Чертков В. Г.: Уход Толстого
Приложения

ПРИЛОЖЕНИЯ.

Приложение первое.

подобраны со специальной целью выяснить отношение Л. Н-ча к страданию вообще и к своим страданиям в частности. Поэтому содержание их по необходимости односторонне и никак не может дать общего представления о его преобладающем душевном настроении на протяжении последних 30-ти лет его жизни. Это общее настроение, несмотря на тяготившие Л. Н-ча внешние условия, несомненно было жизнерадостное, соответственно свойствам его собственной природы, и исполнено внутреннего удовлетворения, как могут засвидетельствовать все те, кто вступал с ним за это время в близкое и достаточно продолжительное общение. И в этом, т. -е. в том, что он сохранил эти свойства, несмотря на все испытания, которым он подвергался в течение всего этого периода, — я вижу одну из самых замечательных сторон его подвижничества.

Ведь в самом деле, стоит на минуту войти душою в его тогдашнее положение для того, чтобы поистине изумиться перед тем, чего ему удалось достигнуть в своей внутренней жизни. Любовь к свободе вообще и к личной независимости была в исключительной степени свойственна его могучей личности. Запросы художественного творчества влекли его к продолжительным и дальним отсутствиям из дома среди возможно более разнообразной природы и самых различных слоев человечества. Работа его мысли после его духовного пробуждения нуждалась в самом близком его общении с рабочим народом. Для удовлетворения своих душевных потребностей ему нужно было иметь возможность беспрепятственно принимать у себя дома, без всякого ограничения и стеснения, всех и каждого из тех, с кем желал бы общаться, а, следовательно, оказывать гостеприимство, сажать, при случае, за свой стол, оставлять у себя ночевать — и местного крестьянина, пришедшего к нему в гости, и прохожего странника, уставшего с пути, и прибывшего издалека посетителя, ищущего духовного общения и помощи... И всего этого, — столь нужного Толстому, как художнику и мыслителю и, главное, как духовно-живущему человеку, — всего этого он был лишен благодаря семейному эгоизму и сословным предрассудкам, господствовавшим в его доме, в котором властвовало своеволие женщины. Будучи совершенно равнодушной к его духовным запросам и бесчувственной к его страданиям от этих лишений, С. А., по примеру первого периода их семейной жизни, и в старости, несмотря на происшедший в муже духовный переворот, ожидала от него постоянного пребывания при ней и лишь изредка соглашалась на непродолжительные его отлучки, и то с большим разбором. Нарушать же эти ее требования Л. Н. не мог, не нарушая вместе с тем и той наименьшей доли домашнего мира, без которого жизнь его в семье теряла всякий смысл. И несмотря на всю тяжесть этих, неподдающихся словесному описанию и тянувшихся три десятка лет семейных условий, которые для нас, людей обыкновенных, были бы поистине удручающими, — Л. Н. не только не предавался отчаянию, но даже не пенял на свою судьбу. Напротив того, он сам себя винил в своих страданиях, приписывая их своему несовершенству, и напрягал все свои силы к тому, чтобы возможно безупречнее исполнять свои семейные обязанности. «Мне хорошо, мне очень хорошо», — часто говорил и писал он своим друзьям. Временами же он проявлял даже детскую веселость и иногда — шутил над теми самыми обстоятельствами, которые доставляли ему наибольшее страдание.

Замечательное обстоятельство это я объясняю исключительно тем, что Л. Н. твердо задался целью исполнять одну только волю Божью. Это, и только это, он ставил основной своей задачей и, ради осуществления ее, он, в течение всего этого второго, длительного периода своей женатой жизни, сознательно отказывался от удовлетворения своих личных потребностей, от всякого угождения себе. И, отрекаясь от себя и от всех так называемых радостей жизни, он попутно достигал истинной духовной радости и покоя, истинного блага.

Эта область внутренней жизни Л. Н-ча выходит, однако, за пределы теперешнего нашего исследования, и упомянул я о ней лишь для того, чтобы читатель не получил совершенно ошибочного представления о том, будто бы у Л. Н-ча отсутствовала та бодрая и заражавшая всех вокруг него жизнерадостность, которою он, напротив того, в высшей степени обладал⁴⁰).

————

Приложение второе.

1.

Дополнительные сведения о завещательных распоряжениях
Л. Н. Толстого⁴¹).

В связи с распоряжениями Льва Николаевича Толстого относительно издания оставшихся после него бумаг появилось, за истекшие после его смерти годы, столько искаженных и даже прямо вымышленных сообщений, что у общества не могло не получиться самого превратного, а в лучшем случае запутанного представления об этом деле. До сих пор я избегал без крайней необходимости опровергать по мелочам различного рода, столь упорно устно и печатно распространяемые, недоброжелательные измышления, полагая, что в свое время, при опубликовании истинных фактов по имеющимся материалам, правда восторжествует.

в связи с издательскими правами на его писания при его жизни и после его смерти.

Так, 16 сентября 1891 г. он поместил в «Русских Ведомостях» письмо в редакцию следующего содержания:

«М. Г. Вследствие часто получаемых мною запросов о разрешении издавать, переводить и ставить на сцене мои сочинения, прошу вас поместить в издаваемой вами газете следующее мое заявление.

«Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения. Л. Толстой».

Впоследствии Л. Н. неоднократно касался вопроса о судьбе своих писаний после своей смерти, высказываясь по этому поводу то в личных беседах, то в своем дневнике, то в частных письмах.

⁴²). О том же он записал в своем дневнике и 4 февраля 1909 г.: «Теперь же, после моей смерти, я прошу моих наследников отдать землю крестьянам и отдать мои сочинения, не только те, которые отданы мною, но и все, все, в общее пользование. Если они не решатся исполнить обе мои посмертные просьбы, то пускай исполнят хоть одну первую. Но лучше будет — и для них — если они исполнят обе».

