Глава одиннадцатая
ЖЕНИТЬБА Л. Н. ТОЛСТОГО.
ПЕРВЫЙ ГОД СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ
(1862—1863)
I
Он стал чаще бывать у Берсов, живших в то время на даче в Покровском-Стрешневе, в двенадцати верстах от Москвы.
В начале августа, когда Толстой уже уехал в Ясную Поляну, Л. А. Берс вместе с тремя дочерьми и младшим сыном Володей собралась навестить своего отца А. М. Исленьева, жившего в своем имении Ивицы Тульской губернии Одоевского уезда. По дороге она решила заехать в Ясную Поляну, отстоявшую от Ивиц в пятидесяти верстах. Поводом к такому заезду было, по словам С. А. Толстой, желание ее матери повидаться с другом своего детства М. Н. Толстой, гостившей в то время у брата. Но, кроме этого, несомненно, решение Л. А. Берс было вызвано также и тем вниманием, которое Толстой оказывал ее дочерям.
В Ясной Поляне Берсы пробыли двое суток.
Софья Андреевна в своих воспоминаниях рассказывает, как она поздно вечером, сидя на балконе яснополянского дома, любовалась открывавшимся перед нею чудесным видом; как приходил к ней Лев Николаевич и в разговоре сказал ей: «Какая вы вся ясная, простая»; как он помогал приготовлять для нее постель в комнате «под сводами»1.
На другой день Толстой устроил пикник в лесу Засека. На пикник были приглашены также соседи — педагоги тульской гимназии с их семьями. Сестрам Берс было очень весело.
почувствовал: «Нет, как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее». Быть может, как тот же Левин, он теперь «с отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке»2.
Из Ясной Поляны Берсы уехали в Ивицы. На следующий день туда же явился и Толстой.
Здесь произошло объяснение Льва Николаевича с Софьей Андреевной при помощи начальных букв нескольких слов, описанное впоследствии в «Анне Карениной».
Вечером, оставшись вдвоем с Софьей Андреевной в той комнате, где перед тем происходила игра в карты и стоял покрытый зеленым сукном ломберный стол, Лев Николаевич предложил Софье Андреевне прочесть то, что он напишет мелом на столе одними начальными буквами. Он стер щеткой все карточные записи и написал начальными буквами следующую фразу: «Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость и невозможность счастия, и именно вы»3.
Невольной свидетельницей этого объяснения явилась младшая сестра Софьи Андреевны Таня, которая, спасаясь от настойчивых упрашиваний что-нибудь спеть, забилась под рояль, стоявший в той же комнате. По ее рассказу, некоторые слова Лев Николаевич подсказывал ее сестре4.
С. А. Толстая в своих воспоминаниях рассказывает, что Лев Николаевич в тот же вечер написал ей начальными буквами еще две фразы («В Вашем семействе существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня вы с вашей сестрой Танечкой»), но это, как кажется, ошибка ее памяти, опровергаемая письмами к ней Толстого от 9 и 14 сентября и его записью в дневнике от 28 августа, делающими этот эпизод хронологически не вполне ясным (очевидно, Толстой написал эти фразы начальными буквами 28 августа).
«Взволнованная и счастливая, я ушла спать», — вспоминала Софья Андреевна. Ее старшая сестра Лиза, мечтавшая о замужестве со Львом Николаевичем, видя его отношение к Соне, была очень расстроена.
На другой день Толстой уехал, взявши с Л. А. Берс слово, что на обратном пути она еще раз заедет в Ясную Поляну.
II
В Москву Толстой приехал, повидимому, 21 августа. Он снял небольшую квартиру у какого-то немца-сапожника. Здесь он занялся работой над двумя статьями для «Ясной Поляны»: «Об общественной деятельности на поприще народного образования» и «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Обе эти статьи были частью им написаны, частью продиктованы жившим в то время в Москве учителям его школы. Кроме того, тогда же начат был Толстым ответ на статью Е. Л. Маркова об его школе, законченный уже в феврале 1863 года и напечатанный под названием «Прогресс и определение образования».
Но не литературно-педагогические работы были главным делом, ради которого Толстой жил в Москве. Главным делом его было выяснение своих отношений с Софьей Андреевной.
Семейство Берсов продолжало жить на даче в Покровском-Стрешневе, и Толстой стал часто бывать у них. Чувствуя необходимость разобраться в своих отношениях к заинтересовавшей его девушке, Толстой возобновляет оставленный им дневник и ведет его почти ежедневно. В первой после возобновления дневника записи 23 августа он пишет: «Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая. О, коли бы выбраться на ясное и честное кресло!»
Вспоминая, очевидно, свои прежние увлечения, из которых ни одно не было достаточно глубоким, он далее пишет: «Я боюсь себя: что ежели и это — желанье любви, а не любовь? Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки оно. Ребенок! Похоже».
«Встал здоров с особенно светлой головой, писалось хорошо, но содержанье бедно. Потом так грустно, как давно не было. Нет у меня друзей, нет! Я один. Были друзья, когда я служил мамону, и нет, когда служу правде».
А друзья ему особенно необходимы были теперь, когда решался важнейший вопрос его жизни.
26 августа: «Пошел к Берсам пешком, покойно, уютно. Девичий хохот. С. нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Всё я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Всё это не про меня. Труд и только удовлетворение потребности».
Повесть, о которой здесь говорится, была написана Софьей Андреевной, когда ей было 16 лет. В повести изображались все три сестры Берс и их мать, а также и Толстой под именем князя Дублицкого, причем отмечалась «необычайно непривлекательная наружность» и «переменчивость суждений» князя. Повесть была сожжена Софьей Андреевной перед выходом замуж.
Слова Толстого: «все это не про меня» — означали то, что, прочитав повесть Софьи Андреевны, он убедился, что «не про него» ее молодость и привлекательность, что его назначение — труд, и на этом успокоился.
В день своего рождения, 28 августа, когда ему минуло 34 года, Толстой «встал с привычкой грусти. Придумал общество для учеников мастерствам» (запись дневника).
В этот день Берсы прислали ему «букеты писем и цветов». Поздравление прислали все взрослые члены семьи Берсов: отец, мать, старший сын и все три дочери. Софья Андреевна писала: «Если б я была государыня, я прислала бы вам в день вашего рождения всемилостивейший рескрипт, а теперь, как простая смертная, просто поздравляю вас с тем, что вы в один прекрасный день увидели свет божий, и желаю вам долго еще и если можно всегда смотреть на него теми глазами, какими вы смотрите теперь. Соня»5.
«Написал напрасно буквами С-е». Запись эту можно понять только в том смысле, что Толстой вновь написал Софье Андреевне что-то одними начальными буквами слов. Какие были эти слова — разъяснено в письме Толстого к Софье Андреевне от 9 сентября.
В этот день Толстой провел «приятный вечер у Тютчевых». Потом «сладкая, успокоительная ночь». Записав это, Толстой вновь внушает себе: «Скверная рожа, не думай о браке, твое призванье другое, и дано зато много»6.
Но и это самовнушение не подействовало. На другой день он записывает: «Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое — немножко надежда (которой не должно быть). Свинья. Немножко как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже». Здесь говорится, повидимому, о словах, написанных Толстым 28 августа, одними начальными буквами. Запись заканчивается словами: «Грустно, но хорошо. Машенька говорит: «Ты всё ждешь». Как не ждать».
30 августа. «К Берс. С. к П[опову]7 не ревную; мне не верится, что не я. Как будто пора, а ночь! Она говорит тоже: «Грустно и спокойно». Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в С[онечку] К[олошину] и в А[лександрин Оболенскую] только. Ночевал у них, не спалось, и всё она. «Вы не любили?» она говорит, и мне так смешно и радостно».
«И утром то же сладкое чувство и полнота любовной жизни».
Он отправляется к Тютчевым. Дочери Тютчева, в том числе и Екатерина Федоровна, которая раньше нравилась Толстому, теперь вызывают в нем раздражение. «Заскорузлые синие чулки, — пишет он. — Как мне на них гадко. Кто-то заговорил, и мне показался ее голос... Не про тебя, старый черт, — пиши критические статьи! Начал ей писать — помешали, и хорошо. Я не могу уехать теперь — вот что».
1 сентября. «О С. спокойнее».
3 сентября. «У них, сначала ничего, потом прогулка... — нынче один, завтра другой и, главное, к чему отъезжающий, — либо и нечаянно, и тонко, и кокетливо. Но вообще — ничего, ничего, молчание8. — Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой».
И тут же сомнение. Побывав у своего приятеля В. С. Перфильева, Толстой записывает: «Знаю, Васюк, знаю твои грехи. Как пошло тихое обманывание друг друга — счеты. А может, и мне судьба то же». И сейчас же вслед за этим: «Memento [помни], Дублицкий, старый черт, дядя Лявон. А чувствуешь: «mein schönes Herz» [мое прекрасное сердце]. — Главное, кажется, так бы просто, впору: ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья».
Через день — разочарование. Толстой увидал Софью Андреевну в кругу приехавших к Берсам барышень, гулял с ними и вдруг почувствовал: «не то, не то, не то. А накануне, — писал он далее, — я не спал ночь, так ясно представлялось счастье. Вечер говорили о любви. Еще хуже».
Дурное расположение продолжалось и на другой день 6 сентября. Переночевав у Берсов, Толстой утром этого дня «учил» (вероятно, мальчиков Берсов), «гулял и злой и без ничего ушел домой». Записав это, Толстой внушает себе: «Я стар, чтобы возиться. Уйди или разруби». И заканчивает запись словами: «Кроме Берсов ничего нет в это время».
Тетушке Татьяне Александровне он пишет, что через неделю вернется в Ясную Поляну, и объясняет, что живет в Москве для того, чтобы выпустить два номера своего журнала.
«Нынче один дома, и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. Дублицкий, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь... Вздор: монастырь, труд, вот твое дело, с высоты которого можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, — и я был в этом монастыре, и опять вернусь. Да».
Запись заканчивается неожиданным признанием: «Неискренен дневник. Arrière pensée [задняя мысль], что она у меня, подле меня будет сидеть и читать, и...... и это для нее».
— тетушке Александре Андреевне, с единственной целью — поделиться теми новыми переживаниями, которыми он был тогда захвачен. Не называя имени, он сообщает, что с ним случилось «несчастье или счастье»: он, «старый, беззубый дурак, влюбился». Он сам не знает, «правду ли» он сказал и «так ли» он сказал. «Когда-нибудь с радостью или с грустью воспоминанья» он расскажет всё своему другу; теперь же находится в состоянии тяжелого раздумья, так как боится, «как бы не быть виноватым перед собою», то есть как бы под влиянием чувства не предпринять ложный шаг, который может оказаться роковым по отношению ко всей дальнейшей жизни. Но он надеется скоро выйти «из того запутанного, тяжелого и вместе с тем счастливого положенья», в котором он теперь находится.
На другой день, 8 сентября, Толстой «пошел-таки к Берсам к обеду. Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл, — записывает далее Толстой, — С. отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других — условно-поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет... Ночью гуляли».
То, что доктор Берс обходился с Толстым так, как будто он что «украл» у него, объясняется тем, что, по словам Софьи Андреевны, отец ее «сердился, что Лев Николаевич, посещая так часто наш дом, не делал предложения старшей дочери... Положение в доме было натянутое и серьезное». В записи дневника от 8 февраля 1893 года Софья Андреевна давала иное объяснение недружелюбного отношения ее отца к Толстому: он ревновал его к своей жене9.
«Она краснеет и волнуется. О, Дублицкий, не мечтай! — записывает Толстой 9 сентября. — Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, которое не пошлю. Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли, для себя, и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год. До трех часов не спал. Как 16-летний мальчик, мечтал и мучился».
Письмо, написанное Софье Андреевне 9 сентября, Толстой передал ей уже после женитьбы; оно сохранилось в ее архиве10. В нем Толстой давал разъяснение тех фраз, какие он написал ей 28 августа одними начальными буквами слов. Это, прежде всего, «ложный взгляд» семейства Берсов по отношению к нему. Взгляд этот, — писал Толстой, — «состоит в том, что я влюблен или que je fais la cour [что я ухаживаю] в вашу сестру Лизу. Это совершенно несправедливо».
