Чертков В. Г.: Уход Толстого

УХОД ТОЛСТОГО.

ВСТУПЛЕНИЕ.

——

В связи с последними годами и днями жизни Льва Николаевича Толстого успело уже накопиться столько недоразумений и кривотолков, столько пристрастных суждений и личных предубеждений, что, приступая к первому обстоятельному сообщению о его уходе, я вынужден, рискуя, быть-может, утомить внимание читателя, начать с несколько пространного вступления раньше, чем приступить к изложению истории самого ухода.

В настоящее время, после смерти жены Толстого¹), не существует больше главного препятствия для разглашения истинных причин его «ухода» из Ясной Поляны. В числе других друзей Льва Николаевича и я десять лет молчал. В течение этого времени ко мне обращались многие лица, в том числе заслуживающие особого уважения и доверия, с просьбами о том, чтобы я опубликовал то, что знаю об этом событии. В виде образца приведу одно из писем такого рода, полученное мною от известной английской писательницы и почитательницы Толстого, престарелой, ныне покойной, г-жи Мэйо: ²)

Абердин. Шотландия.

«Многоуважаемый г. Чертков,

«В Англии многие теперь сознают, что настало время, когда в высшей степени желательно, чтобы мы услышали правду о драме последнего года жизни Льва Толстого от такого лица, которое было ее очевидцем.

«Мы вполне понимаем и уважаем Вашу сдержанность по отношению к этому предмету. Но в настоящее время деятельно распространяются у нас много слухов, выставляющих Толстого в самом плохом свете и потому способствующих умалению его учения.

«А между тем мы до сих пор мало или ничего не слышали, как только от лиц, заведомо несочувствующих взглядам Толстого и не останавливающихся ни перед чем, чтобы противодействовать осуществлению его последней воли.

«К тому же, к сожалению, биография Толстого (г. Моода), наиболее известная в Англии, написана лицом, которое является не только не последователем Толстого, но даже не объективным или беспристрастным историком и находится в совершенном антагонизме с основным принципом Толстого о непротивлении злу насилием.

«Поэтому мы обращаемся к Вам, личному другу и сотруднику Толстого, с просьбою о том, чтобы вы доставили нам возможность услышать обстоятельства этого дела в том виде, в каком Вы их лично наблюдали.

«Некоторые из нас полагают, что собственные писания Толстого дают достаточное объяснение. Помню, когда я прочла последнюю страницу статьи «Живущие и умирающие» в его «Три дня в деревне», написанной только за несколько месяцев до его смерти, я поняла, что духовные страдания Толстого доходили почти до невыносимой напряженности.

«Но многие этого не понимают.

«Повторяю опять, что мы все глубоко уважаем ту сдержанность, которую Вы до сих пор проявили. Но бывает время, когда следует говорить, так же как бывает время и для молчания. История нам постоянно показывает, как невозможно бывает восстановить истину тогда, когда очевидцев уже нет в живых. Таким образом внедряются самые превратные и зловредные легенды.

«Надеюсь, что Вы обратите на этот вопрос Ваше самое серьезное внимание, и остаюсь с истинным уважением

«Изабелла Файви Мэйо».

Таких просьб, устных и письменных, я получал много от самых разнообразных лиц, в числе которых были люди, отличающиеся большою сдержанностью и тактичностью и потому особенно авторитетные в таком деликатном вопросе. Тем не менее, я до сих пор медлил.

Теперь я чувствую, что время, наконец, настало, и решаюсь открыто высказать то, что мне известно. Не с легким сердцем приступаю я к выполнению этой обязанности, но с полным сознанием связанной с нею нравственной ответственности. При этом желаю я только одного: не говорить ничего лишнего или неуместного, но, вместе с тем, и не умалчивать ничего такого, что высказать сознаю должным перед своей совестью, перед Львом Николаевичем и перед людьми.

