Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год
Глава четвертая. Основные моменты творческой истории романа "Анна Каренина"


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава четвертая

ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ
РОМАНА «АННА КАРЕНИНА»

(1873—1877)

Творческая история «Анны Карениной» очень несходна с творческой историей «Войны и мира».

Начиная эпопею «Война и мир», Толстой первое время колебался в установлении того исторического рубежа, с которого должно было начаться произведение. Как известно, он думал начать его и с 1812, и с 1811, 1808, 1807 года, пока наконец не остановился окончательно на 1805 годе. Сообразно с изменением времени начала произведения изменялся и его сюжет.

Ничего подобного этим колебаниям не происходило с Толстым при начале работы над будущей «Анной Карениной». Уже первый набросок романа, написанный еще в значительной своей части в конспективном виде, содержал в основных чертах всю историю жизни главной героини — будущей Анны Карениной — с момента ее встречи с будущим Вронским1.

Первый набросок будущей «Анны Карениной»2, не имеющий заглавия, но уже разделенный на двенадцать небольших глав, начинается картиной званого вечера у дамы высшего света (она не названа), на который съезжаются гости после первого представления оперы «Дон Жуан».

На первых же страницах дается характеристика общего тона разговоров, которыми занято светское общество: «Разговор не умолкает... Разумеется, говорят зло, иначе и не могло бы это быть предметом веселого и умного разговора». Мишенью злословия служат важный сановник Михаил Михайлович Ставрович и его жена Татьяна Сергеевна — будущие муж и жена Каренины. Говорят о неверности жены Ставровича, которой муж, как кажется, не замечает.

Входит ее брат, которого зовут Леонид Дмитриевич (фамилия не названа); отчества брата и сестры не согласованы. Его имя указывает на то, что первым прототипом будущего Стивы Облонского послужил муж племянницы Толстого Елизаветы Валерьяновны — Леонид Дмитриевич Оболенский. В Леониде Дмитриевиче заметны уже некоторые черты будущего Степана Аркадьевича, — говорится о покоряющей «искренней, веселой улыбке» его «открытого красивого лица».

Входят Ставровичи. Она «в желтом с черным кружевом платье, в венке и обнаженная больше всех».

«Было вместе что-то вызывающее, дерзкое в ее одежде и быстрой походке и что-то простое и смирное в ее красивом румяном лице».

Муж ее производит жалкое впечатление. Он не говорит, а «мямлит», и что говорит, то говорит не вовремя.

Входит Иван Балашов, будущий Вронский, «черный и грубый» мужчина, плешивый несмотря на свои двадцать пять лет. «Его невысокая коренастая фигурка всегда обращала на себя внимание, хотел или не хотел он этого». Между ним и женой Ставровича происходит интимный разговор.

Хозяйка видит «разгоревшееся лицо» Ставрович и, понимая всю «неприличность их уединенного разговора», идет к столу, за которым они сидят, за нею подходят другие, «и вышло незаметно». И автор уже от себя и, конечно, не для печати саркастически замечает по поводу утонченнейших светских приличий: «Можно было на час сходить, и вышло бы хорошо».

Ставрович, видя свою жену оживленно разговаривающей с Балашовым, уже «знал, что сущность несчастия совершилась», а его жена после того вечера не получила ни одного приглашения на балы и вечера большого света.

В следующей главе, действие которой происходит через три месяца после первой, к Михаилу Михайловичу на дачу приходят директор (не сказано — чего) и его друг доктор. Они уже знают о постигшем Ставровича несчастье, но относятся к нему по-разному: директор злорадствует, что хотя Ставрович «имеет доклады у государя» и получил орден Владимира, «зато в семейной жизни он упал так низко»; доктор ужасается тому, «как ужасно устроила судьба жизнь такого золотого человека», послав ему «дьявольское навождение — женитьбу».

В следующей, третьей, главе рассказывается о приготовлениях Балашова к скачке. Приходит его старший брат только для того, чтобы сказать, что «тот, при ком» он состоял (первоначально было: «при дворе одно лицо») недоволен тем, что Иван компрометирует Татьяну Ставрович. Но Балашов прекращает разговор, заявив, что ему все равно, «что думают там», и что в этих делах «люди, а не червяки» не слушают никого.

В следующей, четвертой, главе Балашов перед скачкой идет к Ставрович и находит ее унылой и несчастной. Она объявляет, что беременна; он уговаривает ее бросить мужа. Она отказывается, говоря, что муж «ничего не знает и не понимает. Он глуп и зол». Но Балашов знает, что эта неправда. «Ах, если бы он был глуп и зол. А он умен и добр», — думает Балашов.

Пятая глава довольно подробно описывает скачки и падение Балашова. Больше внимания, чем в окончательном тексте, уделяется поэтическому изображению состояния лошади Балашова во время скачки («Так, нужно наддать, — как будто сказала Тани. — О, еще много могу». Еще ровнее, плавнее, неслышнее стали ее усилия». И т. д.).

В шестой главе рассказывается о приезде жены Ставровича домой после скачек и свидания ее с Балашовым. «Она вбежала прямая, румяная и опять, больше, чем когда-нибудь, с тем дьявольским блеском в глазах, с тем блеском, который говорил, что, хотя в душе то чувство, которое она имела, преступленье, нет и нет ничего, что бы остановило».

Она застала мужа разговаривающим с его сестрой и «поняла мгновенно, что говорили о ней». «Враждебное блеснуло в ее взгляде, в ней, в доброй, ни одной искры жалости к этим двум прекрасным (она знала это) и несчастным от нее двум людям...

И как бы радуясь и гордясь своей способностью (неизвестной доселе) лжи», она вызывающе объявляет мужу, что, по слухам, Балашов «очень убился».

Оставшись один с женой, Ставрович спрашивает ее, не имеет ли она сказать ему что-нибудь «особенное». Она отвечает, что нет, и у нее было «то же сияющее, счастливое, спокойное, дьявольское лицо, выражение, которое, очевидно, не имело корней в разуме, в душе», а только в страсти, которой она была охвачена. Однако, когда муж в тот же вечер уезжает в Петербург, он знает, что оставшись одна, его жена «страдала ужасно».

Дальнейшие четыре главы намечены только в виде следующего краткого плана:

«VII. О беременности. Он глуп, насмешливость.

VIII. Михаил Михайлович в Москве. Леонид Дмитрич затащил обедать.

Его жена. Разговор о неверности мужа. Дети похожи на отца.

IX. В вагоне разговор с нигилистом.

X. Роды, прощает».

В двух последних главах рассказывается о дальнейшей судьбе главных героев начатого романа.

Ставрович дает развод и становится посмешищем света. Жена его уезжает к Балашову. Балашов выходит в отставку и живет то за границей, то в Москве, то в Петербурге. «Их обоих свет притягивал, как ночных бабочек». Но те, от кого им хотелось получить признание, не признавали их; к ним ездили и принимали их только «свободно мыслящие люди дурного тона», и это «не только не радовало их, но огорчало». Дети (их было двое) росли в одиночестве.

«Что же оставалось в этой связи, названной браком?.. Оставались голые животные отношения, и других не было и быть не могло». Она «дрожала потерять его», видела, что он «тяготился жизнью».

Однажды, когда Балашов был в театре, а Ставрович сидела одна и ждала его, «мучаясь ревностью», она, «перебирая всю свою жизнь», «вдруг ясно увидела, что она погубила двух людей, добрых, хороших». Неожиданно приходит Ставрович. Он говорит ей, что знает, что она несчастна, и что есть только одно средство спасения — религия. «Живите для других, забудьте себя... для детей, для него, и вы будете счастливы».

Приезжает Балашов. Появление мужа раздражает его. Происходит сцена. Она говорит: «Ну постой, ты не будешь дольше мучиться». Уходит в свою комнату, пишет записку: «Будь счастлив. Я сумасшедшая», — и исчезает из дома.

«Через день нашли под рельсами [сначала было: «в Неве»] ее тело».

Балашов уезжает в Ташкент, т. е. поступает в войска, участвовавшие в походе на Хиву. Это указывает на время действия романа — Хивинский поход происходил в 1873 году. Есть в первой редакции романа еще и другое указание на время действия: в ней упоминается шведская певица Христина Нильсон, с 1870 года гастролировавшая в столицах Европы, в том числе в Петербурге и Москве. В следующей редакции, находим еще более определенное указание: гости в салоне разговаривают об итальянской певице Карлотте Патти, гастроли которой в Москве и Петербурге начались в 1873 году.

Данная редакция, по-видимому, и есть тот первый набросок будущей «Анны Карениной», который Толстой начал 18 марта 1873 года под впечатлением чтения отрывка Пушкина «Гости съезжались на дачу графини»3.

Анализируя первый набросок романа, приходим к следующим выводам.

1. Весь интерес начатого романа, по мысли автора, сосредоточен на отношениях между Ставрович, ее мужем и Балашовым.

2. Ставрович, будущий Каренин, характеризуется автором только с положительной стороны, хотя в свете он и кажется смешным.

3. Татьяна Ставрович характеризуется автором противоречивыми чертами: в ней есть и что-то «вызывающее и дерзкое», и что-то «простое и смирное». Увлеченная страстью, она видит в своем муже только отрицательные свойства, но в спокойном состоянии признает его и добрым и несчастным.

4. В наброске едва намечен характер брата Ставрович, будущего Стивы Облонского; жена его только мельком упоминается в разговоре с ним хозяйки гостиной.

5. Автор дает понять свое отношение к описываемой им драме в семье Ставровича: поведение жены, изменяющей мужу, это — «дьявольское навождение», поступок, не имеющий корней «в разуме, в душе», а только в охватившей ее страсти; она сама сознает, что совершает «преступление», но не может совладать с собою. Она знает, что причиняет страдания мужу и его сестре, но это не останавливает ее; ранее неизвестная ей способность ко лжи даже как бы радует ее.

6. Левина, его братьев и всей семьи Щербацких в этой редакции нет вовсе.

7. Высший свет изображен сатирически.

8. Данный набросок будущего большого романа создан особым приемом: автор кратко, частью конспективно написал все произведение в целом. Таким методом не писалось ранее ни одно крупное произведение Толстого, включая и «Войну и мир». 13 февраля 1874 года в письме к Страхову, упомянув о том, что он «очень занят» романом, Толстой далее писал об этом своем приеме: «Я не могу иначе нарисовать круга, как сведя его и потом поправляя неправильности при начале»4.

Рукописи первой и других начальных редакций будущей «Анны Карениной» испещрены на полях многочисленными авторскими заметками для памяти, кратко указывающими те сцены, характеристики, отдельные художественные образы, которые во время работы появлялись в творческом сознании Толстого и которые он предполагал развить в дальнейшем. Иногда эти планы получали осуществление в той же самой рукописи через несколько страниц, иногда — в следующих главах или в следующих редакциях.

Смотря на первый набросок будущего романа только как на программу того, что предстояло выполнить, Толстой не отдал его в переписку, а приступил к новому началу, которому дал название «Молодец баба»5.

Заново пишется картина званого вечера у княгини — теперь она названа Врасской, причем усиливается сатирический элемент в характеристиках собравшихся гостей: одна из дам, графиня, не снимает перчатку потому, что «рука ее некрасива»; «те, о которых злословят» гости — «друзья хозяйки и должны приехать нынешний вечер», и т. д.

Будущий Облонский получает здесь имя Степан Аркадьевич, а его сестру зовут теперь Анастасия (Нана) Аркадьевна. Иван Балашов первой редакции носит фамилию Гагин. Он обладает «так редко встречающимися в свете приемами скромности, учтивости, совершенного спокойствия и достоинства».

Нана — некрасива, но привлекательна «добродушием улыбки». Ее муж Алексей Александрович Каренин (Михаил Михайлович Ставрович первой редакции), вопреки характеристике его в окончательном тексте, имеет «для света несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности», за что в свете его считали «ученым чудаком или дурачком, смотря по степени ума тех, кто судил о нем».

В описание вечера у княгини Врасской вносится новый штрих, опять указывающий на связь романа с современной жизнью: у Каренина происходит разговор с генералом о только что введенном тогда (в 1871 году) классическом образовании.

Закончив описание вечера, Толстой, прежде чем вернуться к продолжению романа, пишет план начатого произведения6. По этому плану роман должен был состоять из четырех частей, по шести глав в каждой части. План развивает и дополняет основные моменты сюжета, намеченные в первой редакции. Каренин здесь по-прежнему кроткий христианин, убежденный в том, что надо нести крест. Он дает жене развод по заповеди: когда ударят по щеке, подставь другую.

Набросав план, Толстой возвращается к продолжению романа7.

«страшное выражение — света, яркости и мелкоты». Он не находил «ту искреннюю, умную, кроткую» жену, которую он знал раньше. «Она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмешлива, логична, холодна, весела и ужасна» для него. «Это был дьявол, который овладевал ее душою. И никакие средства не могли разбить этого настроения» Здесь уж не от себя (как в первой редакции) говорит автор о «дьяволе», овладевшем душою Нана, а заставляет ее мужа произносить эти слова.

После вечера у княгини Врасской, на котором все общество в уединенном разговоре Карениной с Гагиным увидело «что-то неприятно грубое, неприличное, стыдное», Алексей Александрович, вернувшись домой раньше жены, решил, что ему необходимо объясниться с нею и «решить свою и ее судьбу». Он не мог лечь спать до приезда жены и прождал ее до третьего часа. Ему вспоминалось «это преображенное, мелкое, веселое и ужасное выражение лица, и он понимал, что действительно случилось что-то неожиданное и страшное».

Когда Анастасия явилась, Алексей Александрович попытался вразумить ее, указать ей на нравственную опасность, которой она подвергает себя. «Жизнь наша, — говорил он, — связана, и связана не людьми, а богом. Разорвать эту связь может только преступление... В тебя вселился дух зла и искушает тебя, завладел тобой... Женщина, преступившая закон, погибнет, и погибель ее ужасна». Он говорил с усилием над собой, удерживая «выражение отчаяния», со слезами в голосе. Но он чувствовал, что «то дьявольское навождение, которое было в ней, непронзимо ничем».

Объяснение ни к чему не привело. Анастасия делает вид, что не понимает, о чем он говорит.

Ночью она не может заснуть и шепчет, обращаясь к спящему мужу:

«Нет, уж поздно, голубчик, поздно». «И ей весело было то, что уже было поздно, и она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».

Этот гениальный психологический штрих, так восхищавший Чехова (в темноте видела блеск своих глаз), без существенных изменений дошел до окончательного текста.

После этого между Анастасией Аркадьевной и ее мужем установились странные отношения8. Они при посторонних говорили друг другу «ты», но старались избегать друг друга.

«Все — и знакомые и прислуга — могли догадываться и догадывались об отношениях между супругами, но не имели права знать». Гагин часто обедал у Карениных и все вечера до поздней ночи проводил у Анастасии Аркадьевны. «Встречаясь в свете и на крыльце, Алексей Александрович и Гагин кланялись друг другу, не глядя в глаза, но никогда не произносили ни одного слова. Жизнь эта была мучительна для обоих». Но Анастасия Аркадьевна, как казалось, не тяготилась своим положением и не видела необходимости что-нибудь предпринять.

Однажды вечером Гагин у подъезда столкнулся с выходившим из дома Карениным. «Медленно, стуча калошами, спускалась худая, немного больше обыкновенного сгорбленная фигура Алексея Александровича». Увидав Гагина, он «насильно улыбнулся и поднял пухлую руку к шляпе», но уронил перчатку, «заторопился, нагнулся к перчатке, споткнулся и справился, загремев калошами».

Гагин с ужасом подумал, что было бы, если бы Алексей Александрович вызвал его на дуэль. «Ужасно было хоть не стрелять, но поставить под выстрел и с пистолетом в руке человека с этими глазами». И он решает: «Нет, это не может так продолжаться. Это должно кончиться».

Он застает Нана за вязанием одеяла для их будущего ребенка. Она смотрит на него, как смотрят беременные женщины: «сияющим, грустным и счастливым взглядом». Хотя он всегда встречал со стороны Нана отпор, когда пытался говорить о своем положении в отношении Алексея Александровича, он решил вновь заговорить об этом. Он сказал: «Мое положение, право, тяжело ужасно... Я чувствую себя виноватым [зачеркнуто: вором], чем я никогда себя не чувствовал. Совесть — не слова. Она мучает меня... [зачеркнуто: Ты говоришь, что это ложь и фальшь. Но я не вижу этого, я вижу беззащитную овцу, которая подставила шею, и мне ужасно рубить эту шею] ...Я только прошу о том, чтобы уничтожить эту недостойную ложь, в которой мы живем... ».

Но на эти слова Гагина Нана «с злобной усмешкой» отвечала: «Он! Нет, он доволен». Для Нана вопрос, поднятый Гагиным, не существовал. Она думала: «Разве в нашем положении, где мы играем не жизнью, а больше чем жизнью... может быть что-нибудь тяжело и неприятно?.. Для меня моя жизнь, моя честь, мой сын, мой будущий ребенок, — все погибло, и погибло уже давно...»

И Нана рассказывает Гагину страшный сон, который она видела: взъерошенный маленький мужик копошился в мешке и приговаривал какие-то французские слова. Гагин слушает ее с ужасом, потому что сам он в тот же день, всего несколько часов тому назад, видел подобный сон. Сцена эта почти дословно вошла в окончательный текст романа9.

«С этих пор Гагин не пытался более изменять существующего положения и со страхом ждал родов».

Автор перешел, было, к следующей главе, но, написав только первые строки: «Несколько недель перед родами Алексей Александрович, по поручению государя, уехал на ревизию», оставил эту редакцию.

III

Написав еще один вариант того же начала романа с вечера у княгини Бетси10, Толстой отложил все написанное и решил начать роман по-другому. Он решил раздвинуть рамки произведения, углубить его содержание. До сих пор все содержание начатого романа ограничивалось историей женщины из высшего света, «потерявшей себя», которую автор иронически назвал «молодец баба». Теперь у Толстого является мысль противопоставить истории женщины, исключительно увлеченной страстью и этим погубившей себя, историю спокойного, счастливого и разумного брака. Нужно было ввести в роман новые лица — представителей такого брака.

Толстой пишет новое начало романа, открывающееся словами: «Старушка княгиня Марья Давыдовна Гагина, приехав с сыном в свой московский дом...»11.

Это новое начало не было озаглавлено; вместо заглавия были поставлены только буквы NN. Это означало, что прежнее название отброшено (вероятно, потому, что Толстой счел неуместным давать своему роману ироническое заглавие), а новое еще не было найдено. По всей вероятности, буквы NN, как обычно, должны были означать имя — в данном случае имя главной героини романа, которое пока не определилось окончательно и в поисках которого Толстой еще колебался.

Теперь роман начинается с того, что у Гагина, приехавшего вместе с матерью в Москву, останавливается приехавший из деревни его старый приятель Константин Нерадов, который привез на сельскохозяйственную выставку своих телят. Это «стройный, широкий атлет с лохматой русой головой и редкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами, смотрящими из широкого толстоносого лица». Он живет в деревне и пишет работу, в которой ставит себе задачей «разрабатывать русскую мысль». Портрет Нерадова чуть-чуть очерчен, но все же в нем выступают некоторые черты сходства с будущим Левиным и с автором романа.

Оба приятеля — и Гагин и Нерадов — влюблены в княжну Кити Щербацкую. Гагин намерен сделать ей предложение, о чем Нерадов не догадывается, а Гагин не догадывается о том, что Нерадов так же, как и он, любит Кити. Предстояла, очевидно, какая-то борьба и столкновение между соперниками, но Толстой оставил этот вариант незаконченным и приступил к работе над новым началом.

Он решил еще больше расширить содержание начатого произведения.

Эта новая, по счету четвертая, редакция12 имеет заглавие: «Анна Каренина. Роман». Насколько раньше Толстой решительно выступал против того, чтобы «Войну и мир» называть романом, настолько же теперь он спешит заявить читателю, что его новое произведение — именно роман, «первый роман» в его жизни, как писал он Страхову 11 мая 1873 года13.

Роман снабжен загадочным эпиграфом: «Отмщение Мое». Это изречение Толстой впервые узнал из книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление», которую он читал в подлиннике14. У Шопенгауэра это библейское изречение приведено в немецком переводе: «Meine ist die Rache»; Толстой сам перевел его на русский язык — отсюда и разница приведенного им текста от канонического русского перевода Библии. Не зная, откуда взято данное изречение, Толстой, как это записано им на странице черновых записей к роману, предположил, что автором его является Соломон15. Не будучи, однако, уверен в справедливости своего предположения, Толстой поместил это изречение в качестве эпиграфа к своему роману без ссылки на автора.

Смысл эпиграфа раскроется только в самом конце произведения.

Новое начало романа было написано Толстым 27 марта 1873 года или в ближайшие после этого дни16.

Теперь роман начат с рассказа о пробуждении Степана Аркадьевича Алабина после того как накануне он пережил тяжелую сцену с женой, открывшей его неверность.

«образуется»17, та же девочка Таня, любимица отца, то же пока неудачное, но подающее надежду объяснение с женой, та же кроткая Долли, вся погруженная в заботы о своей многочисленной семье. Степан Аркадьевич как начальник государственного учреждения характеризуется такими словами: «Степан Аркадьич... был добр, прост, мягок с подчиненными и просителями и толков, ясен, нетороплив в исполнении дела».

Не заходя в присутствие, Степан Аркадьевич едет на вокзал встречать сестру, приехавшую из Петербурга. На вокзале он встречается со своим знакомым, молодым гвардейцем Алексеем Гагиным, проводившим отпуск в Москве18. Гагин описан как «молодой красивый юноша», обращающий на себя внимание «своей красивой, самоуверенной, элегантной и счастливой фигурой». Во всех его чертах и движениях «было еще с детства очевидно нетронутое веселье жизни и свежесть». Он говорил «ни громким, ни тихим голосом, спрашивая и не дожидаясь ответа, не дослушивая того, что ему говорили, перебивая в середине речи, очевидно не обращая ни малейшего внимания на то, что сотни посторонних глаз видят и ушей слышат его».

Такая характеристика Гагина явно не соответствовала той роли, которую ему предстояло играть в романе, и Толстой зачеркивает все описание встречи Степана Аркадьевича с Гагиным и пишет его заново. В следующем описании19 «конногвардейский поручик князь Гагин» называется красавцем, но уже не имеет никаких признаков детской наивности.

Сестра Алабина здесь впервые названа Анной Аркадьевной Карениной. Сказано, что Гагин и Каренина обменялись «внимательными взглядами», что Гагин любовался «на ее быстрые движения, на прекрасное лицо и добрую веселую улыбку», что он думал про нее: «какая странная и милая», — и только.

К этой главе присоединена была ранее написанная и теперь исправленная глава (третья редакция) о Гагине и Ордынцеве, как назван здесь Нерадов, причем Гагину, рассказывавшему Ордынцеву про встречу им своей матери на вокзале, приписаны такие слова: «Знаешь, я там [т. е. на вокзале] встретил сестру Алабина, она замечательно мила». И далее еще раз: «А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?»

Но впечатление, произведенное на него Карениной, нисколько не заставляет Гагина отказываться от намерения сделать предложение княжне Кити Щербацкой, за которой, как сказано в первом описании его встречи с Карениной, Гагин «так пристально ухаживал», что «каждый день ожидалось объявление об их обручении».

На этом, однако, новое начало романа было прервано. Толстой решил ярче и полнее очертить образ Ордынцева, чем это было сделано в данном отрывке.

На обороте одного из листов этой рукописи Толстым были написаны следующие заметки, указывающие на противоположность характеров Степана Аркадьевича и Ордынцева: «Один — Степан Аркадьевич — не вникает в смысл жизни и спит; другой — Ордынцев — ищет добра, устройства». Это противопоставление развито в новом начале романа20.

Здесь впервые Толстой употребил понятие «смысл жизни», которому впоследствии было суждено играть такую выдающуюся роль в его мировоззрении.

Пятая редакция имеет то же заглавие — «Анна Каренина», тот же подзаголовок — «роман», тот же эпиграф — «Отмщение Мое». Но, кроме этого общего эпиграфа ко всему произведению, первая часть новой редакции снабжается еще отдельным эпиграфом, принадлежащим самому автору: «Женитьба для одних — труднейшее и важнейшее дело жизни, для других — легкое увеселение». «Семейная мысль» начатого романа точно и определенно выражена в этом эпиграфе.

Действие открывается в Зоологическом саду, где происходит выставка скота. Степан Аркадьевич встречается здесь со своим приятелем Константином Ордынцевым, «высоким черным молодцом» «с поразительным выражением силы, свежести и энергии»; он привел на выставку телку и быка. Позднее Кити Щербацкая дает Ордынцеву такую характеристику: «Нигде не кончил курс, но умен, поэтичен и музыкален, и пишет, и хозяин; и вечно то одно, то другое. Но он так мил и такая чистота в нем».

Ордынцев уже слышал о происшествии в семье Алабина и о том, что жена Алабина решила оставить его и уехать к матери.

Сказано далее, что «человек чистой и строгой нравственности», Ордынцев, давно знавший Алабина, «несмотря на совершенно противуположные ему безнравственные привычки Алабина, любил его, как и все, кто знал Алабина, любили его». Но известие о «гадкой истории» Алабина и встреча его под руку с дамой, не внушавшей уважения, заставили Ордынцева, «сделав усилие над собой, сухо отвернуться» от Алабина. Но Алабин не желает понимать душевное состояние своего приятеля и усиленно приглашает его вечером к себе, а затем с «виноватой улыбкой» рассказывает про свой поступок, в ответ на что Ордынцев излагает ему свои взгляды на брак: «По мне брак, разрушенный неверностью с той или с другой стороны... брак разрушенный не может быть починен».

На этом приятели расстаются.

Ордынцев, как и в предыдущей редакции, влюблен в сестру жены Алабина Екатерину Александровну, или Кити. «Уже давно женщины действовали на него так, что он или чувствовал к ним восторги, ничем не оправдываемые, или отвращение и ужас». Он мечтал о том, что его семейная жизнь будет совсем не похожа на все те жизни, какие он знал: И Кити Щербацкая была «та самая особенная» женщина, какая нужна для его «особенной жизни».

Вернувшись к себе в номер гостиницы, он вспомнил ее «прелестное белокурое кроткое лицо и, главное, глаза, которые вопросительно-выжидательно смотрели на него, это благородство осанки и искренность, доброту выраженья», «ее улыбки при разговоре с ним, те улыбки, которые говорили, что она знает его любовь и радуется ей».

Он сказал себе, что сегодня должна решиться его судьба, и вечером отправился в Хлебный переулок, где жили Щербацкие.

«Никогда после Ордынцев не забыл этого полчаса, который он шел по слабо освещенным улицам, с сердцем, замиравшим от страха и ожидания огромной радости, не забыл этой размягченности душевной, как будто наружу ничем не закрыто было его сердце, — с такой силой отзывались в нем все впечатления. Переход через Никитскую из Газетного и темный Кисловский переулок и слепая стена монастыря, мимо которой, свистя, что-то нес мальчик, и извозчик ехал ему навстречу в санях, почему-то навсегда остался ему в памяти. Ему прелестна была и веселость мальчика, и прелестен вид движущейся лошади с санями, бросающей тень на стену, и прелестна мысль монастыря, тишины и доживания жизни среди шумной, кишащей сложными интересами Москвы и прелестнее всего его любовь к себе, к жизни, к ней и способность понимания и наслаждения всем прекрасным в жизни»21.

— вероятно, исключительно ради сокращения текста.

Далее рассказывается, что у Щербацких Ордынцева постигла полная неудача. Он застал у Щербацких Гагина, который теперь назван Удашевым, и сразу заметил, что Кити оказывает Удашеву особенное внимание. Его это сильно взволновало, и он вступил в резкий спор, сначала с гостьей, графиней Нордстон, которая была ему «очень неприятна», затем — с Удашевым, «высказывая смело и безаппеляционно свои всем противуположные мнения». И его резкость и озлобленность скоро сделались тяжелы всем присутствующим.

«С чувством боли и стыда» он уехал. Оставшись один в номере, он стал мучительно думать. «Отчего, отчего я всем противен, тяжел? Не они виноваты, но я». Но затем он приходит к мысли: «Нет, я не виноват. Виновата мерзость среды». Он разумел под «средой» таких представителей великосветского общества, как ненавистная графиня Нордстон. (Фраза эта тут же зачеркивается.) «Он представлял себе его, Удашева, счастливого, доброго, наивного и умного». И он снова думает: «Что-нибудь во мне не так».