В обеих этих записях, по отношению к своим писаниям первого периода, Л. Н. еще не выражает своей воли в форме категорических распоряжений, но лишь высказывает свои пожелания, делая в первой записи даже оговорку о том, что только просит, а никак не завещает. По отношению же к писаниям второго периода Л. Н. всегда категорически подтверждал вышеприведенное, опубликованное в газетах, распоряжение, о чем также свидетельствует его запись в дневнике 8 марта 1909 г.: «Подтверждая то, что я написал в своем дневнике от 4 февраля нынешнего года о том, что прошу моих наследников отдать мои сочинения в общее пользование, поясняю, во избежание всяких недоразумений, что разумею писания мои, изданные до 1881 года. Все написанное мною после того, равно как и написанное раньше, но не изданное до 1881 года, я сам раз навсегда уже отдал в всеобщее пользование, и потому этими писаниями моими наследники мои ни в каком случае ни владеть, ни распоряжаться не должны».

По этим записям видно, что в связи с своими писаниями Л. Н. был озабочен, главным образом, тем, чтобы после его смерти наследники его не предъявляли своих авторских прав на какие бы то ни было его сочинения, а сделали бы их общим достоянием; и чтобы его посмертные писания, в особенности его дневник, были изданы лишь после тщательного редакционного просмотра, и не было бы, как он выразился, сохранено в них того, что не нужно сохранять, или отброшено то, что нужно сохранить.

Л. Н-чу, следовательно, необходимо было назначить своим «литературным душеприказчиком» такое лицо, которому он мог бы со спокойной совестью поручить предстоящий после его смерти пересмотр, редактирование и издание всех оставшихся после него бумаг.

«Я знаю — писал он мне 28 февраля 1900 г. в Англию, — что никто не относится с таким преувеличенным уважением и любовью к моей духовной жизни и ея проявлениям, как вы. Я это всегда и говорю и пишу, и это написал в записке о моих желаниях после моей смерти, прося именно вам и только вам поручить разборку моих бумаг».

В 1904 году, продолжая жить в Англии во время моей высылки из России и не видавшись со Л. Н-чем в течение семи лет, я получил от него еще следующее письмо, которое, ввиду его содержания, мне несколько неловко печатать, к чему, однако, я вынужден прибегнуть ради полноты и последовательности сообщаемых мною сведений.

«1904. 13/26.

«Дорогой друг Владимир Григорьевич,

«В 1895 году я написал нечто в роде завещания, т. -е. выразил близким мне людям мои желания о том, как поступить с тем, что останется после меня. В этой записке я пишу, что все бумаги мои я прошу разобрать и пересмотреть мою жену, Страхова и вас. Вас я прошу об этом, потому что знаю вашу большую любовь ко мне и нравственную чуткость, которая укажет вам, что выбросить, что оставить, и когда и где и в какой форме издать. Я бы мог прибавить еще и то, что доверяю особенно вам еще и потому, что знаю вашу основательность и добросовестность в такого рода работе и, главное, полное наше согласие в религиозном понимании жизни.

«Тогда я ничего не писал вам об этом, теперь же, после девяти лет, когда Страхова уже нет, и моя смерть во всяком случае недалека, я считаю нужным исправить упущенное и лично высказать вам то, что сказано о вас в той записке, а именно то, что я прошу вас взять на себя труд пересмотреть и разобрать оставшиеся после меня бумаги и вместе с женою моей распорядиться ими, как вы найдете это нужным.

«Кроме тех бумаг, которые находятся у вас, я уверен, что жена моя или (в случае ея смерти прежде вас) дети мои не откажутся, исполняя мое желание, не откажутся сообщить вам и те бумаги, которых нет у вас, и с вами вместе решить, как распорядиться ими.

«Всем этим бумагам, кроме дневников последних годов, я, откровенно говоря, не приписываю никакого значения и считаю какое бы то ни было употребление их совершенно безразличным. Дневники же, если я не успею более точно и ясно выразить то, что я записывал в них, могут иметь некоторое значение, хотя бы в тех отрывочных мыслях, которые изложены там. И потому издание их, если выпустить из них все случайное, неясное и излишнее, может быть полезно людям, и я надеюсь, что вы сделаете это так же хорошо, как делали до сих пор извлечения из моих неизданных писаний, и прошу вас об этом.

«Благодарю вас за все прошедшие труды ваши над моими писаниями и вперед за то, что вы сделаете с оставшимися после меня бумагами. Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни.

«Лев Толстой».

председателю новочеркасской судебной палаты, Ивану Васильевичу Денисенко, гостившему в то время в Ясной Поляне, с просьбой составить для него, Л. Н-ча, бумагу, предоставляющую во всеобщее пользование право издания всех без исключения его писаний. И. В. Денисенко изъявил согласие содействовать Л. Н-чу в этом деле, предвидя однако, что подобная бумага в юридическом отношении не могла бы иметь обязательного значения для наследников Л. Н-ча.

В вышеприведенном письме своем ко мне от 13 мая 1904 г. так же, как и в своем дневнике от 27 марта 1895 г., Л. Н. поручает распоряжение своими бумагами после своей смерти своей жене и мне, рассчитывая на то, что она и дети его, о которых он также упоминает, окажут мне необходимое содействие при пересмотре и разборке его бумаг. Но в течение последующих лет для Л. Н-ча обнаружились некоторые обстоятельства, убедившие его в том, что ему следует доверить распоряжение его бумагами после его смерти только такому лицу, которое вполне разделяет его отношение к литературной собственности и, вместе с тем, свободно от всяких личных или семейных пристрастий. Поэтому он решил прибегнуть к составлению завещания следующего содержания:

Завещание.