Второе разъяснение касалось того, почему повесть Софьи Андреевны «сидит» у него в голове. Это потому, пишет Толстой, что «в ней я узнал себя Дублицким и ясно убедился в том, что я, к несчастью, забываю слишком часто, что я — дядя Лявон, старый, необычайно непривлекательный черт, который должен один упорно и серьезно работать над тем, что ему дано от бога, а не думать о другом счастьи, кроме сознания исполненного дела».
— в Ивицах — были написаны им первыми буквами. «Я бываю мрачен, — пишет он, — глядя именно на вас, потому что ваша молодость напоминает мне слишком живо мою старость и невозможность счастия». Прочитанная им повесть Софьи Андреевны «совершенно отрезвила» его. Теперь он решил больше не бывать у Берсов, хотя для него это равносильно лишению себя «лучшего наслаждения». Письмо заканчивалось словами: «Я Дублицкий, но только жениться на женщине так, потому что надо же жену, я не могу. Я требую ужасного, невозможного от женитьбы. Я требую, чтоб меня любили так же, как я могу любить. Но это невозможно... Я перестану ездить к вам, защитите меня вы с Танечкой11».
Это решение не было исполнено. Вечером следующего дня Толстой опять пошел к Берсам, а по возвращении от них ночью записал в дневнике:
«Проснулся 10-го сентября в 10, усталый от ночного волненья. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера. Пошел ходить... и в Кремль. Ее не было... ... Господи! помоги мне, научи меня! Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, — я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Танечке, и всё напрасно... Господи, помоги мне, научи меня. Матерь божия, помоги мне!» — «по старой детской привычке»12 повторяет Толстой.
11 сентября. «Чувство так же сильно... Не смел идти к ним... ».
12 сентября. «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я — отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий — пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать всё и при всех. Господи, помоги мне!»
13 сентября. «Ничего не было... Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и всё скажу или» (было написано: «застрелюсь», но потом зачеркнуто).
Ночью Толстой написал Софье Андреевне письмо, после чего записал в дневнике:
«4-й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, т. е. нынче, 14-го. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне».
Письмо, написанное в ночь с 13 на 14 сентября, Толстой начинает со слов:
«Софья Андревна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаяньем, страхом и счастьем в душе... Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все».
Далее Толстой повторяет вкратце те разъяснения фраз, написанных им первыми буквами слов, какие он давал и в письме 9 сентября, и заканчивает письмо словами:
«Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать да, а то лучше скажите нет, ежели есть в вас тень сомненья в себе. Ради бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услышать нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести; но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасней»13.
«свеж и нервозен страшно. Утром то же чувство».
Он отправился к Берсам и на другой день записал в дневнике: «Положение объяснилось, кажется. Она странна... Не могу писать для себя одного. Мне так кажется, я уверен, что скоро у меня уже не будет тайн для одного, а тайны для двух, она будет всё читать». В этот день он лег спать «усталый нервно», но спал мало — шесть часов. Высказавшись в письме, он почувствовав себя спокойнее, но напряженно ждал, «что-то будет».
Написанное письмо не было передано ни 14-го, ни 15 сентября, но 15-го Толстой сказал Софье Андреевне, что ему «есть что сказать» ей.
Нервы были страшно напряжены. В тот же день, увидевшись с В. С. Перфильевым, он рассказал ему «смерть Николеньки» и при этом «плакал слезами ребенка».
«Завтра» — этим словом заканчивает Толстой запись своего дневника 15 сентября.
И действительно, вечером на другой день, 16 сентября он наконец передал Софье Андреевне письмо, которое два дня проносил в кармане, не решаясь передать.
Как рассказывает Софья Андреевна в своих воспоминаниях, схватив письмо, она «стремительно бросилась бежать» в их общую девичью комнату, где они, все три сестры, жили вместе. Заперев дверь на ключ, она начала читать письмо, «задыхаясь от волнения». Дочитавши до вопроса: «хотите ли быть моей женой?» она «не могла читать дальше и так и замерла». В это время раздался сильный стук в дверь. Это стучала сестра Лиза.
— Что тебе пишет граф? — настойчиво спрашивала Лиза. — Говори.
Соня молчала.
— Говори сейчас, что граф тебе пишет! — кричала Лиза.
Услышавши ответ Сони, что граф делает ей предложение, Лиза со слезами в голосе закричала:
— Откажись! Откажись сейчас! — И забилась в истерике.
Софья Андреевна молчала. Видя ее замешательство, сестра Таня, бывшая тут же, побежала за матерью. Мать, как рассказывает Софья Андреевна, «строго отнеслась» к Лизе, а Соне сказала, что если она откажется, то Лев Николаевич от этого не полюбит Лизу. Любовь Александровна решительно взяла дочь за плечи и, повернув к двери, «почти вытолкнула» ее из комнаты, сказав: «Пойди к нему и скажи свой ответ».
«Я пошла точно не своей, а ее волей», — рассказывает Софья Андреевна. Она выбежала в комнату матери, где ожидал ее Лев Николаевич, и на его вопрос: «Ну, что?» ответила: «Конечно, да».
Толстой очень тяготился тем напряженным состоянием, в котором он находился последнее время, и торопил со свадьбой. Несмотря на непременное желание Любови Александровны приготовить приданое, он настоял на том, чтобы свадьба была через неделю.
Было решено сейчас же после свадьбы ехать в Ясную Поляну.
Эту последнюю неделю Толстой каждый день приходил к невесте. Один раз, не желая скрывать от нее своего прошедшего, он принес ей свои старые дневники. Впоследствии в своих воспоминаниях Софья Андреевна объясняла этот его поступок «излишней добросовестностью».
Полного спокойствия и уверенности у Толстого не было. Как записал он в дневнике на третий день после свадьбы, у него появлялись иногда «сомненья в ее любви и мысль, что она себя обманывает».
«страх, недоверие и желание бегства», не в силах совладать с собой, он утром отправился к невесте. «Он начал, — вспоминает Софья Андреевна, — меня мучить допросами и сомнениями в моей любви к нему. Мне даже казалось, что он хочет бежать, что он испугался женитьбы. Я начала плакать».
«Пришла моя мать, — рассказывает далее Софья Андреевна, — и напала на Льва Николаевича: «Нашел, когда ее расстраивать, — говорила она. — Сегодня свадьба, ей и так тяжело, да еще в дорогу надо ехать, а она вся в слезах». Льву Николаевичу стало как будто совестно. Он скоро ушел».
Душевное состояние Софьи Андреевны перед свадьбой было смутное, неопределенное.
Как рассказывает Софья Андреевна в своей автобиографии «Моя жизнь»14, перед свадьбой она чувствовала себя «больной, ненормальной». «Ничего я не могла есть, кроме соленых огурцов и черного хлеба; ночи были тревожные и настроение невеселое». Вместе с тем Софья Андреевна боялась «потерять любовь Льва Николаевича»: «я боялась, что он во мне, глупой, ничтожной девочке, скоро разочаруется».
Свадьба была 23 сентября. Сейчас же после ужина молодые в просторном дормезе выехали на лошадях шестериком в Ясную Поляну.
«Когда выехали из Москвы за город, — вспоминала Софья Андреевна, — стало темно и жутко. Я никогда прежде никуда не ездила ни осенью, ни зимой. Отсутствие света и фонарей удручало меня... До первой станции, кажется, Бирюлево, мы почти не разговаривали. Помню, что Лев Николаевич был как-то особенно бережно нежен со мной».
В Бирюлеве сделали первую остановку. К ночи следующего дня 24 сентября приехали в Ясную Поляну.
III
25 сентября, на другой день по приезде в Ясную Поляну, Толстой, вспоминая события последних трех дней, писал в своем дневнике:
«Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она всё знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна. Сережа15 разнежен, тетенька16 уже готовит страданья. Ночь, тяжелый сон. Не она».
«В Ясной, — писал Толстой далее. — Утро, кофе — неловко. Студенты озадачены».
Студенты, учителя толстовских школ, были «озадачены» потому, что женитьба Льва Николаевича на барышне, а не на крестьянке, была для них полной неожиданностью. Всем им памятны были его слова: «Жениться на барышне — значит впитать в себя весь яд цивилизации».
«Гулял с ней и Сережей. Обед. Она слишком рассмелилась. После обеда спал, она писала. Неимоверное счастье. И опять она пишет подле меня. Не может быть, чтобы это всё кончилось только жизнью».
Такими словами закончил Толстой свою первую после женитьбы дневниковую запись.
В тот же день Софья Андреевна писала своей любимой младшей сестре Тане, жившей с родителями в Москве. Вместе с поручениями относительно присылки разных вещей Софья Андреевна писала и о своем «семейном счастьи»: «Тетенька такая довольная, Сережа [Сергей Николаевич Толстой] такой славный, а про Левочку и говорить не хочу, страшно и совестно, что он меня так любит, — Татьянка, ведь не за что? Как ты думаешь, он может меня разлюбить? Боюсь я о будущем думать»17.
«Ты вникни, — писал Толстой свояченице, — как все это хорошо и трогательно: и мысли о будущем и пудра». О себе Толстой писал: «Дай бог тебе такого же счастья, какое я испытываю, больше не бывает».
Через неделю после свадьбы, 30 сентября Толстой записывает: «В Ясной. Я себя не узнаю. Все мои ошибки мне ясны. Её люблю все так же, ежели не больше. Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас все, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал. Она прелесть. Я люблю ее еще больше. Но нет ли фальши?» Работать Толстой не мог, но у него уже бродили мысли о художественных произведениях. «Так и тянет теперь к свободной работе de longue haleine [на продолжительное время] — роман или т. п.», — писал Толстой Ел. Андр. Берс 1 октября.
О своем счастье Толстой поспешил написать всем своим друзьям: сестре, тетушке Александре Андреевне, Васеньке Перфильеву, Фету. Ему казалось, что наступил новый период в его жизни. «Я теперь спокоен и ясен, как никогда не бывал в жизни», — писал он 28 сентября А. А. Толстой. Всегда склонный чернить свое прошедшее, Толстой писал ей же 8 октября: «Куда это идет? — не знаю, только с каждым днем мне спокойнее и лучше. Я было уж устал делать счеты с собою, начинать новые жизни (помните), было примирился с своей гадостью, стал себя считать, хоть не положительно, но сравнительно хорошим; теперь же я отрекся от своего прошедшего, как никогда не отрекался, чувствую всю свою мерзость всякую секунду, примериваясь к ней, к Соне, «но строк печальных не смываю»18.
Прошла еще неделя. 14 октября Толстой заносит в дневник, что у него с женой было «два столкновенья», и были «тяжелые минуты», но тут же признается: «Я еще больше и больше люблю, хотя другой любовью... Нынче пишу оттого, что дух захватывает, как счастлив».
Софья Андреевна вскоре после свадьбы тоже начала писать дневник19.
Дневники Софьи Андреевны за первый год замужества заняты исключительно описанием личных переживаний — отношений с мужем. В них вполне сказалась ее натура, о которой хорошо знавшая ее сестра Татьяна Андреевна писала так: «Соня никогда не отдавалась полному веселью или счастью, чем баловала ее юная жизнь в первые годы замужества. Она как будто не доверяла счастью, не умела его взять и всецело пользоваться им. Ей все казалось, что сейчас что-нибудь помешает ему, или что-нибудь другое должно прийти, чтобы счастье было полное. Эта черта характера осталась у нее на всю жизнь. Она сама сознавала в себе эту черту и писала мне в одном из своих писем: И видна ты с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всем и во всех, — не то, что я, которая, напротив, в весельи и счастьи умеет найти грустное»20.
«потребность сосредоточиться и выплакаться и выписаться в журнале» (запись от 22 апреля 1864 года). Лев Николаевич подметил эту слабость своей жены. «Когда не в духе — дневник», — говорил он ей (запись Софьи Андреевны от 2 января 1864 года).