Выход был один: скорее возвращаться в деревню.

На другое утро он уехал из Москвы и, приехав к себе, погрузился целиком в хозяйственные заботы, отношения с народом, занятия школами и работу над сочинением по политической экономии. Этим закончился рассказ об Ордынцеве в данной редакции.

В некоторых случаях, когда Толстой брал себя самого в качестве прототипа для своих персонажей, в обрисовке этих персонажей, при всей серьезности отношения к ним автора, он местами впадал в иронический тон. Этот иронический тон заметен в обрисовке образа Николеньки Иртеньева в «Отрочестве» и «Юности». Тот же иронический тон чувствуется и в данном варианте «Анны Карениной» по отношению к Ордынцеву.

Так, на выставке в Зоологическом саду, объясняя купцу свою теорию выведения скота, основанную на новейших научных исследованиях, Ордынцев «хотя и невольно, но очень заметно» «старался внушить купцу, что дело о коровах и способе вывода знает один он — Ордынцев, а что все, и в том числе купец, глупы и ничего не понимают». Говорил он «хотя и умно и хорошо, но многословно и дерзко». Но дерзость эта проистекала только оттого, что Ордынцев «так очевидно страстно был увлечен тем, что говорил», и купец, понимая его состояние, нисколько не обиделся на него за тон разговора.

Далее, описывая споры Ордынцева с Удашевым и графиней Нордстон, автор употребляет такие выражения. Ордынцев «расходился», Ордынцев «еще больше окрысился». Быть может, Толстому весело было вспомнить себя, свои горячие споры с петербургскими писателями, происходившие тогда, когда он по возрасту был почти ровесник Ордынцеву, которому минуло 26 лет (Толстому, приехавшему из Севастополя в Петербург, было 27 лет).

В следующих редакциях данной главы автор отказался от этого слишком бросающегося в глаза иронического тона в описании поведения Левина на вечере у Щербацких.

После отъезда Ордынцева в деревню в пятой редакции описала попытка примирительного разговора Степана Аркадьевича с женой, затем, как и в предыдущей редакции, — встреча Степаном Аркадьевичем на вокзале сестры Анны Аркадьевны и встреча Удашевым своей матери.

Удашев и Анна, которые раньше виделись только мельком, сразу, через улыбки и взгляды, почувствовали себя близкими друг другу. Анна, увидев брата, улыбнулась ему, но «улыбка ее освещала и жгла» Удашева. Для Удашева «в даме этой не было ничего необыкновенного, она была просто одета, но что-то приковывало к ней внимание». Анна тоже увидела «что-то особенное» в Удашеве, ее «поразила приятно» вся его фигура.

Далее описывается смерть неизвестного человека под колесами вагона (сначала это молодой человек в пальто с собачьим воротником, который сам бросился на рельсы; затем мужик, который чистил снег). Это видят и Степан Аркадьевич, и Удашев, и Анна. «Бледность, строгость разлились по ее прелестному лицу».

Это ужасное событие произвело на Анну и на Удашева неожиданное действие.

«Странно, несмотря на силу впечатления от этой смерти, а может быть, и вследствие ее, совсем другое чувство, независимое, чувство симпатии и близости промелькнуло в глазах у обоих». Но Анна, кроме того, увидела в этом несчастье «дурной знак». «Она была молчалива и грустна половину дороги».

По приезде к брату Анна ведет примиряющий разговор с невесткой. Этот разговор так удался Толстому, что без существенных изменений дошел до окончательного текста. Образ Анны дан здесь совсем иным, чем в предыдущих редакциях; здесь она очень привлекательная женщина. «Свет глаз, простой, искренний, не улыбающийся, но любящий взгляд» преодолевает холодность Долли, а «лицо Анны выражало такое страданье, сочувствие, что Долли смягчилась». Слушая Долли, Анна «прямо отдалась голосу сердца», и «сердце ее прямо и готово отзывалось на каждое слово, на каждое выражение лица невестки». Степан Аркадьевич, «несмотря на то, что она ласкова была с ним, был невыносимо противен ей». Девочка Долли так полюбила Анну, что смотрит на нее, «любуясь и улыбаясь».

Невольно является вопрос: чем можно объяснить такое изменение нравственного облика главной героини, произведенное автором? И сам собою напрашивается ответ: эта перемена явилась следствием того, что самый замысел романа претерпел какие-то изменения.

Далее описывается бал у московского генерал-губернатора, на который приехала сестра Долли, Кити, успевшая «влюбиться» в Анну22. На этом балу был также и Удашев, считавшийся женихом Кити. Но во время бала Кити с ужасом увидела, что Удашев танцевал исключительно с Анной, и Анна оказывала ему особенное внимание; в глазах у них Кити увидела что-то такое, «что говорило о том, что между ними уже было прошедшее неясное, но сильное».

И в Анне Кити увидела нечто новое, чего не видела в ней раньше. Когда Анна «равнодушно отвернулась от вопросительного взгляда Кити», Кити «сказала себе»: «Что-то чуждое, бесовское и прелестное было в ней». В ее оживлении она увидела «что-то ужасно жестокое». Здесь то «дьявольское», что появилось в Анне после встречи с Балашовым — Гагиным — Удашевым, то, о чем в первой редакции было сказано от лица автора, и то, что во второй редакции виделось ее мужу, теперь бросается в глаза даже юной, неопытной Кити.

Когда Анна уезжала, Удашев «встретился с ней глазами, и она почувствовала, что между ним и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, которого не было». На вопрос Удашева, едет ли она завтра, Анна отвечала утвердительно, «с неудержимым дрожащим блеском глаз и улыбкой взглянув на него».

Дальнейшее рассказывается автором уже конспективно.

«Воздуха! Дышать, дышать!» Она выходит на крылечко и сталкивается с незнакомым человеком.

«Она посторонилась пройти, но он к ней:

— Не нужно ли вам чего? — с низким поклоном.

— Как вы! — и она побледнела. — Вы зачем едете?

— Чтоб быть с вами.

— Не говорите этого, это гадко, дурно для вас, для меня.

О, если это что-нибудь для вас.

Она задыхалась от волнения.

— Зачем? Кто вам позволил говорить мне это?

— Я не имею права, но моя жизнь не моя, а ваша, и навсегда.

Она закрыла лицо руками и шла в вагон. Всю ночь она не спала, старушка сердилась; колеблющийся свет, тряска, свист, стук остановки и буря, беснующаяся на дворе»23.

На этом оборвалась данная редакция начала будущей «Анны Карениной».

Выше уже было приведено письмо Толстого к Страхову от 25 марта 1873 года, в котором Толстой извещал своего друга и восторженного поклонника его таланта о том, что им вчерне написан «роман, очень живой, горячий и законченный», который он надеется обработать через две недели.

Раньше Толстой только одну свою небольшую вещицу назвал «горячей» — главу из повести «Альберт», написанную им в 1857 году в гостинице в городе Ефремове, куда он ездил на конскую ярмарку. (В этой главе описывалась юношеская любовь рассказчика24).

Но это письмо к Страхову не было отправлено по назначению, потому что, как писал Толстой тому же адресату 7 апреля, он нашел «преждевременным» сообщать ему о своем новом произведении, «и так и вышло», — прибавлял Толстой в том же письме.

Что же именно «вышло»?

«Вышло», очевидно, то, что у Толстого явились новые замыслы относительно начатого романа, и он не мог считать роман законченным хотя бы вчерне и никому не желал ничего о нем сообщать.

О том, в чем состояли эти замыслы, дает представление новый план всего романа. По этому плану роман предполагался в пяти частях и каждая часть должна была содержать десять глав. Вот этот план25.

1 часть

1 гл. Степан Аркадьич встает и объясняется с женой.

3 гл. В Зоологическом саду Ордынцев с быком и коньки с Кити.

4 гл. Обед <и объяснения о женитьбе> втроем. Степан Аркадьич заезжает <домой> к теще, примирение. Я виноват, что хотите?

5 гл. <Вечер у Щербацких. Ордынцев наврал, напутал.>

6 гл. <И уехал в деревню.>

7 гл. <Примирение с Долли.>

8 гл. Приезд Анны Карениной. На железной дороге.

9 гл. Всех обвораживает.

10 гл. Бал у губернатора и отъезд в Петербург с Удашевым.

<2 часть>

1 гл. Вечер в Петербурге весною.

2 гл. Лживое объяснение с мужем.

3 гл. Положение мужа в свете.

4 гл. <В артели Удашев и свидание.> — Покос, баба, путаница.

5 гл. <Скачки, падение.> — Соседи. Сближение <и поездки на скачки.>

6 гл. <Свидание с ним.> — <Удашев в артели. Спасенье.>

7 гл. <Признание мужу.> — <Скачки, падение. Поездка в Петербург.> Удашев, Степан Аркадьич.

8 гл. <Покос, баба, народ, путаница.> — <Свиданье с ней.> Скачки, падение.

9 гл. <Соседи К., сближение, баба.> — <Признанье мужу.> Свидание с ним.

10 гл. <Спасенье, сближенье.> — Признанье мужу.

1 гл. В Петербурге [Удашев] встречает мужа. Объяснение между любовниками.

2 гл. Алексей Александрович в Москву.

3 гл. Адвокат.

4 гл. Духовник.

5 гл. Алексей Александрович с Долли.

6 гл. Обед.

7 гл. Телеграмма и отъезд в Петербург.

8 гл. Роды.

9 гл. Кротость Алексея Александровича.

10 гл. Возобновило любовь.

4 часть

<1 гл. Брак Ордынцева с Кити. Степан Аркадьич посаженный отец.>

2 гл. Степан Аркадьич устраивает развод.

3 гл. Любовники объясняют[ся] и о том же.

4 гл. Брак Удашева с Анной.

5 гл. Жизнь Алексея Александровича в Петербурге.

<6 гл.> Как жил Ордынцев.

<7 гл.> Варит варенье, разговор...

<8 гл.> Приезд Степана Аркадьича и охота.

<9 гл.> Поездка Долли.

<10 гл.> Сцена между Кити и Ордынцевым и между Удашевым и Анной.

5 часть

1 гл. Алексей Александрович живет с сыном.

2 гл. Встреча с женой на Невском.

3 гл. Удашевы, их среда и жизнь.

4 гл. Театр — и [не разобрано одно слово] на большой [?] сцене.

5 гл. Смерть ребенка в Москве.

6 гл. Нигилисты, любовь Грабе.

7 гл. Объяснение с матерью и отчаяние от [не разобрано одно слово].

8 гл. <Кити живет [в Москве] хочет ми[рить].>

9 гл. Узнает о мнимой неверности и бросается.

10 гл. Степан Аркадьич рыдает.

Эпилог.

Эпилог, очевидно, должен был рассказать о событиях после смерти Анны.

Что касается внутренней борьбы и исканий Левина, составляющих главное содержание последней — восьмой — части по окончательному тексту, то, очевидно, у Толстого в то время не было и мысли о таком завершении романа. Это и понятно, так как в основу описания внутреннего кризиса, пережитого Левиным, Толстой положил то, что было пережито им самим в эпоху его внутреннего кризиса, который в период создания первых редакций «Анны Карениной» только еще начинался.

По всей вероятности, план был составлен тогда, когда многие, а может быть, и большинство намеченных в нем глав были уже написаны.

VII

«начерно кончил» роман, которым был занят больше месяца. Черновые рукописи большинства глав, соответствующих новому плану, сохранились в архиве Толстого. Расположив эти рукописи соответственно приведенному плану, получим представление о первой полной редакции «Анны Карениной» в том виде, как она сложилась в творческом сознании автора в 1873 году еще до сдачи романа в печать.

Из этого плана видим прежде всего, что Толстой вновь вернулся к прежнему началу романа — описанию пробуждения Степана Аркадьевича и разговору его с женой. Этим сценам Толстой, по-видимому, придавал большое значение; с этих глав он окончательно решил начать роман; их он переделывал четыре раза. Именно эти главы как начало романа Толстой впервые отдал в переписку; все остальные начала в переписку не отдавались и остались в черновом виде. Тема этих глав — несчастье в семье Алабиных (в будущем — Облонских) — не выпадает из основного замысла романа и не является побочной темой. Она со своей стороны раскрывает ту же «семейную мысль», которая, по признанию автора, была положена им в основу романа.

Новая редакция первых глав26 имеет тот же подзаголовок «роман» и тот же общий эпиграф «Отмщение Мое», но частный эпиграф («Женитьба для одних...») отсутствует. Позднее этот эпиграф в измененном виде вошел в состав XXVII главы первой части романа по окончательному тексту, где в характеристике Левина сказано: «Его понятия о женитьбе... не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которого зависело все ее счастье».

В новых редакциях первой главы Толстой особенно старался подчеркнуть моральную, с его точки зрения, высоту Долли. Характерная подробность: вспоминая свой разговор с женой, когда она впервые узнала про его неверность, Степан Аркадьевич видел ее лицо, «исполненное выражением ненависти, но, несмотря на желание выразить ненависть, выражающее» только одно «страшное страдание».

Можно думать, что прототипом Долли послужила любимая племянница Толстого Варвара Валерьяновна, по мужу Нагорнова, напоминавшая Долли своим характером, хотя ей не приходилось переживать тех семейных несчастий, какие выпали на долю героини Толстого.

Для нравов той среды высшей бюрократии, в которой вращался Степан Аркадьевич, характерна его попытка оправдать свое поведение соображением о том, что «никто (при этом он вспоминал своих сверстников знакомых) и не может подумать, чтобы можно жить иначе». Выход из затруднительного положения Степан Аркадьевич находит в том, чтобы «жить потребностью дня, а там видно будет». «И как сладкий крепкий сон не оставлял Степана Аркадьича, несмотря ни на какие нравственные потрясения, так и сон жизни дневной, увлечение привычным житейским движением, независимым от душевного состояния, и это увлечение сном жизни никогда не оставляло его»27. Эта метафора («сон жизни») неоднократно повторяется в следующей главе той же редакции: «сон жизни, опьяняя, охватил его», «Степан Аркадьевич уж находился в полном заблуждении сна жизни», «во сне жизни он был тем, чем его родила мать».

Далее в рукописи согласно с планом следует описание отъезда

Степана Аркадьевича в учреждение («присутствие»), начальником которого он состоял. Дается характеристика Степана Аркадьевича, имеющая целью объяснить, благодаря каким качествам он заслужил «общее уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело». Качества эти состояли, «кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которыми он относился ко всем людям, преимущественно в полной беспристрастности и совершенной либеральности, состоящей не в том, чтобы строже судить сильных и богатых, чем слабых и бедных, но в том, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться к обоим»28.

В следующей редакции либерализм Степана Аркадьевича характеризуется уже без той полемики с современным направлением, с какой он дан в первой редакции. Здесь сказано, что «главный дар» Степана Аркадьевича (он называется здесь князь Мишута) состоял в «полнейшей природной либеральности», выражавшейся в том, что он «совершенно ровно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были»29. Наконец, в окончательном тексте романа сказано, что одно из качеств Степана Аркадьевича состояло «в совершенной либеральности — не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были»30.

Выше уже было сказано, что прототипом для Стивы Облонского, судя по тому, что в первых рукописях «Анны Карениной» этот персонаж носил имя Леонид Дмитриевич, послужил муж племянницы Толстого Елизаветы Валерьяновны, князь Леонид Дмитриевич Оболенский (отсюда и фамилия — Облонский). Такого же мнения придерживался и Сергей Львович Толстой, который в статье «Об отражении жизни в „Анне Карениной“ писал: «Наружность Леонида Дмитриевича Оболенского была похожа на наружность Степана Аркадьевича — довольно большой рост, белокурая борода, широкие плечи; его добродушие, склонность к приятному препровождению времени напоминают Облонского»31.

Но еще более сходства у Степана Аркадьевича с другим лицом, другом молодости Толстого — Василием Степановичем Перфильевым.

В. С. Перфильев был женат на троюродной сестре Толстого, дочери Толстого-Американца, Прасковье Федоровне. Отсюда его знакомство с Толстым. Перфильев, как и Облонский у Левина, был посаженным отцом на свадьбе Толстого. Он занимал ряд административных должностей: в 1870—1874 годах был московским вице-губернатором, а в 1878—1887 годах — московским губернатором.

«Анны Карениной» он узнал В. Перфильева32. Т. А. Кузминская пишет в своих воспоминаниях: «Я помню, когда вышел роман «Анна Каренина», в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим В. С. Перфильева. Этот слух дошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха»33.

Правитель канцелярии Перфильева в бытность его московским губернатором В. К. Истомин рассказывает в своих воспоминаниях: «В „Анне Карениной“, по общему признанию всех его знакомых, Перфильев был выведен под именем Стивы Облонского. Василию Степановичу это не нравилось, отрицал это и сам Лев Николаевич. Но некоторые черты характера были так изумительно схвачены, что не допускали сомнения. Конечно, Стива Облонский не был фотографическим портретом, но, несомненно, заключал в себе черты Василия Степановича»34.

Сергей Львович Толстой склонялся к мысли, что Стива Облонский — «тип собирательный». У Перфильева общее с Облонским было: «склонность к удовольствиям и комфорту, добродушие, некоторый либерализм, благовоспитанность и так называемая порядочность. Но такие черты были свойственны и другим представителям высшего круга дворянства, привыкшим к роскоши, разорявшимся и по необходимости поступавшим на службу»35.

В «присутствие» к Степану Аркадьевичу приходит его старый друг, Константин Ордынцев (в окончательном тексте — Константин Левин). Ордынцев сразу начинает высказывать свой взгляд на служебную деятельность Степана Аркадьевича. Он говорит, что «если бы ничего этого не было [т. е. не было бы никаких «присутствий»], никакой разницы не было», что «настоящая жизнь и движение не здесь, а у нас в глуши». Перед этим Степан Аркадьевич говорил Ордынцеву, что знает его «отвращение ко всему административно-служебно-государственно — и так далее», хотя и представляет его своим сослуживцам как мирового судью и земского деятеля.

Повидавшись со Степаном Аркадьевичем, Ордынцев идет в Зоологический сад, где катается на коньках и видится с Кити; затем обедает в ресторане со Степаном Аркадьевичем. Обед происходит вдвоем, а не втроем, как было намечено в плане (трудно сказать, кого третьего имел в виду автор).

«За то-то и любили все Степана Аркадьича, что он с людьми думал только о том, как бы им быть приятным», что он был «нежным, добрым и милым человеком»36.

Разговор между Ордынцевым и Степаном Аркадьевичем касается исключительно намерения Ордынцева сделать предложение Кити. Тема неверности в браке, являющаяся предметом их разговора в последующих редакциях, здесь еще не затрагивается.

Следующий раздел той же главы — «Степан Аркадьич заезжает домой к теще, примирение» — ни в то время, ни позднее не был написан, а последние главы первой части — о том, как на вечере у Щербацких Ордынцев «наврал, напутал и уехал в деревню», как у Степана Аркадьевича произошло примирение с женой, как приехала Анна, которая «всех обвораживает», как Анна танцует на балу у губернатора, затем уезжает в Петербург и встречается в вагоне с Удашевым, — ко времени составления плана уже находились в рукописях и нужно было только разработать и отделать их.

VIII

Вторая часть романа по новому плану должна была начаться главою, описывающей «вечер в Петербурге весною», — тот самый званый вечер у княгини Бетси, с описания которого был начат роман в двух первых редакциях. Для этой главы, так же как для следующих глав, описывающих «лживое объяснение с мужем» и «положение мужа в свете», Толстой мог воспользоваться тем, что уже было сделано ранее.

Первая глава второй части романа в некоторых черновых рукописях была озаглавлена «Дьявол»37. Это заглавие, как и все другие (кроме одного) названия глав романа, не дошло до окончательного текста. В окончательном тексте о «бесе», завладевшем душою Анны, упоминается только в описании размышлений Кити при виде Анны, танцующей на балу.

«Покос, баба, путаница») главным действующим лицом является Ордынцев — Левин. Эта глава — черновая редакция замечательного описания сенокоса, косьбы Левина с мужиками и последующих его мечтаний о перемене жизни. Все следующие главы второй части, рассказывающие о скачках, падении Удашева, признании Анны мужу, были уже написаны ранее.

Третья часть должна была начаться с уже написанной сцены встречи Каренина с Удашевым у подъезда дома, после чего Каренин решает, что так продолжаться не может и необходим развод. Все последующие девять глав третьей части, рассказывающие о пребывании Каренина в Москве, возвращении его в Петербург, родах Анны, примирении Алексея Александровича с Удашевым, были написаны заново38.

Здесь рассказывается, что Алексей Александрович устроил себе в министерстве назначение на ревизии по губерниям и уехал в Москву, рассчитывая вернуться в Петербург после родов жены, беременной от Удашева. В Москве он прежде всего обратился к адвокату, чтобы узнать подробности совершения развода, а затем отправился к духовнику, чтобы получить от него указание, как ему следует поступить в этом деле согласно с правилами церкви. «Подробности, рассказанные адвокатом, ужаснули его». Духовник в ответ на его вопрос, как ему поступить в отношении жены и сына, не дал никакого ответа и сказал только, что «надо нести крест». «Но как нести его — было неизвестно».

Встретившийся с ним накануне Степан Аркадьевич пригласил его обедать. Алексей Александрович «был в таком унылом и убитом расположении духа», что ему хотелось остаться «одному с самим собой». И он решил зайти к Алабиным и под каким-нибудь предлогом отказаться от обеда.

Он отправился пешком на Пресню, где во флигеле «в пустынном переулке» жили Алабины. Обстановка жизни Алабиных — «грязная неплотная давно некрашенная дверь», «бедная чистота передней», — все подтверждало то, что знал Алексей Александрович об этой семье: «беззаботность, мотовство мужа и рабочая напряженная жизнь матери». Здесь Толстой, надо думать, воспроизводил обстановку жизни первого прототипа Степана Аркадьевича — Леонида Дмитриевича Оболенского.

семейном положении. Едва только он дал ей понять что хочет поделиться с ней тем, что его мучает, как «лицо ее выразило готовность понять всякое горе, какое бы ни было оно, и попытаться помочь ему».

Алексей Александрович рассказывает подробности своего несчастья. Ему представляются только два выхода из создавшегося положения: или развод, или смерть. Но Дарья Александровна отвергает развод: «Она будет ничьей женой. Она погибнет. Муж обязан спасти жену». Нужно простить.

Разговор с Дарьей Александровной несколько успокоил Алексея Александровича, и он остался обедать.

За обедом были посторонние: черный молодой сельский житель Равский (или Ровский), появлявшийся иногда в петербургском свете и известный Алексею Александровичу «своими хотя умными, но резкими суждениями» обо всем; племянник хозяина, «сосредоточенный и мудреный студент», окончивший курс, и сестра хозяйки, красавица Кити. Возник разговор о последнем романе Дюма-сына «L’homme — femme» («Мужчина — женщина»), вышедшем в 1872 году, и о вызванной им во французской литературе полемике.

В этом романе проводится взгляд на брак как на божественное установление, конечной целью своей имеющее усовершенствование человеческой жизни на основе высоконравственных идеалов. Мужчина в браке является как бы выразителем божественной воли, ответственным за судьбу женщины; женщина — только орудие в руках мужчины, отражение его творческой силы. Женщину, изменившую своему мужу, мужчина должен стараться исправить. Если же это окажется невозможным, такую женщину следует убить39.

«И это мнение так шло к его атлетической фигуре, черным глазам и зловещему их блеску, что невольно верилось, что он говорил то, что думал».

Студент, который в дальнейшем носит фамилию Юрьев или Юрков40, защищает права женщин на свободу любви и получение высшего образования. Алексей Александрович слушает того и другого и находит, что оба они толкуют о том, «чего не знают, не испытали», т. е. не испытали тех трудностей, которые возникают в семейной жизни.

Равский, не докончив спора, уходит в соседнюю комнату, где красавица Кити, которую он любит, играет на рояле. Образ Кити Щербацкой здесь только слегка намечен. О ней говорится только то, что у нее «прелестные волосы и шея» и что ее лицо иногда может принять «царское холодное выражение».

Фамилия Равский слишком созвучна с фамилией друга Толстого Ивана Ивановича Раевского, его знакомого с 1859 года41, чтобы не явилась мысль о том, что именно Раевский послужил прототипом Равского. Предположение это подтверждается несомненным сходством между образом Равского и особенностями личности И. И. Раевского. В романе о Равском устами Каренина сказано, что он «очень и очень замечательный человек», обладающий «истинным умом и обширным образованием», что у него «стальные мышцы», что он усиленно занимается гимнастикой. В 1891 году в некрологе И. И. Раевского Толстой писал: «В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное многостороннее образование». Далее упоминается о занятиях Раевского гимнастикой42.

Было высказано мнение, что Равский «представляет собою, несомненно, вариант Левина»43, но мнение это справедливо только отчасти. Между Равским и Левиным действительно есть некоторое сходство, но есть и большие различия. Сказано, что перед обедом Равский перекрестился «с аффектацией»; с другой стороны, автор отмечает, как указано было выше, «зловещий блеск в глазах» Равского, когда он защищал точку зрения Дюма в его романе. Все это не похоже на Левина. Кроме того, Равскому от лица Каренина, с которым в данном случае соглашается и сам автор, дается такая высокая характеристика, которою Толстой никогда не наделил бы Левина, имея в виду несомненную автобиографичность этого образа.

— не двойник Ордынцева — Левина. Это совершенно самостоятельный персонаж44.

Замысел этой главы относится еще ко времени создания первой редакции будущей «Анны Карениной». Выше был приведен план ненаписанных четырех глав, которые должны были войти в состав первой редакции, причем содержание восьмой главы, как уже было сказано, намечалось словами: «Михаил Михайлович в Москве. Леонид Дмитрич затащил обедать. Его жена. Разговор о неверности мужа. Дети похожи на отца». Однако глава эта, как и три предшествующие ей главы, в то время еще не была написана. Она была написана позднее, что видно не только из того, что Михаил Михайлович в ней называется Алексеем Александровичем, а Леонид Дмитриевич — Степаном Аркадьевичем, но и из того, что Долли в разговоре с Алексеем Александровичем упоминает об измене мужа и о приезде Анны в Москву. Следовательно, эта глава была написана не ранее первой главы четвертой редакции романа. Вполне возможно, что образ Равского сложился у Толстого еще тогда, когда в его творческом сознании не зарождался образ Нерадова — Ордынцева — Левина. Быть может, именно Равский (Раевский), который любит Кити, по первоначальному замыслу автора, должен был представить образец идеального брака — роль, которая по окончательному тексту была выполнена Левиным.

Уже в следующей редакции картины обеда у Облонских45 Толстой, сохранив спор о женском вопросе, исключил разговор о романе Дюма. Вместе со спором о книге Дюма исчез из романа и Равский, поддерживавший точку зрения французского романиста46.

Далее в данной редакции, как и в окончательном тексте, Каренин получает телеграмму от ожидающей смерти жены, умоляющей приехать, и уезжает в Петербург.

Сцена, изображающая примирение Каренина с Удашевым у постели умирающей жены, которой, несомненно, Толстой придавал большое значение и писал ее, быть может, «со слезами на глазах», была написана сразу и без существенных изменений дошла до окончательного текста.

«Кротость Алексея Александровича», «Возобновило любовь». Эти главы в то время были написаны кратко; по содержанию своему они очень далеки от окончательного текста. Здесь читаем:

«С этой поры кротость, спокойствие, заботливость о больной, о детях и ясность отношений со всеми были таковы, что никого не удивляла роль Алексея Александровича: ни доктора, ни акушерку, ни людей [прислугу], ни друзей, ни знакомых. С точки зрения света.

Любовник был тут всегда, и муж был здесь, и муж заботился о том, чтобы любовнику была постель, когда он оставался ночевать. Видевшие это удивлялись и ужасались тому положению, в которое поставил себя Алексей Александрович, но, видя его, находили это простым и естественным»47.

Через несколько дней Удашев уехал на месяц, как предложил Алексей Александрович, но через месяц вернулся и целые дни проводил у Анны.

Содержание первой главы четвертой части по намеченному плану: женитьба Ордынцева на Кити, Степан Аркадьевич — посаженный отец на их свадьбе. Далее действие переносится в Петербург, и главные лица опять Каренин, Анна и Удашев.

Александрович соглашается. «...Как ни ужасны были для него ложные унижения, через которые он должен был пройти», он «принял на себя постыдные улики прелюбодеяния»48.