«Заявляю, что желаю, чтобы все мои сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо напечатанные, так и еще не изданные, написанные или впервые напечатанные с 1 января 1881 года, а равно и все написанные мною до этого срока, но еще ненапечатанные, — не составляли бы после моей смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть безвозмездно издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет. Желаю, чтобы все рукописи и бумаги, которые останутся после меня, были бы переданы Владимиру Григорьевичу Черткову с тем, чтобы он и после моей смерти распоряжался ими, как он распоряжается ими теперь, для того, чтобы все мои писания были безвозмездно доступны всем желающим ими пользоваться для издания. Прошу Владимира Григорьевича Черткова выбрать также такое лицо или лица, которому бы он передал эго уполномочие на случай своей смерти. Лев Николаевич Толстой. Крекшино, 18 сентября 1909 г.

«При подписании настоящего завещания присутствовали и сим удостоверяют, что Лев Николаевич Толстой при составлении настоящего завещания был в здравом уме и твердой памяти: Свободный художник Александр Борисович Гольденвейзер. Мещанин Алексей Петрович Сергеенко. Александр Васильевич Калачев, мещанин.

«Настоящее завещание переписала Александра Толстая».

Но это завещание также оказалось неудовлетворительным как по существу, так и по форме. Желательно было так обставить завещание с юридической точки зрения, чтобы оно, по возможности, не подавало никаких поводов к возбуждению судебного иска. А между тем завещание, выражавшее желание Л. Н-ча о том, чтобы его писания не составляли после его смерти «ничьей частной собственности», с этой стороны не достигало цели, так как, по русским законам, завещать собственность возможно только определенному юридическому лицу. Кроме того, и по изложению своему завещание не удовлетворяло всем требуемым формальностям.

Л. Н-чу, таким образом, предстояло выбрать одно из двух: или удовлетвориться этим завещанием, которое почти наверное подало бы повод к возбуждению со стороны кого-нибудь судебного преследования против тех, кому он поручил осуществление своей воли, при чем сделанные им распоряжения оказались бы практически неосуществимыми; или же — предоставить сведущим людям облечь изложение его распоряжений в такую форму, при которой завещание его стало бы даже с юридической стороны неуязвимым.

Разумеется, Л. Н-чу было неприятно прибегать к внешней форме официального завещания, но, с другой стороны, он опасался, что педантическое проведение своего отрицательного отношения к официальной форме может воспрепятствовать передаче его писаний после его смерти в общее достояние. К тому же юридическая формулировка завещания требовалась, в данном случае, не для обеспечения возможности возбуждения каких-либо исков или судебных разбирательств, а наоборот — ради предупреждения подобной возможности. На основании именно этого последнего соображения Л. Н., которому, при всей радикальности его убеждений, вовсе не была свойственна мелочная педантичность, — и решился написать завещание, внешне удовлетворяющее необходимым официальным требованиям.

При составлении этого нового завещания было, по моей просьбе, сделано им одно изменение. Не отказываясь от порученной мне Л. Н-чем ответственной задачи распорядиться его писаниями после его смерти, я, однако, не хотел становиться в положение «юридического» наследника, и потому настоятельно просил Л. Н-ча избрать для этой цели тех членов его семьи, которым он мог наиболее довериться в этом отношении. В моем нежелании быть юридическим наследником я руководствовался несколькими соображениями. Я был уверен, что для жены и детей Л. Н-ча будет менее неприятно, если официальным наследником будет кто-нибудь из членов их семьи. Кроме того, предвиделись в будущем довольно сложные переговоры с семьею Толстых в связи с выкупом, согласно желанию Л. Н-ча, яснополянского имения для передачи его местным крестьянам, и я знал, что вести эти переговоры с владельцами земли будет также удобнее всего кому-нибудь из представителей самой семьи. Наконец, были у меня еще и другие мотивы чисто личного характера.

поручить защиту своего литературного наследия от посягательства обратить его в чью-либо исключительную собственность.

При этом мы трое одинаково понимали это распоряжение в том смысле, что задача А. Л-ны будет заключаться в том, чтобы обеспечить мне возможность беспрепятственно распорядиться литературным наследством Л. Н-ча, следуя данным им мне указаниям.

(Текст написанного Л. Н-чем при этих условиях «юридического домашнего завещания» помещен дальше под литерой Б.).

Одновременно с этим Л. Н. просил меня приготовить для него объяснительную записку частного характера, содержащую указание на его действительное «юридическому» завещанию вместе с изложением распоряжений, сделанных им для нашего, т. -е. А. Л-ны и моего руководства. Бумагу эту я составил, точно придерживаясь данных мне Л. Н-чем указаний, и доставил ему в тот самый день, когда он написал свое последнее завещание. Л. Н. ее внимательно прочел и вернул мне для переписки, прося внести в нее указанные им две поправки⁴³). Этой дополнительной бумаге, содержавшей действительные распоряжения Л. Н-ча относительно своих писаний после его смерти, он придавал настолько серьезное значение, что в течение последующих дней неоднократно напоминал мне о ней, прося меня поторопиться с ее окончательной перепиской⁴⁴).

Поручая мне составить эту бумагу согласно данным мне им самим указаниям, Л. Н. полагал, что форма ея изложения будет от первого лица, и собирался ее собственноручно переписать; но я позволил себе изложить ее в третьем лице, так как это мне казалось, в данном случае, более естественным, чем если бы я стал писать от его лица. Кроме того, мне хотелось избавить Л. Н-ча, уже три раза собственноручно переписавшего свое официальное завещание, еще от лишнего труда своею же рукой переписывать все содержание также и этой записки. Будучи проникнут сознанием того, что если юридически обставленное завещание умершего лица требует самого точного исполнения, то тем более требуют того же такие его определенно выраженные распоряжения, которые основаны единственно на личном доверии, — мне казалось, что совершенно безразлично, в какой форме и чьей рукой это заявление написано, если только содержание его подтверждено Л. Н-чем собственноручно. А так как указания эти предназначались исключительно для руководства А. Л-ны и моего, то и Л. Н., с своей стороны, был твердо уверен в том, что и в этой форме мы оба будем свято чтить его последнюю волю и не позволим себе ни в чем отступить от этих его распоряжений.

