет.

Мы видим Толстого за работой, узнаем много его собственных суждений о своем творчестве; мы слышим повседневные беседы с многочисленными посетителями, в кругу семьи, с друзьями, с светскими гостями и с «темными», как в доме Толстых называли единомышленников Толстого. Музыканты играют Толстому, художники пишут его портреты, и в это время писатель говорит об искусстве. Он учит крестьянских детей, проверяя на них доходчивость составляемого им «Детского круга чтения», отвечает на многочисленные письма. Толстой на прогулке, восхищающийся красотами природы, которая всегда приводила его в возвышенное настроение.

Мы видим Толстого и бодрым, и больным, и веселым, и раздраженным, и сосредоточенным, и радостным, и борющимся, и гневным, но почти никогда пассивным. Перед читателем встает не только проповедник или обличитель, каким вырисовывается Толстой в некоторых мемуарах, но Толстой — человек в его ежедневной будничной жизни, с его тревогами, волнениями, радостями, трудностями, с его юмором и шутками.

По дневнику Маковицкого можно почти с абсолютной точностью составить список книг, прочитанных Толстым за последние шесть лет, и узнать отзывы о них. Такой список рассказал бы о необычайной широте и разносторонности интересов Толстого, сохранявшихся до глубокой старости.

«Жаль, что никто не записывает всех гостей Льва Николаевича. Вот бы получилась интересная смесь племен, наречий, состояний», — записал один из мемуаристов³⁴. А однажды сам Толстой записал в Дневнике: «Часто меня посещают, и четвертого дня я вздумал записать, кто да кто были? Были: 1) От Гиля убившийся в шахте крестьянин. Я послал его к Гольденблату. 2) Потом солдатка о возвращении мужа. Я написал ей прошение. 3) Потом ребята с железной дороги. Отобрал им книжки. 4) Потом барыня из Тифлиса о религиозном воспитании. Высказал ей, что думал. В понедельник, вторник тоже не меньше посетителей. Так что хорошо»³⁵.

Маковицкий, и только он, записал почти всех посетителей Ясной Поляны за последние шесть лет жизни писателя. Среди них крестьяне и другие неизвестные простые люди, приходившие к Толстому за советом и поддержкой, единомышленники и друзья Толстого, журналисты и корреспонденты газет, русских и зарубежных, которые, особенно в 1905—1906 гг., приезжали, чтобы узнать и тотчас публиковать корреспонденции об отношении Толстого к текущим политическим событиям, известные писатели, ученые и общественные деятели.

Какая напряженная жизнь старого Толстого проходит перед нами! Ни одного дня — даже во время нездоровья — без работы над своими произведениями, без чтения книг, без писем, без бесед на волнующие темы современной жизни.

Толстой вдруг решает не читать газет, но не выдерживает и, как только получается, обычно по вечерам — почта, читает их и делится своими впечатлениями.

А вскоре, в связи с событиями 1905 г., он скажет: «Надо собирать газеты!» (26 октября 1905 г.). Однажды признал, что «положительная, светлая» сторона газет та, «что что́ творится на всех концах мира, все делается известным человечеству» (около 25 октября 1908 г.). В последнее его пребывание проездом в Москве, в сентябре 1909 г., Толстого, по его же признанию, «больше всего поразило» то, «что на извозчике едет и читает газету, стало быть, она ему нужна. Ведь это не шутка следить за всем, что делается в мире» (31 января 1910 г.).

Толстой возмущается новой декадентской литературой, а в то же время его тревожит мысль, что он, может быть, не понимает «чего-нибудь, что молодые понимают, как старики не понимали Пушкина, Ломоносова, Карамзина, хотя, — говорил Толстой, — старики всегда негодуют на молодых, но этого не следует делать» (20 мая 1908 г.). Он старается читать новое. «А то старик брюзжит, может случиться, что он прозевает доброе, что, может быть, есть. Старики не понимали Гоголя. Достоевского совсем не оценили», — говорил Толстой (7 августа 1908 г.).

И Маковицкий все наблюдает, слушает, записывает.

Маковицкий поселился в Ясной Поляне во время русско-японской войны, которая настолько волновала Толстого, что он «тихонько от всех» ездил верхом в Тулу за почтой, за последними телеграфными известиями. В эти месяцы С. А. Толстая писала: «Мы тихо живем в Ясной, но жизнь всего мира и всей России доходит до нас со всех сторон и очень волнует»³⁶.

Заполненный и существенными, и малозначительными фактами, и множеством деталей и бытовых зарисовок, дневник Маковицкого правдиво воссоздает обстановку Ясной Поляны, насыщенную общественно-политическими интересами и событиями современной жизни.

Известно, как во время русско-японской войны тяжело отозвалось в душе Толстого падение Порт-Артура, как огорчали его поражения русских. В это время Маковицкий записал слова Толстого: «Я себя поймал: когда Россия уступила Кульджу, мне было жаль, зачем уступила, раз уже имела ее. Патриотическое чувство» (24 декабря 1904 г.). Точность этой записи подтверждается дневниковой записью Толстого через неделю. «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм»³⁷.

— революция. Время новых потрясений и душевных тревог Толстого. «В доме политическими событиями все встревожены, расстроены, горячатся, спорят», — записал Маковицкий 22 октября 1905 г.

Хотя Толстой и писал, что, «чем больше разгорается революция, тем сильнее хочется уйти в себя и не участвовать не только делом или словом, но и обсуждением этого злого дела»³⁸, однако «уйти в себя» он не мог. Неотступно тревожившие его вопросы политической жизни были едва ли не главной темой взволнованных бесед, раздраженных, а порой гневных споров. И Маковицкий подмечает: «О чем днем спорили, говорили, о том Л. Н. вечером писал в своей статье» (31 декабря 1905 г.).

В эти годы Толстой создает страстные статьи, самые заглавия которых говорят о взволнованности автора: «Одумайтесь!», «Об общественном движении в России», «Единое на потребу», «Как освободиться рабочему народу?», «Великий грех», «Что же делать?», «Обращение к русским людям: к правительству, революционерам и народу», «О значении русской революции», «Единственное возможное решение земельного вопроса».

Многие мысли Толстого, дошедшие до читателей отчеканенными в статьях 1904—1906 гг., встречаем в Записках Маковицкого в их первоначальной, часто более резкой форме, когда Толстой в пылу спора не задумывался над способом выражения своих убеждений. Бывали случаи, когда непосредственно после записанных Маковицким горячих разговоров в зале Толстой, уходя к себе в кабинет, вносил высказанные им вслух суждения в рукопись статьи, над которой в то время работал, а при дальнейшей обработке либо переделывал их, либо вовсе исключал, и они сохранились только в черновых редакциях.

Душевное состояние Толстого, отразившееся в записях Маковицкого 1905—1907 гг., в полной мере можно определить словами В. И. Ленина: «Не волноваться происходящим теперь в России, не думать о войне и о революции нельзя...»³⁹ Толстой тогда четко сформулировал свое отношение к текущим событиям, объявив себя в этой революции «в звании, добро и самовольно принятом на себя адвоката стомиллионного земледельческого народа». «Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь, — писал Толстой, — всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую. На всякие же насилия и убийства, с какой бы стороны ни происходили, смотрю с омерзением»⁴⁰.

Толстой не мог сочувствовать насильственной борьбе, он осуждал деятельность эсеров-террористов, он был убежден, что такие приемы бесцельны. Он верил в путь «пассивного неучастия» в правительственных и вообще в политических «насилиях», независимо от того, с чьей бы стороны они ни совершались. Эти мысли проходят в его письмах, дневниках и статьях той поры. Об этом же он много и резко говорил и спорил в своем доме, что нашло широкое отражение в записях дневника Маковицкого.

Наряду с резкими высказываниями о революции Маковицкий сообщает и такие противоречащие им чрезвычайно интересные суждения Толстого о революционной современности: «Все хорошо, жизнь идет!» (19 ноября 1905 г.), «Русская революция расшатала все основы, на которых они (Вильгельм II и западные государства) стоят. Ведь это слава богу!» (15 ноября 1905 г.), «Какое время! Много злобы, озлобления от революции, но и пропасть добра: свобода печати, могут читать Герцена, декабристов. Все это скажется через двадцать лет, когда молодежь, от которой это было скрыто, будет действовать» (10 марта 1906 г.). И еще: «Старое правительство не годится. Мне, как историку, видно то, что может произойти из настоящей революции: дальнейший шаг в уничтожении насилия. Уничтожение крепостного права был первый такой шаг» (4 ноября 1906 г.).

Толстой «советовал записывать современное. — Это будет драгоценнейший исторический материал» — так отметил Маковицкий 30 марта 1906 г. слова Толстого.

И в годы революции и позднее, в годы реакции, Маковицкий записал много яснополянских разговоров о земле, в несправедливом пользовании которой таилось, по убеждению Толстого, основное зло. Всегда выдвигалась при этом теория Генри Джорджа, хотя вера в нее Толстого постепенно ослаблялась.

По записям Маковицкого можно проследить, как глубоко волновал Толстого аграрный закон 9 ноября 1906 г., эта столыпинская реформа, проведенная после поражения революции 1905 г. «Как хочет переделать старые деревенские порядки столыпинское правительство? — писал В. И. Ленин. — Оно хочет ускорить полное разорение крестьян, сохранить помещичьи земли, помочь ничтожной кучке богатых крестьян «выйти на хутора», оттягать как можно больше общинной земли»⁴¹.