Через месяц Удашев и Анна повенчались в ее имении, за двести верст от Москвы, а «Алексей Александрович с воспоминанием всего перенесенного позора продолжал свою обычную служебную общественную жизнь вместе с сыном в Петербурге»49.

Содержание пятой главы четвертой части помечено в плане словами: «Жизнь Алексея Александровича в Петербурге»50. Семейный быт его был разрушен, хотя жизнь продолжалась в тех же формах, как и раньше. Он «становился все несчастнее и несчастнее». Он очень изменился внутренне: «из сильного, определенного и доброго» сделался «слабый и неясный и злой». В глазах окружающих он был смешон и возбуждал в них презрение. «Все было хорошо у сына, чисто, аккуратно, обдуманно, но не было той живой атмосферы, которая была при матери». Рисуется сцена — Алексей Александрович в детской у сына в день его рождения — зародыш гениальной сцены свидания Анны с сыном в окончательном тексте.

Действие последних пяти глав четвертой части происходит в имении Ордынцева, женившегося на Кити Щербацкой51.

«чувствовалась натянутость, как бы подергиванье в ту или другую сторону той цепи, которой они были связаны». Эти затруднения проистекали из того, что «он не знал, что все дела людские ничто в сравнении с делом супружества, понимаемым, как он понимал его».

Автор пользуется случаем еще раз повторить ту восторженную характеристику Долли, которая выражала и его собственное отношение к этому персонажу. Сказано, что после женитьбы Ордынцев впервые «через очки своей жены» увидел женскую половину мира и прежде всего сестру жены. «Он узнал ужасы неверности, пьянства, мотовства, грубости Степана Аркадьича, и Долли в ее настоящем свете из простой, доброй и какой-то забитой, незначительной женщины выросла в героиню, в прелестную женщину... и он испытывал к ней, кроме любви, набожное чувство уважения...»

Далее рисуется картина тихой деревенской жизни семьи Ордынцевых, когда на террасе, за варкой варенья, сошлись старушка тетушка, Кити, Долли, их мать и сестра Ордынцева, вдова Мария Николаевна с двумя девочками, живущая в своем имении Пирогове. Этот последний персонаж не появляется уже в следующей редакции, так как слишком очевиден был его прототип — сестра автора.

как в окончательной редакции романа).

На другой день Ордынцев идет на охоту с приехавшим к нему в гости Степаном Аркадьевичем, а Долли отправляется к Удашевым, жившим недалеко в его богатом имении.

Прерывая художественный рассказ, автор поясняет от себя, что в обстановке дома, во всех постройках и в хозяйстве Удашева заметна была «некрасивая новая роскошь», свойственная или «быстро из ничего разбогатевшим людям», или же людям «развратным, вышедшим из условий честной жизни». «Источник этой некрасивой роскоши» — «желание наполнить пустоту жизни, пустоту, образовавшуюся или от неимения общественной среды, или от потери среды бывшего общества». В данном случае действовала вторая причина: потеря Удашевым и Анной той светской среды, к которой они принадлежали.

Эта роскошь обстановки особенно поразила Долли в детской. «Ее [Долли] детская была чистая, но не элегантная, и она слишком высоко ценила святыню детской, чтоб украшать ее. Украшения казались ей святотатством».

В разговоре с Долли Анна уверяет ее, что она счастлива, и, кроме того, говорит, что для нее главное — муж, а не дети, и что она всех детей готова отдать за мужа, чего Долли никак не может понять.

«сцены» между Кити и Ордынцевым и между Удашевым и Анной. «Сцена» между Ордынцевым и Кити была вызвана тем, что Кити пошла навстречу Долли, возвращавшейся от Анны, — как вообразил Ордынцев, с целью увидеть Удашева, который должен был поехать провожать Долли. «Сцена» привела к объяснению, которое «долго шло и кончилось слезами, и любовь больше прежней. Утром за чаем, веселые, добрые оба».

«Сцена» между Удашевым и Анной была вызвана сознанием фальши их положения в обществе. Услышав от Удашева, что он едет в Москву по делам, Анна с раздражением упрекает его в том, что он относится к ней как к любовнице, к которой «приезжают, когда нужно, и опять уезжают». Удашев успокаивает ее. Анна заявляет ему, что не может жить в деревне и что необходимо ехать в Петербург, на что он отвечает: «Что ты велишь, то мы сделаем». «Она замолчала, а он тяжело вздохнул и стал готовить новый план жизни, но все было неясно и страшно».

Последняя, пятая часть романа по предположенному плану должна была начаться двумя главами, посвященными Алексею Александровичу: «Алексей Александрович живет с сыном» и «Встреча с женой на Невском»52. В день рождения сына Алексей Александрович идет пешком в игрушечную лавку покупать игрушки. Он пошел, чтобы прогуляться в хорошую погоду, но его бессознательной целью было увидеть Анну, приехавшую в Петербург. «...Его, как бабочку к огню, тянуло к ней... Он знал, что встреча будет мучительна для нее и для него; но его тянуло».

«Она шла, сияя глазами из-под ресниц и улыбкой. Она потолстела, она блестящее была, чем прежде». Произошла «неловкость, мучительная с обеих сторон, и оба прошли мимо друг друга».

Все остальные восемь глав последней части должны были быть посвящены исключительно Удашеву и Анне.

«Удашевы, их среда и друзья» — таково содержание третьей главы53. Анна и Удашев второй месяц жили в Петербурге, но «находились в тяжелом положении». С матерью Удашев разорвал отношения; свет принимал его, но не принимал ее. Они едут в театр на первое представление «Дон-Жуана» с Патти. «Театр был полон цветом петербургского общества». Анна «блестела красотой и весельем»; «прелестное добродушие с ее особенной грацией поражало всех». Но в антракте, когда Анна, встретив знакомую чету Карлович, кивнула им головой, Карлович не ответила на ее поклон. «Анна все видела, все поняла, но это как бы возбудило ее, она не положила оружия, и, вернувшись в ложу, она стала еще веселее и блестящее. Толпа стояла у рампы. Она смеялась, бинокли смотрели на нее. Удашев... увидав бинокли дам, блестящее лицо Анны, мужчин против нее, вспомнил такие же ложи дам голых с веерами... Да, это становилось похоже на то».

После этого Анна перестала ездить в свет и уговорила Удашева уехать в Москву.

Таково содержание четвертой главы последней части романа по намеченному плану.

Предполагавшееся содержание следующей, пятой главы — «Смерть ребенка в Москве». Эта глава ни в то время, ни позднее не была написана — автор отказался от этого эпизода.

Следующая глава характеризует среду, которая окружала Удашевых в Москве. Анна не ездила в свет, но она «построила другую высоту — либерализма, с которой бы презирать свое падение...». У нее бывают нигилисты, но Удашеву претит их общество. Кроме нигилистов, ездит офицер Грабе, влюбленный в Анну. Происходит резкая сцена между Удашевым и Анной.

Анна едет к матери Удашева с целью объясниться с нею. Дрожащим голосом она говорит: «Прошедшее мое чисто. Я увидела вашего сына и полюбила, я люблю его так, что готова отдать жизнь».

Она умоляет мать простить сына и становится перед нею на колени. Но та грубо оскорбляет ее: «Матушка, нельзя ли без сцен».

«Вы можете, — продолжала Анна, — приняв, признав его, сделать его счастье (о себе не говорю), счастье детей, внучат. Через вас признают. Иначе он погибнет».

На эти слова мать грубо отвечает: «Ну, я вам скажу. Вы бросили мужа, свертели голову жениху и хотели женить его, спутать мальчишку; он несчастлив без матери, он горд, и он любит Кити и теперь. Если вы любите его, бросьте его. Он будет счастлив...

».

Содержание восьмой главы пятой части обозначено в плане словами: «Кити живет [в Москве] и хочет ми» — слово не дописано, по всей вероятности — «мирить». Эта глава не была написана, да, очевидно, и не могла быть написана, потому что миссия, возлагавшаяся в ней на Кити, совершенно противоречила ее характеру, так как Кити считала Анну «дурной женщиной».

Разговор с матерью Удашева произвел на Анну потрясающее действие. «Надо бросить все, выйти из всего», — думала она.

Вечером приехали либералы, Анна приказала не принимать их. Ночью она не может заснуть и лежит с открытыми глазами. Удашев приехал, но не пожелал ее видеть и лег в кабинете.

«Боже мой, что делать? — продолжала она мучительно думать. — Прежде тот же вопрос. Тогда я говорила: если бы он — Алексей Александрович — умер. Да, а теперь зачем ему, доброму, хорошему, умереть несчастному. Кому умереть? Да, мне... — все спасается моей смертью, да, и я не гадка, а жалка, и прекрасна, да, жалка и прекрасна делаюсь».

Она зарыдала сухим рыданьем, вскочила, написала письмо Долли, поручая ей дочь. «Да и дочери лучше, да, прекрасно. Но как? Как? Все равно. Кончено. Надо уехать». Она оделась, взяла мешок и перемену белья чистую, кошелек и вышла из дома». Попался извозчик, она велела везти себя на железную дорогу. «Светало. «Да, я уеду и там... Ах, если бы он догнал меня». Приехала на вокзал, прошла на платформу и в окне проезжавшего поезда увидела Грабе, ехавшего куда-то.

«Нельзя. Но как же я умру?» В это время сотряслась земля, подходил товарный поезд. Звезды, трепеща, выходили над горизонтом. «Как? Как?» Она быстрым легким шагом спустилась. Прошел локомотив, машинист посмотрел на нее. Большое колесо ворочало рычагом. Она смотрела под рельсы. «Туда. Да, туда. Кончено навек». Первый, второй только стал подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колени поперек рельсов. Свеча, при которой она читала книгу, исполненную тревог, счастья, горя, свеча затрещала, стемнела, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла»54.

На другой день Кити ждала Удашева (она «взялась устроить примирение света с Анной»), когда муж прибежал к ней с рассказом о самоубийстве Анны. «Ужас, ребенок, потребность жизни и успокоение».

Анне, а к Кити: она чувствовала ужас при мысли о гибели Анны, но в то же время, ожидая ребенка, испытывала «потребность жизни», и это давало ей «успокоение».

Изучение первой черновой редакции «Анны Карениной», соответствующей намеченному плану, позволяет прийти к следующим выводам.

1) Содержание романа, как и в отброшенных началах, по-прежнему состоит почти исключительно в раскрытии одной темы — «семейная мысль».

2) Единственная тема, не укладывающаяся в рамки «семейной мысли», хотя, конечно, связанная с нею, — это обличение и сатирическое изображение светского общества, которое находим в картине вечера у княгини Бетси, в описании отношения общества к Каренину и Анне, в изображении матери Вронского с ее холодной жестокостью.

4) Главное отличие сюжета романа в данной редакции от окончательного текста состоит в том, что Каренин дает Анне развод, что не имеет места в окончательном тексте.

5) Некоторые характеры главных действующих лиц в данной редакции определились вполне в соответствии с окончательным текстом романа. Таковы характеры Алабина (Облонского), Долли, Кити, старой княгини Щербацкой.

6) Другие характеры, как Ордынцев — Левин, хотя и намечены в своих основных чертах, но в дальнейшей работе над романом приобретут новые, значительно обогащающие их чертами. Это в некоторой степени относится и к образу Вронского.

7) Образ Каренина в данной редакции значительно отличается от того, каким он будет представлен в окончательном тексте. Здесь Каренин, так же как и в первых двух набросках, добрый, слабый человек, старающийся по-христиански относиться к жене, хотя иногда и испытывающий к ней враждебное чувство. Каренин как высший сановник, формалист, бюрократ здесь еще не нарисован.

— увлечение страстью, но вместе с тем это человек большого сердца, чуткий к страданиям окружающих. Даже самоубийство ее получает нравственный характер: она уходит из жизни, чтобы распутать тот сложный клубок противоречий, в котором запуталась ее жизнь и жизнь Каренина и Вронского. Раньше желавшая смерти своему мужу, Анна теперь решает, что не ему, «доброму, хорошему», а ей нужно умереть.

И умирает она в приподнятом настроении, с мыслью о том, что она «не гадка, а жалка и прекрасна». Ясно, что автор оправдывает свою героиню в ее самоубийстве, подобно тому как за двадцать лет до этого он также оправдал кончающего самоубийством героя «Записок маркера» Нехлюдова.

Толстой вообще в этот период жизни считал самоубийство в известных случаях не только допустимым, но и вполне нравственным поступком. 23 сентября 1873 года — в год работы над первыми редакциями «Анны Карениной» — Толстой писал Страхову: «Вертер застрелился, и Комаров, и гимназист, которому труден латинский урок. Одно значительно и величественно, другое мерзко и жалко55.

Замечателен финал «Анны Карениной» в данной редакции. Идея неуничтожаемости жизни, победы жизни над смертью уже в то время вполне владела Толстым. Этой идеей проникнуты и «Война и мир», и его детские рассказы, а еще раньше — рассказ «Три смерти». Точно так же и эту редакцию «Анны Карениной» Толстой пожелал закончить торжеством жизни над смертью: Кити, узнав о самоубийстве Анны, испытывает ужас, но успокаивается, чувствуя в себе зарождение новой жизни.

XII

После того как была закончена первая пространная редакция «Анны Карениной», Толстой уже не делал попыток создавать новую полную, с начала до конца, редакцию своего романа, — он приступил к последовательной переработке отдельных частей и глав. Так продолжалось до самого окончания печатания романа в «Русском вестнике».

«Анны Карениной» возник, как сказано выше, в январе 1874 года. В этом месяце Толстой ведет переговоры с типографией о печатании романа, а 2 марта того же года привозит в Москву и сдает в типографию первую часть. Наборная рукопись первой части «Анны Карениной» сохранилась в архиве Толстого; сохранился и ряд черновых рукописей первой части, предшествовавших наборной.

В наборной рукописи первые главы первой части имели заглавия: «Семейная ссора», «Два приятеля», «Предложение», «Встреча на железной дороге», «Примирительница», «Бал», «Деревня», «Ночь в вагоне». Но в окончательном тексте все заглавия были отброшены.

Подготовляя рукопись к печати, Толстой изменил заглавие произведения: прежнее заглавие — «Анна Каренина» — было зачеркнуто и заменено новым: «Два брака. Роман». В той же рукописи эпиграф романа («Отмщение Мое»), заимствованный автором из немецкого перевода, был заменен каноническим библейским текстом в церковнославянском переводе: «Мне отмщение. Аз воздам»56. В этой же рукописи Степан Аркадьевич получает фамилию — князь Облонский (переделано из Оболенский). Но в следующей рукописи прежнее заглавие «Анна Каренина» восстанавливается, и уже окончательно.

В этой рукописи рукою Толстого, кроме общего эпиграфа ко всему роману, приписан эпиграф к первой части: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Под этим эпиграфом дается подпись инициалов имени и отчества автора — «Л. Н.», которая, однако, тут же зачеркивается и заменяется буквами NN. Впоследствии и буквы NN были зачеркнуты, и сентенция введена в роман как его начало.

Подготовляя роман к печати, Толстой дает Ордынцеву фамилию Ленин57 и затем окончательно — Левин.

«о» в фамилии Оленин — героя «Казаков»? Что касается фамилии «Левин», то она образовалась или путем изменения одной буквы в прежней фамилии — Ленин, или же была произведена от имени автора — Лев или Лёва. В таком случае надо произносить — Левин. Сам Толстой, следуя народному произношению, выговаривал свое имя — «Лёв»; так же произносили его имя жена Софья Андреевна, сын Сергей Львович и В. Г. Чертков. По словам К. Н. Леонтьева («Книга и революция», 1921, 8—9, стр. 120), Толстой произносил фамилию героя своего романа — Левин. Однако, принимая во внимание иностранное происхождение имени «Лев» и широкое распространение этого имени в европейских странах (Leo, Léon, Leone), можно считать допустимым и произношение Левин (без ё). Многие друзья Толстого, как Н. Н. Страхов, П. И. Бирюков, И. И. Горбунов-Посадов, называли его Лев Николаевич, а не Лёв Николаевич.

———

Чем дальше подвигалась работа по подготовке к печати следующих частей «Анны Карениной», тем все более и более увеличивалось число исправлений и дополнений, вносимых автором. Почти целиком была написана заново седьмая часть; много исправлений было внесено также в пятую и шестую части романа. Эпилог (восьмая часть) был весь с начала до конца написан заново.

Переработка отдельных глав и частей «Анны Карениной» состояла в расширении сюжета произведения, в углублении психологического анализа, в дальнейшем развитии характеров, в постановке новых, преимущественно социальных тем, в более широком показе русской жизни того времени, в художественной отделке. Была раскрыта роль персонажей романа в конкретной исторической обстановке русской жизни 1870-х годов. Каренин, Облонский, Левин и другие лица, которые раньше были охарактеризованы автором только с психологической стороны, со стороны их природных душевных качеств, теперь получили оценки как общественные деятели, сторонники тех или иных общественно-политических взглядов, которыми они руководятся в своей жизни. Кроме того, автором в окончательном тексте была дана широкая картина той общественно-политической среды, в которой живут и действуют его герои.

В процессе переработки был введен в роман ряд новых действующих лиц и рассказаны новые эпизоды, не входившие в состав черновых редакций.

Следующие новые лица появились в романе по мере развития действия: брат Левина Николай и его подруга Маша; единоутробный брат Сергей Иванович Кознышев; придворная дама графиня Лидия Ивановна; деревенский купец Рябинин; баронесса Шталь и ее воспитанница Варенька; художник Петров и его жена; светские дамы и мужчины, знакомые Анны; молодой генерал, князь Серпуховской; богатый мужик и его семейство; либеральный помещик Свияжский; несколько окрестных помещиков-консерваторов; предводители дворянства Снетков и Неведовский; иностранный принц, приехавший в Петербург; приятель Вронского Голенищев; художник Михайлов и его жена; дворянин Васенька Весловский; профессор Катавасов; петербургский ученый Метров; свояк Левина князь Львов и другие.

Следующие (наиболее значительные) новые эпизоды появились в наборной рукописи и в окончательной редакции: Левин у брата Сергея Ивановича и у другого брата, Николая, в гостинице; болезнь Кити и отъезд Щербацких за границу; Левин и Облонский на охоте; продажа Облонским леса купцу Рябинину; сближение Кити с Варенькой и разочарование в ней; Левин в деревне у Долли; свидание Вронского с Анной в саду на загородной даче; заседание комиссии 2 июня и успех Каренина; попытка Левина вести хозяйство на новых началах; Левин у богатого мужика по дороге к Свияжскому; разговор Левина с помещиками-консерваторами о состоянии их хозяйств; приезд к Левину брата Николая; Вронский с иностранным принцем в Петербурге; попытка самоубийства Вронского; заграничное путешествие Анны и Вронского; свадьба Левина и обряд венчания; встречи Вронского с Голенищевым и художником Михайловым; поездка Левина и Кити к Николаю Левину, его болезнь и смерть; Каренин на приеме во дворце; прекращение служебного движения Каренина; занятия Сережи Каренина с отцом и учителем; свидание Анны с сыном; Сергей Иванович и Варенька; приезд к Левину Облонского и Васеньки Весловского; поездка на охоту; поездка Долли в имение Вронского и ее разговор с Анной; дворянские губернские выборы в городе Кашине; жизнь Левина в Москве; Левин у свояка, князя Львова; Левин и Облонский у Анны; роды Кити; Облонский в Петербурге у Каренина и на медиумическом сеансе у графини Лидии Ивановны; подробное описание душевного состояния Анны перед самоубийством; добровольческое движение в пользу сербов и отношение к нему автора; состояние Вронского после самоубийства Анны; религиозные искания Левина и найденный им выход.

Все изменения и дополнения текста, вставки целых новых глав привели к тому, что роман, в первоначальной редакции бывший почти исключительно семейно-психологическим, в окончательной редакции превратился в роман социально-психологический, не только глубочайшим образом раскрывающий «диалектику души» изображенных в нем лиц, но и дающий яркую картину жизни различных слоев русского общества в 70-х годах прошлого столетия.

Содержание романа до такой степени обогатилось по сравнению с первоначальными редакциями, что Н. Н. Страхов, знавший «Анну Каренину» еще в редакции 1874 года, с полным основанием мог написать автору 10 марта 1877 года, когда печатание «Анны Карениной» в «Русском вестнике» уже подходило к концу: «Когда подумаю о том, что вышло из «Анны Карениной», то не могу надивиться»58.

XIII

«...Бывают и такие сочинения, в которых автор аффектирует свой взгляд или несколько раз изменяет его. Самые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается»59.

Не все художественные произведения Толстого писались согласно этому принципу. В «Войне и мире» и позднее в «Воскресении» читатель постоянно слышит голос автора, прямо оценивающего изображаемые им события.

Из всего написанного Толстым «Анна Каренина» наиболее подходит к типу «приятных» литературных произведений. Нельзя сказать, чтобы в «Анне Карениной» совершенно не чувствовалось авторской оценки героев романа и их поступков, но оценка эта сведена здесь к минимуму.

«Анны Карениной», имеется свидетельство самого автора. В июле 1877 года, т. е. вскоре после окончания подготовки к печати отдельного издания «Анны Карениной», Толстой в беседе со студентом А. Д. Оболенским задал ему вопрос: на чьей стороне был он, автор, в описании исповеди Левина и разговора его со священником — на стороне Левина или на стороне священника? И Толстой прибавил при этом: «Я этот рассказ четыре раза переделывал, и все мне казалось, что заметно, на чьей я сам стороне. А заметил я, что впечатление всякая вещь, всякий рассказ производит только тогда, когда нельзя разобрать, кому сочувствует автор. И вот надо было все так написать, чтобы этого не было заметно»60.

В построении своего романа Толстой руководился принципом, о котором много лет спустя писал в предисловии к сочинениям Мопассана: «Люди, мало чуткие к искусству, думают часто, что художественное произведение составляет одно целое, потому что в нем действуют одни и те же лица, потому что все построено на одной завязке или описывается жизнь одного человека. Это несправедливо... Цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету»61.

С этой особенностью художественного метода Толстого связана интересная переписка, возникшая сразу после выхода в свет отдельного издания «Анны Карениной» между Толстым и его старым знакомым, бывшим профессором физиологии растений в Московском университете, С. А. Рачинским.

6 января 1878 года Рачинский писал Толстому. «Два слова об „Анне Карениной“. Это, бесспорно, лучшее Ваше произведение. Последняя часть произвела впечатление охлаждающее — не потому, чтобы она была слабее других (напротив, она исполнена глубины и тонкости), но по коренному недостатку в построении всего романа. В нем нет архитектуры. В нем развиваются рядом — и развиваются великолепно — две темы, ничем не связанные. Как обрадовался я знакомству Левина с Анною Карениной. Согласитесь, что это один из лучших эпизодов романа. Тут представлялся случай связать все нити рассказа и обеспечить за ним целостный финал. Но Вы не захотели — бог с Вами. «Анна Каренина» все-таки остается лучшим из современных романов, а Вы — первым из современных писателей»62.

— темой Анны с Карениным и Вронским, с одной стороны, и темой Левина и Кити — с другой, очевидно, сильно задел Толстого за живое. Он отвечал 27 января:

«Суждение ваше об „Анне Карениной“, мне кажется, неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой — своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи... Боюсь, что, пробежав роман, вы не заметили его внутреннего содержания... Если вы уже хотите говорить о недостатке связи, то я не могу не сказать — верно вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью, то самое, что для меня делало это дело значительным, — эта связь там есть — посмотрите, вы найдете»63.

Рачинский отвечал 5 февраля 1878 года: «Я не думал отрицать внутренней связи между двумя параллельными рассказами, составляющими Ваш роман. Но более чем связь, это — полное единство, ибо развиваются две стороны одной и той же мысли. Упрек мой относился именно к архитектуре внешней, которой я дорожу по свойственному мне в делах искусства староверству. Я не считаю единство фабулы простою ficelle [веревочкой], но могучим средством для воплощения единства мысли. Может быть, весь этот разговор празден. Быть может, в произведении такой силы, как «Анна Каренина», и фабула не делается, а зарождается»64.

«связью» Толстой разумел единство авторского замысла, выражающееся в основной мысли, которой проникнуто все произведение. Но ему хотелось бы, чтобы эта основная мысль была выражена более привычным для читателя образом и прежде всего — в разговоре между представителями каждой из двух основных «тем» романа: Левиным и Анной. Однако такой способ выяснения читателю замысла автора и основной мысли произведения показался бы Толстому слишком мелким и элементарным. Он, напротив, был доволен тем, что предоставлял читателю самому доискиваться основной идеи романа, выраженной во всей совокупности художественных образов, образующих цельное художественное произведение65.

XIV

В чем же заключается «самобытное нравственное отношение» автора к изображаемому им предмету в романе «Анна Каренина»? На этот вопрос сам Толстой 3 марта 1877 года дал следующий ответ, записанный его женой: «Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так... в „Анне Карениной“ я люблю мысль семейную...»66.

«мысль» романа нигде не высказана непосредственно от лица самого автора; она выражена художественно, в образах. Чтобы отыскать и правильно понять эту «семейную мысль» произведения, надо разобраться во всем «лабиринте сцеплений», составляющих роман, в тех разнообразных переживаниях как главных, так и второстепенных и даже эпизодических героев, в которых автор воплотил свой замысел. Нужно, кроме того, обратить внимание на все те замечания автора, в которых он прямо или косвенно высказывает свое отношение к поступкам изображаемых им лиц. Таких замечаний не так много, но они все-таки есть.

Анна и Левин — центральные герои романа. Проследим прежде всего, как выражена «семейная мысль» в образе Анны, в истории ее семейной жизни и любви. Для этого вспомним главные сцены романа, изображающие отношения Анны к Каренину и к Вронскому.

Анна Каренина — несомненно тип собирательный. Невозможно указать какие-либо определенные прототипы как для внешнего портрета Анны, так и для ее психологического облика67.

Мы очень мало знаем о первых восьми годах замужней жизни Анны до ее встречи с Вронским. Однако все, что автор считал нужным сообщить нам об этом периоде ее жизни, все это рисует ее с положительной стороны.

Мы узнаем со слов автора, что Анна — честная, правдивая натура, которой чужда всякая ложь; что она «умела сживаться со всеми», что она страстно любит своего единственного семилетнего сына и боится разлучаться с ним даже на несколько дней (впрочем, автор оговаривается, что роль «матери, живущей для сына», которую Анна взяла на себя последние годы, была «отчасти искренняя, хотя и много преувеличенная» ею)68.

что он «десять лет служил да кроме милости ничего не видал».

Но после встречи с Вронским в Анне начинают проявляться иные свойства.

Уже на балу в Москве, всего через несколько дней после встречи с Вронским на вокзале железной дороги, когда Анна оживленно танцует с ним мазурку, Кити, считавшаяся тогда почти невестой Вронского, «сказала себе», что в ней есть «что-то чуждое, бесовское и прелестное» («прелестное» в смысле прельщающее, обольстительное)69.

«Чуждое» заметила Кити в Анне потому, что когда она, чувствуя себя «раздавленной» кокетством Анны с Вронским, с «выражением отчаяния» взглянула на Анну, та только отвернулась и весело заговорила с дамой. А всего только за несколько дней до этого Кити была «влюблена» в Анну, и Анна знала это.

С другой стороны, тогда же в Москве Анна в беседе с Долли по поводу измены ее мужа проявляет такое горячее участие в постигшем невестку горе, выказывает такую душевную чуткость и так способствует примирению супругов, что Долли навсегда сохранила благодарную память о моральной поддержке, которую она получила от Анны в самый тяжелый период своей жизни.

Еще на вокзале, когда ее вдруг поразили «хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы» встречавшего ее нелюбимого мужа, она испытала неприятное чувство. Это чувство проистекало из смутного сознания какого-то притворства в отношениях к мужу. Она и раньше испытывала это чувство, но прежде она не замечала его, теперь же «ясно и больно сознала его».

Приехавшую к ней придворную даму, графиню Лидию Ивановну, друга ее мужа, Анна тоже «как будто в первый раз увидела со всеми ее недостатками». «В самом деле смешно, — думала Анна, — ее цель добродетель, она христианка, а она все сердится, и все у нее враги, и все враги по христианству и добродетели».

Графиня Лидия Ивановна была членом существовавшего в то время в высшем свете кружка «старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин». Раньше Анна имела друзей в этом круге, но по возвращении из Москвы ей показалось, что «и она и все они притворяются». Ей сделалось «скучно и неловко» в этом обществе, и она старалась сколько возможно отдаляться от него.

