Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год
Приложения

ПРИЛОЖЕНИЯ

I

Происхождение рода Толстых окутано легендарным туманом.

В 1686 году Толстые в числе многих других родов служилых людей подали в Разрядный приказ, в Палату родословных дел, роспись, в которой сообщали сведения о происхождении своего рода. В этой росписи о происхождении рода Толстых сообщалось следующее: «В лета 6861-го прииде из немец ис цесарского государства муж честного рода именем Индрос з двумя сыны своима с Литвонисом да з Зигмонтеном а с ними пришло дружины и людей их три тысячи мужей и крестися Индрос и дети его в Чернигове в православную христианскую веру и нарекоша им имена Индросу Леонтием а сыном его Литвонису Константином а Зигмонтену Федором; и от Константина родился сын Харитон а Федор умер бездетен, о сем пишет в летописце Черниговском»1.

Итак, по заявлению Толстых, их предок по имени Индрос, богатый и знатный человек, крупный феодал, в распоряжении которого находилась многочисленная дружина в 3000 человек, по современному летоисчислению в 1353 году прибыл в Чернигов из «цесарского государства». Именем «цесарского государства» русские люди XVII века называли Священную римскую империю — Германию. Таким образом, Толстые в своем заявлении указывали на немецкое происхождение их рода. В своей автобиографии первый граф Толстой, Петр Андреевич, который был одним из шести представителей рода Толстых, подписавшихся под родословной росписью, а вероятнее всего, был и составителем этой росписи, говорит совершенно определенно: «В лето 1352-е прародитель мой выехал из Германии в Российское государство»2.

Далее в родословной росписи Толстых сообщается, что правнук Индроса Андрей Харитонович «приехал из Чернигова к Москве к великому князю Василию Васильевичу всея России. И великий князь Василий Васильевич всея России прозвал его Толстым, с того пошли Толстые».

Весь этот рассказ Толстых об их предке Индросе нуждается в самой строгой историко-критической проверке, как и другие родословные росписи, подававшиеся в Разрядный приказ в 1680-х годах. Историк С. М. Соловьев называет эти родословные росписи «сочиненными»3. Современный советский историк С. Б. Веселовский также говорит о «злоупотреблении вымыслом» в родословных легендах4.

В Приказе сообщаемые представителями разных родов сведения о происхождении их фамилий не проверялись и не могли быть проверены.

Приписывать своей фамилии иноземное происхождение для придания себе большего веса в глазах правительства и в общественном мнении было в большой моде в придворных кругах в России XVI—XVII веков. Из общего числа 542 родословных росписей служилых (не княжеских) родов, поданных в Разрядный приказ в 1680-х годах, только 35 представителей, т. е. менее 7%, признали себя исконно русскими людьми; остальные 507 родов, т. е. больше 93%, показали себя потомками пришлых иностранцев, именитых выходцев из самых различных стран: из Польши, Литвы, Пруссии, Венгрии, Швеции, Франции, Англии, Сербии,

Персии, «Туреции», «из гор Черкасских», из Золотой орды и т. д. 5 Даже в официальные издания попадали заведомо ложные, грубо сочиненные сведения о мнимом иноземном происхождении многих лиц, возвысившихся на царской службе. Так, в «Общем гербовнике Всероссийской империи», изданном при Павле в 1797 году, сказано, будто бы Меншиков, бывший, как известно, сыном конюха и в детстве торговавший пирожками на московских улицах, принадлежал «к благородной фамилии литовской»; что Разумовский, этот придворный певчий из украинских крестьян, происходил из «знатной и благородной фамилии польской Рожинских» и т. д. При таких условиях слепо доверять показаниям Толстых относительно их происхождения от немца Индроса совершенно невозможно.

Толстые в своем заявлении ссылались на свидетельство черниговской летописи, но не только не обнаружена до сих пор эта летопись, но и вообще нет никаких данных относительно того, чтобы в Чернигове после XII века велась какая-либо летопись. Далее, все частные подробности приезда Индроса на Русь, сообщаемые в родословной летописи Толстых, поражают своим совершенным неправдоподобием.

Для того чтобы из Германии попасть в Чернигов, Индрос должен был проехать более тысячи верст, пересекая территории нескольких государств, в том числе перед самым приездом на Русь — территорию Литвы, в то время ведшей непрерывные войны со своими соседями. В условиях этих войн приход трех тысяч вооруженных немцев должен был бы возбудить большую тревогу у литовских князей и не мог бы совершиться беспрепятственно. Самая цифра индросовской дружины — 3000 человек — представляется для того времени громадной, равной по численности большому войску. Цель приезда Индроса в Чернигов, который в то время, после Батыева нашествия, потерял всякое политическое значение, совершенно непонятна. Принятие Индросом православия в условиях религиозного фанатизма XIV века представляется совершенно необъяснимым. Еще более невероятным выглядит приезд Индроса в Чернигов, если вспомнить, что в половине XIV века в древней Руси свирепствовала моровая язва — тяжелая форма бубонной чумы, от которой люди гибли тысячами, что, конечно, было известно в Западной Европе.

Таким образом, все подробности приезда Индроса в Россию, сообщаемые в родословной росписи Толстых, заставляют думать, что такого приезда никогда не было, как не существовало и самого Индроса.

Вместе с легендой об Индросе рушится и легенда о немецком происхождении рода Толстых.

Существовала еще и другая версия происхождения фамилии «Толстые». По словам П. И. Бартенева, Николай I говорил одному из графов Толстых, будто бы их фамилия есть буквальный перевод немецкого слова dick — «толстый»6. Л. Н. Толстой допускал вероятность такого происхождения своей фамилии. В 1868 году он говорил об этом посетившему его американскому консулу Е. Скайлеру, называя при этом «Дика» датчанином7. То же говорил он в 1890 году своему немецкому биографу и переводчику его произведений на немецкий язык Р. Левенфельду. В своей книжке «Gespräche über und mit Tolstoy» Левенфельд сообщает, что на его вопрос о том, правда ли, что графы Толстые немецкого происхождения, Лев Николаевич ответил утвердительно, сказав: «Родоначальник нашей фамилии назывался Дик и переселился в Россию несколько сот лет тому назад. Наша теперешняя фамилия есть только перевод немецкого слова»8.

В своей биографии Толстого Левенфельд пошел гораздо дальше того, что говорил ему Лев Николаевич. Левенфельд пишет: «Фамилия Толстых старинного происхождения... Справка в генеалогии русского дворянства указала мне, что графский род Толстых происходит от одного немецкого дворянина, переселившегося в Россию несколько столетий тому назад. Фамилия его была Дик, т. е. «толстый», сохраненная одной из трех ветвей этого рода и послужившая началом нового поколения Толстых»9. Все это утверждение Левенфельда является чистейшим вымыслом: никакой «генеалогии русского дворянства», где было бы хотя какое-нибудь упоминание о Дике, не существует10.

Можно думать, что Лев Николаевич слышал рассказ о никогда не существовавшем Дике от своей двоюродной тетки камер-фрейлины Александры Андреевны Толстой, которая жила во дворце и могла слышать этот рассказ от того же Николая I. Что же касается самого царя, то или он говорил это в шутку, как передавала одна из дальних родственниц Толстого11, или же, если он говорил это серьезно, то, при его большом пристрастии к немцам, думал, вероятно, сделать честь Толстым, утверждая их не русское, а немецкое происхождение.

Кроме того, что легенда о никогда не существовавшем Дике не подтверждается никакими документами, выдумку эту следует отвергнуть уже потому, что в древней Руси переводить иностранные фамилии на русский язык принято не было12.

Таким образом, нет совершенно никаких оснований приписывать роду Толстых иноземное происхождение. Следует отбросить все вымышленные родословные с их никогда не существовавшими Индросами и Диками и обратиться к древним русским летописям.

II

«человек очень способный, но когда имеешь с ним дело, то нужно держать камень в кармане, чтобы выбить ему зубы, если он захочет кусаться»13. Боярин А. А. Матвеев в своем рассказе о стрелецком бунте характеризовал Петра Андреевича и его брата Ивана Андреевича Толстых как людей «в уме зело острых и великого пронырства и мрачного зла втайне исполненных». Через 200 с лишним лет В. О. Ключевский, писал про Толстого, что это был «тонкий ум, умевший всякое дело вывернуть лицом наизнанку и изнанкой на лицо»14. Несомненно, однако, что своим успехом П. А. Толстой был обязан не столько своему коварству и некоторым своим темным делам, сколько своему уму, образованности и поразительной работоспособности, которой он отличался даже в преклонных годах.

III

По смерти Толстого французский консул Виллардо и датский посланник Вестфален написали для своих правительств его биографию. Английский посланник снял копию с записки Вестфалена и отправил ее своему двору. 15

Подробная библиография о П. А. Толстом приведена в статье Н. П. Павлова-Сильванского «Граф Петр Андреевич Толстой — пращур графа Льва Толстого» (Сочинения, т. II, СПб., 1910, стр. 1—41; эта же статья в несколько сокращенном виде напечатана в «Историческом вестнике», 1905, 6) и в «Русском биографическом словаре». Портрет П. А. Толстого, писанный неизвестным художником, находится в Эрмитаже; воспроизведение его дано в альбоме «Граф Л. Н. Толстой» (изд. т-ва М. О. Вольф, СПб., 1903, стр. 2), в вышеназванной статье Н. П. Павлова-Сильванского в «Историческом вестнике» и в первом томе «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, изд. 1906 и 1911 годов. В книге «Деяния знаменитых полководцев и министров Петра Великого» (часть вторая, 2-е изд., М., 1821) воспроизведен другой портрет П. А. Толстого, местонахождение которого неизвестно. В Гатчинском музее-дворце, а затем в Музее Л. Н. Толстого в Москве долгое время экспонировался мнимый портрет П. А. Толстого, оказавшийся по проверке портретом Карла Леопольда герцога Мекленбург-Шверинского, отца правительницы Анны Леопольдовны. Снимки с этого мнимого портрета П. А. Толстого даны в моих книгах: «Толстой в молодости», изд. Толстовского музея, М., 1927, стр. 19, и «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого», изд. «Academia», М., 1936, стр. 4—5.

Художественное изображение П. А. Толстого дано в романе А. Н. Толстого «Петр I».

IV

Сведения о том, будто бы И. П. Толстой не захотел вернуться, когда ему было предоставлено это право, Толстой заимствовал из «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Бантыш-Каменского, где на стр. 432 части третьей (СПб., 1847) сказано: «Иван Толстой после смерти отца своего не хотел возвратиться к своему семейству и умер также в Соловецком монастыре». Однако сообщение это ошибочно, так как И. П. Толстой, как уже сказано, умер раньше отца.

V

С. А. Толстая в 1908 году сообщила Н. Г. Молоствову, писавшему тогда биографию Льва Николаевича, сохранившийся в ее памяти рассказ, переданный ей Львом Николаевичем в период его работы над романом из эпохи Петра: «Однажды Петр I послал Петру Андреевичу резной работы на кости маленький свой портрет с надписью на нем: «Посылаю тебе мою рожу своей работы». Медальон этот долгое время хранился в семье Толстых, но потом куда-то исчез» («Лев Толстой». Критико-биографическое исследование Н. Г. Молоствова и П. А. Сергеенко, СПб., 1909, стр. 9).

VI

И. П. Толстой от брака с Прасковьей Михайловной Ртищевой (по старым сведениям — с княжной Троекуровой) имел 5 сыновей и 5 дочерей. Дочь его Прасковья Ивановна (1709—1758) была замужем за князем Иваном Васильевичем Одоевским и является прабабкой поэта Александра Ивановича и философа Владимира Федоровича Одоевских; она же — прабабка матери Толстого Марии Николаевны Волконской. Другая дочь Ивана Петровича, Мария Ивановна (1720—1793), была замужем за Петром Васильевичем Чаадаевым и является бабкой знаменитого автора «Философических писем» Петра Яковлевича Чаадаева. Таким образом, оба Одоевские были четвероюродными братьями Л. Н. Толстого, а П. Я. Чаадаев был его троюродным дядей.

Из сыновей И. П. Толстого для нас представляют интерес второй сын Андрей Иванович и четвертый — Федор Иванович.

Правнуком Ф. И. Толстого был Дмитрий Андреевич Толстой (1823—1889), известный реакционный деятель эпохи Александра II и Александра III, министр народного просвещения и обер-прокурор Синода. Ему принадлежал проект о заточении в монастырь его четвероюродного брата Л. Н. Толстого. Праправнуком Ф. И. Толстого был Николай Алексеевич Толстой (1849—1900), женатый на Александре Леонтьевне Тургеневой (родственнице декабриста), матери советского писателя Алексея Николаевича Толстого.

VII

А. И. Толстой сначала находился на военной службе, затем был воеводой в Свияжской, а потом в Суздальской провинции. В 1767 году А. И. Толстой был избран суздальским дворянством в депутаты комиссии по составлению нового уложения, созванной Екатериной II16.

Позднее А. И. Толстой был президентом Главного магистрата в Москве, а впоследствии — вице-президентом Дворцовой запасной канцелярии. Предание, сохранившееся в семье Толстых и переданное Львом Николаевичем в его «Воспоминаниях», рассказывает, что, женившись очень молодым, А. И. Толстой однажды расплакался оттого, что его жена, которая была еще моложе него (ей было тогда лет 14), уехав на бал, не зашла к нему проститься. От брака с княжной Александрой Ивановной Щетининой А. И. Толстой в течение 25 лет имел 23 детей, из которых зрелого возраста достигли 6 сыновей и 5 дочерей17.

Из сыновей А. И. Толстого наибольший интерес представляют: Петр Андреевич (1746—1822), Иван Андреевич (род. в 1747 году, ум. не ранее 1811 года), Илья Андреевич (1757—1820) и Андрей Андреевич (ум. в 1844 году).

Старший сын А. И. Толстого, Петр Андреевич, имел сыновей: Александра (1777—1819), Владимира (ум. в 1824 году), Константина (1780—1870) и Федора (1783—1873). Александр Петрович, будучи офицером Семеновского полка, был участником заговора против императора Павла18. Константин Петрович был отцом поэта Алексея Константиновича Толстого. Многие находили в лице А. К. Толстого несомненное сходство с его троюродным братом Львом Николаевичем. Федор Петрович был даровитый художник, вице-президент Академии художеств, скульптор, гравер и медальер, математик и механик. Дочь Ф. П. Толстого, художница Екатерина Федоровна Юнге (1843—1913), приходившаяся Льву Николаевичу троюродной сестрой, часто бывала в Ясной Поляне. Другая его дочь, Мария Федоровна Каменская, была матерью поэтессы Анны Павловны Барыковой (1839—1893), приходившейся, следовательно, троюродной племянницей Льву Николаевичу.

Иван Андреевич Толстой был отцом известного Федора Ивановича, прозванного Американцем. Другой сын Ивана Андреевича, Петр Иванович, был отцом Валерьяна Петровича Толстого (1813—1865), женившегося на родней сестре Льва Николаевича (а на своей троюродной) Марии Николаевне.

Андрей Андреевич Толстой19 был отцом камер-фрейлины Александры Андреевны Толстой (1817—1904), с которой Лев Николаевич до конца жизни находился в дружеских отношениях и постоянной переписке20.

VIII

Пелагея Николаевна Горчакова была дочерью князя Николая Ивановича Горчакова (1725—1811), скопившего себе большое состояние, владельца богатых имений в Ярославской, Орловской и Тульской губерниях. Его портрет в старости, уже ослепшим, висит в зале яснополянского дома21.

У Н. И. Горчакова было три сына и две дочери. Вторая дочь, Наталья Николаевна, была замужем за командиром Семеновского полка Леонтием Ивановичем Депрерадовичем (1766—1844). Депрерадович был одним из активных участников заговора против Павла I. Он вел широкий образ жизни, и у него в доме собирались заговорщики под видом гостей, приглашенных на обеды и ужины. В ночь заговора Депрерадович привел к Михайловскому замку батальон солдат Семеновского полка, которому, впрочем, не пришлось действовать22.

IX

От отца И. А. Толстой не мог получить большое состояние23, так как семья была большая, но за женой он взял несколько богатых имений; всего, по данным 6-й ревизии 1811 года, за И. А. Толстым числилось в трех деревнях Белевского и Чернского уездов Тульской губернии 265 душ мужского пола, а за его женой в 9 деревнях Белевского, Чернского и Алексинского уездов — 956 душ, всего за обоими — 1221 душа24. По подсчету, сделанному управляющим И. А. Толстого в 1812 году, за Толстым числилось всего 216 душ мужского пола, а за его женой — 951, всего у обоих — 116725. Кроме того, по тому же подсчету в имении Введенское в Болховском уезде Орловской губернии за Толстым числилось 129 душ. Из всех этих имений самым большим было имение, расположенное в Белевском уезде и носившее название Боковые поляны или просто Поляны, в котором и жили Толстые. В этом имении в 1792 году было 2049 десятин земли и 161 душа мужского пола26. В господском доме в Полянах была 21 комната. Кроме большого дома, было еще 5 флигелей; был также птичий двор и плодовый сад. Другое большое имение Толстого, Никольское-Вяземское, находилось в Чернском уезде. При нем числилось 1167 десятин земли и 180 душ крепостных крестьян. В господском доме было 15 комнат; был плодовый сад, мельница.

Кроме того, у Толстых был каменный дом в Москве в Кривом переулке, в приходе Николая в Гнездниках, между Тверской и Никитской. Дом этот во время нашествия французов в 1812 году сгорел вместе со всем имуществом27.

Воспоминание Толстого о том, что его дед брал винные откупа, также вполне соответствует действительности. Илья Андреевич, без сомнения, знал случаи приобретения огромных богатств через винные откупа28 и сам мечтал разбогатеть подобным образом; но для этого нужно было обладать деловитостью и прижимистостью, чего в нем ни в малой степени не было. С 1803 по 1806 год за И. А. Толстым числились откупа в Мценском уезде Орловской губернии. С 1807 по 1810 год Толстой держал винные откупа в Медынском и половине Боровского уезда Калужской губернии.

имел также и ткацкую промышленную фабрику, так как в его бумагах находится запись управляющего об отсылке в Тулу помещику Свечину (очевидно, для продажи) 1395 аршин полотна.

X

«Граф И. А. Толстой, — писала газета «Казанские известия», — был повсюду среди опасности, присутствием своим спас он от распространения пожара часть города, начиная с университета». Далее газета сообщала, что уже на следующий день губернатор завел тетрадь для записи пожертвований в пользу погорельцев и сам пожертвовал 500 рублей. Подписка в первые же дни дала 4400 рублей, причем только один из казанских купцов пожертвовал сумму бо́льшую, чем губернатор, а губернский предводитель дворянства Киселев дал только 25 рублей. Газета сообщала далее, что после пожара хлеб в городе вздорожал было, «но, благодаря доброму распоряжению начальства, он начал продаваться опять попрежнему... Также об успокоении и облегчении несчастья погоревших чиновников и жителей прилагается от начальства попечение». О постигшем город несчастии губернатор отправил доклад в Петербург, после чего Александр I организовал подписку в пользу погорельцев и прислал в Казань сенатора Кушникова для раздачи пособий.

XI

В 1819 году долги И. А. Толстого возросли до огромной суммы — 378891 рубля, что вместе с процентами составляло до полумиллиона рублей29. В действительности сумма долгов была еще больше, так как не все кредиторы подавали ко взысканию30. Правда, при медленности тогдашнего делопроизводства эта продажа за долги имений И. А. Толстого и его наследников производилась очень медленно и с большими промежутками. В 1829 году сумма долгов вдовы И. А. Толстого составляла 238 251 рубль, причем в числе кредиторов были и казанские купцы31. Только в том же 1829 году было продано за долги имение Никольское, купленное не кем иным, как сыном Ильи Андреевича Николаем Ильичом. И только в 1851 году было продано главное имение Поляны32, причем часть его досталась брату Л. Н. Толстого Дмитрию Николаевичу.

XII

Так как имя Саввы Андреевича Москатильникова (1768—1852) до известной степени связано со служебной деятельностью И. А. Толстого, необходимо сказать несколько слов об этой крупной для Казани того времени личности.

«Это была одна из замечательных личностей своего времени: литератор-самоучка, замечательный приказный делец, юрист-практик и один из последних представителей масонства в России», — пишет о Москатильникове казанский историк С. М. Шпилевский33. Еще более сочувственную и подробную характеристику Москатильникова дает другой казанский историк, П. Пономарев: «Даровитый самоучка34, человек недюжинного ума и образования, на котором ярко отразились все лучшие эпохи энциклопедизма и масонства; один из учредителей и участников казанского «вольного театра», существовавшего в конце царствования Екатерины II; организатор и глава первого литературного кружка в Казани; составитель значительной библиотеки; юрист-практик и теоретик, готовившийся одно время к университетской кафедре; переводчик «Освобожденного Иерусалима» Тассо сначала с французского, а потом и с итальянского, близкий друг одного из благороднейших людей своего времени И. В. Лопухина; человек безукоризненной честности и твердых нравственных принципов, Москатильников на скромном посту чиновника особых поручений и советника губернского правления при восьми губернаторах (до и после Толстого) был в Казани энергичным и неустанным проводником истины и справедливости и гуманным истолкователем закона. Следы его разносторонней и просвещенной деятельности рассеяны, можно сказать, по всей казанской жизни... Он безвозмездно трудится в качестве делопроизводителя по учреждению в Казани женского института. Одним словом, ни одно культурное местное начинание не обходится без его участия»35.

Советский исследователь В. Орлов причисляет Москатильникова к группе поэтов-радищевцев и дает ему такую характеристику: «Москатильников был несомненно крупной личностью, и не только в губернских масштабах. Человек просвещенный и умный, он пользовался глубоким уважением всех, кому случалось с ним сталкиваться. В течение всей своей долголетней жизни он неустанно боролся с несправедливостями и невежеством, охотно и безвозмездно предоставлял свои знания юриста тем, кто в них нуждался, широко занимался благотворительностью (роздал большую часть своего состояния колодникам, проходившим через Казань в Сибирь)... Более полувека Москатильников, воодушевленный лучшими традициями масонства, боролся за «справедливость», за «закон», служивший своего рода знаменем для русских либералов XVIII века»36.

Таков был ближайший помощник И. А. Толстого по службе, вместе с ним пострадавший.

XIII

Местная газета «Казанские известия», так восхвалявшая И. А. Толстого в первые дни его службы, теперь ни одним словом не обмолвилась о смерти и похоронах бывшего губернатора.

Казанский историк Н. П. Загоскин писал, что «существуют основания полагать», что смерть И. А. Толстого «едва ли была естественною»37. Предположение это, надо думать, лишено всякого основания. С одной стороны, И. А. Толстой был в то время уже немолод — ему шел 63-й год; с другой стороны, позор, обрушившийся на его седую голову, в виде отстранения от должности и отдачи под суд с обязательством о невыезде должен был страшно подавить его морально. К тому же и опись всех имений и предстоящее полное разорение не могли не заставить его тревожиться за будущее свое и своей семьи. Сенаторы в своем донесении определенно говорят о «тяжкой болезни» бывшего губернатора, последствием которой была его смерть. При таких условиях предположение о его самоубийстве вернее всего считать вымыслом досужих обывателей38.