Эта реакционная реформа была предметом жарких споров в Ясной Поляне не только в 1906 г., но вплоть до 1909 г., когда Толстой определил ее как «безнравственный, развращающий народ закон 9 ноября», назвал его «нелепыми правительственными мерами уничтожения общины и установления мелкой земельной собственности» и ввел свое суждение в художественное произведение «Сон», посвященное вопросу о земле. «Мы ничего не умеем выдумать, как закон 9-го ноября, разрушающий вековые устои русской общины, старающийся разрушить в сознании народа, признающем общей принадлежность земли всему народу, имеющий только одну цель разорить народ, привить ему соблазн земельной исключительной собственности. Все только для того, чтобы этот ваш граф с 10 000 десятин мог бы сказать мужику, у которого пять десятин: у тебя пять десятин, а у меня 10 000, мы одинаково собственники»⁴².

Все эти мысли о земле, позднее сформулированные Толстым в его произведениях, он много раз высказывал в беседах и спорах до конца жизни, а Маковицкий записывал их в своем дневнике.

20 февраля 1907 г. открылась Вторая государственная Дума. Маковицкий записал ряд высказываний о ней Толстого. Все они, собственно, свелись к тому же, что Толстой ответил за месяц до того на телеграфный запрос петербургской газеты «Свободный труд»: даст ли Дума «хоть каплю счастья народу», — «Никакая Дума не может дать блага народу»⁴³. А уже в марте, прочитав сообщения газет о Думе, Толстой сказал: «Видно, что из этого ничего не выйдет. Гадкое, мелочное тщеславное все их говорение» (15 марта 1907 г.).

Известно, что в 1905 г., взбудораженный вооруженной борьбой революционеров, Толстой возвращается к замыслу, которым был занят 25 лет тому назад, — воспроизвести в художественном произведении эпоху декабристов. Много замечательных высказываний Толстого о декабристах мы узнаем благодаря записям Маковицкого. Прочитав присланные ему В. В. Стасовым документы из секретного архива, Толстой сказал: «Хотелось бы мне быть молодым, чтобы засесть за эту работу» (23 января 1905 г.). Через два дня новая запись: «Это были люди все как на подбор. Как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их повытаскал» (24 января 1905 г.). И позднее Толстой не раз возвращался к декабристам, отмечая убежденно их влияние на решение капитального вопроса русской жизни, о крепостном праве: «Освободили крестьян не Александр II, а Радищев, Новиков, декабристы» (8 мая 1905 г.). Эту же мысль он высказал в статье «Великий грех»⁴⁴. Замысел произведения о декабристах и на этот раз не осуществился.

Во время одного из разговоров в 1906 г. о том, что Толстой в последних статьях слишком резко обрушивается на царское правительство, дочь его Мария Львовна сказала: «Думаю, надо бы выпустить резкие места о правительстве из прежних сочинений. Папа́ мог бы их изменить». Маковицкий же, что делает ему честь, немедленно возразил: «Не нужно. Это историческое, то есть Лев Николаевич высказался в них так, как тогда думал» (6 октября 1906 г.). Быть может, Маковицкий помнил записанные им в прошлом (1905) году слова Толстого о том, что его беспокоили резкие выражения о царях в «Едином на потребу». «А теперь, — сказал Толстой, — желаю, чтобы их как можно больше читали» (19 мая 1905 г.). Возражение Маковицкого, сделанное Марии Львовне, одно из многих свидетельств объективности его записей. Сам Маковицкий наряду с другими деятелями словацкого национально-освободительного движения, ориентировавшимися на помощь России, с пиететом относился к царскому самодержавию, но не считал возможным в угоду собственным взглядам в чем-либо смягчить противостоящие суждения Толстого.

После поражения революции, когда революционеры погибали в тюрьмах, на каторге и виселицах, Толстой вновь сострадает им. В статье «Не могу молчать» он говорит правителям: «Вам-то уж никак нельзя упрекать революционеров... вы делаете много такого дурного, чего они не делают... Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу»⁴⁵«Почему вы меня заставляете нападать на революционеров? Я не хочу на них нападать!» (12 июня 1909 г.).

3

В яснополянском быту в годы 1904—1910 общественно-политическая жизнь страны да и мира занимала огромное место. Не было, кажется, события, которое не получало бы отклика в доме Толстого и отзвука в «Яснополянских записках» Маковицкого.

Но, как писал Толстой еще в «Войне и мире», жизнь между тем «с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей»⁴⁶ шла, как и всегда, своим чередом. В Записках Маковицкого старательно фиксировалось и это все.

В кругу семьи Толстой нередко вспоминал отдельные эпизоды из детства и молодости. «Воспоминания в старости так отчетливы», — говорил он (8 августа 1906 г.). Интересны эпизоды из жизни Толстого, которые, вероятно, возникали в его памяти в связи с первой его биографией, которую тогда писал П. И. Бирюков. Эти отрывки воспоминаний запечатлены только в Записках Маковицкого.

«Престиж царя у народа упал. В 1840 году при закладке Храма Спасителя помню чувство восторга, был влюблен в царя, мы ждали, что царь выйдет из дворца. Тут кто-то закричал, что царь вышел задним ходом, мы бросились туда, я первый. Извозчик чуть не задавил, выхватил меня». Л. Н. видел «издалека» Николая I (17 июля 1906 г.). Возможно, что это впечатление двенадцатилетнего мальчика ожило, когда Толстой более чем 25 лет спустя описывал восторг Пети Ростова на Красной площади в день приезда Александра I.

Отзвуки еще одного детского воспоминания, записанного Маковицким, появились в «Войне и мире»: «Говорили о Д. А. Милютине... Л. Н.: Он один из виновников моего военного направления: брата уговорил (т. е. Н. Н. Толстого). Он в 40-м году приехал с Кавказа.

Кто-то спросил: «Сюда в Ясную?»

Л. Н.: Нет, мы были у его брата Владимира, которого хорошо знали, прекрасно рассказывал. Мы смотрели на него снизу вверх. Приехал Дмитрий Милютин с золотым оружием за храбрость. А мы были у его брата в гостях и ходили подсматривать в щелку на это оружие и старшего брата Милютина и восхищались им» (26 октября 1906 г.). Как это напоминает утреннюю сцену на следующий день после приезда Николая Ростова с Денисовым⁴⁷.

«Когда они линяли, надо было их мазать. При них ночевал мужик. Он рассказывал, как пришел домовой в конюшню: «Сначала ударил лошадь по хребту, а потом навалился на меня и начал меня давить и душить»». (10 марта 1905 г.). Этот эпизод вошел, в «Поликушку», гл. XV — сон старика Дутлова.

На какой-то вопрос П. И. Бирюкова Л. Н. ответил: «Слышал я, — это факт, — что казак, который убежал в горы и абреком стал и убивал казаков, соскучился, пришел в деревню и дался прямо в руки, и его казнили, повесили, и он твердо спокойно умер» (31 декабря 1904 г.). Этот «факт» Толстой использовал в черновой редакции «Казаков»⁴⁸.

Чрезвычайно интересно воспоминание Толстого о Бакунине: «Я имел удовольствие содействовать побегу Бакунина. Бакунин был при Муравьеве вроде чиновника, но не мог отлучаться без разрешения министерства. Я попросил Ковалевского, управляющего Азиатским департаментом, и он выхлопотал его» (2 декабря 1906 г.).

Подобных воспоминаний немало в этих ценнейших Записках.

Маковицкому не раз удавалось воссоздавать прелестные живые сцены. В 1908 г. 80-летний Толстой у себя в кабинете читал корректуру второго тома своей биографии, написанной его близким другом П. И. Бирюковым. Прервав чтение, он вышел в залу, где сидели домашние и гостившие в те дни друзья, воскликнув: «Что за чудо случилось со мной... Подите, пойдемте все. Я вам почитаю сон, какой я видел сорок три года тому назад.

— Я не верил бы, если бы это не со мной случилось! Я тогда занимался охотой, хозяйством, был глуп до невозможности, всякие забавы — и вдруг такое!

И Леонид Дмитриевич прочел записанный Л. Н. в 1865 году сон о том, что русскому народу предстоит освободить землю от собственности. Когда Леонид Дмитриевич дочел, Л. Н., как бы все еще не верилось ему, сказал с удивлением:

— Это то же, что пишу теперь, даже тут, — а писал я тогда скверным языком, — а тут тот самый язык, каким теперь пишу» (16 апреля 1908 г.).

Поводом к радостному волнению Толстого послужило его же собственное рассуждение, которое, как он отметил в Записной книжке 13 августа 1865 г., представилось ему во сне. Основную мысль его он выразил тогда (в 1865 г.) так: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности». И дальше, развивая эту мысль, Толстой заявил, что русский народ отрицает «собственность поземельную» и что русская революция «будет против поземельной собственности»⁴⁹ его в восторг, которым он не мог тотчас же не поделиться с близкими.

Много весьма интересных высказываний Толстого, связанных с его творчеством, с творческой историей художественных произведений последних лет запечатлел Маковицкий. За год до смерти Толстой как-то сказал: «Вечером уже писать не могу, мысль не работает, вечером только читать хочется, да мечтать, о чем надо писать» А вскоре появилась запись о том, как Толстой вечером, «играя в винт, охал. С. А. Стахович спросила его, почему охает. Л. Н. ответил, что пишет художественное <он писал в это время «Нет в мире виноватых»> и перед ним проходит «множество картин, как грезы, и он не может их схватить» (4 ноября 1909 г.).

В незаконченной повести «Нет в мире виноватых» участвует учитель-революционер. Из записей Маковицкого узнаем, что Толстой расспрашивал Н. Н. Гусева, «каким образом сочиняются революционные брошюрки, в чем состояло распространение революционной литературы, может ли он в своей новой беллетристической работе дать такое занятие учителю в деревне» (27 мая 1909 г.)⁵⁰.

В записях Маковицкого отмечены неизвестные до сего времени неосуществленные замыслы Толстого, которые он сам нигде не отметил. Например, намерение написать статью «Единственное возможное решение социального вопроса» (13 декабря 1906 г.); замысел возник вскоре после окончания статьи «Единственное возможное решение земельного вопроса».

