Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год
Глава третья. Детство Толстого

Глава третья

ДЕТСТВО Л. Н. ТОЛСТОГО

(1828—1837)

I

28 августа 1828 года у Николая Ильича и Марии Николаевны Толстых родился четвертый сын — Лев1.

В кормилицы новорожденному была взята яснополянская крестьянка Авдотья Никифоровна Зябрева. Муж ее Осип Наумович Зябрев был Николаем Ильичом навсегда освобожден от барщины, получал также и другие льготы. С этого времени все, что он зарабатывал, поступало в его личную собственность, а не в собственность его барина2.

У А. Н. Зябревой в то время была маленькая дочь Дуня. Толстой впоследствии называл ее своей молочной сестрой и нередко навещал ее в Ясной Поляне3.

Толстой полагал, что любовь к нему была последней страстной любовью его матери, заменившей для нее любовь к старшему сыну Николеньке, ко времени рождения Льва уже перешедшему в мужские руки. «Мне говорили, — пишет Толстой в «Воспоминаниях», — что маменька очень любила меня и называла «mon petit Benjamin»4.

II

Толстой никогда не мог ни писать, ни говорить о своем детстве без чувства глубокого умиления. Пишет ли он в 1852 году свою первую, до конца доведенную повесть, он в таких восторженных выражениях вспоминает о детстве: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений»5. Работает ли он уже глубоким стариком в 1903 году над своими «Воспоминаниями», он в предисловии характеризует свое детство как «чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период». Углубившись в воспоминания прошлого, Толстой с еще большим восхищением говорит о своем детстве: «Да, — пишет он, — столько впереди интересного, важного, что хотелось бы рассказать, а не могу оторваться от детства, яркого, нежного, поэтического, любовного, таинственного детства... Да, удивительное было время»6. И далее он говорит, что от детства остались у него только радостные воспоминания, «грустных, тяжелых не было». Раннее детство для Толстого — это тот период, «в котором все освещено таким милым утренним светом, в котором все хороши, всех любишь, потому что сам хорош и тебя любят»7.

Воспоминания о своем самом раннем, младенческом возрасте были записаны Толстым 5 мая 1878 года, когда он начал писать автобиографию, озаглавленную им «Моя жизнь». К сожалению, работа эта очень скоро оборвалась; было написано всего несколько страниц8.

Первому разделу своей автобиографии Толстой дает заголовок: «С 1828 по 1833», намереваясь, следовательно, в этом разделе изложить свои воспоминания до пятилетнего возраста.

Толстой начинает воспоминания о своих детских годах словами: «Вот первые мои воспоминания», и далее оговаривается: «такие, которые я не умею поставить по порядку, не зная, что было прежде, что после. О некоторых даже не знаю, было ли то во сне или наяву». Эта оговорка тут же зачеркивается. Далее Толстой в следующих словах излагает свои воспоминания, относящиеся к самому отдаленному времени его младенчества: «Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать.

Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят нагнувшись кто-то, я не помню, кто, и все это в полутьме, но я помню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то-есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость — не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы и жалость над самим собою».

Пытаясь объяснить происхождение этого воспоминания и характер тех чувств, какие он при этом переживал, Толстой далее говорит: «Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи, собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страданье, но сложность, противуречивость впечатлений. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».

Затем Толстой рассказывает второе воспоминание своих младенческих лет — радостное. «Я сижу в корыте, и меня окружает странный, новый, не неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельцо. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил свое тельцо с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную стращенную воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда я водил по ним ручонками».

Далее следуют воспоминания о страшной старухе Еремеевне, которой старшие пугали детей, и неясное воспоминание о какой-то общей пляске, в которой все участники держались за руки, вертелись и прыгали, а немец учитель Федор Иванович прыгал, слишком высоко поднимая ноги и слишком шумно и громко, и мальчик почувствовал, что это «нехорошо, развратно», и, должно быть, начал плакать9.

Последнее записанное Толстым воспоминание о самом раннем детстве касается перевода его из общей с маленькой сестрой комнаты к старшим мальчикам, от няни и тетеньки к учителю Федору Ивановичу. Толстой подробно описывает то сложное и серьезное чувство, которое он при этом испытал: «При переводе моем вниз к Федору Ивановичу и мальчикам я испытал в первый раз и потому сильнее, чем когда-либо после, то чувство, которое называют чувством долга, называют чувством креста, который призван нести каждый человек. Мне было жалко покидать привычное (привычное от вечности), грустно было, поэтически грустно расставаться не столько с людьми, с сестрой, с няней, с теткой, сколько с кроваткой, с положком, с подушкой, и страшна была та новая жизнь, в которую я вступал. Я старался находить веселое в той новой жизни, которая предстояла мне, я старался верить ласковым речам, которыми заманивал меня к себе Федор Иванович, старался не видеть того презрения, с которым мальчики принимали меня, меньшого, к себе, старался думать, что стыдно было жить большому мальчику с девочками и что ничего хорошего не было в этой жизни на верху с няней, но на душе было страшно грустно, и я знал, что я безвозвратно терял невинность и счастие, и только чувство собственного достоинства, сознание того, что я исполняю свой долг, поддерживало меня... Я испытывал тихое горе о безвозвратности утраченного. Я все же не верил, что это будет, хотя мне и говорили про то, что меня переведут к мальчикам, но, помню, халат с подтяжкой, пришитой к спине, который на меня надели, как будто отрезал меня навсегда от верха, и я тут в первый раз заметил не всех тех, с кем я жил на верху, но главное лицо, с которым я жил и которую я не помнил прежде. Это была тетенька Татьяна Александровна. Помню невысокую, плотную, черноволосую, добрую, нежную, жалостливую. Она надевала на меня халат, обнимая подпоясывала и целовала, и я видел, что она чувствовала то самое, что и я: что жалко, ужасно жалко, но должно. В первый раз я почувствовал, что жизнь не игрушка, а трудное дело».

Употребленные в этом отрывке выражения: «я испытал в первый раз», «я тут в первый раз заметил», «в первый раз я почувствовал» — чрезвычайно типичны и характерны для Толстого на всем протяжении его жизни. Эти выражения с разными изменениями («я в первый раз понял» и т. п.) Толстой употреблял в своих произведениях и письмах до глубокой старости (последний раз в 1909 году), рассказывая о новых переживавшихся им душевных состояниях или новых приходивших ему в голову мыслях. Вся его жизнь представлялась ему обычно в виде целого ряда больших и малых следовавших один за другим переворотов.

жизни не возвращался. В своих позднейших воспоминаниях, начатых в 1903 году, Толстой в одной из первых глав оговаривается, что он не будет говорить «о смутных младенческих неясных воспоминаниях, в которых не можешь еще отличить действительности от сновидений». Однако через некоторое время, перечитав свои прежние «Первые воспоминания», Толстой решил включить их в свою новую работу, повидимому, все-таки не сомневаясь в их большей или меньшей достоверности.

Вот все, что мы знаем со слов самого Толстого о его самом раннем детстве.

III

Семья Толстых после смерти матери состояла из отца, бабушки Пелагеи Николаевны, родной тетки Александры Ильиничны и ее воспитанницы Пашеньки, троюродной тетки Татьяны Александровны, четырех сыновей и одной дочери. Маленький Левочка особенно любил отца.

Отец, как рассказывает о нем Толстой в «Воспоминаниях», был «среднего роста, хорошо сложенный живой сангвиник, с приятным лицом и с всегда грустными глазами»10.

В других местах «Воспоминаний» Толстой говорит, что у его отца была «сангвиническая красная шея», «бодрый быстрый шаг», «бодрый, ласковый голос», «добрые, красивые глаза», «грациозные, мужественные движения». Запомнились Толстому на всю жизнь веселые шутки и рассказы отца за обедом и ужином. Как рассказывает он в «Воспоминаниях», «и бабушка, и тетушки, и мы, дети, смеялись, слушая его»11. Запомнились ему также рисунки, которые рисовал отец для детей и которые казались им верхом совершенства, прогулки с ним по лугам невдалеке от дома; запомнилось, как они, дети, приходили к отцу в кабинет играть или прощаться перед сном, как он ласкал их и иногда, к великой их радости, пускал к себе за спину на кожаный диван, продолжая в то же время читать или разговаривать с приказчиком. Вспоминает Толстой, как иногда, прощаясь с отцом и восхищаясь его добротой, он «с особенной нежностью» целовал «его белую жилистую руку»; как он бывал «умиленно счастлив», когда отец ласкал его.

После отца наибольшее значение в жизни детей, особенно по смерти матери, имела их троюродная тетка Татьяна Александровна Ергольская. Не подлежит сомнению ее большое моральное влияние на Льва. По влиянию на его жизнь Толстой отводит ей первое место среди всех окружавших его в детстве лиц. В «Воспоминаниях» он называет ее «замечательной по нравственным качествам женщиной», человеком «твердого, решительного, энергичного и вместе с тем самоотверженного характера».

С самого раннего детства воспитанная в доме Ильи Андреевича Толстого, она полюбила его сына Николая Ильича глубокой и серьезной любовью. Л. Н. Толстой полагал, что в молодости Татьяна Александровна была очень привлекательна «с своей жесткой черной курчавой огромной косой, агатово-черными глазами и оживленным, энергическим выражением»12. Вероятно, и Николай Ильич отвечал ей взаимностью. В ее архиве среди самых драгоценных для нее бумаг сохранилось следующее, написанное Николаем Ильичом, лишенное какой бы то ни было поэтичности, но искреннее по чувству стихотворение13:

Таниньке

Что делать мне с тобой
Люблю тебя я всей душой
Любить век буду
И покорной слуга пребуду.

Гр. Толстой.

Я дружбы страсть к тебе питаю
И чувством сим себя я утешаю.
Уверен в дружбе я твоей,
Прошу не сомневаться и в моей.

Гр. Толстой.

Как полагал Лев Николаевич, Татьяна Александровна не вышла замуж за его отца потому, что не желала мешать ему жениться на богатой княжне Волконской и тем спасти от бедности себя и свою семью. Но любовь ее к Николаю Ильичу от этого нисколько не ослабела и в равной степени продолжалась до его смерти и даже после нее. Не имея личной жизни, она вполне слила свою жизнь с жизнью любимого человека и его семьи. Как понимал ее психологию Толстой, любовь к его отцу была центром всей ее жизни. «Только уже исходя из этого центра любовь ее разливалась и на всех людей. Чувствовалось, что она и нас любила за него, через него и всех любила, потому что вся жизнь ее была любовь».