XIV

Был обнаружен незаконный заем губернатора в 5000 рублей из средств Приказа общественного призрения на основании определения, подписанного им самим и другим членом правления. Обнаружилась нехватка некоторых сумм, находившихся в распоряжении губернатора, всего 9386 рублей. Вполне возможно, что нехватки по этим статьям явились в некоторой мере следствием не растраты, а общего беспорядка и путаницы в делах губернатора. Но если даже целиком всю недостающую сумму вместе с займом отнести за счет растраты И. А. Толстого, то и в таком случае придется признать, что по сравнению с тем, что делали другие губернаторы того времени, его растрата была незначительна. Достаточно сказать, что назначенный после Толстого, сейчас же по окончании сенаторской ревизии, новый губернатор Нилов в течение двух лет растратил около 100 000 рублей, принадлежавших купеческим опекам, и взял из них по заемному письму 65 340 рублей, после чего был отдан под суд39.

Кроме названной выше статьи С. М. Шпилевского, данные о службе И. А. Толстого в Казани приводятся в статьях: Н. Загоскин. Казанский разгром 1819—1820 годов — тенденциозная по отношению к И. А. Толстому статья («Волжский вестник», 1892, №№ 157 и 160 от 24 и 28 июня); П. Пономарев. Казанский губернатор граф Толстой («Казанский телеграф», 1904—1905, №№ 3526, 3533, 3552, 3563, 3592, 3605, 3610, 3615, 3628, 3632).

XV

Существуют следующие изображения И. А. Толстого и его родных.

Два портрета И. А. Толстого висят в Ясной Поляне — один в зале, другой в гостиной. Первый портрет воспроизведен в издании вел. кн. Николая Михайловича «Русские портреты

XVIII—XIX столетий», т. III, СПб., 1907, № 103, а также в «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, т. I, 1906, 1911 и 1923. В яснополянском кабинете Толстого на полочке находится складная рама черного дерева с четырьмя створками, в которые вставлены 17 миниатюр-акварелей портретов предков и родственников Толстого. В первой створке находятся медальоны князя Н. И. Горчакова с двумя дочерьми и сыном. Во второй створке среди других портретов — портрет Н. И. Толстого. В третьей створке — И. А. Толстой с женой и сыном Николаем Ильичом (два портрета). В четвертой створке — И. И. Толстой и две его сестры в молодости, а также В. И. Юшков и брат Т. А. Ергольской. Портреты П. И. Юшковой и А. И. Остен-Сакен находятся также в гостиной яснополянского дома, а фотография П. И. Юшковой висит на стене яснополянского кабинета Толстого. В Гос. музее Толстого в Москве находится портрет П. И. Юшковой в старости. Там же хранится шкатулка красного дерева, принадлежавшая матери Толстого, на верхней крышке которой имеются миниатюрные изображения И. А. Толстого, его жены, обеих дочерей в молодости, Н. И. Толстого и В. И. Юшкова. Портрет В. И. Юшкова воспроизведен в «Биографии Л. Н. Толстого», составленной Бирюковым (т. I, 1906 и 1911).

XVI

Он был первым уездным крапивенским предводителем дворянства (в 1777—1780)40. Женат был на Марии Дмитриевне Чаадаевой (ум. в 1775 году), от которой имел четырех сыновей: Михаила (1745—1812), Андрея (1746—1828), Александра (1750—1811) и Николая.

XVII

По размежеванию 1777 года в имении «Ясная Поляна» числилось 503 десятины удобной земли, принадлежавших шести помещикам41.

XVIII

П. Ф. Карабанов, со слов самого Волконского, передает, что перед отправлением его к прусскому двору Екатерина много разговаривала с ним о разных предметах и, между прочим, о графе А. Р. Воронцове, бывшем впоследствии государственным канцлером. Волконский высказал свое мнение, что Воронцов не имеет «настоящего ума государственного» и на вопрос Екатерины, почему он так думает, ответил: «При отличном воспитании, обширных сведениях — он много читал, слышал и видел — но для русского этого недостаточно: потому, что он не знает ни отечества, ни свойств своих подчиненных, с которыми имеет частые сношения, то должен ошибаться». Екатерина признала это мнение Волконского «очень справедливым»42.

XIX

положению занимал Волконский среди других помещиков Крапивенского уезда; это — «Реестр, учиненный крапивенским уездным предводителем о назначенных в ополчение пеших и конных воинах, а с кого именно — значится ниже сего. Декабря 22-го дня 1812 года»43. Количество ополченцев определялось в зависимости от размеров земельных владений помещиков. По этому реестру Волконский должен был выставить 6 пеших и одного конного ополченца. Все помещики Крапивенского уезда должны были выставить 1106 пеших и 230 конных ополченцев, причем 169 помещиков вовсе не обязаны были выставлять конных ополченцев; по одному конному ополченцу обязаны были выставить 26 помещиков, по два — 13, по три — также 13, по четыре — 3, пять — 1, по шести — 3, по семи — 3, по девяти — 2, семнадцать — 1 и самые крупные помещики Крапивенского уезда, братья князья Гагарины, должны были выставить 53 конных ополченца. По этим данным, беднее Волконского в Крапивенском уезде было 169 помещиков, равных ему по имущественному положению — 26 и богаче его (а некоторые и много богаче) — 40.

Количество пахотной земли в Ясной Поляне при Волконском можно определить по данным «Хлебной приходо-расходной книги» 1816—1818 годов. По данным этой книги, в 1818 году в Ясной Поляне было засеяно рожью 80 десятин и яровыми хлебами — 75 десятин; следовательно, всего пахотной земли, при трехпольной системе хозяйства, было около 240 десятин.

Кроме Ясной Поляны, Волконскому принадлежала еще одна деревня в Богородицком уезде Тульской губернии и три деревни в Дмитровском уезде Орловской губернии. По данным 1832 года, когда все эти имения принадлежали уже Н. И. Толстому, в них числилось всего 351 душа44. Было еще какое-то имение, повидимому, совсем небольшое, под Москвой, которое дочь Волконского продала в 1822 году, вскоре после смерти отца. В общей сложности, видимо, принадлежавший Волконскому крепостной фонд не превышал 700 душ во всех его имениях, из чего видно, что он не принадлежал к числу крупных помещиков (крупными считались владельцы не менее чем тысячи душ крестьян)45.

XX

По официальным данным 1818 года46, Н. С. Волконскому принадлежали дома, значащиеся теперь под №№ 9 и 11 на улице Калинина (б. Воздвиженка) и расположенные на участке пространством в 1984 кв. сажени. Этот размер участка более чем в три раза превышает средний размер земельных участков в Москве того времени, который принято считать в 600 кв. сажен. Оба дома, если не говорить об измененной наружной облицовке, сохранились до нашего времени в том же виде, в каком были при Волконском, представляя некоторые типические черты архитектуры XVIII столетия47.

Н. С. Волконский располагал также немалыми денежными средствами, что видно из того, что он мог ссудить своему племяннику Д. М. Волконскому крупную сумму денег — 50000 рублей48.

Значительными средствами, унаследованными от отца, обладала и дочь Волконского Мария Николаевна, подарившая своей подруге М. И. Генессиен еще более крупную сумму — 75000 рублей.

XXI

Яснополянская библиотека, насчитывающая в настоящее время более 22000 томов, состоит в подавляющем большинстве из книг, приобретенных Л. Н. Толстым или присланных ему авторами и издателями, но здесь же сохраняется небольшое число книг, принадлежавших его отцу, деду и даже прадеду. Самой древней из находящихся в яснополянской библиотеке книг является шеститомная «L’économie Divine par P. Poiret», изданная в Амстердаме в 1687 году. Если мы выделим книги, изданные между годом смерти отца Н. С. Волконского — 1784 годом — и годом смерти его самого — 1821 годом, — то эти книги в их основной массе можно считать принадлежавшими Н. С. Волконскому, хотя, конечно, и из них малая часть могла быть приобретена позднее его зятем или другими лицами и, с другой стороны, некоторые книги могли быть приобретены Н. С. Волконским еще при жизни его отца. Почти все эти книги написаны на французском языке: немецких и итальянских книг весьма немного, а русских совсем нет.

Мы находим здесь сочинения классиков французской литературы и философии, как Мольер, Расин, Вольтер, Лесаж, Шатобриан, Фенелон, Монтень, Ларошфуко, Вовенарг, Монтескье, Руссо, а также таких известных писателей, как Грессе, Делиль, Коттэн, Лашоссе, Ривароль; затем «легкие пьесы» для театра, сборник водевилей XVIII века, три тетради нот с ариями из разных французских опер. Тут же, с одной стороны, «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Энеида» Вергилия, «Тысяча и одна ночь», книга басен египетских и греческих, а с другой, — 20 томов Библии с толкованиями, отдельно Новый Завет, «Краткая история Ветхого и Нового Завета», «Краткая история церкви», «Красоты священной истории». Далее, много книг по истории и мемуаров, как «Жизнь замечательных людей» Плутарха, «Жизнь Георга Вашингтона» в пяти томах, «Мемуары» Луи Сен-Симона в семи томах, признаваемые, как известно, главным источником по истории Франции конца XVII и начала XVIII века, книги по всеобщей мифологии, по истории Англии, Италии, по истории португальских революций и революций в Римской республике (четыре тома), а также «История Тридцатилетней войны» Шиллера. Есть две книги по истории России: авторы — Levesque и Le Clerc. Есть книги по истории литературы, как Лагарпа «Курс древней и современной литературы» (19 томов), его же «Избранные сочинения», Шлигеля «Курс драматической литературы», — и по истории искусств, как пятитомная «Жизнь замечательных художников, скульпторов и архитекторов» M. Giorgio Vasari (на итальянском языке). Есть несколько книг по географии, как «Новый географический словарь, или описание всех частей света», «Статистическое, историческое и политическое описание Северо-Американских Соединенных Штатов» в пяти томах, «Новый путеводитель по Европе», — и по естественным наукам, как книга Г. Смита «Кабинет юного натуралиста, или Интересные таблицы истории животных» в шести томах. Есть книги по животноводству, как, например, «Наблюдения над овцами, сделанные в окрестностях Женевы в продолжение двадцати лет», «Наставления для пастухов и владельцев стад». На немецком языке имеются преимущественно книги научного содержания, как «Всемирная история» Шлоссера, «Минералогия» Генкеля, «Полное руководство новейшего описания земли» А. Гаспари, а также сочинения Георга Лихтенберга.

Некоторые книги, вероятно, служили Волконскому пособиями при воспитании и обучении его дочери. Таковы: M. Noël et M. Delaplace «Leçons de Literature et de morale»; M-me de Genlis «L’Enseignement pour la première enfance»; Jumigny «Le père, gouverneur et son fils»; французско-английский словарь, французско-немецкая грамматика, итальянская грамматика. В числе книг, служивших Волконскому пособиями при обучении его дочери, нужно считать и Атлас России издания 1800 года и 25 отдельных географических карт России, оставшихся после него в Ясной Поляне. Очевидно, Волконский считал географическое знание своего отечества необходимым элементом образования для своей дочери.

Несомненно, что библиотека Н. С. Волконского сохранилась далеко не в полном составе. С. Л. Толстой помнил, что еще во время его детства в Ясной Поляне было несколько книг, принадлежавших его прадеду и позднее утраченных, в том числе несколько книг по военному искусству, из которых ему особенно запомнилась немецкая книга по фортификации49.

XXII

В пользу такого предположения говорит то место из писанного его дочерью дневника их совместной поездки в Петербург в 1810 году, где она рассказывает, как на пути попался им колодец будто бы святой воды и вблизи него часовня, выстроенная в честь будто бы «явленной» здесь иконы богоматери. Они выпили несколько глотков считавшейся святою воды, потом вошли в часовню, где приложились к образу, и затем разговаривали со сторожем, который и передал им предание о будто бы чудесном появлении этой иконы около двухсот лет тому назад. «Хотя невероятно, — пишет далее М. Н. Волконская, — что в столь неотдаленном времени творились еще чудеса, но как народ не может постигать умственного обожания бога, то такие предания производят в нем большое впечатление». Из этого рассказа видно, что Волконский не только признавал полезность религиозных обрядов для народа, но и сам в известных случаях исполнял их.

О религиозных понятиях Н. С. Волконского дает представление также его рассказ о спасении его отца Сергея Федоровича во время Семилетней войны (П. Ф. Карабанов, «Исторические рассказы и анекдоты, записанные со слов именитых людей», «Русская старина», 1871, 1. 2, стр. 694; перепечатано с изменениями в книге «Род князей Волконских», стр. 697).

Предание о чудесном избавлении князя Сергея Федоровича от смерти сохранялось не только в роде Волконских, но и в роде Толстых; от своего отца или, скорее, от своих теток слышал его и Лев Николаевич, воспользовавшийся им в той сцене «Войны и мира», где княжна Марья уговаривает брата Андрея, отправляющегося на войну, надеть на себя образок, который еще «отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах».

Быть может, отдельные выражения в этом рассказе принадлежат записавшему его Карабанову, но весь тон рассказа, передача его из поколения в поколение, бережное хранение иконы не оставляют сомнения в том, что элемент чудесного в этом эпизоде признавался и самими Н. С. Волконским.

С. Л. Толстой в доказательство религиозного вольномыслия своего прадеда указывает на тот факт, что при всей его любви к строительству и при достаточных средствах он не выстроил церкви ни в своем имении, ни на деревне. Без сомнения, факт этот заслуживает внимания, но, не говоря о том, что церковь уже давно существовала вблизи Ясной Поляны, одного этого факта в сопоставлении с приведенными выше данными еще недостаточно для того, чтобы признать Н. С. Волконского вольнодумцем и отождествлять его со старым князем Болконским из «Войны и мира», который, ответив на вопрос приехавшего из армии сына о его здоровье и услышав от него восклицание: «Слава богу», возражает: «Бог тут ни при чем».

XXIII

Ворскле в 1399 году. Сын, внук и правнук Дмитрия также были удельными князьями и назывались князьями Трубчевскими; потомки их стали называться князьями Трубецкими. Многие из них были боярами.

XXIV

По матери Л. Н. Толстой находился в отдаленном родстве с Пушкиным. Их общим предком был боярин Иван Михайлович Головин (ум. в 1738 году). Вместе с царем Петром Головин учился в Голландии корабельному делу, однако, вернувшись в Россию, чина адмирала не получил. У И. М. Головина и его жены М. Б. Глебовой были две дочери, из которых одна, Евдокия Ивановна, вышла замуж за Александра Петровича Пушкина и была прабабкой поэта; другая, Ольга Ивановна, вышла за князя Юрия Юрьевича Трубецкого и была прабабкой матери Толстого. Таким образом, Пушкин приходился Толстому четвероюродным дядей. Это родство наглядно видно из следующей таблицы:

Можно отметить родство Л. Н. Толстого также по матери с декабристом Сергеем Петровичем Трубецким. Прадедом декабриста был брат прадеда Толстого, князь Никита Юрьевич Трубецкой (1700—1760). Декабрист, следовательно, приходился Льву Николаевичу четвероюродным братом.

Находился Толстой в родстве по матери и с другим знаменитым декабристом — князем Сергеем Григорьевичем Волконским. С. Г. Волконский был внук князя Семена Федоровича Волконского (1703—1768), родного брата прадеда Толстого князя Сергея Федоровича Волконского. Таким образом, декабрист С. Г. Волконский был троюродным дядей Толстого.

—1845), получившим по указу Александра I, чтобы не прекратился угасший род князей Репниных, фамилию своего деда по матери князя Репнина. Н. Г. Репнин был участником Аустерлицкого сражения и, будучи взят в плен, отказался от предложения Наполеона получить освобождение под условием не воевать против него в течение двух лет. Князь Н. Г. Репнин является одним из действующих лиц в изображенном в «Войне и мире» Аустерлицком сражении.

XXV

Такая характеристика наружности М. Н. Толстой находит подтверждение и в других источниках. Московский почт-директор А. Я. Булгаков в письме от 22 мая 1822 года к своему брату К. Я. Булгакову в числе последних московских новостей сообщал, что выходит замуж «княжна Волконская... старая девушка, дурная собой»50. С. А. Толстая в 1908 году также говорила, со слов теток Льва Николаевича, что Мария Николаевна была «очень некрасива и неграциозна»51.

XXVI

Первая тетрадь называется: «Примечания о математической, физической и политической географии». Она переписана рукой писаря на бумаге с клеймом 1803 года, повидимому с оригинала, написанного самим Волконским. На первой странице рукою того же переписчика помечено; «Для княжны Волконской». Здесь даются первоначальные сведения о географии и астрономии, общие представления об астрономических системах древних философов, вавилонян, Пифагора, Платона, Птоломея, египтян, Тихо-де-Браге. Далее дана краткая характеристика различных форм правления: «деспотического, или самовластного», «монархического, или самодержавного», «аристократического» и, наконец, «демократического, или народного», «в коем законодательная власть зависит от всего народа и исполнительная от чиновников, на то поставленных». Кончается тетрадь описанием разделений народов по вероисповеданиям и по цвету кожи, перечислением существовавших в то время европейских государств и краткими сведениями о России.

Другой учебной тетрадью, оставшейся после М. Н. Волконской и написанной на бумаге с клеймом 1806 года, является тетрадь с переводами писем Плиния Младшего, отличающихся, как известно, высокими литературными достоинствами и служащих драгоценным материалом для характеристики римской культуры I—II веков. Эта тетрадь, в которой недостает первого и последнего листов, содержит всего 7 писем Плиния Младшего к разным лицам: к Тациту, Руфу, Клару и др. Перевод, несомненно, был сделан не с латинского, а с французского языка, как показывает и самый стиль перевода. Но чрезвычайно показателен для характера того воспитания, которое давал Н. С. Волконский своей дочери, самый выбор для перевода именно этого классического памятника римской древности.

«Некоторые примечания, ведущие к познанию хлебопашества в сельце «Ясная Поляна». Она переписана рукою того же переписчика и, как видно из ее содержания, относится к концу 1806 или к началу 1807 года. В этой тетради сначала дается представление о трехпольной системе хозяйства, затем перечисляются «меры хлебов», описываются формы земледельческих работ, различные виды хлебных растений и их употребление.

XXVII

Мария Николаевна вместе со своим отцом выехала из Ясной Поляны 18 июня 1810 года, прибыла в Петербург 25 июня и выехала обратно 3 августа. Цель ее путешествия, повидимому, была, как и пишет Мария Николаевна, «вступление в свет» — быть может, в надежде на замужество. У Н. С. Волконского в этой поездке были и свои цели — свидания с некоторыми влиятельными лицами высшего круга.

Дорогой Мария Николаевна отмечает, сколько верст они проехали, указывает количество душ крестьян в деревнях, через которые они проезжали, замечает состав почвы в этих деревнях, урожаи, описывает крестьянскую одежду, любуется открывающимися видами. В Твери ее внимание привлекает «величественная Волга», «сия мать российских рек, которая орошает столько губерний». А о самом городе она замечает: «Сей город очень регулярно построен и имеет очень хорошие домы». В том, что Мария Николаевна обращает внимание на «регулярность» (т. е. правильное расположение улиц) Твери, видна дочь Н. С. Волконского, возводившего в своем имении «регулярные» постройки.

Проезжая через Новгород, она вспоминает его историю: «Я с удовольствием увидела сей древний город, который был некогда столицею России, часто противился великим князьям и участвовал в Ганзеатическом союзе, который играл тогда столь знатную ролю. Местоположение его прекрасно, и остатки его величия напоминают о прежней его силе».

Приехав в Петербург, Волконские остановились у той самой Варвары Васильевны Энгельгардт, на которой когда-то Волконский отказался жениться. Теперь она уже давно была замужем за князем Сергеем Федоровичем Голицыным, получившим вследствие этой женитьбы имения и награды, и имела девятерых сыновей, из которых старшие были женаты. Неизвестно, какими путями произошло сближение семьи Волконских с семьею Голицыных, но сближение это было настолько тесным, что оба семейства даже обменялись фамильными портретами, писанными крепостными живописцами.

«соразмерностью») улиц и красотою Невы. Она старается осматривать все достопримечательности города и его окрестностей: Зимний дворец, Адмиралтейство, Михайловский дворец, памятник Петру, биржу, Летний сад, паноптикум, кунсткамеру, прусский корабль, дворцы в Павловске, в Царском селе и в Петергофе, церковные здания — Исаакиевский собор, Александро-Невский монастырь. Замечательно, что наряду с «великолепием» одних зданий Мария Николаевна как великое достоинство отмечает также «простоту» постройки и обстановки других. Так, она замечает, что в Таврическом дворце комнаты императрицы Елизаветы Алексеевны «отличаются своей простотою»; церковь Александро-Невского монастыря «построена в простом и благородном вкусе»; в Павловске «во всем виден большой порядок и простота»; беседки в Павловске расположены со вкусом и отличаются «простотою своею»; надпись на памятнике Петра «прекрасна по простоте своей». Она осматривает Эрмитаж и высказывает свои суждения о картинах Рафаэля, Рубенса, Де-Теснера. Описав виденные ею в Академии художеств скульптурные произведения, она восклицает: «Сколь достойно удивления искусство, одушевляющее мрамор». Она посещает петербургские театры, где смотрит «Медею» Корнеля и «Женитьбу Фигаро» Бомарше.

Конечно, осмотр достопримечательностей Петербурга, посещение театров и картинных галлерей были делом обычным для помещиков, их жен и дочерей, приезжавших в то время в Петербург из провинции. Но совершенно необычным должно считать то, что Мария Николаевна вместе с тем осмотрела также и производства: стеклянный и фарфоровый заводы, шпалерную фабрику, литейную мастерскую, ткацкую фабрику, где работали дети-сироты, мальчики и девочки. В этом также сказалось, несомненно, влияние ее отца.

Встречая у своих хозяев их многочисленных родственников, она проявляет тонкую наблюдательность, соединенную с добродушным юмором. Так, о сыне своей хозяйки Сергее Сергеевиче Голицыне, который «все разговаривал о масонах», она замечает: «Между тем, как он твердит, что тайны сего общества никак нельзя открыть, видно, что ему нестерпимо хочется все рассказать».

Дневник Марии Николаевны дает материал также для характеристики ее миросозерцания, сложившегося в результате того воспитания, которое она получила от отца. На всем протяжении дневника заметно прочно утвердившееся патриотическое и в то же время монархическое настроение автора. В Александро-Невском монастыре она «отдала дань праху Суворова». С неизменным пиететом говорит она о Петре I и Екатерине II. Будучи в соборе Петропавловской крепости, она «чувствовала благоговение, ходя под сими сводами и подле сих гробов, в коих покоятся Петр Великий, Екатерина II и все российские государи». Она осматривает домик Петра I, о котором записывает, что он «внушает благоговение всякому русскому, любящему свое отечество». «Все здесь, — пишет Мария Николаевна, — внушает почтение, когда подумаешь, что это было жилище великого монарха, преобразовавшего свое отечество». Такое же чувство испытала она и при посещении Петергофского дворца, о котором записала: «Тут все предметы казались почтенными: сии простые мебели, сия голландская кухня, сия постеля, на которой покоился после подвигов своих преобразователь своего отечества». Екатерина для нее «великая монархиня», «вторая после Петра I», отличавшаяся «попечительностью» о своих подданных и предпринявшая путешествие по России «для пользы своих подданных». Замечательно, что при таком отношении к Петру I и Екатерине II в дневнике нет ни одного упоминания ни о Павле, ни об Александре I. Очевидно, что отношение к этим царям у Марии Николаевны — под влиянием отца — было совершенно иное52.

В дневнике, хотя изредка, попадаются и философские размышления. Так, заговорив об исторических переменах в жизни народов, о гибели одних и возвышении других, Мария Николаевна записывает: «Все сие входит в порядок провидения, которое чрез сие показывает нам ничтожность того, что мы называем политикою и бессмертною славою».

«Исторический лексикон» Татищева.

