Вступление |
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Почему Толстой не уходил.
Из письма к Х. Досеву от 19 октября 1910 г. ст. ст. 1).
Говоришь ты о нем, между прочим, следующее:
«Нет хуже, чем рабство. Но еще хуже рабство у балованного дитяти, избалованного самим тобой. Но я не знаю ничего хуже на свете, чем рабство перед безрассудной, своевольной женщиной, которая уверена, что чего она ни захочет, ее раб-муж сделает. Не такова ли Софья Андреевна, и не в рабстве ли у нее Лев Николаевич? Его послушание перед С. А-ной я считаю не достоинством, а слабостью. Он делает ей уступки, боясь нарушить любовь. Но разве этим не сам он нарушает великую любовь? Ведь она его отделяет от друзей, от народа, от человечества, она заставляет его жить противной жизнью богача-помещика. Я не упрекаю, не осуждаю Л. Н-ча, слишком уж люблю и уважаю его. Но мне жаль его. Жаль мне всю его жизнь и великую проповедь, которая для него самого и для близких ему людей не прошла даром, но которая пройдет даром для народа, для человечества; потому что его внешняя жизнь стушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей...»
Ты заканчиваешь словами: «Не огорчайтесь моими словами. Повторяю — это слова не осуждения, а боли любящего человека. И поэтому, если я не так вижу что-нибудь, — прости ты, все вы и Л. Н. Лучшая радость моей жизни — это моя любовь к нему, к вам, друзьям по духу».
— именно поэтому я чувствую неудержимую потребность возразить тебе, милый друг, на эти твои слова. Ты действительно «не так видишь» и ошибаешься, предполагая в Л. Н-че рабство и непоследовательность. В своем отношении к С. А-не он, наоборот, проявляет самую большую свободу — свободу от заботы о человеческом мнении, и наивысшую последовательность — решимость исполнять, по мере своего понимания и своих сил, волю не свою, а Божью. И ради исполнения этой воли Божьей он не останавливается ни перед какими своими личными страданиями, ни перед каким человеческим осуждением и позором.
Ты ошибаешься, полагая, что Л. Н. делает все, что ни захочет С. А. Напротив того, у него есть предел, дальше которого он ей не уступает. Не уступает он тогда, когда она требует от него того, что несомненно против его совести. И от того, что он не уступает до конца, а придерживается такого предела в своих уступках, — именно от этого самого ему и приходится так много страдать от С. А-ны.
О том, чтобы уйти от своей жены, Л. Н. за последние десятилетия часто думал и не раз бывал на самой границе того, чтобы совершить этот шаг. Вполне еще возможно, что, в конце-концов, он его и совершит, если убедится в том, что его присутствие около жены не достигает своей цели, а только больше волнует ее и поощряет ее домогательства и деспотизм. Но для этого ему необходимо ясно и несомненно сознать в своей совести, что ему действительно следует ее оставить. Если же до сих пор он еще не оставил ее, то вовсе не потому, чтобы ему было приятнее или удобнее жить в ее доме, — вовсе не по слабости характера или боязни ослушаться ее; а, поверь мне, единственно потому, что он недостаточно еще уверен, что ему действительно уйти, не чувствует, что воля Божья в том, чтобы он ушел. Ему лично настолько было бы приятнее, покойнее и во всех отношениях удобнее, если бы он ушел, что он боится поступить эгоистично, сделать то, что ему самому легче, и отказаться из малодушия от несения того испытания, которое ему назначено.
Ведь если бы он ушел из яснополянского дома, то при его преклонных летах и старческих болезнях, он уже не смог бы теперь жить физическим трудом. Не мог бы он также пойти с посохом по миру и заболеть и умереть где-нибудь на большой дороге, или прохожим странником в чужой избе. Как бы привлекателен ни был для него самого такой конец и как бы театрально-блестяще это ни показалось той толпе, которая в настоящее время его осуждает, — он не мог бы так поступить из простой любви к любящим его людям, к своим дочерям и близким по духу друзьям. Он не мог бы, не становясь жестоким, отказать им в том, чтобы поселиться где-нибудь в скромном помещении, где они сами, без участия прислуги, занимались бы его домашним хозяйством, окружая его необходимыми в его возрасте сердечными попечениями и облегчая ему возможность беспрепятственно общаться с столь любимым им рабочим народом, от которого он в настоящее время совершенно отрезан. Ведь такая тихая и свободная жизнь, в сравнении с той тюрьмой, в которой ему сейчас приходится жить, была бы для него настоящим раем. Спрашивается, почему же он не воспользуется такой вполне доступной ему счастливой внешней обстановкой, благо жена его давно уже, казалось бы, дала ему достаточно поводов для того, чтобы покинуть ее дом? Почему хоть теперь, на склоне лет своих, он не скинет, наконец, с себя то тяжелое бремя, которое, в лице С. А-ны, он носит на своих плечах вот уже 30 лет, иногда почти совсем изнемогая под ним? Очевидно, что если он не делает этого, то никак не из слабости или малодушия и не из эгоизма; а напротив того, из чувства долга, из мужественного решения оставаться на своем посту до самого конца, жертвуя своими предпочтениями и своим личным счастьем ради исполнения того, что он для себя считает высшей волей.