Из писем матери Толстого к Т. А. Ергольской видно, что между ними существовали самые дружеские отношения. Мария Николаевна ясно видела и высоко ценила самоотверженный характер Т. А. Ергольской. «Я знаю, — писала ей Мария Николаевна 14 октября 1824 года, — что вы привыкли забывать о себе и думать только о других»14. Т. А. Ергольская любила детей Марии Николаевны, как своих. В том же письме к ней Мария Николаевна, сообщая разные подробности о своем тогда еще единственном мальчике, прибавляла: «Мне легко говорить с вами, дорогая Туанет, о моей материнской любви. Ваши дружеские чувства ко мне и ваша любовь к моему птенчику позволяют мне думать, что, говоря о нем, я доставляю вам столько же удовольствия, сколько и самой себе»15.

«тетиньки»16, как они ее называли, Татьяны Александровны к детям Толстым вызывала такую же горячую любовь с их стороны, особенно со стороны Левочки.

«У меня бывали, — рассказывает Толстой в «Воспоминаниях», — вспышки восторженно-умиленной любви к ней. Помню, как раз на диване в гостиной — мне было лет пять — я завалился за нее, она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней»17.

Подводя итог тому влиянию, какое имела на него тетушка Татьяна Александровна, Толстой говорит, что она еще в детстве научила его «духовному наслаждению любви». «Она не словами учила меня этому, — поясняет Толстой, — а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви».

По сравнению с Т. А. Ергольской, родная тетка детей Толстых Александра Ильинична Остен-Сакен при жизни отца играла гораздо меньшую роль в их жизни. Несчастная в своей личной жизни, она искала утешения в религии, много молилась, ходила по церквам, беседовала с духовными лицами, и этим больше всего была заполнена ее жизнь. Еще меньшую роль в жизни детей играла бабушка, хотя она и любила своих внуков и «забавлялась» ими, как говорит Толстой. В доме бабушка была первое лицо; все ее желания немедленно и беспрекословно исполнялись. «Отец, — рассказывает Толстой, — со всеми бывал учтив и ласков, но с бабушкой он был всегда как-то особенно ласково-подобострастен».

Таковы были старшие члены семьи.

Особенное отношение было у Левочки Толстого к старшему брату Николеньке. Николенька пользовался большим уважением младших братьев, которые даже говорили ему «вы». Это был «удивительный мальчик и потом удивительный человек», — говорит про него Толстой в своих «Воспоминаниях». По словам Толстого, он с детства отличался теми качествами, которые необходимы для писателя-художника. У него было «тонкое художественное чутье, крайнее чувство меры, добродушный, веселый юмор, необыкновенное, неистощимое воображение». Он целыми часами рассказывал братьям им самим придуманные сказки, юмористические рассказы, фантастические истории, и рассказывал их, как вспоминает Толстой, таким тоном, что «забывалось, что это выдумка»18. Николай Николаевич еще в детстве очень много читал и любил рисовать, причем рисовал он преимущественно «чертей с рогами, закрученными усами, сцепляющихся в самых разнообразных позах между собою и занятых самыми разнообразными делами. Рисунки эти, — прибавляет Толстой, — тоже были полны воображения и юмора».

Не может быть никакого сомнения в том, что при своей одаренности Н. Н. Толстой еще в детстве оказывал большое влияние на своего брата в смысле первого пробуждения в нем его художественного дарования.

Гораздо меньшее значение в жизни Левочки имели два других брата — Сережа и Митенька. Митенька был только на год с небольшим старше Левочки и был его товарищем по детским играм. Сережа был старше на два с половиной года и импонировал Левочке своей красивой наружностью, умением петь, рисовать, своей веселостью и самоуверенностью. Левочка старался подражать своему брату — «хотел быть им»19.

Девочек, близких по возрасту к младшим мальчикам, было две: сестра Машенька, моложе всех братьев, и Дунечка Темяшева, воспитывавшаяся в доме Николая Ильича по просьбе ее отца А. А. Темяшева. Уже взрослой девушкой была Пашенька (Пелагея Ивановна Настасьина), воспитанница А. И. Остен-Сакен. Как писала С. А. Толстая, очевидно, со слов Льва Николаевича, в «Материалах к биографии Л. Н. Толстого», Пашенька была «бледная, молчаливая и кроткая» девушка. Она не играла никакой роли в дальнейшей жизни Толстого.

Вся семья Толстых жила очень дружно. В ней установился обычай: утром при встрече и вечером перед отходом ко сну все члены семьи целовались «рука в руку»20.

IV

Жизнь семьи при отце и при бабушке велась на барскую ногу. У отца было три камердинера; у бабушки, кроме лично ее обслуживавшей прислуги, был слепой сказочник — Лев Степаныч, купленный когда-то ее мужем только для того, чтобы он рассказывал господам сказки, которые он по необыкновенной памяти, свойственной слепым, прослушав один раз в чьем-либо чтении или пересказе, запоминал на всю жизнь слово в слово.

В передней сидел и вязал чулки старый официант Тихон.

Самые названия многих комнат указывали на барский характер дома: детская, классная, официантская, диванная, фортепьянная, комната для холостых, большая и малая гостиные и пр.

Сохранилось описание старого толстовского дома, сделанное позднее — когда дом уже не находился в Ясной Поляне и не принадлежал Толстым21. По этому описанию, нижний этаж дома был каменный, верхний — из толстого дубового леса. Весь дом был обложен кирпичом, оштукатурен и выкрашен белой краской. В доме было 32 комнаты22. Средние комнаты были очень высоки, боковые — гораздо ниже. Над боковыми комнатами находились антресоли, окна которых выходили только на боковые фасады, так что со стороны этих фасадов дом представлялся трехэтажным. Бельэтаж дома был очень хорошо отделан: в нем были лепные потолки, паркетные полы.

Дом этот в настоящее время не существует. В 1853 году, находясь на Кавказе, Толстой, нуждаясь в деньгах, поручил своему зятю В. П. Толстому, в его отсутствие ведавшему его имущественными делами, продать большой дом, что тот и исполнил осенью 1854 года. Дом был продан на своз соседнему помещику Горохову и поставлен в принадлежавшем ему селе Долгом в 18 верстах от Ясной Поляны. Усадьба переходила из рук в руки, дом все больше и больше ветшал. Наконец, усадьба была куплена местными крестьянами, ненужный им дом окончательно пришел в ветхость и в 1913 году, по постановлению сельского схода, был разобран на дрова и кирпич и поделен по дворам23.

дома и рассказал назначение отдельных комнат24.

«Когда Лев Николаевич чертил план этого дома, — записала в своем дневнике его жена Софья Андреевна, — у него было такое умиленное, хорошее лицо»25.

В доме не было никакой роскоши. Полы были некрашенные; обстановка была самая простая: самодельные, под красное дерево, с кожаными подушками деревянные стулья; в классной комнате жесткие деревянные табуреты без спинок, работы своих столяров; на столах за обедом грубоватые скатерти работы своих ткачей; за столом железные с деревянными ручками ножи и вилки. Более дорогие предметы обстановки были только те, которые достались от отцов и дедов, как зеркала в резных золоченых рамах, вольтеровские кресла, столы красного дерева и пр. Дети носили простые башмаки работы своих сапожников. Стол был вкусный и сытный, но лишенный всякой изысканности и приготовлявшийся главным образом из продуктов собственного хозяйства. Однако каждый обед проходил в торжественной обстановке. Перед обедом вся семья собиралась в гостиной. Ровно в два часа появлялся одетый в синий фрак дворецкий Фока Демидыч и с гордостью и торжеством громким, протяжным голосом объявлял: «Кушанье поставлено». Все поднимались со своих мест. Отец подавал руку бабушке; за ними следовали остальные члены семьи и рассаживались по определенным местам. За обедом почти за каждым стулом стоял лакей с тарелкой, которую он держал в левой руке у левой стороны груди. Гости приезжали со своими лакеями, которые прислуживали им за столом.

Представление о быте Толстых дает приходо-расходная книга Ясной Поляны за 1835 год26.

V

В одном из зачеркнутых мест «Воспоминаний» Толстой писал: «Как и всегда и в особенности во времена крепостного права, имели влияние на воспитание детей слуги: няни, буфетчики, дворецкие, камердинеры, кучера, повара, официанты»27.

так сроднился, что почти не помнил ее, в своем сознании не отделяя ее от себя. Помнил он молодую помощницу этой старой няни Татьяну Филипповну, которая, вынянчив маленьких Толстых, была потом няней детей сестры Толстого, а еще позднее — няней его старшего сына. Толстой на всю жизнь сохранил благодарную память об этой женщине. «Это было, — писал он в «Воспоминаниях», — одно из тех трогательных существ из народа, которые так сживаются с семьями своих питомцев, что все свои интересы переносят в них»28.

Памятен остался Толстому на всю жизнь и буфетчик Василий Трубецкой, «милый, ласковый человек», «с доброй кривой улыбкой бритого лица», очень любивший мальчиков Толстых. Он забавлял их тем, что брал к себе на руки, сажал на поднос и ходил с ними по буфету, «таинственному» для них месту «с каким-то подземным ходом». Детям очень нравилось это удовольствие, и они наперебой кричали: «И меня! Теперь меня!»

Очень любили дети и прислуживавшего за столом старого официанта Тихона, бывшего флейтиста в оркестре Волконского; по словам Толстого, это был природный актер.

Дядькою малолетних Толстых был Николай Дмитриевич Михайлов, которого впоследствии Толстой изобразил в «Детстве» под именем дядьки Николая. Еще остались памятны Толстому: пунктуальный дворецкий Фома Демидыч, бывшая вторая скрипка в оркестре дедушки, два камердинера отца, братья Петруша и Матюша, «оба красивые, ловкие ребята и лихие охотники». «Мне они просто нравились, — рассказывает Толстой, — особенно Петруша, своей ловкостью, силой, мужественной красотой, чистотой одежды и ласковостью к нам, детям, и ко мне особенно».

Особое место в жизни детей занимала экономка Прасковья Исаевна, которую Толстой изобразил в своей первой повести «Детство» под именем Натальи Савишны29. Он называет ее «редким», чудесным созданием»30. «Вся жизнь ее была чистая и бескорыстная любовь и самопожертвование», — говорит Толстой и определенно утверждает, что эта служившая ему и его семейству крепостная женщина «имела сильное и благое влияние» на его «направление и развитие чувствительности»31.