_______

Во-первых, непосредственные внешние условия, в которые он был поставлен, а именно все то, что ему приходилось переживать со стороны семейных отношений и домашней обстановки, было как будто нарочно придумано для того, чтобы подвергнуть его самому строгому испытанию. Если бы кому нужно было проверить на деле степень искренности, последовательности и духовной силы Льва Николаевича в осуществлении его жизнепонимания, то для этой цели нельзя было поставить его в более подходящие условия, нежели те, в которых он находился в течение последних тридцати лет своей жизни.

Во-вторых, замечательно то, что испытание это, более тяжкое, чем возможно себе представить кому-либо не близко знакомому с его интимной жизнью, выдержано было Львом Николаевичем с удивительной безупречностью. В свое время вся интеллигентная Россия в своей душевной слепоте воображала, что Толстой своей «барской» жизнью в Ясной Поляне являет обычный пример несостоятельности великого мыслителя в применении к самому себе тех высоких истин, которые он словесно проповедует. Враги Толстого злорадствовали, видя в его предполагаемой непоследовательности доказательство неосуществимости его теорий. Сторонники его находили смягчающее вину обстоятельство в том соображении, что нужно быть благодарным Толстому за полученную от него духовную пищу и относиться снисходительно к его человеческим слабостям. А между тем, в это самое время Лев Николаевич с ничем непоколебимой настойчивостью, хотя временами и с неимоверными страданиями, одиноко совершал величайший подвиг самоотвержения, последовательности и нравственной выдержки, на какой только способен человек. Он на деле осуществлял в своих поступках и во всей своей личной жизни то самое, что на словах исповедывал, и примером своей жизни и своей смерти запечатлел то полное отречение от всяких личных желаний, то беззаветное служение воле Бога, в котором он полагал смысл и назначение человеческой жизни.

Я хорошо знаю, что такое утверждение может показаться преувеличенным. Некоторые читатели будут склонны отнести мои слова к естественному увлечению «толстовца», идеализирующего своего «учителя». Но, к счастью, в моем распоряжении сохранился обширный документальный материал, неопровержимо подтверждающий точность моих слов. С этим материалом, равно как и со своими собственными наблюдениями и известными мне сведениями и фактами в связи со всей семейной жизнью Л. Н-ча, я надеюсь, в свое время, поделиться с читателями.

бы мириться с неизбежными недомолвками и пробелами. Читателям пришлось бы обращаться с этими бумагами, как поступают ученые исследователи со своим «историческим материалом», а именно — пополнять недосказанное своими собственными догадками и согласовать несвязное или примирять противоречия в зависимости от своих личных предпочтений и от степени своей изобретательности. Среди обширного материала о жизни Толстого уже заведомо имеются и, несомненно, будут еще появляться сообщения, содержащие большее или меньшее извращение действительности и даже безусловный вымысел. Уже успела в настоящее время накопиться целая литература, к злорадству врагов Л. Н-ча изображающая его личность, его жизнь, его уход и его смерть в совершенно извращенном виде и переполненная самой беззастенчивой клеветой.

будут поддаваться искажающему влиянию неправдивых источников, что уже и заметно в некоторых успевших появиться биографиях. В виду этого особенно важно, чтобы кто-нибудь из современников Толстого, кто находился с ним в самых близких сношениях и, пользуясь его полным доверием, был непосредственно знаком с истинными условиями его домашней жизни, — оставил бы последовательное письменное изложение всего того, что ему достоверно известно из этой области. Притом желательно, чтобы лицо это не принадлежало к числу его родственников и потому было бы вполне свободно от всяких семейных предпочтений и пристрастий.

Не в силу каких-либо личных достоинств, но лишь благодаря некоторым внешним обстоятельствам, удовлетворяя именно этим условиям, — я не могу не сознавать, что самой судьбой на меня наложена нравственная обязанность заняться такой работой.

И нужно подобное повествование не для одного только соблюдения «исторической точности» в жизнеописании великого человека. Она нужна в интересах человечества для сохранения во всей своей неприкосновенности поразительного примера жизни Толстого, ибо жизнь эта неопровержимо подтверждает возможность действительного осуществления тех высоких истин, которые он словесно выражал.