В июле 1908 г. Л. Н. переживал один из тех, вызванных С. А-ной, мучительных душевных кризисов, которые у него почти всегда оканчиваются серьезной болезнью. Так было и в этот раз; он тотчас после этого заболел и некоторое время находился почти при смерти.
Приведу несколько выдержек из его дневника, записанных им в дни, предшествовавшие болезни:
. «Если бы я слышал про себя со стороны, — про человека, живущего в роскоши, отбивающего все, что может, у крестьян, сажающего их в острог, и исповедующего и проповедующего христианство, и дающего пятачки, и для всех своих гнусных дел прячущегося за милой женой, — я бы не усумнился назвать его мерзавцем! А это то самое и нужно мне, чтобы мне освободиться от славы людской и жить для души».
«Приходили в голову сомнения, хорошо ли делаю, что молчу, и даже не лучше ли было бы мне уйти, скрыться. Не делаю этого преимущественно потому, что это для себя, для того, чтобы избавиться от отравленной со всех сторон жизни. А я верю, что это-то перенесение этой жизни и нужно мне».
3 июля 1908. «Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду, — стыд и страдание».
. «Помоги мне, Господи. Опять хочется уйти. И не решаюсь! Но и не отказываюсь. Главное: для себя ли я сделаю, если уйду. То, что я не для себя делаю, оставаясь, это я знаю».
9 июля 1908«Одно все мучительнее и мучительнее: неправда безумной роскоши среди неодолимой нищеты, нужды, среди которой я живу. Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее! Не могу забыть, не видеть».
Помню, как, возвращаясь однажды в эти дни с одинокой прогулки в лесах, Л. Н. — с тем радостно-вдохновенным выражением, которое последние годы так часто озаряет его лицо, — встретил меня словами:
«А я много и очень хорошо думал. И мне стало так ясно, что когда стоишь на распутьи и не знаешь, как поступить, то всегда следует отдавать предпочтение тому решению, в котором больше самоотречения».
Из всего этого видно, как глубоко Л. Н. чувствует свое положение, как страстно ему по временам хочется скинуть с себя свое ярмо и вместе с тем, как искренно и самоотверженно он ищет не своего облегчения, а только одного — выяснения того, как ему следует поступить перед своей совестью, перед тем «Богом своим», служению которому не только словом, но и делом, он посвятил свою жизнь.
После этого, как близоруко, как несправедливо и жестоко звучат слова — в особенности в устах такого любящего и любимого друга Л. Н-ча, как ты — о том, что «его послушание перед С. А-ной» ты считаешь не достоинством, а слабостью. Мы можем предполагать, что на месте Л. Н-ча мы поступили бы иначе, хотя нам трудно сказать, сделали бы мы, поступая иначе, лучше или хуже, чем он. Мы можем не понимать всего того, что творится в его душе, а потому можем недоумевать перед некоторыми его поступками. Но я, по крайней мере, не могу не относиться с величайшим уважением к тем чистым, самоотверженным побуждениям, которые им руководят. Я не могу не чувствовать к нему полного доверия в этом вопросе, ибо если кто, жертвуя всеми своими личными потребностями и удовольствиями и несмотря ни на какие свои страдания и лишения, неуклонно старается исполнять требования своей совести, то он делает все, что можно ожидать от человеческого существа, и никто не имеет ни права его осуждать, ни надобности беспокоиться за него.