Привожу здесь полностью содержание этой объяснительной записки

«Так как Л. Н. Толстой написал завещание, по которому оставляет после своей смерти все свои писания «в собственность» своей дочери Александре Львовне Толстой, а в случае ее смерти раньше его смерти, — Татьяне Львовне Сухотиной, то необходимо объяснить, во-первых, почему, сам не признавая собственности, он составил подобное завещание, а, во-вторых, как он желает, чтобы было поступлено с его писаниями после его смерти.

«К «формальному» завещанию, имеющему юридическую силу, Л. Н. прибег не ради утверждения за кем бы то ни было собственности на его писания, а наоборот для того, чтобы предупредить возможность обращения их после его смерти в чью-либо частную собственность.

«Для того, чтобы предохранить тех, кому он поручил распорядиться его писаниями согласно его указаниям, от возможности отнятия у них этих писаний на основании законов о наследстве, Л. Н-чу представлялся только один путь: написать обставленное всеми требуемыми законом формальностями завещание на имя таких лиц, в которых он уверен, что они в точности исполнят его указания о том, как поступить с его писаниями. Единственная, следовательно, цель написанного им «формального» завещания заключается в том, чтобы воспрепятствовать предъявлению со стороны кого-либо из его семейных их юридических прав на эти писания в том случае, если эти семейные, пренебрегая волей Л. Н-ча относительно его писаний, пожелали бы обратить их в свою личную собственность.

«Воля же Л. Н-ча относительно своих писаний такова:

«Он желает, чтобы:

«1) Все его сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо напечатанные, так и еще неизданные, не составляли после его смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет.

«2) Чтобы все рукописи и бумаги (в том числе: дневники, черновики, письма и проч., и проч.), которые останутся после него, были переданы В. Г. Черткову с тем, чтобы последний, после смерти Л. Н-ча, занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования, при чем в материальном отношении Л. Н. просит В. Г. Черткова вести дело на тех же основаниях, на каких он издавал писания Л. Н-ча при жизни последнего⁴⁵).

«3) Чтобы В. Г. Чертков выбрал такое лицо или лица, которым передал бы это уполномочие на случай его, Черткова, смерти, с тем, чтобы и это лицо или эти лица поступили так же на случай своей смерти, и так далее до минования в этом надобности.

«4) Чтобы те лица, кому Л. Н. завещал «формальную» собственность на все его писания, завещали эту собственность дальнейшим лицам, избранным по соглашению с В. Г. Чертковым или теми, кому перейдет вышеупомянутое уполномочие Черткова, и так далее до минования в этом надобности.

(На подлинном Л. Н. Толстым собственноручно приписано):

«Совершенно согласен с содержанием этого заявления, составленного по моей просьбе и в точности выражающее мое желание.

Лев Толстой 31 июля, 1910».

А.

Мое завещание было бы приблизительно такое (пока я не написал другого — оно вполне такое).

1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, в самом дешевом гробу, как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпевания. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай хоронят, как обыкновенно, с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.

2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать.

⁴⁶] (что замарано, замарал я сам. Дочерям не надо этим заниматься) — тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения, не потому, что я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их) и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники моей прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, — я прошу уничтожить — точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно.

Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь, — жизнь моя была обычная дрянная жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют... А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть, из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.

Все это я пишу не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить во вред людям.

4) Право издания моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки, — прошу моих наследников передать обществу, т. -е. отказаться от авторского права⁴⁷). Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это — хорошо. Хорошо это будет и для вас; не сделаете — это ваше дело. Значит, вы не готовы этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, — было самым тяжелым для меня делом в жизни.

5) Еще и главное, прошу всех и близких и дальних не хвалить меня (я знаю, что это будут делать, потому что делали и при жизни самым нехорошим образом), — а если уже хотят заниматься моими писаниями, — то вникнуть в те места из них, в которых, я знаю, говорила через меня Божия сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда чувствовал, что становился проводником воли Божией. Часто я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохождение их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий, нечистый характер, который они получили от меня, могли бы питаться ими.

В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить.

Подпись.

Б.

Текст собственноручного завещания Льва Николаевича Толстого,
утвержденного Тульским Окружным Судом к исполнению
16 ноября 1910 г.

произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мною до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки, — словом, все без исключение мною написанное по день моей смерти, где бы таковое ни находилось и у кого бы ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатанное и при том, как право литературной собственности на все без исключения мои произведения, так и самые рукописи и все оставшиеся после меня бумаги завещаю в полную собственность дочери моей Александре Львовне Толстой. В случае же, если дочь моя Александра Львовна Толстая умрет раньше меня, все вышеозначенное завещаю в полную собственность дочери моей Татьяне Львовне Сухотиной. Лев Николаевич Толстой. Сим свидетельствую, что настоящее завещание действительно составлено, собственноручно написано и подписано графом Львом Николаевичем Толстым, находящимся в здравом уме и твердой памяти. Свободный художник Александр Борисович Гольденвейзер. В том же свидетельствую, мещанин Алексей Петрович Сергеенко. В том же свидетельствую, сын подполковника Анатолий Дионисиевич Радынский.

2.

Подробной истории каждого из этих документов я не касаюсь здесь, чтобы не обременять изложения. Но историю первого завещания, написанного Л. Н-чем в

1895 г., изложенную в письме ко мне Н. Л. Оболенского, — мужа его дочери Марии Л-ны, считаю желательным сообщить здесь читателям в виду того, что этот характерный эпизод бросает яркий свет на связывавшие Л. Н-ча семейные отношения и условия, в конце-концов побудившие его не сообщать жене о составлении им своего последнего завещания, которое легко могло бы подвергнуться той же участи, как и его первоначальный проект 1895 года. (См. выше).