Первая запись дневника сделана Софьей Андреевной через две недели после свадьбы, 8 октября, в тот самый день, когда Толстой писал тетушке Александре Андреевне, что он чувствует себя «с каждым днем спокойнее и лучше». Запись Софьи Андреевны начинается словами: «Опять дневник... Бывало, я писала, когда тяжело, и теперь, верно, от того же». Далее записано, что накануне муж сказал ей, что не верит ее любви к нему, и ей «стало серьезно страшно». «И как жаль мне его, — пишет далее Софья Андреевна, — в те минуты, когда он не верит мне, и слезы на глазах, и такой кроткий, но грустный взгляд... И стала я сегодня вдруг чувствовать, что он и я делаемся как-то больше и больше сами по себе, что я начну создавать себе свой печальный мир, а он свой — недоверчивый, деловой. И в самом деле показались мне пошлы наши отношения. И я стала не верить в его любовь».
В своей любви Софья Андреевна не сомневается. «Есть ли минутка в моей жизни теперь, где бы я вызвала что-нибудь из прошедшего, чтоб я пожалела о чем-нибудь, или есть ли минутка? когда бы я не только не любила его, но могла бы подумать о возможности разлюбить его».
«У нас есть что-то очень непростое в отношениях, которое нас постепенно совсем разлучит в нравственном отношении».
На другой день 9 октября, когда Толстой писал Фету, что он «две недели женат и счастлив и новый, совсем новый человек», Софья Андреевна записывает, что у нее с мужем произошло объяснение. «Легче стало, совсем даже весело... Муж, кажется, покоен, верит, дай бог. Я вижу, это правда, что я ему даю мало счастия. Я вся как-то сплю и не могу проснуться».
Следующий день, 10 октября, пропущен, а 11 октября вновь жалобы, что муж не любит, сожаление о том, что покинула мать и сестру, и мрачное окончание: «Зачем я только на свете живу?»
IV
Несмотря на то, что Толстой в своем дневнике 14 октября писал о своем полном счастье, записи его жены за три дня до этого об охлаждении к ней мужа, повидимому, имели некоторое основание.
практической деятельности. Наконец, это начинает его тяготить, и 15 октября он записывает:
«Всё это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими, только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать. И потому собой недоволен и неясен в отношениях с другими. Журнал решил кончить, школы тоже, кажется. Мне всё досадно и на мою жизнь и даже на нее. Необходимо работать».
Такой работой, которая заполнила бы душевную пустоту, образовавшуюся вследствие усиленных занятий практическими делами, для Толстого было прежде всего приготовление материала для запоздавших восьмого и девятого номеров журнала «Ясная Поляна». Для этих номеров Толстой окончательно проредактировал написанные им еще в Москве статьи: «Об общественной деятельности на поприще народного образования» и
«Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Это заняло немного времени. Но над Толстым тяготел долг Каткову — занятая у него еще в феврале тысяча рублей для уплаты проигрыша, в счет которой Толстой обещал прислать ему для печати свой «кавказский роман». Роман так и не был закончен, и Толстой 9 октября пишет Каткову письмо с просьбой освободить его от данного обещания и позволить вернуть долг деньгами. Катков замедлил ответом, а Толстой между тем начал обдумывать продолжение и окончание своего романа и почувствовал желание довести эту работу до конца. 18 октября он пишет брату: «Писать мне хочется роман, но от Каткова, которому я писал, не получал ответа».
Ответ Каткова, до нас не дошедший, повидимому, был получен в ближайшие дни. Катков, очевидно, отвергнул предложение Толстого получить с него долг деньгами и настаивал на присылке романа, и Толстой после долгого перерыва взялся опять за художественную работу. Уже 21 октября жена его пишет своей сестре Тане, что Лев Николаевич не может ей писать — «некогда, писать надо».
28 ноября Толстой отослал Каткову первые главы «Казаков». В посланном одновременно письме он писал: «Я, как всегда, чрезвычайно недоволен этой повестью и поправлял и переправлял ее до тех пор, что не чувствую возможность над ней более работать».
8 декабря Толстой отослал Каткову последние главы повести. В сопроводительном письме он писал, что замедлил отсылкой потому, что «увлекся новыми поправками и дополнениями», вследствие чего посылаемая вторая половина повести «много выиграла» и он ею «гораздо менее недоволен», чем посланной ранее первой частью.
В январе 1863 года Толстой читает корректуры «Казаков» и находит, что написанное им «страшно слабо» (запись дневника 23 января). Повесть появилась в запоздавшей именно из-за «Казаков» январской книжке «Русского вестника».
Толстой собрал и перечитал все написанные им на протяжении нескольких лет начала и отдельные главы «кавказского романа», носившего названия: «Беглец», «Беглый казак», «Казаки», и выбрал из написанного то, что подходило к плану повести, как он сложился у него в то время. Это были главы, описывающие отъезд Оленина из Москвы и приезд его на Кавказ, быт казаков, жизнь Оленина в станице, знакомство его с дядей Ерошкой, убийство казаком Лукашкой абрека, любовь Оленина к Марьяне, приезд брата убитого абрека выкупить его тело, стычка казаков с абреками и ранение Лукашки (главы I—
XL окончательного текста). Эти главы были расположены по новому плану повести и сданы в переписку.
Получив переписанную рукопись, Толстой по своему обыкновению занялся художественной отделкой. Он значительно сокращает текст, выпуская зачастую места совершенно безупречные в художественном отношении только потому, что они замедляли действие повести. Так, целиком вычеркиваются интересные страницы, рассказывающие о толках об Оленине после его отъезда в московском обществе и в деревне21. В описании ночи в казацкой станице выпущены следующие строки:
«Горцы из страха казаков не смеют выехать из аулов; казаки с вечера запирают ворота в станицах, и без конвоя нельзя выехать. Только звери и птицы одни топчут росистую траву, ломают густой лес, пьют воду ручьев и дышат остановившимся прозрачным воздухом вечера. Они не знают опасности, и то хрустнет ветка в лесу, заслышится топот копыт, и из-за ветки завиднеется блестящий черный глаз и настороженное ухо лани. То отзовется фазан из далеких тернов, и другой откликнется ему, и третий, и четвертый отзовется с того берега из камышей; то булькнет большая рыба в реке, то верхом высоко прореют гуси и, перелетев через реку, начнут медленно загибаться в ущелье»22.
«Как вечер, так люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне».
Существенное дополнение вносится в размышления Оленина о том, в чем состоит истинное счастье. Глава об уединенных размышлениях Оленина в лесу, совпадающих с взглядами автора, что единственное истинное счастье состоит в том, чтобы «жить для других», так как если человек живет для себя, ищет богатства, славы, роскоши, любви, то может случиться, что он не достигнет этих целей, в то время как «любовь, самоотвержение» всегда достижимы, — эта глава была написана раньше. Но теперь мысли Оленина дополняются еще следующим соображением, указывающим на то, что философское разрешение вопроса о сущности бытия — идеалистическое или материалистическое воззрение на мир — не интересует Оленина: «Все равно, что́ бы я ни был, — думает Оленин: — такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого божества, все-таки надо жить наилучшим образом».
Это — мысль самого автора. Она была внесена в повесть при чтении корректур в конце декабря 1862 года или в январе 1863 года, что видно из того, что в записной книжке Толстого под 27 декабря 1862 года значится: «Шиллер во сне мне сказал: что бы ты ни был: прах, который будет прахом, или рамка, в которой выразилась одна часть божества единого... дальше не помню, что он сказал. Но разве не это мое последнее убеждение — счастье есть наибольшее захватыванье божества в ширину и глубину»23.
Заново пишется окончание повести.
«кавказского романа», относящегося к 1853 году, вплоть до главы, написанной 15 февраля 1862 года, Толстой имел в виду закончить повесть трагической развязкой: бежавший к горцам казак, принимавший участие в набегах на казацкие станицы, тайно возвращается на родину; его арестовывают и казнят. Теперь Толстой считает то, что он посылает в печать, только первой частью повести и заканчивает ее иначе.
Оленин делает предложение Марьяне и получает с ее стороны не вполне определенное выражение согласия. Но после того, как в схватке с горцами был тяжело ранен любимый ею казак Лукашка, Марьяна грубо и резко отталкивает от себя Оленина. Ее отказ производит на Оленина потрясающее действие. Любовь к Марьяне была для него не только его личным чувством, но и выражением протеста против тех условий светской жизни, от которых он бежал. Любя Марьяну, Оленин отказывался, как писал он приятелю, от того, чтобы сделаться «мужем графини Б., камергером, дворянским предводителем». Теперь для него не только исчезла надежда на личное счастье, но вместе с тем рухнула и мечта о том, чтобы уйти из ненавистного ему мира привилегированного общества и слиться с народной жизнью.
Оленин уезжает в штаб, и когда дядя Ерошка на прощание говорит ему: «У вас фальчь, одна все фальчь», — Оленин «не стал отвечать. Он слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался».
Этих слов нет в первой редакции сцены отъезда Оленина. Они вписаны Толстым или в последнюю рукопись, отправленную в редакцию журнала, или в корректуры повести, — следовательно, написаны в декабре 1862 или в январе 1863 года. С глубокой грустью вписывал Толстой в свою повесть эти строки, выражающие мнение не только его героя, но и его самого. Он сам чувствовал себя в положении Оленина, когда после женитьбы отошел от близкого общения с народом, расстался с мечтами о перемене жизни и вернулся к тому привилегированному обществу, которое было ему так ненавистно.
Той же глубокой грустью проникнут и финал повести.
«Так же, как во время его проводов из Москвы, ямская тройка стояла у подъезда. Но Оленин уже не считался, как тогда, сам с собою и не говорил себе, что все, что́ он думал и делал здесь, было не то. Он уже не обещал себе новой жизни...
Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату...
— Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя! — кричал Ерошка.
Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него».
— праздной, удаленной от природы, искусственной и нездоровой жизни расслабленных физически и морально высших классов. Сочувствие автора неизменно на стороне народа. Попутно с обычным сочувствием изображает Толстой и солдат — «солдатиков», их приход и размещение в станице.
Соответственно изменению сюжета изменяется и заглавие повести. Повесть сначала была названа «Марьяна», затем это заглавие было изменено на «Молодость (Кавказ 1853)»24 и, наконец, на «Казаки» с подзаголовком сначала «Попытка ро[мана]», тут же зачеркнутым и замененным другим: «Кавказская повесть 1852 года». Этим подзаголовком Толстой хотел указать не на то, что повесть будто бы была написана в 1852 году, а на то, что действие повести относится к тому времени, когда Кавказ еще не был покорен русскими войсками. Основное название повести указывало на ее коллективного, а не индивидуального героя.
В письмах к Каткову Толстой несколько раз называл посланную им в журнал повесть только первой частью всего задуманного произведения. Толстой, следовательно, не оставлял мысли о том, чтобы написать и вторую часть «Казаков». Был ли ясен автору теперь, после окончания первой части, план дальнейшего развития сюжета с драматическим финалом — неизвестно.
Упоминание о замысле второй части «Казаков» находим в записи дневника Толстого от 30 сентября 1865 года. Перечисляя различные типы художественных произведений, в которых может проявиться «поэзия романиста», Толстой прежде всего называет в качестве возможного основного элемента художественного произведения «интерес сочетания событий». Примером произведения, построенного на «интересе сочетания событий», указываются: «мои Казаки будущие». Но увлеченный другими работами, в первую очередь «Войной и миром», Толстой не приступил к исполнению этого замысла25.
V
Кроме «Казаков», Толстой осенью 1862 года решил пересмотреть все другие начатые и не законченные им художественные произведения. Он дал своей жене переписать «Декабристов» и «Поликушку». Но «Декабристы» вскоре уступили место «Войне и миру», «Тихон и Маланья» были в переработанном виде продиктованы Толстым его жене, но в печать не были сданы, потому что действующим лицом в этом рассказе являлась Аксинья Базыкина. По той же причине повесть аналогичного содержания «Идиллия» даже не отдавалась в переписку.