Спустя год — новый замысел: «Это одна из тех вещей — мечта, которые не напишу, как там, на Западе, люди — рабы своих же законов, меньше свободны, чем в России. За границей верхушки блестят, а беднота скрытнее, чем у нас, но ее не меньше» (15 ноября 1907 г.).

«Такого я его себе представлял, — сказал Толстой. — Хаджи-Мурат — мое личное увлечение» (8 июня 1905 г.).

Не раз Маковицкий подхватывал совсем, казалось бы, мелкие случайные замечания Толстого. А как дополняют они суждения Толстого, его тонкие требования к мастерству художника!

Прочитав в приложении к «Новому Времени» стихотворение малоизвестной поэтессы Веры Рудич, Толстой сказал: «Стихотворение, как стихотворение, только один эпитет нехороший. Прочтите, найдите, какой». Никто из присутствовавших не смог найти. Тогда Л. Н. указал: «Гнется яблонь в золотых плодах» и сказал: — Яблоки золотые никогда не бывают. Пишут это зачем? В деле искусства нужна близость к совершенству, а если этого нет, то не стоит писать» (4 августа 1909 г.).

Рассказывая о письмах Тургенева к Полине Виардо, Толстой заметил: «Есть в них художественные подробности: как в дождливую погоду утка с мокрой перепонкой ноги чешется» (4 октября 1906 г.).

А отзывов Толстого о писателях и поэтах разных времен и народов разбросано в Записках Маковицкого множество.

(он был в плену), стал применять в своей работе те технические достижения, которые узнал там: с помощью приспособленного им рычага сам поднимал тяжелейшие бревна, 80-летний Толстой сказал: «Если буду жив, непременно съезжу к этому рабочему».

Вслед за тем был разговор о предстоящем суде над телятинским крестьянином, назвавшим иконы деревяшками. «Непременно поеду на суд», — воскликнул Толстой.

В том же 1909 г. происходил автомобильный пробег по Тульскому шоссе. Узнав об этом, Толстой вышел на шоссе специально для того, чтобы посмотреть. Водители машин узнали Толстого и приветствовали его.

Интересен записанный Маковицким разговор о воздухоплавании. «Воздухоплавание получит общее распространение. Подумать: это уничтожит все дороги», — резюмировал Толстой (19 июля 1909 г.).

Толстой любил жизнь. И в самые последние годы наряду со все чаще появляющимися мыслями о смерти и стремлении «уйти из обстановки господской» (1 сентября 1909 г.) то и дело прорываются у него восклицания: «Как ни трудно, как ни слаб, а жить хорошо».

«Люди много раз придумывали жизнь лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, ничего не могли выдумать»⁵¹. Вот эту неизбывную сохранившуюся до конца любовь Толстого к жизни и природе тоже запечатлел Маковицкий в своих Записках.

Как-то за обедом «Лев Николаевич рассказал, куда ездил верхом — к Провалам: «Я нынче выехал 79-ти лет, приехал к Засеке, стало лет 70, потом чудная дорога, тишина, лес, солнце, Провалы, — стало лет 40; я благодарил бога. Потом — 13. Чудная прогулка. Это удовольствие верхом, смирная лошадь, солнце, зелень, живой души не встретил, круг — верст пятнадцать». И затем, когда семейные решили завтра пойти по этому же пути, Толстой заметил: «Но вы будете в компании; хоть в какой приятной, — одному умилительна эта прогулка» (4 августа 1907 г.).

В другой раз Толстой опять за обедом рассказал: «С нижнего пруда вытаскивали пни и увозили. К одному, тяжелому, позвали на помощь девок. Пели «Дубинушку», и каждым разом новое, новый стих. Я не устоял и стал с ними тянуть канат и ухать». (8 апреля 1906 г.).

В разговор о произведениях Льва Львовича, о приезде В. Г. Черткова вдруг врывается восклицание Толстого: «Посмотрите закат солнца, посмотрите же! Малиновое, пурпуровое. Этого я никогда не видал!» (18 апреля 1907 г.).

«Не могу молчать» и был полон мыслями о ней, он неожиданно вечером стал рассказывать о том, как после прогулки у него стало хорошо на душе, и весна в природе. «Какой восторг, так хорошо, так хорошо! Еду и смеюсь. Точно мне 15 лет!» (15 мая 1908 г.).

Через год. Весна 1909 г. Толстому 81 год. Он поехал на прогулку верхом. Маковицкий, как это часто бывало в последние годы, сопровождал его также верхом, следуя за ним поодаль. Маковицкий записал в тот же день:

«По Горелой Поляне Л. Н. кружил молодняком по извилистой тропинке, быстрой рысью. Зорька <лошадь Маковицкого> рвалась за Делиром <на котором ехал Толстой> и делала козла. Я попросил Л. Н. не ехать рысью. После мне было совестно. Л. Н. очень смелый и ловкий ездок, спускался по кручам в овраги, перепрыгивал ручьи. Мне приходилось слезать и проваживать свою лошадь за повод» (8 мая 1909 г.).

А вот живая сценка иного характера. Дочь Толстого поехала с Маковицким в Тулу удалять зуб. «Между столбами и первым мостиком, — пишет Маковицкий, — обогнали гуляющего с понурой головой, напряженно думающего Л. Н., с палочкой в руке. Как увидел нас, ехавших по другой параллельно проложенной дороге, побежал, чтобы перед мостиком, где обе дороги сходятся, поравняться с нами, и так и бежал шагов длинных сорок. Мы его дождались. Сказал Александре Львовне, чтобы не была в нерешительности, а взяла себя в руки, и тогда сразу решится. Ухватился за спинку саней, стал на полозья и проехал так с нами несколько десятков шагов; лошади шли шагом. Потом по просьбе Александры Львовны соскочил» (8 декабря 1908 г.).

Еще один эпизод, запечатленный в Записках. Маковицкий должен был поехать к больной в другую деревню; чтобы не утруждать мужика везти Маковицкого обратно на своей лошади, Толстой предложил вместо своей прогулки в лес повезти его к больной. «В поле был ужасный ветер. Правил Л. Н. почти всю дорогу великолепно. Ехали возле колеи по узкому гладкому месту. Лошадь не сбивалась, и Л. Н. ее не понукал, не дергал, только чуть-чуть направлял. И тут знаток и художник», — закончил Маковицкий запись (1 марта 1910 г.).

4

чувствовал это.

«Я каюсь, — записал он как-то, — что мешаю Л. Н. свободно разговаривать с посетителями. Мне любопытно узнать мысли Толстого, и сижу тут, а ему при мне неловко повторять речи, которые он вел и с другими посетителями. Сегодня я по этой причине ушел от Софьи Эммануиловны. И впредь буду уходить» (4 сентября 1905 г.).

Но ему трудно было следовать своему намерению. Он продолжал записывать, иногда даже отказываясь ездить к больным в деревню, чтобы не пропустить интересных бесед. Иногда ему казалось, — так он отметил однажды, — что Толстой говорит медленнее для того, чтобы он успел записать⁵². Нет данных подтверждать или опровергать это; Маковицкий вспоминал, как Толстой после продолжительной беседы с М. О. Меньшиковым высказал Маковицкому и присутствовавшему там же С. Д. Николаеву свое не вполне одобрительное отношение к подобным записям.

«— Некоторые из друзей, — сказал Толстой, — в том числе Душан Петрович, записывают, что я говорю. Я читал Конфуция, которому я в подметки не гожусь, у него рядом с превосходными, высокими мыслями — каша; главное на это — эту кашу, на противоречия, неясное накинулись. Я признаю своим только то, что я печатал, а письма и что другие за мной записали — нет. В письмах мало ли что напишешь в слабости, противоречии. «Христианское учение», что десять лет тому назад писал, точь-в-точь то, что и теперь пишу, а в письмах — противоречия» (1909 г.).

«есть такая книга Босуэлл и Джонсон. Босуэлл вызывал Джонсона на разговоры — он был его друг — и записывал. И когда напечатал, то оказалось, что эти разговоры интереснее всего, что написал Джонсон»⁵³ (13 октября 1906 г.). Андрей Львович сообщил это Маковицкому, что, конечно, было поощрительно для него.

Следует добавить еще, что в 1909 г. Толстой получил от издательства Дитерихс в Лейпциге «Goethe Kalender auf das Jahr 1909». В продолжение нескольких вечеров он читал его, неоднократно делясь с близкими своими впечатлениями. В письме в издательство Толстой благодарил за календарь и сообщал, что его «особенно» заинтересовали «разговоры Гете с разными лицами. В этих разговорах, — писал Толстой, — я нашел для себя много нового и ценного»⁵⁴. А разговоры Гете, записанные Эккерманом, Толстой читал еще в 1897 г., находил в них много интересного «и для искусства» (т. е. для статьи «Что такое искусство?», над которой тогда работал), и «для изучения старости»⁵⁵.

Маковицкий — не Босуэлл и не Эккерман, да он и не ставил своей задачей записывать только интересные разговоры, он записывал все, соблюдая при этом неизменное требование: «В записках чтобы не было приторности и лести»⁵⁶.

«Мы счастливы, что через Душан Петровича знаем таких интересных людей, как славяне» (26 августа 1909 г.).

Маковицкий был безгранично предан Толстому и в прямом смысле дорожил каждым его словом. Надо сказать, что и Толстой платил ему любовью. Много записей о нем встречаем в дневниках Толстого. «Что за милый, удивительный по добродетели человек. Учиться у него надо. Я не могу без любовного умиления о нем думать», — записал Толстой в 1909 г.⁵⁷ Толстого удивляло только, как «вместе с признанием основ любви» в нем уживается реакционное мировоззрение, и иногда он упрекал его⁵⁸.