Готовясь к будущему замужеству, Мария Николаевна неоднократно беседует о воспитании детей с невесткой своей хозяйки Екатериной Ивановной Голицыной и заносит в дневник ее слова о том, что «хотя много писали книг о воспитании детей, но те весьма ошибаются, которые хотят литерально следовать одному из сих планов», и что «одна опытность может в том руководствовать», так как «для каждого ребенка нужен особливый план». То, что Мария Николаевна обратила внимание на это мнение и записала его в своем дневнике, показывает, что она тогда уже понимала значение индивидуального воспитания, принципы которого она впоследствии применяла к своим детям. Она обратила внимание также и на то, что княгиня Голицына со своими детьми «обходится всегда с равною кротостию», вследствие чего «нельзя не удивляться ее терпению и постоянству, с которым она следует своему плану воспитания».

Наконец, обращает на себя внимание и то место дневника, где сказалось физическое воспитание, полученное молодой девушкой под руководством отца. Увидев у своей двоюродной сестры Варвары Александровны Волконской токарный станок, она записывает: «Сие доставляет очень хорошее движение». Отсюда можно предполагать, что токарный станок, на котором упражняется старый князь Болконский, или нечто подобное ему действительно существовало у деда Толстого в Ясной Поляне.

XXVIII

Эту привязанность Мария Николаевна испытывала в последние годы перед замужеством. С выходом замуж, естественно, это чувство сошло на нет. Толстой пишет, что дружба его матери с Луизой Генессиен окончилась, как он полагал, разочарованием. Он основывается при этом на письме Марии Николаевны к Т. А. Ергольской от 14 октября 1824 года, которое вместе с тем дает представление о характере ее отношений с Луизой Генессиен. По поводу дружбы двух девиц, живших в ее доме, Мария Николаевна пишет: «Я отлично лажу с обеими: занимаюсь музыкой, смеюсь и дурачусь — с одной и говорю о чувствах или пересуживаю пустой свет — с другой. Обе безумно меня любят; каждая делает мне свои признания; а когда они ссорятся, я их мирю, так как нельзя найти более сварливой и на первый взгляд странной дружбы, чем их дружба. Это вечные обиды, слезы, примирения, оскорбления, а затем порывы восторженной и романтической дружбы. В общем я, как в зеркале, вижу ту дружбу, которая несколько лет воодушевляла и волновала меня. Я смотрю на них с невыразимым чувством и иногда завидую их иллюзиям, которых у меня уже нет, но сладость которых я знаю. Говоря откровенно, прочное и действительное счастье зрелого возраста стоит ли очаровательных иллюзий молодости, когда все украшено всемогущим воображением? И иногда я улыбаюсь на их ребячества»53.

разошелся по Москве. Московский почт-директор А. Я. Булгаков в том же письме к своему брату К. Я. Булгакову, которое упоминалось выше, сообщал: «Княжна Волконская — дочь покойного Николая Сергеевича с большими бровями, — старая девушка, дурная собой и которая, не надеясь на сладость замужества, раздала часть своего имения жившей у нее англичанке, теперь сожалеет о своей щедрости, будучи помолвлена за графа Толстого, сына Ильи Андреевича».

Конечно, эта мнимая англичанка — не кто иная, как француженка Луиза Генессиен. То же, что Булгаков писал, будто Мария Николаевна сожалела о своей щедрости, — это или его выдумка, или городская сплетня, так как в то самое время, к которому относится его письмо, Мария Николаевна задумала сделать и другой великодушный поступок: подарить свое орловское имение сестре своей подруги, недавно вышедшей замуж.

Дружба Марии Николаевны с компаньонкой вызвала возмущение ее многочисленной родни, двоюродных братьев и сестер, видевших в этом сближении княжны Волконской с бедной француженкой поругание достоинства древнего княжеского рода Волконских и называвших Генессиен «мамзелькой». Их возмущение еще больше усилилось после того, как Мария Николаевна начала способствовать женитьбе одного из своих двоюродных братьев князя Михаила Александровича на сестре своей подруги Марии Генессиен. Эту женитьбу Волконские называли «постыдной», а поведение Марии Николаевны в этом деле считали «непристойным». Дело дошло до того, что даже посторонний человек, тульский дворянин Д. П. Свечин счел для себя возможным послать Марии Николаевне «дерзкое» и «ироническое», по словам Д. М. Волконского, письмо, в котором писал, будто бы она по доброте своего сердца содержит у себя «заведение подобное, как в Англии, где обращают развратных девушек; ее мамзели, видно, еще не совсем исправились». Мария Николаевна изорвала его письмо и ответила ему, что за нее заступятся родные ее матери. Письмо Свечина не понравилось и Д. М. Волконскому, который «ему выговаривал и дал чувствовать непристойность его поступка».

Мария Николаевна, однако, осталась тверда в своем решении, и свадьба сестры ее подруги и ее двоюродного брата состоялась в Москве в апреле 1821 года. На свадьбе все родные, кроме Марии Николаевны, демонстративно отсутствовали.

Через год, в 1822 году, родные Марии Николаевны снова были поражены дошедшим до них слухом о том, что она думает передать свое орловское имение Марии Генессиен. 17 мая Д. М. Волконский записывает в своем дневнике: «У княжны Марии Николаевны люди, узнав, что она решается орловскую свою деревню отдать сестре мамзели Генессиен, что замужем за князем Михаилом, и что уже Генессьенки приготовили бумагу ей подписывать, на коленях просили, чтобы не слушалась их, и объясняли мерзость их поступков и обманы мнимого ее друга, за что Петрушку приказано было послать на съезжую, но все люди пошли с ним сами в полицию и оказали дух возмущения, потому и были рассажены в разные части».

«возмущение» было организовано Волконскими или, во всяком случае, было сделано с их ведома, так как Д. М. Волконский, как пишет он далее, в тот же день поехал к московскому обер-полицмейстеру просить за арестованных, которые вечером того же дня и были освобождены55.

Кончилось все-таки тем, что Мария Николаевна отказалась от мысли передать Марии Генессиен свое имение, но перевела ее мужу вексель на 75 тысяч рублей.

XXIX

Ее прабабка по матери — княжна Прасковья Ивановна Одоевская — была родной сестрой деда Николая Ильича — графа Андрея Ивановича Толстого.

XXX

Стихотворение на французском языке, не имеющее даты, написано к новому году. Оно довольно длинное — содержит 73 стиха. Рукопись на 4 страницах, находится в неисправном состоянии: оторван левый верхний угол обоих листов, вследствие чего пострадали шесть стихов, в том числе три первых. Приводим это стихотворение полностью в прозаическом переводе на русский язык, указывая утраченные места текста56.

[пропуск] год

[пропуск] начертанный путь
Как бы забывая о себе самом,

Выражает пожелания только для других.
Я же сейчас поступаю наоборот:

Если я выражаю пожелания, то лишь для себя.

Чтобы в этом, новом году
Я могла способствовать их счастью,
Став более уступчивой, более достойной любви,

Пусть эта сельская обстановка,
В к,оторой нас заточила судьба
Станет единственным приютом
Радостной и истинной свободы!

Покинут ее навсегда!
Пусть эта тесная ограда
Замыкает в себе счастливые и веселые существа!

Чтобы я могла украсить [жизнь]

Пусть так же, как для его Марии,
Эта мирная долина станет для него всем.

Чтобы мы могли усладить старость
Матери, любимой нами обоими!

Согреют нас своим пламенем,

Помогут нам в осень жизни
Наслаждаться утехами ее весны!
Пусть близ своей верной подруги,

Этот супруг, столь любимый и столь любящий,
Созерцает протекающие годы
Без скорбных мыслей,
Омрачающих его чело!

Искусству упрочить счастье,
Созерцая единение наших душ
И мирную тишину сельской долины!

[пропуск] день его именин

Но зачем мне утруждать свою мысль,
Не достаточно ли для этого моего сердца?

Это сердце, о мой друг!
Это сердце, простое и верное,

Смягчая горесть жестокой разлуки

Лишь мечтами о радости твоего возвращения.
О! Если бы мой талант был равен моей любви,
Все самые желанные музы украсили бы этот день.

Может ли он сравниться с всесильной любовью!

О, супружеская любовь! Нежная связь наших душ!
Источник, питающий наши сладчайшие наслаждения!
Согревай всегда наши сердца твоим небесным пламенем!

Я не прошу у неба ни знатности, ни богатства,
Мой спокойный жребий удовлетворяет мои желания.

Радости, столь же чистые, как весной [пропуск],
Чтобы я находила всегда в этом сердце ту же нежность,
В этих выразительных глазах ту же любовь!

Пусть наша жизнь течет, как тихий ручеек,

Чтобы радостями любви, все более и более осязаемой,
Мы закрепили за собой преходящее счастье!

Да, мое сердце говорит мне, что эту завидную долю
Небо сохранило для нас по своей благости.
— Николай и Мария —
Всегда будут обозначать двух счастливых смертных!

Русское стихотворение Марии Николаевны выражает то же настроение, что и французское. Вот его полный текст57:

Дай бог, мой друг, чтобы я скоро
С тобой увидеться могла

Не долго б лишена была.

Дай бог, чтобы во все то время,
Что проведешь ты без меня,
Печали ни малейшей бремя

Дай бог, чтобы все улыбалось
И веселилось вкруг тебя,
Да и во сне лишь то б мечталось,
Что может радовать тебя!

Лишь днями радости одной
И ежечасно украшалась
Присутствьем щастливых тобой!

XXXI

Рассказывается, например, как у гроба только то умершей женщины ведутся горячие споры, в которых и муж скончавшейся принимает живейшее участие, о том, в какой степени дозволительно предаваться печали об умерших. Большую роль в повести играет кюре, признаваемый всеми действующими лицами неоспоримым авторитетом в вопросах веры и морали.

в ней многочисленным вставкам и исправлениям. Судя по этой рукописи, на которую Мария Николаевна затратила немало труда, в литературных произведениях она дорожила главным образом содержащимися в них мыслями нравственного характера, не предъявляя высоких требований к художественной стороне произведений.

XXXII

По этой книге можно составить представление о бюджете семьи Толстых за год и об образе их жизни. В книгу включены только те расходы, которыми ведала Т. А. Ергольская; расходы, которые производил Н. И. Толстой, здесь не обозначены. Общая годовая сумма расходов — 5673 рубля, следовательно, в среднем около 473 рублей в месяц. Однако по отдельным месяцам траты не одинаковы; так, в декабре (именины Николая Ильича и праздник рождества) сумма расходов возрастает до 648 рублей. Основные статьи расходов — это предметы домашнего обихода, мануфактура, галантерея, хозяйственные предметы, спиртные напитки, лекарства, табак для дворовых и пр. 58

На покупку продовольственных продуктов тратилось ежемесячно от 100 до 125 рублей. Незначительность этой суммы объясняется, конечно, тем, что покупавшиеся продукты служили только дополнением к тому, что получалось из собственного хозяйства. Покупавшиеся пищевые продукты не являлись удовлетворением требований изысканного вкуса: покупались такие необходимые продукты питания, как мука (пшеничная), мясо, рыба, соль, крупа (очень редко — хватало своей), сахар, масло русское (всего один раз на масленицу — в остальное время года хватало своего), масло растительное, кофе, уксус и разные приправы.

XXXIII

В архиве Т. А. Ергольской сохранились четыре учебные тетради Николеньки Толстого по немецкому языку, относящиеся к 1832—1834 годам. Все эти тетради содержат продиктованные учителем сухие, длинные и догматически выраженные изречения, которые ни по своему содержанию, ни по форме не могли заинтересовать детей, вроде следующего (перевод с немецкого): «Нет ничего более полезного для человека, нежели молчание, так как не прекрасные слова, а добрые дела составляют достоинство человека. Излишняя болтливость ведет нас к греху». Конечно, переписывая такие сентенции (в случае ошибки или плохой каллиграфии учитель заставлял детей переписывать их по нескольку раз), дети испытывали только скуку и в лучшем случае могли думать лишь о красоте письма и грамматической правильности фразы. Из всех длинных и сухих сентенций, содержащихся в этих тетрадях, выделяется своей краткостью и выразительностью древнее изречение: «Кто не хочет работать, не должен также и есть», и вариант известной пословицы: «Принимают гостя по его одежде, провожают по уму». Ни одной басни, ни одного стихотворения, ни одного рассказца в тетрадях нет. В одной из тетрадей находим оценочные замечания учителя: «изрядно», «нечетко», «порядочно», «без примечания» (что, повидимому, обозначает — «невнимательно») и т. д.

«мерным горловым голосом»59.

XXXIV

Сохранилось четыре тетради упражнений Николеньки на французском языке, относящихся к 1833—1834 годам. Здесь содержатся наставления, которые еще менее говорили детскому уму и сердцу, чем те, которые диктовал Федор Иванович. Вместе с французскими находим и несколько русских изречений, содержащих или отвлеченные положения нравственного характера, выраженные напыщенным слогом («Каждое состояние подвержено непредвиденным злоключениям»), или пошлую ходячую мораль высших классов того времени («Сильные и богатые люди должны отличаться от других тем, что они в состоянии делать больше добра»). Повидимому, разговорному французскому языку дети учились у гувернантки-француженки.

XXXV

Библиотека Н. И. Толстого по своему содержанию и по количеству книг беднее, чем библиотека Н. С. Волконского. Наибольший процент оставшихся после Н. И. Толстого книг (26 названий из 56) — исторического содержания; из них очень многие — в нескольких, даже во многих томах. Здесь мы находим книги по истории древнего мира: «Записки о галльской войне» Цезаря, «Историю двенадцати Цезарей» Светония, а также «Римскую историю» Нибура, 13 томов «Истории упадка и падения Римской империи» Гиббона и о том же книгу Сисмонди. Далее, в библиотеке находятся книги по истории средних веков, в том числе 6 томов «Истории крестовых походов» Мишо и 16 томов «Истории итальянских республик в средние века» Сисмонди. Много книг по общей истории Франции, Англии (в том числе 21 том «Истории Англии» Юма), Швейцарии, Испании, Америки, Индии. Такое далекое от всяких волнующих вопросов, спокойное чтение больше всего привлекало Н. И. Толстого.

Кроме исторического чтения, Н. И. Толстой любил также и чтение по естествознанию. Мы находим в его библиотеке сочинения знаменитых естествоиспытателей Бюффона и Кювье. Интересовался Николай Ильич также и философией и отчасти политической экономией. После него осталась «Критика чистого разума» Канта во французском переводе и «Курс философии» Кузена, а также знаменитое сочинение Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», также во французском переводе. К вопросам религии Н. И. Толстой был, повидимому, довольно равнодушен; в его библиотеке имеется лишь одна книга религиозного содержания — это анонимная «Doctrine évangélique», изданная в 1827 году. Художественная литература в библиотеке Н. И. Толстого немногочисленна: она представлена произведениями Фенелона, Ламартина, Шатобриана, Коттен, Делиля, Гюго, Поль де Кока, Байрона во французском переводе. Наконец, имеется собрание сочинений Руссо в составе 21 тома и 2 тома из полного собрания сочинений Вольтера. По искусствоведению одна книга — описание королевской галлереи во Флоренции.

Из приведенного перечня книг, оставшихся после отца Толстого, мы вправе заключить, что общий уровень его образования и его умственных интересов был не ниже, а значительно выше общего среднего уровня образования помещиков того времени, и что своеобразный вкус к чтению у него, несомненно, был.

«Casan. 1818. Le 21 de juillet». Он содержит большое количество стихотворений Державина, Богдановича, Княжнина, Карамзина, Дмитриева, Жуковского, Пушкина (одно стихотворение — «Пробуждение») и других поэтов, а также французские стихи Вольтера, Мармонтеля, Лафонтена, Боссюэ и др. Стихотворения вписывались в альбом вплоть до 1821 года. Кроме того, в архиве Т. А. Ергольской сохранились пять стихотворений русских поэтов, переписанных рукой Николая Ильича. Одно из них — грациозное стихотворение Мятлева, начинающееся стихом: «Как хороши, как свежи были розы» — как известно, вдохновившее Тургенева на одно из самых изящных его «Стихотворений в прозе». Другое стихотворение того же автора — «Una fra tante». Остальные три стихотворения принадлежат другим авторам; все они одинакового грустно-любовного содержания.

XXXVI

«В одном письме из Москвы к матери он пишет в своем шуточном тоне про Юшкова Осипа Ивановича, брата своего зятя: «Осип Иванович60 воображает, потому что шталмейстер. Но я ни крошечки не боюсь его. У меня есть свой шталмейстер». Здесь

Толстой ссылается на письмо своего отца к матери из Москвы от 13 августа 1824 года. Точный текст этого места из письма Н. И. Толстого следующий (перевод с французского): «Осип Иванович до такой степени увлечен своей особой и считает себя человеком столь необходимым государству, что он почти больше ни о чем не говорит». Далее по-русски: «Я говорю, что я его не боюсь, что нужды нет, что он шталмейстер, и у меня был шталмейстер Коновалов61, который был и толще, и выше его, да и того я не только не боялся, но даже сменил»62.

XXXVII

Иначе относились к религии тетки Толстого, особенно его родная тетка Александра Ильинична. Несчастная в своей личной жизни, она искала утешения в религии. Ее любимым занятием было хождение в церковь, любимым обществом — странники, странницы, монахи, монахини, юродивые. Еще при жизни матери странники и странницы находили гостеприимный приют в яснополянском доме; теперь их стало гораздо больше. Была полумонахиня Марья Герасимовна, были какие-то Ольга Романовна, Федосея, Федор, Евдокимушка и другие. Николай Ильич не препятствовал своей сестре принимать странников и странниц, но сам с присущим ему здравым смыслом не разделял ее восторженного отношения к этим людям63. У Толстого остался в памяти слышанный им рассказ отца о каком-то монахе, спекулировавшем на народном невежестве и утверждавшем, будто бы он носит на своих пальцах волосы богородицы64. Николай Ильич добродушно подсмеивался над своей сестрой, над тем, как она вместе со своей воспитанницей Пашенькой и другой дамой ловили в церкви какого-то монаха, чтобы получить от него благословение. Он изображал это в виде охоты их против священника, употребляя в своем рассказе охотничьи термины и выражения. Мальчик слушал все это, сочувствуя добродушным насмешкам отца над богомольной тетушкой, и, как он сам впоследствии писал, думал про себя: «Дурного Александра Ильинична ничего не делает, но пустяки делает. Тетушка она добрая, но малоумная. И делать того, что она делает, не надо»65.

все молитвы и кланяться в землю и что если этого не сделаешь, то «бог накажет, случится какое-нибудь несчастие — игрушку разобьешь или провинишься»66. И мальчику казалось, что так и бывало с ним, когда проглядят и он забудет помолиться богу67. Были и другие религиозные обычаи, которые надо было исполнять под страхом наказания от бога. Один раз, как рассказывает Толстой, за обедней священник прислал им просвирку. Полагалось съедать ее натощак, а мальчик перед обедней уже напился чаю. Он тем не менее съел просвирку. Это его мучило, и он заметил, что «бог наказал» его за эту провинность68.

Иной характер носило религиозное воздействие на него тетушки Татьяны Александровны, у которой мистический и нравственный элемент преобладал над исполнением обрядовой стороны. Под ее влиянием у маленького Льва сложилась та вера, которую он в повести «Детство» характеризовал следующими словами: «Я знал и чувствовал, что бог велик, справедлив и добр; я был уверен, что все просьбы мои будут исполнены, все проступки наказаны, что всем, всем я обязан ему и что он никогда не оставит меня. Ни одно сомнение не приходило нарушать моего спокойствия»69.

Татьяна Александровна принимала все церковные догматы за исключением одного: догмата о вечных мучениях грешников в аду. Этого догмата она принять не могла. Она говорила: «Бог, который — сама доброта, не может желать наших страданий»70. Это неверие в один из самых основных догматов церковного учения воспринял от Т. А. Ергольской и ее воспитанник. «Я с детства никогда не верил в загробные мучения», — писал Толстой В. Г. Черткову 24 июля 1884 года71.

Впоследствии, резко критикуя все учение церкви, Толстой с особенной силой, страстностью и решительностью нападал на догмат об адских мучениях72.

Толстому в детстве приходилось встречаться также с простыми людьми из народа, имевшими самое смутное представление о церковных догматах и выражавшими свою наивную веру в простодушных ими самими придуманных обращениях к богу. Таким был в Ясной Поляне помощник садовника Аким, которого впоследствии Толстой изобразил в повести «Детство» под именем юродивого Гриши. Толстой вспоминал о нем в письме к В. Г. Черткову от 16 октября 1887 года: «У нас был в детстве дурачок садовник (Гриша в «Детстве»). Мы ходили слушать в темноте, как он в оранжерее молился богу. После молитв и стиха об праведных по правую и окаянных по левую руку он начинал разговаривать с богом: «Ты мой хозяин, мой кормилец, мой лекарь, мой аптекарь»73. Мальчик слушал Акима «с чувством детского удивления, жалости и благоговения»74. Позднее Толстой писал, что эта молитва Акима, «в которой он говорил с богом, как с живым лицом», «произнося слова молитвы с внушительной доверчивостью», поразила и глубоко тронула его75.

XXXVIII

Условия покупки Пирогова, как их излагает Толстой, были таковы. Его отец, получая Пирогово, давал векселя трем общим его и Темяшева друзьям: помещикам А. М. Исленьеву, С. И. Языкову и М. П. Глебову, — каждому по 100000 рублей, всего, следовательно, на 300000 рублей, с тем, чтобы в случае смерти Темяшева эти деньги были выданы двум его внебрачным дочерям.

Лев Николаевич был еще мальчиком, когда заключалась эта сделка. Этим объясняется то, что сообщаемые им сведения об условиях сделки не вполне точны. По материалам, хранящимся в Тульском областном архиве, Пирогово было запродано не за 30000, как сообщает Толстой, а за 500000, причем и самые условия выплаты этих денег были иные. На покупателя переводился лежавший на имении долг Опекунскому совету в 116000 рублей; в счет остальной суммы Н. И. Толстой выдавал Темяшеву 4 заемных письма, каждое по 50000 рублей: остающаяся сумма в 184000 рублей была показана в купчей крепости (вероятно, фиктивно) как уплаченная наличными деньгами. Выдавать вексель и на эту сумму (184000 рублей) было бы рискованно, так как в этом случае сделка выглядела бы как совершенно безденежная и могла бы быть оспариваема наследниками Темяшева. Таким образом, никаких векселей на 300000 рублей, о которых говорит Толстой, его отцом никому выдано не было.

Однако из тех же материалов Тульского областного архива видно, что еще ранее совершения купчей на Пирогово Темяшев подписал три заемных обязательства: два по 50000 рублей на имя Глебова и Исленьева и одно на 74000 рублей на имя Языкова. Эти заемные письма не были вручены указанным лицам, так как после смерти Н. И. Толстого были найдены на его тульской квартире в особой шкатулке среди других имущественных документов, выданных ему Темяшевым. То обстоятельство, что эти заемные письма оказались у Н. И. Толстого, предположительно можно объяснить тем, что по неизвестному нам устному или письменному договору с Темяшевым Н. И. Толстой сам обязывался уплатить обозначенные в этих заемных письмах суммы дочерям Темяшева. Только тогда становится понятным рассказ Толстого о том, что назначенная после смерти его отца опека выплачивала по векселям денежные суммы трем названным лицам. Если это предположение справедливо и если принять в соображение также и то, что Н. И. Толстой, как это указано в раздельном акте братьев Толстых 1847 года, выдал матери дочерей Темяшева вексель на 15000 рублей, то общая сумма всех этих денежных обязательств Н. И. Толстого превысит те 184000 рублей, которые в купчей крепости на приобретение Пирогова были показаны, как уплаченные наличными деньгами.