— «Поликушка» — была заново переработана и отправлена в «Русский вестник».
Действующие лица и обстановка «Поликушки» связаны с Ясной Поляной.
В списке крестьян Ясной Поляны за 1858 год значится Поликей 38 лет и его жена Акулина. Фамилии крестьян, изображенных в повести: Ермилины, Резун (Резунов), Житков, Копылов — принадлежали крестьянам Ясной Поляны. «Флигерь», где жил Поликей с семьей, напоминает доныне сохранившийся «дом Волконского», где во времена крепостного права жили дворовые.
Основная тема повести «Поликушка» — моральный гнет крепостного права.
Некоторые исследователи, основываясь на сентиментальном восклицании барыни: «Страшные деньги, сколько зла они делают!», полагали, что основная идея повести — зло власти денег; но это мнение ошибочно. Роковой конец Поликея был вызван не пропажей денег самой по себе, а пропажей денег, получение которых было поручено ему барыней. Если бы у Поликея пропали не деньги, а какие-нибудь ценные для барыни предметы, ему порученные, например, хотя бы фамильный портрет, результат был бы тот же самый; а если бы Поликей потерял свои собственные деньги в какой бы то ни было сумме, он не лишил бы себя жизни. Катастрофа произошла с Поликеем только потому, что барыня, считавшая себя призванной не только устраивать материальную жизнь своих крепостных, но и руководить их нравственностью, взялась его исправлять, и он чувствовал себя обязанным во что бы то ни стало восстановить в глазах барыни свое честное имя. В этом проявлялся нравственный гнет крепостного права и в этом одном — причина гибели Поликея.
«Ну, понесла» — подумал Егор Михайлович»), затем устами рассказчика из народа («Стала его барыня урезонивать, говорила-говорила, причитала-причитала») и, наконец, — самого автора.
Ирония автора распространяется и на некоторых дворовых, особенно на тех, которые стоят ближе к господам. Так, о бабушке Анне, убиравшей мертвого ребенка, рассказывается в таких выражениях:
«Бабушка же Анна (жалко, что барыня не видала: она бы оценила это; для нее и было всё это сделано) прикрыла ребенка кусочком холста, поправила ему ручку своею пухлой ловкою рукой и так потрясла головой, так вытянула губы и чувствительно прищурила глаза, так вздохнула, что всякий мог видеть ее прекрасное сердце».
Отношение автора к народу — типичное для Толстого того времени любование. Он отмечает «ораторский талант» плотника Резуна, говорившего на сходке, рисует яркую картину разудалой пляски принятого на службу рекрута, с большим сочувствием передает душевное состояние жены Поликея, беспокоившейся об уехавшем муже. «Если бы она была одна и были бы у ней повар и девушка, она была бы еще несчастнее», — пишет Толстой, указывая на успокаивающее действие физического труда и перечисляя все многочисленные дела, которые Акулина должна была успеть сделать в это утро.
По общему тону и по отношению к народу повесть «Поликушка» очень близка к «Тихону и Маланье» и «Идиллии».
крестьянства рекрутская повинность, отбывание ее необходимо.
Стиль «Поликушки» весьма своеобразен.
За первой главой, в которой дан разговор барыни с приказчиком относительно поставки рекрутов, идет вторая глава, содержащая характеристику Поликея и условий его жизни. Здесь автор переходит на крестьянский язык и рассказывает о Поликее так, как должны были бы рассказывать о нем дворовые, его соседи: «Оно, пожалуй, и нельзя было»... «Дрова вольные были, корм скотине тоже. И сенцо из конюшни перепадало... Коровенка отелилась»... «Господского овса тоже оставалось»... «У этого конюшего Поликей первое ученье прошел» (говорится о воровстве)... «Поликей не любил, чтобы где что плохо лежало»... «До барыни довели и стали примечать»... «Народ срамить стал»...
Далее следует описание занятий Поликея коновальством, требование его барыней для отправки в город, описание мирской сходки, собравшейся для обсуждения вопроса о том, кого назначить в рекруты, и поездки Поликея в город. Описывая поездку Поликея, автор вновь на короткое время предоставляет слово рассказчику из народа («Оно, правда, всякий знает... Только это то, да не то... Это едет холопишка»... и т. д.) Затем уже до самого конца повести весь рассказ идет от лица автора.
«Как он вдруг сделался коновалом, это никому не было известно и еще меньше ему самому»; «Столярова жена была тонкая, политичная и язвительная дама»; «Аксютка налаживала свои маятники»; «Болтуны не забывали своей должности» и т. д.
Весь рассказ ведется автором в совершенно спокойном эпическом тоне без всякого лиризма. Ни одним словом не обнаруживает автор своего сочувствия Поликею и его семье. Несчастье, постигшее Поликея и его семью, как будто совершенно не трогает его. Спокойно продолжается рассказ о событиях, происходивших в деревне после гибели Поликея и сумасшествия его жены. Поликея нет в живых, жена его сошла с ума, малые дети остались сиротами, а жизнь продолжает идти так же, как шла раньше. Дутловы веселы, Илья избавился от рекрутчины; на общей жизни деревни событие с Поликеем нисколько не отразилось. Гибель нескольких людей незаметна в общем потоке жизни. Такое впечатление остается у читателя после прочтения повести.
Работа автора над повестью перед отправкой ее в печать состояла прежде всего, по обыкновению Толстого, в больших сокращениях текста. Выпущены были подробные характеристики старика Дутлова и его невестки Аксиньи, напоминающей Аксинью Базыкину, а также сцены семейных раздоров у Дутловых; заново написано окончание повести, в черновой редакции сводившееся в последних строках к краткому конспекту.
Повесть «Поликушка» была напечатана во втором номере «Русского вестника» за 1863 год. В том же году повесть появилась в немецком переводе в журнале «Russische Revue», издававшемся другом Б. Ауэрбаха В. Вольфзоном. (Это был первый перевод произведений Толстого на немецкий язык.)
Толстой предполагал написать какое-то продолжение «Поликушки» или другую повесть из жизни крестьян того же Покровского. Так можно заключить из слов автора в пятой главе, где, упомянув о различных типах крестьян, пришедших на сходку, он прибавляет: «Про всех их, бог даст, я расскажу в другой раз». Но намерение это выполнено не было.
VI
«Черты теперешней жизни: полнота, отсутствие мечтаний, надежд, самосознания, зато страх, раскаяние в эгоизме». Это «раскаяние в эгоизме» проистекало от того, что семейная жизнь постепенно вытесняла все другие интересы, в том числе — и главное — сближение с народом и занятие школами.
Занятия в яснополянской школе не были прекращены, но у Толстого исчезло то горячее увлечение, с каким он раньше отдавался этому делу. Уже 1 октября Толстой записал в дневнике: «С студентами и с народом распростился». Яснополянская школа продолжала существовать до осени 1863 года, но вот что писал о ней Лев Николаевич Александре Андреевне Толстой в октябре 1863 года: «Дети ходят ко мне по вечерам и приносят с собой для меня воспоминания о том учителе, который был во мне и которого уже не будет»26.
Большинство студентов, занимавшихся в сельских школах, основанных Толстым, нуждались в его руководстве и поощрении. Лишившись этого руководства и поощрения, они не были в состоянии продолжать занятия и жить в условиях крестьянской обстановки, и стали разъезжаться. Толстой успел полюбить всю эту горячую, восприимчивую, увлекающуюся молодежь, и ему грустно было расставаться с ними. «Студенты уезжают, и мне их жалко», — записал он в дневнике 19 декабря.
Толстой сохранил на всю жизнь теплые воспоминания об этих студентах-учителях. В 1908 году он выражал желание написать для его биографии, над которой тогда работал П. И. Бирюков, воспоминания об этих студентах, характеризуя их следующими словами: «Какой это был народ! Чистые, самоотверженные... О распущенности и речи не могло быть; что он будет жить в Бабурине27, об этом и вопроса не поднималось...»28
Позднейшие воспоминания Толстого о своих школьных занятиях были также всегда самые светлые. Так, 5 апреля 1877 года, отвечая на письмо профессора ботаники С. А. Рачинского, рассказывавшего о своей работе в сельской школе, Толстой писал, что, читая его письмо, он «переживал свои старые школьные времена, которые всегда останутся одним из самых дорогих и, главное, чистых воспоминаний»29. 8 апреля 1901 года Толстой записал в дневнике: «Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям». И первым из таких периодов Толстой называет свою школьную деятельность30. В письме к П. И. Бирюкову от 24 ноября 1903 года, ответив на вопрос биографа о его «любвях», Толстой счел нужным прибавить: «Самый светлый период моей жизни дала мне не женская любовь, а любовь к людям, к детям. Это было чудное время...»31
И в устных беседах Толстой неоднократно вспоминал о своих занятиях с детьми, как о лучшем времени своей жизни. Так, А. Г. Русанов рассказывает, что, будучи в их семье в 1896 году, Толстой «с величайшей любовью стал вспоминать, как он учил в своей школе ребят»32. А. Б. Гольденвейзер в своем дневнике записывает следующее воспоминание Толстого о его школьных занятиях: «Какое это было хорошее время! Как я любил это дело!..»33
ей всецело и безраздельно. 23 ноября она записывает в своем дневнике: «Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, то есть я, пока представительница семьи, или народ с горячею любовью к нему Левы. Это эгоизм. Пускай. Я для него живу, им живу, хочу того же, а то мне тесно и душно здесь, и я сегодня убежала потому, что мне всё и все стало гадко. И тетенька, и студенты, и Наталья Петровна34, и стены, и жизнь, и я чуть не хохотала от радости, когда убежала одна тихонько из дому... Страшно с ним жить, вдруг народ полюбит опять, а я пропала».
Софья Андреевна не была аристократического происхождения; тем сильнее она тяготела к аристократии, и с этой стороны была вполне довольна своим замужеством. Через месяц после выхода замуж, 19 октября 1862 года, Софья Андреевна писала своему любимому брату Саше: «Пришла мне глупость в голову. Помнишь, мы говорили: «nous autres aristocrates» [«наш брат аристократ»]. Вот оно к чему клонилось. Так-то, Саша»35. К сближению Толстого с народом Софья Андреевна относилась враждебно. В то время Толстой не мог не считаться с этим настроением своей жены.
Была и еще одна, очень важная причина охлаждения Толстого к школьным занятиям — художественная деятельность все больше и больше привлекала его и занимала его внимание.
Прекращение деятельности яснополянской школы вызвало сожаление некоторых органов печати. Так, петербургская либеральная газета «Голос» одну из корреспонденции из Москвы заканчивала таким сообщением:
«В заключение позвольте сообщить вам еще новость, хотя и не совсем утешительную. Мы слышали недавно за самое достоверное, что знаменитая яснополянская школа графа Толстого пришла в упадок. Говорят, что с тех пор, как граф Л. Н. Толстой перестал в ней постоянно заниматься лично, большая часть учеников перестала посещать школу и в последнее время число их уже ограничивалось только несколькими единицами. Излишне говорить, насколько неприятна такая новость. Л. Н. Толстой, как известно, основатель новой педагогической системы и проповедник новых педагогических начал, имеющих на своей стороне многое. Они немало могли внести в науку и жизнь при своем развитии, а развивать их некому, кроме Л. Н. Толстого. Известно, как мало существенной поддержки нашли не только в публике, но и в передовых людях новые мысли журнала «Ясная Поляна», который должен был зачахнуть. Прозелитов эти мысли почти не нашли, хотя все признавали за ними достоинства; граф Толстой оставался одиночным их поборником, так как они не вызрели еще до ясности, и, должно признаться, что отстаивал он их стойко»36.
Официальный «Журнал Министерства народного просвещения» в статье В. Золотова, посвященной описанию осмотренных им народных школ, также выразил сожаление о прекращении яснополянской и других окрестных школ. «Я предполагал, — писал Золотов, — съездить в Ясную Поляну, но к крайнему моему сожалению узнал, что школа графа Толстого уже не существует; говорю «к крайнему сожалению» потому, что, несмотря на некоторые увлечения графа Толстого, все-таки школа его имела большое значение по своей практичности и особенно по своей резкой противоположности с педантичною педагогичностью... По свидетельству коротко знакомых с яснополянской школой, успехи учеников во многом действительно были поразительны»37.