5

Известная до последнего времени рукопись дневника Маковицкого заканчивается записью 28 октября 1910 г., т. е. днем ухода Толстого из Ясной Поляны. Когда уже завершалась подготовка настоящего издания, одним из участников его, доцентом философского факультета Карлова университета С. Колафой были обнаружены в частном собрании у племянника Маковицкого, живущего в Братиславе, заключительные шесть тетрадей с описанием последних дней жизни Толстого — с трех часов ночи на 29 октября до 6 часов 5 минут утра 7 ноября⁵⁹. Очевидно, в пути из Ясной Поляны до Астапова и в астаповские дни Маковицкий делал отрывочные записи, а уехав после смерти Толстого временно на родину, восстановил по этим записям все события тех дней и изложил их в той же форме дневника, но, как говорил Маковицкий, начиная с 3 ноября не в строгой последовательности.

«Душан разрывается», — писал Толстой дочери из Оптиной Пустыни на следующий день после отъезда⁶⁰.

Об этих трагических девяти днях известны записи А. Л. Толстой, приехавшей в Шамордино 30 октября, В. Г. Черткова, приехавшего в Астапово утром 2 ноября, С. Л. Толстого и Т. Л. Сухотиной-Толстой, приехавших в Астапово 3 ноября⁶¹. Все это более поздние воспоминания об этих днях. Но только теперь подробные и точные записки Маковицкого дают полное представление о той тяжелой обстановке, в которой очутился и умирал Толстой.

Последние месяцы в Ясной Поляне создались невыносимые для Толстого условия, которые привели его к решению уйти. Маковицкий, не предполагавший, что Толстой навсегда покидал свой дом, уезжая ночью с Толстым, был, видимо, захвачен одной только мыслью помочь Толстому скорее уехать. И надо прямо сказать, что глубокий драматизм обстановки вместе с деловыми и бытовыми заботами, вызванными неожиданным решением Толстого, не позволили Маковицкому в должной мере выполнить в этот день и во все последующие дни свои обязанности врача. Он сам сознавал это и, не щадя себя, много раз ставил себе это в упрек. Он видел и отметил в записях, что в момент отъезда «Л. Н. был встревожен, непокоен», он «пощупал ему пульс. Пульс 100. Может, что приключится», — подумал Маковицкий, но не задержался на этой мысли, не пришло ему в голову, что, быть может, естественное в тот момент нервное возбуждение Толстого связано было и с его физическим состоянием. Ведь не случайно он именно теперь описал чрезвычайно трудную для Толстого прогулку верхом накануне. Во время этой прогулки Толстой, подъехав к глубокому оврагу, вынужден был сойти с лошади, и пока Маковицкий переводил лошадей, Толстой с трудом, придерживаясь за стволы деревьев и ветки, сидя, спускался по снегу, затем «переполз по льду и на четвереньках выполз на берег», поднимался, задыхаясь и тяжело дыша, и Маковицкий в связи с этой прогулкой отметил, что Толстой уезжал теперь из дома «утомленным, не выспавшимся». Нетрудно ведь допустить, что этот случай не прошел бесследно для здоровья Толстого.

Маковицкий видел, что с самого начала пути Толстой находился в сильном нервном возбуждении. Когда, отъехав в пролетке из Ясной, Маковицкий хотел посмотреть, накрыты ли у Толстого ноги, Толстой «почти закричал» на него и в дальнейшем пути «особенно неохотно» принимал услуги, которые раньше принимал спокойно.

«Л. Н., до сих пор молчавший, грустный, прерывающимся голосом сказал, как бы жалуясь и извиняясь, что не выдержал, что уезжает тайком от Софьи Андреевны». Отъехав от Щекина, в вагоне «Л. Н. сказал: — Что теперь Софья Андреевна? Жалко ее».

Из Оптиной Пустыни Толстой писал Черткову: «Я не похвалюсь своим и телесным и душевным состоянием, и то, и другое слабое, подавленное»⁶². В тот же день записал в Дневнике: «Очень тяжело было весь день, да и физически слаб»⁶³. 30 октября Толстой сказал Маковицкому, что чувствует «слабость и вместе с тем сонливость». К вечеру ему «стало холодно», но и это, как пишет сам Маковицкий, «не обратило особого внимания».

Приехавшие в Шамордино Александра Львовна и В. М. Феокритова были, по словам Маковицкого, в паническом страхе. Они настаивали, что «надо бежать дальше и чем скорее». Толстой не хотел. «Он сидел, накинув на себя фуфайку, холодно было ему, и был молчалив после прочтения писем», привезенных ему из Ясной Поляны. Выслушав рассказы дочери о состоянии Софьи Андреевны, об опасениях, что она может утром приехать и поэтому надо скорее уезжать отсюда, Толстой ответил: «Надо обдумать. В Шамордине хорошо», и рассказал, что уже снял себе избу в деревне. «Не хочу вперед загадывать».

его, и на вопрос Е. В. Оболенской, гостившей тогда в Шамордине у матери, можно ли ехать, поскольку Толстой чувствует слабость, Маковицкий ответил: «Можно, слабость прошла», хотя, по его же словам, сам Толстой «решил утром не ехать, что он устал и хочет спать». Наутро поехали и «ехали под страхом встретить Софью Андреевну». В пролетке по дороге из Шамордина Толстой расспрашивал возницу о гостинице в Козельске, говорил, что можно бы остановиться отдохнуть. И здесь Маковицкий упрекает себя: «И никто из нас не поручил ямщику свернуть к гостинице. Догадайся я спросить Л. Н-ча, как он себя чувствует, может быть, Л. Н. признался бы в недомогании... Но я не обратил внимания, не подумал, что Л. Н., может быть, по слабости хочет остановиться, и мы, не останавливаясь, поехали на вокзал». Слезая с пролетки, Толстой «слегка пошатнулся», но Маковицкий это «приписал торопливости и оцепенению ног». Нет сомнения, что Толстой уже был болен. В Козельске сели в поезд, не приняв еще решения, куда ехать. В пятом часу Толстой стал жаловаться на холод, озноб, температура дошла до 39°. «Л. Н. дрожал и стонал». Лишь теперь Маковицкий, опасаясь воспаления легких, решил остановиться на первой большой станции. Это было Астапово, куда приехали 31 октября в 6 час. 35 мин. вечера. Толстой находился уже в тяжелейшем состоянии. Начальник станции И. И. Озолин не без риска для себя принял Толстого в свой дом. Но никто из сопровождавших в обстановке нарастания с каждым часом растерянности и страха перед ожидавшимся приездом Софьи Андреевны не подумал создать в этом доме хотя бы минимальные условия, необходимые для тяжело больного Толстого. Маковицкий не раз упрекал себя, что мелькавшие у него мысли о том, что́ необходимо было сделать для некоторого облегчения положения, «как являлись, так и заглохали». И даже 1 ноября вечером, когда Толстой, посмотрев на градусник, показавший 38°, сказал: «Ну, мат! Не обижайтесь!», Александра Львовна спрашивала, можно ли будет ехать завтра или послезавтра, и выясняла у Озолина возможность предоставления Толстому отдельного вагона.

Толстому необходим был абсолютный покой, а приехавший 2 ноября Чертков «слишком много утомлял Л. Н. разговорами и чтением писем, на которые Л. Н. диктовал ответы. А я его недостаточно предупреждал», — сетует опять Маковицкий.

Всех преследовала только одна мысль: Софья Андреевна может настигнуть. И самого Толстого не переставала тревожить мысль о Софье Андреевне. Полученная 1 ноября успокоительная телеграмма от Черткова об ее положении была приятна Толстому. В тот же день он писал С. Л. и Т. Л. Толстым: «Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви»⁶⁴. Первый вопрос к приехавшей утром 3 ноября Татьяне Львовне был: «Кто остался с мама́?», и он «долго расспрашивал, желая знать все подробности», а на слова дочери «... может быть тебе лучше не говорить, ты взволнуешься», отец «очень энергично» перебил ее и «слезящимся, прерывающимся голосом сказал: «Говори, говори, что же для меня может быть важнее этого!» И стал дальше расспрашивать. А позднее он сказал ей же: «Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились»⁶⁵.

Официальные бюллетени, публиковавшиеся в газетах, сообщали сведения о состоянии здоровья Толстого, но только записи Маковицкого дают представление о тех тяжелых условиях, в которых находился больной Толстой. «В первые дни было холодно в комнате». «Ночью тараканы и мыши шумели. Есть и клопы». «Очень промахнулись, что с самого начала не упорядочили свое дежурство, все трое толпились... мешали Л. Н. спать». «Не догадались обзавестись мягкой обувью, не смазали дверей». Трудно связать эти свидетельства Маковицкого с телеграммой А. Л. Толстой к А. М. Хирьякову: «Обстановка самая покойная и удобная»⁶⁶«напряженные, взвинченные, усталые», были «перепуганы, забитые, тревожные, несмелые, опасающиеся». Все это, конечно, усугубляла тяжесть и обстановки и состояния Толстого. Только вечером 2 ноября, когда наступило крайне тяжелое состояние Толстого, вызвали доктора Д. В. Никитина, который приехал 3-го. А 5-го приехал доктор Г. М. Беркенгейм, привез лекарства, приспособления, кислород» и стал приводить в порядок комнату больного.

СЕКРЕТАРИ ТОЛСТОГО: Ю. И. ИГУМНОВА, Н. Н. ГУСЕВ, В. Ф. БУЛГАКОВ И МАКОВИЦКИЙ

Фотография, 15 марта 1913 г.

В ночь на 3 ноября приехала С. А. Толстая. Она не была допущена к Толстому, и он о ее приезде не знал.