Ошибочно бывает соглашаться только с такими истинами, которые исходят от человека, безупречно осуществляющего в своей собственной жизни то, что он говорит. Наша природа так создана, что человек бывает в состоянии выяснять в своем сознании такие высокие истины, которые он сам не в силах проявить на деле. Они могут быть осуществлены другими современными ему людьми, более сильными, чем он, или будущими, более нравственно усовершенствованными поколениями. Но вместе с тем та же человеческая природа так устроена, что пример осуществления человеком в своем собственном поведении, несмотря ни на какие лишения и страдания, вплоть до жертвы своей жизнью — того, что он проповедует, всегда вызывает среди людей восторженное сочувствие. Это служит для многих могущественным поощрением и опорою на пути следования провозглашаемым таким человеком идеалам.

Если бы Толстой в своей личной жизни был непоследователен и далек от осуществления своих собственных верований, то и в таком случае он все же заслужил бы великую благодарность за тот громадный, не поддающийся никакому измерению толчок, который он дал развитию человеческого сознания своей умственной работой. Но судьбе угодно было в лице Толстого создать не только гениального мыслителя, но и великого подвижника. А потому в высшей степени важно сохранить самые точные сведения о его личной жизни, в особенности о той ее области, в которой ему больше всего приходилось жертвовать собою и страдать при осуществлении на деле того, во что он верил.

к нему при его жизни, а теперь — к его бесконечно дорогой для меня памяти, мое уважение и преклонение перед тем божеским Началом, которое в нем с такой силой и чистотой проявлялось — внушают мне потребность способствовать, насколько это от меня зависит, тому, чтобы вся правда, вся мощь его жизненного подвига сохранилась среди людей во всем своем поразительном, незапятнанном блеске. Если есть люди, для которых правда эта невыгодна или неприятна и которые всячески стараются ее извратить или скрыть, взводя на Л. Н-ча самые дикие выдумки или требуя умолчания истины, то кому же, как не его ближайшим друзьям, подобает вступиться за его память и предохранить его светлый образ от искажения или загрязнения?

Теперь, когда нет уже в живых вдовы Льва Николаевича, ради которой сведения эти до сих пор не опубликовывались, не только позволительно выступать в его защиту, но обстоятельствами наложена на нас, его друзей, прямая обязанность раскрыть правду о его жизни и смерти в противовес всей той клевете, которая пущена уже в обращение его врагами³).

Мне приходилось слышать (правда, от таких лиц, для самолюбия которых было бы приятнее сохранение втайне семейной драмы Л. Н-ча) еще одно возражение. Сам Л. Н., говорят они, никогда не прибегал к самозащите от своих клеветников. Он предпочитал быть порицаемым общественным мнением тому, чтобы разоблачать тяжелые условия своей жизни и из-за себя подвергать осуждению других. А потому и теперь, уверяют они, после его смерти, друзья его должны следовать его примеру.

С этим никак нельзя согласиться. Что сам Л. Н. скрывал свои страдания — это понятно. Он черпал силу и находил удовлетворение в сознании того, что живет не перед людьми, а перед Богом. Он не только не нуждался в человеческом одобрении, но, наоборот, в несправедливом осуждении со стороны людей он видел для себя пользу в том отношении, что это — как он выражался — поневоле загоняет человека на тот путь, на котором ему приходится руководствоваться одним только голосом Божьим в своей душе. Но разве это значит, что и мы должны замалчивать подвиг жизни и скрывать правоту Л. Н-ча теперь, когда его нет среди нас?

У нас нет, и не может быть, и не должно быть тех побуждений, которые в этом случае руководили им. Для меня, для моей души бывает полезно, когда меня напрасно осуждают, вследствие того, что я не желаю оправдываться и щажу истинного виновника. Но ничего нет хорошего в том, чтобы я отмалчивался, когда другого в моем присутствии несправедливо осуждают или клевещут на него, между тем как я имею возможность обнаружить его правоту. У Л. Н-ча были основания не оправдывать себя перед людьми. У нас же нет никаких оснований скрывать то, что оправдывает его. В данном случае руководствоваться нам следует не представлением себя на его месте, если бы он был жив, а непосредственным голосом нашего собственного сердца и нашего разума, требующим того, чтобы мы заступились за друга, память которого оскорбляется на наших глазах.