VII
23 декабря Толстой с женой приехал в Москву.
Толстой ехал для того, чтобы передать в редакцию «Русского вестника» законченную им повесть «Поликушка», но главной целью поездки было желание Софьи Андреевны повидаться с родными.
Толстой, как писал он в дневнике 27 декабря, «как всегда», отдал городской жизни «дань нездоровьем и дурным расположением». Кроме того, встреча с знакомыми вызвала в нем чувство недовольства своей женой. «Я очень был недоволен ей, — откровенно записал Толстой в дневнике, хотя и знал, что жена будет читать его, — сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался». Но потом это недовольство «прошло».
Судя по дневнику, отношения Толстого с женой во все время их пребывания в Москве были очень неровные. То он записывает (5 января): «Счастье семейное поглощает меня всего...»; то через три дня в дневнике отмечается крупная ссора из-за какого-то платья, причем жена давала, по его словам, «пошлые объяснения», а за обедом с нею началась истерика. Ему было «тяжело, ужасно тяжело и грустно». Чтобы «забыть и развлечься», он пошел к И. С. Аксакову, в котором увидел, как и раньше, «самодовольного героя честности и красноречивого ума». Вернувшись, Толстой записывает в дневнике: «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей — да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело». Будущее представляется ему в мрачном свете. «Она меня разлюбит— пишет он, подчеркивая эти слова. — Я почти уверен в этом... Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».
23 января в дневнике записано: «С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня». Далее, однако, опять очень тревожная запись: «Изредка и нынче всё страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».
«Казаков» и «Поликушки» и больше ни над чем не работал. В то же время он чувствовал вызревание какого-то большого художественного произведения. 30 декабря он записывает в дневнике: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой».
3 января 1863 г. Толстой записывает: «Эпический род мне становится один естественен». После «Казаков» и «Поликушки» запись эта понятна.
23 января в дневнике появляется запись: «Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать38. Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, т. е. никакой не просится особо, но — заблужденье или нет — кажется, что всякий сумел бы сделать».
И далее Толстой записывает два напрашивающиеся ему сюжета. Во-первых, «тип профессора западника, взявшего себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость», и как противоположность этому типу, тип человека, «до зрелости удержавшего в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела». Толстой вывел эти типы впоследствии в «Анне Карениной» в лице Кознышева, с одной стороны, и Левина, с другой. Второй сюжет: столкновение «любви мужа, строгой к себе, все поглощающей, сделавшейся делом всей жизни», «с увлечением вальса, блеска, тщеславия и поэзии минуты», которому поддалась его жена. К такому сюжету, по мнению Толстого, подходит давно им прочитанная повесть Дружинина «Полинька Сакс» «и пожалуй, нынешняя драма» «Грех да беда на кого не живет». Здесь Толстой называет драму Островского «нынешней драмой» потому, что видел первую постановку ее в Малом театре 21 января. Пьеса очень понравилась Толстому. «Я никогда не испытывал более сильного и ни одной фальшивой нотой не нарушенного впечатления», — записал он в дневнике 23 января.
Из писателей, кроме И. С. Аксакова, Толстой виделся с Фетом. 1 января он ужинал у Погодина, где был также П. И. Бартенев и В. А. Черкасский39. У Аксакова Толстой вечером 25 января излагал свои педагогические взгляды, вызвавшие возражения со стороны всех присутствующих. Краткое описание этого спора было дано в корреспонденции из Москвы в газете «Одесский вестник», напечатанной за подписью Ф. В. Здесь читаем: «Граф Толстой отличается большой оригинальностью мнений. Должен, впрочем, сказать, что в основателе новой системы педагогии такая оригинальность — дело естественное. У него она только доходит до крайностей, и он в обществе совершенно одинок. Вчера я встретился с ним у Аксакова. Не было, кажется, человека, который бы с ним не спорил. Отойдет один — подойдет другой, и спор идет с удивительным спокойствием и логичностью. Сошлись такие два диалектика, как граф Толстой и Юркевич40; кругом составился тесный кружок»41.
VIII
17 января 1863 года в «Московских ведомостях» появилось объявление Толстого о прекращении журнала «Ясная Поляна».
Толстой начинает это объявление с заявления о том, что его педагогические убеждения, высказанные в «Ясной Поляне», «не только не изменились, но подтвердились и постоянно подтверждаются» его, «хотя и ограниченными, опытами и наблюдениями». Прекращение журнала вызвано тем, что «несмотря на лестные отзывы о «Ясной Поляне», напечатанные почти во всех журналах», цифра подписчиков не превышала 400. Толстой оговаривается, что он не перестанет делать «те педагогические опыты, которые составляли все содержание журнала, и выводить из них» свои «посильные наблюдения». Он заявляет о своем намерении выпускать с 1863 года, по мере накопления материала, не журнал, а отдельные сборники статей по педагогическим вопросам42.
Это объявление вызвало многочисленные отклики в печати.
Близкий к славянофильству журнал «Очерки» прекращению «Ясной Поляны» посвятил заметку, озаглавленную «Чувстви-тельная потеря для нашей педагогической литературы»43.
«Голос» сначала сообщила своим читателям «печальное известие» о прекращении журнала Толстого44, а позднее поместила заметку, в которой прямо обвиняла Толстого за прекращение «Ясной Поляны». «Общество, — писала газета, — имеет полное право строго осуждать графа Толстого за такой плачевный конец такого шумного начала!.. Странно бросить начатое дело, когда известная деятельность, встреченная недоброжелательно одними, встретила самое теплое сочувствие в других, и именно в тех, кому эта деятельность посвящалась... Он открыл народную школу на новых педагогических началах, он предпринял издание народного педагогического журнала, в котором развивал эти начала, и надо сказать правду, развивал мастерски; школа его процветала. Были, конечно, староверы, которые глядели на школу неприязненно, видя в ней что-то зловещее, но что именно — сказать не могли, не умели или совестились... Общество имеет полное право обвинять его»45.
Орган Киевской духовной академии «Воскресное чтение» поместил большую статью Е. Крыжановского, озаглавленную «Новые начала для народной педагогии», в заключении которой писал: «Несмотря на то, что мы во многом и многом не согласны с нею [«Ясной Поляной»], мы все-таки считаем ее замечательным явлением в нашей народной педагогии и жалеем, что она прекратилась, особенно если вспомним, какими узкими теориями и затеями руководствовалась до сих пор эта педагогия»46.
«Ясной Поляны» журнал Писемского «Библиотека для чтения», который сообщение о прекращении «Ясной Поляны» снабдил следующим кратким замечанием: «Может быть, все к лучшему. Может быть, досуг, остающийся за прекращением журнала, граф Толстой употребит на возобновление своей поэтической деятельности, и тогда бог знает, останется ли общество в проигрыше»47.
Германофильский журнал «Учитель» в год прекращения «Ясной Поляны» никак не откликнулся на этот факт, но в следующем 1864 году «Учитель» откровенно высказал свое удовлетворение прекращением «Ясной Поляны». «Все учения «Ясной Поляны» были построены на абсурде, — писал видный сотрудник журнала Е. Кемниц. — То, что у графа Толстого высказывается в несколько резком, экстравагантном, парадоксальном виде, так что для полного опровержения графа Толстого достаточно сделать из него ряд выписок, у других педагогических нигилистов принимает вид более основательный»48.
Добрым словом в том же 1864 году помянул «Ясную Поляну» «Журнал для родителей и наставников».
«У нас нет ни одного журнала, который строго посвятил бы себя изучению народного быта. Народные журналы — «Народная беседа», «Чтение для солдат», «Грамотей», «Мирской вестник» — ограничиваются сценами из современной народной жизни, далеко не уясняющими ее внутреннего смысла, иногда историческими рассказцами и пр. «Ясная Поляна» большую услугу сделала в этом отношении»49.
Газета «Голос» в том же году напечатала письмо народного учителя, выразившего сожаление о прекращении выхода «Книжек», служивших приложением к «Ясной Поляне». Народный учитель, скрывший свою фамилию под буквой К., писал:
«Вообще я должен сказать, что книг, пригодных для наших народных училищ, чрезвычайно мало. Большая их часть написана далеко не простым языком. Сборники статей для народа составлены большей частью неудачно и решительно неинтересны крестьянским ребятам. В отношении языка удивительно хороши «Книжки» «Ясной Поляны». Нельзя не пожалеть о прекращении этого издания»50.
Намерение Толстого выпускать сборники статей по педагогическим вопросам не было осуществлено. Остался не выполненным целый ряд замыслов статей по педагогическим вопросам, о которых Толстой уведомлял читателей своего журнала. Так, он высказывал намерение написать о детских садах, об образовательном значении детских народных игр, о книгах, которые читает народ, «о значении популярной музыки, особенно пения, для возбуждения падающего искусства», о недостатках литературного языка, о вредном влиянии плохих школ, об учебниках по арифметике и о своих опытах преподавания арифметики, о книгах научного содержания и книгах для чтения, издаваемых Комитетом грамотности, и т. д. Все эти статьи остались не написанными.
IX
Около 8 февраля Толстые вернулись в Ясную Поляну.
«Ясной Поляны» за 1862 год. В эту книжку Толстой предполагал поместить статью «Прогресс и определение образования», начатую им еще в октябре минувшего года. По возвращении из Москвы он окончательно проредактировал эту статью и отослал ее в Москву. Толстой доволен статьей: «Хороша, хотя и небрежна», — записывает он в дневнике от 23 февраля.
Это — последняя статья, написанная Толстым для «Ясной Поляны». В этой статье Толстой, как сказано было выше, с особенной силой провозгласил свое убеждение в моральном, умственном и физическом превосходстве людей из народа над людьми привилегированных классов. Несмотря на то, что он «распростился» с народом, он и теперь так же твердо был убежден в этой истине, как и прежде.
Статья «Прогресс и определение образования» прошла при своем появлении совершенно незамеченной. Ни в одной журнальной или газетной статье не было о ней ни одного упоминания.
Одновременно с окончательной отделкой для печати статьи «Прогресс и определение образования» Толстой занят и художественной работой. 23 февраля, после перерыва в 15 дней, он записывает в дневнике: «Начал писать. Не то».
25 февраля Софья Андреевна пишет своей сестре Татьяне Андреевне: «Лева начал новый роман»51.
«Пишу роман и повести».
Повидимому, в этих записях и письмах речь идет о каком-то начале или конспекте будущей «Войны и мира». Других данных о работе Толстого над романом вплоть до июля 1863 года мы не имеем.
Далее в той же записи дневника от 23 февраля сказано: «Перебирал бумаги — рой мыслей и возвращение или попытка возвращения к лиризму. Он хорош».
«Перебирая бумаги», то есть начала не оконченных и не отделанных произведений, Толстой нашел написанное им в 1857 году стихотворение в прозе «Сон». Он проредактировал это небольшое произведение (быть может, в этом и состояло его «возвращение к лиризму») и отправил его Аксакову, издававшему тогда газету «День». Почему-то Толстой не захотел раскрыть Аксакову свое авторство и послал ему «Сон» от имени жившей у них компаньонки Т. А. Ергольской Н. П. Охотницкой. В письме к Аксакову, написанном Толстым, мнимый автор «Сна» писал, что это его «первый литературный опыт», и просил ответа. Аксаков ответил 28 марта. Он писал, что «статейка «Сон» не может быть напечатана, потому что «этот «Сон» слишком загадочен для публики, его содержание слишком неопределенно, и может быть вполне понятен только самому автору. Для первого литературного опыта слог, по моему мнению, недурен но сила вся не в слоге, а в содержании»52.
Запись Толстого в дневнике 23 февраля 1863 года заканчивается словами: «Не могу писать — кажется — без заданной мысли и увлеченья».
«Холстомер».