Ведь в самом деле, для нас, глядящих со стороны на жизнь Л. Н-ча, она представляется внешним явлением, которое мы можем рассматривать, смотря по нашему настроению. О Л. Н-че и его образе жизни мы в свободные минуты решаемся судить и рядить, как о чем-то нам гораздо более доступном и понятном, нежели ему самому. «Чужую беду руками разведу, к своей ума не приложу». Мы забываем, что для нас это есть только предмет суждения, о котором мы можем иметь то или другое мнение, — вопрос, в связи с которым мы можем при случае спорить, доказывать и опровергать. Но для Л. Н-ча это есть вопрос совести отношении, — в состоянии лучше разобраться в его жизни и добросовестнее для него решить, как ему следует поступить, нежели может это сделать он сам, день и ночь молитвенно, перед Богом ищущий руководства для своего поведения?
Пускай враги его злорадствуют над его кажущимся унизительным положением; пускай его осуждают или покровительственно жалеют узкие и близорукие «толстовцы», лишенные сердечной чуткости и душевной проницательности; но нам, его истинным друзьям, людям одного с ним духа, понимающим то, чем он живет, и стремящимся к тому же, к чему и он стремится, — нам-то, дорогой Досев, подобает побольше верить и доверять ему.
Как тебе известно, из друзей Л. Н-ча никто больше меня и моей жены не страдает от отношений Л. Н-ча к С. А-не, лишивших нас одной из величайших радостей нашей жизни — личного общения с ним, ради пользования которым мы, главным образом, и поселились в здешней местности6). Но когда я нахожусь в хорошем состоянии духа, то все это тяжелое и обидное покрывается моим доверием ко Л. Н-чу, моей ничем непоколебимой уверенностью в том, что он для себя ничего не желает, а всеми силами старается только об одном — о том, чтобы в каждую данную минуту исполнять то, чего требует от него Бог.
Некоторые из преданных Л. Н-чу его домашних сокрушаются о том, что он поддается той для них очевидной комедии, которую С. А., ради достижения своих целей, так часто разыгрывает перед ним, то волнуя его напускными припадками отчаяния и умопомешательства, то растрагивая его сердце еще более неискренними, — а если иногда и полуискренними, то самыми скоропреходящими, — проявлениями раскаяния, смирения и попечения о его благосостоянии. Но мне кажется, что если Л. Н., при удивительной чистоте своего собственного сердца, не в состоянии видеть С. А-ну такою, какая она на самом деле есть, и с трогательным доверием хватается за каждый довод признать в ней малейшие признаки пробуждения совести, то хотя бы он при этом и ошибался, но умиление и радость, которые он в этих случаях испытывает, вполне законны, потому что вытекают из его великой любви и всепрощения. Можно усомниться в том, хорошо ли для самой С. А-ны такой успех ее притворства. Но кто знает, быть-может, эта удивительная, ничем не сокрушимая вера в ее душу со стороны Л. Н-ча, это его постоянное ожидание, его преждевременное, трепетное предвкушение того духовного в ней оживления, которого он так беззаветно желает, в свое время окажет свое действие на С. А-ну. Быть может такое отношение к ней того человека, которого она столько лет так безжалостно мучила, и который тем не менее из всех людей один только ее искренно любил и любил до конца, когда-нибудь отразится в ее душе. Воспоминание об этом, в свое время, напр., при сознании ею приближения своей смерти, когда поневоле стушевываются всякие мирские планы, цели и желания, может быть одно только и будет в состоянии оживить в этой несчастной женщине ту искру Божию, возможность которой мы не имеем права отрицать ни в каком человеческом существе.
с которой делил свою прошлую грешную жизнь и с которой вместе хотел бы и душу спасти?
Да и вообще, дорогой Досев, я глубоко убежден в том, что никому из нас нельзя решать для другого, что ему нужно и чего не нужно делать, ни определять относительно поведения другого человека, что составляет его слабость и что — его достоинство. «Перед своим Богом», как сказано в Евангелии, «каждый из нас устоит или упадет». Не нам, людям, вмешиваться в эту сокровенную область чужой души с нашими близорукими суждениями, легкомысленными приговорами и ошибочными сожалениями.
И как бы Л. Н. дальше ни поступил — останется ли он до конца около своей жены, или же найдет когда-нибудь нужным для ее же блага от нее уйти — я уверен в одном: что в этом деле он действительно поступит только так, как велит ему его совесть; а потому поступит правильно.