Письмо Н. Л. Оболенского о судьбе завещания 1895 г.

8 октября 1902 года. Ясная Поляна.

в чем было дело. Как Вам известно, в одной из тетрадей дневников Л. Н. есть его завещание. Оно очень важно для тех, кому дорого все, что связано с Л. Н-чем. Так как дневники в руках С. А. и Румянцевского Музея, т. -е. русского правительства, то, вероятно и даже наверное, завещание это не увидит света. По счастью года два тому назад Л. Н. по просьбе Маши достал из музея эти дневники. Маша нашла и переписала завещание. А так как, когда имеешь дело с недобросовестным человеком, то никогда не знаешь чего ожидать, то, чтобы завещание это имело прочность мы решили дать его подписать Л. Н-чу. Цель его, разумеется, была не та, чтобы заставить кого-либо силою отречься от своих наследственных прав, но во-первых, может быть, самое существование этого завещания с его подписью заставило бы призадуматься тех из его наследников, кто захотел бы пользоваться его сочинениями, и во-вторых, главное, чтобы после смерти Л. Н-ча можно было бы прекратить нарекания на его память и упреки в том, что вот он говорит одно, а сделал другое. Т. -е. можно бы было показать, что он желал сделать и что сделали его наследники, несмотря на то, что — «продажи его сочинений были для него последние десять лет самым тяжелым во всей его жизни». Я говорю наследники, но в сущности говорю про одну С. А., у которой нет ни стыда, ни совести, остальных не имею право никого включать сюда, ибо не знаю их мнений, кроме Сережи, Тани, Саши и Маши. Показать же людям, чего он желал, я считаю очень важным, потому что нам и всем близким, разумеется, все равно будут или не будут продаваться сочинения Л. Н-ча, но для людей чуждых важно, чтобы ни одна из мелочей, которые могут быть наговорены на Л. Н., чтобы ни одна из них не могла никого оттолкнуть от правильного понимания его и не могла служить поводом к осуждению его.

Но, правду сказать, Маша долго не решалась дать подписать это завещание Л. Н-чу, потому что не хотела наводить его на неприятные разговоры и мысли. Приехавши в июне прошлого года в Ясную, мы застали Л. Н-ча совсем больным и очень расстроенным, но еще до его большой болезни. Маша раз зашла к нему в кабинет, и он очень откровенно разговорился с ней и о своей болезни и смерти возможной. Маша тут и сказала, что ее очень беспокоит вопрос его завещания и она хочет просить его подписать его. Он очень благодарил ее за эти заботы, спросил, что написано в этом завещании. Она ему сказала и, между прочим, то, что, по его смерти, все свои бумаги он просит отдать Вам и С. А. Узнав про С. А. он очень удивился, что написал это, хотел вычеркнуть ее и даже сказал Маше: «Ты, пожалуйста скажи, чтобы отдать только Черткову». Очевидно в это время С. А. была ему ужасно тяжела. Завещание было не с нами, и потому тут только был разговор, но подписано оно не было. И в эти же дни он сильно заболел, так что дело отложилось. Когда он уже поправился, было это в августе или конце июля, Маша дала ему завещание, он перечел и сказал: «Пусть мама останется, а то, если я ее вычеркну, это ее обидит, а написано это было в хорошую минуту, пусть так и останется». И подписал, отдавши Маше на хранение. Никто, кроме нас трех этого не знал. Но тут же, как-то Илюша спросил, есть ли какое распоряжение отца на случай его смерти. Маша не сочла себя вправе скрывать и сказала, что есть и подписано и хранится у нее.

Я даже помню почему зашел разговор: С. А. хотела после смерти Л. Н. подавать прошение Государю, чтобы похоронить его по церковному обряду, и когда мы возмутились и сказали — Таня, кажется, или кто-то, — что ведь у папа́ в дневнике есть распоряжение об этом, то С. А. сказала: «Ну, кто там будет копаться искать». Вот вследствие этого-то Илюша и спросил. Мы его очень просили держать это в тайне, но он неизвестно почему рассказал С. А-не, что есть завещание у Маши. Нас тогда уже не было в Ясной, это было в конце августа. Тут разгорелось, говорят, Бог знает что... Про С. А-ну уже и говорить нечего. С ее стороны я объяснил это только опасением, что у нее пропадут доходы с сочинений... Потом мы уехали в Крым... согласились принять ее, это было уже в сентябре этого года, и тогда-то и написал все Вам подробно. Но послать постеснялся, не спрашивая у Л. Н-ча, и спрашивать — не хотелось его тревожить, и я не послал и письмо к вам уничтожил. И очень жалею об этом.

На днях С. А. пришла ко Л. Н-чу и сказала, что просит взять эту бумагу у Маши и отдать ей, потому что она имеет к Маше злобные чувства, и тогда это пройдет. Л. Н. не решился противиться ей и взял эту бумагу и отдал ей. Я пробовал говорить об этом с С. А-ной но, разумеется, ни до чего не договорился. Когда человек так беззастенчив и неправдив, как она, то ни до чего договориться нельзя. Одно, что она мне ясно сказала: «Я теперь затратила 50.000 р. на новое издание, и если папа умрет, и бумага эта будет обнародована, то я не верну своих денег, и потому я эту бумагу взяла и никому не отдам». Когда я пробовал сказать ей, что все-таки ее нельзя стереть с лица земли, т. к. в дневниках она есть, то она беззастенчиво ответила, что дневники в музее, ключ у нее, и она их положит туда на 50 лет вместе с своими». Вот и все. И в руках этой женщины судьба всех сочинений и бумаг Л. Н-ча. Это ужасно, и ничего сделать нельзя. Нет вещи, перед которой она бы остановилась. Она все может сделать и все сделает. Впрочем, умолкаю, но твердо намерен, в случае нужды, всеми средствами добиться того, чтобы все знали о том, какое было завещание Л. Н-ча.