Работа над повестью о Холстомере отмечена в дневнике Толстого 3 марта 1863 года в следующих выражениях: «Мерин не пишется, — фальшиво, а изменить не умею... В мерине всё нейдет, кроме сцены с кучером сеченым и бега».
Происхождение этой повести таково.
Замысел «истории лошади» появился у Толстого, как было сказано выше, еще в 1856 году. Затем в 1859 году Толстому пришлось ехать из Москвы в Ясную Поляну вместе со своим знакомым А. А. Стаховичем, владельцем конного завода в сельце Пальна Елецкого уезда Орловской губернии. Дорогой Стахович рассказал Толстому сюжет повести «Похождения пегого мерина», которую хотел, но не успел написать умерший в минувшем году его брат Михаил Александрович, автор сцен из народного быта и стихотворений оригинальных и переводных. «Пегий мерин», историю которого хотел написать М. А. Стахович, принадлежал к числу рысаков конного завода графа А. Г. Орлова в селе Хреновом. Он родился в 1803 году, звали его «Мужик первый», но владелец за его «длинный и просторный ход» прозвал его «Холстомером» («словно холсты мерит»). В Шаболовской бегу, принадлежавшем графу Орлову, Холстомер выказал необычайную резвость: он пробежал 200 сажен в 30 секунд. Но у этой необыкновенно резвой лошади был недопустимый для рысака недостаток: она была пегая и потому не могла участвовать в состязаниях.
дать описание быта таких купцов, любителей разных орловских рысаков, за которых они платили «большие тысячи». От купца Холстомер переходит к лихому гвардейцу времен Александра I, который дарит его дирижеру цыганского хора. Тут Холстомеру приходится возить цыганку Танюшу, восхищавшую своим пением Пушкина. Потом Холстомер попадает к «удалому молодцу разбойничку», а под старость — к сельскому попу и от него к мужику, у которого и умирает53.
Рассказанный Стаховичем сюжет заинтересовал Толстого; быть может, он тогда же написал какое-то начало повести на этот сюжет. Так можно думать на основании того, что в феврале 1863 года Толстой приступил к писанию «Холстомера» после просмотра своих «старых бумаг». В пользу такого предположения говорит также и то, что первый лист черновой редакции «Холстомера», относящийся к 1863 году, начинается зачеркнутым текстом, являвшимся продолжением какого-то утраченного текста, — быть может, того самого наброска, который был написан Толстым вскоре после того, как он прослушал рассказ Стаховича.
Теперь Толстой пишет план повести, в котором, как и следовало ожидать, не нашли места ни романтические («удалой молодой разбойничек»), ни эффектные (цыганка Танюша) моменты сюжета Стаховича. Владельцы Хлыстомера (так называлась лошадь в первой редакции) — простые, заурядные люди. Повесть была написана в основном по намеченному плану, за исключением одной важной подробности: после смерти старушки, жившей спокойной, тихой жизнью, которую Хлыстомер возил только в церковь, его покупает офицер, и он попадает на венгерскую войну 1849 года. Здесь Толстой имел в виду описать «трусости и храбрости» участников войны и различные военные картины в восприятии Хлыстомера.
Надо думать, что эпизод отправки Хлыстомера на войну не был использован Толстым при работе над повестью вследствие того, что эпизод этот уводил бы читателя слишком далеко в сторону от основной темы повести.
Упоминание о работе над «Мерином» находим в письме Толстого к Фету в начале мая 1863 года. «Теперь я пишу историю пегого мерина, — писал Толстой, — к осени, я думаю, напечатаю».
«к осени». Во всяком случае Толстой не делал никаких попыток напечатать ее в 1863 году.
Основное содержание повести — критика условий людской жизни с точки зрения лошади, то есть существа, живущего естественной жизнью, согласной с законами природы. С этой точки зрения Хлыстомер критикует и понятие собственности. Рассуждения Хлыстомера о собственности в первой редакции значительно отличаются от окончательного текста. Вот разговор Хлыстомера с другими лошадьми о собственности по первой редакции54.
«Для меня совершенно было темно тогда, что такое значило, что я был продан или подарен конюшему. Только гораздо уже после, когда меня отделили от других лошадей, я понял, что это значило. Тогда же мне казалось так непонятно, чтобы я мог принадлежать кому-нибудь. Что такое значило, когда говорили про меня: мой жеребенок или моя лошадь? Я понимаю, что значит: моя нога, моя голова, мой хвост, но почему же моя лошадь? Ежели бы это значило, что он кормил меня, я бы понял, — но кормили меня различные люди. Ежели бы это значило, что он бьет меня; но и били меня различные люди. Сказать «моя лошадь» мне казалось так же невозможно, как сказать «моя земля», «мой воздух», «моя вода». Теперь только, побывав у многих хозяев, я понял, что значит — моя лошадь.
— Что же это такое значит? — спросили другие лошади, с любопытством настороживая себе уши. — Мы часто слыхали это и не можем дать себе отчета».
Хлыстомер продолжал:
«Вот что значит «моя лошадь». Люди любят говорить: «моя, мой, мое» про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. В этом заключается главная страсть людей, и для того, чтобы говорить про какую-либо вещь — мое, они готовы всем пожертвовать. Но так как про одну и ту же вещь многие желают говорить «мое», и им неприятно, когда кто-нибудь другой говорит «мое» про одну и ту же вещь, то они условливаются, чтобы только один говорил про одну вещь «мое», и тот, кто про наибольшее число вещей говорит «мое», тот считается у них счастливейшим. Для чего это так, я не знаю, но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это понятие — мое, за которое столь многим жертвуют люди, — какою-нибудь прямою выгодою, но не мог; и убежден теперь, что в этом состоит существенное различие людей от нас, и потому только мы смело можем сказать, что стоим выше, чем люди: люди подлежат желанию называть вещи «мое», а мы свободны от этой животной слабости. Прежде, отыскивая эту истину, я спрашивал себя: не означает ли «мое» какой-нибудь прямой и существенной выгоды, права, или силы, или обязанности для человека? Многие из моих хозяев называли меня своей лошадью, но ездили на мне не они, а совершенно другие. Кормили меня не они, а другие. Делали мне добро опять-таки не они — хозяева, а кучера, коновалы и вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился, что не только относительно нас, лошадей, понятие «мое» не имеет никакого другого основания, как бессмысленно составленное условие или животный людской инстинкт, называемый чувством собственности. Государь говорит: «государство мое», но государство это не содействует нисколько его личному благосостоянию. Он не имеет вследствие этой собственности ни больше силы, ни больше ума, ни больше образования, ни, главное, что дороже всего каждому животному, — ни больше досуга. Купец говорит: «моя лавка», «моя лавка сукон», например, и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке, и опять не имеет вследствие этого ни больше образования, ни больше силы, ни больше досуга, а напротив, меньше. Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые называют других людей — своими, а эти люди сильнее, здоровее и досужее хозяев. Есть мужчины, которые женщин называют своими, а женщины эти живут с другими мужчинами, и люди счастливы, главное, тем, когда получат исключительное право только называть какую-либо вещь своею».
Это рассуждение, в котором В. А. Соллогуб увидал отголосок изречения Прудона: «собственность есть кража»55, включает не только вопрос о праве собственности на землю и на продукты труда, но и вопрос о собственности на людей (крепостное право), а также вопрос о царской власти. Крепостное право отрицается на том основании, что люди, составляющие собственность других людей (крепостные), «сильнее, здоровее» и даже «досужее» тех, кто ими владеет.
Крепостное право затрагивается в повести еще в двух картинах: в подслушанном Хлыстомером рассказе конюха другому конюху о том, как он был высечен конюшим (этот рассказ нравился автору), и в упоминании о богомольной старухе, к которой потом попал Хлыстомер и которая все «ездила к Николе Явленному и секла кучера», и кучер плакал в стойле у Хлыстомера.
Повесть не была закончена. Позднее Толстой сделал попытку напечатать ее через В. А. Соллогуба, но Соллогуб усмотрел в повести «цинизм», чуждый, по его мнению, таланту Толстого, и повесть была возвращена автору.
Только в 1885 году Толстой вновь взялся за «Холстомера». Переработанная повесть получила еще более острый социальный смысл.
X
построил в имении Бибикова Телятинки небольшой винокуренный завод. Этот винокуренный завод просуществовал около полутора лет. Разведение скотины, птицы и пчел не приняло больших размеров; но яблоневый сад, полученный Толстым по наследству размером около 10 гектаров, к половине 1870-х годов был расширен им до 40 гектаров. В нем насчитывалось до 6500 деревьев56.
Для Толстого занятия хозяйством не только являлись источником дохода, но и давали возможность близкого общения с природой, что было для него совершенно необходимо. В том же письме к Фету, в котором он уведомлял его, что пишет «Историю пегого мерина», Толстой далее прибавлял: «Впрочем, теперь как писать? Теперь «незримые усилья»57 даже зримые, и при том я в юхванстве опять по уши».
Отношения с женой продолжали оставаться неровными и колеблющимися. «Мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю», — пишет Толстой сейчас же по возвращении в Ясную Поляну 8 февраля — и далее отмечает, что жена «преобразовывает» его, хотя и «несознательно». Примером такого «преобразования» для Толстого служит изменение в его отношении к студентам-учителям. «Студенты, — пишет Толстой, — только тяготят неестественностью отношений». И далее: «Как мне все ясно теперь. Это было увлеченье молодости — фарсерство почти, которое я не могу продолжать, выросши большой». Здесь под словом «это» следует, как кажется, разуметь всю педагогическую деятельность, которую Толстой теперь подвергает такому несправедливому осуждению.
Временами Толстой чувствует всю непрочность той семейной сферы, в которую он иногда готов был погрузиться, отказавшись от всех других интересов. «Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть — и все кончено», — пишет он 1 марта.
Следующая запись от 3 марта начинается словами: «Два раза чуть не ссорились по вечерам. Но чуть. Нынче ей скучно, тесно. Безумный ищет бури58 — молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете».
«преобразования», которое, как это чувствовал Толстой, произошло в нем с началом семейной жизни и которое состояло в отказе от самоотверженной деятельности на пользу народа: «Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности. Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав! Человек самоотверженный слепее и жесточе других».
23 марта Толстой в шутливом тоне сообщает свояченице о том, что его жена вот уже два дня, как в его присутствии превращается в холодную фарфоровую куклу. Такой холодной фарфоровой куклой она делается только тогда, когда они остаются, вдвоем; «как при других, все попрежнему». Что это письмо, несмотря на шуточную форму, вовсе не было шуткой, как думали некоторые исследователи, а отражением какого-то действительного душевного состояния, в котором временно находилась Софья Андреевна, видно из того, что 27 марта Софья Андреевна писала сестре: «Я уже теперь больше не фарфоровая»59.
Но уже на другой день после письма о фарфоровой кукле 24 марта Толстой записывает в дневнике: «Я ее всё больше и больше люблю».
Через неделю 1 апреля на первый день Пасхи Толстой почему-то вспомнил свой разговор со студентом-учителем Сердобольским на Пасху прошлого года. Это была «совсем другая Пасха». Толстой вспомнил «свои скучные хозяйственные соображения», которыми он был теперь занят, и ему «на себя стало гадко». «Я эгоист распущенный, — пишет он. — А я счастлив. Тут и надо работать над собой».
Проходят два месяца, и 2 июня, подводя итог пережитому за эти месяцы, Толстой пишет:
«Все это время было тяжелое для меня время физического и оттого ли или самого собой нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои — деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь».
И далее прибавляет с робкой покорностью судьбе, которой прежде у него не было: «Ничего не сделаешь против сложившегося». И утешает себя таким соображением: «В чем кажется слабость, в том может быть источник силы».