доставались законным наследникам — его двум сестрам. Темяшев, очевидно, опасался каких-либо интриг со стороны своих сестер, почему и обставил продажу своего имения такими сложными условиями.

XXXIX

В своих записках Огарева сообщает, что она полюбила Николая Ильича с самого первого года своего знакомства с ним, т. е. с первого года его женатой жизни. По ее словам, и Николай Ильич платил ей таким же искренним чувством еще при жизни своей жены, а после смерти жены его привязанность к ней еще более усилилась. Она передает их взаимные признания, описывает их уединенные прогулки, сцены ревности с его стороны; рассказывает, как она, для того чтобы показать кузине свою власть над ним, сумела добиться того, чтобы Николай Ильич отправился в маскарад в военное собрание, куда он никогда не ходил, и пр. В том, что она любила Николая Ильича, хотя была замужем, имела от мужа четырех детей и не оставляла его, Огарева оправдывала себя тем, что она вышла замуж очень молодой девушкой, еще не будучи в состоянии сознательно отнестись к принимаемым на себя обязательствам, а также тем, что ее муж «нарушил клятву, данную перед алтарем». Поэтому она считала свой брак «недействительным», а себя «совершенно свободной любить кого угодно», хотя и продолжала жить с мужем.

Жена Николая Ильича и его сестра Александра Ильинична, как это видно из их письма к Огаревой76, считали ее любительницей чтения и интересной собеседницей.

В 1908 году Толстой в одном разговоре характеризовал Огареву как женщину, которая «была, кажется, поведения довольно легкого»77.

В следующем, 1909, году разговор о Ю. М. Огаревой возник в Ясной Поляне по следующему поводу. В мае или июне этого года яснополянский врач Д. П. Маковицкий рассказал Толстому, что бывший учитель его школы 1860-х годов Н. П. Петерсон в своем письме к нему (Маковицкому) обещает прислать интересные выписки из воспоминаний Огаревой, которая была бабкой его жены. Толстой на это сказал: «Мой отец вдовцом был в связи с Огаревой, говорили. С этой стороны ее воспоминания должны быть интересны»78.

за их присылку и не высказывая своего суждения, сообщал только, что возвращает присланные ему записки.

Быть может, чтение отрывков из записок Огаревой навело Толстого на воспоминания об отце, чем и объясняется следующая запись в его дневнике от 2 октября 1909 года: «Ездил в шарабане в Судаково. Мысль о старой жизни отца с Телятинками и Судаковым. Разумеется, не напишу — некогда»79. (Этот художественный замысел, как и предполагал Толстой, остался неосуществленным.) В этой записи Толстой упоминает не только имение Телятинки, которым владел муж Огаревой, но и имение Судаково, расположенное в семи верстах от Ясной Поляны и принадлежавшее брату Огаревой В. М. Арсеньеву, у которого она часто бывала и где, как рассказывает она в своих записках, встречалась и с Н. И. Толстым80.

XL

В этом письме Сен-Тома предлагал следующий план своих занятий с мальчиками Толстыми: он будет ежедневно, кроме праздников, с 5 до 7 часов заниматься с двумя старшими мальчиками латинским и французским языками или одним французским, по указанию П. Н. Толстой. После уроков он будет еще некоторое время посвящать детям для дополнительных разъяснений, упражнения в чтении, для «уяснения нравственных обязанностей», для проверки приготовления ими уроков, заданных другими учителями. Формулируя содержание этих дополнительных занятий, Сен-Тома писал, что он берет на себя обязанность «проверять, провели ли они день как прилежные дети, любящие бога и своих родителей».

Далее Сен-Тома ставил следующие условия своего руководства: «Чтобы меня боялись и слушались, я должен иметь полную власть и неоспоримый авторитет в такой мере, чтобы при словах: «об этом будет сообщено господину Сен-Тома» — восстанавливался порядок». В заключение будущий воспитатель заявил, что он никогда не позволит себе прибегнуть к телесному наказанию, и выражал надежду, что если ему будет оказано доверие, то «с помощью бога, отца сирот», он надеется достигнуть успеха. Он выражал согласие на те условия, которые ему были предложены от имени графини: отдельная комната, слуга, 1500 рублей в год ассигнациями, уплачиваемыми поквартально, жизнь в Москве зимой и летом.

На все эти условия П. Н. Толстая изъявила согласие, и Сен-Тома переехал на жительство к Толстым.

II, рассказывает в своих воспоминаниях, что Сен-Тома был «весьма порядочный и образованный молодой француз». Он обучал Владимира Милютина французскому, английскому и латинскому языкам и пользовался полным доверием со стороны родителей Милютиных. Сен-Тома пробыл у них год и ушел от них вследствие того, что «нашел себе более выгодное место», оставшись при Владимире приходящим учителем французского языка81.

С появлением Сен-Тома обстановка классной комнаты мальчиков Толстых приняла совсем иной вид: она стала «чище, щеголеватее и аккуратнее»82, чем, конечно, были очень довольны и бабушка, и тетушки. На стене появилось расписание занятий мальчиков, с восьми часов утра до вечера. Сам Сен-Тома преподавал латинский и французский языки и французскую литературу. Остальные предметы были распределены между другими учителями.

XLI

В это число входили два гувернера-иностранца — француз и немец, священник, обучавший «закону божию», две женщины (очевидно, гувернантки) и шесть других учителей. Наибольшее вознаграждение получали гувернеры-иностранцы — Сен-Тома и Рёссель, каждый по 1500 рублей, причем было оговорено, что в 1838 году «Сент-Томасу» нужно будет прибавить 500 рублей, — очевидно, предполагалось, что с нового года он будет заниматься также и с младшими мальчиками. Далее, учитель Первой Московской гимназии А. А. Кояндер получал 1040 рублей и столько же другой педагог — Коноплев, вероятно, тоже учитель гимназии. Прочие учителя получали меньшее вознаграждение; студент получал только 520 рублей в год.

XLII

Жизнь старших Толстых в Москве протекала по-другому, чем жизнь их младших братьев в Ясной Поляне. Николай усердно и успешно готовился к поступлению в университет. Все учителя были им довольны. К прежним учителям теперь прибавились еще два учителя: физики и верховой езды. На жалование учителям уходила большая часть тех 12 тысяч рублей, которые Александра Ильинична ежегодно получала на расходы от опекуна Языкова.

Усидчивые занятия изменили к лучшему характер Н. Н. Толстого. Александра Ильинична в нескольких письмах рассказывала про него Татьяне Александровне, что он стал «таким ласковым, таким мягким», «чего никто не мог ожидать», прибавляла она в одном из писем. «Когда ты его увидишь, — писала Александра Ильинична, — ты будешь поражена той переменой, которая в нем произошла: он имеет вид благоразумного молодого человека».

«Присутствовали почти все родные и преподаватели университета, экзаменовавшие очень строго, — писала 6 марта Александра Ильинична Татьяне Александровне. — Николенька удивил всех: я боялась его чрезмерной скромности, но он совершенно не смущался и прекрасно справился с делом» (перевод с французского). Получив письмо Александры Ильиничны, Т. А. Ергольская написала Сен-Тома, к которому она вообще относилась очень доброжелательно, письмо с выражением благодарности за его успешные занятия с Николаем.

Что касается Сережи Толстого, то его занятия были гораздо менее успешны. Сен-Тома нашел нужным, чтобы мальчики Толстые, кроме общеобразовательных предметов, обучались еще верховой езде, для чего они ходили в манеж, и Сергей гораздо больше интересовался своими успехами в этом спорте, чем в учебных занятиях. Однажды во время урока верховой езды он упал с лошади и ушиб себе левую руку, о чем и поспешил сейчас же с торжеством известить братьев в Ясную Поляну. Александра Ильинична сделала к его письму следующую приписку, адресованную Т. А. Ергольской (переводе французского): «Не беспокойся, дорогой друг, по поводу падения Сережи. Это случилось уже давно, и он так счастлив, что упал, что говорит об этом всем. Боль в руке продолжалась только несколько дней».

Образ жизни мальчиков Толстых в Москве был очень замкнутый и скромный. Их развлечения ограничивались тем, что они ходили купаться, делали прогулки и поездки по городу и на Воробьевы горы, где катались на лодке по Москве-реке. На масленице ходили в балаганы на Подновинском, смотрели на ездока-фокусника, показывавшего разные номера на лошадях, и на канатных плясунов. Были в Грановитой палате. На святках ставили какую-то пьесу у себя дома и у знакомых. Играл один Сергей; Николай был зрителем и одобрил игру брата. Какая это была пьеса — неизвестно. Тогда же они были на детском вечере и два раза были в театре — один раз в русском, где видели балет «Дочь Данюба», другой раз — во французском. Но Николая больше тянуло к деревенским удовольствиям, чем к московским вечерам и театральным зрелищам. В январе 1839 года он писал своим братьям в Ясную Поляну (перевод с французского): «Я уверен, что вы гораздо больше веселились на новый год; я отдал бы охотно все эти спектакли за то, чтобы быть на вашей елке».

Сам Николай Николаевич не мог даже на лето поехать в деревню, так как усиленно готовился к поступлению в университет.

XLIII

Е. А. Ергольская была вдовой графа Петра Ивановича Толстого, родного брата Ф. И. Толстого Американца и двоюродного брата Николая Ильича. Муж ее умер в 1834 году. Вместе с Татьяной Александровной переехала и убитая горем воспитанница Александры Ильиничны — Пашенька. После смерти Александры Ильиничны, заменявшей ей родную мать, Пашенька хотела было поступить в монастырь, но родные отговорили ее от этого намерения ввиду ее слабого здоровья. Через пять лет, в 1846 году, она умерла от туберкулеза.

XLIV

«Отставной гусарский полковник В. И. Юшков оставил по себе в Казани память образованного, остроумного и добродушного человека, но вместе с тем большой руки шутника и балагура, каким он оставался до самой своей смерти... Вынужденный своим положением вращаться в казанском великосветском обществе, В. И. Юшков никогда не был его адептом. Напротив, он не прочь был подшутить подчас над кодексом его условных приличий, над фальшью и противоречиями его жизни и часто допускал выходки, так или иначе шокировавшие местный большой свет. Совершенный контраст мужу представляла П. И. Юшкова... Воспитанная в доме отца, разорившегося, но пропитанного традициями русского барства второй половины XVIII столетия, губернатора, Полина Ильинична оставила по себе в Казани память крайне доброй, хотя и небольшого ума женщины, до мозга костей пропитанной светскостью и ультрааристократическими принципами, — почва, на которой зарождались между супругами довольно частые и крупные недоразумения»83.

Толстой в «Воспоминаниях» называет Юшкова «недобрым шутником» и «большим волокитой».

XLV

«Факультет этот, — пишет Н. П. Загоскин, — составлял гордость и славу далекого университета, служил истинным светочем для русского азиатского востока и давал казанской almae matri престиж в глазах людей западноевропейской науки»84.

«Едва ли есть в целом мире хотя один такой университет, где бы с бо́льшим рвением изучали восточную литературу, чем в Казани. Здесь есть кафедры, посвященные многим языкам Востока, как-то: арабскому, армянскому, персидскому, санскритскому, монгольскому, тюркскому, манчжурскому, и в числе учителей этих языков есть несколько природных восточников... В настоящее время два магистра этого университета отправились путешествовать в Аравию и Персию, а третий послан на десять лет в Китай для изучения монгольского, китайского и манчжурского языков. Казанский университет считает в числе своих ориенталистов людей европейской известности, и я вполне убежден, что здесь в близком будущем найдут свое решение важнейшие научные проблемы, касающиеся Востока».

XLVI

Действие происходит «в мрачном лесу», где живет «неизвестный», неизвестно за что (за какой-то ужасный поступок, который, однако, не назван) сосланный в Сибирь. У него — выросшая в этом лесу любимая дочь Параша. С ним вместе охотятся на зверей тунгусы, которые восхваляют его в следующих выражениях: «Твоя винтовка никогда не делает промаха... Да уж и кто не дивится тебе?... И откуда у тебя удаль берется? Ты настоящий старинный тунгусский богатырь. Тебе, кажется, смерть — родная тетка». Каким-то путем, в этот лес заходит старый товарищ ссыльного, который узнает его; вместе они вспоминают его прошлую жизнь. Ссыльный, однако, не радуется приходу старого друга и говорит про него сам с собою: «Какой проклятый случай завел сюда этого бродягу, который водворил в душу мою ядовитое жало скорби?..» Но этот «бродяга» тайно от отца уводит его дочь пешком из Сибири в Петербург, где она подает прошение царю Александру I (действие происходит в 1801 году) о помиловании отца, фамилии которого она, как это ни странно, не знает. Царь читает прошение Параши; отец ее получает прощение; дочь возвращается к нему. Узнав, что его дочь видела царя, герой «начинает хохотать диким хохотом», а услыхав ее голос, «бросается к дверям и вышибает их».

XLVII

«В первом отделении философского факультета, — пишет казанский историк Н. Н. Фирсов, — в 40-х годах гремел профессор Н. А. Иванов, обладавший солидными знаниями как в философии, особенно в новой немецкой, так и в истории, особенно в русской. Но при всем том это был историк старой школы, образцом которой в России был Карамзин. Н. А. Иванов красноречиво рассказывал об исторических личностях и о «досточтимых событиях», заменяя истинное воодушевление искусственным пафосом и риторической декламацией»85.

Один из бывших студентов Казанского университета рисует портрет профессора Иванова в таких красках: «Высокого роста, худой, с бледным болезненным лицом и умными, но злыми глазами, профессор истории держал себя с напускной важностью, относясь к студентам, особенно к тем из них, которые отличались склонностью к франтовству и развлечениям, как к заклятым врагам86. Речь его была всегда одинаково плавная, жесты округленные, но это не мешало ему отталкивать слушателей какой-то удручающей монотонностью и деланным пафосом»87.

Сын тогдашнего ректора Казанского университета Н. И. Лобачевского — Н. Н. Лобачевский — в своих воспоминаниях рассказывает об Иванове: «В Казани был знаменитый профессор истории Н. А. Иванов — прекрасно знал свой предмет; читая увлекательно, он был деспот и донельзя несправедлив. Недовольство на него было ужасное. Даже тогда, в то время, когда всесильная рука императора Николая I держала все в ежовых рукавицах, студенты выразили свое недовольство тем, что бросили в него чернильницей. Н. А. не потерялся. — «Свиньи, милостивые государи, свиньи были», и прочел лекцию, где действительно свиньи играли какую-то немаловажную роль. Придирчивый к студентам, строптивый в домашнем быту, Н. А. если начинал кого преследовать, то гонимый мог быть уверен, что будет исключен»88.

XLVIII

воспитанников Казанского университета вспоминает так: «Кривой профессор опрометью вбежал на кафедру, развернул массу засаленных тетрадок и быстро, быстро с беспрестанными, однако, запинками начал читать: «Рымское Право, Р — большое, П — большое, пунктум... Это запшыте сэбэ на боке» (т. е. на полях)89. Из дальнейшей лекции профессора Камбека тот же мемуарист приводит следующую фразу: «Рымляне ымэли своего архиррея, краго (профессор читал сокращенно: «краго», а не «которого», так для него переписаны были лекции) называли верховный жэрэбэц» (т. е. жрец).

Не менее смешным, чем профессор Камбек, был в глазах студентов и профессор международного права, он же декан факультета Винтер. «Винтер русского языка совсем не знал, — вспоминает другой бывший студент Казанского университета, — кроме нескольких фраз, затверженных им, как, например, фраза, которою он считал нужным в начале лекций знакомить слушателей со своей личностью: «Я штатский советник Гельман фон Винтер, одна штепень до женераль!» Причем поднимал вверх указательный палец правой руки. Лекции Винтер читал на французском языке, за исключением одной начальной фразы, которую говорил по-русски: «Европейский государственный право — важны матеры»90.

Смешон был и профессор уголовного права Густав Фогель, имевший из Кенигсбергского университета диплом доктора философии и магистра. Тот же мемуарист так описывает одну из его лекций: «Вошел седой довольно высокий старик..., сел на кафедру, вынул носовой платок, свернул его комком, подложил под руку, подпер ею щеку и начал каким-то печальным голосом: «Если кто-либо когда-либо учинит на лице беременной женщины неизглядимие обезображения, тот подвергается...» и т. д. в этом же роде. Если что-нибудь хотел объяснить, то употреблял, повидимому, любимую фразу: «И я по своему нутреннейшему убеждению», причем особенно растягивал слова. Немецкий акцент Фогеля в произношении русских слов доходил до крайних пределов комизма. Так, свою лекцию о непредумышленных убийствах он неизменно из года в год начинал одной и той же фразой: «Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном месте з пулею и упьет трухаго...»91 «Ничего не понимая, студенты, при всем том, сохраняют наружное уважение к профессору, за которым остается слава знаменитого в свое время бурша и рубаки одного из первых германских университетов»92.

При всех своих чудачествах Фогель был инициатором одного полезного для студентов начинания — писания студентами четвертого курса рефератов, которые потом на лекциях подвергались обсуждению. Толстого, как увидим ниже, заинтересовало одно из таких устраивавшихся Фогелем «собеседований».

Среди всех убогих личностей, которыми изобиловал юридический факультет Казанского университета в 40-х годах прошлого столетия, совершенным исключением явился назначенный в 1845 году молодой талантливый профессор гражданского права Дмитрий Иванович Мейер. Мейер выделялся среди своих бездарных и отсталых коллег не только талантливостью (он не читал лекций, а произносил их, даже без конспекта), но, главное, своим прогрессивным для того времени направлением. Это был преданный своему делу ученый и общественный деятель, влагавший всю душу в чтение лекций и практические занятия со студентами, человек, убежденный в том, что вся цель жизни «заключается в неустанной работе и труде на общую пользу. В высшей степени нервный и болезненный, он был одним из тех мечтателей, которых не исправляют неудачи и жизненный опыт. Его вера в лучшее, в торжество правды, доходившая до фанатизма, была искренна и не лишена какого-то поэтического оттенка. В этом хилом теле жила сильная и выносливая натура, решительно неспособная отделять свое личное благо от блага общего. Он жил ожиданием близкого обновления нашей общественной жизни, неизбежной полноправности миллионов русских людей и пророчил множество благ от свободного труда и упразднения крепостного права»93.

«По талантливости и уровню образования, — пишет биограф Мейера Г. Ф. Шершеневич, — Мейер был очень выдающимся для того времени явлением. Кроме обширного материала, расположенного в строго научной системе, лекции Мейера были проникнуты тем гуманным характером, той смелостью чувства, которые должны были увлекательным образом действовать на учеников. Когда в 40-х годах с кафедры раздается голос протеста против крепостничества, чиновничьего взяточничества, против различия в правах по сословиям и вероисповеданиям, — приходится заключить, что профессор обладал значительным гражданским мужеством»94.

«так думает Мейер», — и спор сейчас же прекращался95.

В 1855 году Мейер был переведен в Петербургский университет на кафедру гражданского права, но уже в следующем, 1856, году скончался от туберкулеза на тридцать седьмом году жизни. После смерти Мейера Н. Г. Чернышевский дважды очень сочувственно отозвался в «Современнике» о его научно-педагогической и общественной деятельности. В статье о «Губернских очерках» Щедрина Чернышевский упоминает о «чрезвычайно сильном и благотворном влиянии» Мейера на его слушателей, «которые все на всю жизнь сохранили благоговение к его памяти». И далее Чернышевский говорит, что «такие люди, как Мейер, составляют редкое исключение во всяком обществе в каждое время»96.

Кроме страниц, посвященных Мейеру в статье о Щедрине, Чернышевский напечатал рецензию на посмертное издание «Очерка русского вексельного права» Мейера, выпущенное в 1857 году. В этой рецензии он называет Мейера «одним из тех героев гражданской жизни, все силы которых посвящены осуществлению идей правды и добра»97.

В русской дореволюционной юридической науке Мейер считался одним из основоположников русского гражданского права как научной дисциплины98. Лекции Мейера, записанные его слушателями и изданные после его смерти, в течение десятков лет служили университетским пособием по гражданскому праву. Последнее, десятое их издание вышло в 1915 году99.

XLIX

Так, в 1844 году девять помещиков четырех уездов Тульской губернии обратились к губернатору с просьбой о разрешении им освободить своих крестьян. Они предполагали освободить крестьян и дворовых за выкуп с наделом в вечную собственность по одной десятине земли на каждую ревизскую душу мужского пола и с предоставлением крестьянам в полную собственность всего их движимого имущества и построек. Просители основывались в данном случае на указе Николая I от 2 апреля 1842 года, которым разрешалось помещикам переводить своих крестьян в обязанные с наделением их участками земли за исполнение повинности в пользу помещика.

помещики должны оставаться полными владельцами вотчинных земель. Поэтому «государь император высочайше повелеть соизволил»: «объявить просителям, что делу сему в том виде, как оно представлено, не может быть дан никакой дальнейший ход».

Этот ответ царя не обескуражил большинство инициаторов смелой в условиях того времени попытки. В 1847 году уже не девять, а только шесть помещиков из той же группы дворян решили обратиться в Комитет министров с новым прошением. Текст прошения предварительно обсуждался на совещаниях группы, происходивших в конспиративной обстановке: собирались в Туле в почтовой гостинице, а летом в беседке у какого-то дьякона.

В 1848 году прошение шести дворян было представлено тульскому губернатору для дальнейшего представления в Комитет министров. Чтобы вернее достигнуть своей цели, авторы прошения высказались за отмену крепостного права не с целью освобождения порабощенного крестьянства, а ради государственных выгод. Они писали: «Неудобство крепостного состояния заключается не в том, что люди находятся в произволе владельцев, но истинное и государственное несчастие состоит в том, что миллионы крепостных людей не могут богатеть и, следовательно, умножать богатств государственных: не употребляя своего времени и труда по собственным способам и произволу и не имея никакой личной собственности, огражденной правом и законом. При составлении проекта 1844 года наше намерение клонилось к уничтожению того насильственного человеческого труда, который, как капитал, тратится большею частью для прихотей и роскоши, именно в различных услужениях у нас безмерно многочисленных, как в быту помещиков, где в числе прислуги являются музыканты, танцовщики, псари, актеры и уже по необходимости различные мастеровые. От таковых услужений настоящее дело нигде и нисколько не выигрывает, а между тем капитал труда растрачивается вотще».

Как ни слаб был изложенный в этой записке протест шести тульских помещиков против крепостного права, как ни скромны были их предложения, но и они показались опасными в то глухое время николаевской реакции. Губернский предводитель дворянства Норов, представляя записку губернатору, писал, что записка содержит «неверные изложения», «прискорбное изложение мечтаний». Он уверял, что «масса дворян Тульской губернии не увлечется безрассудными умствованиями».

Комитет министров, рассмотрев 11 и 25 мая 1848 года записку шести тульских дворян, постановил, что так как авторы записки, вместо того чтобы переводить своих крестьян в обязанные, домогаются привести в исполнение свое первоначальное предположение, «на которое не последовало высочайшего соизволения», «настоящее дело оставить без всяких последствий». Николай I, разумеется, «соизволил утвердить» это постановление Комитета министров100.

совершенное исключение из числа общей массы отсталого и реакционного тульского дворянства того времени. Таких исключений не было в тех кругах дворянства, в которых вращался Толстой и его братья.

L

Документ этот представляет интерес как выражение мировоззрения некоторой части помещиков предреформенной эпохи. Приводим из него извлечения.

«Система отношения крестьян к помещику, проистекающая из истины и на которой основаны все хозяйственные предположения, — состоит в следующем.