Ведь если бы жена Л. Н-ча утопала, и он, бросившись в воду, чтобы ее спасти, сам погиб бы, то никто не стал бы его упрекать в том, что он пожертвовал друзьями и человечеством из-за чрезмерных семейных привязанностей. Тем более нельзя его упрекать в том, что он посвящает свою жизнь, жертвует ее радостями, покоем, а может быть и совсем отдаст ее ради спасения жены своей от погибели ее души.
Не следует также забывать и того, что при этом Л. Н. все время продолжает самым внимательным и чутким образом отзываться на все существенные нужды, духовные и материальные, своего народа и всего человечества, посвящая все рабочее время своей жизни напряженному душевному труду в интересах рабочих масс и вообще всего страдающего, как от внешнего, так и от внутреннего зла, человечества.
«вся его жизнь и великая проповедь пройдут», как ты думаешь, «даром, потому что его внешняя жизнь стушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей», то в этом также, уверяю тебя, ты глубоко ошибаешься.
Пройти даром для человечества его слово не может уже по одному тому, что выражает оно не что-нибудь «свое», с чем могут согласиться только те, кто «пойдут за ним», а выражает оно то лучшее, что живет в сердце каждого человека. И поэтому самому то, что говорит Толстой в своих писаниях, находит, без всякого отношения к его собственной личной жизни, непосредственный живой отклик в сердцах и сознании всех людей с непритупленной совестью. И с течением времени отклик этот будет становиться только все яснее и громче.
Когда же станут общеизвестны истинные условия домашней жизни Л. Н-ча, то к непосредственной убедительности его слов в глазах человечества присоединится еще и великий подвиг его семейной жизни, запечатлевший на деле то, что он выражал словами.
... все это уже было. И как ни достойны глубочайшего уважения те люди, которые идут на это из-за совести, все же, если говорить о примере жизни, то нам, людям, в настоящее время нужен был пример еще иного рода.
На виселицу добровольно идут даже из-за желания взорвать на воздух своего ближнего. Становятся пожизненными калеками и убиваются на смерть ради того, чтобы побить рекорд на автомобиле или аэроплане. Все это блестяще и крикливо, но никого уже не удивляет. Но совсем другое дело прожить несколько десятков лет с такой женой, как С. А., не бежав от нее и сохранив в сердце своем жалость и любовь к ней, и это — под аккомпанимент неумолчного глумления врагов и непонимания и осуждения со стороны большинства друзей своих, — жить так изо дня в день, из года в год, не видя и не предвидя никакого избавления, кроме своей смерти, терпеть при этом все то, что приходится терпеть Л. Н-чу, периодически от этого болеть и почти что не умирать... И не только не сохранять в своей душе ни малейшего осуждения или горечи, а напротив, все время еще себя винить в недостатке терпения и любви, — это вот, со стороны Л. Н-ча, действительно, есть высшая последовательность. Это есть такое свидетельство об истинности его жизнепонимания, ярче и сильнее которого ничего нельзя было бы придумать! Вот в таком-то именно примере как раз и нуждается человечество в наше время. И пример этот дает нам Л. Н. своей жизнью.
Когда взглянешь на дело с этой точки зрения, то становится ясно до очевидности, почему Л. Н-чу нужна была именно такая жена, какая ему досталась, «Большому кораблю большое плавание». Ему, выставившему заповедь любви в ее решительно ничем не ограниченном смысле, — именно ему нужно было и в жизни своей иметь возможность проявить на деле действительную достижимость для человека такой ничем на свете не нарушимой любви. И люди в свое время, когда истина о жизни Л. Н-ча станет общим достоянием, будут бесконечно ему благодарны за это радостное подтверждение возможности следовать на самом деле тому божескому жизнепониманию, выразителем которого является Толстой в своих писаниях.
5 свое письмо дословно, ради сохранения его непосредственного характера. Считаю необходимым отметить, что, несколько лет после смерти Л. Н-ча, Х. Досев говорил мне, что он признал ошибочным то осужедние Л. Н-ча, которому он дал выражение в своем письме, вызвавшем этот мой ответ.
6) Писалось это письмо в то время, когда, живя всего в нескольких верстах от Ясной Поляны, я находился в искусственной разлуке с Л. Н-чем. Вызвана была эта, длившаяся до самого ухода его, более трех месяцев, разлука враждебным отношением ко мне жены Л. Н-ча, возбужденное состояние которой он надеялся успокоить обещанием не видеться со мной.
Вступление |