На протяжении шести лет пребывания в Ясной Поляне Маковицкий проявлял большой такт и мало касался в своих записях семейных отношений Толстого. Но в записях последних месяцев и особенно трагических последних дней писателя все чаще и чаще появляются резкие высказывания относительно Софьи Андреевны: что она будто бы притворялась больной, страдающей, что «все кругом устали от ее притворства и раскусили ее». Он, врач, казалось бы, должен был понимать, что болезненная истерия, которой страдала Софья Андреевна, дошла за последние месяцы до крайнего напряжения, что истерическая реакция под влиянием сильных раздражителей, имевших место в доме, приняла предельно острые формы. Вероятно, Маковицкому был известен диагноз профессора невропатолога Г. И. Россолимо, сделанный 20 июля 1910 г., отметившего в данный момент эпизодическое обострение ее нервного заболевания. Тот факт, что диагноз был вписан в записную книжку Черткова, наводит на мысль, что Чертков сообщил профессору сведения о состоянии Софьи Андреевны; только одна первая встреча с больной не могла дать данных для полного диагноза⁶⁷ Андреевной приехал в Астапово. Он не решился ввиду короткого времени наблюдения дать полную клиническую картину ее болезни. Он отметил только «в самых общих чертах», что под влиянием тех или иных условий у нее могут обостряться припадки душевного расстройства⁶⁸.

Однако несмотря на такие заключения, Маковицкий в записях последних дней повторил суждения тех, которые, по словам Татьяны Львовны, давали «фальшивую картину» отношений ее родителей между собой и «пристрастный искаженный» портрет матери ⁶⁹. Через 25 лет после смерти Толстого Сергей Львович в связи с подготовкой к печати последнего тома Дневника матери писал Татьяне Львовне: «Я старался выяснить истинное положение дел и думаю, что стоял на такой же беспристрастной точке зрения, как и ты. Несомненно, наша мать была больна и сильно больна истерией. Надо удивляться, что Чертков, Саша и даже Душан не признавали этого... Лучше других нашу мать понимал отец. Он понимал, что она больна, одинока и несчастна, и он ее, несмотря ни на что, жалел и любил». И Сергей Львович был «доволен» тем, что в своем предисловии к Дневнику матери за 1910 г. высказал свое отношение к «разладу» между родителями и этим «возразил Черткову, Гусеву и К°»⁷⁰. Эти признания старших детей Толстого, его «истинных друзей», как назвал их отец в предсмертном письме, вносят необходимые коррективы в те места заключительной части Записок Маковицкого, где речь идет о Софье Андреевне и об отношении к ней окружающих в дни умирания Толстого.

6

Сделанный обзор основного содержания Дневника Маковицкого может дать некоторое представление о характере этого документа. Записи не систематизированы; каждый день Толстого воспроизведен последовательно от утра до вечера. Мы видим Толстого не изолированно с его собеседником, но в естественной обстановке его дома, мы часто слышим живую разговорную речь Толстого, а не приглаженную, литературно обработанную, какою она подчас звучит в дневниках его секретарей, не говоря уж о мемуарах.

заботился, почти всегда записывал словацким алфавитом, но русскими словами. С середины 1906 г. большая часть записей на русском языке, а в 1907 г. Маковицкий уже перешел в основном на русский язык.

Надо помнить, что Маковицкий усовершенствовал свое знание русского языка в Ясной Поляне и прежде всего в доме Толстого. Вот почему в его записях так часто встречаются слова и обороты народного говора Тульской губернии, а также те именно, которые он слышал у Толстых. Он прислушивался к их речи.

«Хорошо говорят у Толстых, правильно, выразительно, художественно, особенно сам Л. Н. Он не говорит на а. Читает так, что и не заметишь, что читает из книги, как будто рассказывает. Интонация мастерская», — записал Маковицкий в один из первых дней пребывания в Ясной Поляне (31 октября 1904 г.).

В дневниках и произведениях Толстого встречаются именно те слова, которые Маковицкий услышал и точно сохранил в живой речи Толстого. Такие слова, как: намедни, деется, отдавна, мне сдается, выпростаться, здоровываясь, памятование, сильнеть, хужеть, пользительно, одинакие и многие, многие другие, а также выражения: солнце западало, погорелые крестьяне (а не погорельцы), опропагандированные рабочие, соступившиеся молодые люди, мереть от голода, уго́льный камень (вместо: краеугольный), яблочный сад (а не яблоневый) и т. п. Всего не перечтешь. Подобные же обороты вошли, естественно, и в текст самого Маковицкого.

«Л. Н. ничего не работал», «Л. Н. ничего не спал», «Л. Н. остарел», «Л. Н. пересматривал книгу» — также множество раз записаны в дневнике самого Толстого.

«Яснополянские записки», пожалуй, единственный источник, в котором почти всегда без приглаживания и литературной отделки звучит разговорный язык Толстого.

Вот один пример из множества подобных:

Маковицкий записывает слова Толстого, после того как он прочитал вслух рассказы Куприна «Allez» и «Ночная смена»:

«Вы, — сказал Л. Н. Репину, — это знаете лучше, чем я, что в произведениях художества, живописи, музыки не должно быть ни одной фальшивой ноты, черты. Если в музыке через десять тактов попадается один фальшивый звук — все пропало. У Куприна ничего фальшивого нет.

— Что в искусстве самое главное? Кто знает? — спросил затем Л. Н.

Говорили разное. Софья Андреевна из-за круглого стола, за которым она шила, сказала: — Чувство меры.

— Вот, вот,— сказал Л. Н. — Во всяком искусстве главное чувство меры» (26 сентября 1907 г.).

Совсем иначе записал, т. е. обработал этот разговор, в своем дневнике Н. Н. Гусев:

«По окончании чтения Л. Н. сказал: — Во всяком искусстве главное — чувство меры. В живописи после девяти верных штрихов один фальшивый портит все. Достоинство Куприна в том, что ничего лишнего»⁷¹.

1904 г. он записал: «Толстой так не говорит, как я записываю. Он выражается кратко, сильно, ни одного лишнего слова; слово соответствует представлению. Никто не говорит так определенно, как он».

Однако не только сравнение записей Маковицкого с записями дневников других лиц, но и свидетельство Н. Н. Гусева подтверждает, что «несмотря на недостаточное знание русского языка, дневник Маковицкого оказался самым лучшим по точности передачи слов и выражений Льва Николаевича».

Существенным преимуществом Записок Маковицкого перед дневниками других лиц является подробная запись почти каждого дня. Так, например, 8 марта 1909 г. в дневнике Гусева отмечено только, что Толстой продиктовал «трогательный ответ» священнику и «по окончании диктования» говорил по поводу стремления священника вернуть Толстого к церкви⁷².

В дневнике Маковицкого в этот день: рассказ Толстого про полученное письмо с вопросом о происхождении человека, на которое Толстой ответил⁷³. Суждение Толстого о Гоголе, отзыв о «Коляске»; чтение Толстым журнала «Былое»: «очень интересно, очень интересно, просто не оторвешься». Толстой «с волнением и потрясением» рассказал о судебном деле, сообщенном ему Н. В. Давыдовым (о смертной казни мальчиков 17 и 19 лет, «попавшихся в экспроприации»), и разговор в связи с этим.

19 марта 1909 г. Н. Н. Гусев записал, что «за обедом был разговор о насилии» и одну фразу Толстого в связи с этим⁷⁴.

У Маковицкого в этот день: разговор о браке в связи с женитьбой А. Шкарвана; записи о посетителях: крестьянин-калмык с чтением своей пьесы, революционерка и беседа Толстого с ней, его отзыв о ней и разговор в доме, вызванный ее посещением; первое впечатление Толстого о сборнике «Вехи», полученном в этот день; отзыв о произведениях, напечатанных в новом номере журнала «Образование»; разговор с И. И. Горбуновым-Посадовым о продолжении народных изданий в «Посреднике»; о выставке В. Д. Поленова в Петербурге; о землевладении, в связи с записью в этот день в дневнике Толстого о Генри Джордже; разговор об Арцыбашеве.

Неизвестно, читали ли раньше в семье Толстого Записки Маковицкого, но после смерти Толстого Маковицкий просил об этом. Оценки родных утверждают то главное, к чему стремился Маковицкий: точность, правдивость его записей.

«Читала Ваши Записки с большим удовольствием и интересом. Так и слышишь, как говорил Лев Николаевич. Все правдиво, верно и благородно. В одном месте речь Льва Николаевича так мне его напомнила, что я даже заплакала», — писала Маковицкому С. А. Толстая⁷⁵«Ваши записки очень ценный материал для биографии моего отца; они особенно интересны в сыром, необработанном виде. Поэтому их в этом виде следовало бы иметь в Толстовском музее»⁷⁶. Эту просьбу Маковицкий выполнил.

Можно по-разному относиться к «Яснополянским запискам» Д. П. Маковицкого. Можно негодовать на его реакционное мировоззрение, невольно в какой-то степени отразившееся на отдельных записях, особенно в 1905 г. Можно упрекать его за излишество маловажных фактов, подчас затрудняющих чтение. Но одно несомненно — это подлинный документ, правдиво, на широком общественном фоне воссоздающий последние годы жизни Толстого. Маковицкий не обдумывал формы, и дневник его полон жизни.

Только поистине преклонение перед Толстым дало Маковицкому силы и терпение вести от часа к часу свои записи. Пусть не все оказалось одинаково ценным, но он стремился запечатлеть все, чему был свидетелем. Он сделал то, чего никто из окружавших Толстого людей не сделал.