Все достояние всей земли есть божие, поэтому и все достояние того имения, коим я владею, есть божие. Я божий раб, и крестьяне божие рабы — все без изъятия божие. — Затем все по воле божией; ему угодно было меня произвести на свет, поставить в звание помещика; моих крестьян в звание хлебопашцев поставил под моим ведением. Но в каких я нахожусь отношениях с ними, желаю знать? Я им глава — начальник; в жизни божественной хранитель, защититель и руководитель на пути их земного звания. Они мне подчиненные, подвластные. — Все достояние именья вверено богом мне, а не им, потому и их общественное существование самое вверено мне же. — Как же мне быть с достоянием; то есть с землею и с тем всем, что на ней? Что с ним делать? Чтоб знать, что с ним делать, надо знать, для чего оно мне и с тем вместе, для чего мне вверены и крестьяне?»

Далее говорится о том, что цель жизни человека на земле — двоякая. «Цель жизни христианская — наследие уготованного нам царства. Для этой цели надо жить как ангелы, не имея ни до чего более нужды, как о спасении. Это было бы возможно, если б не было зла, которое препятствует». Для ограждения от зла существует «второй род жизни» — «жизнь общественная». Одно из проявлений, жизни общественной — отношения между помещиком и крестьянами. Законность своей власти над крестьянами Д. Н. Толстой пытается обосновать следующими рассуждениями:

«Как благая, она тоже от бога, все благое устрояющего, и связь поэтому помещика с крестьянами нерушима. Следовательно, я, бывши избран богом главою над крестьянами, должен... показывать настоящий путь, усовершенствовать их образ жизни и звания, улучшать их быт.

Достояние, мне вверенное для поддержания моего существования и ихнего, для того чтоб беспрепятственно покоя себя, и им итти к цели высшей, я им как пасомым вверять не должен; а должен дать им из всего достояния такое количество, которое не превышало бы остающего у меня; для того не более, чтобы в случае, оно в их руках сгибнет, то оставшимся равным заменить утраченное. Остальное должно оставаться у меня и быть всем совершенно ровно тому, что им вверено. Я должен его беречь; получаемый с него доход, как мне богом вверенное, употреблять на пользу, на помощь неимущим и проч. Почему крестьянин владеет 10 десятинами земли, я 800 сполна? Его быт простой, ему определено пребывать в звании поселянина, на каковой быт достаточно 10 десятин земли. — Мне же определено звание высшее, где законом божьим требуется служба, участвование в деле общественном, на что необходимо то количество, какое я имею. Затем я отвечаю за благосостояние крестьян. При каких-либо посещениях божьих101 я должен помочь и вознаграждать убыток. Потому земли им иметь как пахотной, луговой, садовой, огородной и под дворами находящейся одинаковое количество с моей. Лес и всякий капитал должен оставаться в моем ведении. При том должна быть земля общая, не моя, не их всех, но для вспомоществования из них кому нужно в чем.

Чем выше человек образованием, тем доступнее он высшим званиям жизни общественной, с тем вместе должен возвышаться и быт его от простого. Поэтому человек необразованный, в том числе и мой щербачевский крестьянин, не имеет права требовать возвышения своего быта. Его быт должен быть простой, не бедный, достаточный для поддержания и удовлетворения всех его потребностей. Если же [он] образует свой ум, свое сердце, душу, то я обязан улучшить быт его из того достояния, которое мне собственно для того и дано, чтобы взирая на увеличивание образования и просвещения, улучшать и быт просвещенных, как доступных уже к высоким званиям в обществе. Потому что в обществе в высоком звании нужно и хороший быт не для себя, а для других, для возбуждения соревнования еще непросвещенных».

На основе такого понимания своих обязанностей по отношению к своим крепостным Д. Н. Толстой в той же записке проектирует целый ряд мероприятий, имеющих целью улучшение быта его крестьян. Он думает «для мальчишек» найти «учителя грамоты» и завести «особую школу»; затем «выстроить больницу для призрения старых, больных опасно и увечных, как своих, так и посторонних», и тут же сделать «пристройку для сторонних нищих»; «выстроить образцовые избы: одну деревянную, другую кирпичную, третью глиняную»; выделить из его земли 24 десятины «для мирской суммы», чтобы «из доходу с этой земли для крестьян бедных делать все пособия, как-то; лошадь, корову, всякую худобу102 нужную покупать»; другие 24 десятины выделить «для выдачи из дохода с этой земли зерен на семена для посеву нуждающимся крестьянам»; «раздать всем крестьянам, кто сколько пожелает, яблочных и грушевых прививок, с тем, чтобы у каждого мог завестися сад со временем. Если же пожелают, то составить для них общий сад, на что выдать господской земли десятину и назначить особого старика» и т. д.

«Работать по 3 дня в неделю. Сказать об этом на сходке с увещанием работать усерднее».

У нас нет никаких данных относительно того, были ли выполнены Д. Н. Толстым, — и если были, то с каким успехом, — эти его обширные хозяйственные планы103. Можно думать, что жизнь скоро раскрыла перед юным мечтателем всю сложность выполнения на практике столь увлекавших его проектов. Во всяком случае, эта деятельность Д. Н. Толстого продолжалась недолго, так как не позднее чем через два года его образ жизни совершенно изменился.

LI

Василий Степанович Перфильев (1826—1890) был женат на дочери Толстого Американца — Прасковье Федоровне, троюродной сестре Льва Николаевича. Он служил на государственной службе и занимал разные административные должности. В 1870—1874 годах Перфильев был московским губернатором. Толстой, как и его братья, был в дружеских отношениях с самим Перфильевым и с его женой, которых он называл неизменно Васенькой и Поленькой104.

LII

«Семейство Холмских» — многосюжетный роман из жизни русского дворянства 1820—1830-х годов, написанный в умеренно-либеральном духе. Автор отчасти касается экономических условий жизни русского дворянства того времени, положения крестьян, злоупотреблений чиновничества, но главный интерес романа сосредоточен на изображении семейных отношений. Автор, как сказано в предисловии, рисует около двадцати различных супружеств и среди них только одну счастливую чету. Роман не отличается большими художественными достоинствами: герои обрисованы слишком грубыми чертами; положительные и отрицательные характеры резко противопоставлены одни другим, мораль, которую хочет выразить автор, вкладывается им в уста действующих лиц в форме длинных наставлений105.

LIII

Пронская, носительница идеалов автора, дает своему пасынку следующее наставление: «Поверь, мой милый друг, что человеку с характером и твердыми правилами точно можно достигнуть высокого морального совершенства. Есть к тому весьма легкий и удобный способ: надобно употребить методу Франклина, который над самим собою испытал всю пользу оной. Дело состоит в том, чтобы, хорошенько рассмотрев недостатки свои и пороки, составить потом еженедельные таблицы, начиная с одного воскресенья до другого. В сих таблицах в графах надобно означать обнаруженные в самом себе недостатки и ежедневно перед тем, как ложиться спать, отдавать самому себе отчет, приводя на память все поступки, действия и слова свои, рассматривая, не подпал ли ты в продолжение дня какому-нибудь из замеченных в себе пороков, и сознавшись в этом, тотчас поставить на таблице в графе против того порока крестик или какой хочешь знак... достигает до высокого морального совершенства. Франклин испытал это над собою»106.

LIV

8 июня он раскрывает тетрадь дневника, которую не забыл взять из Старогладковской, и записывает в нее: «Любовь и религия — вот два чувства чистые, высокие». Но что такое любовь? — задает он себе вопрос, и ему приходит в голову: «Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал». После этого он вспоминает о своем чувстве к Зинаиде Молоствовой.

В свете того, что пишет Толстой о своем отношении к этой девушке («мои отношения к Зинаиде остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу»), его слова о том, что он никогда не испытывал любви в той форме, в которой обыкновенно пишут и говорят о любви, можно понять только в том смысле, что он не испытывал желания физической близости с любимой девушкой. Такое понимание вполне согласуется и с тем, что мы читаем об этом в «Истории вчерашнего дня»107, а также в следующих словах первой редакции «Детства»: «Мне довольно подумать, что я хочу иметь N108, чтобы более не желать. Сознанное сладострастье — чувство тяжелое, грязное»109.

LV

После этого в ту же ночь молодой Толстой испытал состояние религиозного экстаза, которое на другой день описал в дневнике. Это состояние религиозного восторга продолжалось недолго. «Но нет! — пишет он далее, — плотская, мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог... Зачем писал я все это? Как плоско, вяло, даже бессмысленно выразились чувства мои; а были так высоки!!»

«Плотская, мелочная сторона жизни» имела над ним в то время большую власть. В два других дня после этих записей, 13 и 14 июня, Толстой проиграл в карты большую сумму денег, намного превышающую ту денежную наличность, которая была в его распоряжении. Произошло это, как писал он впоследствии тетушке, следующим образом. В лагере картежная игра, и довольно крупная, составляла главное времяпровождение офицеров. Офицеры уговаривали и Толстого принять участие в игре, но он крепился целую неделю. «В один прекрасный день», как писал он тетушке, он «шутя» поставил небольшую сумму и проиграл; еще поставил и опять проиграл; уснувшая было страсть к игре, «страсть к ощущениям» вновь пробудилась в нем, и в течение двух дней он проиграл сто рублей, бывших при нем, 250 рублей, взятых у брата, и задолжал 500 рублей110. Этот крупный, по его средствам, проигрыш впоследствии сильно мучил я беспокоил его.

LVI

Предыдущая история гребенского казачества в кратких чертах такова111.

Казацкие поселения на Кавказе возникли в виде мелких самостоятельных общин. Гребенское войско было самой древней из таких общин.

Историки (Татищев, Карамзин, Соловьев и др.) считают, что гребенские казаки были выходцами из донских казаков, живших в XVI веке между реками Донцом и Калитвою, у Гребенских гор. Возможно, что, переселившись на Северный Кавказ, эта часть донских казаков стала называться гребенскими казаками по воспоминанию об оставленных ими Гребенских горах.

Время поселения гребенских казаков на Северном Кавказе вполне точно определено быть не может. Как известно, около 1582 года донской казак Ермак Тимофеевич отплыл с Дона в Сибирь. Предполагают, что около того же времени и другая партия казаков, насчитывавшая около трехсот человек, под предводительством атамана Андрея оставила Гребенские горы и переселилась на Северный Кавказ. Пройдя около 300 верст пути, казаки поселились в Кабарде, в кумыцких владениях и в Гребнях на правом берегу Терека, в ущельях Кавказских гор, между кумыками и чеченцами, с которыми вступали в совершенно мирные и даже родственные отношения, заключая браки с их дочерьми. После этого история надолго теряет гребенских казаков из вида.

только с половины XVII века и то в небольшом количестве. Число гребенских казаков умножалось не только путем естественного прироста населения, но также вследствие большого притока беглых крепостных, преследуемых старообрядцев, участников разного рода бунтов и возмущений, а также и уголовных преступников. Некоторые исторические данные говорят о том, что в XVII веке гребенцы не только не всегда служили «верой и правдой» московским царям, но иногда даже вступали во враждебные с ними отношения112.

В 1712 году по приказанию Петра I гребенцы были переселены с правого на левый берег Терека. Для гребенских казаков прошли времена вольного казачества и настало время безусловного повиновения московским царям.

В 1717 году 500 гребенских казаков в составе других войск, численность которых простиралась до 3500 человек, участвовали в неудачном походе на Хиву, окончившемся тем, что, пройдя в течение шести недель до 1400 верст по голодной и безводной степи, отряд был весь поголовно истреблен или обращен в рабство.

Первоначально казаки имели полное самоуправление. Их «войсковой круг» избирал атамана, есаула, хорунжего, писаря. Войсковой круг разбирал все дела казаков, как гражданского, так и уголовного характера, и сам приводил свои решения в исполнение. Право голоса в войсковом круге имел всякий казак, достигший совершеннолетия. В 1819 году Ермолов упразднил самоуправление гребенцев и вместо атамана назначил офицера из регулярных войск «для управления войска и командования». В 1832 году гребенское войско было переименовано в полк и включено в состав Кавказского линейного войска.

Гребенское войско никогда не было многочисленным. В 1802 году мужчин в гребенском войске числилось только 1841. Вследствие малочисленности гребенцев к ним было причислено некоторое количество солдат Куринского полка и украинских переселенцев. В 1854 году в гребенском полку числилось 5757 мужчин и 5916 женщин113. В станице Старогладковской, где проживал Толстой, по данным 1839 года, числилось всего 156 казачьих семейств, в которых было 384 мужчины и 418 женщин114. В 1851 году в Старогладковской, по данным «Кавказского календаря на 1852 год», числилось всего, вместе с переселенцами и русскими солдатами и офицерами, 1195 человек жителей.

Терека, но Терек в своем течении все больше и больше подмывал берег, так что некоторые дома рухнули в воду, и станица была перенесена на расстояние одной версты от реки. Берег зарос непроходимым лесом и камышом; в некоторых местах можно было различить заброшенные сады ранее находившейся здесь станицы.

Улицы станицы были прямы и широки и расположены параллельно одна другой; посредине находилась площадь. Дома были деревянные, крытые камышом. Кругом станицы был укреплен плетень и вырыта канава. В станице были двое выездных ворот с рогатками. При воротах ночью дежурили трое часовых, а днем один.

Почва станицы была илисто-песковатая, вследствие чего хлеба родилось мало. Главное занятие жителей составляли скотоводство, садоводство, рыбная ловля и охота.

Жители Старогладковской были старообрядцы. В ней была часовня, в которой службу отправлял простой казак, выбранный от общества и называвшийся уставщиком. К офицерам и солдатам русской армии казаки относились недоброжелательно, прежде всего по религиозным предрассудкам, так как по правилам старообрядчества запрещалось есть и пить из одной посуды с «мирскими». Недоброжелательно население Старогладковской относилось и к украинским крестьянам, которые были переселены в станицу в сороковых годах прошлого столетия.

В трех с половиной верстах от Старогладковской был расположен кордонный (сторожевой) пост Маячный, или Щербаковский. Пост был укреплен одним только плетнем. Караул состоял из шести казаков. Обязанность караульной службы заключалась в том, чтобы следить за возможной переправой неприятельских партий через Терек. В случае, если бывала замечена такая переправа, по всей кордонной линии зажигались маяки и производилась общая тревога, по которой из станиц скакали на лошадях все, кто имел их и кто способен был носить оружие, не ожидая никаких приказаний и без всякого строя.

LVII

«Давно поселенные на Тереке казаки, большей частью старообрядцы, так сблизились с пограничными горскими племенами, что, усвоив себе многие их обычаи, приняли в первое время поселения и обычай похищать женщин, что исполняли с успехом в пределах своих учителей. Таким путем горянки внесли элемент своей красоты в красивый и без того тип казачки, и по этой причине население терских станиц довольно резко отличается красотой от прочих жителей Северного Кавказа»115.

«По внешнему своему типу гребеничка представляет два типа: татарско-русский и русско-чеченский... Гребенички не умеют унывать. Это богатыри-женщины, полные жизни, кокетливости и грации... В силу исторически сложившейся жизни гребенских казаков гребенички, оставаясь единственными хозяйками домашнего очага, приобрели и полную независимость в своих действиях»116.

«Хотя ей было уже за тридцать лет, это была замечательная женщина. Она была высокого роста; бюст ее бросался в глаза всякому; при редкой стройности стана, необыкновенной белизне цвета кожи, голубых на выкате глазах, при черных, как смоль, волосах, эффект был поразительный. Мне в первый раз в жизни пришлось увидеть такую женщину. Войдя к ней, я казался встревоженным и изумленным: я никогда не предполагал, что можно встретить между простыми казачками типы такой изящной красоты»117.

«Сами казачки вполне сознают свою красоту и стараются выказать ее во всем блеске: в гребенских станицах я не видел ни одной женщины, неопрятно одетой; в походке их заметна какая-то кокетливая грация; идет ли казачка с пустыми руками или несет на плечах ведра — она более похожа на балетную корифейку, чем на деревенскую работницу. Более азиатский, нежели европейский костюм казачек, так как они не оставляют архалука, с которым свыклись в горах, помогает им рельефнее выказать стройность, стана и изящество форм. Рекомендую живописцам и ваятелям, желающим изобразить красоту женщины во всем ее блеске, ехать за оригиналом в станицы гребенских казаков»118.

Можно ли хотя на одну минуту усомниться в том, что молодой Толстой с его поэтической натурой и жаждой любви, живя одинокой жизнью среди таких женщин, мог оставаться равнодушным? Кто именно из гребенских казачек, какая женщина или какие женщины были предметом увлечения Толстого, мы не можем сказать с уверенностью; несомненно, однако, что таких увлечений было несколько.

В дневнике 20 марта 1852 года, делая обзор своей жизни за последние семь месяцев, Толстой писал, что в сентябре минувшего года он «волочился за казачками». В дневниках за 1851—1853 годы неоднократно упоминается некая Соломонида, чувство к которой у Толстого было, очевидно, продолжительно. В записи от 18 апреля 1853 года Толстой отмечает, что хотя Соломонида подурнела, она все же ему «еще очень нравится». Возможно, что именно эта Соломонида и была той казачкой, о которой вспоминал Толстой в письме к Бирюкову. Однако далее в той же записи Толстой делает следующую оговорку: «Впрочем, все юное сильно действует на меня: каждая женская голая нога, мне кажется, принадлежит красавице». В июле 1853 года в дневнике упоминается какая-то Федосья, в которую Толстой «как будто влюблен».

Вполне возможно, что у Толстого было или были и какое-то другое или какие-то другие увлечения казачками, не нашедшие отражения в его дневниках. В кавказском дневнике Толстого есть пробелы; кроме того, самые переживания его в этих случаях были слишком смутны и неуловимы, чтобы он мог всегда записывать их в дневник.

«Казаки», понимать в том смысле, что весь сюжет повести в ее окончательной редакции, вся история отношений между Олениным и Марьяной, включая его предложение и ее отказ, представляют точное воспроизведение отношений самого Толстого к какой-то девушке-казачке119. Несомненно автобиографичным в повести является только самый факт увлечения казачкой; повидимому, верны действительности и общие черты ее внешнего облика.

В отношении описания внешности этой казачки особенного внимания заслуживает самая первая редакция повести, писанная, как это указано в дневнике, 29—31 августа 1853 года в Железноводске, т. е. там и тогда, где и когда образ гребенской казачки, обратившей на себя внимание Толстого, живо стоял перед его глазами.

Марьяна изображена здесь занятой «непоэтической» работой с кизяком (сухой навоз). Она обрисована сильной, здоровой, красивой, мужественной женщиной. «В каждом движении этой женщины, — читаем в повести, — выражалась уверенность в себе, сила и свежесть». Ее «твердые красные губы и черные продолговатые глаза, полузакрытые с длинными ресницами, выражали сознание красоты, гордости, своеобычности и принужденной скромности». Молодой офицер, носящий в этом наброске фамилию Губков, любуется Марьяной во время ее работы120.

Набросанная в самой первой редакции повести, эта сцена с изменениями вошла в печатный текст, законченный в 1862 году. Здесь любование Оленина «стройной фигурой» работающей Марьяны дано в еще более ярких красках, чем в первой редакции. Здесь говорится, что Оленин «боялся потерять хоть одно движение казачки». Движения эти описываются подробно. «Его радовало видеть, как свободно и грациозно сгибался ее стан, как розовая рубаха, составлявшая всю ее одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных ног, как выпрямлялся ее стан, и под ее стянутою рубахой твердо обозначались черты дышащей груди, как узкая ступня, обутая в красные старые черевики, не переменяя формы, становилась на землю; как сильные руки с засученными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бросали лопатой, и как глубокие черные глаза взглядывали иногда на него». При этом, когда Марьяна взглядывала на Оленина, «хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах выражалось удовольствие и чувство своей красоты»121.

Если вспомнить слова Толстого, что на него в молодости особенно сильно действовали здоровые, сильные крестьянские женщины, занятые тяжелой физической работой, нельзя не прийти к заключению, что вся сцена любования Оленина работавшей казачкой списана с натуры и только воспроизводит то, что было пережито самим Толстым.

«Казаков» про офицера Губкова, — совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, человека в высшей степени впечатлительного и пылкого», а «ежедневные беспрестанные встречи с этой женщиной в ее простой одежде, слегка закрывающей только все прелести удивительного тела, ее видимая холодность и равнодушие и даже самая ее грубость и резкость усилили его впечатление, как он сам справедливо признавался, до степени любви самой страстной»122, — что все это было пережито самим Толстым.

На основании первой редакции «Казаков» можно полагать, что казачка, возбудившая в Толстом такое сильное чувство, была замужняя женщина. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в одной из черновых редакций повести героиня носит имя Марьяны Догадихиной123. «Дунька Догадиха» была замужняя красивая казачка, жившая, как сказано выше, в станице Червленой124. Как видно из записей дневника, в Червленой Толстой бывал неоднократно. Косвенным подтверждением того, что та казачка, которая возбудила чувство в Толстом и явилась первым прототипом образа Марьяны, была замужняя женщина, может служить также и то, что в позднейших редакциях повести, где Марьяна изображена девушкой, ей все-таки ошибочно придана одна из принадлежностей туалета замужних казачек — так называемая «сорочка»125. «Сорочкой» назывался в то время у гребенских казаков небольшой чепчик, который носили замужние казачки. Марьяна, как девушка, какою она является в окончательной редакции повести, «сорочки» носить не могла126. Но эта деталь костюма той женщины-казачки, которая первая привлекла его внимание, так врезалась в память Толстого, что он придал ее героине своей повести даже и в той редакции, где она изображена девушкой. В позднейших редакциях «Казаков», начиная с 1857 года и до окончательного текста, в связи с изменением общей композиции повести изменяется и образ Марьяны. У Марьяны-девушки — «мощные белые руки и загорелые кисти... гибкий, не узкий стан и девственно высокая грудь», «прямые, как струнки, и сильные ноги»; «во всем складе ее, в каждом порывистом движении, в горловом звонком смехе и молодецкой, почти мужской походке видна была та девственная семнадцатилетняя молодость, которая не знает, куда девать своего здоровья и силы»127.

В одной из промежуточных редакций повести офицер, носящий в ней фамилию Ржавского, пишет своему приятелю: «Марьяна — верх женской красоты. Это стройность, сила, женская грация, и глаза... которым подобного я ничего не видывал»128.

«С быстрым и жадным любопытством Ржавский невольно заметил прелестные формы женщины. Она была высока, стройна и, должно быть, еще очень молодая девушка. Из лица ему видны были только длинные, полузакрытые густыми ресницами черные глаза, подобранные под красный шелковый платок темнорусые волосы и нежной белизны лоб и начало носа. Черные глаза с жадностью были устремлены на офицера и блестели диким любопытством и детским ужасом»129. В печатном тексте повести эта сцена получает такую редакцию: «Оленин увидал в полусвете, всю высокую и стройную фигуру молодой казачки. С быстрым и жадным любопытством молодости он невольно заметил сильные и девственные формы, обозначившиеся под тонкою ситцевою рубахой, и прекрасные черные глаза, с детским ужасом и диким любопытством устремленные на него»130.

А вот какою представлялась Оленину Марьяна, когда он, некоторое время спустя, ближе присмотрелся к ней: «Марьяна была отнюдь не хорошенькая, но красавица! Черты ее лица могли показаться слишком мужественными и почти грубыми, ежели бы не этот большой стройный рост и могучая грудь и плечи и, главное, ежели бы не это строгое и вместе нежное выражение длинных черных глаз, окруженных темною тенью под черными бровями, и ласковое выражение рта и улыбки. Она улыбалась редко, но зато ее улыбка всегда поражала. От нее веяло девственною силой и здоровьем... »131.