Как будто то глубокое, искреннее чувство, которое вполне овладело Анной, раскрыло в ней способность ясно видеть всю ложь и фальшь в жизни окружающих ее людей — в их словах и поступках. И эту способность Анна сохранила до конца своей жизни — до дня своей гибели.

— в необходимость лгать и притворяться перед мужем.

Когда Анна вернулась домой с вечера у княгини Бетси Тверской, на котором Вронский много и горячо говорил ей о своей любви, муж пробует объясниться с нею, но Анна искусно разыгрывает роль женщины, совершенно не понимающей, о чем ей говорят. «Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее».

Так повторялось несколько раз. Каждый раз, когда муж пытался заговорить с нею об ее поведении, он наталкивался на «непроницаемую стену какого-то веселого недоумения». Ею завладел «дух зла и обмана».

Первое сближение Вронского с Анной, «то, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия», — вызвало в Анне совсем не те чувства, каких она ожидала.

«Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения». «Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить... ».

Когда они расставались, «она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса перед этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами». Но и после она не находила слов, «которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств».

Она лишилась спокойствия. «Каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли».

По ночам ее преследовали кошмары. Ей снилось, что и Каренин и Вронский — оба ее мужья, и она просыпалась с ужасом. Эта глава «Анны Карениной» послужила поводом к интересной переписке между Толстым и Катковым (письмо Каткова не сохранилось). Катков, по-видимому, просил Толстого что-то переделать в этой главе, находя «яркий реализм» главы не вполне благопристойным с точки зрения читателей «Русского вестника». На письмо Каткова Толстой в середине февраля 1875 года ответил отказом. Он писал: «В последней главе не могу ничего тронуть. Яркий реализм»70.

До сближения с Вронским Анна могла находить некоторые достоинства в своем муже. Так, когда она по приезде из Москвы рассказала ему об измене Степана Аркадьевича и Каренин по этому поводу заметил: «Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и твой брат», «Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее».

Но после сближения с Вронским отношение Анны к мужу резко изменяется. Те «длинные уши», которые неожиданно для себя заметила Анна у мужа на вокзале по приезде из Москвы, теперь неимоверно выросли и вызвали, как это обычно бывает в подобных случаях, чувство полного сначала физического, а потом и нравственного отвращения.

Когда после объявления Вронскому о своей беременности Анна заговорила с ним о муже, «злой свет зажегся в ее за минуту перед этим нежных глазах». «Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему все, что только могла она найти в нем нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была пред ним виновата»71.

Здесь автор не только вскрывает ту причину, вследствие которой Анна, вступив в связь с Вронским, «не прощала ничего» своему мужу, но и высказывает в первый раз свое отношение к ее поступку.

«кротким» и «смирным» от природы72, но это человек с преобладанием рассудка над чувством, о чем говорит даже его фамилия. По словам С. Л. Толстого, фамилия «Каренин» была произведена автором «Анны Карениной» от греческого слова «каренон» — голова73.

Установлены два бесспорных прототипа образа Каренина. Один из них — «рассудительный Сухотин» — был назван еще Фетом в письме к Толстому, написанном в феврале 1875 года. Сергей Михайлович Сухотин (1818—1886), знакомый Толстого еще с кавказского периода его жизни, в 1874—1880 годах был вице-президентом Московской дворцовой конторы. Он был женат на сестре друга Толстого Д. А. Дьякова, Марии Алексеевне Дьяковой, с которой развелся в 1868 году. У Толстого еще в 1865 году явилась мысль изобразить Сухотина в художественном произведении. В записи дневника 30 сентября 1865 года в перечне «характеров», которые Толстой намеревался воплотить в художественных образах, значится: «Сухотин — ограниченность успеха»74.

Второй бесспорный прототип Каренина — свояк Толстого Александр Михайлович Кузминский (1845—1917), занимавший ряд видных должностей по судебному ведомству. Общие черты Каренина с Кузминским: «корректность, исполнительность, формализм, полусерьезный иронический тон в разговорах и письмах с женой, с обращением на «вы»75.

Готовясь к первому объяснению с женой после того вечера у княгини Бетси Тверской, на котором она вела продолжительный уединенный разговор с Вронским, Каренин решил указать ей на опасность, которой она подвергала себя, — и только. Что касается ее чувства, того, что делалось в ее душе, Алексей Александрович думал, что это — «дело ее совести и подлежит религии». И он почувствовал «облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство».

Но насмешливое отношение Анны к его словам спутало весь план его речи, и он сказал совсем не то, что задумал. Он сказал только, что «есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно».

«Ему все равно. Но в обществе заметили, и это тревожит его». Но в действительности было не так. После всех попыток объяснения с женой, на которые Анна отвечала только легкой насмешкой, Каренин «в глубине своей души, никогда не высказывая этого самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений, знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко несчастлив».

С своей стороны, Анна, женщина, для которой любовь «перевесила все блага жизни», страдала оттого, что ей приходилось скрывать свою любовь, лгать и притворяться. «В глубине души она считала свое положение ложным, несчастным и всею душой желала изменить его». Вронский не раз замечал в Анне «чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи». «Она прежде была несчастлива, но горда и спокойна, а теперь она не может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого», — думал Вронский.

Анна не исполнила поставленного ей мужем условия — не принимать у себя «этого человека», и один раз Вронский, получивший записку от Анны, на лестнице встретился с Карениным, отправлявшимся на заседание.

На слова Вронского, что он не понимает, как Каренин, который, очевидно, страдает, может после признания жены продолжать жить с нею в одном доме, как он не вызовет его на дуэль, Анна отвечает: «Он совершенно доволен... Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. ... Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю... Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний...»

Между тем Каренин, вернувшись с заседания, всю ночь не мог заснуть от овладевшего им чувства гнева и решил объясниться с женой.

«Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала в нем».

Разговор сразу принял бурный характер. Каренин говорил резко и жестко, Анна назвала его обращение с ней подлостью. Он отвечал, что «подлость — это бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа». Анна «чувствовала всю справедливость его слов» и сказала только: «Это непорядочно — бить лежачего». На это Каренин отвечал: «Да, вы только себя помните, но страдания человека, который был вашим мужем, вам неинтересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле... педе... пелестрадал».

Анне в первый раз на мгновение стало жалко мужа. «Но что ж она могла сказать или сделать? Она опустила голову и молчала».

Толстой был очень доволен употребленным им в этой главе художественным приемом изображения человека, который в избытке нахлынувших на него чувств путается в словах и не может их правильно произнести.

«плишел» вместо «пришел». В черновых заметках к «Анне Карениной» записано: «Алексей Александрович объясняется и говорит «плишел», и [Анне] хочется смеяться и жалко». Эта заметка сопровождается авторской оценкой: «Распроважно»76.

XVI

Граф Алексей Кириллович Вронский77 — человек с «очень добрым сердцем», который почти никогда не сердится. У него мужественное, благородное лицо; обычный тон его слов спокойный и твердый; у него решительный, цельный характер; он никогда не торопится и не теряет самообладания. «Если он начинал что-нибудь делать, то уже доводил делаемое до совершенства»78.

По-видимому, Вронский не знает никаких умственных интересов. В романе не упоминается ни одной прочитанной им книги; он ведет только один разговор в семье Щербацких, выходящий за пределы его жизни и жизни окружающих его людей, — разговор о спиритизме.

В окончательном тексте Вронский — флигель-адъютант, типичный представитель высшего офицерства, близкого ко двору. Он вполне разделяет господствующий в этом кругу грубый и низменный взгляд на жизнь, по которому «все люди разделялись на два совершенно противоположных сорта. Один, низший сорт — пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине — стыдливою, мужчине — мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных». Другой сорт людей, к которому принадлежал сам Вронский и все его друзья, это тот, в котором признавалось, что «надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться»79.

Из этих пошлых взглядов на жизнь вытекали совершенно несомненные правила, которыми следовало руководствоваться. Правила эти говорили, что «нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, — что обманывать нельзя никого, но мужа можно, — что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять, и т. д.»80.

«Правила» эти оказывали влияние и на отношения Вронского к семейной жизни. Брак и семейная жизнь не только «не представляли для него никакой прелести», но он находил, что «на муже лежит отпечаток чего-то смешного»81.

С той минуты, как Анна полюбила Вронского, он считал одно свое право на нее неотъемлемым, муж был только излишнее и мешающее лицо. Вся жизнь Вронского была наполнена его страстью. Честолюбие было давнишней мечтой его детства и юности, теперь же он отказался от предложенного ему почетного назначения только для того, чтобы продолжать видеться с Анной.

Важно отметить, что с того времени, как Вронский полюбил Анну и она стала для него «дороже жизни», он много изменился к лучшему. Он рассказывал Анне, что будучи прикомандирован к приехавшему в Петербург иностранному принцу (принц принадлежал к тому разряду людей, которые «все презирают, кроме животных удовольствий»), он «как в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь», давно им оставленную, и неделя, проведенная с принцем, была для него очень тяжела. — «Глупая говядина», — думал он про принца. — «Неужели я такой?».

Несмотря на поглощавшую его любовь к Анне, Вронский чувствовал всю ненормальность своего положения по отношению к Анне, ее мужу и сыну. Необходимость скрывать свои отношения к Анне, лгать и обманывать была противна натуре Вронского, и он «всякий раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться». Иногда он приходил в состояние глубокого недовольства и собой, и окружающими, и всей жизнью. На него находило беспричинное «чувство омерзения к чему-то — к Алексею ли Александровичу, к себе ли, ко всему ли свету — он не знал хорошенько».

«Всегда и неизменно» испытывал Вронский это чувство в присутствии Сережи, при котором они оба не позволяли себе говорить ничего такого, что раскрыло бы их действительные отношения. «Ребенок этот, — говорит автор, — с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать».

«сердце подсказало ему требование оставить мужа», о чем он и сказал ей. Но на другой день, обдумав положение, он стал склоняться к мысли, что «лучше было бы обойтись без этого».

Неделей раньше он виделся со своим товарищем по корпусу, молодым генералом Серпуховским, вернувшимся из Хивинского похода и быстро делавшим карьеру; о нем говорили как о новой восходящей звезде. (Прототипом Серпуховского, несомненно, послужил знаменитый в свое время молодой генерал М. Д. Скобелев, участник Хивинского похода 1873 года82). Серпуховской стал рассказывать Вронскому о своих планах участвовать в государственной деятельности и уговаривал его пойти по тому же пути. При этом Серпуховской старался внушить Вронскому мысль, что женщины — главный камень преткновения в деятельности человека. «Трудно любить женщину и делать что-нибудь». Единственное средство «с удобством без помехи любить — это женитьба».

Когда Анна после признания мужу увиделась с Вронским в саду казенной загородной дачи, она находилась в таком настроении, что если бы он «решительно, страстно, без минуты колебания» сказал ей: «Брось все и беги со мной!», она бросила бы мужа, сына и ушла с ним. Но она увидела, что ее признание не произвело на него такого действия, какого она ожидала. «Во взгляде его не было твердости». Ему вспомнилось, что говорил ему Серпуховской и что он сам думал утром того же дня — «что лучше не связывать себя». Но Анне он не мог сказать этого, и она поняла по его взгляду, «что что бы он ни сказал ей, он скажет не все, что он думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута... Все останется по-старому».

Приближалось время родов Анны. В тот вечер, когда был у нее Вронский, столкнувшийся на лестнице с Карениным, она говорила ему о своем предчувствии близкой смерти: «Скоро, скоро все развяжется, и мы все, все успокоимся и не будем больше мучиться... ». Она не сказала: «себя и Алексея Александровича», но «себя и вас», включая и Вронского в число тех людей, для которых ее смерть, как ей казалось, будет избавлением.

Анна с волнением и даже с ужасом рассказывает Вронскому про виденный ею сон — о мужике, копашащемся в мешке и что-то приговаривающем по-французски, и о Корнее, камердинере Каренина, который предсказывает ей, что она умрет родами. Но вдруг посреди рассказа она остановилась. «Ужас и волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и блаженного внимания... Она слышала в себе движение новой жизни».

Но это «серьезное внимание», направленное внутрь себя, это «блаженное» состояние, вызванное ощущением движения в себе новой жизни, продолжались недолго. Анна чувствовала себя придавленной своим ненормальным положением, из которого не видела никакого выхода.

XVII

Каренин, которому хотелось уехать из своего дома, отправился в окраинные губернии, чтобы на месте познакомиться с бытом инородцев, по делу которых он потерпел поражение в высшем государственом органе.

«Умру с прощением спокойнее», — было сказано в телеграмме.

Не вполне доверяя телеграмме и подозревая обман и хитрость, Каренин все-таки вернулся в Петербург. Он желал ее смерти. Узнав от швейцара, что накануне были вполне благополучные роды, но что здоровье барыни очень плохо, Каренин, «испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти», вошел в спальню жены.

Он застал жену в сильнейшей родильной горячке. В бреду она говорила о его доброте и о своей вине. «Он добр, он сам не знает, как он добр», — говорила она «скоро, звучно и с необыкновенно правильными и прочувствованными интонациями». — «Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его».

Она позвала мужа; он подошел и взял ее за руку. «И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такой умиленною и восторженною нежностью, какой он никогда не видал в них.

— Не удивляйся на меня, — продолжала она в бреду. — Я все та же... — она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся.... Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица — как ее звали? — она хуже была».

Слова жены произвели в душе Алексея Александровича глубокое душевное расстройство, которое, наконец, дошло «до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье... Радостное чувство любви и прощения к врагам наполнило его душу. Он... рыдал, как ребенок».

«знамя религии среди общего охлаждения и равнодушия»; однако он как консерватор смотрел на религию преимущественно с политической точки зрения и видел в ней надежное средство поддержания в массах уважения к существующему порядку и противодействия революционным влияниям. Теперь, под действием овладевшего им нового для него чувства, он вспомнил о религии, как руководстве жизни. На другой день он сказал Вронскому, что раньше у него было желание мстить им обоим, что он ехал из Москвы с желанием ее смерти. «Но я увидел ее и простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил совершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтобы он не отнял у меня счастье прощения! — Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. — Вот мое положение. Вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова упрека не скажу вам, — продолжал он. — Моя обязанность ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду».

Вронский «не понимал чувства Алексея Александровича. Но он чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное в его мировоззрении».

Каренин испытывал душевное спокойствие, которого он не знал прежде. «То, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил». Он простил жену, простил Вронского, жалел сына больше, чем прежде, и к новорожденной девочке, не бывшей его дочерью, «испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности».

XVIII

Вронский вернулся к себе домой с сознанием своего позора и унижения. «Он почувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем обмане». Не в силах вынести овладевшее им чувство презрения к самому себе, Вронский пытается покончить с собой, но неудачно.

Эпизод самоубийства Вронского появился в творческом сознании автора «Анны Карениной» неожиданно для него самого. В письме к Н. Н. Страхову от 23 апреля 1876 года Толстой писал по этому поводу:

«Глава о том, как Вронский принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять ее, и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо»83.

Для течения романа самоубийство Вронского было «органически необходимо» потому, что оно оказало большое влияние на дальнейшее развитие отношений между Анной и Вронским вплоть до отъезда ее от Каренина.

Вронский после выздоровления Анны перестал бывать у нее, но чувство его вследствие этого не ослабело, а, напротив, все более и более усиливалось. Он испытывал «доходящее до отчаяния сожаление о том, что навсегда потерял ее». В душе Анны под влиянием разлуки точно так же усилилось чувство к Вронскому.

Каренин чувствовал «непрочность и неестественность» своих отношений с женой. Душевное размягчение, произведенное в Анне близостью смерти, продолжалось недолго. По мере ее выздоровления Алексей Александрович стал замечать, что Анна «боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо в глаза». Кончилось тем, что Анна еще с большей силой, чем прежде, стала испытывать физическое отвращение и ненависть к мужу, и Каренин увидел, что их совместная жизнь невозможна. То же чувствовала и Анна. «Я слыхала, — говорила она брату, — что женщины любят людей даже за их пороки, но я ненавижу его за его добродетель... Я ненавижу его за его великодушие».

«Степан Аркадьич, — говорит от себя Толстой, — не поверил, что это был голос совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать».

Толстой считал бессовестным поступок своего героя — уговаривание Каренина согласиться на развод — потому, что, согласившись,

Каренин ставил себя в фальшивое, позорное, унизительное положение. По законам того времени, при совершении развода тот из супругов, который брал на себя вину в прелюбодеянии, лишался права вступить в новый брак. Каренин должен был признаться в совершении того, чего он не совершал, опозорить себя в глазах общества и тогда только его жена при расторжении брака с ним могла вторично выйти замуж.

Услыхав от Облонского просьбу о разводе, Каренин вспомнил то унижение, которому он подвергал себя в случае согласия. Но тут же вспомнил и изречение: «И ударившему в правую щеку подставь левую, и снявшему кафтан отдай рубашку», и вскрикнул: «Да, да! Я беру на себя позор, отдаю даже сына, но... не лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что хочешь...» Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал радость и умиление перед высотой своего смирения».

Анна не захотела принять великодушие мужа и отказалась от развода. Через месяц Вронский с Анной уехали за границу.

Но нелегко было Анне порвать с мужем и сыном и навсегда уехать от них. «Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего, что было», — говорила она Вронскому. — «Ах, зачем я не умерла! Лучше бы было», — прибавляла она.

Каренин остался один с сыном.

«Я разбит, я убит, я не человек более», — говорил он своему другу графине Лидии Ивановне.

— он сделался посмешищем света. Он не мог никак «примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый»84.

Когда в день нового года Каренин в числе других, получивших награды, был на приеме во дворце, он заметил, что все, кого он видел, не переставая говорили о нем, «осуждая его и смеясь над ним... Что они смеялись над ним, он знал это, но он и не ждал от них ничего, кроме враждебности; он уже привык к этому»85.

Под влиянием всеобщего осуждения и презрения Каренин стал даже раскаиваться в том чувстве, которое овладело им у постели умиравшей жены. «Его прощение, никому не нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием».

XIX

В одной из черновых редакций «Анны Карениной» есть зачеркнутые строки, в которых очень метко определено различие между любовью Анны и любовью Вронского. Здесь сказано: «Она чувствовала, что ей достаточно одной его любви, для него этого мало; что для него, как для мужчины, необходим особый от нее мир, в который бы мог уходить и из которого вновь к ней возвращаться»86.

«Вронский... несмотря на полное осуществление того, что он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал... Первое время после того, как он соединился с нею и надел штатское платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще, которой он не знал прежде, и свободы любви, и был доволен, но недолго. Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний — тоска».

По выходе в отставку Вронский вел совершенно праздный образ жизни — у него не было никакой обязательной для него службы или работы, не было и такого труда, который бы он любил и которым бы занимался с увлечением. «Шестнадцать часов дня надо было занять чем-нибудь... ». Но все это не доставляло ему полного удовлетворения.

Совсем по-другому чувствовала себя за границей Анна. «Потребность жизни, увеличенная выздоровлением, была так сильна, и условия жизни были так новы и приятны, что Анна чувствовала себя непростительно счастливою. Чем больше она узнавала Вронского, тем больше она любила его... Все черты его характера, которые она узнавала больше и больше, были для нее невыразимо милы... Во всем, что он говорил, думал и делал, она видела что-то особенно благородное и возвышенное... Она искала и не могла найти в нем ничего непрекрасного».

«Воспоминание несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нем. С другой стороны, несчастие ее мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться».

Но в свое описание счастливой жизни Анны за границей автор вносит диссонанс, еще раз намекая на свое отношение к ее поступку. Рассказывая о встрече Вронского и Анны со старым знакомым Вронского Голенищевым, автор мимоходом роняет замечание: «Голенищеву казалось, что он вполне понимает ее. Ему казалось, что он понимает то, чего она никак не понимала: именно того, как она могла, сделав несчастие мужа, бросив его и сына и потеряв добрую славу, чувствовать себя энергически-веселою и счастливою».

По возвращении в Петербург условия жизни Анны резко изменились к худшему. Светское общество готовилось подвергнуть ее остракизму за связь с Вронским еще пока она не оставляла мужа.

«Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее называют справедливою́ они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время»87.

Когда Анна вместе с Вронским приехала в Петербург, двери светских гостиных оказались для нее затворенными. Ее перестали принимать те самые дамы высшего общества, которых Вронский знал как самых порочных и безнравственных женщин. Жена его брата, горячо его любившая, говорила, что она не может «поднять» Анну, на что Вронский резко отвечал, что он не считает, чтобы она упала ниже сотен тех женщин, которых все принимают. Приятельница Анны, княгиня Бетси Тверская, эта, по словам Анны, «развратнейшая женщина», которая «самым гадким образом обманывала мужа», объявила Анне, что она не хочет ее знать до тех пор, пока ее положение не будет узаконено.

Одна только княгиня Мягкая, известная прямотою и искренностью своих суждений, взяла Анну под свою защиту. В салоне Бетси Тверской она открыто заявила относительно Анны: «С тех пор, как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно... Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно».

Анна никак не могла примириться с этим отчуждением от светского общества, с которым она чувствовала себя неразрывно связанной. Она признавала себя той же представительницей высшего света, какой была и ранее, но свет этот теперь был для нее закрыт.

от Вронского видится с ним и даже, вернувшись домой, не рассказывает Вронскому о свидании с сыном. Видя, что Вронский рассматривает карточки ее мальчика, которые она забыла на столе, она «быстрым движением» отобрала их от него.

Она находилась в возбужденном состоянии и в этом состоянии решилась на опрометчивый поступок: поехать в театр, где она должна была встретиться со многими знакомыми из высшего света. Здесь знакомая дама, сидевшая в соседней ложе, грубо оскорбила ее. Оскорбление это глубоко потрясло Анну. Было решено сейчас же оставить Петербург и уехать в деревню.

В имении Вронский занялся организацией крупного хозяйства по заграничному образцу, а также разведением лошадей, до которых он был большой любитель, устройством больницы для населения и т. д. Анна помогала ему в его предприятиях.

Душевный организм Анны был надломлен всем пережитым за последние годы: сначала тяжестью жизни с нелюбимым мужем и необходимостью скрывать свою связь, затем болезнью, оставлением мужа, перед которым, как говорила Анна впоследствии Долли, она все-таки, несмотря ни на что, считала себя виноватой, разлукой с сыном, которого она любила не менее, чем Вронского, презрением светского общества, которое было ей очень тяжело.

Долли, посетившая Анну в имении Вронского, могла наблюдать ее жизнь и вести с ней задушевный разговор. Долли заметила, что Анна не хозяйка в своем доме, что все, даже выбор блюд к обеду, делается Вронским; увидела, что в детской Анна чувствовала себя как чужая, как лишняя, по ее выражению; за обедом обратила внимание на то, что с вопросом об общественной деятельности связывалась «какая-то интимная ссора Анны с Вронским»; ей бросилось в глаза, что между Анной и Васенькой Весловским, гостившим у них, установились какие-то «игривые отношения». Она не знала, что Анна за последнее время при встречах с мужчинами бессознательно старалась каждого из них влюбить в себя. Это ей удалось на один вечер даже в отношении Левина. Заметила Долли, что у Анны появилась «новая привычка» — щуриться — когда «дело касалось задушевной стороны жизни». Долли казалось, что это она «на свою жизнь щурится, чтобы не все видеть».

их не было. Она объяснила, что делает это потому, что опасается, что если она будет беременна, то утратит для Алексея всю свою привлекательность. На это Долли «с выражением гадливости на лице» сказала: «Нет, я не знаю, это нехорошо».

Долли ясно сознает всю призрачность надежд Анны удержать любовь Вронского одной своей физической привлекательностью. «Неужели Анна, — думала Долли, — этим привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив ее полный стан… он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж»88.

В конце разговора Анна, раньше уверявшая Долли, что она «непростительно счастлива», теперь со всей искренностью призналась, что она «именно несчастна» и даже «не стоит презрения».

«воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении», и она поспешила уехать домой.

Анна старалась принимать участие в хозяйственных предприятиях Вронского. Она изучала по книгам то, чем он занимался, и Вронский часто обращался к ней по агрономическим, архитектурным и даже коннозаводческим вопросам. Она старалась, насколько могла, заменить Вронскому все то, что он ради нее оставил. Это — единственное, что ей оставалось в жизни. Семьи не было. Девочку, родившуюся от Вронского, она не любила, потому что девочка эта появилась на свет в самое тяжелое для Анны время.

Вронский «ценил это, сделавшееся единственною целью ее жизни, желание не только нравиться, но служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными сетями, которыми она старалась опутать его». «...Я все могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», — думал он.

На эту-то его мужскую независимость и посягала Анна.

(болезнь была не опасна). Анна видела, что он вернулся с сожалением о том, что ему пришлось оставить «невинное веселье выборов», и тем не менее была довольна.

«Пускай он тяготится, но будет тут, с нею, чтоб она видела его, знала каждое его движение... Только бы он был тут, а когда он тут, он не может, не смеет не любить меня».

Ее любовь принимала все более «мрачный, тяжелый» характер.

«Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам». И когда она видела уменьшение его любви, то объясняла это тем, что он любит другую женщину.

«не дорожил ее красотой». Во всем, что было тяжелого в ее жизни, Анна обвиняла Вронского. «Она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, который она не могла изгнать ни из его, ни еще менее из своего сердца».

Отношения становились все более и более напряженными. Иногда вместо прежней любви появлялись обоюдное ожесточение, ненависть, сменявшиеся порывами страстной любви.

После одной крупной ссоры, когда Анна решила, что произошел окончательный разрыв, «она вдруг поняла то, что было в ее душе...»: «Да, умереть! И стыд и позор Алексея Александровича и Сережи и мой ужасный стыд — все спасается смертью. Умереть — и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня». Она «живо с разных сторон представляла себе его чувства после ее смерти».

В другой раз после целого дня, проведенного в ссоре (чего раньше никогда не было), Анне опять представилась смерть как единственный выход. Эта единственная надежда «восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, — ясно и живо представилась ей».

жизни.

Она быстрыми шагами шла навстречу самоубийству. Нужен был только повод, чтобы привести это решение в исполнение. Повод этот скоро представился. После крупной ссоры Вронский по делу уехал к матери, жившей на даче под Москвой. Анна, раскаявшаяся в резких словах, сказанных ею, послала ему сначала записку: «Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне страшно», а затем телеграмму: «Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте».

На телеграмму, полученную им раньше записки, Вронский ответил, что не может вернуться раньше десяти часов. Анна представила его себе спокойно разговаривающим с матерью и с княжной Сорокиной, к которой она без всяких оснований ревновала его. Она почувствовала «неопределенный гнев и потребность мести», а увидав на вешалке шляпу Вронского, «содрогнулась от отвращения». Она решила поехать к его матери, чтобы «уличить» его.

Как раньше она навсегда уезжала от мужа, так и теперь она знала, что не вернется больше в дом Вронского. Она решила после свидания с ним у его матери уехать по железной дороге в ближайший город и там поселиться. Тот «яркий свет, в котором она видела все», теперь в первый раз был ею обращен на ее отношения к Вронскому. Она сознавала полное крушение своей любви, — того, что составляло единственную цель и радость ее жизни. «Моя любовь, — думала она, — все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся. И помочь этому нельзя. У меня все в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше и больше отдавался мне. А он все больше и больше хочет уйти от меня. Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны... Если бы я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне — злобу, и это не может быть иначе».

«Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею нежностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью». «И она с отвращением вспомнила про то, что называла той любовью».

Сидя на платформе вокзала, она продолжала свои размышления при том «пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений».

Она находилась в том состоянии безвыходного отчаяния, при котором во всей человеческой жизни с ее разнообразной игрой света и теней, добра и зла она видела один только мрак и зло. Это было одностороннее, неправильное представление о жизни; но зато оно ясно открывало ее ложь и обман. Она наблюдает людей, которых видит вокруг себя, и думает: «Все неправда, все ложь, все обман, все зло!»

Вот идут молодые мужчины, «уродливые, наглые и торопливые и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они производили»; вот «дама уродливая... и девочка, ненатурально смеясь, пробежали внизу», и Анна думает: «Девочка — и та изуродована и кривляется». Вот против нее уселись муж и жена и «говорили, притворяясь, глупости, только для того, чтобы она слышала. Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг друга». Когда поезд тронулся, муж перекрестился, и Анна, «с злобой взглянув на него, подумала: «Интересно бы спросить у него, что он подразумевает под этим».