7^1*

Мысль о публикации Записок возникла у Маковицкого и его ближайших друзей еще при жизни Толстого. Вскоре после приезда в Ясную Поляну Маковицкий предлагал А. С. Суворину присылать еженедельно в «Новое время» сведения о том, «что читает и говорит Лев Николаевич о текущих событиях, о жизни»⁷⁷ начал переводить с словацкого на русский язык первые тетради Дневника (он получал за это гонорар от Маковицкого) и советовал к 80-летию Толстого начать печатание Записок. «И ты не хотел первоначально приступить к публикации своих Записок, как ты мне об этом писал? К примеру, в будущем году по случаю 80-летнего юбилея? — писал А. Шкарван Маковицкому в письме от 26 декабря 1907 г. — Это было бы хорошо. Я не понимаю, что может тебя задерживать в их издании теперь? В таком случае, если бы ты был с этим согласен, я бы их сразу же переводил на немецкий язык»⁷⁸. Шкарван перевел первые тетради, но публикация их не началась.

Находившийся в ссылке в Чердыне (село Корепино) Н. Н. Гусев просил Маковицкого прислать ему Записки. Маковицкий отвечал ему 16 октября 1909 г.: «Я бы тебе послал свои записки. Ты можешь делать из них другие записки для Черткова (вроде бывших твоих) и посылать их ему, мне же мои тетради возвращать (если их и поправишь, проредактируешь, очень буду благодарен, это мне будет заодно и школа писания и русского языка)»⁷⁹. Но с отправкой Записок он медлил, «всё хотел вперед попользоваться ими: написать письмо из Ясной Поляны в словенскую ревю* и дополнить их с лоскутков не переписанных», — объяснил он причину задержки в письме от 22 апреля 1910 г.⁸⁰ В ответном письме от 7 мая 1910 г. Гусев писал: «Кроме того, что они интересны мне самому, мне хотелось бы сделать из них выдержки для Чертковых, чтобы отплатить им хоть чем-нибудь за их необыкновенную заботливость обо мне <...> Разумеется, в выписках для Чертковых я буду очень, очень тщательно сообразоваться с тем, что можно и чего нельзя сообщать людям посторонним». И далее писал: «На каждую тетрадь мне вполне достаточно одной недели, так что через неделю после получения я мог бы отсылать тетрадь обратно»⁸¹.

начал посылать Гусеву свои Записки только в 1911 г.

Вскоре после смерти Толстого скончался отец Маковицкого, и он выехал на родину. После похорон Маковицкий вернулся в Ясную Поляну, мотивируя свое возвращение исключительно предстоящей обработкой своих Записок и подготовкой их к печати. Кроме тетрадей, в которые Маковицкий в свое время переписывал первоначальные записи, сохранилось много разрозненных записей на отдельных листках, относящихся к разному времени. Все это предстояло привести в порядок. Зная уже теперь довольно хорошо русский язык, Маковицкий стилистически исправлял свои первые записи, дополнял их записями с отдельных листков, проверял даты по «Ежедневнику» С. А. Толстой. Для проверки достоверности своих записей он посылал их многим посещавшим Толстого лицам с просьбой проверить, точно ли записаны им беседы с Толстым, просил присылать ему записи или публикации бесед и разрешить использовать их в своих Записках. Многие из часто посещавших Ясную Поляну знакомых Толстого, Е. И. Попов, И. К. Дитерихс и другие, желая помочь Маковицкому в этом серьезном деле, предлагали редактировать его Записки и частично выполняли это. В. Г. Чертков приглашал к себе Маковицкого, обещая создать материальные условия для окончания Записок и предоставить в распоряжение Маковицкого пишущую машинку. «Для них так важно, чтобы я у них остался, — даже описать не могу. Вся война из-за меня», — писал Маковицкий на родину своему брату Петру Маковицкому осенью 1911 г.⁸² Самый же большой труд вложил в эту работу Н. Н. Гусев, который к этому времени вернулся из ссылки и жил в г. Михайлове Рязанской губ., а позднее в Лосиноостровской под Москвой.

Гусеву посылался чаще всего уже обработанный Маковицким машинописный текст, иногда же оригинальные тетради. Гусев возвращал их со своей правкой и ставил вопросы в неясных для него местах. Маковицкий благодарил Гусева за его работу, но не всегда мог согласиться с его исправлениями. Сохранилась его записка к Гусеву (без даты): «Прошу тебя никогда не изменять смысл текста Записок из-за разномыслия, не давая их мне проверить. Прошу мне особенно отмечать их, а то я иногда не читаю все твои поправки, а одни пропуски»⁸³.

Одновременно с подготовкой Записок к печати начались переговоры с издателями. Из письма Гусева к Маковицкому от 30 августа 1911 г. известно, что было послано предложение в «Исторический вестник» и по совету В. Г. Черткова была приложена выдержка из дневника: день 17 января 1908 г. В письме от 18 сентября 1911 г. Маковицкий писал с германского курорта Баденвейлер своему брату Петру: «Гусев предложил мои Записки «Историческому вестнику» с 1 января 1912 года, ответа он еще не получил и присылает мне образец его ремингтированной редакции. «Исторический вестник» консервативного направления, и я настоял на этом месячнике»⁸⁴«Пять тысяч страниц! Ведь это, по меньшей мере, два объемистых тома. Тянуть их в журнале в течение двух лет невозможно, а напечатать лишь часть и прервать — не в интересах журнала и автора», — ответил Гусеву на это предложение редактор «Исторического вестника» С. Н. Шубинский 1 сентября 1911 г.⁸⁵ Маковицкий очень сожалел, что публикация в журнале не состоялась.

Маковицкий продолжал всецело отдаваться работе над Записками. «В настоящее время для меня Записки самая важная задача», — писал Маковицкий брату Петру в письме от 1 декабря 1912 г.⁸⁶ «За последние 3—4 месяца мы переписали приблизительно столько, сколько вмещается в шесть номеров журнала «Slovenské pohl’ady», — писал он ему же в январе 1913 г. «Все больше и больше оцениваю я эту работу, как и те, которые ее читают, и только мне жалко, что я не пришел к Толстым лучше подготовленным с точки зрения медицинской и с точки зрения русского языка и скорописи. Если бы я стенографировал, то Записки стали бы сокровищем человечества»⁸⁷. Спустя полгода, 13 июля, он писал тому же адресату: «Мне хотелось бы, чтобы труд мой был как можно более выразительным и совершенным, чтобы в нем было как можно меньше ошибок, чтобы он был написан подлинно по-русски (а не журналистским языком). Настоящие литераторы: секретарь Гете Эккерман работал над своими Записками о нем семь лет, Гусев два года, Булгаков год, но их Записки по сравнению с моими коротки и не настолько пестры по содержанию»⁸⁸.

им к редактированию Записок Гусев работает «добросовестно и с большим удовольствием», Маковицкий делал следующие «завещательные распоряжения» в отношении издания: «Если случится так, что я вдруг умру, прошу поручить ему, Гусеву, завершение редактирования Записок. Платить ему за работу с 15 января (января русского) по 50 рублей в месяц. Записки надо издать по-русски и за границей в полном виде у Отты или в «Възраждане» и в «Посреднике» (у Ив. Ив. Горбунова). На русское заграничное издание, на печатание и бумагу отпустить 3000 крон, они окупятся с лихвой. Истинное значение Записок выявится в полном бесцензурном издании. В них содержатся исключительно важные суждения Л. Н. о царях, о государственных и общественных деятелях, исторических событиях. В дневниках и письмах Л. Н. они не повторяются». Далее Маковицкий выражает уверенность, что Гусев в Записках не допустит или допустит только в самой незначительной степени изменения или умолчания некоторых резких суждений Л. Н., которые «допустили бы почтенный и добрый Горбунов (все еще либерал), Чертков, милый Е. И. Попов (который тоже редактировал часть Записок)». «Завещательные распоряжения» заключаются словами: «За немецкий, английский и французский переводы можно выручить тоже немало денег. Вообще Записки кажутся мне намного лучше, чем я сам ожидал»⁸⁹.

Еще более конкретно Маковицкий повторяет эти пожелания и указания в письме к брату от 16/29 сентября 1913 г.: «Если случится так, что я не закончу работу, прошу тебя передать Записки Гусеву, пусть он завершит редактирование и публикацию их. А если умрет Гусев, то Федору Алексеевичу Страхову (с ним я об этом не говорил, но он согласится), редактору Свода мыслей Толстого у Черткова. Напечатать сначала в журнале (ежемесячнике), а потом отдельной книгой у Ив. Ив. Горбунова (в «Посреднике»), журнал «Исторический вестник» (консервативный) давал два года назад по 75 р. за печатный лист; печатных же листов у меня сто (и даже больше ста). Горбунову же предоставить по цене, которую он сам назначит, даже даром. «Посредник» увяз в долгах, и издание имеет не спекулятивный характер, так как книгу выпускают не во имя прибыли, а из идейных побуждений». В заключении этого письма Маковицкий предлагает из гонорара отдать Гусеву 1500 р., и по 300 р. «для издания «Посредников»... украинского, польского, чешского, лужицко-сербского, словинского, сербского (издавать его хочет Иован Максимович, учитель гимназии, Белград, Далматинская ул., 7), или же хорватского, болгарского и 600 р. <на издание> словацкого»⁹⁰. Работа по подготовке Записок к печати не прерывалась. В апреле 1914 г. состоялась договоренность с «Новым временем» о последовательном печатании Записок в газете⁹¹. Вскоре туда было послано начало, т. е. 1904—1905 гг. Одновременно должно было начаться печатание в переводе на иностранные языки. Хотя в процессе обработки своих Записок Маковицкий не раз отмечал, что «немыслимо» будет печатать все, что надо будет делать «извлечения», однако, когда уже намечалось печатание в «Новом времени», он вернулся к высказанному в «завещательном распоряжении» пожеланию полного издания «Нельзя ли Суворину набирать вперед всё и присылать мне корректуры с обозначением мест, которые хочет пропустить их редактор, цензор»⁹². Одновременно он просил корректуры посылать переводчикам, так как тогда же вступил в переговоры с зарубежными переводчиками и издателями, желая выпустить книгу: «У Л. Н. Толстого. 1904—1910» (так Маковицкий озаглавил «Яснополянские записки») на главных языках Европы и Америки. На чешском языке ее должен был издать в Праге А. Хайн. Кроме него права на это издание добивались другие чешские издатели — Я. Лайхтер, К. Свобода и Я. Отто. Немецкое издание должен был осуществить чешский издатель К. Свобода. Парижский издатель Ж. Шток собирался выпустить труд Маковицкого на французском, английском, немецком и итальянском языках. Болгарский перевод намеревалось выпустить толстовское издательство в Бургасе «Възраждане». В то же время Маковицкий искал испанского и американского издателей.