Мы имеем полное основание предположить, что здесь изображается не та казачка, замужняя женщина, которая послужила прототипом Марьяны первой редакции. Вследствие этого напрашивается и другое предположение: что здесь изображено другое увлечение Толстого — увлечение казачкой-девушкой. Как сказано выше, мы не имеем никаких оснований полагать, что отношения Толстого к этой казачке были совершенно такие же, как отношения Оленина к Марьяне в окончательной редакции повести, т. е. что он делал ей предложение, а затем, после несерьезно выраженного ею согласия, получил резкий и грубый отказ. Общее представление о моральном и интеллектуальном облике Толстого кавказского периода не дает нам никакого права на такое предположение. Если и было в самой слабой степени что-либо подобное в первые месяцы его кавказской жизни, то это был только порыв, кратковременное увлечение, не имевшее серьезного значения и не принявшее того драматического оборота, каким закончились отношения Оленина с Марьяной. Все дело, повидимому, ограничилось со стороны Толстого одним любованием и робкими разговорами. Но для молодого Толстого с его поэтической натурой и напряженными поисками прекрасного в жизни и это любование, и эти разговоры имели большое значение.

Гадать о том, кто именно были те казачки, которые остановили на себе внимание Толстого, делать по этому поводу какие-либо изыскания, расспрашивать об этом местных жителей — задача совершенно бесплодная. В глазах безграмотного населения станицы Старогладковской юнкер Лев Николаевич Толстой ничем не выделялся из числа других стоявших в станице юнкеров и офицеров. Отношения юнкеров и офицеров к замужним и незамужним казачкам, какие бы они ни были, при той свободе отношений женщин-казачек к мужчинам, которую отмечают Толстой и все писавшие о гребенских казаках, только на короткое время могли служить предметом разговоров и пересудов. Тем более не могли никого интересовать отношения Толстого, не простиравшиеся далее любования и разговоров. Нельзя поэтому придавать какое-либо значение рассказам капитана М. А. Янжула о том, что во время его пребывания в Старогладовской в 1870-е и 1880-е годы ему указывали старушку Марьяну, героиню повести132. Совершенно фантастическими нужно признать рассказы местных жителей о прототипе Марьяны (которую будто бы в действительности звали Зинаидой Ильиничной Максимовой), записанные журналистом В. Ставским, который вздумал отыскивать следы пребывания Толстого в Старогладковской через семьдесят четыре года после его отъезда из станицы — в 1928 году133.

Приходится мириться с тем, что этот пробел в биографии Льва Толстого останется невосполненным, что, впрочем, не имеет большого значения.

LVIII

По словам ее матери, З. М. Молоствова «всей душой увлекалась учением Толстого»134. Она много занималась сиротскими домами и устроила сиротский дом в своем имении. Умерла З. М. Молоствова 10 февраля 1897 года в возрасте шестидесяти семи лет.

LIX

«Князь Барятинский 17 февраля двинулся вглубь Чечни, на Мискир-юрт. В состав отряда вошли 2 орудия батарейной № 4 батареи, под командою поручика гр. Толстого, с 4 зарядными ящиками легкой № 5 батареи 20-й бригады. До аулов Цацын и Эманы отряд следовал почти беспрепятственно и взял эти селения лишь при ничтожном сопротивлении. Но далее начался целый ряд настойчивых и ожесточенных преследований со стороны горцев, особенно при переправе через Хулхулау. Чтобы сдерживать их, артиллерии приходилось большею частью действовать картечью с ближайшей дистанции, и только это обстоятельство обеспечило безостановочную переправу и дальнейшее наступление. Вечером колонна прибыла в Маюртуп. Отсюда оставалось около 10 верст прямого пути до укрепления Куринского, но, ввиду упорного сопротивления горцев, кн. Барятинский послал приказание полковнику Бакланову выступить к нему навстречу через р. Гонсаул к аулу Гурдали, чтобы тем развлечь силы Шамиля и дать возможность отряду пройти в Куринское без большой потери. Полковник Бакланов вышел из укрепления в 3 часа утра, 18 февраля... Колонна эта шла без дороги, руководимая хорошими проводниками и соблюдая полнейшую тишину, чтобы не быть прежде времени открытою неприятелем. Ввиду этой же предосторожности, артиллерийские колеса были обмотаны войлоками и рогожами. Пройдя Качкалыковский хребет, колонна вступила в едва проходимый лес, изрезанный в разных направлениях балками и оврагами, что до крайности затрудняло и замедляло движение. На рассвете она спустилась в долину Мичика и, быстро перейдя через эту реку, почти без боя заняла аул Гурдали, покинутый разбежавшимися жителями. Остановив здесь свои войска и расположив их к бою, полковник Бакланов приказал поручику Макалинскому сделать несколько сигнальных орудийных выстрелов, чтобы известить кн. Барятинского о своем приходе. Вскоре послышалась ответная пальба со стороны Маюртупа, а вслед за тем обе колонны соединились и при беспрерывной перестрелке проследовали к Гонсаулу. Потом они приблизились к реке Мичику, где сосредоточивалось до 6 тысяч горцев с 4 орудиями, под личным предводительством Шамиля, который не замедлил тотчас же атаковать отряд. Но, несмотря на все усилия неприятеля остановить наше движение, колонна полковника Бакланова, составив ариергард, усиленный до 12 орудий, и отстреливаясь картечью, с успехом отражала все атаки и тем дала возможность вполне свободно пройти главным силам в укрепление Куринское. После этого Бакланов, подойдя к Мичику, выставил батарею из 8 батарейных и 4 легких орудий и, открыв непрерывный картечный огонь по наседавшим толпам, отстреливался до наступления полных сумерек. Когда же стемнело, он приказал легким орудиям усилить пальбу до пределов возможности, а батарейным сняться с позиции и спешно отъехать за Мичик, взяв с собою лишь необходимое число прислуги; остальные люди должны были примкнуть к пехоте и вместе с нею также поспешно перейти на ту сторону реки. Этот маневр вполне удался: обманутые горцы заметили свою оплошность тогда только, когда наши легкие орудия, сопровождаемые казаками, успели также благополучно ускакать за Мичик, и преследование становилось уже бесполезным»135.

LX

По возвращении из ссылки в Москву Исленьев продолжал ту же азартную игру. Его внучка Т. А. Кузминская рассказывает: «Нередко случалось так, что дедушка проигрывал в один вечер по целому состоянию и нередко отыгрывал его. Он ставил на карты бриллианты бабушки, крепостных красивых девок, борзых собак и кровных лошадей. Сосед его и друг П. А. Офросимов, тульский крупный помещик, рассказывал, что счастье в игре дедушки было сказочно. «На простынях золото и серебро выносили», — говорил он»136. Однажды Исленьев проиграл свое имение Красное и отправил нарочного к жене, чтобы сообщить ей это печальное известие. Она была очень расстроена, но утром следующего дня к ней прискакал другой нарочный с известием, что Красное отыграно.

Исленьев был женат на Софье Петровне Завадовской, дочери фаворита Екатерины II и министра народного просвещения при Александре I (первого в России) Петра Васильевича Завадовского, бывшей замужем за князем В. Н. Козловским. Полюбив Исленьева, княгиня Козловская оставила своего мужа и тайно повенчалась с Исленьевым в его имении Красное Тульской губернии. По жалобе князя Козловского брак этот был признан недействительным. Несмотря на это, Козловская считала, что «перед богом» она — жена Исленьева137.

LXI

«Детством». Это — швейцарский писатель Рудольф Тепфер, автор повести «Библиотека моего дяди», «Женевских рассказов» и др.

Повесть Тепфера «Библиотека моего дяди»138 написана в форме автобиографии и разделена на две части. В первой части рассказывается о различных учебных и иных неудачах мальчика Жюля. Вторая часть говорит о его детском мечтательном увлечении девушкой, которую он видит только мельком и которая внезапно умирает от оспы. Вся повесть написана в мягком, задушевном, лирическом тоне. Высказывается сожаление о навсегда прошедшем времени детства и утраченной вместе с ним силе и невинности чувств. Эти черты сходства, конечно, не говорят о влиянии Тепфера на Толстого, а только о некоторой близости их взглядов на период детства. Если прибавить к этому добродушный юмор повествования Жюля, часто принимающий форму юмора над самим собою, то этим и исчерпываются все черты отдаленного сходства между повестью Тепфера и «Детством».

Некоторые исследователи видели сходство в построении обеих повестей в том, что у Толстого весь рассказ до смерти матери содержит в основном историю жизни мальчика на протяжении двух дней; у Тепфера также в первой части его повести рассказываются происшествия в жизни мальчика, случившиеся с ним в течение двух дней. На самом деле сходство это чисто внешнее и не дает нам права делать какие-либо аналогии между этими произведениями. У Тепфера описание двух дней в жизни мальчика дается в той же обстановке; у Толстого действие первого дня происходит в деревне, а второго — в Москве через месяц после первого, с включением большого количества новых действующих лиц. Внешнее сходство это позволяет яснее понять различие обоих произведений и все преимущество повести Толстого перед повестью Тепфера. В повести Толстого перед глазами читателя проходит так много действующих лиц, совершается так много разнообразных событий, описано столько мыслей и чувств Николеньки и других героев, что читатель обычно и не замечает, что действие повести в основном происходит на протяжении двух дней (отделенных друг от друга месячным промежутком).

По сравнению с «Детством» «Библиотека моего дяди» представляется произведением слабым, бледным и малосодержательным. Содержание повести Тепфера несложно; количество действующих лиц очень ограниченно; мальчик — сирота, и в повести не фигурируют ни мать, ни отец, ни брат, ни сестра рассказчика, которые играют такую важную роль в повести Толстого.

Психологический анализ Тепфера по сравнению с психологическим анализом молодого Толстого представляется совершенно элементарным. Упоминая о Тепфере в своей книге «Жизнь Толстого», Ромен Роллан говорит, что повесть Толстого «Отрочество» «раскрывает нам беспокойную душу, которая Диккенсу и Тепферу была бы только в тягость»139. Однако эту «беспокойную душу» Толстого мы чувствуем не только в «Отрочестве», но уже и в «Детстве». И, конечно, никому не пришло бы в голову отыскивать в «Детстве» следы влияния второстепенного швейцарского писателя, если бы сам Толстой из желания принизить достоинство своего первого художественного произведения не заговорил об этом.

«Menus propos d’un peintre genévois».

Толстой 1(14) апреля 1903 года ответил Александру Мере следующим письмом (перевод с французского): «Благодарю вас за присылку Тепфера. Я давно знаю и очень люблю этого автора, но его книга об искусстве, которую я перелистал, как мне кажется, не содержит ничего оригинального. Сущность его системы представляется мне в старом суеверии абсолютно прекрасного»140.

Некоторые исследователи пытались установить воздействие Диккенса — его романа «Давид Копперфильд» — на первую повесть Толстого. Одни исследователи141 говорили, что «Давид Копперфильд» вместе с «Библиотекой моего дяди» «послужил Толстому в качестве критерия для оправдания психолого-автобиографического романа»; другие142 находили сходство некоторых сцен и некоторых образов героев в обоих произведениях. Но Толстой начал писать свою повесть ради внутреннего удовлетворения, без всякой мысли о создании какого-либо литературного произведения, а тем более о печатании его и потому не нуждался ни в каком «оправдании» своих занятий. Что же касается совпадения некоторых сцен и некоторых образов героев в «Детстве» и в «Давиде Копперфильде», то совпадение это чисто внешнее и само по себе не может говорить ни о каком воздействии одного автора на другого. Н. Н. Апостолов говорит еще об «общем тоне медленного слегка юморизированного повествования», характерного для обоих произведений; однако в таком тоне написан не только «Давид Копперфильд», но и многие другие произведения русской и западной литературы.

Сам Толстой на заданный ему прямо вопрос о том, не был ли Диккенс тем писателем, который оказал на него наибольшее влияние на первых шагах его литературной деятельности, ответил отрицательно143.

«Детстве». Другие исследователи эту особенность Толстого вели от Стендаля. Оба эти предположения несправедливы, так как классификация и подразделение предметов и явлений свойственны всякому аналитическому уму, а Толстой обладал умом прежде всего аналитическим и потому стремление к подразделениям и классификациям было ему свойственно органически. Многочисленные примеры таких классификаций и подразделений находим во всех позднейших художественных произведениях Толстого, вплоть до «Воскресения».

Таким образом, внимательный и всесторонний анализ последней редакции повести «Детство» не дает оснований для подтверждения сурового отзыва автора о «несамостоятельности» его первого произведения.

LXII

Столоверчение было в то время в большой моде не только в Петербурге, но и в других крупных городах. Вот что писал в 1853 году о мании столоверчения, охватившей тогда петербургское общество, хроникер «Отечественных записок»: «Недавно сделано открытие, что от прикосновения известным образом человеческих рук к различным предметам предметы эти приходят в движение. Открытие было рассказано сначала иностранными, потом русскими газетами — и вот весь Петербург начал делать опыты. Куда вы ни приходили в последнее время, вы непременно заставали кого-нибудь за подобным занятием. Вы приезжаете к вашим знакомым и застаете хозяев, а часто и гостей, сидящими вокруг стола... Все присутствующие с нетерпением ожидают, когда стол начнет двигаться. Вы заходите позавтракать в кофейную и видите двух господ, которые составили точно такую цепь из рук, касаясь ими не стола, а тарелки... Вы заезжаете в кондитерскую...... Что извлечет наука из этого явления, — иронически заканчивал хроникер свое сообщение, — скажет будущее, но пока оно очень может быть полезно в практическом отношении. Хозяевам теперь чрезвычайно легко будет занимать гостей, которые не танцуют и не играют в карты... Весь Петербург в последнее время был исключительно предан подобным удовольствиям и без всякого преувеличения во все это время просидел, сложа руки»144.

О спиритизме Толстой прочел в какой-то газете еще в Старогладковской. Он сейчас же захотел проверить сообщенные в газете сведения. 26 июля, как записал он в дневнике, он «большую часть утра провел в опытах над вертящимися вещами и при этом был ребенком». То же проделывал Толстой и в Пятигорске.

LXIII

Брат Толстого Дмитрий Николаевич был уже совсем не тем человеком, каким знал его Толстой перед своим отъездом на Кавказ. Уже в 1852 году Толстой из писем брата Сергея Николаевича узнал, что с их братом Дмитрием произошла неожиданная перемена: вместо прежнего аскетизма он вдруг предался разгулу и невоздержной жизни. Однако даже при таком образе жизни Д. Н. Толстой не утратил свойственного ему чувства нравственного долга. Ту женщину, проститутку Машу, которую он первую узнал, но выкупил и взял к себе. Правда, через некоторое время Дмитрий Николаевич, по своей болезненной раздражительности, удалил от себя эту женщину, но впоследствии, незадолго до своей смерти, он опять вызвал ее к себе, и она ухаживала за ним во все время его предсмертной мучительной болезни145.

— от хозяйства к каким-то торговым предприятиям, к службе то в Курске, то в Москве, к азартной карточной игре. Толстой уговорил его бросить Москву и вновь поселиться в своей Щербачевке.

LXIV

После удачного окончания войны с Персией в 1828 году и с Турцией в 1829 году Николай I, помня постоянные успехи русских войск в войне с Турцией при Екатерине II и при Александре I, начал усиленно думать об окончательном покорении Турции и разделе ее между европейскими державами, причем по планам царя бо́льшую долю должна была получить Россия.

Разговоры о разделе Турции Николай I вел в 1833 году с австрийским министром иностранных дел Меттернихом, в 1844 году — с английским министром иностранных дел лордом Эбердином и особенно откровенно — с английским послом в Петербурге Гамильтоном Сеймуром в январе — феврале 1853 года. Будучи вполне уверен в дружелюбном отношении к себе Англии, в чем он жестоко ошибался, Николай откровенно изложил Сеймуру свои планы, заявив при этом, что мнения по данному вопросу других европейских государств, кроме Англии, его не интересуют. Николай, без сомнения, надеялся на то, что победоносное окончание войны с Турцией (а в победе он не сомневался) укрепит его власть и предотвратит распространение в России революционных идей.

Но Англия, являвшаяся в то время средоточием мировой торговли и считавшаяся «владычицей морей», уже давно с беспокойством смотрела на политическое и экономическое проникновение России на Ближний Восток. Россия уже с половины 1840-х годов начала отвоевывать у Англии первое место в торговле с Персией; Россия конкурировала с Англией также и в торговле со среднеазиатскими владениями Турции.

Английское правительство было очень обеспокоено планами Николая I, сообщенными Сеймуром. Оно опасалось, что, утвердившись в Турции, Николай с течением времени отнимет у англичан то, что достанется им по разделу турецких владений (Николай обещал Англии Египет и остров Крит), и, кроме того, изгонит англичан из Персии и других азиатских стран и будет угрожать даже Индии. Разгром Турции, а тем более захват ее Россией нанесли бы тяжелый удар английской внешней торговле. Если бы Россия завладела проливами — Босфором и Дарданеллами, то она приобрела бы контроль не только над Черным, но и над Средиземным морем и, следовательно, могла бы регулировать международную торговлю со странами Ближнего Востока. «Торговое значение Дарданелл и Босфора, — писали Маркс и Энгельс в 1853 году, — делает их также одновременно и военными позициями первого ранга, т. е. такими позициями, которые будут иметь решающее значение в каждой войне»146.

привилегий, которые незадолго до того были предоставлены католикам относительно «святых мест» в Иерусалиме, и утверждения прав православного духовенства и православных верующих в Турции, данных им по Кучук-Кайнарджийскому договору 1774 года, причем особенная важность приписывалась тому, чтобы получить обратно ключи от Вифлеемской церкви, переданные католическому духовенству. Меншиков потребовал от султана международного правового обязательства относительно прав православного духовенства и православных верующих в Турции, что фактически дало бы русскому царю право вмешательства в дела православного населения Турции, составлявшего около половины всех жителей Оттоманской Порты. Под влиянием Англии Турция на требование Меншикова ответила отказом. Меншиков, которому Николай поручил действовать самым решительным образом, 15 мая 1853 года объявил о разрыве дипломатических отношений с Турцией и выехал из Константинополя. Такой оборот дела вполне соответствовал как желаниям Николая, стремившегося найти повод к войне с Турцией, которую он надеялся закончить победоносно, так и намерениям английских агрессивных политических деятелей, также желавших вооруженного конфликта России с Турцией, который они рассчитывали довести до разгрома России.

14 июня 1853 года Николай I издал манифест «О движении российских войск в придунайские княжества». В манифесте указывалось на то, что охрана православной веры была всегда одной из главных забот русских царей, и далее сообщалось: «К крайнему прискорбию, в последнее время, вопреки всех усилий наших защитить неприкосновенность прав и преимуществ нашей православной церкви, многие самопроизвольные действия Порты нарушали сии права и грозили наконец совершенным ниспровержением всему увековеченному порядку, столь православию драгоценному... Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых наших требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство. Но и теперь не намерены мы начинать войны; занятием княжеств мы хотим иметь в руках наших такой залог, который бы во всяком случае ручался нам о восстановлении наших прав. Не завоеваний ищем мы: в них Россия не нуждается. Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного». Далее следовало заявление Николая о том, что он готов остановить движение своих войск, «если Оттоманская Порта обяжется свято соблюдать неприкосновенность православной церкви. Но если упорство и ослепление хотят противного, тогда, призвав бога на помощь, ему предоставим решить спор наш и с полной надеждой на всемогущую десницу пойдем вперед — за веру православную»147.

Такими зловещими словами заканчивался манифест.

Таким образом, Николай I скрыл свои действительные агрессивные намерения в отношении Турции эффектными и лицемерными фразами о защите интересов православия на Востоке. Между тем уже в своем разговоре с Сеймуром 9 января 1853 года царь рассказал ему о том, что, по его планам, Молдавия, Валахия, Сербия и Болгария, находившиеся в то время под протекторатом Турции, должны сделаться самостоятельными, но под его, Николая, протекторатом. К осуществлению этого своего плана и стремился Николай, отдавая приказание о занятии русскими войсками дунайских княжеств.

вызывало беспокойство Англии. «Англия, — писал Маркс, — не может спокойно смотреть на поглощение Россией придунайских стран, значение которых, как хлебной житницы, все возрастает; она не может позволить, чтобы Россия прекратила судоходство по Дунаю»148.

17 сентября Турция, поощряемая Англией, предъявила России ультиматум об очищении дунайских княжеств. Ультиматум не был принят, после чего Турция 4 октября объявила России войну. Николай ответил манифестом от 20 октября 1853 года. «Россия вызвана на брань, — такими словами начинался манифест. — Ей остается, возложив упование на бога, прибегнуть к силе оружия, дабы понудить Порту к соблюдению трактов и к удовлетворению за те оскорбления, коими отвечала она на самые умеренные наши требования и на законную заботливость нашу о защите на Востоке православной веры, исповедуемой и народом русским»149.

Позицию Англии после объявления Турцией войны России историк определяет следующим образом: «Вопрос теперь ставится в Англии гласно так: каким образом поскорее эту войну прекратить? Негласно вопрос другими ставится иначе: как привести Николая к необходимости не соглашаться на прекращение войны и этим превратить войну России с Турцией в войну Россия с обеими великими морскими державами, а если повезет, то и с Австрией?»150

Первые месяцы после объявления войны в дунайских княжествах не было особенно значительных сражений, и война велась с переменным успехом. Но в ноябре на Черном море произошло сражение, оказавшее решающее влияние на дальнейший ход военных событий.

От лазутчиков-греков были получены сведения, что на Синопском рейде укрывается турецкий флот в составе двенадцати судов, готовый для производства десанта на Кавказском побережье. Этот турецкий десант должен был соединиться с кавказскими горцами для совокупного нападения на Кавказе. Узнав об этом, вице-адмирал П. С. Нахимов, крупнейший флотоводец того времени, 18 ноября 1853 года произвел внезапную атаку на турецкий флот, стоявший в синопских водах. Результатом атаки было полное истребление турецкого флота, в то время как ни один из русских кораблей не вышел из строя.

23 декабря англо-французский флот был введен в Черное море.

28 февраля 1854 года Англия и Франция подписали союзные трактаты с Турцией, по которым они обязывались помогать Турции «отбросить нападение» русского царя. 1 марта того же года Англия, Франция и Турция предъявили России ультиматум об очищении дунайских княжеств. Николай I, хотя уже в то время несколько сомневавшийся в благоприятном для России исходе войны, решил все-таки продолжать начатую им политику проникновения во владения Турции. Он не только не исполнил ультимативных требований трех держав, но приказал русским войскам, занимавшим дунайские княжества, двинуться вперед. 11 марта русские войска у Галаца и Измаила перешли на правый берег Дуная.

15 марта Англия объявила России войну, после чего на другой день, 16 марта, России объявила войну также и Франция.

В своей декларации английское правительство обвиняло русского царя в «ничем не вызванной агрессии против Турции» и заявляло, что оно вынуждено «во имя чести своей короны прийти на помощь своему союзнику». В действительности защита Турции от нападения русского царя ни в какой мере не являлась тем мотивом, по которому Англия вступила в войну с Россией. Причиной этого, как сказано выше, была исключительно защита ее собственных экономических интересов.

речах ставили вопрос таким образом, что задачей начинающейся войны должно быть полное поражение России и утрата ею военного могущества. Парламент, состоявший «из представителей биржевых дельцов, магнатов промышленности и аристократов»151, одобрил решение правительства.