В черновой редакции размышлений Анны во время ее поездки на вокзал находим следующие строки: «...Я, живая и просящая у него, как милости, любви — я противна; но я умершая, сама умершая по своей воле, потому что я поняла ложь своего положения и не хочу в ней быть, я прекрасна, я жалка. И надо умереть по своей воле», — совершенно спокойно продолжала она думать».

Эти размышления Анны, представляющие ее настроение в несколько смягченном виде, в окончательный текст романа включены не были.

Приехав на станцию Обираловка, близ которой жила мать Вронского, Анна получила от кучера записку в ответ на ту, которую она утром послала Вронскому: «Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов», — небрежным почерком писал Вронский.

«Нет, я не дам тебе мучать себя», — подумала она. Глядя на подходивший товарный поезд, она вспомнила о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским и «поняла, что́ ей надо делать».

«Туда! — говорила она себе... — туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».

Сцена самоубийства Анны в журнальном тексте была гораздо короче, чем в отдельном издании, проредактированном автором. Вот ее полный текст:

«Первый вагон прошел, второй только стал подходить. Отбросив с руки красный мешочек, она приблизилась еще и нагнулась под вагон. И чувствуя, что она совершает что-то важное, важнее всего того, что она делала в жизни, она по привычке подняла руку, перекрестилась и, опершись руками на шпалы впереди рельсов, опустилась на колени и нагнула голову. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд воспоминаний важных минут жизни, в особенности девичьей и детской. Она почувствовала, что любит жизнь, как никогда не любила ее прежде. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, но что-то огромное, неумолимое безжалостно удержало ее, толкнуло и потащило за спину. «Господи! Прости мне всё!» — проговорила она. Ближе стали видны грязный песок и уголь. Она упала на них лицом. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, горя, обманов и зла книгу, затрещала, стала меркнуть, вспыхнула, и все потухло...»

Это описание самоубийства Анны вызвало недовольство Н. Н. Страхова, мнением которого Толстой дорожил. 7 мая 1877 года Страхов писал Толстому:

«Но Вы у меня отняли то умиление, которое я испытал три года тому назад в Вашем кабинете и которого я ждал теперь. Вы безжалостны; Вы не простили Анне в самую минуту ее смерти; ее ожесточение и злоба растут до последнего мгновения, и Вы вычеркнули, как мне кажется, некоторые места, выражающие смягчение души и жалость к самой себе. Таким образом, я не расплакался, а очень тяжко задумался. Да, это вернее, чем то, что мне представлялось. Это очень верно, — и тем ужаснее».

Вторично Страхов, державший корректуру отдельного издания «Анны Карениной», писал Толстому о том же 8 сентября 1877 года:

«В упреках, которые Вам делают, только один имеет смысл. Все заметили, что Вы не хотите останавливаться на смерти Карениной. И Вы мне говорили, что Вам противно возиться с той жалостью, которая тут возбуждается. Я до сих пор не понимаю того чувства, которое Вами руководит. Может быть, додумаюсь, но помогите мне. Последняя редакция самой сцены смерти так суха, что страх»89.

Вместо «привычный жест крестного знамения» и т. д., кончая «никогда не любила ее прежде», появилось: «Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями». Перед мелькнувшим в голове Анны вопросом: «Где я? Что я делаю? Зачем?» — прибавлено: «Но она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колени. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала». После слов: «проговорила она» — прибавлено: «чувствуя невозможность борьбы».

Заключительный абзац изложен следующим образом: «И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла».

Этими словами заканчивался роман. Далее следовал эпилог.

В эпилоге «Анны Карениной» описано страшное отчаяние, которое овладело Вронским после самоубийства Анны. Он отправился добровольцем в Сербию с единственной целью — кончить жизнь от турецкой пули.

Надежда Анны, что после ее добровольной смерти Вронский будет «жалеть и любить» ее, оправдалась только отчасти. Вронский, рассказывается в эпилоге, старался вспомнить Анну «не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены».

———

Итак, как же выразилась «семейная мысль» в образе Анны, в истории ее жизни и любви?

Толстой высоко ставит душевные качества своей героини, одновременно он раскрывает трагический самообман ее жизни. Он не сочувствует ей в оставлении мужа и особенно сына; не сочувствует ее образу жизни с Вронским — равнодушию к дочери, нежеланию иметь детей, беспричинной ревности, кокетству со всеми молодыми мужчинами и т. д. Причиной этих ненормальных отношений явилось то, что исключительным интересом жизни Анны сделалась страсть, и она не могла и не хотела быть ничем иным, «кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки». Вследствие этого все прекрасные задатки ее незаурядной натуры, ее большой ум и большие душевные силы были растрачены понапрасну. И вместе с тем цель ее стремлений не была достигнута. Мы видим, как на протяжении всей жизни Анны, описанной в романе, она испытывала лишь короткие периоды счастья, которые тонут в безбрежном море испытанных ею страданий.

Таким образом, в истории жизни и любви Анны «семейная мысль романа нашла свое отрицательное выражение: Толстой изобразил те условия жизни своей героини, при наличии которых семья не могла существовать.

XXI

Изучение образа Константина Левина представляет двойной интерес. Это, во-первых, вторая центральная фигура романа и, во-вторых, в этом образе так много автобиографических черт, что изучение его помогает лучше понять многие стороны характера и мировоззрения Толстого периода «Анны Карениной».

— с одной стороны, и выразить свои взгляды по важнейшим вопросам, затронутым в романе, — с другой. Это можно было сделать, только введя в роман такой персонаж, который по своим душевным качествам и по миросозерцанию близко подходил к тому лицу, чьи мнения он должен был высказывать, — в данном случае к самому автору романа. Так понимал образ Левина Достоевский. Считая Левина «главным героем романа», Достоевский полагал, что в Левине «выражено положительное, как бы в противоположность тем ненормальностям, от которых погибли или пострадали другие лица романа, и он, видимо, к тому и предназначался автором, чтобы все это в нем выразить»90.

Левин отличается необыкновенной чуткостью и восприимчивостью к внешним впечатлениям. «У него так живо все отражающее лицо», — говорила про него Кити. Разговаривая с Облонским в «присутствии», Левин все время поглядывал на руку одного из сослуживцев Облонского Гриневича, «с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными желтыми загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали все его внимание и не давали ему свободы мысли». В другой раз, в гостях у Свияжского, когда против него сидела свояченица хозяина в платье с четырехугольным вырезом на груди, Левина очень беспокоил этот вырез. Он чувствовал, что вырез этот сделан для него, и это лишало его «свободы мысли»; он беспрестанно краснел, стал «беспокоен и неловок».

Левин всегда и во всем искренен; «притворства не было в нем и признака», он не умел «говорить не то, что он думал», и когда он пытался делать это, он «постоянно чувствовал, что выходило фальшиво». Его никогда не оставляет «желание быть лучше».

Левин старается представлять себе людей «с самой хорошей стороны».

Левин живет напряженной умственной и нравственной жизнью. Он думал «обо всех вопросах, занимавших общество» и обо всех «имел свое особенное твердое убеждение»91.

каких он придерживался раньше. Эту особенность Левина хорошо знал его приятель Степан Аркадьич Облонский. Когда он встречается с Левиным, приехавшим в Москву и на свой вопрос о работе Левина в земстве, которой тот был занят раньше, получает ответ, что он оставил земскую деятельность, Облонский с легкой насмешкой замечает: «Эге! Да ты, я вижу, опять в новой фазе...»92.

Эта черта Левина совершенно автобиографическая. Сохранилось письмо к Толстому его петербургского приятеля барона Г. Е. Ферзена от 10 июня 1851 года, где Ферзен спрашивает молодого Толстого: «Интересно знать, в какой ты теперь фазе»93.

Хотя в характеристике будущего Левина, данной в одной из черновых редакций начала романа устами Кити Щербацкой, сказано, что он «поэтичен и музыкален», в романе не находим почти никаких указаний на то, какие поэтические и музыкальные произведения любил Левин. Единственное поэтическое произведение, которое с глубоким чувством вспоминает Левин в разговоре с Облонским, это «Воспоминание» Пушкина — любимое стихотворение и автора «Анны Карениной». (В беседе с писательницей В. Д. Малахиевой-Мирович в ноябре 1909 года Толстой отозвался об этом стихотворении Пушкина в таких словах: «Таких стихов пять, много десять на всем свете»94).

В разговоре с Кити Левин замечает, что большим лишением в его деревенской жизни является отсутствие музыки — то, на что и Толстой жаловался в письмах с Кавказа к тетушке Ергольской. Кроме этого, мы узнаем только то, что Левин не любил новой музыки, но что́ он любил из музыкальных произведений — остается неизвестным.

— отнюдь не пассивная натура; «он любит борьбу в жизни»95. Раньше Левин был гласным земства и мировым судьей, но вышел в отставку и сделал это потому же, почему «не может не бросить человек ассигнацию, которая по его опыту оказалась фальшивой». «Был он и славянофилом — тоже вроде должности, был светским человеком, но бросил и это»96.

«...Я убедился, — говорил Левин, — что никакой земской деятельности нет и быть не может... с одной стороны игрушка, играют в парламент... а с другой... — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки... не в виде взяток, а в виде незаслуженного жалованья»97.

Левин чувствовал «уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно, с молоком бабы-кормилицы»98.

Отношение Левина к народу чуждо всякой сентиментальности и идеализации. Участвуя в общем с народом труде, Левин иногда «приходил в восхищение от силы, кротости, справедливости этих людей», но в то же время, «когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь»99.

Левин — друг окрестных крестьян. «Мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться» о своих делах. Они считали его «простым барином», а это было в устах крестьян высшей похвалой. Для Левина крестьяне были «самый лучший класс России»100. Чем мог, он помогал крестьянам. В романе упоминается, как он лечил женщину, на которую во время пожара упала матица.

«Растолкуйте мне, пожалуйста, что это такое значит, вы все знаете. У нас в калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Вы так хвалите всегда мужиков».

Левин с его «умным, все понимающим взглядом»101 «сверху вниз посмотрел на графиню Нордстон и тихо и грустно отвечал: «Извините меня, графиня, но это не может быть и даже нехорошо выдумано». И рассердив ее ужасно и этим взглядом и этим ответом, он отвернулся...»102. (Вспомним, что в письме о самарском голоде, написанном в том же 1873 году, к которому относится и первая редакция «Анны Карениной», Толстой упрекал богатых людей за то, что они «к несчастью и стыду своему» «любят говорить», что бедственное положение народа происходит оттого, что «крестьяне не работают, а пьянствуют»).

В окончательном тексте романа ответ Левина смягчен. Здесь он в ответ на вопрос графини Нордстон говорит только: «Извините меня, графиня, — но я, право, ничего этого не знаю и ничего не могу вам сказать». Но смягчение это сделано, несомненно, исключительно в художественных целях: Левин так занят своими мыслями и чувствами, так беспокойно следит за Кити, так ожидает прихода Вронского, что ему не до споров с кем бы то ни было.

В черновой редакции описания вечера у Щербацких Левин спорит с гостями также и относительно благотворительной деятельности светских женщин. Выражая мысль автора, для которого вопрос о светской благотворительности когда-то был поводом ссоры с Тургеневым, Левин говорит: «...»103.

Несмотря на всю любовь к мужику, в Левине еще оставались пережитки его аристократического воспитания и ему было приятно аристократическое общество. Так, Васенька Весловский был ему приятен «своим хорошим воспитанием, отличным выговором на французском и английском языках и тем, что он был человек его мира»104.

Но Левин вполне сознает несправедливость своего привилегированного положения. Он видит всю тяжесть труда, который несут рабочие в его хозяйстве. Ранней весной он поехал по хозяйству и увидал, как солдат-работник Василий сеял клевер. Земля была сырая, на лапти налипала земля, и на вопрос Левина, трудно ли ходить, Василий отвечал: «Страсть! По пудовику на лапте волочишь». И Левин «подумал, что он так шагает с утра»105.

Живя в Москве и истратив 28 рублей на покупку провизии для обеда, на который были приглашены его родные, Левин не мог не вспомнить, что в деревне двадцать восемь рублей — «это девять четвертей овса, который, потея и кряхтя, косили, вязали, молотили, веяли, подсевали и насыпали» рабочие106.

«Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват», — говорил Левин107. И для того, чтобы чувствовать себя «вполне правым», он «хотя прежде много работал и не роскошно жил», решил «еще больше работать и еще меньше позволять себе роскоши»108.

«общее народное возбуждение сообщается и ему»109. Особенно возбуждающе действовал на Левина сенокос. «Он всегда испытывал что-то особенно забирающее за живое в уборке сена»110. «Раз, проехавши на покос, он попробовал сам косить и почувствовал такое успокоение от волнения и работа ему эта так понравилась, что с тех пор он уж два года косил с мужиками, когда ему было время»111.

«Труд для Левина был лучшим средством заглушить свою досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим». (Так бывало и с Толстым. В его дневнике 26 мая 1861 года записано: «Вечером рассердился было на навозе [т. е. на работе по вывозке навоза на поля для удобрения], слез [с лошади] и начал работать до семи потов, всё стало хорошо и полюбил их всех»112).

Когда Левин до женитьбы ближе соприкасался с народным трудом и народной жизнью, как бывало с ним на сенокосе, у него рождались мечты о коренном изменении своей жизни — о том, чтобы «переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь»113. В этой характеристике народной жизни как жизни «трудовой, чистой и общей» обращает на себя особенное внимание слово «общей» в противоположность «личной» жизни Левина. Вспомним, что говорит Толстой про Платона Каратаева: «...Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал».

Левин мечтал о том, чтобы оставить свое Покровское, приписаться к крестьянскому обществу, жениться на крестьянке. Мечтания эти не были осуществлены.

«то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками... Цель его энергии была самая недостойная... Он стоял за каждый свой грош... а они только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно... Интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам»114.

Он задумал вести хозяйство на новых началах, так, чтобы заинтересовать рабочих в успехе хозяйства. Он разделил все свое хозяйство на отдельные статьи — пашню, луга, сады, скотный двор — и стал сколачивать артель из рабочих по каждой статье хозяйства с тем, чтобы работники артели были участниками в доходах. Огромная трудность в осуществлении этого мероприятия состояла в «непобедимом недоверии крестьян» к нему как к помещику. Крестьяне были твердо уверены, что у помещика не может быть иной цели, кроме желания «обобрать их сколько можно», и что «настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им»115.

Это устройство хозяйства на новых началах заняло Левина так, как еще ничто никогда в жизни его не занимало. Ему удалось в конце концов преодолеть трудности нового предприятия, и дело пошло. «Тут вопрос об общем благе», — говорил он себе. Он мечтал о том, что распространение введенных им взаимоотношений с рабочими произведет «революцию бескровную, но величайшую революцию сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира», «вместо бедности — общее богатство, довольство; вместо вражды — согласие и связь интересов»116.

По-видимому, это предприятие просуществовало недолго — как и у Толстого, всего только один год117.

В эпилоге об этом и других подобных предприятиях Левина сказано: «Прежде (это началось почти с детства и все росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, все уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на нет»118.

— земледелие119. Сравнивая условия жизни в России с условиями жизни в Западной Европе, Левин находил, что «в России не может быть вопроса рабочего. В России вопрос отношения рабочего народа к земле»120. Поэтому Левин считал неправильным, что в России правительство больше заботилось о развитии промышленности и путей сообщения, чем о создании благоприятных условий для развития земледелия, и что фабричная промышленность и железные дороги поглощали силы, нужные для развития земледелия121.

XXII

Для Левина, как и для автора «Анны Карениной», женитьба была таким делом, от которого зависело все счастье его жизни.

Еще в первой части «Анны Карениной», где Левин беседует с Облонским в ресторане, Облонский задает ему вопрос: как быть, если женатый человек, любящий жену, увлекся другой женщиной? Левин отвечает, что он не понимает этого, что это для него так же невозможно, как после сытного обеда в ресторане прийти в калачную и украсть калач, и что он «прелестных падших созданий» никогда не видал и не увидит, что для него все женщины разделяются на два разряда: «женщины и стервы»122.

«Любовь к женщине он [Левин] не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью»123.

В черновой редакции Левин высказывает взгляд, что неверность с той или другой стороны уже разрушает брак, и «брак, разрушенный неверностью с той или с другой стороны... »124. Однако в окончательный текст романа это суждение Левина не вошло.

Брак Левина и Кити — брак идеальный, в котором осуществлено полное душевное единение. Еще будучи женихом, Левин чувствовал, что Кити — «его счастье, его жизнь, он сам — лучшее его самого себя, то, чего он искал и желал так долго»125.

Все подробности женитьбы Левина: объяснение начальными буквами слов, написанными мелком на карточном столе, предложение, спешка со свадьбой, передача невесте для прочтения своих дневников, чтобы не скрывать от нее своего прошедшего, задержка с поездкой в церковь из-за того, что вовремя не была приготовлена чистая рубашка, чувства и мысли Левина во время совершения обряда, — все это целиком взято из жизни автора.

Очень скоро после женитьбы Левин «понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он». Он почувствовал это, когда однажды она набросилась на него «с упреками бессмысленной ревности», вызванными тем, что он на полчаса позднее, чем обещал, вернулся с хутора. «Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль». Нужно было «скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его»126.

В другой раз, когда Кити настойчиво добивалась того, чтобы Левин взял ее с собой к умирающему брату, Левин, исчерпав все разумные доводы против этой поездки, «не в силах более удерживать своей досады», вскрикнул: «Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то!» Но в ту же секунду почувствовал, что он «бьет сам себя»127.

«Как ни странно бы было ему сказать при ком-нибудь, знающем Кити и ее быстрый и неглубокий ум, что Левин говорил ей и она понимала такие вещи, которые не мог бы понять ни его брат Сергей Иванович, ни кто из самых умных людей его знакомых, а это было так»128.

Та же глубокая, неразрывная связь существует и между Николаем Ростовым и его женой, княжной Марьей. «Жену разве я люблю? — спрашивает Николай Ростов. — Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй отрежь его...»129.

В «Воскресении» Толстой изобразил такого же характера супружество крестьянина Тараса и его жены Федосьи, отправляемой на каторгу. «Так присмолилась ко мне, что как одна душа, — рассказывал Тарас садовнику про свою жену. — Что я вздумаю, она понимает»130.

У супругов Левиных нет друг от друга никаких тайн. Кити, готовясь встретиться с Вронским (встреча была случайной), «была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней [с крестной матерью]... »131.

Но муж и жена должны постоянно следить за собой, чтобы это единение между ними ничем, хотя бы временно, не было нарушено. Описывая душевное состояние Левина в первые месяцы после женитьбы, Толстой писал: «Левин был счастлив, но, вступив в семейную жизнь, он на каждом шагу видел, что это было совсем не то, что он воображал. На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко, а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно»132.

Беременность для Кити — источник радостных переживаний. «Она теперь уже сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству».

Роды Кити проходят в условиях, совершенно противоположных родам Анны: там — тяжелая драма, здесь — только физические страдания будущей матери и беспокойство будущего отца.

Левин испытал «еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости к любимой женщине». Ему хотелось «слышать звук ее голоса, так же как и взгляд, изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде, была мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных над одним любимым делом»133.

«улыбаясь особенно милой и значительною улыбкой» с «выражением особенной нежности и возбужденности». Только позднее Левин «понял все, что происходило в ее дорогой, милой душе» в то время, как она находилась «в ожидании величайшего события в жизни женщины». Левин был «поражен тем, что обнажалось теперь перед ним, когда вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах... Она страдала, жаловалась и торжествовала этими страданиями, и радовалась ими, и любила их».

По окончании родов «ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: «кончено»... «Бессильно опустив руки на одеяло», она лежала «необычайно прекрасная и тихая»134. Когда Левин вечером вошел в ее спальню, «убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь встреча»135.

Толстой, несмотря на иронические замечания критиков о том, что его прельщает «идиллический запах детских пеленок», в эпилоге «Анны Карениной» описывает, как Кити кормит грудью своего младенца, и почти завершает весь роман рассказом о том, как мальчик начинал узнавать свою мать.

«Анны Карениной». Эпизод этот — изгнание Левиным из своего дома Васеньки Весловского, упорно, как заметил Левин, ухаживавшего за его женой.

В письме, написанном в последних числах марта 1877 года, А. А. Толстая бросила вскользь замечание: «Васеньку Весловского не следовало высылать так бесцеремонно»136. На это замечание автор «Анны Карениной» отвечал 15 апреля 1877 года: «Вы говорите: «В. Весловского не надо высылать». А если во время обедни придет к вам в церковь англичанин в шляпе и будет смотреть образа, вы, верно, найдете очень справедливым, что камер-лакеи выведут его»137.

Горячность, с какой Толстой принял к сердцу замечание своего друга, показывает, как близки ему были семейные дела Левина и как он вполне одобрял поведение Левина и сам поступил в подобном случае совершенно так же.

Но А. А. Толстая в ответе на его письмо продолжала стоять на своем, говоря, что Весловский не был нисколько опасен для Кити и что такими средствами браки не укрепляются138. Ей было непонятно, что Толстой сочувствовал поведению Левина не в интересах укрепления его брака, в чем не было никакой надобности, а только потому, что ему было возмутительно нечистое отношение гостя к замужней женщине — то, чем уже не возмущалась А. А. Толстая, жившая в придворной среде, где такие отношения были обычны.

Горячность, с какой автор «Анны Карениной» отозвался на мнение о ненужности изгнания Васеньки Весловского, объясняется не только его взглядами на брак, но и тем, что подобный эпизод происходил в Ясной Поляне. Т. А. Кузминская рассказывает в своих воспоминаниях, что в 1863 году, когда она гостила в Ясной Поляне, за ней ухаживал ее троюродный брат Анатолий Шостак. Лев Николаевич был возмущен его назойливым ухаживанием и велел заложить лошадей, а Софья Андреевна сказала ему, что ввиду ее скорой болезни ему лучше будет уехать139.

XXIII

«Анны Карениной» выражена не только в истории жизни Анны, Каренина, Вронского, Левина и Кити, но также и в образах брата Левина Николая и его подруги Маши, Облонского и его жены Долли и молодой крестьянской пары, которою Левин любовался на сенокосе.

Уже в наборной рукописи первой части в роман вводятся два новых лица, которым предстояло в дальнейшем играть заметную роль, — братья Левина, совершенно несходные друг с другом по характеру: старший Сергей — «известный всей России» философ, и другой брат — опустившийся, «погибший». В окончательном тексте брат Левина Сергей представлен не родным, а единоутробным братом Константина и носит фамилию Кознышев.

Совершенно несомненно, что прототипом Николая Левина является родной брат Толстого Дмитрий Николаевич. Все основные черты характера Дмитрия Николаевича: серьезность отношения к жизни, большая доброта, крайняя вспыльчивость и раздражительность — совпадают с основными чертами характера Николая Левина. Так же как Д. Н. Толстой, Николай Левин живет с бывшей проституткой, которую он взял «из дома». Но отдельные эпизоды из жизни Николая Левина не соответствуют биографии Дмитрия Толстого. Так, Дмитрий Николаевич не мог спорить с своим братом Львом относительно устроенной им в Ясной Поляне сельскохозяйственной артели, так как устройство ее относится к 1859 году, когда Дмитрия Николаевича уже не было в живых; Лев Николаевич, тогда еще холостой, не присутствовал при смерти Дмитрия Николаевича — он навестил его больного в Орле в январе 1856 года, но уехал за несколько дней до его смерти.

В наборной рукописи встреча братьев Константина и Николая описана иначе, чем в окончательном тексте. Константин Левин приходит в дешевую гостиницу и от «развращенной и сердитой» женщины-коридорной узнает, в каком номере стоит его брат. Он застает у брата темного дельца, который ведет в суде его дело по взысканию карточного долга с какого-то его знакомого.

После ухода подпольного адвоката разговор между братьями заходит об их третьем брате Сергее Ивановиче, и здесь Толстой заставляет Николая Левина, которого Константин «не только любил, но уважал и считал одним из умнейших и добрейших людей», высказывать мысли автора.

«Удивительно мне, как эти люди могут спокойно говорить о философии. Ведь тут вопросы жизни и смерти. Как за них возьмешься, так вся внутренность переворачивается, и видишь, что есть минуты... когда не то что понимаешь, а вот-вот поймешь, откроется завеса и опять закроется, а они, эти пустомели, о том, что еле-еле на мгновенье постигнуть можно, они об этом пишут, это-то толкуют, то есть толкуют, чего не понимают, и спокойно, без любви, без уважения даже к тому, чем занимаются, а так, из удовольствия кощунствовать»140.

Это рассуждение Николая Левина — не что иное, как выраженная разговорным языком мысль Толстого, высказанная им в письме к Страхову 13 сентября 1871 года: «Философия чисто умственная есть уродливое западное произведение». Философия не может быть отрешена от «поэтического религиозного объяснения вещей»141.

Николай Левин одобрительно отнесся к тому, что его брат перестал служить в земстве, и по этому поводу высказывает свои резко отрицательные взгляды на существующий строй жизни, выражая и в этом случае мысли автора142.

Под конец разговора Николай Левин, теперь напоминающий Альберта из повести Толстого под таким же заглавием, «блестя глазами», с «вдохновенным прелестным лицом» «вдохновенно» говорит о том, что после смерти мы поймем «все настоящее, коренное, которое везде одно».

«В ней было так много простоты и любви» к его брату, «что ему приятно было с нею понимать друг друга». Это было неожиданно для Левина, который только что, утром того же дня, говорил Облонскому, что для него нет «погибших милых созданий», а есть «стервы».

Несмотря на то, что брачные отношения Николая Левина с Машей не оформлены, т. е. они не венчались в церкви, Николай Левин называл ее своей женой. И она действительно была самой преданной, самоотверженной женой своего больного, раздражительного мужа. Когда Николай Левин в припадке болезненной вспыльчивости без всякой вины с ее стороны удалил ее от себя, она написала Константину Левину письмо, в котором «с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадает без нее по слабости своего здоровья».

Сцена встречи Левина с братом в гостинице была совершенно переделана автором еще в корректуре невышедшего отдельного издания романа143. Было удалено все субъективное, все задушевные мысли автора, вложенные им в уста Николая Левина: и мнение о философской книге Сергея Ивановича, и о философии вообще, и все рассуждения о безумии существующего строя жизни. Исчез и восхищавший воображение Толстого образ опустившегося, всеми презираемого мудреца, устами которого говорит истина, воплощенный в лице Николая Левина. Темный делец был заменен социалистом Крицким, устраивающим производственную артель. Этот Крицкий, исключенный из Киевского университета, стал затем народным учителем и также был уволен, а теперь, как говорил Николай Левин со свойственной ему резкостью выражений, «его преследует полиция, потому что он не подлец».

Знакомя брата с Крицким, Николай Левин пытается изложить свои общественно-политические взгляды. Он говорит, что коммунисты — это то же, что первые христиане, они проповедуют равенство. Но Константин Левин знал, что его брат не может интересоваться коммунизмом, но что «это была та высота, с которой он, презираемый всеми, старался презирать всех». Константин Левин хочет втянуть Крицкого в спор. Он говорит, что есть разница между первыми христианами и коммунистами, состоящая в том, что первые христиане признавали только «одно орудие — любовь и убеждение», а коммунисты признают и требуют насилия. Крицкий отвечает, что первые христиане его нисколько не интересуют. «И мы предоставляем проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком вещей. А мы признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием».

Толстой хотел было продолжить спор между Константином Левиным и Крицким. Константин Левин спрашивает Крицкого: «Какого же порядка вы хотите?» Крицкий не желает вести разговор на эту тему. Константин Левин продолжает: «Да я вам помогу. Вы думаете, что я, принадлежа к привилегированным сословиям не знаю вашей точки зрения и не признаю ее отчасти? Я вам скажу главные ваши положения».

«коммунистов» не последовало, и весь диалог, начиная с вопроса Константина Левина, был зачеркнут.

В заключение сказано, что Левин, предубежденный против Крицкого, переменил о нем мнение. «Он понравился ему: было что-то напряженное, честное и искреннее и, главное, огорченное [то есть страдающее] и в его выражении, и в его тоне»144. Либералы, с которыми Левину приходилсь встречаться, не производили на него такого благоприятного впечатления, как нигилист Крицкий. Левин «замечал, что и Сергей Иванович [Кознышев] и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим. В этом предположении утвердило Левина еще и то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины»145.