«Яснополянские записки» 1904—1910 гг. вскоре начнутся печататься в еженедельнике по-русски»⁹³, — сообщал Маковицкий Шкарвану накануне первой мировой войны, в 1914 г. — С переводчиками дело еще не доведено до конца. Пока они выразили желание перевести на английский, немецкий, французский, венгерский и чешский языки (на чешский язык даже трое). Как ты полагаешь, не нашелся ли бы испанский переводчик и издатель, и где больше всего интересуются Толстым и где главный литературный центр в Америке и в Испании. Не хочешь ли ты взяться за перевод? Записки состоят примерно из трех тысяч машинописных страниц прилагаемого формата. Гонорар я намерен пожертвовать в пользу словацких «Посредников» («Poučné čítanie»). До сих пор таковые имеются только у русских и у болгар. Словацкое «Poučné čítanie» я собираюсь возобновить только после возвращения на родину, что произойдет, я полагаю, в нынешнем году»⁹⁴.

Предполагаемая публикация в 1914 г. не осуществилась, вероятно, в связи с начавшейся войной. «Печатание наше теперь, очевидно, отсрочивается, по крайней мере на несколько месяцев», — писал Маковицкому Гусев 7 августа 1914 г. Однако и Маковицкий и Гусев продолжали работать. «Записки понемногу двигаются, хотя летом задерживала работа, а последний месяц не всегда хватало спокойствия для занятий. Теперь я дошел до 4 августа 1909 г., как раз дня моей ссылки», — писал Гусев Маковицкому 24 ноября 1917 г.⁹⁵ «Нового времени» рукопись начала Записок, посланную туда в 1914 г., что, по-видимому, не удалось. Вплоть до июня 1920 г. Маковицкого тревожила судьба этого экземпляра. В письме от 26 декабря 1918 г. Гусев сообщил Маковицкому, что В. Г. Чертков выразил желание печатать Записки, «разумеется, без всяких сокращений и изменений с его стороны», что народный комиссар просвещения А. В. Луначарский заключил с Чертковым условие о печатании, и далее Гусев спрашивал, согласен ли Маковицкий дать свои записи первого года Черткову⁹⁶. Печатание должно было осуществляться «Обществом истинной свободы в память Л. Н. Толстого в Москве». Но и на этот раз публикация не состоялась.

В конце 1919 или начале 1920 г. возникла мысль о печатании Записок в издательстве «Задруга». Маковицкий в это время после болезни собирался уезжать на родину.

Узнав об этом, Гусев просил его «поместить» Записки у него на хранение. «Если же, — писал он, — оставишь в Ясной Поляне, то устрой так, чтобы можно было в случае надобности взять это мне»⁹⁷. Перед отъездом Маковицкий передал их в Толстовский музей в Москве. Увидеть свой труд в печати ему не пришлось.

«Задруга» в 1922 и 1923 гг. вышли в двух небольших книжках «Яснополянские записки» за время с 26 октября 1904 до 9 марта 1905 г. в литературной обработке Н. Н. Гусева. Далеко идущий характер обработки текста отразился в надписи на одной из этих книжек, подаренной В. А. Жданову: «Дорогому Владимиру Александровичу Жданову от почти что автора этой книги. Н. Гусев. 31 окт. 1923 г. Москва»⁹⁸. В том же 1923 г. в третьем номере журнала «Голос минувшего» были напечатаны записи за 2—24 октября 1905 г.

В 1928 г. была предпринята попытка продолжить печатание «Яснополянских записок» в Госиздате. Мы не располагаем сколько-нибудь определенными сведениями об этом начинании. Известно лишь, что рукопись предполагавшегося издания (один выпуск) была набрана. По свидетельству старшего научного сотрудника Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве А. И. Шифмана, в архиве Гусева находились гранки набора этого неосуществленного издания. Впоследствии по их тексту в «Яснополянских сборниках» за 1955, 1958 и 1960 гг. были напечатаны небольшими частями дневниковые записи, непосредственно следующие за опубликованными в двух книжках издательства «Задруга», т. е. с 10 марта по 29 апреля 1905 г. Все тексты в обработке Гусева.

К несостоявшемуся изданию 1928 г. относится впервые публикуемая здесь рецензия В. Д. Бонч-Бруевича на посланную ему Госиздатом рукопись, подготовленную к печати: Д. П. Маковицкий«Яснополянских записок».

«Эти записки-дневник, — пишет В. Д. Бонч-Бруевич, — подкупают своей безусловной искренностью, честностью и правдивостью. Доктор Д. П. Маковицкий не скрывает здесь ничего. Он, по-видимому, записывает все без пропусков. Мы находим здесь отрицательные взгляды Льва Николаевича на многие вопросы, о которых Лев Николаевич в своих произведениях в обработанном виде никогда не писал, и даже то, что как бы сорвалось с языка Льва Николаевича. Д. П. Маковицкий совершенно объективно относится ко всем посетителям Льва Николаевича и к их беседам с ним и также почти стенографически записывает все это, несмотря на то, что чувствуется, что он знает, что, когда некоторые записи будут опубликованы, они пойдут не в пользу Толстого и толстовцев <...>. Все это вместе взятое делает эту часть дневника, как и другие уже опубликованные и, к сожалению, еще не опубликованные, настолько интересным и важным вкладом в дело изучения Толстого и его эпохи, что я всецело высказываюсь за напечатание этого тома дневника Маковицкого полностью, без малейших сокращений, в самом скором времени. Кстати прибавлю, что было бы очень желательно, чтобы дневник Д. П. Маковицкого и в остальных своих частях, еще ныне неопубликованных, был бы опубликован как можно скорее. Его появление в свет даст толстоведам большой материал для изучения и пополнения тех пробелов в биографии и характеристике творчества Толстого, которые еще до сих пор не заполнены»⁹⁹.

Этими словами соратника В. И. Ленина, выдающегося государственного и литературного деятеля В. Д. Бонч-Бруевича мы и окончим изложение предыстории осуществляемой, наконец, в настоящем издании публикации «Яснополянских записок» Д. П. Маковицкого.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Воспоминания о Толстом учтены далеко не полностью, ввиду того, что в толстовской библиографии до советского периода имеются чрезвычайно серьезные пробелы. Полная библиография имеется только за годы 1845—1870: это первый том «Биобиблиографии», составленный В. С. Спиридоновым (М.—Л., «Academia», 1933). В первой печатной библиографии, составленной Ю. Ю. Битовтом (М., 1903), охватывающей период 1852—1903 гг., немало пропусков. После 1903 г. имеются лишь частичные списки за 1908, 1912 и 1913 гг. Ретроспективная библиография за 1871—1917 гг. — насущная задача толстоведения. За пореволюционный период имеется полная библиография.

² М. . У Л. Н. Толстого в голодный 1891—92 год («Биржевые ведомости», 1903, № 233, 28 августа).

³ Дневник, 25 августа 1909 г. (т. 57, с. 124).

⁴ См. запись Д. П. Маковицкого от 3 сентября 1908 г.

⁵ М. Горький

⁶ «Встречи с Л. Н. Толстым». Из дневника А. В. Жиркевича. ЛН, т. 37—38, с. 417—442. Беседа с Толстым о суде и наказании в 1890 г. опубликована в книге А. В. Жиркевича «Пасынки военной службы». Вильно, 1912.

⁷ «Толстой в последнее десятилетие своей жизни». По записям в дневнике М. С. Сухотина. — ЛН, т. 69, кн. 2, с. 141—236.

⁸ —1910). — «Ежемесячный журнал», 1916, №№ 1—3, 5; «Толстой о литературе и искусстве». Записи В. Г. Черткова и П. А. Сергеенко (ЛН, т. 37—38, с. 524—565).

⁹ Дневники Софьи Андреевны Толстой (в четырех частях). Под ред. С. Л. Толстого. Примечания С. Л. Толстого и Г. А. Волкова. Предисловие М. А. Цявловского (к 1-й и 2-й частям) и С. Л. Толстого (к 3-й и 4-й частям). М., изд. М. и С. Сабашниковых, 1928—1936. Цитаты приведены из предисловия М. А. Цявловского, ч. 1, с. VII, ч. 2, с. V.

¹⁰ «Мои записи разные для справок» опубликованы в ч. 1 «Дневников» С. А. Толстой (упом. изд.). «Ежедневники» за 1905—1919 гг. опубликованы в т. 2 «Дневников» С. А. Толстой (М., 1978).

¹¹ Отрывки из дневника Т. Л. Сухотиной опубликованы в «Биографии Толстого, составленной П. И. Бирюковым», т. III. Берлин, 1921 (о ее работе с Толстым на голоде, октябрь-ноябрь 1891 г.); в сб. «Толстой. Памятники творчества и жизни», 3. М., 1923, с. 64—79 (о встрече ее с К. П. Победоносцевым по делу молокан 4 февраля 1898 г.); в ст. В. А. Жданова «Старшая дочь Толстого» запись о встрече с М. И. Калининым в 1919 г. в Ясной Поляне (сб. «Л. Н. Толстой. Статьи и материалы», VII. Горький, 1970, с. 150); в «Неделе», 1972, № 25 — несколько отрывков за разные годы опубликованы Т. Н. Волковой из подготовляемого ею полного издания дневника. Выписки, относящиеся непосредственно к Толстому, копии которых хранятся в архиве Гусева, опубл. А. И. Шифманом в «Новом мире», 1973, № 12, с. 170—202.