которому, «как большей частью господские дети, питали великое уважение32. У него были особенно толстые сапоги; пахло от него всегда приятно навозом, и голос у него был ласковый и звучный».

На святках в дом приходила большая толпа — человек 30 — ряженых дворовых, в числе которых были медведь с поводырем и козой, турки, турчанки, разбойники; женщины наряжались мужчинами, а мужчины — женщинами. Они вместе с барскими детьми играли в разные игры и плясали под игру на скрипке крепостного музыканта старика Григория33. В числе этих игр была игра в «пошел рублик», состоявшая в том, что все участвующие становились в круг, брали друг друга за руки и под пение этих двух слов: «пошел рублик» передавали друг другу рублевую монету, которую один из участников, ходивший по кругу, должен был отыскать34. У Толстого осталось в памяти, как одна из дворовых женщин «особенно приятным и верным голосом выводила все те же слова».

В отношениях слуг с господскими детьми не было раболепства и униженности, подтверждением чему служат многие места автобиографических произведений Толстого. Мальчик уселся верхом на старую лошадь, которая уже устала, катая его братьев; не понимая этого, мальчик ударяет ее хлыстом, понукая бежать. Дядька подходит, уговаривает его слезть с лошади и усовещивает словами: «Ах, сударь, жалости в вас нет». Мальчик слушается дядьки и слезает с лошади35.

С тем же дядькой запертый в наказание в темном чулане мальчик делится своими опасениями относительно того, что его ожидает, и в ответ слышит от него ободряющие слова: «Эх, сударь, не тужите: перемелется — мука будет»36.

Один эпизод, рассказанный в «Детстве», достоверность которого засвидетельствована Толстым в его «Воспоминаниях», был связан с экономкой Прасковьей Исаевной (Натальей Савишной). За обедом Николенька, наливая себе квасу, уронил графин и залил скатерть. Кто-то из старших (в повести сказано — мать, но, повидимому, это была одна из теток), увидав оплошность мальчика, сказал: «Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего любимчика». Когда мальчик после обеда «в самом веселом расположении духа, припрыгивая», отправился в залу, из-за двери появилась Наталья Савишна со скатертью в руке, поймала его и, несмотря на его «отчаянное сопротивление», начала тереть его мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей!»

«Меня так это обидело, — рассказывается в «Детстве», — что я разревелся от злости. «Как! — говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слез. — Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне ты и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет, это ужасно!» Когда Наталья Савишна увидала, что я распустил слюни, она тотчас же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы отплатить дерзкой за нанесенное мне оскорбление»37.

В черновой (второй) редакции «Детства», где данный эпизод впервые появляется, чувства мальчика переданы еще более откровенно. Здесь читаем: «Меня так поразил и обидел этот поступок Натальи Савишны, что я разревелся от злости. Это было первое проявление гордости. «Как! — говорил я сам себе, захлебываясь от слез, — Наталья Савишна, наша крепостная, говорит мне, барину, «ты» и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет, я не снесу этого!» Когда Наталья Савишна увидела, что я плачу, она убежала, я же, прогуливаясь по зале, придумывал для нее достойное мщение»38.

барского уклада жизни, внушавшего ему горделивое сознание своего особого положения барчука, члена помещичьей семьи, владевшей несколькими сотнями крепостных «душ». Несомненно, что эта нравственная порча мальчика происходила под влиянием старших; однако в детские годы она не была слишком глубокой. В повести далее рассказывается, как, вернувшись через несколько минут, Наталья Савишна робко подошла к мальчику, начала его утешать и принесла ему маленький подарок и гостинец. «У меня, — рассказывает Толстой, — недоставало сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда».

С отношением к слугам было связано одно из самых ранних проникновений маленького Льва в драматическую сторону жизни. Повод к этому был следующий. Около 1834 года Толстые получили по наследству имение Щербачевку, расположенное в Курской губернии, и буфетчик Василий Трубецкой, тот самый, который любил носить детей на подносе, был назначен управляющим этим имением. Дело было на святках, и дети узнали об этом тогда, когда происходила игра в «пошел рублик». На Левочку известие о предстоящем отъезде Василия из Ясной Поляны произвело большое впечатление. «Я понимал, — рассказывает Толстой в «Воспоминаниях», — что это было повышение, и рад был за Василья, и вместе с тем мне не только жаль было расстаться с ним, знать, что его не будет в буфете, не будет уж он нас носить на подносе, но я даже не понимал, не верил, чтобы могло совершиться такое изменение. Мне стало ужасно таинственно грустно, и напевы «пошел рублик» сделались умильно трогательны. Когда же Василий... с своей милой кривой улыбкой подошел к нам, целуя нас в плечи, я испытал в первый раз39 ужас и страх перед непостоянством жизни и жалость и любовь к милому Василью».

Таким образом, еще в самом раннем детстве зародилась в Толстом та любовь к русскому трудовому, в то время крепостному крестьянству, которая отличала его во всю дальнейшую жизнь. Как изображенный им впоследствии Левин, он мог бы сказать про себя, что он «вероятно с молоком бабы кормилицы» впитал в себя эту любовь. Уже глубоким стариком в разговоре о декабристах Толстой однажды заметил: «Они, как и мы, через нянь, кучеров, охотников полюбили народ»40.

VI

Вся жизнь маленького Левочки, как и его братьев и сестры, протекала в условиях усадебного быта и была неразрывно связана с этим бытом. Здесь воспринял он первые впечатления природы, — той русской природы, которая играла такую большую роль во всей его дальнейшей жизни и во всем его творчестве.

детскими глазами. В то время высокий синеющий лес, замыкавший с одной стороны необозримое ржаное поле, казался мальчику «самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны»41. На поле поток самых разнообразных впечатлений нахлынул на мальчика. «Все поле было покрыто копнами и народом... Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светложелтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел, слышал и чувствовал»42.

«Видел, слышал и чувствовал». Внешние чувства маленького Левочки были необыкновенно обострены, и все то, что было вокруг него, он видел ярко, слышал явственно и чувствовал остро.

Запомнился Толстому на всю жизнь тот момент в его раннем детстве, когда он впервые почувствовал красоту окружавшего его растительного мира. Этот момент вспомнился ему, когда он был уже глубоким стариком. 3 мая 1897 года, приехав из Москвы в Ясную Поляну, он писал жене: «Необыкновенная красота весны нынешнего года в деревне разбудит мертвого... Маханье берез прешпекта такое же, как было, когда я, 60 лет тому назад, в первый раз заметил и полюбил красоту эту»43.

«Здоровый ребенок, — писал Толстой в 1862 году, — ...близок к неодушевленным существам — к растению, к животному, к природе»44. Еще в самом раннем детстве Левочка, подражая брату Сереже, завел себе кур и цыплят. По позднейшему рассказу Толстого в «Воспоминаниях», это было его первое «вникновение» в жизнь животных. С живым интересом наблюдал мальчик жизнь охотничьих собак, восхищавших его красотой и грациозностью своих движений. Свою самую любимую охотничью собаку, чернопегую хортую Милку «с прекрасными черными глазами»45, в минуты особенной нежности мальчик целовал в морду. Гуляя с отцом, мальчик любовался зрелищем того, как «увязавшиеся за ним молодые борзые, разрезвившись по нескошенному лугу, на котором высокая трава подстегивала их и щекотала под брюхом, летали кругом с загнутыми на бок хвостами»46. Когда Берфа, собака гувернера Федора Ивановича, «милая, коричневая, с прекрасными глазами и мягкой курчавой шерстью», сломала себе ногу, и гувернер решил ее убить, так как она никогда больше не будет годиться для охоты, Митенька и Левочка горько плакали47.

Была у Левочки большая дружба и с лошадьми. Обидевши, по детскому неразумию, старую 20-летнюю лошадь, которую он, усевшись на нее верхом, бил хлыстом, понукая ее скакать, в то время как она сильно устала, катая его братьев, маленький Левочка, после того, как дядька разъяснил ему всю жестокость его обращения с лошадью, целует ее в потную шею и просит у нее прощения 48. Все четыре выездные лошади, принадлежавшие Толстым, были изучены мальчиком «до малейших подробностей и оттенков свойств каждой»49.

В густых высоких деревьях парка водилось много певчих птиц: соловьев, дроздов, горлиц, иволг; жили также дятлы и совы.

В лесу насекомые привлекали внимание мальчика. С интересом наблюдал он муравьев, копошившихся с тяжестями или порожняком неподалеку от своего жилища, и разноцветных бабочек, которые вились перед его глазами. Раз, глядя на бабочку, которая уселась на белом цветке дикого клевера, он заметил, что, потому ли что «солнышко ее пригрело, или она брала сок из этой травки, только видно было, что ей очень хорошо»50.

— рыбная ловля51, пикники вместе со старшими (чай «на воздухе, там, где никогда не пьют чай, где-нибудь под березой, это было верх наслаждения»)52, поездки в деревню Грумант, где было молочное хозяйство и детей угощали свежими сливками и густым молоком. Осенью одно из удовольствий состояло в том, чтобы прибежать в сад и там «шаркать ногами по дорожкам, покрытым упавшими желтыми листьями»53. Зимой — катанье с гор на салазках вместе с деревенскими мальчиками.

В раннем детстве мальчиков на охоту еще не брали, но для них было большим развлечением наблюдать приготовления к отъезду на охоту. Выезд на охоту был важным событием в деревенской помещичьей жизни и потому обставлялся некоторой торжественностью. Вспоминая выезд на охоту своего отца, Толстой сравнивал его с описанием выезда мужа в «Графе Нулине» Пушкина. Едва только в доме начинались приготовления к выезду, мальчики спешили на крыльцо дома, чтобы «наслаждаться видом собак, запахом лошадей и разговором с охотниками»54.

Любопытно, что и в первой своей повести, и в позднейших «Воспоминаниях» Толстой особенно останавливается на том, что в детстве запах лошадей имел для него особенную прелесть. В третьей (предпоследней) редакции повести «Детство», после вышеприведенных слов, 23-летний Толстой спрашивает: «Отчего, сколько я теперь ни принюхиваюсь к запаху лошадей, этот запах совсем не имеет для меня того значения и прелести, которые имел в детстве?» То же самое писал и 77-летний Толстой, вспоминая свое детство и описывая поездку вместе со старшими в деревню Грумант: «Лошадей привязывают. Они топчут траву и пахнут потом так, как никогда уже после не пахли лошади»55.