XI
«Казаки» вызвали целый ряд критических статей в журналах и газетах. Об одной из них Толстой высказался в письме к Фету в начале мая 1863 года. Это была статья поэта Я. П. Полонского, с которым были знакомы и Толстой и Фет, напечатанная в журнале М. М. Достоевского «Время»60. По поводу этой статьи Толстой писал Фету: «А Полонский-то, бедный, как плохо рассуждает во «Времени». Причины недовольства Толстого статьей Полонского понятны: беспринципность автора, заявляющего, что с некоторыми писателями «трудно говорить, потому что большинство стоит за них»; ложное понимание образа Оленина, который представляется автору «человеком явно отживающего поколения», чем-то «вроде бледного отражения лучших людей пушкинской эпохи»; непонимание самой идеи произведения, приводящее автора к утверждению, что «всё, что нашел Оленин истинно прекрасного в станице, всё это есть и в среде образованной, причем «истинно прекрасное» в казацкой станице критик видит между прочим в «хороших, трудолюбивых казачках, созидающих довольство»; наконец, художественная наивность автора, забывающего о заглавии повести и утверждающего, что такие эпизоды «Казаков», как убийство Лукашкой абрека, приезд брата убитого выкупить его тело, стычки казаков с абреками — не что иное, как «повесть в повести», а «такая сложность разбивает, двоит внимание читателя», — всё это не могло не оттолкнуть Толстого от статьи Полонского.
Крупные ошибки критика не могли в глазах Толстого быть заслонены его справедливым указанием, что от всей повести «веет кавказским воздухом». «Это не поддельный, не подкрашенный, не романтический Кавказ с романтическими героями. Каждый штрих, рисующий тамошнюю природу, верен».
Гораздо удачнее статьи Полонского была статья Е. Эдельсона в «Библиотеке для чтения»61. Критик в следующих словах отмечает новаторство Толстого в описании Кавказа: «Под мастерским пером автора перед нами восстает какая-то новая, вовсе не знакомая нам жизнь, о которой все прежние описания Кавказа не давали никакого понятия». Отметив далее известное всем «почитателям таланта графа Л. Н. Толстого» его необычайное мастерство «нарисовать в короткой сцене и отношения лиц, и их глубочайшие внутренние движения, и природу, их окружающую», автор заканчивает свой обзор утверждением, что повесть Толстого с художественной стороны «безукоризненна: все, что сказано в ней, может быть принято безусловно как факт из действительной жизни».
«Северной пчелы», подписавший свою статью одной буквой А. 62, презрительно отозвавшись о характере Оленина («гниленький московский дворянчик»), очень высоко ставит описание Кавказа и типы казаков, выведенные Толстым. «Это не Кавказ Марлинского, — пишет критик, — с изысканными страстями, утесами, резней черкесов, дикими речами героев и героинь и с прочей напускною драматико-трагической небывальщиной бедного, дикого и в сущности очень простого Кавказа».
«Какая прелесть у графа Толстого, — говорит далее критик, — эти главные лица его повести: казак Лукашка..., простая героиня Марьянка — совершенно законченный, живой, пленительный образ, каким редко дарят нашу литературу». «Верхом художественности» представляются критику сцена убийства Лукашкой джигита и стычки Лукашки с братом убитого. В заключение критик вспоминает педагогическую деятельность Толстого, которую считает «очень плодотворной», и заканчивает статью словами: «Но педагогическая деятельность графа Толстого не поглотила, как видно, его художественного таланта. От души желаем ему побольше таких трудов, как его прелестная повесть «Казаки». Впечатление, оставляемое ею, так свежо, так отрадно, как читатель давно не испытывал, вероятно».
П. В. Анненков начал свою статью о «Казаках», напечатанную в «Петербургских ведомостях»63, следующей общей характеристикой творчества Толстого:
«С именем Толстого (Л. Н.) связывается представление о писателе, который обладает даром чрезвычайно тонкого анализа помыслов и душевных движений человека и который употребляет этот дар на преследование всего того, что ему кажется искусственным, ложным и условным в цивилизованном обществе. Сомнение относительно искренности и достоинств большей части побуждений и чувств так называемого образованного человека на Руси вместе с искусством передать нравственные кризисы, которые навещают его постоянно, составляют отличительную черту в творчестве нашего автора... или по крайней мере карикатур и пародий на то, что вышло к свету, на фразу, идею, слезу и пр... Только в последнее время Толстой сам откровенно выдал себя за скептика и гонителя не только» русской цивилизации, но и расслабляющей, причудливой, многотребовательной и запутывающей цивилизации вообще... Настоящий определенный идеал замещается у него, как уже было замечено прежде нас, страстным влечением к простоте, естественности, силе и правдивости непосредственных явлений жизни».
Перейдя далее к разбору «Казаков», Анненков спешит заявить свою общую оценку повести:
«На какую бы точку зрения ни становилась критика по отношению к этому произведению Толстого, она должна будет признать его капитальнейшим произведением русской литературы наравне с наиболее знаменитыми романами последнего десятилетия... ... Поэзия составляет основной грунт всей его картины».
Характер Оленина критик считает «столь же глубоко задуманным и превосходно изображенным, как и все другие лица и части замечательного романа графа Толстого». Оленин, по мнению критика, «болен цивилизацией». «Она дала ему спасительное беспокойство ума и чувства, много благородных стремлений, но не показала ему никакой серьезной цели существования».
Известная в свое время писательница Евгения Тур (псевдоним графини Е. В. Салиас де Турнемир) начала свою статью64 с восхваления художественных достоинств «Казаков». «В этой повести бездна поэзии, художественности, образности. Повесть не читаешь, не воображаешь, что в ней написано, а просто видишь; это целая картина, нарисованная рукою мастера, колорит которого поразительно ярок и вместе с тем верен природе; в нем с ослепительною яркостью правда красок... Это — сама жизнь с ее неуловимой прелестию». Но перейдя к рассмотрению содержания повести Толстого, Евгения Тур объявила, что это не что иное, как «поэма, где воспеты не с дюжинным, а с действительным талантом отвага, удаль, жажда крови и добычи, охота за людьми, бессердечность и беспощадность дикаря-зверя. Рядом с этим дикарем-зверем унижен, умален, изломан, изнасилован представитель цивилизованного общества»... Главный герой повести Оленин «мало чем по своей жизни и наклонностям разнится от животного»; казаки, изображенные Толстым, — «воры и пьяницы». Толстой «рьяно и храбро принялся поэтизировать пьянство, разбой, воровство, жажду крови». И т. д.
«Казаков»:
«Затею этого рассказа
Определить мы можем так:
То грязный русский наш кабак
Придвинут к высотам Кавказа»65.
«Современник» напечатал о «Казаках» статью секретаря редакции А. Ф. Головачева66, который за несколько лет до этого в газете «Наше время» поместил восторженную статью о яснополянской школе. В самом начале статьи критик заявляет, что в настоящее время беллетристика должна решать вопросы о том, «какими именно средствами личность может добиться возможной доли счастья и в чем должна заключаться ее деятельность по отношению к среде и другим личностям, для достижения искомой цели». Став на эту точку зрения, критик не удовлетворяется повестью Толстого. К Оленину автор относится иронически, считая, что это лицо «должно представить ряд измышлений автора о человеческом счастьи вообще и затем показать все превосходство идеала счастья простого, естественного, так сказать, дикого, перед идеалом счастья человека, заеденного сознательностью, плодом неестественной цивилизации». Письмо Оленина к товарищу о своем отвращении к светской жизни и любви к Марьяне, по мнению критика, может понравиться только «любителям расслабляющих поэтических ощущений». Отношение Оленина к Марьяне кажется критику «идеальничанием с вещами, которые сами по себе поэтичны потому только, что они просты и естественны». В заключение статьи автор объявляет Толстого, как и других «знаменитых художников писателей» [имелся в виду прежде всего, конечно, Тургенев], «ввиду резкого поворота, который дало течение нашей общественной жизни», ненужными для современных читателей. «Романы и повести, которые захватывали бы глубоко текущую жизнь, которые бы в состоянии были настолько раздражить мысль современного человека, — таких произведений наличные знаменитости не дадут: они вышли из жизни». «Они, воображавшие себя всегда руководителями общества, вдруг очутились в хвосте. На этом и должно кончиться их художественное поприще, потому, что в жизни зады не повторяются».
Но критик все-таки не мог, при всей предвзятости своего отношения к Толстому, не подпасть под обаяние его таланта.
Статья заканчивается снисходительной похвалой Толстому, который, по мнению критика, «все-таки беллетрист хороший, — его можно читать без скуки. Он хороший рассказчик и ловкий, хотя и поверхностный наблюдатель, но он плохой мыслитель. Ему не следует браться за глубокие рассуждения, а тем более за решение вопросов о судьбах человечества».
В восторге от «Казаков» были Фет и Тургенев, мнением которых Толстой очень дорожил.
Фет 4 апреля 1863 года писал Толстому: «Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении «Казаков» и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое — прелестное, — ни слова — так много в Вас еще жизненного Еруслана, но «Казаки» в своем роде chef d’oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z и, кроме наслаждения полнотою жизни — художественной, ничего не обрел... «Рыбаков» Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после «Казаков»... Неизъяснимая прелесть таланта».
В следующем письме от 11 апреля Фет опять возвращается к повести Толстого: «Казаки» — Аполлон Бельведерский. Там отвечать не за что. Все человечно, понятно, ясно, ярко-сильно»67.
«На днях перечел я роман Л. Н. Толстого «Казаки» и опять пришел в восторг. Это вещь поистине удивительная и силы чрезмерной»68.
И позднее Тургенев не изменил своего восторженного отношения к повести Толстого. В 1868 году он писал относительно Бальзака: «Все его лица колют глаза своей типичностью, выработаны и отделаны изысканно до мельчайших подробностей — и ни одно из них никогда не жило и жить не могло; ни в одном из них нет и тени той правды, которой, например, так и пышут лица в «Казаках» нашего Л. Н. Толстого»69.
Из рядовых читателей повесть Толстого особенно понравилась «кавказцам», которые были «в полном от нее восхищении», как 6 мая 1863 года писал Толстому А. Е. Берс70.
Что касается «Поликушки», то эта замечательная повесть при своем появлении прошла почти не замеченной критикой.
Газета «Сын отечества» увидала в повести одну только «ложь, неестественность и клевету на жизнь». Поликей, как привычный вор, не мог исправиться от увещаний барыни; он не мог также потерять деньги, потому что только об этом и думал — самоуверенно и без доказательств заявляет критик71.
«Одесский вестник»72, признавая в повести блестящие частности, «живо схваченные краски и черты быта», вследствие чего повесть читается с захватывающим интересом, тем не менее утверждал, что по окончании повести у читателя должен появиться вопрос: «К чему потрачено столько таланта, наблюдательности и ума?.. Для нас литература игрушка», — заканчивал свою статью критик, совершенно не понявший идеи повести Толстого.
И, наконец, газета «Северная пчела» свою хвалебную статью о «Казаках» заканчивала такими словами: «Все нами сказанное о «Казаках» относится и к другому прекрасному очерку гр. Л. Н. Толстого «Поликушка», также в «Русском вестнике»73. Больше в статье ничего не было сказано о повести Толстого.
Этими тремя отзывами исчерпывается все написанное критикой при появлении «Поликушки» в печати.
По своему обыкновению оценил по достоинству повесть Толстого Тургенев. 25 января 1864 года он писал Фету:
«Прочел я после вашего отъезда «Поликушку» Толстого и удивился силе этого крупного таланта. Только материалу уж больно много потрачено, да и сынишку он напрасно утопил. Уж очень страшно выходит. Но есть страницы поистине удивительные! Даже до холода в спинной кости пробирает, а ведь у нас она уже и толстая и грубая. Мастер, мастер!»74
Сам же Фет, как и следовало ожидать от поэта «чистого искусства», совершенно не понял и не оценил «Поликушку». В том же письме от 11 апреля 1863 года, где он называл «Казаков» «Аполлоном Бельведерским», он писал: «В «Поликушке» всё рыхло, гнило, бедно, больно... Все верно, правдиво, но тем хуже. Это глубокий, широкий след богатыря, но след, повернувший в трясину... Я даже не против сюжета, а против отсутствия идеальной чистоты «Поликушки» несет запахом этой исковерканной среды. Это такие-то вчерашние зады. Вот мое личное впечатление. Если я не прав, тем хуже для меня».