В окончательной редакции образ Крицкого еще раз был изменен. Он по-прежнему изгнан из университета и из народных учителей, по-прежнему полиция преследует его, потому что он не подлец, но он уже не революционер и не социалист, а только устроитель производительной артели. Теперь сам Николай Левин высказывает социалистические взгляды. Он говорит о том, что «капитал давит работника» и что «мужики теперь такие же рабы, какими были прежде»; в раздражении обвиняет обоих своих братьев — и Константина, и Сергея в том, что они хотят удержать мужиков в этом рабском положении. Но его брат видит, что для Николая забота об устройстве производительной артели — «только якорь спасения от презрения к самому себе»146.

Левин, однако, не только любил, но и глубоко уважал своего несчастного брата. Это «один из тех людей, — говорил он жене о своем брате, — о которых говорят, что они не для этого мира»147.

XXIV

Степан Аркадьич Облонский — персонаж, явно вызывающий сочувствие автора. Он «не любит фраз», в нем «нет и тени притворства», и всякому бросалось в глаза выражение подлинной доброты на его лице. «В улыбке его, — рассказывает Толстой, — было так много доброты и почти женской нежности, но улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокаивала».

сказано, что главное качество, «заслужившее ему общее уважение по службе», состояло «в полной бесстрастности, с которой он занимался делом». В окончательном тексте эта фраза получает гораздо более определенный смысл: «Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе», состояли «в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок»148.

Облонский — либерал, но автор иронически относится к его либерализму. Толстой так объясняет происхождение либерализма Степана Аркадьича: «Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга, то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жизни». И далее объясняется, почему либерализм более подходил к образу жизни Облонского: «Либеральная партия говорила, что в России всё дурно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре»149.

Облонский — очень плохой семьянин. Он совершенно не имеет власти над собой и беспрестанно переходит от одного увлечения к другому. Впервые узнав о его измене, Долли, чувствуя себя глубоко оскорбленной, решает оставить мужа, но, отчасти под влиянием уговоров Анны, отчасти понимая, что оставление матерью детей на попечение одного отца, да еще такого легкомысленного, каким был ее муж, приведет к полному разрушению семьи, находит в себе силы простить мужу обиду, которую он нанес ей, и остается с семьей.

В беседе с Долли Анна выражает уверенность, что такие люди, как ее брат, при всех своих увлечениях никогда не порывают с семьей. Она говорит: «Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так»150.

«Анне Карениной», Долли — любимая героиня Толстого.

О семейной жизни Долли Толстой говорит: «Спокойною с шестью детьми Дарья Александровна не могла быть... Редко, редко выдавались короткие спокойные периоды. Но... как ни тяжелы были для матери страх болезней, самые болезни и горе в виду признаков дурных наклонностей в детях, — сами дети выплачивали ей уже теперь мелкими радостями за ее горести. Радости эти были так мелки, что они незаметны были, как золото в песке, и в дурные минуты она видела одни горести, один песок; но были и хорошие минуты, когда она видела одни радости, одно золото».

С любовью рисует Толстой даже мелкие подробности жизни Долли, целиком отданной детям. Когда Долли, живя в деревне, купает своих детей в купальне, ее обступают деревенские бабы, с которыми она быстро находит общий язык, так как, говорит Толстой, «совершенно одни и те же были их интересы». Это в устах Толстого было немалой похвалой, которою он не мог бы наградить не только Анну, но и Кити. «Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти женщины любовались более всего тем, как много было у нее детей и как они хороши»151.

«Муж возвращается в семью, — рассказывала она Каренину, — чувствует свою неправоту, делается чище, лучше».

Здесь перед нами уже второй случай изображения Толстым такого брака, в котором жена духовно выше мужа. Первый случай — это брак Николая Ростова с княжной Марьей в «Войне и мире». Тонко чувствующая и глубоко думающая княжна Марья оказывает облагораживающее действие на своего грубоватого мужа. И Облонский и Николай Ростов — оба признают нравственное превосходство над собой своих жен.

Говоря о «семейной мысли» «Анны Карениной», невозможно обойти молчанием изображение молодой крестьянской пары, которой Левин любовался на сенокосе.

Левин видел, как молодой парень Иван Парменов стоял на возу, «принимая, разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапками, а потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка... Иван поспешно, видимо, стараясь, избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу... Иван... ».

Наконец, чтобы исчерпать все самое главное, что сказано в «Анне Карениной» о любви и браке, следует упомянуть мнение товарища Вронского, генерала Серпуховского, о различии между любовью мужчины и любовью женщины. «Женщины, — говорил он Вронскому, — все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre»152.

Судя по тому, что Серпуховской — только эпизодическое лицо в романе, о семейной жизни которого мы ничего не знаем, а также по тому, что данная им характеристика женской любви неприложима к главным героиням — Анне, Кити и Долли, которые достаточно охарактеризованы автором на страницах романа, нельзя не прийти к заключению, что в словах Серпуховского Толстой выразил свои общие наблюдения над характером любви мужчин и женщин153.

Сам Толстой, несомненно, делал из любви «что-то огромное», как это видно из писем его 1856 года к В. В. Арсеньевой, считавшейся почти его невестой154, и из письменного предложения, сделанного им Софье Андреевне Берс в сентябре 1862 года155.

В полном согласии с «семейной мыслью» романа находятся и многочисленные изображения детей в «Анне Карениной». Тут и прелестный Сережа Каренин, который утром в день рождения, увидав мать, тайно пришедшую его навестить, «привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи»; тут и любимец Долли, Гриша, который, заучивая наизусть латинские глаголы, «маленькой правой ручкой всовывал на ниточке оторвавшуюся пуговицу себе под рубашку за курточку и пожимался от холода пуговицы и опять вынимал», и все учил латинскую грамматику; тут и маленькая девочка, дочь Вронского и Анны, которая при виде матери «как всегда, подвернула перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками».

«Анны Карениной» с какой-то почти материнской нежностью.

XXV

В чем же состоит общая «семейная мысль» «Анны Карениной» и каков смысл загадочного эпиграфа романа?

«Семейная мысль», проводимая Толстым в «Анне Карениной», в основах своих очень проста. Идеальный брак, каким изображается брак Левина и Кити, основан не на одной только физической привлекательности супругов друг для друга, но на их сколько возможно полной душевной близости, на разумном физическом, умственном и нравственном воспитании детей. Материнское сердце — по Толстому — есть «высшее проявление божества на земле».

Мысль эта до такой степени проста, что она одна не могла бы определить содержание романа. Но образы Левина и Кити — представителей идеального брака — явились в романе только тогда, когда уже определилась сюжетная линия не идеального брака Анны сначала с Карениным, затем с Вронским, и брак Левина и Кити появился только как антитеза.

Замужество Анны с Карениным, бывшим на двадцать лет старше, было устроено ее теткой по практическим соображениям. Хотя Анна совсем не любила своего мужа, но в течение восьми лет своего замужества она далека была от всякой мысли о самоубийстве. Жизнь ее была грустной, но отнюдь не трагичной. Ее спасал Сережа — ее любовь к нему.

объявила Вронскому о своей беременности, это застигло его врасплох, а сама она — и в разговоре с ним и в разговоре с Карениным — высказывала ожидание смерти от родов, которая выведет всех из того запутанного положения, в котором они оказались. И в то же время, чувствуя в себе движение ребенка, она переживала состояние «тихого блаженного внимания, направленного внутрь себя».

События развивались неожиданно. Овладевшая Анной страсть привела ее к разрыву с мужем; новая семейная жизнь не наладилась. То «блаженное» чувство, которое испытывала Анна во время беременности, не повторилось тогда, когда она стала матерью.

Ее чувство к Вронскому становилось все напряженнее и эгоистичнее. Душевного единения между ними не было. Анна не допускала никаких отлучек Вронского по тем делам, которые его занимали, и требовала немедленного возвращения в случае его отъезда. Вронский не понимал того чувства любви и близости к сыну, которое навсегда осталось в Анне после разлуки с ним. У них обоих не было того уважения к внутренней жизни друг друга, без которого невозможна согласная семейная жизнь. Была одна слепая страсть, очень легко переходящая в такую же слепую и страстную ненависть.

Положение отягощалось еще полным остракизмом, которому светское общество подвергло Анну. Внутренне Анна никогда не порывала с этим обществом, но общество порвало с нею. Борьба со светом оказалась для нее непосильной. Единственный раз, когда она бросила вызов свету в театре, она потерпела поражение. Кроме того, исчезла всякая надежда на узаконение ее связи с Вронским. Каренин, находившийся под влиянием графини Лидии Ивановны, на просьбу Анны о разводе ответил отказом, хотя раньше и соглашался на него.

В «Войне и мире» Толстой писал о тех законах, по которым совершается история народов. «Анну Каренину» он снабдил эпиграфом, который нельзя понять иначе, как признание нравственных законов, неисполнение которых влечет за собой страдания. Что именно таков был смысл эпиграфа к «Анне Карениной», удостоверено самим автором. В 1906 году на письмо двух вологодских гимназисток, спрашивавших, в чем смысл эпиграфа к «Анне Карениной» и предлагавших такое его толкование: «Мы думаем, что смысл эпиграфа состоит в том, что человек, нарушивший нравственные правила, будет наказан», — Толстой ответил: «Вы правы»156.

«Аз», как понимается оно в Библии. Толстой не признавал никакого наказующего бога, как признают его древнееврейская и церковная религии. Фет правильно понимал значение эпиграфа к «Анне Карениной». В своей статье «Что случилось по смерти Анны Карениной в „Русском вестнике“» он писал: «Граф Толстой указывает на «Аз воздам» не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей, вследствие которой человек, непосредственно производящий взрыв дома, прежде всех пострадает сам»157.

И Анна и Вронский — по мысли Толстого — своей жизнью нарушали нравственный закон. Хотя Анна и говорила, что после сближения с Вронским она чувствует себя как «голодный человек, которому дали есть», на самом деле она никогда — даже в свои предсмертные минуты — не забывала о том несчастье, которое она причинила мужу, и не находила оправданий в том, что бросила сына.

Жизнь Вронского и Анны без детей, которых не будет, без любви к дочери, без разумного и увлекающего труда (работа по устройству имения — это и для Вронского и для Анны только средство убить время), без взаимного понимания и уважения друг к другу, направляемая тем «духом зла», который втягивал их в жестокую борьбу, когда Анна произносила свои глубоко оскорблявшие Вронского суждения о его матери, а он оказался настолько нечутким, что в ответ на ее мольбу приехать, потому что ей «страшно», написал небрежный и сухой ответ, — вся эта жизнь, основанная на одном эгоистическом страстном влечении друг к другу, была, по мнению автора «Анны Карениной», нарушением нравственных законов.

Это больно сознавала сама Анна. Но тот вопрос, который она себе ставила, почему для Бетси Тверской и для других знакомых ей женщин положение, подобное тому, в котором она находилась, было нисколько не мучительно, а для нее являлось источником страданий, — ответ на этот вопрос с точки зрения Толстого очень прост. Он состоит в том, что Анна по своей природе правдивая и глубоко нравственная женщина; поэтому отступление от нравственного долга было для нее так мучительно. Для Бетси Тверской и подобных ей женщин вовсе не существует сознания нравственного долга.

Становится понятным, почему Толстой в процессе работы изменил характеристику Анны и сделал ее несравненно более привлекательной, чем она предстает перед нами в первых черновых редакциях романа. Это он сделал главным образом для того, чтобы выразить яснее свое убеждение в том, что отступление от нравственного закона, хотя бы оно совершилось человеком, по природе своей нравственным и внушающим нам чувство глубокой симпатии, не может не привести к роковым последствиям.

сознания последствия нарушения нравственных законов.

Таков смысл эпиграфа к «Анне Карениной». Но эпиграф этот имеет еще и другой, не менее глубокий смысл.

Выше было сказано, что библейское изречение «Мне отмщение, и Аз воздам»158 было заимствовано Толстым из книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Шопенгауэр приводит это изречение в следующем контексте: «Несправедливость, кем-либо мне причиненная, нисколько не уполномачивает меня на воздаяние ему за несправедливость. Воздаяние злом за зло без дальнейших видов ни моральным, ни каким-либо иным разумным основанием оправдано быть не может... Никакой человек не уполномочен выступать в виде чисто морального судьи и воздаятеля и наказывать поступок другого болью, которую он ему причиняет. Следовательно, налагать ему за это покаяние — это была бы скорее в высшей степени заносчивая самонадеянность; отсюда библейское: „Мне отмщение, и Аз воздам“»159.

В другой главе своей книги Шопенгауэр приводит то же изречение, объясняя смысл его тем, что существует вечное правосудие в области вещи самой в себе, различной от мира явлений160.

«Круге чтения»161.

Не может быть никакого сомнения в том, что Толстой не признавал за светскими женщинами, осуждавшими Анну за ее уход от мужа и оставление сына, права судить и осуждать ее уже по одному тому, что большинство этих женщин, развращенных до мозга костей, вело безнравственный образ жизни, скрывая это от своих мужей и от посторонних.

Не признавал Толстой справедливым и осуждение Анны за ее жизнь с Вронским и самоубийство. Его отношение к последнему году жизни Анны и ее самоубийству выражено в эпилоге устами Сергея Ивановича Кознышева, который на слова матери Вронского: «Она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую», — «со вздохом» отвечает: «Не нам судить, графиня»162.

Кроме Сергея Ивановича, не осуждала Анну и искренне ее любившая горничная Аннушка, которая говорила Долли: «Я с Анной Аркадьевной выросла, они мне дороже всего. Что ж, не нам судить»163.

XXVI

В письме к своему другу Г. А. Русанову Толстой писал 12 марта 1889 года: «Иногда хочется все-таки писать и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», в который без напряжения входило бы всё, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны»164.

«Анны Карениной» состоит в том, что в этом романе автор ставил своей задачей дать широкую картину русской жизни того времени, освещая ее с точки зрения сложившегося у него к тому времени миросозерцания.

Здесь прежде всего надо указать на ту замечательную художественную характеристику периода русской истории после крестьянской реформы 1861 года, которая, как известно, вызвала полное одобрение В. И. Ленина. В статье «Л. Н. Толстой и его эпоха» В. И. Ленин писал:

«Устами К. Левина в «Анне Карениной» Л. Толстой чрезвычайно ярко выразил, в чем состоял перевал русской истории за эти полвека.

«...Разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким, … теперь для Левина казались одни важными. „Это, может быть, неважно было при крепостном праве, или неважно в Англии. В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть единственный важный вопрос России“, — думал Левин». Приведя эту цитату, В. И. Ленин далее замечает:

«„У нас теперь все это переворотилось и только укладывается“, — трудно себе представить более меткую характеристику периода 1861—1905 годов»165.

Изображенный Толстым Левин, как и сам Толстой, не представлял себе ясно, какой новый социальный строй «укладывался» в то время в России, но он ясно видел оскудение дворянства при новых экономических условиях, появившихся после крестьянской реформы 1861 года.

Помещичье хозяйство пришло в упадок. Автор «Анны Карениной» видел это как на своем собственном хозяйстве, так и на хозяйствах ближайших к нему помещиков. «Финансовые дела, как и у всех, — писал он брату 25 мая 1875 года — как раз в период работы над «Анной Карениной», — расходу бо́леет, а приходу ме́неет»166.

«Так мы без расчета и живем, — говорил Левин, — точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то...» «Я всегда чувствую, что нет настоящего расчета в моем хозяйстве, а делаешь... Какую-то обязанность чувствуешь к земле»167.

Собеседник Левина, помещик, вполне соглашается с ним. Он рассказывает, что у него был сосед купец, который советовал ему вырубить липы в саду, продать лубки и струбы, что принесет хороший доход. — «А на эти деньги он бы накупил скота или землицу купил бы за бесценок и мужикам роздал бы внаймы, — с улыбкой докончил Левин, очевидно не раз уже сталкивавшийся с подобными расчетами. — И он составит себе состояние. А вы и я — только дай бог нам свое удержать и детям оставить... Но для чего же мы не делаем как купцы? На лубок не срубаем сад?» — спросил Левин.

«Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело»168.

Собеседник Левина скорбит об упадке дворянства, которое в свое время играло крупную роль в истории России. «Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли», — говорит он. Теперь общественно-политическое значение дворянства утратилось. Дворянские выборы — это «упавшее учреждение, продолжающее свое движение только по силе инерции»169. Толстой и сам смотрит на дворянские выборы так же, как этот помещик. Он в комическом свете рисует картину дворянских выборов в губернском городе, где борющиеся партии консерваторов и либералов прибегают одна против другой к самым жульническим махинациям (у одного помещика унесли брюки, другого напоили пьяным и т. д.). Левин, которому наскучили пустые и вместе с тем озлобленные шумные споры, выходит из залы дворянского собрания, где происходили выборы, в буфет и, слушая лакеев и разговаривая с ними «о прежних господах», чувствует «большое облегчение».

Помещик-консерватор, с которым беседовал Левин, считал, что погубила Россию «эмансипация», то есть что при наемном труде, заменившем крепостное право, помещичье хозяйство неминуемо должно прийти в упадок.

Кроме этого помещика-консерватора, Толстой рисует еще помещика-либерала — предводителя дворянства Свияжского — и помещика новой формации Вронского, который ведет хозяйство по заграничному образцу с применением всех новейших европейских усовершенствований.

Автор рассказывает, что «несмотря на огромные деньги, которых ему [Вронскому] стоила больница, машины, выписанные из Швейцарии коровы и многое другое, он был уверен, что он не расстраивал, а увеличивал свое состояние... ».

Но таких помещиков, как Вронский, в то время было очень немного.

Левин очень огорчен наблюдаемым им повсюду разорением дворянства. «...Мне досадно и обидно, — говорит он Облонскому, — видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства... Теперь мужики около нас скупают землю, — мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику». Но Левину обидно видеть дворян, разоряющихся по своей беспечности. «Тут арендатор поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное имение. Тут отдает купцу в аренду за рубль десятину землю, которая стоит десять рублей». И т. д.

им по службе. Он вынужден продавать имение по частям представителю нарождающейся мелкой сельской буржуазии, купцу Рябинину. Судя по фамилии, прототипом Рябинина послужил живший в селе Сергиевском Крапивенского уезда купец Черемушкин, которому в 1863 году Толстой продал часть своего леса на сруб и который занимался ростовщичеством, давая деньги в долг по тридцать процентов.

Рябинин обрисован чертами, явно обнаруживающими антипатию к нему автора. Когда Рябинин торгуется с Облонским относительно леса, у него делается «ястребиное, хищное и жесткое выражение» лица. «Это не купцы, а барышники, — говорит Левин про Рябинина. — Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль».

Левину было обидно, что Облонский, продавая лес Рябинину, продешевил и «безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч». Но продажа леса не поправила материальных дел Степана Аркадьича. Деньги, полученные от Рябинина, были скоро прожиты, и приходилось искать других путей для устройства своего материального положения.

Степан Аркадьич присмотрел выгодное место «члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и байковых учреждений». Такой комиссии, конечно, никогда не существовало, и нелепость названия придуманного Толстым учреждения должна была подчеркнуть нелепость и ненужность всех вообще выдуманных высшей бюрократией учреждений. Жалованье на этой службе, рассказывает Толстой, было большое, и служба нетрудная. Занять эту выгодную должность было много охотников. Получение этого места, как с едким сарказмом, хотя и с полным спокойствием разъясняет автор, зависело «от двух министерств, от одной дамы и от двух евреев». Одного из этих евреев — банкира Болгаринова (эту фамилию Толстой произвел по аналогии с известным в то время финансовым дельцом Поляковым, выведенным также Некрасовым в его «Современниках») — автор ставит в непосредственные отношения со Степаном Аркадьичем.

Облонский является к нему на прием просить о предоставлении ему того места, на которое он рассчитывал. Болгаринов, торжествуя свою власть над потомком Рюрика, каким считал себя Степан Аркадьич князь Облонский (Оболенский), заставил его два часа вместе с другими просителями дожидаться в своей приемной и затем, приняв его с необычайной учтивостью, почти отказал170.

в своей сословной гордости, унижаясь перед нарождающейся новой силой — крупной финансовой буржуазией, представителями которой были люди совсем незнатного происхождения. Недаром Облонский краснел при воспоминании о встрече с Болгариновым.

Выражая мысли и чувства автора, Левин негодует на то, что все эти богачи «наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение», так как «всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно». Когда же они бесчестным путем наживут себе состояние, то этим бесчестно нажитым состоянием «откупаются от прежнего презрения... Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму... Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда»171.

В одной из черновых редакций «Анны Карениной» в числе персонажей фигурирует барон Илен, совершенно «новый финансовый человек, вступивший вследствие только своего богатства в высший петербургский круг». Он был владельцем знаменитой своей роскошью дачи, купленной от князей Прозоровских. Анна вместе с Бетси едет к барону Илену, чтобы повидаться с Вронским. В следующей редакции той же главы барон Илен заменяется таким же крупным финансовым дельцом Роландаки. Анна и Бетси едут к Роландаки в его «обновленный дворец», отличающийся «новым полным и не лишенным вкуса великолепием»172.

себе ни их психологии, ни условий их жизни.

XXVII

Деятельность высших правительственных учреждений в России того времени освещается в «Анне Карениной» только с отрицательной стороны.

Вот как, по словам Толстого, происходило назначение на высшие правительственные должности: «Встреча, услуга, меткое слово, уменье представлять в лицах разные штуки, — и человек вдруг делал карьеру»173.

А вот типичный представитель высшей власти в России того времени: «Петровский прожил пять миллионов и жил всё точно так же и даже заведывал финансами и получал двадцать тысяч жалованья»174.

Между высшими правительственными лицами царит жестокая борьба за выгодные и почетные должности, и они стараются вредить друг другу, насколько могут.

«Об орошении полей Зарайской губернии», выставляя его как «резкий пример неплодотворности расходов и бумажного отношения к делу». Каренин знал, что это обвинение справедливо. Дело это было начато его предшественником, на него было потрачено «очень много денег и совершенно непроизводительно, и все дело это, очевидно, ни к чему не могло привести». Дело шло по инерции. «Много людей кормилось этим делом, в особенности одно очень нравственное и музыкальное семейство», в котором все дочери играли на струнных инструментах, и Алексей Александрович был посаженным отцом на свадьбе одной из дочерей. Но Каренин считал, что со стороны враждебного ему министерства было «нечестно» поднимать это дело, так как «в каждом министерстве были и не такие дела, которых никто, по известным служебным приличиям, не поднимал»175.

В пику враждебному министерству Каренин поднял «дело об устройстве инородцев», которое, по его докладу, не терпело отлагательства «по плачевному состоянию инородцев». По этому делу была образована комиссия. В черновых редакциях «Анны Карениной» дается едкая характеристика деятельности этой комиссии. Она была составлена из одного весельчака сенатора, двух генералов и двух людей, нашедших выгодным для себя назначение в эту комиссию. Комиссии было поручено «описать край с административной, финансовой, этнографической, географической, геологической сторон, изложив причины таких и таких-то явлений». Комиссия вернулась через год, и на все пункты были представлены ясные и определенные ответы. И хотя Алексей Александрович «как образованный человек знал, что в два столетия избранные ученые и генералы не могут исполнить ¹/₁₀ того, что было спрашиваемо, но все-таки принял за основание своих действий донесение комиссии»176.

В окончательном тексте романа деятельность комиссии по исследованию быта инородцев охарактеризована более подробно. Сказано, что все ответы комиссии на поставленные перед ней вопросы «были произведением служебной деятельности»: губернаторы и архиереи запрашивали уездных начальников и благочинных, уездные начальники и благочинные — волостные правления, сельских священников и т. д. Никакого представления о действительной жизни инородцев ответы комиссии не давали.

Автор «Анны Карениной» сообщает следующий штрих, характерный для отношения представителей высшей государственной власти в России того времени к казенным суммам: несмотря на то, что в то время сеть железных дорог, покрывающих страну, с каждым годом все увеличивалась, прогонные деньги членам правительства, выезжавшим на ревизии, уплачивались по стоимости проезда на лошадях, во много раз превышавшей действительные расходы по проезду по железным дорогам. Высшие чиновники и даже их жены сами придумывали, куда можно было бы поехать с ревизией. Одна дама говорила Бетси Тверской, что на прогонные деньги она справляет все свои балы.

На протяжении всего романа Толстой не раз рисует картины, обличающие распущенные нравы, пустоту жизни и пошлую, лживую мораль высшего света.

В светских салонах царит «привычная торжественная обстановка праздности»177.

Злословие — главное содержание разговоров в светских гостиных. Оно втихомолку распространяется даже на хозяев дома. Пустоту разговоров в светских гостиных Толстой характеризует следующим образом. Относительно княгини Мягкой, единственной светской женищны (не считая Анны), пользующейся симпатией автора, сказано: «Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила, хотя и не совсем кстати... но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки»178.

в Петербург шведской певицы Нильсон, уезжает во французский театр, где ему нужно встретиться с полковым командиром, княгиня Бетси Тверская «с ужасом» восклицает: «От Нильсон?» Но тут же автор спешит разочаровать читателя замечанием, что Бетси «ни за что бы не распознала Нильсон от всякой хористки».

О нравах высшего общества говорят красноречиво отношения Облонского к княгине Бетси Тверской. Между ними установились «весьма странные отношения». Облонский «шутя ухаживал за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это более всего ей нравится»179. Кончилось тем, что Бетси — эта младшая сестра Элен Безуховой из «Войны и мира», удалив своего поклонника Тушкевича, откровенно дала понять Облонскому, что желает вступить с ним в более близкие отношения.

Костюмы светских дам делаются с целью разжигания чувственности мужчин. Бетси Тверская, сидя на концерте в ложе, поправляет поднявшийся лиф платья «с тем, чтобы как следует быть вполне голой, когда выйдет вперед к рампе на свет газа и на все глаза».

В одной из черновых редакций «Анны Карениной» рассказывается о кружке молодых женщин самого высшего света, который прозвали «семь чудес». Женщины эти вполне усвоили «самый приятный и естественый для них тон распутных женщин», что нравилось их поклонникам, требовавшим именно «распутной привлекательности». «Почти все эти дамы курили, пили вино, для того чтобы оно возбуждало их, и позволяли вне семьи обнимать себя и многое другое». В числе их поклонников были и важные сановники и «высочества», т. е. великие князья180. В окончательном тексте изображение кружка «семь чудес» сильно смягчено181.

Мать Вронского сначала была довольна тем, что ее сын вступил в связь с Карениной, потому что она считала, что «ничто не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете». Была она довольна и тем, что Каренина, так много говорившая о своем сыне, когда она ехала с нею в одном вагоне из Москвы в Петербург, оказалась, по ее понятиям, «все-таки такой же, как и все красивые и порядочные женщины». Но когда Вронский вышел в отставку, а Каренина бросила мужа, мать Вронского, как и все светские женщины, стала смотреть неодобрительно на отношения сына с Карениной и «не могла удержать улыбку радости», когда Карениной было нанесено оскорбление в театре.

У князя Чеченского была жена и взрослые сыновья-пажи и была другая, незаконная семья. «Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына»182.

В черновой редакции «Анны Карениной» упоминается князь Корнаков, «известный негодяй, к которому все ездят и которого все принимают», несмотря на его «всем известную развратность, подлость даже»183. Следует вспомнить, что князья Корнаковы фигурируют и в повести «Детство»; под этим именем в этой повести Толстой изобразил своих родственников, князей Горчаковых.

В полку Вронского служат два «неразлучных», как их называет приятель Вронского Яшвин, офицера: «один молоденький, с слабым тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса», и другой — «пухлый старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами». Вронский разговаривает с ними «с гримасой отвращения», а Яшвин здоровается «презрительно»184.

В журнальной редакции «Анны Карениной» рассказывается, что в тот самый вечер, когда Анна появилась в театре, другое происшествие, занимавшее всех представителей высшего света, состояло в том, что в ложе одной известной девушки сидел ее почти пьяный жених, «изуродованный несчастною болезнью». Родители девушки согласились на этот брак, «потому что отец жениха был в большой силе»185.

«Анне Карениной» Толстой изобразил светское общество в гораздо более черных красках, чем это было сделано им в «Войне и мире». Становится понятным то, что писал Толстому Страхов 7 мая 1877 года:

«...Только прочитавши Вас, можно понять, что это за мир; Вы не рассказываете никаких ужасов, а все невинные и даже смешные вещи, но, конечно, обличаете больше, чем Тургенев, Некрасов и Салтыков, напрягающиеся для этого из всех сил»186.