Что касается Франции, то и там в войне с Россией были заинтересованы исключительно правительство и правящие классы. Биржевики, крупные промышленники, поставщики военных материалов, судовладельцы предвидели огромные прибыли от далекой морской экспедиции и потому не только одобряли, но и радостно приветствовали объявление войны. Французский император Наполеон III в объявлении войны России руководствовался очень важными для него политическими мотивами. Достигнув власти путем переворота 2 декабря 1851 года, Наполеон III не чувствовал свое положение вполне прочным. Он знал, что если ему удастся выйти победителем из войны и возродить былую военную славу, утраченную Францией в 1815 году, то вся крупная буржуазия и собственническое крестьянство окончательно встанут на его сторону. «Бонапарт, — писали в 1854 году Маркс и Энгельс, — разумеется, пускается в эту войну вполне серьезно. Ему не остается никакого другого выбора, как революция внутри страны или внешняя война»152.

Кроме того, Наполеон III учитывал также и отношение к Николаю I прогрессивной Европы того времени. Жестокое подавление польского восстания в 1831 году, участие в подавлении венгерской революции 1849 года и постоянное дипломатическое вмешательство в европейские дела всегда с целью усиления реакции, а также всем известная жестокость и крайняя реакционность во внутреннем управлении — все это сделало имя Николая I ненавистным для всех прогрессивных кругов во всей Европе того времени. В возможной победе русского царизма над Турцией революционные деятели видели огромную опасность для международного революционного движения. В корреспонденции от 12 апреля 1853 года Маркс и Энгельс писали: «...Если Россия овладеет Турцией, ее силы увеличатся почти вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы, вместе взятой. Такой исход дела явился бы неописуемым несчастьем для дела революции»153.

Наполеон III знал, что в войне против николаевской России, ему будут сочувствовать не только революционеры, находившиеся в эмиграции или загнанные в подполье, но даже большинство буржуазных либералов.

политической, а войной священной, исключительно религиозной. «Истинная причина начатой войны, — изощрялся в своих лицемерных хитросплетениях парижский архиепископ, — причина, угодная господу, заключается в том, чтобы изгнать, обуздать, подавить ересь Фотия [т. е. православие]. Вот цель нынешнего крестового похода».

Что касается трудовых народных масс, то и императорское правительство Франции, и конституционное правительство Англии, «столь же подлое, как и все остальные»154, так же мало считались с их интересами и их мнениями, как и петербургский деспот Николай I.

LXV

«Надобно было видеть и слышать в эту минуту солдата, — пишет участник дунайской кампании генерал (в то время подполковник) Меньков. — Явное негодование за обманутые надежды громко высказывалось в рядах их. Сами начальники не верили отмене штурма»155.

Причина снятия осады Силистрии заключалась в опасении выступления австрийских войск в тыл русским войскам, занимавшим дунайские княжества. Когда Николай I отдал приказание о занятии дунайских княжеств, он был уверен, что Австрия в начавшейся войне останется нейтральной, а может быть, даже выступит на стороне России. Свою уверенность Николай I основывал на том, что, по его мнению, в Австрии были еще живы традиции Священного союза, заключенного в 1815 году между Россией, Австрией и Пруссией; кроме того, по мнению царя, Австрия должна была испытывать к нему чувство благодарности за то, что он помог ей в 1849 году подавить венгерскую революцию. В действительности традиции Священного союза к этому времени уже выветрились из памяти австрийских государственных деятелей, а чувство благодарности, на которое рассчитывал Николай I, было чувством, им совершенно незнакомым.

Австрия не могла сочувствовать занятию русской армией дунайских княжеств и освобождению западных славян из-под власти Турции уже по одному тому, что в составе ее владений также находились славянские земли. Кроме того, Австрия в то время испытывала сильное давление со стороны Наполеона III, угрожавшего отнятием Ломбардской провинции. С начала 1854 года уже обозначилась враждебная по отношению к России позиция Австрии. 28 марта в Вене состоялась конференция Австрии и Пруссии, на которой обе державы объявили себя солидарными с Англией и Францией по восточному вопросу. 8 апреля в Берлине был заключен оборонительный и наступательный союз между Австрией и Пруссией, а в мае австрийский император отдал приказ о призыве 95 тысяч запасных и отправке войск к северо-восточным и юго-восточным границам империи.

LXVI

Английские газеты, особенно самая влиятельная из них «Times», настаивали на необходимости взятия Севастополя и совершенного его разрушения. «Великие политические и стратегические цели войны не будут достигнуты без уничтожения Севастополя и русского черноморского флота», — писала «Times»156. Министр иностранных дел Англии лорд Кларендон писал: «Севастополь есть место опасности для Турции, так как отсюда Россия всегда в состоянии угрожать существованию Оттоманской империи, поддержки которой требует политика Англии и Франции. Россия, как бы точно ни была она связана трактатом, может во всякий момент, когда вознамерится, объявить войну Турции, может, обладая Севастополем, в 48 часов с могущественным флотом и многочисленной армией достигнуть Константинополя и овладеть сердцем Оттоманской империи»157.

После Альминского сражения русская армия начала отступать по направлению к реке Бельбек.

5 октября произошла первая бомбардировка Севастополя, начавшаяся в шесть с половиной часов утра и продолжавшаяся до вечера. Во время этой бомбардировки был смертельно ранен один из главных деятелей обороны Севастополя адмирал В. А. Корнилов.

Союзники имели намерение немедленно после бомбардировки пойти на штурм Севастополя, но огонь русских орудий причинил им такие большие потери, что штурм был отложен. После 5 октября бомбардировка Севастополя продолжалась, хотя и не с такой силой, как в первый день.

13 октября русские войска под начальством генерала Липранди сделали удачное нападение на турецкие и английские войска, расположенные близ города Балаклавы.

поражение, следствием которого было бы снятие осады Севастополя, но нераспорядительность генерала Даннерберга, руководившего сражением, погубила все дело. Русские войска вынуждены были отступить, потеряв около 11 тысяч человек.

Эта неудача произвела на войска гнетущее впечатление. «На Инкерманских высотах, — писал один из участников боя, — подорвано было доверие масс к тому, кто должен был этими массами руководить. Войска не упали духом, потому что в свои собственные действительно громадные силы веру не утратили, но не доверяя больше разумному их направлению, перестали ждать успехов и рассчитывали на одни неудачи»158.

LXVII

В половине июня 1855 года Александр II командировал в Севастополь начальника канцелярии военного министра, генерал-адъютанта барона П. А. Вревского для того, чтобы он побуждал главнокомандующего к более решительным действиям. Зная нерешительность Горчакова, Александр II 20 июля направил ему письмо, в котором, начав с упоминания о том, что ежедневные большие потери в севастопольском гарнизоне приводят его еще больше «к убеждению в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне», царь предлагал Горчакову созвать военный совет, чтобы потом приступить «к исполнению того, что признается наивыгоднейшим». Этим царь давал возможность нерешительному Горчакову снять с себя ответственность за дальнейшие военные действия и возложить ее на военный совет.

Совет был назначен на 28 июля. Мнение главнокомандующего, еще накануне высказанное им в донесении Александру II, состояло в том, чтобы попытаться сбить союзные войска с занимаемых ими позиций по левую сторону реки Черной, на высотах Федюхиных и Гасфортовых. Занятием этих высот главнокомандующий надеялся стеснить неприятеля, лишив его источника водоснабжения на реке Черной, и настолько приблизиться к его главным позициям, чтобы союзники, опасаясь атаки в тыл со стороны русских войск, не могли решиться на штурм Севастополя. При этом Горчаков делал оговорку: «Но не должно обманывать себя: за успех и этой атаки невозможно ручаться».

На военном совете 28 июля высказались лишь немногие генералы; остальные на другой день выразили свое мнение в письменной форме. Большинство членов военного совета, зная о планах главнокомандующего, высказалось за наступление на союзные войска со стороны реки Черной Главнокомандующий, хотя и продолжал колебаться, назначил сражение на 4 августа.

«в отвратительных условиях»; что позиции неприятеля очень сильны: его правый фланг расположен на Гасфортовой горе, скаты которой почти отвесны и тщательно укреплены, а левый фланг — на Федюхиных высотах, отделенных глубоким, наполненным водой каналом; что у него, Горчакова, 43 тысячи человек пехоты, против которых неприятель может выставить 60 тысяч. В случае неуспеха атаки придется очистить Севастополь. Предвидя эту возможность, Горчаков уже заранее просил Долгорукова постараться оправдать его перед царем159.

Таким образом, главнокомандующий, начиная сражение против своей воли и своего убеждения, подчинился требованиям царя и мнениям большинства генералов без надежды на успех. Многие из начальников частей, в том числе и корпусный командир генерал Реад, накануне сражения были настроены очень мрачно. Что же касается союзников, которым не только было известно намерение Горчакова произвести нападение, но в руках у которых была диспозиция сражения, то они ожидали начала боевых действий совершенно спокойно.

LXVIII

Севастопольская песня позднее послужила образцом для нескольких агитационных и революционных песен. Так, в 1861 году по случаю расправы, учиненной полицией 12 ноября со студентами Московского университета, прекратившими занятия в знак протеста против введения новых университетских правил, была сложена песня, начинавшаяся словами:

«Как двенадцатого числа

Просьбу подавать...»

(Песня напечатана в сборнике «Красный декабрь», под редакцией Н. Л. Бродского и В. Л. Львова-Рогачевского, М., 1916, стр. 101).

В Казани в 1862 году по поводу полицейских мер против гимназистов и студентов появилась песня:

«Как двадцатого числа

Песни распевать...»

В 1901 году по поводу подавления войсками демонстрации, устроенной 4 марта в Петербурге на площади Казанского собора, была написана песня «Грех тяжкий», изданная листовкой от имени организационного комитета студентов Петербургского университета. Она начиналась словами:

«Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
»

(Напечатана в «Южном рабочем», 1902, 8, стр. 13). Во всех этих песнях тот же размер, та же строфика, те же две первые строки (с соответствующим изменением чисел) и тот же простой народный язык, как и в Севастопольской песне. (По материалам неопубликованной статьи А. М. Новиковой «Севастопольская песня Л. Н. Толстого».)

Такова замечательная литературная судьба Севастопольской песни.

В. И. Ленин в своих статьях дважды использовал отдельные строфы из Севастопольской песни: в статье «Кто за союзы с кадетами?» (Сочинения, т. 11, стр. 37) и в статье «О праве наций на самоопределение» (Сочинения, т. 20, стр. 420).

LXIX

«Войска потеряли последнее доверие к своему главнокомандующему и генералам, бодрость же союзников возросла и укрепилась»160.

«Утро 4 августа, — писал один из участников севастопольской обороны, — это были последние минуты нашей жизни и нашей надежды. К вечеру все умерло. Мы стали прощаться с Севастополем»161.

С 5 по 23 августа продолжалась непрерывная бомбардировка города. Французы готовились к решительному штурму.

24 августа началась последняя бомбардировка Севастополя, продолжавшаяся до самого занятия города французами. «Все, что наука, искусство и опыт веков открыли истребительного, все было соединено и исчерпано в эти дни на погибель Севастополя», — пишет один из историков севастопольской обороны162. Один из непосредственных участников защиты Севастополя так описывает эти последние дни города:

«24 августа. Сегодня утром, 24 августа, в пятом часу загорелась адская канонада под Севастополем, какой еще я не слыхал... Земля стонала под выстрелами; от порохового же дыма образовалось страшное облако, которое повисло над целым городом. Картина ужасная. Долго буду помнить это утро. Канонада не прекращалась до пяти часов вечера, значит, ровно 12 часов обстреливали бедный Севастополь...»

«25 августа. Канонада сегодня как будто еще сильнее вчерашней: целый день стрельба орудийная не умолкает ни на минуту. Теперь ночь, а бомбардировка адская не перестает. Что-то будет завтра? Все ждут штурма...»163

«26 августа. Бомбардировка адская не прекращается. Предполагают, что в сутки выпускают они до 100 тысяч снарядов. Как это выдерживают у них орудия... Петеря ежедневно у нас страшная: каждый день более двух тысяч выбывает из строя. Просто расстреливают бедную нашу армию. Пожары и днем и ночью не прекращаются...»164

LXX

С. С. Урусов в своем письме к издателю «Русского архива» П. И. Бартеневу утверждал, что попечение о раненых, находившихся на Павловском мыске, не было поручено никому из начальников воинских частей в отдельности, а лежало на обязанности начальника штаба главнокомандующего генерала П. Е. Коцебу; что после полудня 28 августа он и его товарищи офицеры увидели, как батарею Павловского мыска «внезапно закрыло черною тучею и с треском подняло вверх, она взлетела на воздух»; что штаб-офицер, взорвавший батарею (он не называется), явился к нему в палатку и спросил, видел ли он взрыв, и на вопрос Урусова, не знает ли он, куда девались бывшие там раненые, — ответил вопросом же: «Как? Какие?»; что в числе раненых, оставшихся на Павловском мыске и там погибших, был товарищ Урусова полковник Нейгардт, обоз которого в то время был расположен вблизи палатки Урусова. Урусов приглашал тех, кому был известен этот «драматический случай», выступить в печати с разъяснением его причин и последствий. Он прибавлял, что не далее, как в предшествовавшем году ему пришлось беседовать об этом факте с одним свидетелем его. «Свидетель» этот, Урусовым не названный, несомненно, Толстой, так как далее сказано, что этому «свидетелю» приписывается авторство тогда только что опубликованной песни на сражение 4 августа.

Письмо Урусова вызвало основанное на разных предположениях возражение участника севастопольской обороны П. Алабина165. Затем в том же 1875 году появились в печати очень откровенные и правдивые, написанные в 1856 году воспоминания «заслуженного воина», как назвала его редакция в своем примечании, участника севастопольской обороны, скрывшегося под буквою Б., в которых автор делал несколько вопросов «для будущих исследователей севастопольского погрома», в том числе следующий: «Куда девались раненые, оставленные 27 августа на Михайловском мысу» (ошибка — вместо «на Павловском мыску»; Михайловского мыска на южной стороне Севастополя не существовало)166.

Только через полгода после появления в печати письма Урусова прервал молчание устроитель взрыва на Павловском мыску, тогда уже капитан первого ранга Д. В. Ильинский. В письме к редактору «Московских ведомостей» он, вопреки его словам, переданным Урусовым, которые можно было понять только в том смысле, что он не знал, что на Павловском мыску находились раненые, сообщал, что перед взрывом им были перевезены на баркасе восемь человек находившихся там раненых, после чего и был произведен взрыв167. В своих позднейших воспоминаниях о последних днях и штурме Севастополя, напечатанных в 1893 году, Ильинский ни одним словом не упомянул о произведенном им взрыве168.

LXXI

Из строевых офицеров, с которыми Толстой познакомился в действующей армии, он навсегда сохранил дружеские отношения с упоминавшимся выше С. С. Урусовым169 и К. Н. Боборыкиным.

«Войной и миром»; но и в более поздние годы, несмотря на свои разногласия с Урусовым по религиозным вопросам, Толстой охотно переписывался с ним и одно время гостил у него в его имении Спасское близ Троице-Сергиевской лавры.

С К. Н. Боборыкиным170 общение Толстого в позднейшие годы не было столь близким; но смерть Боборыкина в 1904 году всколыхнула в Толстом воспоминания о давно прошедшей молодости и вызвала с его стороны следующие прочувствованные строки в письме от 19 февраля к дружески расположенному к нему В. В. Стасову: «Как сухие листья осенью, сыпятся мои друзья сверстники: Боборыкин, Чичерин»171.

Укажу еще на некоторые несущественные подробности, связанные с пребыванием Толстого в Севастополе.

Первое — то, что, по рассказу самого Толстого, в молодости он боялся грозы, но после Севастополя этот страх у него прошел172.

Второе — то, что военная выправка, ставшая Толстому привычной за время его четырехлетнего пребывания на военной службе, оставалась у него до наступления старости. И. М. Ивакин, бывший в 1880-х годах учителем детей Толстого, рассказывает, что когда он, еще будучи студентом, впервые встретился с Толстым в Московском университете в 1876 году, т. е. через двадцать лет после выхода Толстого в отставку, то университетский швейцар, провожавший Толстого, после его ухода произнес: «А ведь барин-то служил в военной службе»173.

¹ Изложение текста родословной росписи Толстых дано в книгах: Ф. И. Миллер. Известие о дворянах российских, СПб., 1790, стр. 473; Д. Н. Бантыш-КаменскийДолгоруков. Российская родословная книга, ч. II, СПб., 1855, стр. 133; В. В. Руммель и В. В. . Родословный сборник русских дворянских фамилий», т. II, СПб., 1887, стр. 487. Выдержки из подлинного текста росписи (по копии, извлеченной из архива историка XVIII века Ф. И. Миллера), хранящегося в Центральном государственном архиве древних актов в Москве, приведены в работе Г. П. Блока «Род Толстых» (рукопись, Гос. музей Л. Н. Толстого). В этой же работе приведены выдержки из неопубликованной автобиографии графа Петра Андреевича Толстого, копия с которой найдена в том же архиве Миллера.

² В. В. Руммель в вышеуказанной книге (стр. 487) истолковывает роспись Толстых в том смысле, что их предок Индрос «был литовского происхождения и выехал из литовских областей Пруссии». Точку зрения Руммеля приняли также Б. Л. Модзалевский (статья «Род графа Л. Н. Толстого» в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», I, изд. «Огни», Птг., 1917, стр. 163) и М. А. Цявловский (Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, т. 46, 1937, стр. 485). Это утверждение Руммеля совершенно произвольно и противоречит историческим фактам. Было сделано еще другое, совершенно фантастическое и нелепое предположение о том, что названный Толстыми их предок был монгольского происхождения (П. Н. Петров. История родов русского дворянства, изд. Г. Гоппе, т. I, СПб., 1885, стр. 310—311).

³ Соловьев. История России с древнейших времен, 3-е изд., т. XIV, М., 1879, стр. 352.

⁴ С. Б. Веселовский«Исторические записки», 1946, 18, стр. 69—70.

⁵ Эти данные приведены в вышеназванной книге Ф. И. Миллера.

⁶ «Русский архив», 1896, 1, стр. 21.

⁷ Е. Скайлер. Граф Л. Н. Толстой, «Русская старина», 1890, 9, стр. 644.

⁸ R. öwenfeld. Gespräche über und mit Tolstoy, Leipzig, 1891, S. 71.

⁹ P. Левенфельд. Граф Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание, перевод с немецкого В. Перелыгиной, изд. Д. Ефимова, М., 1897, стр. 17—18.

¹⁰ А между тем на основании не подтвержденных никакими документами слов Р. Левенфельда многие русские и иностранные биографы Толстого считали несомненным его немецкое происхождение. См., например: Е. А. . Гр. Л. Н. Толстой, изд. Ф. Павленкова, СПб., 1894, стр. 9; Евгений Цабель. Гр. Лев Николаевич Толстой, Киев, 1903, стр. 3, и др.

¹¹ М. Н. Назимова в статье «Из семейной хроники Толстых» («Исторический вестник», 1902, 10, стр. 104) рассказывает, что Николай I «в виде шутки» «упоминал о происхождении фамилии Толстых», «когда он обращался к гр. Петру Александровичу Толстому со словом «Der dicke». Возможно, что именно это и разумел П. И. Бартенев в своем приведенном выше сообщении.

¹² «Родовые прозвания и титулы в России» (изд. А. С. Суворина, СПб., 1886, стр. 102) писал: «Нам не привелось встретить ни одного такого случая, который бы показывал, что в старинной Руси употреблялись родовые прозвания, переведенные с какого-либо иностранного языка на русский». Любопытно, что в ошибку, подобную той, в которую в данном случае впал Толстой, впал и Пушкин. В черновом тексте своей записки, переданной Николаю I в 1835 году и озаглавленной «Замечания о бунте», Пушкин называет Орловых «потомками стрельца Адлера» (А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. IX, ч. I, изд. Академии Наук СССР, М., 1938, стр. 479). В действительности фамилия Орловых упоминается уже в летописях XVI века и ни с каким «Адлером» не связана.

¹³ Виллардо. Краткое описание жизни графа Петра Андреевича Толстого, «Русский архив», 1896, 1, стр. 22—23.

¹⁴ В. О. Ключевский«Русская мысль», 1909, 1, отд. II, стр. 23.

¹⁵ Биография, составленная Вестфаленом, напечатана в «Сборнике имп. Русского исторического общества», т. 66, СПб., 1889, стр. 71—87.

¹⁶ Наказ от «Собрания благородного дворянства» Суздальской провинции «выбранному и удостоенному от оного общества депутату господину коллежскому советнику и Суздальской провинции воеводе графу Андрею Ивановичу Толстому» напечатан в «Сборнике имп. Русского исторического общества», т. VIII, СПб., 1871, стр. 531—536. Мнения А. И. Толстого по разным вопросам, высказанные им на заседаниях комиссии, приведены в «Сборнике имп. Русского исторического общества», т. IV, СПб., 1869; т. XIV, СПб., 1875; т. XXXII, СПб., 1881.

¹⁷ Небольшой поясной портрет А. И. Толстого работы неизвестного художника хранится в Музее Л. Н. Толстого в Москве. Там же выставлены восковые барельефы А. И. Толстого и его жены работы Ф. П. Толстого.

¹⁸ См. «Цареубийство 11 марта 1801 г.», изд. А. С. Суворина, СПб., 1907, стр. 158 (Записки Фонвизина).

¹⁹ «был настоящий гусар того времени, человек честный, благородный, души добрейшей, но в действиях своих несдержанный, размашистый, кутила и забияка порядочный». Был с ним такой эпизод. За какую-то провинность полковой командир сделал ему один-на-один строгий выговор в резкой форме. Толстой, почувствовав себя оскорбленным, дал командиру пощечину и тут же снял с себя шпагу и понес ее дежурному адъютанту. Генерал, желая избежать неприятностей, закричал ему, что еще есть время исправить дело, что он простит его, если он сознается в своей запальчивости.

— Да я-то вас не прощаю! — крикнул Толстой и, войдя в дежурную комнату, подал свою шпагу адъютанту со словами:

— Извольте арестовать меня: я за дерзость дал пощечину его превосходительству.

Толстой был разжалован в солдаты, но и полковому командиру пришлось выйти в отставку. Впоследствии Толстой был прощен и дослужился до чина полковника.

²⁰ Поэт Ф. И. Тютчев по женской линии также происходил из рода Толстых, но из другой ветви этого рода — не графской. Его мать Екатерина Львовна, урожденная Толстая, была праправнучкой Ивана Андреевича Толстого (1644—1713), брата графа Петра Андреевича Толстого.

²¹ «Русские портреты XVIII и XIX столетий», т. III, СПб., 1907, № 102.

²² К. Валишевский. Сын великой Екатерины, император Павел I, СПб., 1914, стр. 567—569, 594—595.

²³ По архивным данным, в 1756 году А. И. Толстой был владельцем 400 душ крестьян в Суздальском и Нижегородском уездах.

²⁴ Данные суммированы по книге В. И. Чернопятова «Дворянское сословие Тульской губернии», т. 5, М., 1910.

²⁵ извлечены и сообщаемые ниже неопубликованные данные о жизни и имущественном положении И. А. Толстого. Документы касаются жизни И. А. Толстого, кончая 1815 годом, и проливают свет на многие темные места его биографии.

²⁶ «Белевская вивлиофика», т. II, изд. Н. Елагина, М., 1858, стр. 79.

²⁷ По заявлению И. А. Толстого в Московскую управу благочиния, из этого дома и из бывших в нем кладовых пропало мебели, одежды и прочих вещей на 200 000 руб. Цифра эта преувеличена. В бумагах И. А. Толстого хранится сделанная управляющим черновая оценка пропавшего имущества, находившегося в этом доме, на общую сумму 80 324 рубля и, кроме того, стоимость самого дома показана в 80 000 рублей. (Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным, ч. III, М., 1898, стр. 60).