XII
18 июня 1863 года в дневнике Толстого находим подлинный вопль души, вызванный сознанием несоответствия своей жизни со своими стремлениями.
«Где я? — с отчаянием спрашивает себя Толстой, — тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает. Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю». И далее неожиданное признание:
«Всё писанное в этой книжке почти вранье — фальшь. Мысль, что она и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду».
Речь идет здесь о тех местах дневника, в которых Толстой писал о своем семейном счастье.
«видимое удовольствие» жены «болтать и обратить на себя внимание» «самого ничтожного» человека — учителя Эрленвейна.
«Стоит это прочесть, — пишет Толстой далее, — и сказать: «Да, знаю — ревность», и еще успокоить меня и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю с юности ненавистную пошлость жизни. А я живу в ней девять месяцев. Ужасно. Я игрок и пьяница. Я в запое хозяйства погубил невозвратимые девять месяцев, которые могли бы быть лучшими, а которые я сделал чуть ли не из худших в жизни... Сколько раз я писал: «Нынче кончено». Теперь не пишу. Боже мой, помоги мне. Дай мне жить всегда в этом сознании тебя и своей силы».
И далее обращение к жене: «Я тебя ищу, чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись, я не могу не не любить тебя».
Толстой поправляет свое утверждение о том, что все, что он писал в дневнике о своих отношениях к жене, неправда. Он говорит: «Должен приписать, для нее — она будет читать — для нее я пишу не то, что неправда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать». Смысл этой несколько туманной фразы, повидимому, тот, что Толстой не стал бы, может быть, писать в дневнике о своей любви к жене и отношениях с ней, если бы писал только для себя.
«Я за эти девять месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек», — пишет Толстой далее. «Нынче луна подняла меня кверху». (Лунные ночи всегда оказывали на Толстого сильное действие.)
Так чувствовал себя Толстой на девятом месяце после женитьбы.
Что же касается его жены, то в дневниках ее за пять месяцев (февраль — июнь 1863 года) видна любовь к мужу и одновременно требование полной отдачи его ей. Достаточно ему задержаться по хозяйству на два часа против обещанного часа возвращения, как Софья Андреевна уже называет его «дурным человеком» за то, что «у него даже нет жалости, которую имеет всякий мало-мальски не злой человек ко всякому страдающему существу». Останется она одна — у нее появляется «злость», она «готова упрекать ему» за то, что у нее «нет экипажа кататься» и что он о ней «мало заботится».
С волнением и беспокойством ожидал Толстой появления своего первого ребенка, надеясь, что это приведет к большим переменам в его жизни.
Примечания
1 «Женитьба Л. Н. Толстого» («Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928, стр. 8—29).
2 «Анна Каренина», часть третья, гл. XII.
3 Текст этой фразы приведен Толстым в его письме к Софье Андреевне от 14 сентября. Софья Андреевна в своих воспоминаниях дает иной текст — без трех последних слов.
4 Т. А. Кузминская—1862, М, 1925, стр. 117.
5 С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, изд. «Academia», 1936, стр. 3. В дальнейшем все цитаты из писем С. А. Толстой к Л. Н. Толстому, за исключением особо оговоренных случаев, приводятся по данному изданию.
6 Толстому всегда казалось, что при его некрасивой наружности он не может нравиться женщинам. «Когда я был молодым, — вспоминал Толстой впоследствии, — мне казалось, что ни одна женщина за меня не захочет пойти замуж» (Дневник В. Ф. Лазурского, запись от 12 июля 1894 г., «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 465). «В молодости наружность Льва Николаевича всегда мучила его. Он был уверен, что отталкивающе дуренсобою. Я не раз слышала от него, как он это говорил, — пишет Т. А. Кузминская. — Он, конечно, не знал того, что привлекательную сторону его наружности составляла духовная сила, которая жила в его глубоком взгляде, он сам не мог видеть и поймать в себе этого выражения глаз, а оно-то и составляло всю прелесть его лица» (Т. А. . Моя жизнь дома я в Ясной Поляне. 1846—1862, М., 1925, стр. 128). Софья Андреевна также, вспоминая через год после свадьбы, каким был Лев Николаевич год тому назад, характеризовала его такими словами: «поэтический милый comte [граф] с светлым, глубоким и ужасно приятным взглядом (такое производил тогда впечатление)» — «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М, 1928, стр. 76.
7 Нил Александрович Попов, профессор русской истории в Московском университете, знакомый Берсов; в то время был неравнодушен к Софье Андреевне.
8 Последняя фраза, встречающаяся и в «Анне Карениной» (часть четвертая, гл. XIV), взята из «Записок сумасшедшего» Гоголя. Толстой не раз употреблял эту фразу, когда писал в дневнике о своих увлечениях, — см. записи от 13 мая 1856 г., 2 (14) марта и 22 апреля (4 мая) 1857 г. (Полное собрание сочинений, т. 47, стр. 71, 117 и 126).
9 «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1891—1897», М., 1929, стр. 83.
10
В дальнейшем все цитаты из писем Л. Н. Толстого к С. А. Толстой приводятся по этому тому.
11 Сестра Софьи Андреевны Татьяна Андреевна.
12 «Казаки», гл. XX.
13 Письмо напечатано в Полном собрании сочинений, т. 83, 1938, стр. 16—17.
14
15 Брат Толстого Сергей Николаевич.
16 Татьяна Александровна Ергольская.
17 Письмо напечатано в воспоминаниях Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1846—1862», М., 1925, стр. 143.
18 Цитата из любимого Толстым стихотворения Пушкина «Воспоминание».
19 «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891» вышли в свет в Москве в 1928 г. в издании Сабашниковых. Далее везде ссылки на это издание.
20 Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1846—1862, М., 1925, стр. 43.
21 Напечатаны в числе вариантов «Казаков» в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929, стр. 263—266.
22
23 Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 83.
24 Не имеет ли это название связи с задуманной Толстым еще в 1851 г. тетралогией, последняя часть которой (не написанная) должна была называться «Молодость»?
25 Тексты, напечатанные в шестом томе Полного собрания сочинений Толстого под названием «Продолжения повести», были написаны еще до окончания первой части и не могут быть отнесены к ненаписанной второй части повести.
26 Письма Толстого за 1863—1872 гг. цитируются по 61 тому Полного собрания сочинений, вышедшему в 1953 г.
27 — деревня в четырех километрах от Ясной Поляны.
28 Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, М., 1928, стр. 127, 128. Известный в то время методист обучения грамоте В. А. Золотов, в 1863 г. обследовавший школы Тульской губернии, в своем отчете о поездке сообщал, что по отзывам всех местных жителей многие студенты-учителя толстовских школ «были очень способные воспитатели и вели себя чрезвычайно строго» — В. Золотов. Исследование грамотности по деревням («Журнал Министерства народного просвещения», 1863, 12, стр. 185).
29
30 Полное собрание сочинений, т. 54, 1935, стр. 94.
31 Полное собрание сочинений, т. 74, 1954, стр. 239.
32 А. Г. Русанов
33 А. Г. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, запись от 30 августа 1902 г.
34 Наталья Петровна Охотницкая, компаньонка Т. А. Ергольской.
35 «вследствие своего полузнатного происхождения особенно ценила так называемое великосветское общество» (С. Л. Толстой. Очерки былого, М., 1948, стр. 12).
36 «Русские новости. Москва» («Голос», 1863, № 54, от 5 марта).
37 В. Золотов«Журнал Министерства народного просвещения», 1863, 12, стр. 184, 185).
38 Не вспомнилась ли Толстому рецензия на его «Записки маркера», помещенная в № 2 «Отечественных записок» за 1855 г. и заканчивавшаяся словами: «Мы вправе желать не того, чтобы он [автор «Записок маркера»] писал лучше, а только того, чтоб он писал больше. Он обязан пользоваться талантом, которым одарен».
39 Дневник М. П. Погодина (Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки СССР имени В. И. Ленина).
40 Панфил Данилович Юркевич (1827—1874), философ-идеалист, профессор Киевской духовной академии, а затем Московского университета.
41 Ф. В. Письмо из Москвы («Одесский вестник», 1863, № 20 от 19 февраля). Дата корреспонденции — 26 января.
42 «Ясной Поляны» перепечатано в Полном собрании сочинений, т. 8, 1936, стр. 373.
43 «Очерки», 1863, № 19 от 20 января.
44 «Московская жизнь» (Голос», 1863, 20).
45 В. Л. Корреспонденция из Тулы («Голос», 1864, № 28 от 28 января).
46 «Воскресное чтение», 1863, № 31, стр. 733.
47 «Пестрые заметки» («Библиотека для чтения», 1863, 1, стр. 213).
48 Е. К. «Педагогическое обозрение» («Учитель», 1864, 23, стр. 889, 900). Только в 1865 г. тот же автор в том же журнале признал некоторые заслуги за «Ясной Поляной», объясняя ее «крайности» невольным протестом против «мелочного, давящего» школьного формализма («Педагогическое обозрение» — «Учитель», 1865, 7—8, стр. 296).
49 М. Краснов. О состоянии сельских школ в Т-ской губернии («Журнал для родителей и наставников», 1864, 22, стр. 165).
50 «Сельская школа, учрежденная в 1863 году в одной из великороссийских губерний» («Голос», 1864, № 179 от 1 июля).
51 Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1863—1864, М., 1926, стр. 14.
52 Мнимое письмо Охотницкой и ответ Аксакова напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 7, 1932, стр. 361, 362.
53 А. А. . Несколько слов о «Холстомере», рассказе графа Л. Н. Толстого («С. -Петербургские ведомости», 1903, № 278).
54 Публикуется впервые; оригинал хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.
55 Письмо В. А. Соллогуба к Толстому от 20 марта без обозначения года (который трудно установить) напечатано в сборнике «Письма Толстого и к Толстому», М., 1928, стр. 260, 261.
56 В 1909 г. яснополянский врач Д. П. Маковицкий на основании каких-то данных утверждал, что яснополянский яблоневый сад — второй по величине во всей Европе — И. . В Ясной Поляне («Живые слова наших писателей и общественных деятелей», под редакцией И. И. Митропольского, вып. 1, 1910, стр. 152).
57 Намек на стихотворение Фета, рисующее начало весны и начинающееся словами: «Опять незримые усилья...».
58 Не вполне точная цитата из стихотворения Лермонтова «Парус» у Лермонтова: «А он, мятежный, просит бури...»).
59 Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.
60 Я. Полонский. По поводу последней повести графа Л. Н. Толстого «Казаки» («Время», 1863, 3, стр. 91—98).
61 Е. Э-н. «Казаки», повесть графа Л. Н. Толстого («Библиотека для чтения», 1863, 3).
62 «Северная пчела», 1863, № 247 от 19 сентября).
63 П. Анненков. Современная беллетристика. Граф Л. Н. Толстой. «Казаки» («С. -Петербургские ведомости», 1863, № 144 и 145 от 27 и 28 июня).
64 Евгения Тур. «Казаки» графа Л. Н. Толстого («Отечественные записки», 1863, 6).
65 Тютчев. Полное собрание стихотворений, М., 1939, стр. 170.
66 «Казаки». Повесть графа Л. Н. Толстого («Современник», 1863, 7).
67 Письма Фета от 4 и 11 апреля 1863 г. не опубликованы; хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.
68 «Щукинский сборник», т. 8, М., 1909, стр. 364.
69 И. С. Тургенев. Предисловие к переводу романа М. Дюкана «Утраченные силы», Сочинения, т. XII, М., 1933, стр. 284.
70 Т. А. . Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1863—1864, М., 1926, стр. 30.
71 «Что нового в журналистике» («Сын отечества», 1863, № 90 от 15 апреля).
72 В. Ч[ибисов]. Литературные листки («Одесский вестник», 1863, № 53м от 16 мая).
73 А. Русская критика и художественная этнография («Северная пчела», 1863, № 247 от 19 сентября).
74 А. Фет«Поликушки» «слишком потрясающим» («Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 186).