XXIX

«торжественная обстановка праздности» лживого, порочного высшего света и насколько он презирал бумажную деятельность высшей бюрократии, настолько же была ему близка проходившая в напряженном тяжелом труде жизнь многомиллионного русского трудового народа. Вот как описывает Толстой рабочую пору — «страду» — в деревне:

«Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни...

Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое... чтобы успеть сделать все это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России»187.

С восхищением рисует Толстой картину дружной крестьянской работы во время сенокоса, в которой принимал участие и Левин.

«точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый высокий ряд».

Втянувшись в работу, Левин испытывал «счастливые минуты». «В блаженные минуты отдыха» старик предлагает Левину отведать «кваску моего» — зачерпнутой в брусницу воды из протекающей поблизости речки. «Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусиицьг вкусом». Когда наступило время обеда, старик сделал из хлеба с водой тюрю и пригласил Левина пообедать с ним. «Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой обедать». Вернувшись домой, Левин рассказывал брату, что в работе он пережил «такое удовольствие, какого в жизнь свою не испытывал»188.

Через некоторое время Левину пришлось поехать в имение сестры, находившейся за границей, чтобы уладить дела с мужиками, арендовавшими у нее луга. Окончив дела, Левин пошел на покос и уселся на копне, «любуясь на кипящий народом луг». В немногих словах здесь создан настоящий апофеоз земледельческого труда189. Когда работа была закончена и мужики отправились домой, «некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они хотели обмануть его. Всё это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные.

...Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни и смехи.

Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме веселости»190.

и потом услышал, как по окончании работы «один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.

Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем — всё заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и ёканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни»191.

Есть все основания предполагать, что все это описание носит совершенно автобиографический характер, что здесь Толстой описывает то свое душевное состояние, какое он испытывал не раз, близко соприкасаясь с народной жизнью. В трактате «Что такое искусство?», написанном в 1897 году, также находим описание действия на Толстого пения крестьянских женщин, весьма близкое к тому, какое дано в «Анне Карениной»192.

«Уважение и какая-то кровная любовь к мужикам», которую испытывал Толстой так же, как и Левин, превосходное знание крестьянского земледельческого труда определили особый характер пейзажа в «Анне Карениной».

Наряду с чудесным пейзажем ранней весны в лесу, где Левину было «слышно и видно, как трава растет», в романе находим другой пейзаж, относящийся к тому же времени года. «Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава, надулись почки калины, смородины и липкой спиртовой березы». «Заревела на выгонах облезшая, только местами еще не перелинявшая скотина, заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волну блеющих матерей, побежали быстроногие ребята по просыхающим с отпечатками босых ног тропинкам, затрещали на пруду веселые голоса баб с холстами, и застучали по дворам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны»193.

XXX

Самые разнообразные вопросы, выражающие точку зрения автора, затронуты в «Анне Карениной».

Разумеется, Толстой не мог обойти в своем романе тот вопрос, который в то время усиленно занимал его самого, — вопрос об образовании и обучении.

Сережа Каренин учится у приходящих учителей и у отца, который преподавал ему «закон божий». Учился он очень плохо; плохо усваивал и русскую грамматику и «священную историю». Он никак не мог понять, что такое коротенькое и понятное слово «вдруг» есть «обстоятельство образа действия», а из имен ветхозаветных патриархов запомнил только двух — Еноха и Еноса, и то только потому, что по библейской мифологии Енох был живым взят на небо, что пленяло воображение мальчика.

Но никак нельзя было сказать, чтобы он был неспособный мальчик; напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил в пример Сереже. «Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания». И он учился не тем скучным вещам, каким обучали его педагог и отец, а учился жизни у швейцара Капитоныча, у няни, у своей подруги Наденьки и гувернера славянина. «Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте»194.

Левин, выражая, по обыкновению, мысль автора, ответил Львову, что это место и нельзя понять, его можно только без понимания заучить наизусть195.

В одной из черновых рукописей «Анны Карениной» фигурирует педагог, приглашенный Карениным для занятий с Сережей. Этому педагогу Толстой дает следующую характеристику: «Алексей Александрович никогда не встречал более непоколебимого в своей уверенности и презрении ко всему миру человека, как специалиста педагога». Педагог «вошел к Алексею Александровичу с таким видом возвышенной и непонятной жертвы людской тупости и такого вперед определенного и полного презрения к Алексею Александровичу, что первое время Алексей Александрович был даже смущен». Далее сказано, что когда педагог и Каренин составляли план обучения Сережи, педагог «разобрал по ниточкам» всю душу ребенка вообще196.

Рисуя этого педагога, Толстой, очевидно, вспоминал тех московских педагогов, с которыми он сталкивался в 1874 году в Московском комитете грамотности. В окончательный текст романа этот персонаж введен не был.

В письме к Страхову 18 мая 1876 года Толстой просил прислать ему «книжку или две педагогические. О воспитании вообще, вроде Антропологии Ушинского197, самое новое и искусственное и не глупое, сколько возможно. Такие книги, которые должен был изучать А. А. Каренин, приступая к воспитанию оставшегося у него на руках сына»198. Ответное письмо Страхова неизвестно, но глава о чтении Карениным педагогических книг не была написана автором «Анны Карениной».

Толстой изменил свое мнение о женском труде, которое он выразил в письме к Страхову в 1870 году. В этом письме он, как сказано выше, писал, что всякая женщина, не вышедшая замуж, найдет себе дело если не в своей, то в чужой семье. В «Анне Карениной» Кити задумывается над тем, что с нею будет, если она не выйдет замуж, и надеется и в этом случае хорошо и независимо устроить свою жизнь199.

«Анны Карениной» к тому времени опытом жизни был приведен к признанию того, что могут быть у женщины такие условия, при которых труд вне своей или чужой семьи явится для нее полной необходимостью, и потому отказался от мнения, которое за несколько лет до этого с такой решительностью высказал в письме к уважаемому им писателю.

Наконец, нельзя не коснуться отношения Толстого к спиритизму, высказанного в «Анне Карениной» устами Левина и отчасти Облонского.

Спиритизм получил особенное распространение в высших слоях русского общества в середине 1870-х годов. В журналах стали печататься статьи в защиту спиритизма, подписанные авторитетными именами. В «Русском вестнике» в 1875 году появились статьи профессора зоологии Н. П. Вагнера «Медиумизм» и профессора химии А. М. Бутлерова «Медиумические явления». Об этих статьях Толстой отозвался в письме к Страхову от 2 января 1876 года. Он писал, что статьи в «Русском вестнике» «страшно волновали» его, он даже «чуть было не написал» о спиритизме, и эта статья его «вся готова», — не в том смысле, что написана (она написана не была), но вполне, во всех подробностях обдумана.

Толстой сравнивает веру в спиритизм с верой мужиков в чертей, которых они «видят беспрестанно», и никто не находит, что это — «явление, заслуживающее внимания». Особенно удивительно для Толстого было то, что в спиритизм верят ученые, предлагающие «подвергнуть научному » умные слова, музыку, стуки в столе и т. п., которые, по рассказам людей, верящих в спиритизм, они постоянно слышат200.

В «Анне Карениной» разговор о спиритизме происходит на вечере у Щербацких вскоре после того, как Левин получил от Кити отказ на свое предложение.

Левин заявляет, что считает спиритизм сумасбродством, а на утверждение приверженцев спиритизма, что спиритические сеансы суть проявления некоторых еще не вполне изученных сил природы, подобных силе электричества, отвечает, что электрические явления при известных условиях повторяются всегда, а спиритические явления не обладают этим свойством201.

В конце романа Облонский присутствует на спиритическом сеансе в доме графини Лидии Ивановны. Нелепость всего им виденного и слышанного подействовала на него так удручающе, что он, «как из зараженного дома», выбежал на улицу из дома Лидии Ивановны «и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувства»202.

XXXI

В пятой части «Анны Карениной» несколько замечательных глав (IX—XIII) посвящено художнику Михайлову. В них Толстой изложил некоторые свои мнения по вопросам художественного творчества, в особенности взгляд на природу и условия успешности творческого процесса.

Как сказано выше, на рождественские праздники 1876 года в Ясную Поляну приезжал ученик Московской школы живописи, ваяния и зодчества Н. И. Шатилов, сын председателя Московского комитета грамотности И. Н. Шатилова. Студент рассказал Толстому, что самый талантливый ученик школы — сын швейцара кремлевского дворца203. Под влиянием этого рассказа Толстой изобразил художника Михайлова сыном какого-то московского обер-лакея, не получившим никакого образования.

Михайлов всегда за работой. Работа для него — источник больших радостей и больших огорчений. Когда он работал над картиной «Христос перед Пилатом», всякое лицо, «с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в нем с своим особенным характером», доставляло ему «столько мучений и радости»; все лица были столько раз переменены для соблюдения общего, и «все оттенки колорита и теней» с таким трудом достигались им. Средоточие картины, лицо Христа, доставило ему «восторг при своем открытии».

При этом Михайлов вовсе не думал, что его картина была лучше всех картин Рафаэля; но он давно уже твердо знал, что «подобной картины никто никогда не писал», что «того, что он хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал».

Другая картина Михайлова, жанрового характера, изображавшая двух мальчиков, удящих рыбу, также в течение нескольких месяцев «одна неотступно день и ночь занимала его», заставляя его переживать «страдания и восторги».

«Никогда он с таким жаром и успехом не работал, как когда жизнь его шла плохо и в особенности когда он ссорился с женой». «Ах! провалиться бы куда-нибудь!», — думал он, продолжая энергично работать над начатым рисунком.

Но для работы Михайлову требовалось особое душевное состояние. Он не мог работать ни тогда, когда был холоден, ни тогда, когда «бывал слишком размягчен и слишком видел все». Для работы ему нужно было находиться на одной определенной ступени — «на этом переходе от холодности к вдохновению».

Но когда та или другая картина была им закончена, Михайлов забывал про нее и переходил к следующему занимавшему его сюжету. Когда случайно ему приходилось вспоминать какую-либо законченную картину, в нем шевелилось «прежнее волнение», «но он боялся и не любил этого праздного чувства к прошедшему».

Процесс творчества художника типично изображен Толстым в рассказе о работе Михайлова над рисунком для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Начатым рисунком он остался недоволен и бросил его. Но затем он вспомнил о брошенном рисунке и подумал, что он был лучше того, над которым он теперь работал. Он отыскал брошенный рисунок, рисунок оказался испачканным и закапанным стеарином от свечи. Но «пятно стеарина давало человеку новую позу». Увидав это, Михайлов «вдруг улыбнулся и радостно взмахнул руками», взял карандаш и начал быстро рисовать.

Ему вспомнилось энергическое, с выдающимся подбородком лицо купца, у которого он покупал сигары. В свое время он «схватил и проглотил это впечатление... ». И теперь ему как раз «понадобилось» это впечатление: он «это самое лицо, этот подбородок» придал изображению человека, находящегося в припадке гнева. «Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой нельзя уже было изменить», и он «засмеялся от радости».

В дальнейшем можно было сделать исправления в деталях фигуры, но основной процесс последующей работы состоял в том, чтобы наиболее приблизить фигуру к тому представлению, в каком она «явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна».

«Художественное чувство» Михайлова «не переставая работало, собирая себе материал». Подобно тому как он «схватил и проглотил» подбородок купца, так, увидав в первый раз Анну, Вронского и Голенищева, он «быстро и тонко из незаметных признаков составил себе понятие» об этих лицах. Его поразило «мягкое освещение» фигуры Анны, стоявшей в тени подъезда, затем выражение лица Вронского, в особенности его скул; а лицо Голенищева, которого он знал раньше, в его воображении уже раньше было отложено «в огромный отдел фальшиво-значительных и бедных по выражению». Он «помнил все лица, которые он когда-либо видел».

Михайлов написал портрет Анны, и портрет этот «поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою». «Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», — думал Вронский. В действительности он только по этому портрету узнал это «самое милое» душевное выражение Анны. «Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его».

Когда Левин впоследствии увидал в кабинете Вронского сделанный Михайловым портрет Анны, он «не спускал глаз с удивительного портрета». «Это была не картина, а живая прелестная женщина... »204.

Посетители Михайлова — Анна, Вронский и Голенищев — совершенно не понимали того, чем была для него работа художника. Вронский похвалил его «технику», и это замечание рассердило Михайлова. Он знал, что под словом «техника» разумели «механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания». Но он знал также, что «самый опытный и искусный живописец-техник одною механическою способностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания».

Другое слово, которое часто употреблялось в разговорах Анны, Вронского и Голенищева о живописи, было слово «талант», под которым они разумели «прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца». Этим словом «они хотели назвать все, что переживаемо было художником», «о чем они не имели никакого понятия, но хотели говорить».

Это замечание, являющееся дальнейшим развитием суждений Михайлова о природе художественного творчества, сделано

Толстым уже не от лица его героя, а непосредственно от лица автора. Толстой, разумеется, признавал талант как прирожденную способность к различным формам творческой деятельности, в том числе и к художественному творчеству (он писал: «Гоголь — огромный талант»205, Чехов «очень даровит»206 и т. д.); но ему бывало досадно, когда люди, не понимающие искусства, считали художественные произведения только плодом талантливости автора, помимо деятельности «ума и сердца», без которой, по мнению Толстого, невозможно создать сколько-нибудь значительное художественное произведение. Выше уже было приведено письмо Толстого детскому писателю Е. В. Львову, в котором он говорит, что знание народа и народного читателя не слетело к нему с неба оттого, что у него «талант (самое глупое, бессмысленное слово)», а появилось оттого, что он «любовью и трудом приобрел это знание»207.

— все это мысли и чувства самого автора «Анны Карениной». Так же как Михайлов, Толстой собирал и «проглатывал» впечатления от всех лиц, с которыми встречался, храня их в своей художественной памяти208; так же «неотступно день и ночь» думал над теми произведениями, над которыми работал в данное время и которые забывал, когда они бывали закончены; так же мучила и радовала его всякая работа, которой он был увлечен.

Прототипом художника Михайлова Толстому послужил Крамской, рисовавший его портрет в год начала «Анны Карениной». Это удостоверено Репиным, хорошо знавшим Крамского. 12 апреля 1878 года он писал В. В. Стасову: «...Человек, который умел влезть в душу Михайлова («Анна Каренина»), умел жить его жизнью, — конечно, без особенного труда разгадает и нас, грешных. А знаете ли, ведь его Михайлов страх как похож на Крамского! Не правда ли?»209.

Исследователь жизни и творчества Крамского проф. Н. Г. Машковцев также находит большое сходство Михайлова с Крамским. «Образ Михайлова, — пишет Н. Г. Машковцев,

— очень близок своими главными чертами к Крамскому. Очевидно, Крамской, в свою очередь, послужил натурой Толстому. В «Анне Карениной» писатель сжато коснулся самых главных вопросов творческого метода художника-портретиста, отношения его к натуре, своему труду, к заказчику, отношения к публике и критике, отношения к старому искусству и, наконец, к той захватившей всю личность художника работе, которые заставляют отказаться от выгодных заказов и обрекают всю жизнь художника на полуголодное состояние. В словах Михайлова мы слышим голос Крамского, узнаем его миросозерцание, поступки и даже внешний облик его похож на Крамского. Даже тема картины, над которой работает Михайлов, точно совпадает с той, над которой уже начал работать Крамской»210.

«Анне Карениной» находим замечания о музыке — именно новейшей для того времени музыке, образцом которой выставлена фантазия «Король Лир в степи», которую слушает Левин в концерте. Судя по известному обыкновению Толстого давать собственные имена и названия произведений по аналогии с действительными лицами и опубликованными произведениями, можно предположить, что Толстой имел здесь в виду музыкальную сюиту Балакирева «Король Лир», появившуюся в 1860 году. Слушая эту музыку, Левин испытал «большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного внимания». «Беспрестанно начиналось, как будто собиралось музыкальное выражение чувства, но тотчас же оно распадалось на обрывки новых начал музыкальных выражений, а иногда просто на ничем, кроме прихоти композитора, не связанные, но чрезвычайно сложные звуки. Но и самые отрывки этих музыкальных выражений, иногда хороших, были неприятны, потому что были совершенно неожиданны и ничем не приготовлены. Веселость, и грусть, и отчаяние, и нежность, и торжество являлись безо всякого на то права, точно чувства сумасшедшего. И, так же как у сумасшедшего, чувства эти проходили неожиданно».

Наконец, Левин (т. е. Толстой устами Левина) высказывает мнение о новом явлении в области еще одного искусства — скульптуры. В разговоре со знатоком искусства Песцовым Левин указал на ошибку одного скульптора, который «вздумал высекать из мрамора тени поэтических образов, восстающие вокруг фигуры поэта на пьедестале». «Тени эти, — говорил Левин, — так мало тени у скульптора, что они даже держатся о лестницу»211. В этих словах Левин имел в виду известного скульптора М. М. Антокольского, который выставил свой проект памятника Пушкину на конкурсе памятников в Академии художеств в 1875 году. В этом проекте Пушкин был изображен сидящим на скале на каменной скамье, а по уступам скалы были изображены фигуры действующих лиц его произведений, поднимающиеся по уступам скалы, как по лестнице, огороженной перилами, причем некоторые из них придерживались за перила, как бы боясь упасть.

XXXII

«Без силы любви нет поэзии», — писал Толстой Фету 28 июня 1867 года212.

«Художественное произведение есть плод любви», — пишет Толстой П. Д. Голохвастову в сентябре 1875 года213. Это было написано тогда, когда «Анна Каренина» уже начала печататься в «Русском вестнике»; без сомнения, Толстой и к своему новому роману относил это определение.

Но как же проявилась в «Анне Карениной» любовь автора к своему творению? И можно ли сказать, что автор любил то свое произведение, относительно которого в его письмах того времени мелькают такие выражения: «скучная, пошлая „Анна Каренина“», «надоевший мне роман», «„Анна Каренина“ мне противна»?

«Анне Карениной» на всех стадиях работы над романом исчерпывается этими и подобными им отзывами.

Первое время Толстой, как сказано было выше, работал над своим романом с большим подъемом, и роман получался «горячий». Затем, как это бывало иногда с Толстым, после творческого подъема наступил творческий упадок (лето 1874 года). Потом педагогические занятия привлекли особое внимание Толстого (вторая половина 1874 года). С января 1875 года начинается печатание романа в журнале, и Толстой напряженно работает над новыми главами и чтением корректур.

Со второй половины 1875 года, как это видно по переписке и по начатым в то время работам, Толстой начинает усиленно размышлять над религиозно-философскими вопросами, доискиваться разумного понимания смысла жизни. Работа над продолжением романа временами становится ему тяжела, во-первых, потому, что не всегда соответствует его настроению, и, во-вторых, отнимает время, которое ему хотелось бы употребить на работы религиозно-философского характера. Тогда-то и появляются в его переписке сетования на необходимость продолжать «скучный, пошлый» роман.

Но такое отношение к «Анне Карениной» отнюдь не было постоянным во все продолжение дальнейшей работы Толстого над романом. Эта работа в глазах автора была «делом значительным» — вследствие «внутреннего содержания» романа, как писал Толстой С. А. Рачинскому 27 января 1878 года214.

«Внутреннее содержание» «Анны Карениной», которым дорожил автор, выражалось прежде всего в последовательном проведении «семейной мысли», в раскрытии идеи эпиграфа на примере судеб героев романа и, конечно, в мыслях и чувствах Левина, передающих мысли и чувства автора.

«Анны Карениной» не появилась в «Русском вестнике», Катков писал, что со смертью героини роман Толстого закончился. Разумеется, это было неверно. Во-первых, Анна — не единственный персонаж романа; Левин такое же центральное лицо, как и Анна. Судьба Левина, столь необычная эволюция его миросозерцания должны были занять свое место в романе. Во-вторых, — и самое главное — роман не мог закончиться описанием того, как навсегда потухла свеча, при свете которой Анна читала «исполненную тревог, обманов, горя и зла» книгу жизни. Так закончить роман значило бы внести в художественное произведение крайний пессимизм, не свойственный Толстому. Нужно было, чтобы другой герой романа начал читать другую книгу, где, наряду с делами зла и обмана в людском мире, были бы описаны также дела добра и правды. Таким героем и явился Левин, который нашел другую книгу жизни — книгу жизни народной, где не было того преобладания дел зла и обмана, которые видела Анна в книге жизни людей привилегированных классов. Левин понял, что для того, чтобы ему найти разрешение мучивших его сомнений, надо отрешиться от эгоистической, праздной жизни богатых классов и искать правду в народе, в его вере и в его исполненной трудов и лишений жизни. Обратившись к народу в своих поисках правды, Левин увидел, что, кроме закона «Мне отмщение, и Аз воздам», существуют еще несомненные «законы добра», которые он чувствовал в себе и которые не разъединяют, а соединяют людей215.

Без сомнения, многие главы «Анны Карениной» доставляли Толстому как художнику глубокое внутреннее удовлетворение. Таковы прежде всего те многочисленные главы романа, где Толстой проявил себя как непревзойденный мастер описания тончайших душевных переживаний своих героев — раскрытия сложной и противоречивой «диалектики души». Сравнивая «Анну Каренину» с «Войной и миром», автор замечательной работы «О романах Л. Н. Толстого» К. Н. Леонтьев писал: «В „Анне Карениной“ личной фантазии автора меньше, наблюдение сдержаннее, зато психологический разбор точнее, вернее, реальнее, почти научнее»216.

Эта характеристика особенно приложима к тем главам романа, в которых описывается душевная жизнь главной героини во всех ее последовательных изменениях с едва заметными тончайшими оттенками чувств, не всегда вполне понятными и самой Анне. Все эти главы — художественные шедевры. И можно ли хотя на одну минуту представить себе, чтобы Толстой считал «скучной», «пошлой», «противной» гениальную, не имеющую себе равных в мировой литературе сцену свидания Анны с Сережей, так изумительно и трогательно передающую безысходное горе матери, навеки разлученной с любимым единственным сыном?

Не меньшие творческие усилия были направлены Толстым на то, чтобы изобразить во всей сложности течение душевной жизни других персонажей романа. По мнению Н. Н. Страхова, из всех действующих лиц «Анны Карениной» Толстому «труднее всех» давался Вронский. Выше приведено письмо Толстого к Страхову о том, как внезапно (но после глубокого проникновения в сущность душевной жизни созданного им лица) в его творческом сознании явилась мысль о неизбежности самоубийства Вронского после его встречи с Карениным у постели умиравшей Анны. Судя по письму, Толстой был всецело захвачен художественным выполнением открывшегося ему нового эпизода в жизни его героя, имевшего большое значение в бесконечном «лабиринте сцеплений», составляющем роман.

Свое общее отношение к роману «Анна Каренина» в последние годы работы над ним автор высказал в письме к А. А. Толстой в середине марта 1876 года: «Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера; но не говорите мне про нее дурного или, если хотите, то с ménagement [снисходительностью], — она все-таки усыновлена»217. В этом письме Толстой разумел, конечно, не один образ Анны Карениной, а весь роман.

«Анной Карениной» и какое место занимала эта работа в его жизни, видно из приведенного выше письма его к Страхову от 22 апреля 1877 года, в котором, извещая об окончании «Анны Карениной», Толстой писал, что хотя ему и «свободно», но «грустно и одиноко» без этой работы.

XXXIII

Одной из важнейших задач, которую ставил перед собой автор «Анны Карениной», был широкий охват русской жизни того времени.

Не ограничиваясь теми большими картинами русской жизни, о которых было сказано выше, Толстой ввел в роман ряд эпизодов, в несколько измененном виде изображающих события 70-х годов. Упоминания о различных фактах текущей общественной жизни и о последних изысканиях науки находим во многих разговорах действующих лиц. Так, рассказ о комиссии, по изучению быта инородцев намекает на расследование по делу расхищения башкирских земель, в котором был замешан и сослуживец Толстого по Севастополю, оренбургский военный губернатор К. Н. Боборыкин, и которое вызвало отставку министра внутренних дел Валуева.

Кознышев, Песцов, Каренин ведут разговоры про обрусение Польши, новый гимназический устав 31 июля 1871 года, которым вводилось классическое образование, и указ 1 января 1874 года о всеобщей воинской повинности. Свияжский говорит с Левиным о «Шульце-Деличевском направлении», о «самом либеральном Лассалевском направлении», о «Мюльгаузенском устройстве», о журнальных статьях по вопросу о причинах падения Польши (ряд статей по этому вопросу был напечатан в журнале «Вестник Европы» за 1870—1874 гг.), о статье Спенсера «Наше воспитание, как препятствие к правильному пониманию общественных явлений», напечатанной в журнале «Знание» за 1874 год.

«о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физическими явлениями в деятельности человека и где она?» (по этому вопросу в журналах за 1872—1873 годы был ряд статей Кавелина, Сеченова, Михайловского и других авторов).

Облонский, вспоминая свою неуместную улыбку в тот момент, когда жена показала ему его записку к гувернантке, уличавшую его в неверности, объяснил эту «глупую» улыбку тем, что тут действовали «рефлексы головного мозга». «Рефлексы головного мозга» — это было заглавие весьма популярной среди молодежи 1860—1870-х годов книги И. М. Сеченова, появившейся в 1863 году. В настоящее время эта книга считается «манифестом русского материализма 60-х годов».

Вронский и Кити во время кадрили разговаривают «о будущем общественном театре». Поводом к этому разговору послужило следующее. До 1872 года в Москве и в Петербурге существовали только казенные, так называемые императорские театры. В 1872 году на политехнической выставке был впервые открыт общедоступный народный театр, имевший большой успех среди зрителей. Когда выставка закрылась, в печати и в обществе заговорили о желательности создания независимого общественного театра. С участием Островского и других театральных деятелей была выработана программа театра и подано правительству заявление о разрешении открыть такой театр, но дирекция императорских театров, опасавшаяся конкуренции, воспротивилась открытию общественного театра, и проект осуществления не получил.

Действующий в романе медиум Ландау — это американский медиум Юм, которого Толстой встречал в Париже в 1857 году. В образе Архипа-медвежатника изображен под своим именем тверской крестьянин, с которым Толстой охотился в 1858 году. По словам Толстого, основой для описания падения Вронского с лошади послужил ему случай с одним князем, сломавшим лошади ногу на скачках218. Подробности этих скачек были переданы Толстому его знакомым Д. Д. Оболенским, который присутствовал на скачках и видел, как князь Д. В. Голицын сломал спину своей лошади и проиграл вследствие этого скачку сыну военного министра А. Д. Милютину219.

Все эти штрихи из современной жизни, число которых можно было бы значительно увеличить220, а еще более широкие картины из русской жизни того времени делали роман Толстого очень злободневным для своего времени.

философский и социальный роман.

Значение «Анны Карениной» для понимания эволюции социальных воззрений Толстого очень велико. В этом отношении характерен спор Левина с Кознышевым относительно добровольческого движения в пользу восставших сербов. Сергей Иванович оправдывал это движение тем, что «в пользу него высказывается общественное мнение». На это Левин хотел ему возразить, что если считать непогрешимым судьей общественное мнение, то «почему революция, коммуна [имеется в виду, конечно, Парижская Коммуна] не так же законны, как движение в пользу славян?». Так сказано в окончательном тексте романа, но в печати это возражение Левина по цензурным соображениям появилось в сильно смягченном виде. Вот его полный текст в черновой редакции:

«В последнее свидание свое с Сергеем Ивановичем у Левина был с ним спор о большом политическом деле русских заговорщиков. Сергей Иванович безжалостно нападал на них, не признавая за ними ничего хорошего, Левин защищал их. Теперь Левину хотелось сказать: «За что же ты осуждаешь коммунистов и социалистов? Разве они не укажут злоупотреблений больше и хуже болгарской резни? Разве они и прекрасные умы, работавшие в их направлении, не выставляют свою деятельность доводами более широкими и разумными, чем Сербская война, и почему же они не скажут того же, что ты, что это наверное предлог, который не может быть несправедлив? У вас теперь угнетение славян — и у них угнетение половины рода человеческого. И общественное мнение, если оно судья, то едва ли не будет больше голосов в их пользу, чем в вашу, если так же муссировать дело, как вы».

Но Левин чувствовал себя слишком раздраженным и ничего не сказал»221.

Если вспомнить, во-первых, что ко времени написания эпилога (1877 г.) в стране все более усиливалось революционное движение и, с другой стороны, припомнить иронические отзывы о нигилистах в письмах Толстого к Фету начала 1870-х годов, станет совершенно очевидно, что ко времени окончания «Анны Карениной» в отношении Толстого к революционному движению произошло очень значительное изменение. Он признает, что социалисты и коммунисты встали на защиту «половины рода человеческого», угнетенной существующим строем, и что среди них есть «прекрасные умы»; он даже готов допустить, что при известных условиях «общественное мнение» завтра может заговорить в пользу революционного движения

———

Ни один из положительных героев предыдущих художественных произведений Толстого не подходил так близко к народу, как Левин, который считает трудовое крестьянство «лучшим классом России» и преклоняется перед напряженным самоотверженным трудом крестьянина в рабочую пору.