Когда же Левочка подрос и сам стал принимать участие в охоте, его первый опыт был неудачен: он протравил зайца, как это описано в главе VII «Детства». Что Толстой в этой главе описал действительный случай, бывший с ним самим, засвидетельствовано с его слов его шурином С. А. Берсом56.

Охота наравне с войной в том кругу, к которому принадлежал Николай Ильич, считалась наиболее подходящей формой проявления молодечества; а молодечество считалось одним из главных качеств, которые должно было воспитывать в мальчике. Вспоминая глубоким стариком свое воспитание в семье, Толстой писал: «Мне в детстве внушено было всю энергию мою направить на молодечество охоты и войны»57.

«зато и генерал аншеф был», прибавляла она с гордостью за своего барина58. Рассказы эти переносили мальчика в далекую таинственную старину.

VII

Все мальчики Толстые отличались большой живостью и резвостью.

«Невинную веселость» считал Толстой одной из характернейших особенностей своего детства59. На детей иногда находили приступы самого шумного и неудержимого веселья. Об одном таком случае — повидимому, действительном — рассказывает Толстой в повести «Детство». «Помню я, как раз, в самое вербное воскресение, у нас в деревне служили всенощную. После всенощной и ужина мы пришли в спальню и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнул на кровать к Володе, перерыл постель — даже доска одна провалилась под нами — мы щекотали, теребили друг друга, визжали, помирали со смеху, одним словом, находились во всем разгаре детской бессознательной шумной веселости»60.

Подобное же воспоминание находим и в «Анне Карениной». Левин вспоминает, как он с братом, еще будучи детьми, «вместе ложились спать и ждали только того, чтобы Федор Богданыч вышел за дверь, чтобы кидать друг в друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, так что даже страх пред Федором Богданычем не мог остановить это через край бившее и пенящееся сознание счастья жизни»61.

Живость и резвость мальчиков Толстых легко переходила в шаловливость. «Журнал поведения Николеньки» изобилует записями матери о его проказах еще в возрасте 4—5 лет. «Вечеру он признался мне, что за столом все делал гримасы». «Николенька... ». «За обедом он все шалил, болтал пустое и спорил». «После обеда, во время чаю, он очень шалил, картавил и спорил...» «Николенька за обедом... сперва шалил, болтал пустое и делал гримасы...» «Николенька... во время молебна немножко шалил, кувыркался не крестясь» и пр. Даже когда поступил гувернер Федор Иванович, мать 11 июня 1829 г. пишет отцу: «Коко... »62.

Когда Николенька подрос, его «проделки» стали принимать иногда характер легкой насмешливости. Уже в старости Толстой однажды рассказал про одну такую проделку своего старшего брата:

«— У нас была дальняя родственница старуха Яковлева. Она жила в Старо-Конюшенной, в собственном доме. Она была очень скупа и, когда ездила на лето в деревню, детей своих отправляла вперед с обозом. Раз, — я еще был тогда совсем маленький, — эта Яковлева была у нас. Она сидела со старшими, а брат Николенька взял какую-то коробку, усадил в нее кукол и стал возить по комнатам. Когда он привез их в комнату, где сидела Яковлева, она спросила его: «Nicolas, что это у тебя такое?» — А он ей ответил: — «А это старуха Яковлева в деревню собирается, а дети едут с обозом»63.

С годами эта шаловливость у Николеньки исчезла, но в полной мере возродилась в его младшем брате. А. И. Остен-Сакен в одном из писем к Т. А. Ергольской64, относящемся, вероятно, к 1834 году, сообщая о занятиях и поведении детей, писала, что «маленького Леву уже несколько времени не выгоняли из стола». Изгнание маленького Левочки из-за стола было, очевидно, в продолжение некоторого времени обычным явлением, о прекращении которого тетка извещала другую тетку.

Об одной своей шалости Толстой, уже глубоким стариком, с веселой улыбкой рассказал двум гостившим в Ясной Поляне девочкам 11—12 лет: «Я очень любил варенье в детстве и никогда не отказывался, да и не только не отказывался, а даже сам ухитрялся достать, когда мне не давали. Помню, раз мне дали немного варенья, а мне хотелось еще. Мне сказали, что нельзя. Тогда я сам потихоньку пошел в буфет, где стояло незапертое варенье, и стал его таскать из банки в рот прямо рукою. Когда наелся, так у меня варенье было и здесь, и здесь, и здесь», — закончил он, показывая на нос, щеки, подбородок и грудь65.

«маленький Левочка был очень оригинальный ребенок и чудак. Он, например, входил в залу и кланялся всем задом, откидывая голову назад и шаркая»66.

Шурин Толстого С. А. Берс в своих воспоминаниях рассказывает: «По свидетельству покойной тетушки Льва Николаевича, П. И. Юшковой, в детстве он был очень шаловлив, а отроком отличался странностью, а иногда и неожиданностью поступков, живостью характера и прекрасным сердцем»67.

Следует сказать, что в зрелом возрасте Толстой не только не видел ничего опасного в невинных детских шалостях, но считал их проявлением детской живости, пока еще не находящей себе лучшего применения. В 1908 году на жалобы жены одного из его друзей на то, что ее дети очень шалят, Толстой ответил: «Пусть больше шалят!»68.

VIII

У нас нет никаких данных относительно того, когда начались учебные занятия маленького Льва.

Несмотря на то, что его первые учителя не отличались богатыми познаниями и высотой своих педагогических приемов, первое проникновение в заманчивый мир знаний было ему радостно, хотя он и не мог сразу отнестись к ним с полной серьезностью. В заметках планового характера к своей незаконченной автобиографии «Моя жизнь» Толстой записал: «Уроки (радость и шалость)».

обессмертил в повестях «Детство» и «Отрочество» под именем Карла Ивановича Мауэра. «И его история, и его фигуры, и его наивные счеты — все это действительно так было», — писал Толстой в «Воспоминаниях»69. (Под «фигурами», очевидно, нужно разуметь те изделия из картона, какие производил гувернер.) Здесь мы имеем довольно редкий в творчестве Толстого случай, когда действительное лицо представлялось ему до такой степени типичным, что он без всяких существенных изменений переносил в свое произведение основные черты его характера и главные события его жизни.

Федор Иванович был человек очень честный, добродушный, с известным сознанием нравственного долга. Мальчики Толстые очень его любили. Быть может, он и оказал на них некоторое нравственное влияние, но об образовательном воздействии не может быть и речи: уровень собственного образования Федора Ивановича был очень невысок. В «Детстве» сказано, что вся его библиотека состояла из трех книг: брошюры об унаваживании огородов под капусту, разрозненного тома истории Семилетней войны и курса гидростатики. Из газет читал он одну «Северную пчелу», издававшуюся Булгариным.

Федору Ивановичу было строго приказано никогда не бить детей; однако он все-таки прибегал к некоторым видам телесных наказаний — ставил провинившегося мальчика в угол на колени, а «в минуту досады» даже «лично расправлялся линейкой или помочами»70. Надо думать, что при жизни Марии Николаевны ему не было бы позволено прибегать к таким мерам воздействия. Во всяком случае детство Толстого в этом отношении протекало совсем в иных условиях, чем, например, детство Тургенева. Тургенев рассказывал про свое детство: «Драли меня за всякие пустяки чуть не каждый день»71. Ничего подобного не было в детстве Толстого.

Немецким языком с детьми занимался гувернер Федор Иванович72, французским — тетушки Александра Ильинична и Татьяна Александровна73. Толстой в «Воспоминаниях» рассказывает, что уже пяти лет он знал французскую азбуку. Французским языком Толстой с детства овладел в такой степени, что даже в старости иногда думал по-французски74.

Старший брат также принимал участие в обучении младших — Дмитрия и Льва. В недатированном письме А. И. Остен-Сакен к Т. А. Ергольской, относящемся, вероятно, к 1834 году, читаем (перевод с французского): «Митя занимается каждое утро регулярно, и отец велел Коко мне в этом помогать». Что касается занятий Николая со Львом, то они удостоверены собственным письмом к нему Николая из Москвы в Ясную Поляну, относящимся, вероятно, к сентябрю 1838 года, где он называет брата «мой дорогой ученик Лев»75.

давал общее направление воспитанию сыновей в патриотическом духе.

IX

Об интеллектуальном уровне своего отца Толстой в «Воспоминаниях» рассказывает: «Дома отец, кроме занятия хозяйством и нами, детьми, еще много читал... Тетушки говорили мне, что отец поставил себе за правило не покупать новых книг, пока не прочтет прежних. Но хотя он и много читал, трудно верить, чтобы он одолел все эти «Histoires des croisades» et «des papes», которые он приобретал в библиотеку. Сколько я могу судить, он не имел склонности к наукам, но был на уровне образованья людей своего времени».

Эту черту своего отца Толстой придал Николаю Ростову после его женитьбы, о чем в эпилоге «Войны и мира» читаем: «Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом»76.

О характере чтения Н. И. Толстого говорят нам книги, оставшиеся после него в Яснополянской библиотеке77.

«Воспоминаниях» рассказывает: «Как большая часть людей первого александровского времени и походов 13—14—15 годов, он был не то, что теперь называется либералом, а просто по чувству собственного достоинства не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае»78.

Можно думать, что это развитое чувство собственного достоинства явилось у Н. И. Толстого, как и у многих других русских людей того времени, следствием его продолжительного участия в войне 1812 года, окончившейся изгнанием Наполеона и взятием Парижа.

«Он не только не служил нигде во времена Николая, — продолжает Толстой рассказ о своем отце, — но даже все друзья его были такие же люди свободные, не служащие и немного фрондирующие правительство». В числе приятелей своего отца Толстой называет ближних помещиков Н. В. Киреевского, С. И. Языкова, М. П. Глебова, А. М. Исленьева. Из них Александр Михайлович Исленьев (1794—1882), будучи подпоручиком лейб-гвардии Московского полка, был в 1817 году адъютантом видного декабриста, члена Союза благоденствия, приятеля Пушкина, генерал-майора М. Ф. Орлова. За связи с декабристами Исленьев был арестован и 18 января 1826 года доставлен из Москвы в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость, но, как непричастный к движению, через неделю был освобожден79.

Об отношении отца Николеньки Иртеньева (прототипом которого послужил А. М. Исленьев) к представителям уездных властей в третьей редакции повести «Детство» говорится: «Когда власти по каким-нибудь необходимо нужным делам и приезжали в Петровское, то папа приказывал Якову угостить их у себя; ежели же и принимал кого-нибудь из них, то так холодно, что maman часто говорила ему:

— Как тебе не совестно, mon cher, их так мальтретировать?