²⁸ Ярким примером этого может служить история жизни рязанского мещанина Г. В. Рюмина, который, происходя из очень бедной семьи, начал свою службу мальчиком у хозяина в кабаке, а впоследствии, занявшись откупами, получил дворянство, чин статского советника и умер (в 1827 году), оставив своим детям 12 000 душ крепостных крестьян и несколько миллионов состояния (Д. Бантыш-Каменский—379).

²⁹ Рапорт Тульского губернского правления от 19 мая 1819 года за № 11952 (дела 8-го департамента Правительствующего сената).

³⁰ Так, бывший режиссер императорского театра М. Домерг, приехавший в Москву в 1809 году и пробывший там до августа 1812 года, когда он в числе других сорока иностранцев, по приказанию московского генерал-губернатора Ростопчина, был отправлен на барке в Нижний Новгород, рассказывает в своих воспоминаниях, что бригадир граф Толстой занял у него 3000 рублей для экипировки своего сына. Находясь в Нижнем Новгороде, Домерг тщетно старался получить данную им в долг Толстому сумму (M. Armand Domergue. La Russie pendant les guerres de l’Empire, vol. II, Paris, 1835, p. 197, 361).

³¹

³² Объявление о продаже этого имения было напечатано в «Тульских губернских ведомостях» 17, 24 и 31 марта 1851 года.

³³ Проф. С. М. Шпилевский. Заботы императора Александра о Казани, «Ученые записки имп. Казанского университета», 1878, I, стр. 6.

³⁴

³⁵ П. Пономарев. Казанский губернатор граф Толстой, «Казанский телеграф», 1904, № 3563 от 11 ноября.

³⁶ «Поэты-радищевцы», «Советский писатель», М., 1935, стр. 604.

³⁷ Н. П. . Гр. Л. Н. Толстой и его студенческие годы, «Исторический вестник», 1894, 1, стр. 83.

³⁸ Такого же мнения держится и П. Пономарев, который говорит: «Проф. Загоскин предполагает, что он [И. А. Толстой] покончил самоубийством. Но на это нет никаких доказательств. Дело было, вероятно, гораздо проще: старческий организм не выдержал четырехмесячной травли и жестоких нравственных потрясений» (П. Пономарев. Указ. статья, «Казанский телеграф», 1904, № 3605 от 25 декабря).

³⁹ Н. . После Отечественной войны, «Русская старина», 1903, 12, стр. 487.

⁴⁰ В. И. Чернопятов. Дворянское сословие Тульской губернии, т. IX (XVIII), М., 1912, стр. 33.

⁴¹ — в Музее-усадьбе Ясная Поляна.

⁴² «Русская старина», 1872, I, стр. 146—147.

⁴³ В. И. Чернопятов. Дворянское сословие Тульской губернии, т. V (XIV), вып. II, М., 1910, стр. 119—123.

⁴⁴ «Русская мысль», 1911, 4, стр. 109).

⁴⁵ Сергей Львович Толстой, со слов отца, сообщает, что у Волконского был случай противозаконным путем увеличить свои владения, но он этим случаем не воспользовался. Землемер, вымерявший казенный лес Засеку, смежный с Ясной Поляной, предлагал Волконскому показать принадлежащим ему большой кусок — около 100 десятин — казенного леса. За это он просил только тройку лошадей. Волконский рассердился и прогнал землемера (С. Л. Толстой. Мать и дед Л. Н. Толстого, стр. 28).

⁴⁶ Алфавитные списки всех частей столичного города Москвы, домам изданиям, М., 1818, часть Тверская, стр. 6.

⁴⁷ Мартынов. Московская старина, «Русский архив», 1878, 1, стр. 166). Когда были проданы дома №№ 9 и 11 по Воздвиженке, неизвестно, но в 1826 году мать Толстого уже не владела ими, а владела домом, находившимся на углу Тверской ул. и Большого Гнездниковского переулка. Дом этот, построенный Казаковым и ныне не существующий, до реконструкции Тверской улицы (ныне ул. Горького) значился под № 39 (Указатель жилищ и зданий в Москве и адресная книга. Составлена чиновником В. Соколовым, М., 1826, стр. 20; Алексей Мартынов. Московская старина, «Русский архив», 1878, 2, стр. 280; В. А. . Старая Москва, изд. Брокгауз-Эфрон, Л., 1924, стр. 135).

⁴⁸ См. запись в дневнике Д. М. Волконского от 16 февраля 1821 года в названной книге С. Л. Толстого, стр. 49.

⁴⁹ С. Л. Толстой

⁵⁰ «Русский архив», 1901, 3, стр. 415.

⁵¹ Н. Г. Молоствов и П. А. . Лев Толстой. Критико-биографическое исследование, СПб., 1909, стр. 64. Далее Н. Г. Молоствов приводит слышанные С. А. Толстой, также от теток Льва Николаевича, рассказы о том, что его мать «ходила как-то на пятках, с большой развалкой, откинув верхнюю часть туловища назад, как ходят иногда беременные женщины». Княжна Марья в «Войне и мире» также ходит тяжелой походкой, ступая на пятки.

⁵² Это показывает, как исторически прав был Толстой, когда в «Войне и мире» изобразил старого князя Болконского поклонником Екатерины и более чем равнодушным к последовавшим за нею русским царям.

⁵³ С. Л. Толстой—133.

⁵⁴ Эти сведения, как и все сообщаемые ниже об отношении М. Н. Волконской к сестрам Генессиен, взяты из дневника ее двоюродного брата Дмитрия Михайловича Волконского, напечатанного в выдержках в журнале «На чужой стороне», 1925, № 10 (Прага). Перепечатан в названной книге Л. Толстого, стр. 49—52.

⁵⁵ По поводу этого эпизода С. Л. Толстой замечает: «Из дневника Д. М. Волконского не видно, кто именно отправил Петрушку. Может быть, это распоряжение, обычное для той эпохи, было сделано не самой Марией Николаевной, а ее родственниками или управляющим. Но вероятнее, это было сделано ею самой или с ее ведома. По словам ее сына, она была вспыльчива; в ослеплении и гневе, услыхав от своих людей обвинения против своих приятельниц — сестер Генессиен, оправдываясь тем, что она это делает не для себя, она сама могла приказать наказать Петрушку. Во всяком случае этот эпизод — единственное нам известное пятно в ее жизни» (С. Л. Толстой. Мать и дед Л. Н. Толстого, стр. 52).

⁵⁶

⁵⁷ Это стихотворение было впервые напечатано на стр. 65 названной выше книги Молоствова и Сергеенки.

⁵⁸ Следует заметить, что характер некоторых расходов по книге определен быть не может, так как ряд записей носит суммарный характер: «уплочено в лавку» и т. п.

⁵⁹ «Отрочество», гл. VIII.

⁶⁰ Осип Иванович Юшков (1788—1849) — брат Владимира Ивановича Юшкова, женатого на Сестре Н. И. Толстого Пелагее Ильиничне, шталмейстер двора.

⁶¹ — название придворного чина III класса: буквальное значение слова Stallmeister — конюх.

⁶² Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

⁶³ Вполне вероятно, что описанный в «Детстве» (гл. V) спор между матерью и отцом о странниках и юродивых воспроизводит в своих главных чертах слышанные Толстым в детстве разговоры об этих людях его отца с его тетками.

⁶⁴ В дневнике учителя детей Толстого В. Ф. Лазурского 24 июля 1894 года записаны следующие слова Толстого: «Когда я был маленьким, то очень любил рассказ отца о монахе, который показывал волосы богородицы и говорил, что они могут тянуться до бесконечности. Он садился перед публикой и делал так (Лев Николаевич стал разводить руками, сложив пальцы в щепоти), и все ахали и удивлялись» («Литературное наследство», 1939, № 37—38, стр. 471).

Вероятно, Толстой передавал этот рассказ отца и другим лицам, так как писатель И. Ф. Наживин, в 1900-х годах часто бывавший в Ясной Поляне, воспроизвел его в своем рассказе «Волос Мадонны».

⁶⁵ «Что я?», 1881 год («Звенья», 1933, № 3—4, стр. 758).

⁶⁶ Там же, стр. 758 и 760.

⁶⁷ Такую же суеверность находим и у героя «Отрочества» Николеньки Иртеньева. В первой главе повести, где описывается переезд всей семьи из имения в Москву, Николенька рассказывает про себя: «Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не раз замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь обстоятельствам забываю исполнить этот обряд, со мною случается какое-нибудь несчастие, я стараюсь исправить свою ошибку: снимаю фуражку, поворачиваюсь в угол брички, читаю молитвы и крещусь под курточкой так, чтобы никто не видал этого».

⁶⁸ «Что я?» («Звенья», 1933, № 3—4, стр. 760).

⁶⁹ Цитата взята из главы XVII третьей редакции «Детства» (Сочинения Л. Н. Толстого, 12-е изд., М., 1911, т. 1, стр. 72—73).

⁷⁰ «Maman была очень религиозна, но... не верила в вечные мученья ада. «Вечные мученья, — говорила она, упирая на слово «вечные» и растягивая его с ужасом и горем: — этого не может быть» («Детство», вторая редакция, Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 206).

⁷¹ Полное собрание сочинений, т. 85, 1935, стр. 77.

⁷² См. «Исследование догматического богословия» (1880—1881), гл. XIII.

⁷³ Полное собрание сочинений, т. 86, 1937, стр. 92.

⁷⁴ «Детство», гл. XII.

⁷⁵ Из вставок Толстого в первый том его «Биографии», написанной П. И. Бирюковым (Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 395).

⁷⁶ Письма М. Н. Толстой и А. И. Остен-Сакен к Ю. М. Огаревой от 30 октября 1827 года напечатаны в книге С. Л. Толстого «Мать и дед Л. Н. Толстого», стр. 142—143.

⁷⁷ А. Б. Гольденвейзер«Эта Огарева была женщина совсем легкая. Говорили, когда отец овдовел, она за ним ухаживала» («Рассказы М. Н. Толстой», записанные Д. П. Маковицким, рукопись).

⁷⁸ «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 30 июня 1909 года (рукопись).

⁷⁹ Полное собрание сочинений, т. 57, 1952, стр. 148.

⁸⁰ Подлинник воспоминаний Ю. М. Огаревой был написан по-французски. Переводчик воспоминаний М. Н. Петерсон говорил мне, что те места из ее воспоминаний, в которых особенно ярко описывалось взаимное увлечение Н. И. Толстого и его прабабушки, при отсылке воспоминаний в печать были выпущены. В настоящее время рукопись записок Огаревой, по словам М. Н. Петерсона, следует считать погибшей. Копии с них сделано не было.

⁸¹ Генерал-фельдмаршал граф Д. А. . Воспоминания, т. I, изд. Военной академии, Томск, 1919, стр. 107—148.

⁸² Первоначальная редакция «Отрочества», гл. I (Полное собрание сочинений, т. 2, М., 1930, стр. 246—247).

⁸³ Н. П. Загоскин«Исторический вестник», 1894, 1, стр. 86.

⁸⁴ Н. П. Загоскин. Граф Л. Н. Толстой и его студенческие годы, «Исторический вестник», 1894, 1, стр. 90.

⁸⁵ Н. Н. . Толстой в университете, сборник «Великой памяти Л. Н. Толстого — Казанский университет», Казань, 1928, стр. 11.

⁸⁶ Н. П. Загоскин объясняет «антипатию профессора Иванова к казанской аристократии», антипатию, «от которой порядочно доставалось студентам-аристократам», тем, что, происходя из буржуазной среды, он, «несмотря на его брачные связи», не был признан «местным большим светом, исполненным предубеждений и сословных предрассудков» (Н. П. Загоскин. Указ. статьяя, стр. 116).

⁸⁷ Назарьев. Жизнь и люди былого времени, «Исторический вестник», 1890, 12, стр. 713.

⁸⁸ Неопубликованные воспоминания Н. Н. Лобачевского хранятся в Гос. архиве Татарской АССР.

⁸⁹ А. С. . Страничка из жизни 50-х годов, «Казанский литературный сборник», Казань, 1878, стр. 170.

⁹⁰ Э. П. Янишевский. Из воспоминаний старого казанского студента, «Волжский вестник», 1893, № 17.

⁹¹ Боборыкин. За полвека, «Русская мысль», 1906, 5, стр. 6.

⁹² В. Н. Назарьев

⁹³ В. Н. Назарьев. Указ. статья, стр. 717—718.

⁹⁴ «За сто лет. Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. Казанского университета», под ред. Н. П. Загоскина, т. II, Казань, 1904, стр. 47.

⁹⁵ П. . Студенческие воспоминания о Д. И. Мейере, сборник «Братчина», ч. I, СПб., 1859, стр. 223.

⁹⁶ «Современник», 1857, 5, стр. 48—51. То же в Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского, т. IV, М., 1948, стр. 286—288. Здесь Чернышевский, между прочим, рассказывает важный для характеристики Мейера случай из его жизни. Казанский купец, злостный банкрот, им уличенный, был посажен в тюрьму. Видя, что никакие его ухищрения обмануть Мейера не удаются, он через год заплатил своим кредиторам все долги и явился к Мейеру с выражением чувств уважения и благодарности за то, что благодаря нему он узнал, «что дурно и что хорошо».

⁹⁷ «Современник», 1857, 7, стр. 7. То же в Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского, т. IV, М., 1948, стр. 670.

⁹⁸ Н. Фирсов«Голос минувшего», 1915, 12, стр. 9.

⁹⁹ В этом издании, приготовленном к печати А. Х. Гольмстеном, была помещена и составленная им биография Д. И. Мейера.

¹⁰⁰ В. И. Семевский. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века, т. II, СПб., 1888, стр. 238—254.

¹⁰¹ «посещениями божьими» нужно разуметь стихийные бедствия — пожары, неурожаи, эпидемии и пр.

¹⁰² «Худо́ба» — на местном диалекте общее название всякого имущества.

¹⁰³ В архиве Л. Н. Толстого сохранилось датированное 1 февраля 1849 года прошение Дмитрия Николаевича тульскому губернскому предводителю дворянства о разрешении ему выдать крестьянам ссуду из «собственного моего сельского запасного магазина».

¹⁰⁴ Дагерротипные портреты обоих Перфильевых вместе с тремя братьями Толстыми (без Льва), относящиеся к 1854 году, воспроизведены в книге Н. Г. Молоствова и П. А. Сергеенко «Лев Толстой», стр. 101.

¹⁰⁵ Белинский дважды высказывался о «Семействе Холмских». В статье «Русская литература в 1843 году» он писал, что этот роман «имел замечательный успех; в нем попадаются довольно живые картины русского быта в юмористическом роде; но он утомителен избитыми пружинами вымысла и избытком сентиментальности, соединенной с резонерством». В рецензии на третий том издания «Сто русских литераторов» (1845) Белинский характеризует «Семейство Холмских» как роман «дидактический, «нравоучительный и длинный», немножко сентиментальный, немножко резонерский и нисколько не поэтический».

¹⁰⁶ «Семейство Холмских», 2-е изд., ч. IV, М., 1833, стр. 223—224. Подробнее об этом приеме самовоспитания Вениамина Франклина см. в книге В. И. Владимирова «Франклин», Журнально-газетное объединение. М., 1934, стр. 53—59.

¹⁰⁷ См. стр. 567.

¹⁰⁸ Так у Толстого.

¹⁰⁹ Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 133. В окончательную редакцию повести этот текст не вошел. Такой же смысл имеет и воспоминание Толстого в старости о его молодых годах: «Я отлично помню, что время, проведенное в обществе чистых молодых девушек и женщин, всегда благотворно действовало в нравственном отношении, а никак не разжигало чувственность» (А. Б. Гольденвейзер

¹¹⁰ Письмо к Т. А. Ергольской от 6 января 1852 года (оригинал написан по-французски).

¹¹¹ И. В. Бентковский. Гребенцы, 2-е изд., М., 1889; Иван Попко«Гребенское войско», СПб., 1880.

¹¹² И. В. Бентковский. Гребенцы, стр. 32.

¹¹³ Там же, стр. 37.

¹¹⁴ Иван . Указ. соч., стр. 483.

¹¹⁵ А. В-ий. Воспоминания о былом, «Военный сборник», 1872, т. 2, стр. 316.

¹¹⁶ А. Ржевусский. Терцы, Владикавказ, 1888, стр. 248—250.

¹¹⁷ Ткачев. Станица Червленая. Исторический очерк, Владикавказ, 1912, стр. 116.

¹¹⁸ Н. Самарин. Дорожные записки, «Северная пчела», 1862, № 160.

¹¹⁹ «поводом» повести «Казаки» «послужили события не личной жизни Толстого, а другого офицера, который передал ему их ночью во время одного путешествия» (Р. Левенфельд. Граф Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание, М., 1897, стр. 82).

¹²⁰ Вариант не опубликован; рукопись хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

¹²¹ «Казаки», гл. XXIV.

¹²² «Казаки», вариант № 1, стр. 180.

¹²³ «Казаки», вариант № 14, стр. 236.

¹²⁴ Г. А. Ткачев. Станица Червленая, стр. 210.

¹²⁵ «Казаки», гл. XXIV.

¹²⁶ На эту ошибку Толстого указал М. А. Караулов в своем исследовании «Говор гребенских казаков» (Сборник Отделения русского языка и словесности Академии Наук, т. LXXI, № 7, СПб., 1902, стр. 99).

¹²⁷ «Казаки», вариант № 14, стр. 230.

¹²⁸ «Казаки», вариант № 5, стр. 193.

¹²⁹ «Казаки», вариант № 10, не опубликован; рукопись хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

¹³⁰ «Казаки», гл. X.

¹³¹ «Казаки», гл. XXV.

¹³² М. А. Янжул. К биографии Л. Н. Толстого, «Русская старина», 1900, 2, стр. 335.

¹³³ В. Ставский«Октябрь», 1928, № 9—10, стр. 237—256. Тот же рассказ о воображаемой Марьяне записан Д. Красноренко в его статье «Рассказы А. С. Беззубовой о своей сестре Ольге, внучке Зинаиды Ильиничны Максимовой», хранящейся в Музее-усадьбе Ясная Поляна. Выдуманным и стилизованным в духе Марьяны последней редакции является рассказ какой-то неназванной «Марьяны», записанный А. П. Кулебякиным со слов внука брата дяди Епишки, Д. М. Сехина, свидетеля, вообще не внушающего доверия. (Этот рассказ напечатан в книге В. А. Жданова «Любовь в жизни Льва Толстого», ч. I, М., 1928, стр. 31—32.)

¹³⁴ Письмо Е. Н. Молоствовой к Е. В. Молоствовой от 4 ноября 1914 года (К. С. Шохор-Троцкий. Казанские знакомства Толстого, «Великой памяти Толстого — Казанский университет», Казань, 1928, стр. 121).

¹³⁵ М. А. Янжул—104.

¹³⁶ Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1846—1862, стр. 23.

¹³⁷ Подробно об этом — в воспоминаниях Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне 1846—1862», стр. 21—24.

¹³⁸ «Библиотеки моего дяди» напечатан в «Отечественных записках», 1848, 11.

¹³⁹ Ромен Роллан. Жизнь Толстого, Птг., 1915, стр. 29—30.

¹⁴⁰ Печатается по копии, хранящейся в Отделе рукописей Гос. Музея Толстого.

¹⁴¹ Попов. Стиль ранних повестей Толстого. «Литературное наследство», 1939, № 35—36, стр. 110.

¹⁴² Б. М. Эйхенбаум. Молодой Толстой, 1922; Н. Н. . Толстой и Диккенс — сборник «Толстой и о Толстом», М., 1924.

¹⁴³ Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки, вып. 2, изд. «Задруга», М., 1923, стр. 34, запись от 9 февраля 1905 года.

¹⁴⁴ «Отечественные записки», 1853, 5, «Петербургские заметки», стр. 132—134. Усердно занимался столоверчением в 1853—1854 годах также и Тютчев (см. дневник его дочери А. Ф. Тютчевой «При дворе двух императоров», М., 1928, стр. 128, 135, 136).

¹⁴⁵ В «Анне Карениной» (часть I, гл. XXIV) Левин так вспоминает обрате Николае, которому Толстой придал многие черты своего брата Дмитрия: «Вспомнил он, как его брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил, как монах, в точности исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всякого удовольствия, в особенности женщин; и потом, как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул».

¹⁴⁶ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IX, стр. 384.

¹⁴⁷ «Русский инвалид», 1853, № 128 от 16 июня.

¹⁴⁸ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. X, стр. 379.

¹⁴⁹ «Русский инвалид», 1853, 24 октября.

¹⁵⁰ Тарле. Крымская война, изд. Академии Наук СССР, т. I, М., 1944, стр. 284.

¹⁵¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IX, стр. 474.

¹⁵² К. и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IX, стр. 669.

¹⁵³ Там же, стр. 386.

¹⁵⁴ Выражение Герцена в письме к М. К. Ренхель от 10 декабря 1853 года (А. И. . Полное собрание произведений и писем, т. VII, Птг., 1917, стр. 403).

¹⁵⁵ П. К. Меньков. Записки, т. I, СПб., 1898, стр. 170.

¹⁵⁶ Бушуев. Крымская война, изд Академии Наук СССР, М., 1940, стр. 95—96.

¹⁵⁷ Академик Е. В. Тарле. Крымская война, т. II, М., 1943, стр. 298—299.

¹⁵⁸ «Русский архив», 1870, 11, стр. 2045.

¹⁵⁹ М. И. Богданович. Восточная война 1853—1856 годов, т. IV, СПб., 1877, приложение, стр. 22.

¹⁶⁰ Н. С. . Из записок севастопольца; СПб., 1904, стр. 61.

¹⁶¹ Н. Берг. Записки об осаде Севастополя, т. II, М., 1858, стр. 1.

¹⁶² Н. С. Милошевич

¹⁶³ В эту самую ночь Толстой, не находившийся тогда в Севастополе, записал в своем дневнике: «Сейчас глядел на небо. Славная ночь. Боже, помилуй меня. Я дурен. Дай мне быть хорошим и счастливым. Господи помилуй. Звезды на небе. В Севастополе бомбардировка, в лагере музыка».

¹⁶⁴ П. Н. Глебов. Записки, «Русская старина», 1905, 3, стр. 509—511.

¹⁶⁵ Алабин. Взрыв Павловского форта в Севастополе, «Русская старина», 1875, 8, стр. 643—650.

¹⁶⁶ «На Висле и Дунае, в Одессе и Севастополе. Заметки артиллериста», «Русская старина», 1875, 12, стр. 558.

¹⁶⁷ Д. В. . Письмо к издателю, «Московские ведомости», 1876, № 1.

¹⁶⁸ Д. В. Ильинский. Из воспоминаний и заметок севастопольца, «Русский архив», 1893, 4. Официозный историк Восточной войны генерал Богданович в своей книге даже не упоминает о письме Урусова и воспоминаниях Б., ссылаясь только на одно письмо Ильинского (М. И. . Восточная война 1853—1856 годов, т. 4, СПб., 1877, стр. 134—135).

¹⁶⁹ Сергей Семенович Урусов (1827—1897) по окончании войны вышел в отставку в чине генерал-майора и жил в Москве и в своем имении близ Сергиева, занимаясь математикой и военной историей.

¹⁷⁰ Константин Николаевич Боборыкин (1829—1904) по окончании Крымской войны был в Китае при графе Игнатьеве, затем состоял консулом в Урге, в 1866—1876 годах был оренбургским военным губернатором и в 1876—1888 годах — орловским губернатором. К 1880-м годам относится несколько деловых писем к нему Толстого.

¹⁷¹ Л. Н. Толстой и В. В. Стасов. Переписка, изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 337.

¹⁷² «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 17 июня 1905 года.

¹⁷³ И. М. Ивакин. Воспоминания, гл. I (Рукопись, Центральный государственный литературный архив).