Рисуя образ Левина, Толстой уже недалек от разрыва со своим классом и перехода к идеологии русского патриархального трудового крестьянства.

Примечания

¹ Выдержки из черновых рукописей «Анны Карениной» напечатаны в т. 20 Юбилейного издания, стр. 1—573. Описания черновых рукописей романа, составленные Н. К. Гудзием, даны там же, стр. 644—676. Некоторые уточнения и дополнения в описаниях первых редакций «Анны Карениной» представлены в статье В. А. Жданова «Из истории создания романа „Анна Каренина“» («Яснополянский сборник. Год 1955». Тула, 1955, стр. 36—59) и в работе того же автора «Творческая история „Анны Карениной“». М., «Советский писатель», 1957, стр. 7—38. Тому же автору принадлежит описание черновых рукописей «Анны Карениной» в книге: «Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого». Составители В. А. Жданов, Э. Е. Зайденшнур, Е. С. Серебровская. М., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 187—234, а также статья «К истории создания „Анны Карениной“». «Литературное наследство», т. 69, кн. первая, М., 1961, стр. 397—403.

² —46, вариант № 3.

³ Следы воздействия отрывка Пушкина на первую и вторую редакции будущей «Анны Карениной» указаны в статье Н. К. Гудзия «История писания и печатания „Анны Карениной“». Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 584—585.

⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 67.

⁵ Напечатано в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 14—20, вариант № 1 (начало новой редакции). Редакция, озаглавленная «Молодец баба», в Полном собрании сочинений разбита (ошибочно) на несколько вариантов, опубликованных каждый под особым номером. В цельном виде редакция напечатана в т. 69 «Литературного наследства», кн. первая, стр. 423—444, М., 1961 (реставрация В. А. Жданова).

⁶ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 3—5.

⁷ —211, вариант № 37 (с позднейшими авторскими исправлениями, когда имя героини было изменено на Анна).

⁸ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 255—264, варианты № 66—69 (с позднейшими авторскими исправлениями).

⁹ «Анна Каренина», ч. IV, гл. III.

¹⁰ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 20—23, вариант № 2.

¹¹ Напечатано там же, стр. 46—50, вариант № 4.

¹² —86, вариант № 6.

¹³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 25.

¹⁴ Установлено Б. М. Эйхенбаумом (Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1960, стр. 201).

¹⁵ «Анне Карениной» воспроизведено в книге «Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого», вклейка между стр. 192 и 193.

¹⁶ В рукописи 8 листов писчей бумаги; из четырех последних листов до написания текста была кем-то вырезана фигура куколки для детских игр. Против той части листа, из которой была вырезана головка куколки, рукою, быть может, гувернантки Толстых проставлена дата: «April, March. 8.27. 1873».

¹⁷ Это выражение «все образуется», несомненно, было где-то услышано Толстым. Он употребил его в письме к жене, написанном из Тулы, по дороге в Москву, 10 ноября 1866 г. Убеждая ее не волноваться из-за разных житейских неурядиц, он писал: «Главное, как можно меньше предпринимай. И в случае чего, не торопись. Все образуется». (Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 115). И жена в ответном письме от 12 ноября, описывая затруднения с новой гувернанткой, в заключение повторила его слова: «Вероятно, все это образуется» (С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому. «Academia», 1936, стр. 67).

¹⁸ —145, зачеркнутый текст.

¹⁹ Там же, стр. 145—150 (преимущественно зачеркнутый текст).

²⁰ Напечатано в т. 20 Полного собрания сочинений, стр. 51—79, вариант № 5.

²¹ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 60.

²² Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 155—162, вариант № 25 (более поздняя редакция).

²³

²⁴ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 5, 1931, стр. 145—149, вариант № 2.

²⁵ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 7—9, вариант № 4.

²⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 86—92, вариант № 8.

²⁷ Там же, стр. 89.

²⁸

²⁹ Там же, стр. 114.

³⁰ «Анна Каренина», ч. I, гл. V.

³¹ «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 570.

³² См. стр. 194.

³³ Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1958, стр. 322. Далее Т. А. Кузминская пишет: «Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу: «Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уж наклепал!» Эти слова насмешили Льва Николаевича».

³⁴ В. К. Истомин—144. Отдел Рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

³⁵ С. Л. Толстой. Об отражении жизни в «Анне Карениной». «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 570.

³⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 107.

³⁷

³⁸ Выдержки из этих глав напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 329—341.

³⁹ Толстой знал этот роман Дюма и находил, что в нем глубоко поставлен вопрос о браке. 1 марта 1873 г. он писал Т. А. Кузминской: «Прочла ли ты «L’homme — femme»? Меня поразила эта книга. Нельзя ждать от француза такой высоты понимания брака и вообще отношения мужчины к женщине» (Полное собрание сочинений, т. 62, 1953, стр. 11).

⁴⁰ Фамилия указывает, что прототипом послужил писатель С. А. Юрьев, с 1872 г. издававший журнал «Беседа», в котором Толстой напечатал рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет». Юрьев познакомился с Толстым в 1871 г. Что действительно Юрьев послужил прототипом выведенного в этом варианте студента, подтверждается записью Толстого планового характера на полях данной рукописи: «Анненков и Юрьев о правах женщин» (Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 337). П. В. Анненков в романе выведен не был.

⁴¹ Позднее, в 1891—1893 гг., Толстой, проживая в имении И. И. Раевского Бегичевке Рязанской губернии, устраивал в окрестных деревнях столовые для голодающих крестьян.

⁴²

⁴³ Н. К. Гудзий. История писания и печатания «Анны Карениной». Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 600.

⁴⁴ Тем самым устраняется и затруднение Н. К. Гудзия, недоумевавшего относительно того, что «ниоткуда из этого варианта не видно, чтобы Кити и Ровский когда-либо ранее встречались, тем более чтобы этой встрече предшествовало неудачное предложение, что имеет место в отношениях Левина (Ордынцева) к Кити, как эти отношения описаны еще в предшествующих черновых набросках» (Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 600).

⁴⁵ —350, вариант № 101.

⁴⁶ Только разговорами в Ясной Поляне о романе Дюма можно объяснить письмо Софьи Андреевны к А. А. Толстой об отношении Толстого к семье, написанное в 1876 г. и вызванное, очевидно, протестом А. А. Толстой против изгнания Васеньки Весловского. «Весь принцип его романа, — писала Софья Андреевна об «Анне Карениной», — семья и семья. Ради этого он не делает никаких уступок. Если для спокойствия семьи нужно выгнать Васеньку Весловского или убить кого-нибудь, он ни перед чем не остановится» (В. Жданов. Творческая история «Анны Карениной». М., 1957, стр. 247—248).

⁴⁷ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 353, вариант № 104.

⁴⁸

⁴⁹ Там же, стр. 356—369, вариант № 106 (с позднейшими исправлениями).

⁵⁰ Там же, стр. 369—371, вариант № 107.

⁵¹ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 454—479, варианты № 153 и 154.

⁵² Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 371—374.

⁵³ —380, вариант № 107.

⁵⁴ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 379.

⁵⁵ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 50.

⁵⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 92, вариант № 8.

⁵⁷ Там же, стр. 96 и следующие.

⁵⁸ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 107.

⁵⁹ Полное собрание сочинений, т. 46, 1937, стр. 182.

⁶⁰ А. Д. Оболенский. Две встречи с Л. Н. Толстым («Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 3. М., 1923, стр. 34—35).

⁶¹ —19.

⁶² «Письма Толстого и к Толстому». М., 1928, стр. 224.

⁶³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 377.

⁶⁴ «Письма Толстого и к Толстому», стр. 226.

⁶⁵ В ответ на второе письмо Рачинского Толстой вскоре писал ему: «Виноват, я не так вас понял: теперь понял и согласен; хотя ваше замечание об архитектуре и неопределенно, скорее тонко, но я понял его и постараюсь последовать вашему указанию, если будет случай...» (Полное собрание сочинений, т. 62, 1953, стр. 517). Толстой, следовательно, все-таки не признал в построении «Анны Карениной» того недостатка, о котором писал ему Рачинский, и согласился с его мнением лишь с большими оговорками и, видимо, просто, чтобы прекратить спор.

⁶⁶ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 37.

⁶⁷ Т. А. Кузминская в своих воспоминаниях «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» (стр. 464—465) рассказывает, что в конце 1860-х годов в Туле на вечере у генерала Тулубьева Толстой встретил дочь Пушкина Марию Александровну Гартунг. Он обратил внимание на ее «арабские завитки на затылке». По словам Т. А. Кузминской, М. А. Гартунг «послужила ему типом Анны Карениной — не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это». Портрет М. А. Гартунг работы художника И. К. Макарова находится в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве.

⁶⁸ «Анна Каренина», ч. III, гл. XV.

⁶⁹ Там же, ч. I, гл. XXIII.

⁷⁰

⁷¹ «Анна Каренина», ч. II, гл. XXIII.

⁷² «Анна Каренина», ч. II, гл. XXVI.

⁷³ С. Л. Толстой«Анне Карениной». «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 569.

⁷⁴ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 64.

⁷⁵ Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 109, комментарии П. С. Попова. В воспоминаниях Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» (стр. 189—190) напечатано письмо Кузминского к ее матери от 6 мая 1863 г., по своему тону очень напоминающее обращение Каренина с женой до разрыва отношений.

⁷⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 5.

⁷⁷ Фамилия «Вронский», быть может, произведена от «Вревский». Одного из баронов Вревских Толстой знал (см. Ю. О. . Л. Н. Толстой и его друзья. В книге: «Толстовский ежегодник 1913 года». СПб., 1913, стр. 23).

⁷⁸ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 486.

⁷⁹ «Анна Каренина», ч. I, гл. XXXIV.

⁸⁰ Там же, ч. III, гл. XX.

⁸¹

⁸² Сохранилось интересное воспоминание о том, как Толстой не согласился встретиться с генералом Скобелевым. «Лев Николаевич, — писал в своих воспоминаниях Д. Д. Оболенский, — разрешил мне знакомить с ним моих друзей без предварительных извещений и церемоний. Я пользовался очень осторожно этим исключительным правом. И только раз Лев Николаевич мне предъявил отвод и именно в отношении человека, про которого Лев Николаевич знал, что я очень его люблю и высоко ценю, и с которым мне хотелось познакомить графа. Это был Михаил Дмитриевич Скобелев.

Совпало это с тем временем, когда Лев Николаевич уже начинал говорить и писать против войны, считая ее величайшим грехом. А потому, вероятно, и Скобелев, живший мыслями о войне и жаждавший войны, представлялся Льву Николаевичу чем-то кровожадным» (Д. Д. Оболенский. Отрывки. «Международный Толстовский альманах», составленный П. А. Сергеенко. М., 1909, стр. 244).

⁸³

⁸⁴ «Анна Каренина», ч. V, гл. XXI.

⁸⁵ Там же, гл. XXIV.

⁸⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 401.

⁸⁷ «Анна Каренина» ч. II, гл. XVIII.

⁸⁸ «Анна Каренина», ч. VI, гл. XXIII. Такое соединение двух противоположных определений в характеристике одного и того же лица («милый» и «отвратительный») вполне в духе нравственной философии Толстого, его теории «текучести человека» и в духе его общего отношения к людям. Свое неотосланное письмо от 31 июля 1893 г. к дочери Марии Львовне, уехавшей к близкой Толстому по взглядам Л. Ф. Анненковой, Толстой начал словами: «Как ты доехала и как себя чувствуешь, милая гадкая Маша?» И в конце письма: «Не милую гадкую, а милую хорошую Леонилу Фоминичну приветствуй за меня и благодари» (Полное собрание сочинений, т. 66, стр. 373, 374). Поводом к написанию этого письма послужило непродолжительное увлечение Марии Львовны учителем музыки Н. А. Зандером, которому Толстой не сочувствовал, видя в этом увлечении какую-то «уродливую выходку».

⁸⁹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 116, 130—131.

⁹⁰ Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1877 год. Полное собрание сочинений, т. 11. СПб., 1895, стр. 250.

⁹¹

⁹² «Анна Каренина», ч. I, гл. V.

⁹³ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. Музея Л. Н. Толстого.

⁹⁴ В. Д. Малахиева-Мирович«Златоцвет», 1911, стр. 167.

⁹⁵ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 110.

⁹⁶ Там же, стр. 120—121.

⁹⁷ «Анна Каренина», ч. I, гл. V. Суждение Левина о земстве очень близко подходит к мнениям о земстве и его руководителях в статье П. Засодимского «Земский принцип и практическое его приложение», напечатанной в № 12 радикального журнала «Слово» за 1879 г. Эти страницы статьи Засодимского были вырезаны по требованию цензуры и сохранились в экземпляре книжки журнала, хранящемся в фондах архива III Отделения. По мнению Засодимского, «земство в данной момент является чисто классовым учреждением, так как находится в руках помещиков, не гнушающихся никакими средствами для достижения узкосословных, семейных, эгоистических целей». Земскими делами руководят «те господа, которые уже давным давно проели и пропили и свои выкупные свидетельства, и ссуды поземельных банков, и залоги и перезалоги своего движимого и недвижимого имущества», «люди с пустыми карманами и пустыми желудками, но с прежними барскими свычаями и обычаями и с обрывками point d’honneur’a [чувства чести]. Понятно, что эти полуголодные джентльмены должны посматривать на земство как на дойную корову, которую угодно было провидению ниспослать в мир специально для поправления их финансов». Неудивительно при таких условиях, что нынешние земства враждебны делу народного образования и, вопреки утверждениям либералов, стоят «за невежество, за мрак, за мутную воду, которая, как известно, является необходимым условием для более успешной ловли рыбы» (В. Евгеньев-Максимов—278).

⁹⁸ «Анна Каренина», ч. III, гл. I.

⁹⁹ Там же.

¹⁰⁰ Там же, гл. XXVIII.

¹⁰¹ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 128.

¹⁰²

¹⁰³ Там же, стр. 135. В черновых рукописях второй части Толстой еще раз мимоходом касается вопроса о благотворительности. Находясь с семьей за границей, старый князь Щербацкий по поводу деятельности богатых светских дам в Германии и Англии говорит, что благотворительницы эти занимаются тем, что «одной рукой отнимают, а другой подают» и что «в Англии нарочно делают poors [бедных], чтоб было для кого собирать жертвы» (Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 243).

¹⁰⁴ «Анна Каренина», ч. VI, гл. VIII.

¹⁰⁵ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 216.

¹⁰⁶ «Анна Каренина», ч. VII, гл. II.

¹⁰⁷

¹⁰⁸ Там же, ч. I, гл. XXVI.

¹⁰⁹ Там же, ч. VIII, гл. XI.

¹¹⁰ Там же, ч. III, гл. II.

¹¹¹ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 249.

¹¹²

¹¹³ «Анна Каренина», ч. III, гл. XII.

¹¹⁴ «Анна Каренина», ч. III, гл. XXIV.

¹¹⁵ Там же, гл. XXIX.

¹¹⁶ Там же, гл. XXX.

¹¹⁷ «Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX—XX веков» (Л., 1948, стр. 254) пишет, что «ассоциационные увлечения 70-х годов нашли замечательный рупор в романе Льва Толстого «Анна Каренина». Наш великий писатель сумел чутко отразить черты отмирающего просветительства, подчеркнув их с особенной силой в проблеме земледельческой ассоциации. В лице Левина мы можем без труда распознать одного из последних могикан просветительства». Но не следует забывать, что в романе описан опыт устройства самим автором производительной ассоциации в своей Ясной Поляне, относящийся не к 70-м годам, а к 1859 г. (см. Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., 1957, стр. 302—306).

¹¹⁸ «Анна Каренина», ч. VIII, гл. X.

¹¹⁹ Там же, ч. V, гл. XV.

¹²⁰ Там же, ч. IV, гл. VII.

¹²¹

¹²² В автографе Толстого последнее слово было написано, разумеется, полностью. С. А. Толстая, переписывавшая рукопись, вместо слова «стервы» написала «с....»; при печатании романа в «Русском вестнике» и эта единственная оставшаяся от слова буква была выкинута, и осталось только четыре точки. Так это и перепечатывалось во всех последующих изданиях. Конечно, такое «жеманство» в языке (по выражению Пушкина) было совершенно несвойственно Толстому, — вспомним «Власть тьмы» и «Воскресение». В изданиях «Анны Карениной» следует полностью восстановить это слово, как оно было написано автором.

¹²³ «Анна Каренина», ч. I, гл. XXVII.

¹²⁴ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 55.

¹²⁵ «Анна Каренина», ч. IV, гл. XV.

¹²⁶ Там же, ч. V, гл. XIV.

¹²⁷ Там же, гл. XVI.

¹²⁸ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 481, вариант № 156.

¹²⁹ «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. IX.

¹³⁰ «Воскресение», ч. II, гл. XLI.

¹³¹ «Анна Каренина», ч. VII, гл. I. В дневнике Толстого под 16 сентября 1864 г. записано: «Мы... ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно» (Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 58).

¹³² «Анна Каренина», ч. V, гл. XIV. Невольно вспоминается письмо на ту же тему, написанное Толстым 7 июня 1896 г. его только что женившемуся сыну Льву Львовичу.

«Смотрите, не ссорьтесь. Всякое слово, произнесенное друг другу недовольным тоном, взгляд недобрый — событие очень важное» (Полное собрание сочинений, т. 69, 1954, стр. 104).

¹³³ «Анна Каренина», ч. VI, гл. III.

¹³⁴ Там же, ч. VII, гл. XIII, XV.

¹³⁵ Там же, гл. XVI. Описание родов Кити использовалось специалистами в их работах для иллюстрации душевного состояния женщины во время родов. «Несколькими простыми, но гениальными словами Толстой дает нам понять, что испытывает душа женщины в момент, когда начинается рождение ее ребенка», — писал М. А. Колосов в книге «Рождение человека» (М., 1914, стр. 14).

¹³⁶ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 282.

¹³⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 322.

¹³⁸ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 283—284.

¹³⁹ Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1958, стр. 215—216. В другом месте той же книги (стр. 266) Т. А. Кузминская рассказывает, что вторично Лев Николаевич так же поступил со своим знакомым Р. А. Писаревым, ухаживавшим за Софьей Андреевной. Однако С. Л. Толстой сомневается в достоверности этого рассказа (С. Л. Толстой«Анне Карениной». «Литературное наследство», т. 37—38, стр. 584).

¹⁴⁰ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 170.

¹⁴¹ Там же, т. 61, стр. 262.

¹⁴² Эта часть рассуждений Николая Левина, близко подходящая к взглядам Толстого, изложенным в «Сказке», приведена выше, на стр. 217.

¹⁴³ Глава напечатана в Полном собрании сочинений, т. 20, стр. 174—179, вариант № 29.

¹⁴⁴ —179.

¹⁴⁵ «Анна Каренина», ч. III, гл. I.

¹⁴⁶ Там же, ч. I, гл. XXIV—XXV.

¹⁴⁷ Там же, ч. V, гл. XIX.

¹⁴⁸ Там же, ч. I, гл. V.

¹⁴⁹ «Анна Каренина», ч. I, гл. III.

¹⁵⁰ Там же, гл. XIX.

¹⁵¹ «Анна Каренина», ч. III, гл. VII и VIII.

¹⁵² Там же, гл. XI и XXI.

¹⁵³ О «материалистичности» женщин вообще Толстой записал в дневнике 29 мая 1895 г.: «Ныне царство матерьялизма, т. е. женщин и врачей» (Полное собрание сочинений, т. 53, стр. 34). Под «матерьялизмом» в этой записи Толстой разумел, конечно, не философское направление, а преобладание в жизни материальных интересов.

¹⁵⁴ «Во всяком случае, ради истинного бога, памяти вашего отца и всего, что для вас есть священного, умоляю вас — будьте искренни со мной, совершенно искренни, не позволяйте себе увлекаться» (Полное собрание сочинений, т. 60, стр. 110).

¹⁵⁵ «Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой?... Мне страшно будет услышать нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести; но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасней» (Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 17).

¹⁵⁶ Ф. В. Буслаев

¹⁵⁷ «Литературное наследство», т. 37—38, стр. 234.

¹⁵⁸ Это изречение впервые появилось в древнееврейской книге «Второзаконие» и позднее было повторено апостолом Павлом в его «Послании к римлянам» (гл. II и XII): «Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же... Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу божию. Ибо написано: «Мне отмщение, и Аз воздам», — говорит господь».

¹⁵⁹ Артур Шопенгауэр

¹⁶⁰ Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление, стр. 438.

¹⁶¹ Полное собрание сочинений, т. 41, 1957, стр. 398.

¹⁶² «Анна Каренина», ч. VIII, гл. IV.

¹⁶³

¹⁶⁴ Полное собрание сочинений, т. 64, 1953, стр. 235.

¹⁶⁵ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 100.

¹⁶⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 189.

¹⁶⁷ «Анна Каренина», ч. VI, гл. XXIX.

¹⁶⁸ «Анна Каренина», ч. VI, гл. XXIX. Весь сюжет «Вишневого сада» Чехова уже намечен в этом разговоре Левина с помещиком.

¹⁶⁹ Там же.

¹⁷⁰ «Анна Каренина», ч. VII, гл. XVII.

¹⁷¹ Там же, ч. VI, гл. XI.

¹⁷² —302, варианты 79—80.

¹⁷³ «Анна Каренина», ч. VII, гл. XX.

¹⁷⁴ Там же, гл. XX.

¹⁷⁵ Там же, ч. III, гл. XIV.

¹⁷⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 270.

¹⁷⁷ «Анна Каренина», ч. III, гл. XVII.

¹⁷⁸ Там же, ч. II, гл. VI.

¹⁷⁹ «Анна Каренина», ч. VII, гл. XX.

¹⁸⁰ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 298—299.

¹⁸¹ «Анна Каренина» ч. III, гл. XVIII.

¹⁸² «Анна Каренина», ч. VII, гл. XX.

¹⁸³ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 296, 281.

¹⁸⁴ «Анна Каренина», ч. II, гл. XIX.

¹⁸⁵ Полное собрание сочинений, т. 19, 1935, стр. 429.

¹⁸⁶ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 115. «Художественное произведение, — писал Тургенев Суворину 2 (14) февраля 1875 г., — если оно удалось, злее самой злой сатиры» (И. С. . Собрание сочинений, т. 11, М., 1949, стр. 295).

¹⁸⁷ «Анна Каренина», ч. VIII, гл. XI.

¹⁸⁸ Там же, ч. III, гл. V—VI.

¹⁸⁹ Нарисованная Толстым картина сенокоса была написана им уже в первой редакции романа очень близко к окончательному тексту (см. рук. 37, л. 4, 7 об. — 11).

¹⁹⁰ «Анна Каренина», ч. III, гл. XII. Напрашивается аналогия с превосходной картиной мощного трудового подъема при разгрузке барж, нарисованной Горьким в «Фоме Гордееве», когда и сам хозяин Фома под влиянием общего возбуждения бросается ворочать рычаг. «Невыразимая радость бушевала в нем и рвалась наружу возбужденным криком». По окончании работы «веселые, с улыбками на потных лицах, мужики подходили к нему и тесно окружали его... Возбуждение еще не остыло в нем и не позволяло ему понять, что случилось и отчего все вокруг так радостны и довольны» («Фома Гордеев», гл. IX).

¹⁹¹ «Анна Каренина», ч. III, гл. XII.

¹⁹² «На днях я шел домой с прогулки в подавленном состоянии духа. Подходя к дому, я услыхал громкое пение большого хоровода баб. Они приветствовали, величали вышедшую замуж и приехавшую мою дочь. В пении этом с криками и битьем в косу выражалось такое определенное чувство радости, бодрости, энергии, что я сам не заметил, как заразился этим чувством, и бодрее пошел к дому и подошел к нему совсем бодрый и веселый» («Что такое искусство?», гл. XIV).

¹⁹³ «Анна Каренина», ч. II, гл. XII. Говоря об отношении автора «Анны Карениной» к народу, нельзя не заметить также, что Толстой в этом романе наглядно показал преимущество трудового народа перед людьми привилегированных классов на примере слуг и господ. Попадая в трудные условия жизни, господа чувствуют себя совершенно беспомощными. Так было с Долли, когда она пришла в отчаяние, переехав на лето в их пустой, неустроенный деревенский дом. Дом этот привело в порядок «одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо» — прислуживавшая Долли простая женщина, Матрена Филимоновна. Таким же «полезнейшим и нужнейшим лицом» в доме Каренина оказался его камердинер Корней, который после отъезда Анны, совершенно нарушившего весь привычный строй жизни Каренина, ежедневно во время одевания барина докладывал ему о всех делах, требовавших каких-либо распоряжений.

«Анне Карениной» принимают ближайшее участие в жизни господ, и характеристики господ, как и в «Войне и мире», иногда даются суждениями слуг. Так, о скупости Вронского Долли узнает от возившего ее к нему кучера и сопровождавшего ее приказчика и пр.

¹⁹⁴ «Анна Каренина», ч. V, гл. XXVII.

¹⁹⁵ Там же, ч. VII, гл. IV.

¹⁹⁶ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 412, 413.

¹⁹⁷ Книга К. Д. Ушинского «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии», вышедшая в двух томах в 1867—1869 гг.

¹⁹⁸

¹⁹⁹ «Анна Каренина», ч. IV, гл. XI; Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 345.

²⁰⁰ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 235—236.

²⁰¹ «Анна Каренина», ч. I, гл. XIV.

²⁰² Там же, ч. VII, гл. XXII.

²⁰³ Шатилов. Из недавнего прошлого. «Голос минувшего», 1916, 10, стр. 68.

²⁰⁴ «Анна Каренина», ч. VII, гл. IX.

²⁰⁵ Статья «О Гоголе». Полное собрание сочинений, т. 38, 1936, стр. 60.

²⁰⁶

²⁰⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 250.

²⁰⁸ Учитель детей Толстого в 1880—1881 гг. И. М. Ивакин в своих записках, написанных в 1905 г., дал такую характеристику Толстого-художника: «Он был до крайности и любознателен и любопытен. Вернее сказать, он обладал неутолимым художественным аппетитом. Он вечно инстинктивно высматривал пищу для творчества, вечно искал и находил интересных людей. Изучит и проглотит одного, смотришь — на смену ему есть уже другой» («Литературное наследство», т. 69, кн. 2, М., 1961, стр. 38).

²⁰⁹ «И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка», т. II. М. — Л., «Искусство», 1949, стр. 29.

²¹⁰ Проф. Н. Г. . И. Н. Крамской. М., «Искусство», 1947, стр. 29—30.

²¹¹ «Анна Каренина», ч. VII, гл. V.

²¹² Полное собрание сочинений, т. 61, стр. 172.

²¹³ Там же, т. 62, стр. 203.

²¹⁴

²¹⁵ Последняя часть романа Толстого появилась отдельным изданием под заглавием «Анна Каренина Часть 8-я». Под таким заглавием она была перепечатана и в первом отдельном издании романа 1878 г. и во всех после дующих изданиях. Между тем Толстой в письмах к Страхову, Фету и Каткову неизменно называл окончание своего романа эпилогом. Название «8-я часть» появилось в печати только оттого, что окончание «Анны Карениной» вышло отдельной книжкой и называть его эпилогом было бы неудобно.

²¹⁶ К. Леонтьев. О романах Л. Н. Толстого. М., 1911, стр. 11.

²¹⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 257.

²¹⁸ М. . Л. Н. Толстой в памяти голицынских крестьян, «Толстовский ежегодник 1912 г.», М., 1912, стр. 97.

²¹⁹ Д. Д. Оболенский. Отрывки. «Международный толстовский альманах», составленный П. А. Сергеенко. М., 1909, стр. 244.

²²⁰ «Об отражении жизни в романе „Анна Каренина“», связь содержания романа Толстого с современными общественно-политическими событиями прослежена в примечаниях В. Ф. Саводника к изданию «Анны Карениной», выпущенному Государственным издательством в 1928 г.

²²¹ «Анна Каренина», рукопись 103 (наборная), л. 48 об. Публикуется впервые.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Раздел сайта:

Главная страница → Биография → Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год Глава четвертая. Основные моменты творческой истории романа "Анна Каренина"

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год
Глава четвертая. Основные моменты творческой истории романа "Анна Каренина"