— Ты не знаешь, мой друг, что это за народ: им дай вот столько, — при этом он показывал мизинец, — они захотят вот столько, — и он показывал всю руку до плеча»80.

«За все мое детство и даже юность, — говорит далее Толстой в «Воспоминаниях», — наше семейство не имело близких сношений ни с одним чиновником. Разумеется, я ничего не понимал этого в детстве, но я понимал то, что отец никогда ни перед кем не унижался, не изменял своего бойкого, веселого и часто насмешливого тона. И это чувство собственного достоинства, которое я видел в нем, увеличивало мою любовь, мое восхищение перед ним».

В 1905 году Толстой вспоминал, что он от отца слышал о декабристах. «Он со многими из них был знаком», говорил Толстой81. Мы располагаем, однако, данными о знакомстве отца Толстого только с одним декабристом (если не считать Исленьева), не принимавшим участия в восстании, приходившимся ему дальним родственником, — П. И. Колошиным.

Павел Иванович Колошин (1799—1854) в 1817 году вступил в Союз благоденствия. После того как Союз благоденствия был распущен, с 1821 года не считал себя принадлежащим ни к какому тайному обществу. Был арестован 2 января 1826 года. По приговору Верховного суда от 14 июля 1826 года был присужден к заключению в крепости на один месяц и затем к высылке в свое имение без права проживания в Москве. Разрешение жить в Москве получил в 1831 году.

к революционному миросозерцанию декабристов, к их открытому протесту против произвола и насилия самодержавного правительства. Мы имеем очень мало данных для суждения об общественно-политических взглядах Н. И. Толстого, но все, что мы знаем о нем и насколько мы можем судить о нем по направлению воспитания его детей, все это заставляет думать, что миросозерцание его было скорее консервативно-монархическим. Уже глубоким стариком Лев Николаевич передавал, что в нем «с детства развивали ненависть к полякам»82. Несомненно, поводом к такому внушению было польское восстание 1830 года, вызвавшее шовинистическое настроение во многих представителях реакционного русского дворянства того времени. Толстому лишь впоследствии, много лет спустя, удалось освободиться от того внушения националистических чувств, которому он подвергался в родительском доме.

«Вспоминая свое воспитание, я вижу теперь, что чувства вражды к другим народам, чувства отделения себя от них никогда не было во мне, что все эти злые чувства были искусственно привиты мне безумным воспитанием»83, — писал Толстой в трактате «В чем моя вера?» (1883—1884).

Что касается отношения его отца к своим крепостным, то в «Воспоминаниях» Толстой рассказывает, что жизнь отца «проходила в занятиях хозяйством, в котором он, кажется, не был большой знаток, но в котором он имел для того времени большое качество: он был не только не жесток, но скорее добр и слаб. Так что и за его время я никогда не слыхал о телесных наказаниях. Вероятно, эти наказания производились. В то время трудно было себе представить управление без употребления этих наказаний, но они вероятно были так редки и отец так мало принимал в них участия, что нам, детям, никогда не удавалось слышать про это».

В другой своей работе Толстой рассказывает следующий случай, характеризующий отношение его отца к своим крепостным: «Я помню, мой отец, добрый помещик, поехав в город, увидал раз убогого мужика из Ясной Поляны Еремку, просящего милостыню. Он пришел в ужас, посадил с собой убогого, вернулся домой, разбранил приказчика и велел взять его в дворню, одеть и давать месячину, чтобы не было нищих из его крепостных»84.

Толстой, конечно, понимал, что в данном случае дело было не только в доброте его отца. Рассказывая о своем деде Волконском, он, как сказано выше, писал, что его дед, «как всякий умный помещик того времени», очень заботился о благосостоянии своих крестьян. Дело было, следовательно, не только в доброте, но и в выгоде. Николай Ростов очень определенно выражает это соображение «умного» помещика. «Если крестьянин, — говорит он, — гол и голоден, и лошаденка у него одна, так ни на себя, ни на меня не сработает»85. В очерках «Три дня в деревне», написанных в последний год жизни, Толстой писал, что «при крепостном праве рабовладелец, если не из сострадания, то из расчета, чтобы не потерять работника, все-таки не давал человеку зачахнуть и умереть от нужды»86.

«Воспоминаниях» все же оговаривается, что ему приходилось слышать от крестьян и «осуждения» его отца87.

Что касается вопроса об освобождении крестьян, то, как свидетельствует Толстой в тех же «Воспоминаниях», вопрос этот в семье его отца и в кругу его знакомых никогда не поднимался.

X

Основными чертами маленького Левочки были жизнерадостность, шутливость, чрезвычайная восприимчивость, чувствительность, застенчивость, откровенность, правдивость, умственная бойкость, наблюдательность, чуткость к искусствам, особенно к поэзии и музыке, сильно развитое воображение, склонность к самоанализу, временами недетская серьезность и способность задумываться над важнейшими вопросами жизни.

Сестра Толстого Мария Николаевна, друг его детства, уже после его смерти, в 1911 году, рассказывала: «Он был какой-то лучезарный. Когда вбегал в комнату, то с такой радостной улыбкой, точно сделал какое-то открытие, о котором хочет сейчас всем сообщить»88. «Ужасно он был любящим ребенком. Чуть его приласкают, он расчувствуется до слез. Любил шутить. Всегда был нежный, ласковый, уступчивый; никогда не был груб. Обидят его братья — уйдет куда-нибудь подальше и плачет. Спросишь его: «Что, Левочка, что с тобой?» — «Меня обижают», — и плачет»89.

Это не исключало, конечно, отдельных порывов вспыльчивости со стороны живого и впечатлительного мальчика. Та же сестра Толстого рассказывала, что в «Отрочестве»90 описание ссоры Николеньки с Володей, когда Николенька опрокидывает столик, на котором стоят фарфоровые и хрустальные вещи Володи, описано с натуры: однажды Левочка, за что-то рассердившись на своего брата Сергея, действительно опрокинул столик, на котором стояли его вещицы91.

«Лева-рева» и иногда презрительно обзывали его девочкой или даже девчонкой. Такая кличка сильно задевала его самолюбие: «ничто так не оскорбляло меня, — рассказывает Николенька92, — как упрек в нежничестве». Причины слез Левочки были разнообразны: иногда он плакал от досады на то, что ему не удавалось что-нибудь сделать, как это было, например (как он рассказывает в «Воспоминаниях»), тогда, когда ему, пятилетнему малышу, поручили обучать французской азбуке бывшую на один год его моложе воспитанницу отца Дунечку Темяшеву, и этот первый опыт его педагогической деятельности закончился неудачей; но чаще всего Левочка плакал от жалости к людям или к животным93, или от переполнявших его чувств любви и умиления. Слезы всегда навертывались ему на глаза, когда он «высказывал давно сдержанную задушевную мысль»94.

«Беспредельную потребность любви»95 Толстой считал основным свойством психологии детского возраста96. «Все, окружавшие мое детство лица, — рассказывает Толстой в «Воспоминаниях», — от отца до кучеров, представляются мне исключительно-хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства». В повести «Детство» Толстой рассказывает целый ряд эпизодов своей детской жизни и своих детских настроений, в которых проявлялось это переполнявшее все его существо любовное отношение к окружающим; как он перед сном мечтал о том, «какие все добрые и как я всех люблю»97, как, прежде чем заснуть, он молился о том, чтобы «бог дал счастье всем, всем»98 и пр. Подобные картины находим и в автобиографической повести Толстого «Записки сумасшедшего» (1884 год). Здесь мальчик, которого няня только что уложила спать, перед сном, закутавшись одеялом, предается таким размышлениям: «Я люблю няню; няня любит меня и Митеньку; а я люблю Митеньку; а Митенька любит меня и няню. А няню любит Тарас; а я люблю Тараса, и Митенька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню. А няня любит маму, и меня, и папу. И все любят, и всем хорошо».

Но мальчику приходилось наблюдать в окружающей жизни не одни только проявления любви, но и проявления злобы и ненависти. Такие проявления вражды и злобы заставляли его глубоко страдать. В той же повести «Записки сумасшедшего» рассказывается, как светлое настроение засыпающего мальчика неожиданно резко и грубо нарушается: «И вдруг я слышу, вбегает экономка и с сердцем кричит что-то об сахарнице, и няня с сердцем говорит, она не брала ее. И мне становится больно и страшно и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня, и я прячусь с головой под одеяло. Но и в темноте одеяла мне не легчает. Я вспоминаю, как при мне раз били мальчика, как он кричал и какое страшное лицо было у Фоки, когда он его бил. — А, не будешь, не будешь! — приговаривал он и все бил. Мальчик сказал: «Не буду». А тот приговаривал: — Не будешь? — и все бил... Я стал рыдать, рыдать, и долго никто не мог меня успокоить».

«Беспредельная потребность любви» сказывалась в самых играх маленьких Толстых. Некоторые из этих игр, связанные со старшим братом Николенькой, остались памятны Толстому на всю жизнь.

«Воспоминаниях» Толстой передает, что когда его брату Сереже было семь лет, брату Митеньке шесть, а ему пять, Николенька, тогда десятилетний мальчик, объявил им, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми: не будет ни болезней, ни неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, а все будут любить друг друга, все сделаются «муравейными братьями». Толстой полагал, что его брат слышал или читал что-нибудь о чешских «моравских братьях», но детям нравилось именно название «муравейные братья». Они даже устраивали игру в такие «муравейные братья», в которой главное участие принимали Митенька, Левочка и девочки. Игра состояла в том, что дети садились под стулья, которые предварительно завешивались платками и загораживались подушками, и старались как можно теснее прижиматься друг к другу, говоря, что теперь они стали «муравейными братьями». «Иногда, — рассказывает Толстой, — мы под стульями разговаривали о том, что и кого кто любит, что нужно для счастья, как мы будем жить и всех любить... Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру».

Другая сказочка, придуманная его братом, на всю жизнь оставила глубокий след в сознании Толстого. Это была сказка о зеленой палочке. «Главная тайна о том, — продолжает Толстой рассказ о своем брате Николае, — как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы. Эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги на краю оврага «Старого заказа».