До свидания... Маша Вам шлет привет и вполне одобряет то, что я здесь написал.

Ваш Н. Оболенский.

Приложение третье.

История письма Л. Н-ча к С. А-не 1897 года.

Приводим следующее сообщение Н. Л. Оболенского о судьбе письма Л. Н-ча к жене, написанного по поводу его намерения уйти из дому. ⁴⁸ Содержание же второго письма, «разорванного» при получении его С. А-ной — осталось никому неизвестным.

«Вот как было дело.

«В Гаспре, один раз, когда Маша оставалась одна с Л. Н. в комнате, во время его самого тяжелого периода болезни, он, думая, что умрет, велел Маше, когда она приедет в Ясную, пойти к нему в кабинет и там достать из одного из обитых клеенкой кресел, из-под низа его, из подкладки, — две бумаги, два белых запечатанных конверта, никому не адресованных и без всякой на них надписи, достать и написать на этих конвертах следующее: (это я помню дословно, так как тогда же все записал и выучил наизусть) на одном: «вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти, если кому-нибудь интересен эпизод моей автобиографии»... Когда он это Маше сказал, она спросила его: «Что же — эти бумаги отдать Черткову?». Он ответил: «Зачем Черткову. Оставь у себя». Больше ничего не говорилось, — он ведь был очень слаб тогда. Маша тут же с его слов записывала это в его книжку и потом вырвала листок, который я сначала хранил у себя, а потом, выучив это, уничтожил. Потом Л. Н. поправился, мы все летом съехались в Ясной. Мы жили во флигеле и лето и начало зимы. Это было, стало быть, в 1902 году. В октябре или ноябре Л. Н. зашел к нам во флигель и спросил у Маши: «А где те бумажки, которые ты достала из кресла»? Маша говорит: «Я их и не трогала, думала — раз ты поправился, то этого не надо было делать». Он говорит: «Ну и отлично, пусть они там и остаются». Так тем дело и кончилось.

«Мне кажется, что он поискал их перед этим, но не нашел и подумал, что Маша их вынула, а найти их было трудно, потому что мы с Машей осматривали это кресло (оно было мечено) и не могли увидать даже и признаков того, что там что-нибудь спрятано, так он их глубоко запихал под нижнюю подкладку. Но все же после этих разговоров они там долго были, потому что Маша не раз говорила, что когда она бывала у него в кабинете одна, он иногда ей подмигивал и смеялся, показывая глазами на это кресло. Но говорить больше ничего не говорил. Потом мы уехали из Ясной, ездили за границу и про эти бумажки даже и забыли. Затем умерла Маша. Тогда я, не спрашивая о том Л. Н., рассказал о них Саше, чтобы, кроме меня, знал еще кто-нибудь об этом, но она верно забыла. Весной 1907 г. я в мае месяце был в Ясной, мы обедали все, и С. А-на стала за обедом говорить о том, что завтра обойщик будет перебивать в кабинете мебель. Я тогда вспомнил о бумагах и посмотрел на Л. Н. он, как мне показалось, на меня. Из этого я понял, что он о бумагах помнит, и верно они еще в кресле. А после обеда, когда мы с ним остались одни, он говорит: «Мне надо с тобой поговорить». Я говорю: «О бумагах в кресле». — «Да, какой ты памятливый. Ты вот что сделай: завтра пораньше утром, когда еще все будут спать, — вынь эти бумаги и возьми их». — Утром я рано пошел к нему в кабинет, но он меня встретил в дверях и уже нес в руках , а не белый, и на нем написано: «отдать после моей смерти гр. С. А. Т.», или что-то подобное. Это он мне велел взять и хранить пока у себя, что я и сделал, пока не отдал его Мих. С. Сухотину для передачи Софье Андреевне теперь.

«Когда после смерти Л. Н-ча С. А-не передали этот серый пакет, она вынула оттуда два письма, прочтя одно, она тотчас разорвала его; другое письмо именно было об уходе его, предполагавшемся в 1897 году.

Н. Оболенский.»

_______

По возможности воздерживаясь от введения в мое изложение полемики, должен, однако, здесь коснуться, не раз приводимой моими противниками, записи в интимном карманном дневничке Л. Н-ча по поводу огорчившего его одного моего письма (от 24 сентября 1910 г.). Вслед за замечанием о столкновении с женой: «Она ушла и мне тяжело», он записал: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех».

Не понимающие истинных причин, вызвавших уход Л. Н-ча, или почему-либо желающие их затушевать хватаются за эти несколько слов для того, чтобы утверждать, что Л. Н. «бежал» не только от своей жены, но и от меня. На самом же деле, приведенное из дневничка Л. Н-ча замечание обо мне выражает лишь мимолетное настроение, вызванное недоразумением такого рода, какое иногда неизбежно проносится даже между самыми близкими друзьями, и притом — тем более естественным, что в то время мы были лишены возможности непосредственного личного общения, (по требованию С. А-ны). Подобные недоразумения очень скоро и бесследно проходят между близкими по духу людьми. Так было и в этот раз, когда в том же интимном дневничке, на другой же день, 25 сентября, Л. Н. записал: «Написал письмо Черткову. И надеюсь, что он примет его, как я прошу». И в тот же день он оканчивает свое письмо ко мне по этому поводу словами: «Пожалуйста... не будем больше говорить об этом вашем письме, а будем пока переписываться, как будто его и не было, как и прежде, и о моем испытании, и о наших общих и духовных и практических, главное, духовных делах... и чтобы в наших отношениях не оставалось и тени от тени какого-нибудь неудовольствия друг на друга. Спасибо за все очень большое; все надеюсь до свиданья».