». Transl. by Aleg Brown. N. Y., Columb. Univ. press, 1951; Tatiana Tolstoi. Journal. Trad. de russe par Banine. Préface d’André Mourois. Paris. 1953).

¹² Письмо Н. Л. Оболенского к П. И. Бирюкову от 5 июня 1912 г. (ГМТ).

¹³ «Толстой в 1880-е годы». Записки И. М. Ивакина. Вступительная статья С. Л. Толстого (ЛН, т. 69, кн. 2, с. 21—124).

¹⁴ Дневник В. Ф. Лазурского (ЛН—38, с. 443—503).

¹⁵ В. А. Жданов. Старшая дочь Льва Толстого. — «Ученые записки Горьковского ун-та», вып. 102. «Л. Н. Толстой. VII». Горький, 1970, с. 153.

¹⁶ А. Б. . Вблизи Толстого, т. I. М., 1922; т. II. М., 1923. Первый том переиздан. Гослитиздат, 1959. После 1910 г. Гольденвейзер приехал в Ясную Поляну через 25 лет, это было 21 ноября 1935 г., когда Союзом писателей СССР была организована поездка в связи с 25-летием со дня смерти Толстого. Войдя в зал, где он так часто и много играл Толстому, Гольденвейзер, облокотись на рояль и закрыв лицо руками, зарыдал. Я была свидетелем этой волнующей сцены, и мне захотелось напомнить ее.

¹⁷ Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., изд. «Посредник», 1912. Отдельные записи, которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны, вышли отдельной книжкой под заглавием: Н. Н. Гусев. Лев Толстой против государства и церкви. Не напечатанные в России места из записок бывшего секретаря Л. Н. Толстого «Два года с Л. Н. Толстым». Berlin, J. Ladyschnikow-Verlag <1913>, 96 с. Второе издание дневника (М., изд. Толстовского музея, 1928) содержит записи только за время с 27 сентября 1907 г. до 26 июля 1908 г. Последнее издание (М., 1974) охватывает весь период 1907—1909 гг., но с сокращениями.

¹⁸ В. . Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., изд. т-ва И. Д. Сытина, 1911 г.; 2-е изд. — 1918 г.; 3-е — 1920 г. Последнее издание, значительно дополненное, — М., Гослитиздат, 1960.

¹⁹ Дневник А. Л. Толстой и ее записная книжка не опубликованы (ГМТ).

²⁰ Дневник В. М. Феокритовой не опубликован (ГМТ).

²¹ См. выше статью С. Колафы «Д. П. Маковицкий. Биографический очерк», с. 34 и сл. наст. тома.

²² ГМТ).

²³ С. Л. Толстой. Очерки былого. М., 1956, с. 265.

²⁴ Из показаний С. Л. Толстого в 1916 г. на процессе «толстовцев», подписавших воззвание против войны (ГМТ).

²⁵ «Пражский архив Д. П. Маковицкого». ЛН, т. 75, кн. 1, с. 603, и его статью в настоящем томе, с. 45.

²⁶ Д. П. Маковицкий. «Яснополянские записки». Вып. 1. М., «Задруга», 1922, с. 16—17. См. в настоящем томе с. 89.

²⁷

²⁸ С. М. Белинький. Воспоминания о Д. П. Маковицком. Рукопись (ГМТ).

²⁹ Сообщила Т. Н. Волкова со слов С. А. Стахович.

³⁰ ГМТ).

³¹ Письмо Маковицкому без даты (ГМТ).

³² Указ. воспоминания С. М. Белинького (ГМТ).

³³ Письмо А. К. Чертковой к Н. Н. Гусеву и Маковицкому от 18 сентября 1913 г. К письму приложены выписки из дневника Маковицкого, вызвавшие недовольство А. К. Чертковой (ГМТ).

³⁴ М. П. . Письма крестьянина («Международный толстовский альманах о Толстом». 2-е изд. М., 1909, с. 227—228).

³⁵ Дневник, 29 июля 1904 г. (т. 55, с. 70).

³⁶ Письма С. А. Толстой к Т. Л. Сухотиной от 31 января 1904 г. и 4 февраля 1905 г. (ГМТ).

³⁷ Дневник, 31 декабря 1904 г. (т. 55, с. 111).

³⁸

³⁹ В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 11, с. 193.

⁴⁰ Письмо к В. В. Стасову от 18 октября 1905 г. (т. 76, с. 45).

⁴¹ В. И. Ленин

⁴² Л. Н. Толстой. (По поводу приезда сына Генри Джорджа) — т. 38, с. 71; «Сон», черновая редакция — т. 38, с. 368, 451.

⁴³ Т. 77, с. 17.

⁴⁴

⁴⁵ Т. 37, с. 85, 91, 92.

⁴⁶ «Война и мир», т. II, ч. 3, гл. 1.

⁴⁷ «Война и мир», т. III, ч. 1, гл. XXI и т. II, ч. 1, гл. 1.

⁴⁸ См. т. 6, с. 257, 258, 259, 153—175.

⁴⁹

⁵⁰ В дневнике Н. Н. Гусева «Два года с Л. Н. Толстым» (М., 1912) этой записи нет.

⁵¹ Дневник, 1 января 1908 г. (т. 56, с. 90).

⁵² Запись на отдельном листке без даты.

⁵³ Толстой имел в виду книгу Джемса Босуэлла: . The Life of Samuel Johnson.

⁵⁴ Письмо Толстого к Т. Вейхеру от 27 мая — 19 июня 1909 г. (т. 79, с. 207).

⁵⁵ Письмо Толстого к П. И. Бирюкову от 13 апреля 1897 г. (т. 70, с. 68).

⁵⁶ Запись на отдельном листке (ГМТ

⁵⁷ Дневник, 9 сентября 1909 г. (т. 57, с. 136).

⁵⁸ Дневник, 11 сентября 1910 г. (т. 58, с. 102); свидетельские показания А. Л. Толстой на процессе «толстовцев» 1916 г. (ГМТ, архив Н. К. Муравьева).

⁵⁹ В статье С. Богоявленского, опубликованной в «Молодом коммунаре» (Воронеж, 12 апреля 1967 г.), ошибочно указано, будто большая часть «бесценных воспоминаний» Маковицкого, «хранившаяся в подвале его родного дома (...), бесследно исчезла». Обнаруженные теперь последние тетради, по-видимому, завершают полностью сохранившиеся «Яснополянские записки».

⁶⁰

⁶¹ А. Л. Толстая. Об уходе и смерти Л. Н. Толстого («Толстой. Памятники творчества и жизни», 4. М., 1923, с. 131—184); В. Г. ЧертковСухотина-Толстая. Воспоминания (ЛН, т. 69, кн. 2, с. 244—286); С. Л. . 1910 год. О последних месяцах и днях Л. Н. Толстого (в его кн.: «Очерки былого». Тула, 1965, с. 235—288).

⁶² Письмо В. Г. Черткову от 29 октября 1910 г. (т. 89, с. 233).

⁶³ Т. 58, с. 125.

⁶⁴ Т. 82, с. 223.

⁶⁵ Толстой. Очерки былого. Тула, 1965, с. 272—273.

⁶⁶ «Смерть Толстого по новым материалам». М., 1929, с. 22.

⁶⁷ Листок из записной книжки В. Г. Черткова (ГМТ).

⁶⁸ Толстой. Очерки былого. Тула, 1965, с. 276—277.

⁶⁹ ЛН, т. 69, кн. 2, с. 244.

⁷⁰ Письмо С. Л. Толстого к Т. Л. Сухотиной-Толстой от 26 июля —6 августа 1935 г. (ГМТ).

⁷¹ Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1912, с. 32.

⁷² Там же, с. 257.

⁷³ Письмо В. И. Виткевичу от 9 марта 1909 г. (т. 79, с. 105).

⁷⁴ Н. Н. Гусев

⁷⁵ Письмо С. А. Толстой к Маковицкому от 14 октября 1912 г. (ГМТ).

⁷⁶ Письмо С. Л. Толстого к Маковицкому от 14 июня 1912 г. (ГМТ).

⁷⁷ С. Колафа. Материалы о Толстом в Чехословакии (ЛН

⁷⁸ Бумаги Маковицкого в собрании его племянника Душана Маковицкого в Братиславе. (ADM).

⁷⁹ ГМТ, ф. Н. Н. Гусева.

⁸⁰ Там же.

⁸¹ Там же.

⁸² ADM.

⁸³ ГМТ

⁸⁴ Literárny archív Matice slovenskej в г. Мартин, ф. Маковицкого (LAMS).

⁸⁵ ГМТ, ф. Н. Н. Гусева.

⁸⁶ LAMS.

⁸⁷ Там же.

⁸⁸ Там же.

⁸⁹

⁹⁰ ADM.

⁹¹ Об этом сообщил Гусеву А. М. Хирьяков в письме от 15 апреля 1914 г. (ГМТ).

⁹² Черновик записки Маковицкого (без даты), адресованной, возможно, Н. Н. Гусеву (ГМТ).

⁹³ Маковицкий имел в виду «Иллюстрированное приложение к «Новому времени».

⁹⁴ LAMS, ф. А. Шкарвана.

⁹⁵ ГМТ

⁹⁶ Там же.

⁹⁷ Там же.

⁹⁸ Экземпляр находится в архиве В. А. Жданова.

⁹⁹ ЛБ, ф. 363, к. 57, ед. хр. 31, л. 1. Документ сообщил и подготовил к печати С. Колафа.

^1* «Предыстория публикации», написана совместно со Ст. Колафой.

^2* Т. е. в «словацкую ревю». Речь идет о журнале «Slovenské pohl’ady». — Ред.