Толстой полагал, что все эти сказочки возникли у его старшего брата под влиянием того, что он «прочел или наслушался» «о масонах, об их стремлении к осчастливлению человечества, о таинственных обрядах приема в их орден, верно слышал о моравских братьях и соединил все это в одно в своем живом воображении и любви к людям, к доброте, придумал все эти истории и сам радовался им и морочил ими нас».

Впоследствии Толстой очень любил пересказывать своим знакомым эти милые и важные для него воспоминания детства, связанные с любимым братом Николенькой. Так, 4 января 1890 года, отправившись в морозный вечер гулять по лесу «Заказ» с молодежью, приехавшей в Ясную Поляну играть его пьесу «Плоды просвещения», Толстой рассказал им «про зеленую палочку и муравейные братья»99. Художникам Репину100 и Похитонову101 он рассказал про зеленую палочку, после чего и Репин и Похитонов сделали зарисовки того места в лесу «Заказ», где палочка эта будто бы была зарыта. Эти рассказы Толстого о своем детстве всегда производили большое впечатление на слушателей тем глубоким чувством, которым они были проникнуты.

Не признавая церковных обрядов и потому не желая быть похороненным на православном кладбище, он сообщил близким свою волю: похоронить его на том месте, где зарыта «зеленая палочка». Сначала это распоряжение было высказано им устно, но вскоре он выразил его и в письменном виде — сначала в 1905 году в «Воспоминаниях»102, а затем в завещательной записи в дневнике 11 августа 1908 года103.

XI

В одном из писем к Т. А. Ергольской, относящемся, вероятно, к 1834 году, А. И. Остен-Сакен сообщала, что маленький Сережа пишет журнал, и это дурно влияет на его почерк. Сколько времени просуществовал этот журнал Сережи и каково было его содержание — неизвестно, так как журнал этот не сохранился. Но традиционное писание журнала, очевидно, на некоторое время, утвердилось среди мальчиков Толстых, так как через год подобным журналом занялся их младший брат Лев, в детстве, по его словам, во многом подражавший брату Сереже.

Первый дошедший до нас детский автограф Толстого — это четыре страницы, написанные крупным старательным почерком по проведенным карандашом линейкам. На первой странице крупными буквами заглавие: «Детские забавы. Писаны Графом Николаем Николаечем Толстым, Сергием Ник. Толстым, Дмитрием Ник. Толстым, Львом Ник. Толстым». На второй странице так же крупно: «Первое отделение. Натуральная история. Писанно Г. Ль. Ни. То. [т. е. графом Львом Николаевичем Толстым] 1835». Третья и четвертая страницы заняты самым текстом журнала, содержащим краткое описание семи различных пород птиц», именами которых и названы эти описания: «Орел», «Сокол», «Сова», «Попугай», «Павлин», «Колибри», «Петух». Описания миниатюрны по размеру. Вот как описан орел, открывающий собою всю серию описаний: «Орел, царь птиц. Говорят о нем: что один мальчик стал дразнить его, он рассердился на него и заклевал его». В таком же роде и другие описания; некоторые еще короче, и лишь описание петуха длиннее, и то только потому, что к обыкновенному петуху присоединен еще петух индейский. Но интересно то, что из всех семи описанных пород птиц только петух и, может быть, сова были знакомы мальчику по его личному опыту. Об остальных пяти породах он только читал или слышал и видел на картинках их изображения, но они поразили его воображение и поэтому заняли в его журнале первое место.

Повидимому, все дело издания «Детских забав» ограничилось одним только первым отделением первого номера, написанного Левочкой; другие участники, вероятно, ничего не написали, и этим дело издания журнала закончилось104.

О том, что читал Лев в раннем детстве, мы имеем только одно сведение, но сведение это большой важности. Оно исходит от самого

Толстого об этом эпизоде. Первый рассказ записан с его слов его женой в 1876 году в ее «Материалах к биографии Л. Н. Толстого». Здесь читаем: «Не было Льву Николаевичу восьми лет, как раз его отец застал его за какой-то хрестоматией, в которой маленький Левочка с большим увлечением и с интонацией читал стихи Пушкина «На смерть Наполеона». Отца поразила, вероятно, верность интонации и увлечение ребенка; он сказал: «Каков Левка! Как читает! Ну-ка, прочитай еще раз» и, вызвав из другой комнаты крестного отца Льва Николаевича С. И. Языкова, он при нем заставил сына читать стихи Пушкина».

Вторично рассказал Толстой о том же эпизоде в своих «Воспоминаниях»: «Помню, как он [отец] раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина: «К морю» («Прощай, свободная стихия!») и «Наполеон» («Чудесный жребий совершился: угас великий человек» и т. д.). Его поразил, очевидно, тот пафос, с которым я произносил эти стихи, и он, прослушав меня, как-то значительно переглянулся с бывшим тут Языковым. Я понял, что он что-то хорошее видит в этом моем чтении, и был очень счастлив этим».

Отец, следовательно, почувствовал в своем младшем сыне какую-то одаренность, какой он не замечал в старших сыновьях, и это одобрительное отношение отца подействовало на впечатлительного мальчика очень ободряюще. Само собой разумеется, что мальчику не все было понятно в этих стихотворениях Пушкина. Ему не могло быть понятно отношение Пушкина к Наполеону (о том, кто был Наполеон, ему было, конечно, известно от старших), так же, как упоминание о Байроне, о завладевшей поэтом «могучей страсти» и пр., но, очевидно, своим природным художественным чутьем мальчик почувствовал, хотя и смутно, всю силу и красоту пушкинских образов и пушкинского стиха и усвоил основной тон обоих стихотворений, что и позволило ему «с пафосом», как писал он уже глубоким стариком, их декламировать. Это было первое известное нам проявление художественной одаренности будущего гениального писателя. Лучи поэзии Пушкина озаряли сознание Льва Толстого еще на утренней заре его жизни.

Отец вообще видел умственную бойкость маленького Льва, и бойкость эта ему нравилась. В другом месте «Воспоминаний» Толстой рассказывает: «Бывает за обедом и еще удовольствие, когда на меня обращают внимание и выставляют перед публикой мое искусство составлять шарады.

— Ну-ка, Левка-пузырь (меня так звали, я был очень толстый ребенок), отличись новой шарадой! — говорит отец. И я отличаюсь шарадой в таком роде: мое первое — буква, второе — птица, а все — маленький домик. Это б-утка — будка. Пока я говорю, на меня смотрят и улыбаются, и я знаю, чувствую, что эти улыбки не значат то, что есть что-нибудь смешного во мне или моих речах, а значат то, что смотрящие на меня любят меня. Я чувствую это, и мне восторженно радостно на душе».

«Моя жизнь»105 имеется такая запись: «Утешало то, что думал: я буду дурен, но умен». Пояснение этой записи находим в главе XVII повести «Детство». Здесь рассказывается, что когда Николеньке Иртеньеву было еще только 6 лет, однажды за обедом зашел разговор о его наружности. Мать старалась найти в его лице что-нибудь привлекательное: умные глаза, приятная улыбка, но, наконец, уступая доводам окружающих, принуждена была согласиться, что мальчик некрасив и, обратившись к нему, сказала: «Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить, поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком». «Эти слова, — говорит Николенька — не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и в том, что я непременно буду добрым и умным мальчиком».

Место это, повторенное в трех редакциях повести, очевидно, имело для Толстого большое значение. Такой разговор, несомненно, происходил в Ясной Поляне, но говорила эти слова маленькому Левочке не мать его, которой к тому времени давно уже не было в живых, а его воспитательница Татьяна Александровна. Во второй редакции повести «Детство», где автобиографический элемент проступает гораздо явственнее, чем в последней редакции, откровенно рассказывается о том действии, которое произвел на мальчика разговор о его наружности и сделанное ему по этому поводу наставление. Вот как изложено здесь впечатление, произведенное на мальчика этим наставлением: «Это так врезалось в моей памяти, что я помню ту мысль, которая мне в эту минуту пришла, именно, что она от меня скрывает всю правду, но что она уже уверена в том, что я умен и добр. С той минуты я убедился навсегда в трех вещах: что я дурен, умен и добр. К последним двум мыслям я так привык, что никто и ничто не могло бы меня разуверить. (Какое-то, должно быть ложное, чувство мне говорило, что во всем есть возмездие: «я не хорош, зато я умен», думал я)»106.

При жизни отца в семье соблюдались религиозные традиции: служились молебны в дни семейных торжеств (именины, дни рождения), накануне больших праздников служили всенощные, детей водили в церковь причащать, взрослые по праздникам ходили в церковь и каждый год говели.

Повидимому, однако, со стороны отца, довольно равнодушного к религии, все это было скорее исполнением традиционных требований, чем проявлением подлинного религиозного чувства. Маленькому Левочке нравилось смотреть, как отец за молебнами низко кланялся, опалком правой руки доставая до полу, и он старался во время молебнов так же чинно стоять и так же низко кланяться, как и отец107.

XII

В 1832 году Н. И. Толстой, по официальным данным, был владельцем следующего количества крепостных: в Ясной Поляне с деревнями — 219 «душ», в деревне Малой Воротынке Богородицкого уезда — 18, в селе Никольском-Вяземском и деревне Платициной Чернского уезда — 223, в селах Харасанове-Долбенкине и в деревнях Халкееве и Трубачине Дмитровского уезда Орловской губернии — 333; всего «793 мужеска и 800 женска полов душ»108.

15 ноября 1833 года умерла племянница матери Николая Ильича, Екатерина Васильевна Горчакова, бывшая замужем за Львом Алексеевичем Перовским. После ее смерти Толстым по наследству досталось два имения в Курской губернии: Неруч — в 300 десятин и Щербачевка — в 1000 десятин. Эти имения достались Толстым после судебного процесса, которым руководил некий Илья Митрофанович, бывший крепостной Перовских, «великий знаток, какие бывали в старину, всяких кляуз», как характеризует его Толстой в своих «Воспоминаниях». За это он получил право до самой смерти проживать в Ясной Поляне на полном содержании.