между им и мною как предшествовавшая, так и последующая, готовящаяся мною в настоящее время к печати, будет скоро целиком опубликована). Приведу лишь две небольшие выдержки из писем последнего периода:

«Не переставая думаю о вас, милый друг. Благодарю вас за то, что вы помогали и помогаете мне нести получше мое заслуженное мною и нужное моей душе испытание, несмотря на то, что это испытание не менее тяжело для вас. И помогайте, пожалуйста, нам обоим не ослабеть и не сделать чего-нибудь такого, в чем раскаемся» (20 июля 1910 г.). «Она (С. А.) больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным. И об этом я очень, очень прошу вас, ради нашей дружбы, которую ничто изменить не может, потому что вы слишком много сделали и делаете для того, что нам обоим одинаково дорого, и я не могу не помнить этого. Внешние условия могут разделить нас, но то, что мы — позволяю себе говорить за вас — друг для друга, никем и ничем не может быть ослаблено» (6 октября 1910 г.).

Это же отношение Л. Н-ча ко мне, казалось бы, достаточно неопровержимо подтверждается хотя бы и тем обстоятельством, что, заболев в Астапове, он первым делом вызвал меня к себе.

Собственно говоря, здесь и не стоило бы останавливаться на этом эпизоде, но я счел необходимым коснуться его во избежание обвинения в том, что сознательно умалчиваю об обстоятельстве, бросающем, будто бы, невыгодную для меня тень на те, существовавшие между Л. Н-чем и мною, отношения, которые сложились в течение нашей многолетней непрерывной дружбы и стали только еще более близкими в этот, самый последний период его жизни. Мне естественно претит самому подчеркивать это обстоятельство, но я вынужден был это сделать ради восстановления правильного освещения тех условий, которые действительно вызвали уход Толстого.

_______

Личность жены Л. Н-ча, Софьи Андреевны Толстой, теснейшим образом связана с изложенным мною повествованием о его уходе. Поэтому мне поневоле приходилось касаться ее отношений к своему мужу. При этом, описывая те мучительные страдания, которым подвергался Л. Н. в своем семейном кругу, я, к сожалению, вынужден был сообщить многое такого, что является обличением характера и поведения его жены. А потому, в предупреждение всяких недоразумений со стороны читателей касательно моих личных отношений к ней, мне хочется откровенно и ясно высказаться по этому поводу.

Как другу Л. Н-ча, мне, пожалуй, естественно было бы чувствовать горечь или даже враждебность по отношению к лицу, служившему для него таким тяжелым крестом в течение последних тридцати лет его жизни. А читателю естественно было бы предположить, что под влиянием таких чувств, я не могу относиться к С. А. Толстой без предубеждения и не сгущать, хотя бы невольно, краски при описании ее отрицательных сторон. Найдутся, без сомнения, и такие мои недоброжелатели, которые скажут, что, побуждаемый злопамятством, я нахожу удовлетворение в разоблачении в преувеличенном виде ошибок и погрешностей человека, причинившего мне лично много страдания. Но, несмотря на естественность подобных предположений, они были бы, в настоящем случае, ошибочны. На самом деле, отношение мое к жене Л. Н-ча совершенно иное.

Прежде всего, как при жизни Л. Н-ча я не забывал, так и теперь, после смерти их обоих я никак не могу забыть, что Софья Андреевна была его женою, т. -е. занимала совсем исключительное положение по отношению к нему и в течение первой половины их совместной жизни была самым близким ему человеком. Уже одно это обстоятельство мне внушало и продолжает внушать особенную строгость к себе в моих отношениях к ней и осторожность в моих суждениях о ней. К тому же, бывши близким свидетелем того, с каким удивительно любовным попечением Л. Н. относился к своей жене, никогда не теряя надежды на возможность ее духовного пробуждения, — я, с своей стороны, не мог не заразиться этим настроением, хотя бы настолько, чтобы не относиться к ней с недоброжелательством или предубеждением.

Кроме того, я принципиально не признаю за человеком права судить другого. Характер и поведение того или другого лица складываются в зависимости от стольких внешних и внутренних обстоятельств, за которые оно вовсе не ответственно; а сокровеннейшая область в нашем внутреннем сознании, в которой мы действительно являемся вменяемыми перед своей совестью, до такой степени недоступна постороннему глазу, — что осуждать мы имеем возможность и право только самих себя. По отношению же к другому мы можем судить лишь о его поступках, оставляя совершенно в стороне, как не подлежащий нашей компетенции, вопрос о степени его вменяемости при совершении их. При таком взгляде всякое осуждение, раздражение или досада, не говоря уже о гневе или мести, против другого человека являются только признаком нашей собственной несостоятельности, — ошибкой, слабостью, с которой, как с таковой, легче бороться, чем тогда, когда такие чувства признаются законными.

к ней и не в духе осуждения, а единственно из-за необходимости правдиво изобразить то, что Л. Н-чу приходилось переживать.