«подвиге жизни Л. Н. Толстого», обнимающую весь период его семейной жизни и включающую в себе только как бы отдельной главой излагаемое здесь сообщение об уходе Толстого.

Все явления мировой жизни так неразрывно связаны и переплетены между собою, что если бы было возможно изменить в прошлом какое-нибудь из них, хотя бы самое, повидимому, ничтожное, то пришлось бы одновременно изменить и все решительно остальные предшествовавшие и сопутствовавшие обстоятельства. А потому для того, чтобы вполне исследовать те условия, которые вызвали то или иное явление в жизни человека, нужно было бы рассмотреть всю прошлую историю человечества как внешнюю, фактическую, так и внутреннюю, душевную. За невозможностью же даже только в сознании своем обнять всю беспредельность этих условий, необходимо признать, что нам совершенно недоступно определить все то, что вызвало то или иное явление даже в жизни отдельного человека.

Так и в занимающей нас здесь истории ухода Толстого, никакое, даже самое тщательное, исследование не может исчерпать всех, теряющихся в бесконечности прошлого, обстоятельств внутренних и внешних, послуживших причиной этого события. Мало того, даже в области, поддающейся исследованию, личной жизни Толстого обстоятельства, вызвавшие и содействовавшие его уходу так многочисленны и разносторонни, что одному человеку не под силу их перечислить исчерпывающим образом. К тому же и окраска, придаваемая в подобных случаях разбираемым обстоятельствам, и самое направление исследования в такой степени зависят от личной точки зрения и настроения исследователя, что его подбор и освещение причин, как бы он ни старался быть беспристрастным, неизбежно будут страдать некоторой, большей или меньшей долей односторонности. А потому при выяснении причин ухода Толстого в высшей степени важно, чтобы возможно большее число современников изложили и сохранили для будущих поколений те сведения, воспоминания и соображения, которыми они располагают; и притом желательно, чтобы сделали это преимущественно те из них, которым приходилось ближе всего соприкасаться с личной и семейной жизнью Л. Н-ча. Правдивая история жизни Толстого должна быть сохранена в возможно большей полноте для предстоящих поколений. И его современникам, начиная с ближайших, находящихся еще в живых его семейных, его личных друзей и ближайших сотрудников, не следовало бы пренебрегать этой серьезной задачей, которая самой судьбой возложена на них.

С своей стороны я вполне сознаю, что тот небольшой почин в этом направлении, к которому я здесь решаюсь приступить, может послужить лишь одной каплей в море всех тех фактов и сведений, наблюдений и соображений, которые желательно было бы собрать в одно место раньше, чем современники Толстого сойдут со сцены земной жизни⁴).

При составлении настоящей книги я старался как можно строже различать четыре области изложения: 1) Факты и обстоятельства, мне достоверно известные и потому утверждаемые мною без оговорок. 2) Факты и обстоятельства, в достоверности которых я лично убежден, хотя и не считаю себя вправе ее безусловно утверждать, и которые я поэтому сообщаю с некоторой оговоркой. 3) Обстоятельства мною предполагаемые на основании определенных данных, которые я в таких случаях и привожу. 4) Мои личные мнения, соображения и размышления в связи с приводимыми фактами и обстоятельствами.

лишь фактическим сообщением происшедшего, предоставить ему выводить свои собственные заключения. Достоинства безразличного, так называемого объективного изложения я вполне признаю. Но дело в том, что самая задача настоящего моего исследования не в этом заключалась. Как и было выше указано, цель моя при составлении этой книги лежала в опровержении направленных против Л. Н-ча клеветы и лжетолкований его поведения.