Около того же времени Н. И. Толстой приобрел очень доходное имение Пирогово в 35 верстах от Ясной Поляны. Имение это принадлежало Александру Алексеевичу Темяшеву, приходившемуся Николаю Ильичу троюродным братом (его бабка, Наталья Ивановна Горчакова была родной сестрой деда Николая Ильича, слепого князя Николая Ивановича Горчакова). Темяшев был очень богат: он был владельцем 1500 крепостных «душ». По словам Толстого в его «Воспоминаниях», Темяшев питал какую-то восторженную любовь к его отцу. У Толстого осталось в памяти, как однажды в его раннем детстве, поздним зимним вечером Темяшев приехал в Ясную Поляну и, войдя к Николаю Ильичу, упал перед ним на колени, прося взять к себе на воспитание его внебрачную дочь, рожденную от крепостной, отпущенной им на волю (Дунечка родилась 4 августа 1829 года). Вместе с тем Темяшев предложил Н. И. Толстому на очень выгодных условиях приобрести у него Пирогово в обеспечение проживания Дунечки у Николая Ильича до ее совершеннолетия. По словам Льва Николаевича, через некоторое время была заключена сделка на запродажу Пирогова за 300000 рублей. «Про Пирогово всегда говорили, что это было золотое дно, и оно стоило гораздо больше», — прибавляет Толстой. В имении был конский завод и мукомольная мельница; крепостных крестьян в селе было 472 «души» мужского пола110.

Купчая крепость на продажу А. А. Темяшевым Н. И. Толстому имения Пирогово была заключена в Москве 26 марта 1837 года. Еще раньше этого Дунечка Темяшева была привезена в Ясную Поляну и воспитывалась наравне с Машенькой Толстой. Дунечка эта, как вспоминал Толстой, была «милая, простая, спокойная, но неумная девочка и большая плакса».

Н. И. Толстой по смерти жены не вступил во втрой брак. Есть, однако, данные о некотором его увлечении своей соседкой, Юлией Михайловной Огаревой, женой владельца имения Телятинки, расположенного в трех верстах от Ясной Поляны, отставного подполковника Ивана Михайловича Огарева111.

в ее архиве среди наиболее дорогих для нее писем и бумаг: «16 августа 1836 г. Сегодня Николай сделал мне странное предложение — выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их не оставлять. Я отказала в первом предложении, я обещалась исполнять второе до самой смерти» (перевод с французского).

Отказ Т. А. Ергольской Толстой объясняет тем, что она «не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним [Николаем Ильичом] и с нами». Возможно, что в данном случае играл также некоторую роль и ее возраст — ей было уже 44 года113.

————

В 1837 году вся семья Толстых переехала в Москву.

С переезда в Москву Толстой считал начало нового периода своей жизни — отрочества.

1 В доме Толстых свято соблюдались семейные традиции. Все их дети появлялись на свет на кожаном диване, который перед родами всегда приносили в комнату родильницы. Эта подробность воспроизведена в «Войне и мире» (т. II, ч. I, гл. VIII): «Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что-то тяжелое. Она взглянула — официанты несли для чего-то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что-то торжественное и тихое». В одной из черновых редакций «Анны Карениной» также есть упоминание о том, что в кабинете Левина стоял старинный кожаный диван, который раньше «всегда стоял в кабинете у деда и отца Левина и на котором родились все Левины» (Полное собрание сочинений, т. 20, 1939, стр. 403).

Кожаный диван и поныне находится в яснополянском кабинете Толстого.

2 М. П. Кулешов—5.

3 О ней см. Полное собрание сочинений, т. 48, 1952, стр. 433, прим. 218.

4 Так же называет своего младшего сына в своем предсмертном письме maman в «Детстве»: «...прощай, Вениамин мой — Николенька!» («Детство», гл. XXV).

5 «Детство», гл. XV.

6 «Воспоминания», гл. VIII.

7 Письмо Толстого к Г. А. Русанову от 9 февраля 1903 года, «Вестник Европы», 1915, 4, стр. 10.

8 Эта незаконченная автобиография Толстого печаталась в собраниях его сочинений с сокращениями и под произвольным заглавием «Первые воспоминания».

9 Вариант этого воспоминания находим в гл. III второй редакции повести «Юность» (Полное собрание сочинений, т. 2, 1930, стр. 385).

10 Существуют следующие изображения Н. И. Толстого: 1) мальчиком, акварель, хранится в Музее-усадьбе Ясная Поляна; 2) в военном мундире, акварель художника Молинари, сделанная во время пребывания Николая Ильича в плену в Париже в 1813 или 1814 году, подлинник в Гос. музее Толстого; снимок воспроизведен в «Толстовском ежегоднике 1912 г.»; 3) в военном мундире — миниатюра на крышке семейной шкатулки Толстых; 4) в гусарском мундире, миниатюра, хранится в Гос. Музее Толстого; 5) в военном мундире с аксельбантами, 6) в военном мундире с белым отворотом и 7) в военном мундире — миниатюры, вделанные в створки складной рамы черного дерева, находящейся в яснополянском кабинете Толстого; 8) в военном мундире с эполетами, миниатюра, висит на стене яснополянского кабинета Толстого. Снимок напечатан в названной выше книге Молоствова и Сергеенки (стр. 26) и в первом томе «Биографии Л. Н. Толстого», составленной Бирюковым, откуда перепечатывался в других изданиях; 9) в венгерке (по выходе в отставку) — миниатюра на внутренней стороне крышки семейной шкатулки Толстых, хранящейся в Гос. музее Толстого. Снимок воспроизведен в книге Н. Н. Гусева «Толстой в молодости», М., 1927, стр. 27.

11 «Воспоминаний» Толстой пишет, что во время чтения его матерью по вечерам романов для бабушки отец «врал глупости, смеша всех в самых патетических местах». Вероятно, Толстой в этом случае основывался на следующем месте из письма М. Н. Толстой к Т. А. Ергольской от октября 1827 года: «В ваше отсутствие Александрин (Александра Ильинична) читала нам; Николай слушал и по своему обыкновению на самых интересных местах прерывал чтение своими нелепостями» (С. Л. Толстой. Мать и дед Л. Н. Толстого, стр. 146).

12 К сожалению, не осталось ни одного портрета Т. А. Ергольской.

13 Появляется в печати впервые. Рукопись хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

14 Толстой. Мать и дед Л. Н. Толстого, стр. 131.

15 Там же, стр. 132.

16 В «Воспоминаниях» Толстой говорит, что родство их с Ергольской «было так далеко», что он «никогда не мог запомнить его». В действительности, запомнить это родство было вовсе не так трудно (см. стр. 26). И если Толстому это не удавалось, то только потому, что при той душевной близости, какая существовала между ним и Татьяной Александровной, он не придавал никакого значения выяснению степени их кровного родства.

17 «Детство», где рассказывается о том, как мальчик вечером дремлет в кресле и как мать присаживается на это кресло и «своей чудесной, нежной ручкой» проводит по его волосам и своим «милым, знакомым голосом» посылает его спать, и он крепко целует ее руку и затем со словами любви обвивает ее шею и прижимается головой к ее груди и проливает «слезы любви и восторга», навеяна Толстому воспоминаниями об его детских отношениях к «тетеньке» Татьяне Александровне, — теми воспоминаниями, которым ему так отрадно бывало предаваться во время его одинокой, замкнутой жизни на Кавказе.

18 В письме к Т. А. Ергольской с Кавказа от 12 января 1852 года Толстой как о чем-то ей хорошо знакомом вспоминает о том, как его брат «встарину» рассказывал детям «своего сочинения сказки» (Полное собрание сочинений, т. 59, 1935, стр. 160).

19 Здесь уместно привести мнение Толстого, что «подражание есть необходимая форма развития» (в известном возрасте). Вторая редакция повести «Юность». — Полное собрание сочинений, т. 2, 1930, стр. 383.

20 См. «Воспоминания», гл. VI. То же выражение употреблено в третьей редакции «Детства», гл. II (см. Сочинения Л. Н. Толстого, 12-е изд., М., 1911, стр. 16).

21 А. А. . Толстовский дом, рукопись (неопубликованная). Хранится в библиотеке музея-усадьбы Ясная Поляна.

22 Толстой в «Воспоминаниях» (гл. VIII) говорит, что в доме было 42 комнаты, но это, повидимому, ошибка.

23 См. статью «Судьба дома, в котором родился Л. Н. Толстой», «Русское слово», 7 апреля 1913 года.

Толстому довелось увидеть тот дом, в котором он родился и провел детство и первую молодость, уже много лет спустя после того, как дом был вывезен из Ясной Поляны, когда он был уже необитаем. 4 декабря 1897 года Толстой по каким-то делам ездил в Долгое и через два дня после этой поездки, находясь уже в Москве, 6 декабря записал в дневнике: «4-го ездил в Долгое. Очень умиленное впечатление от развалившегося дома. Рой воспоминаний» (Полное собрание сочинений, т. 53, 1953, стр. 169).

24

6 марта 1898 года П. А. Сергеенко вместе с фотографом-любителем П. В. Преображенским съездил в Долгое. «Гнетущее чувство, — рассказал он впоследствии в своей книге «Как живет и работает Л. Н. Толстой» (изд. 2-е, М., 1908, стр. 109), — овладело нами, когда мы, балансируя по перекладинам, вошли в полуразрушенный дом с торчащими балками, развалившимися стенами и грудами мусора, где когда-то сияла и била ключом молодая жизнь. Пронизывающий ветер врывался сквозь щели заколоченных окон и поднимал столбы пыли. В угловой комнате, где родился великий писатель, лежали в беспорядке какие-то обломки и был навален разный хлам. От прежних украшений остались только кое-где куски орнаментов. Но нижний этаж, где была классная и где знаменитый Карл Иванович щекотал пятки своему ученику, уцелел и годен для жилья».

П. В. Преображенским были сделаны снимки с дома, три из которых были воспроизведены в той же книге П. А. Сергеенко (стр. 109—110). Другие четыре снимка, сделанные П. В. Преображенским, никогда не воспроизводившиеся, хранятся в Гос. музее Л. Н. Толстого в Москве. Там же хранится снимок общего вида дома в Долгом, сделанный летом около того же времени, к которому относятся и снимки Преображенского. Этот снимок также никогда не воспроизводился.

25 Дневники С. А. Толстой. 1897—1909, М., 1932, изд. «Север», стр. 33.

26 Не опубликована; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого. См. приложение XXXII.

27

28 Герцен так объяснял привязанность крепостных слуг к господским детям: «Прислуга чрезвычайно привязывалась к детям, и это вовсе не рабская привязанность, это взаимная любовь слабых и простых» («Былое и думы», гл. II).

29

30 «Детство», гл. XIII.

31 «Детство», гл. XXVIII.

32 В «Отрочестве» Николенька во время поездки в Москву спрашивает кучера относительно качеств одной из лошадей, везущих бричку, «несколько робко» («Отрочество», гл. I).