Знаю, что многие не поймут моих действительных побуждений п строго меня осудят. С этим я вперед мирюсь. Но признаюсь, что тяжело, очень тяжело мне то, что настоящей своей книгой я неизбежно причиню боль находящимся еще в живых, наиболее близким ко Л. Н-чу его семейным, а именно — его детям. Добрыми отношениями с ними я, естественно, особенно дорожу, как старый друг их отца, всегда, вместе с тем, себя сознававший и продолжающий себя сознавать также и другом их семьи. Если у них подымется против меня недоброе чувство, то прошу их поверить, что, ошибочно или нет, но во всяком случае искренно, я счел себя нравственно обязанным поступить так, как поступил, по тем причинам, которые изложил во «Вступлении». Прошу их также принять во внимание, что на этот путь опубликования известной мне правды о семейной жизнн их отца я был как бы насильственно вызван всей той неправдой об этом предмете, которая, в течении стольких лет и так неотступно, была устно и печатно распространяема по всему миру, между прочим, и их собственною матерью и двумя их братьями, Ильей и Львом Львовичами, при чем последние двое создали себе даже род профессии из публичных лекций и печатных выступлений на эту тему. Еще совсем недавно мне пришлось ознакомиться с появившейся в одной из самых распространенных заграницей газет — парижском «Figaro» — серией статей Льва Львовича Толстого, в которой он силится покрыть осуждением и позором память своего отца, в противоположность выставляемому им идеализированным до полного искажения образу своей матери. При этом он так небрежно обращается с фактами, что, очевидно под влиянием всем известной враждебной его зависти к своему отцу, сообщает о нем совершенную неправду, являющуюся, хотя быть может и невольной, но тем не менее, самой определенной клеветой. Такие злостные выступления против Л. Н-ча во всемирной печати некоторых из наиболее близких к нему по родству его семейных дают основание надеяться, что другие его семейные не станут удивляться тому, что на ту же арену, в защиту памяти их отца, выступает один из его ближайших друзей, имеющий возможность свободнее высказываться о взаимных отношениях между их родителями, нежели они, естественно стесненные узами своего родства.

Само собою разумеется, что у С. А-ны, как и у всякого человека были свои достоинства и свои недостатки. Но ведь для каждого понятно, что если Л. Н. был доведен до необходимости ее покинуть, то принудили его к этому никак не ее достоинства. А потому, описывая причины его ухода, я неизбежно был вынужден останавливаться на отрицательных сторонах ее характера.

В этом кратком повествовании, исключительно посвященном одному определенному событию в жизни Л. Н-ча и связанным с этим событием внутренним и внешним обстоятельствам, — я не задавался целью излагать общую и полную характеристику личности Л. Н-ча и С. А-ны. Ограниченные рамки моей специальной задачи налагали на меня необходимость строго держаться в пределах тех свойств и особенностей действующих лиц, которые так или иначе непосредственно освещали описываемое событие. О сколько-нибудь исчерпывающей, всесторонней характеристике этих лиц здесь не могло быть и речи, не говоря о том, что подобная задача далеко превзошла бы мои личные способности. Важнейшая и, быть-может, самая трудная сторона задачи, действительно лежавшей передо мной, состояла в том, чтобы вполне правдиво, ничего, конечно, не преувеличивая, но вместе с тем и не утаивая из ложной деликатности главные факторы ухода Толстого — выставить во всей их силе те обстоятельства, которые побудили Л. Н-ча, в конце-концов, предпринять свой решительный шаг. Это я и постарался исполнить как можно добросовестнее, осторожнее и правдивее. Насколько я мог бы, из естественной, быть-может, но, в настоящем, случае, неуместной чувствительности, сгладить крайности поведения С. А-ны и смягчить действительный характер ее отношения к Л. Н-чу, — настолько я лишил бы мотивы его ухода основательности и неизбежности и выставил бы побуждения Л. Н-ча в более или менее искаженном виде. А это, разумеется, недопустимо.

Еще при жизни С. А. Толстой у меня одно время являлась мысль, в ее же интересах, напечатать истину об уходе Л. Н-ча. Я питал надежду, что из такого правдивого повествования она могла бы получить некоторое представление о том, как много страдал от нее Л. Н., как боролся он с собою, как самоотверженно отвечал он ей добром на зло, как упорно, несмотря ни на что, верил в искру Божию в ее душе и как радовался и умилялся малейшему проявлению этой искры. И кто знает, говорил я себе, быть-может, такое восстановление перед ее глазами того, что было на самом деле, в противовес тем фантастическим измышлениям, которыми она заслоняла от себя истину, — быть-может, эта правдивая картина того, что Л. Н. действительно переживал, поможет ей со временем признать правду, очнуться и душою слиться с тем, кто любил ее так, что душу свою положил за нее.

смягчение. Так было, напр., непосредственно после его смерти, когда она перед несколькими лицами в душевных муках каялась в том, что была причиною его смерти⁴⁹). И если затем последовал продолжительный период, в течение которого она проявляла, по крайней мере на словах, прежнее свое равнодушие или даже враждебное отношение к Л. Н-чу, — зато перед самой смертью своей, как говорят ее близкие, она опять высказывала сожаление о своей вине перед ним. И, если наружно она и мало в этом каялась, то все-таки кто может сказать, что она в душе своей передумала и перечувствовала, и, в особенности, что происходило в ее сознании в те часы и минуты умирания, когда человек, отрезанный от общения с окружающими, в совершенном одиночестве перед своим Богом, знает, что он уходит из этой жизни?

И хотя, покидая этот мир, С. А. и унесла с собою ответ на этот вопрос, — тем не менее, у нас нет никаких оснований отрицать возможность того, что перед ее смертью осуществилась, наконец, заветная, никогда не покидавшая Л. Н-ча надежда, что она, рано или поздно, сольется с ним духовно.

Будем же и мы в духе любви и сострадания относиться к ошибкам, недостаткам и душевным ограничениям спутницы жизни Л. Н-ча. Но, вместе с тем, будем смело смотреть правде в глаза, никоим образом не умаляя размеров перенесенных Л. Н-чем страданий скрыванием действительного отношения к нему его жены или изображением ее поведения в затушеванном виде. Если мы будем держать в памяти ту великую, божескую любовь, которою он любил ее душу, то, и перед лицом неприкрытой правды, мы не осудим, но искренно пожалеем ту, которой суждено было послужить орудием его наиболее тяжких испытаний. И мы поймем, что испытания эти, в конце истощившие физические силы Л. Н-ча и вызвавшие его смерть, — были, очевидно, нужны для проявления в нем всей полноты полученной им от Бога духовной силы.

Примечания