Что касается обстоятельного объективного изложения фактических подробностей, связанных с уходом Толстого, то, как оно ни желательно, но мне кажется, что время для этого еще не настало, так как наиболее осведомленные по этой части лица еще не успели опубликовать того богатого и разнообразного запаса сведений и подробностей по этому вопросу, которым они располагают. Будем же надеяться, что они не станут откладывать этой задачи в долгий ящик до тех пор, пока сами не окажутся в могиле. И если настоящее мое выступление хоть сколько-нибудь побудит их поделиться и с своей стороны тем, что они знают, хотя бы это было даже только для того, чтобы меня опровергать, то я был бы этому очень рад, равно как и всякой поправке в моей работе, которую кто-либо нашел бы желательным сделать. Лучше, чтобы все, касающееся этого предмета, было основательно обсуждено и по возможности выяснено еще самими очевидцами событий, нежели, чтобы оно составляло в будущих веках предмет обширной полемической литературы, далеко не выясняющей истины, как слишком часто бывает по отношению к жизни выдающихся представителей человечества. И вот мне кажется, что тогда, когда появится возможно большее количество таких дополнительных сообщений по этому самому вопросу, и только тогда, возможно будет из всего накопившегося материала выработать то действительно объективное и достоверное повествование об уходе Толстого, которое так необходимо для передачи людям истинного представления о подвиге его жизни.

В. Чертков.

Январь 1922 г.

Лефортовский пер., 7.

Примечания

¹«Приложении пятом», помещенном в конце книги.

²) Isabella Fyvie Mayo, скончавшаяся в 1912 г.

³) В связи с этим позволю себе здесь привести небольшую выдержку из помещенной в № 3 (15) журнала «Голос Толстого и Единение» моей заметки под заглавием: «Нужна ли правда об уходе Толстого?»:

«Условия, при которых Лев Николевич Толстой оставил Ясную Поляну и умер в пути, на железно-дорожной станции, были, как известно, совсем исключительные. А между тем до сего дня — несмотря на то, что с тех пор минуло вот уже десять лет — человечество все еще не знает истинных обстоятельств этого события. Ни в России, ни за границей не известны действительные причины, побудившие такого человека, как Лев Толстой, покинуть свою семью. Благодаря этому, каждый по своему придумывал и опубликовывал по этому поводу всевозможные измышления. Одни утверждали и продолжают еще утверждать, что Толстой, почувствовав потребность вернуться в лоно православной церкви, хотел уйти спасаться в монастырь. Другие уверяли, что он от старости настолько ослабел умом, что сам хорошо не знал, что делает, и, инстинктивно чуя приближение смерти, бежал просто, куда глаза глядят. Третьи с удовлетворением отмечали, что хоть под конец своей жизни Толстому удалось превозмочь свое пристрастие к семье и порабощение барской обстановкой и совершить то, что по своим убеждениям он должен был исполнить гораздо раньше. Четвертые, наоборот, выражали сожаление о том, что у него не хватило сил выдержать до конца свое семейное испытание и что, возмутившись поведением близких лиц, он потерял душевное равновесие и изменил своему долгу по отношению к семье. Не перечислишь всех тех предположений и толков, которые распространялись людьми, старавшимися разгадать, стоявшую перед ними в течение десяти лет, загадку об уходе Толстого или умышленно извращавшими правду. Еще совсем недавно в своей книжке о Толстом (уже переведенной на иностранные языки) Максим Горький — со свойственной ему изумительной опрометчивостью по отношению к таким вопросам, с которыми он не знаком или которых не понимает — счел уместным, в числе других нелепостей о Толстом, оповестить мир о том, что Лев Николаевич ушел из Ясной Поляны с «деспотическим намерением усилить гнет своих религиозных идей» и «заставить» этим «принять их»; и что он, Максим Горький, не одобряет такого поведения...

«Перед памятью умершего друга я сознаю себя обязанным обнаружить неосновательность тех нареканий и той клеветы, которыми старались запятнать его личность люди, ложно осведомленные о его жизни или враждебные к его миросозерцанию. Я естественно чувствую потребность содействовать по мере сил восстановлению во всей чистоте и красоте душевного облика того, кому я так много обязан за его любовь и духовную помощь.»

⁴) При Толстовском Музее в Москве (Пречистенка, 11) образован кружок, задавшийся, между прочим, целью собирания и хранения подобных сообщений, часть которых, по соглашению с их авторами, может быть опубликована в «Вестнике Толстовского Музея».