33 Игра эта упоминается и в «Войне и мире»: «После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе в один большой круг, принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры» («Война и мир», т. II, ч. IV, гл. XI).

34 «Святками каждый вечер приходили в барские покои ряженые из дворовых, плясали, пели, играли, кто во что горазд» (П. А. Висковатов. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891, стр. 18).

35 «Старая лошадь» (1872).

36 «Отрочество», гл. XVI.

37 «Детство», гл. XIII.

38 «Детство», вторая редакция, гл. XIII. (Не опубликовано.)

39 Знакомое уже нам излюбленное выражение Толстого, часто им употреблявшееся, когда он рассказывал о прошлых своих наиболее значительных переживаниях.

40 «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 29 октября 1905 года.

41 «Детство», гл. VII.

42 Там же.

43 Полное собрание сочинений, т. 84, 1949, стр. 281. Слова «60 лет тому назад» следует понимать не в смысле точной, а лишь приблизительной датировки. Несомненно, Толстой вспоминает какую-то весну своего раннего детства, но это не могла быть весна 1837 года, так как эту весну он проводил в Москве.

44 «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас, или нам у крестьянских ребят» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 322).

45 «Воспоминания», гл. III.

46 «Воспоминания», гл. III.

47 «Воспоминания», Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 391.

48 Автобиографический рассказ для детей «Старая лошадь» (1872).

49 «Отрочество», гл. I.

50 «Детство», гл. VII.

51 Однажды Толстой рассказал комический эпизод, связанный с его рыбной ловлей в детстве. Он бежал по «прешпекту» к пруду; в одной руке у него был кусок черного хлеба, в другой черви. Второпях он вместо хлеба откусил кусок червя, почувствовав при этом вкус земли. (Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 5 марта 1906 года.) Другой, более ранний рассказ о том же эпизоде записан А. Б. Гольденвейзером в его дневнике «Вблизи Толстого», т. I, М., 1922, стр. 127, запись от 5 июня 1904 года.

52 «Детство» (первая редакция), Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 127.

53 «Детство», гл. VI.

54 Третья редакция повести «Детство», гл. VII, Сочинения Л. Н. Толстого, 12-е изд., часть первая, М., 1911, стр. 40.

55 «Воспоминания», Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 390.

56 С. А. Берс. Воспоминания о гр. Л. Н. Толстом, Смоленск, 1893, стр. 42.

57 Запись в дневнике от 24 января 1909 года, Полное собрание сочинений, т. 57, 1952, стр. 18.

58 «Воспоминания», гл. VIII.

59 «Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели: невинная веселость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями в жизни?» («Детство», гл. XV).

60 Детство» (вторая редакция», Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 189.

61 «Анна Каренина», ч. III, гл. XXXI. Федор Богданович — это, конечно, гувернер Толстых Федор Иванович Рёссель; брат — это Митенька, ближайший ко Льву по возрасту.

62 С. Л. Толстой

63 А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. 1, М., 1922, стр. 113, запись от 12 августа 1903 года.

64 Письма А. И. Остен-Сакен к Т. А. 1823—1841 годов, общим числом 63, служат важнейшим источником для биографии Толстого, особенно за 1838—1841 годы. Все письма написаны по-французски; хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Толстого. Выдержки из этих писем появляются (в переводе) впервые.

65 Ф. Тищенко. Л. Н. Толстой, «Голос минувшего», 1916, 11, стр. 168.

66 С. А. . Материалы к биографии Л. Н. Толстого. В заметках к незаконченной автобиографии «Моя жизнь» Толстым также была сделана запись: «Кланяться задом». Возможно, что на это чудачество навела Толстого известная ему повесть А. Погорельского «Монастырка», где один из героев поздоровался с другим, «откинув голову назад вместо того, чтобы нагнуть ее наперед» (Сочинения Антония Погорельского, т. 1, изд. А. Смирдина, СПб., 1853, стр. 111).

67 С. А. Берс. Воспоминания о гр. Л. Н. Толстом, Смоленск, 1893, стр. 6.

68 Н. Н. Гусев«Посредник», М., 1912, стр. 238.

69 В представлении Толстого личность его гувернера до такой степени сливалась с личностью гувернера Николеньки Иртеньева, что в одном из писем к А. А. Толстой он даже назвал своего гувернера не Федором Ивановичем, а Карлом Ивановичем (Полное собрание сочинений, т. 61, 1953, стр. 122).

70 «Отрочество», гл. XVII.

71 Ив. Иванов. И. С. Тургенев, Нежин, 1914, стр. 9.

72

73 См. приложение XXXIV.

74 Со слов Толстого, слышанных мною от него лично.

Учитель детей Толстых В. Ф. Лазурский в своем дневнике от 17 июня 1894 года пишет: «Лев Николаевич — превосходный знаток французского языка. Monsieur (так здесь называют француза-гувернера) говорит, что любит очень с ним разговаривать, так как граф употребляет настоящие французские выражения. Читая французский текст для исправления кому-то заказанного и дурно исполненного перевода, все глубоко понимает и делает ясным» («Литературное наследство», 1939, № 37—38, стр. 446).

75 Не эти ли занятия старшего брата с ними, младшими братьями, послужили Толстому образцом в его позднейших занятиях с крестьянскими детьми, когда он 20 февраля 1872 года писал Фету: «Я опять завел школу, и жена и дети — мы все учим» (Полное собрание сочинений, т. 61, 1953, стр. 271). Старшему сыну Толстого Сергею было в то время восемь с половиною лет, старшей дочери Татьяне — семь лет и четыре месяца. «Опыт был довольно удачен, — вспоминал С. Л. Толстой, — и ученики мои и сестры Тани усвоили себе начальную грамоту» (С. Л. . Очерки былого, Гослитиздат, М., 1949, стр. 26).

76 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. VIII.

77 См. приложение XXXV.

78 См. приложение XXXVI.

79

80 Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 174.

81 Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 30 ноября 1905 года.

82 Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, изд. Толстовского музея, М., 1928, стр. 185, запись от 1 июля 1908 года. В дневнике А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого» (т. I, стр. 215) эти слова воспроизведены в такой форме: «Я прежде, в молодости, не любил поляков». Запись эта неточна: Толстой не сказал, что он сам «не любил» поляков, а определенно сказал, что в нем «развивали» не нелюбовь, а «ненависть» к полякам.

83 «В чем моя вера», гл. XII.

84 Черновая редакция трактата «Так что же нам делать?» (1882—1886 годы). Полное собрание сочинений, т. 25, 1937, стр. 627.

85 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. VII.

86 Полное собрание сочинений, т. 38, 1934, стр. 26.

87 Такое «осуждение» записано в воспоминаниях Н. И. Власова, внука дядьки Толстого Н. Д. Михайлова. По словам Власова, бабка его Ирина Игнатьевна, в разговоре с Толстым умиленно вспоминавшая его мать, про его отца говорила ему: «А вот, Лев Николаевич, каков был ваш батюшка, царство ему небесное, — нет, про него хорошего не скажем, гордость и жестокость — все в нем было» (Н. И. . Из воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом, Отдел рукописей Гос. музея Толстого). Путаное фактически и недоброжелательное по отношению к Н. И. Толстому воспоминание яснополянского крестьянина Родиона Егорова находим в книжке М. Кулешова «Л. Н. Толстой по воспоминаниям крестьян», М., 1911, отд. III, стр. 2—5.

88 А. Хирьяков. Сестра Л. Н. Толстого, «Русское слово», 19 августа 1911 года.

89 Рассказы М. Н. Толстой, записанные Д. П. Маковицким (рукопись).

90 «Отрочество», гл. V.

91 Н. Г. Молоствов и П. А. Сергеенко

92 «Детство» (вторая редакция), гл. XXII (рукопись).

93 Николенька плакал навзрыд «при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа» («Детство», гл. XIX).

94 «Отрочество», гл. III.

95 Выражение взято из XV главы «Детства».

96 «восторженное детское состояние нежной любви ко всем людям» и вследствие этого уверенность «в такой же любви к себе других людей» («Война и мир», т. IV, ч. III, гл. VII).

97 Вторая редакция «Детства» (рукопись).

98 Третья редакция «Детства», Сочинения, 12-е изд., ч. 1, 1911, стр. 73.

99 Запись Толстого в дневнике под 4 января 1890 года, Полное собрание сочинений, т. 51, 1952, стр. 9. Один из слушателей оставил воспоминания об этом вечере: см. М. Н. Орлов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, «Новые Пропилеи», т. I, Государственное издательство, 1923, стр. 92—93.

100 Репин. Далекое — близкое, изд. «Искусство», 1953, стр. 380. Воспоминание относится к августу 1891 года.

101 А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. 1, М., 1922, стр. 189. Рисунок был написан Похитоновым летом 1906 года.

102 «...палочка эта зарыта у дороги на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я — так как надо же где-нибудь зарыть мой труп — просил в память Николеньки закопать меня» («Воспоминания», гл. «Фанфаронова гора»).

103 «Хотя и пустяшное, но хочется сказать кое-что, что бы мне хотелось, чтобы было сделано после моей смерти... Хотя это и из пустяков пустяки, — то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет снесет или свезет в Заказ против оврага на место зеленой палочки» (Полное собрание сочинений, т. 56, 1937, стр. 144).

104 Все эти первые детские опыты Льва Толстого напечатаны в «Литературном наследстве», 1939, № 35—36, стр. 268.

105

106 Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 189.

107 См. приложение XXXVII.

108 Выписка из журнала Тульского дворянского депутатского собрания от 15 марта 1832 года (К биографии Л. Н. Толстого, «Русская мысль», 1911, 4, стр. 108—110).

109 В. И. . Дворянское сословие Тульской губернии, т. VI (XV), М., 1911, стр. 53.

110 См. приложение XXXVIII.

111 См. приложение XXXIX.

112 «Воспоминания» Ю. М. Огаревой были напечатаны в «Голосе минувшего», 1914, № 11.

113 «Избавьте меня, пожалуйста, от великодушных предложений, которые будут бесполезны и которые я не могу и не хочу принять. Вместе с жестоким сожалением об отказе от вашего почетного предложения, я буду хранить всегда в своем благодарном сердце воспоминание о благородном доказательстве уважения, которое вы мне дали. Это единственное счастье, оставленное богом в моей печальной жизни, в моем одиночестве, и им я обязана вам. Я, значит, должна отказаться от этой последней надежды, поданной мне вашей душой, столь благородной и столь прекрасной». (Публикуется впервые; подлинник — в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.)

Раздел сайта: